Он откровенно сообщил ему предмет беседы с директором, изобразил тот позор, какой он может на себя навлечь, пренебрегая этим предостережением, и, напомнив ему о его положении, намекнул на последствия коммодорского гнева, если тот принужден будет осудить его поведение. Это внушение произвело тем большее впечатление, что оно сопровождалось многими изъявлениями дружбы и участия. Юный джентльмен был не так туп, чтобы не понять разумности совета мистера Джолтера, которому он обещал следовать, ибо гордость его была в этом заинтересована, и он считал свое исправление единственным средством избегнуть позора, одна мысль о котором была ему невыносима.
      Воспитатель, видя его столь рассудительным, воспользовался этим моментом сосредоточенности и, дабы предотвратить рецидив, предложил ему заняться какой-нибудь увлекательной наукой, которая даст развлечение его уму и постепенно оторвет его от тех знакомств, какие вовлекли его во все эти беспокойные авантюры. Для этой цели, восторженно восхваляя ее, он порекомендовал математику, доставляющую более целесообразные и разумные радости юношескому воображению, чем какой-либо иной предмет изучения, и даже начал в тот же день читать с ним Эвклида.
      Перигрин принялся за эту отрасль науки с тем пылким прилежанием, какое обычно проявляют мальчики при перемене занятий; но он едва успел оставить позади pons asinorum {Мост ослов (лат.)}, как рвение его уже ослабело; проверка истины путем доказательств не дала ему той восторженной радости, какою наставник тешил его надежды; и, не дойдя еще до сорок седьмой теоремы, он начал мрачно зевать, без конца корчить гримасы и считал себя скупо вознагражденным за внимание, когда приобщился великому открытию Пифагора, доказавшего, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Однако он стыдился потерпеть неудачу в своем предприятии и трудился с большой настойчивостью, пока не одолел первых четырех книг, не усвоил тригонометрии с методом алгебраического исчисления и не изучил принципов съемки; но никакими доводами нельзя было склонить его к продолжению занятий этой наукой, и он обратился с сугубой охотой к своим прежним развлечениям, подобно ручью, который, будучи запружен, накапливает силы и, хлынув через насыпь, низвергается с сугубой стремительностью.
      Мистер Джолтер созерцал это с удивлением и грустью, он не мог противостоять потоку. Поведение Перигрина теперь свелось к чередованию своевольных и бесстыдных поступков; проказа сменялась проказой, и проступок следовал за проступком с поразительной быстротой. Ежедневно подавали на него жалобы, тщетны были предостережения, сделанные наставником наедине, и угрозы, брошенные учителями публично; он пренебрегал первыми, презирал вторые, закусил удила и в своем разбеге дошел до такой дерзости, что по этому поводу было созвано совещание, на котором решили смирить сей непокорный дух жестокой и позорной поркой за первый же проступок, какой он совершит. В то же время было предложено мистеру Джолтеру написать от имени директора коммодору, предлагая ему удалить Тома Пайпса от его племянника, ибо названный Пайпс является главным действующим лицом и подстрекателем во всех его преступлениях, а также положить конец ежемесячным посещениям изувеченного лейтенанта, который не преминул воспользоваться разрешением и являлся пунктуально в назначенный день, всегда имея наготове какую-нибудь новую выдумку. Действительно, к тому времени мистер Хэтчуей был также хорошоизвестен и гораздо более любим всеми школярами, чем директор, их обучавший, и всегда его приветствовала толпа мальчиков, которые обычно следовали за Перигрином, когда тот шел встречать своего друга, и провожали его до дому, во всеуслышание выражая свою радость и одобрение.
      Что касается Тома Пайпса, то он был не столько слугой Перигрина, сколько распорядителем увеселений для всей школы. Он появлялся на всех их пирушках и руководил их развлечениями, решал споры между мальчиками, словно имел полномочия за большой печатью. Он регулировал их состязания с помощью своей дудки, преподавал младшим мальчикам игры в "три горошины", чехарду и орлянку; посвящал мальчиков постарше в тайну крибиджа и "все четыре", а также в тактику взятия приступом замка, разыгрывая комедию принца Артура и другие пантомимы, как представляют их обычно на море, и обучая старших, которые прозывались "буянами", орудовать дубинкой, отплясывать сентджилс, пить флип, курить табак. Эти достоинства сделали Пайпса столь необходимым и приятным для школяров, что, не говоря о заинтересованности в этом деле Пери, его увольнение могло вызвать опасное волнение в школе. Поэтому Джолтер, зная о большом влиянии Пайпса, уведомил своего питомца о полученных им предписаниях и очень откровенно спросил, как следует ему приводить их в исполнение, ибо он не смел писать коммодору без такого предварительного сообщения, опасаясь, что молодой джентльмен, едва успев пронюхать об этом деле, последует его примеру и познакомит своего дядю с некоторыми эпизодами, которые в интересах наставника надлежало оставить неразоблаченными. Перигрин был того мнения, что он, Джолтер, не должен утруждать себя писанием каких бы то ни было жалоб, а в случае расспросов директора пусть уверит его, что исполнил его желание; в то же время он дал торжественное обещание вести себя впредь с такой осмотрительностью, что у директора не будет никакого повода возобновлять расследование. Его решение, сопровождавшее это вынужденное обещание, было слишком неустойчиво, чтобы остаться в силе, и не прошло и двух недель, как наш юный герой оказался вовлеченным в авантюру, из которой он не мог выпутаться с сопутствовавшей ему обычно удачей.
      ГЛАВА XVII
      Он принимает участие в опасной стычке с садовником. - Устремляется к более высоким целям, становится кавалером и заводит знакомство с Эмили Гантлит
      Он и несколько его товарищей, гуляя в пригороде, вошли однажды в сад и, удовлетворив свой аппетит, пожелали узнать, сколько должны они внести за сорванные плоды. Садовник запросил, по их мнению, непомерную цену, а они, не скупясь на ругательства, отказались ее заплатить. Крестьянин, будучи угрюмым и несговорчивым, настаивал на своем праве, причем ругательства его были не менее вульгарны и красноречивы. Его гости попытались отступить; завязалась драка, в которой Перигрин потерял шляпу, а садовник, подвергаясь опасности благодаря численности врагов, крикнул жене, чтобы та отвязала собаку, которая мгновенно бросилась на помощь хозяину и, укусив за ногу одного и за плечо другого, обратила в бегство школяров. Взбешенные нанесенным оскорблением, они добились подкрепления у своих друзей и с Томом Пайпсом во главе вернулись на поле битвы. Противник, видя их приближение, кликнул на помощь своего помощника, который работал в другом конце участка, и вооружил его мотыгой, тогда как сам завладел киркой, запер калитку и, защищенный сфлангов своим слугой и мастифом, неустрашимо ждал атаки. Он не простоял в этой оборонительной позиции и трех минут, как Пайпс - главная опора неприятеля - приблизился с великой неустрашимостью к воротам и, с силой, разрушительной, как петарда, ударил ногой в калитку, которая была не из прочных, расщепив ее на тысячу кусков. Этот неожиданный сокрушительный удар немедленно воздействовал на помощника садовника, который отступил с большой поспешностью и удрал через заднюю дверь. Но хозяин, как некий Геркулес, сам поместился в бреши; и когда Пайпс, размахивая дубиной, шагнул вперед, чтобы вступить с ним в бой, тот опустил свое оружие с такой энергией и ловкостью на его голову, что, будь череп Пайпса более уязвим, железное острие раскроило бы ему башку пополам. Но она была защищена крепким сводом, и оружие ударилось о кость с такой поразительной силой, что удар высек искры. И пусть недоверчивый читатель не подвергает сомнению этот феномен, пока не прочтет замечательной книжки Питера Колбена "Естественная история мыса Доброй Надежды", где туземцы обычно пользуются для высекания огня берцовыми костями львов, убитых в этой части Африки.
      Пайпс, слегка ошарашенный, но отнюдь не выбитый из строя этим ударом, мгновенно ответил на любезность своей дубинкой, которая, не отклони поспешно садовник головы, положила бы противника бездыханным поперек его же собственного порога; но, по счастью, садовник принял салют правым своим плечом, которое треснуло под ударом, и кирка тотчас же выпала из его онемевшей руки. Видя это и не желая терять завоеванное преимущество, Том ударил головой в грудь этого сына земли и сбил его с ног, будучи сам в тот же момент атакован мастифом, который вцепился в его бедро. Ощущая неудобство от этого нападения с тыла, он отдал простертого садовника мщению своих сообщников, которые хлынули на него толпой, и, повернувшись, схватил свирепое животное обеими руками за горло, которое сжимал с такой невероятной силой и упорством, что собака разжала зубы, язык вывалился у нее из пасти, кровь брызнула из глаз, и она повисла безжизненной тушей в руках победителя.
      Счастье для ее хозяина, что она перестала существовать, ибо к тому времени он был атакован таким полчищем врагов, что на теле его едва хватало места для всех кулаков, какие по нем барабанили, вследствие чего, выражаясь вульгарно, из него чуть дух не вышибли, прежде чем Пайпс удосужился за него вступиться и убедил обидчиков оставить садовника в покое, заявив, что жена пошла бить тревогу по соседству и, весьма возможно, им будет прегражден обратный путь. В конце концов они уступили его увещаниям и двинулись домой с триумфом, оставив садовника в объятиях его матери - земли, с которой он не имел сил встать, пока не был поднят своей неутешной супругой и друзьями, призванными ею на помощь. Среди них был кузнец, он же коновал, который занялся его остовом: освидетельствовав каждую его конечность, он объявил, что все кости целы, и, достав свой шнипер, сделал ему тут же обильное кровопускание. Затем его перенесли на кровать, с которой он не в состоянии был подняться в течение целого месяца.
      Его семья обратилась в приходской совет, и была официально подана жалоба директору школы, а Перигрин был изображен коноводом тех, кто совершил это зверское нападение. Немедленно начали следствие, и когда пункты обвинения были вполне доказаны, нашего героя приговорили к жестокой порке пред лицом всей школы. Это был позор, одну мысль о котором не могло вынести его гордое сердце. Он решил, что лучше убежать, чем подвергнуться каре, на которую был обречен; когда же он открыл свои мысли сообщникам, те обещали все до единого помочь ему и либо избавить его от экзекуции, либо разделить его судьбу.
      Доверяя этому дружескому заявлению, он казался беззаботным в день, назначенный для наказания, и, когда его вызвали для приведения приговора в исполнение, направился к месту действия в сопровождении большинства школяров, которые поведали о своем решении директору и выразили желание, чтобы Перигрин был прощен. Директор отвечал с тем достоинством, какое приличествовало его положению, указал на нелепость и наглость их требования, попрекнул их за дерзкий поступок и велел мальчикам расходиться. Они повиновались его приказанию, и наш злосчастный герой был публично высечен in terrorem {Для устрашения (лат.).} всем, кого это могло касаться.
      Этот позор произвел весьма сильное впечатление на ум Перигрина, который, оставив к тому времени позади четырнадцатый год своей жизни, начал усваивать гордость и чувства мужчины. Столь унизительно заклейменный, он стыдился появляться, как прежде, на людях; он был разгневан на своих товарищей за измену и нерешительность и погрузился в глубокую задумчивость, длившуюся несколько недель, на протяжении коих он порвал свои мальчишеские связи и сосредоточился на предметах, которые считал более достойными внимания.
      Во время гимнастических упражнений, которые он проделывал с большим искусством, он заключил дружбу с несколькими юношами, значительно старше, чем он; одобрив его манеры и честолюбивый ум, они ввели его в галантное общество, завладевшее его воображением. От природы он был на редкость приспособлен к преуспеянию в такого рода авантюрах; помимо привлекательной наружности, выигрывавшей с годами, он отличался благородной самоуверенностью, милой жестокостью, которая придает цену победе женщины, имевшей счастье его поработить, безграничной щедростью и запасом юмора, который неизменно нравился. Не было у него также недостатка в более солидных знаниях; сверх ожидания он извлек пользу из своих занятий, и наряду с той разумной разборчивостью, которая служит залогом вкуса и благодаря которой он понимал и ценил красоты классиков, он уже дал несколько образцов многообещающего поэтического таланта.
      С такой наружностью и такими качествами не чудо, что наш герой привлек внимание и расположение юных Делий в городе, чьи сердца только что начинали устремляться к чему-то, им неведомому. Были наведены справки касательно его состояния, и как только стали известны его виды на будущее, все родители принялись приглашать его и ласкать, тогда как их дочери соперничали друг с другом, обращаясь с ним с особой любезностью. Он внушал любовь и желание соревноваться, где бы ни появлялся; за этим, разумеется, следовали зависть и ревнивое бешенство; итак, он сделался очень желанным, хотя и очень опасным знакомым. Сдержанность его не была равна его успеху; тщеславие руководило его страстями, рассеивая его внимание, которое в противном случае могло бы привязать его к одному предмету, и он был одержим желанием умножать число своих побед. С этою целью он посещал общественные гулянья, концерты и ассамблеи, одевался роскошно и по моде, устраивал вечеринки для леди и подвергался величайшей опасности стать самым отъявленным фатом.
      Покуда его репутация колебалась, вызывая насмешки одних и уважение других, случилось событие, которое, сосредоточив его мысли на одном предмете, отвлекло его от этих суетных утех, какие со временем могли низвергнуть его в бездну безумия и унижения. Когда он присутствовал как-то вечером на балу, который в пору скачек всегда давали для леди, человек, исполнявший обязанности церемониймейстера, зная, как любит мистер Пикль выставлять себя напоказ, подошел к нему и сказал, что в другом конце залы находится прелестная молодая девушка, которая, по-видимому, очень хотела бы танцевать менуэт, но нуждается в кавалере, ибо джентльмен, ее сопровождающий, обут в cапоги.
      Так как тщеславие Перигрина было пробуждено этим сообщением, он пошел посмотреть на молодую леди и был восхищен ее красотой. Она казалась ровесницей ему, была высокого роста, прекрасно сложена, хотя и худощава, волосы у нее были каштановые и такие густые, что даже варварская прическа не могла воспрепятствовать тому, чтобы они затеняли с обеих сторон ее лоб, высокий и чистый; контур ее лица был овальный, нос с очень маленькой горбинкой, которая увеличивала одухотворенность и благородство ее облика; рот у нее был маленький, губы пухлые, сочные и восхитительные, зубы ровные и белые, как снег, цвет лица удивительно нежный и здоровый, а ее большие живые голубые глаза излучали ласку. Выражение лица у нее было одновременно повелительное и чарующее, манеры вполне аристократические, и вся ее внешность столь обаятельна, что наш юный Адонис взглянул и был порабощен.
      Едва опомнившись от изумления, он приблизился к ней с грациозной почтительностью и спросил, не окажет ли она ему честь пройтись с ним в менуэте. Она, по-видимому, была чрезвычайно довольна его приглашением и очень охотно согласилась на его просьбу. Эта пара была слишком примечательна, чтобы избежать особого внимания присутствующих: мистера Пикля очень хорошо знали почти все, находившиеся в зале, но его дама была совершенно новым лицом для всех леди, присутствующих на ассамблее. Одна шепнула: "У нее хороший цвет лица, но не кажется ли вам, что она слегка косит?"; другая посочувствовала ей по поводу ее мужского носа, третья сказала, что она неуклюжа, ибо редко бывает в обществе; четвертая заметила что-то очень дерзкое в ее физиономии; короче, не осталось у нее ни одной красивой черты, которую завистливый глаз не превратил бы в изъян.
      Мужчины, однако, смотрели на нее иными глазами: ее появление вызвало среди них дружный шепот одобрения; они окружили место, где она танцевала, и были восхищены ее грациозными движениями. Занимаясь воспеванием ей хвалы, они выражали неудовольствие по поводу удачи ее кавалера, - они посылали к черту того маленького жеманного щеголя, слишком поглощенного созерцанием своей собственной особы, чтобы заметить или заслужить милости судьбы. Он не слыхал и, стало быть, не мог досадовать на эти обвинения; но покуда они воображали, что он потворствует своему тщеславию, более благородная страсть овладела его сердцем.
      Вместо той капризной веселости, которая отличала его, когда он появлялся в обществе, он обнаруживал теперь признаки смущения и озабоченности; он танцевал с волнением, которое мешало его движениям, и краснел до ушей при каждом неверном па, им сделанном. Хотя эта необычайная тревога осталась не замеченной мужчинами, она не могла ускользнуть от внимания леди, которые наблюдали ее как с удивлением, так и с неудовольствием; а когда Перигрин отвел прекрасную незнакомку на ее место, они выразили свою досаду неестественным хихиканьем, вырвавшимся из всех уст одновременно, словно каждую вдохновляла одна и та же мысль.
      Перигрин был задет этим невежливым знаком неодобрения и, с целью усилить их досаду, постарался завязать разговор с их прекрасной соперницей. Сама молодая леди, у которой не было недостатка ни в проницательности, ни в сознании собственных совершенств, была обижена их поведением, хотя гордилась причиной его, и оказала своему кавалеру поощрение, какого он только мог желать. Ее мать, здесь присутствовавшая, поблагодарила его за то, что он любезно уделяет столько внимания незнакомке, и такого же рода благодарность он получил от молодого джентльмена в сапогах, который приходился ей родным братом.
      Очарованный ее наружностью, Перигрин был совершенно восхищен ее речами, разумными, живыми и веселыми. Ее простое и непринужденное обращение вызвало у него доверие и хорошее расположение духа, и он описал ей нрав тех женщин, которые почтили их столь злобными знаками внимания, с такой добродушной насмешкой, что она, казалось, слушала с особым удовольствием и одобрением и дарила каждую осмеянную нимфу весьма многозначительным взглядом, приводившим ту в крайнее раздражение и уныние. Короче, они, по-видимому, наслаждались беседой, в течение которой наш юный Дамон соблюдал с большим искусством все правила галантного обращения; он пользовался каждым удобным случаем, чтобы выразить восхищение ее чарами, прибегал к немой риторике нежных взглядов, испускал коварные вздохи и посвятил себя всецело ей до конца ассамблеи.
      Когда гости начали расходиться, он проводил ее до дому и, пожимая ей руку, попрощался с ней, предварительно получив разрешение навестить ее на следующее утро и узнав от матери, что ее зовут мисс Эмилия Гантлит.
      Всю ночь напролет он не смыкал глаз и развлекался приятными мечтами, какие воображение ему подсказывало в результате этого нового знакомства. Он встал с жаворонками, привел свои кудри в привлекательный беспорядок и, надев элегантный серый кафтан, обшитый серебряной тесьмой, ждал с величайшим нетерпением десяти часов; как только пробил этот час, он поспешил в назначенное место и, осведомившись о мисс Гантлит, был введен в гостиную. Здесь он ждал не больше десяти минут, пока Эмилия не вошла в очаровательнейшем домашнем платье, не скрывающем ее природной грации, и в один миг сковала цепи его рабства, которые случай не властен был разбить.
      Так как ее мать еще не встала, а брат пошел распорядиться насчет кареты, в которой они предполагали вернуться в тот же день к себе домой, он наслаждался ее обществом tet-a-tete целый час, успел открыться ей в любви в самых страстных выражениях и просил принять его в число тех поклонников, которым она разрешила посещать и обожать ее.
      Она притворилась, будто считает его клятвы и торжественные уверения обычными галантными приемами, и очень любезно ответила ему, что она была бы рада видеть его часто, если бы жила в этом городе; но так как живет она довольно далеко отсюда, то не может предполагать, чтобы он ради такого пустяка потрудился испросить разрешение ее мамаши.
      На этот благосклонный намек он отвечал со всем пылом пламеннейшей страсти, что он выразил только подлинные веления своего сердца; что он ничего так не желает, как возможности доказать искренность своих чувств, и что, живи она на окраине королевства, он нашел бы способ повергнуть себя к ее ногам, если бы мог посещать ее с разрешения ее матери, о котором, как он ее заверил, не преминет ходатайствовать.
      Тогда она дала ему понять, что проживает милях в шестнадцати от Винчестера, в деревне, которую она назвала и где - это легко можно было заключить из ее речей - он не будет нежеланным гостем.
      В середине этого разговора к ним присоединилась миссис Гантлит, которая приняла Перигрина с большой учтивостью, еще раз поблагодарив за его любезное обхождение с Эми на балу, и предупредила его намерение, сказав, что будет очень рада видеть его у себя в доме, если когда-нибудь случай приведет его в те края.
      ГЛАВА XVIII
      Он справляется о положении и состоянии молодой леди, в которую влюблен. - Убегает из школы. - Найден лейтенантом, препровожден в Винчестер и посылает своей возлюбленной письмо со стихами
      Он пришел в восторг от этого приглашения, которым, по его уверениям, не намерен был пренебрегать, и, побеседовав еще немного на разные темы, простился с очаровательной Эмилией и ее благоразумной мамашей, которая заметила впервые волнения страсти мистера Пикля к ее дочери и потрудилась навести справки касательно его семьи и состояния.
      Не меньшую любознательность проявил и Перигрин относительно положения и родословной своей новой возлюбленной, которая, как он узнал, была единственной дочерью штаб-офицера, умершего прежде, чем ему удалось должным образом обеспечить своих детей; узнал, что вдова живет скромно, но прилично на пенсию, пользуясь поддержкой родни; что сын служит волонтером в роте, которой командовал его отец, и что Эмилия ранее воспитывалась в Лондоне на счет богатого дяди, которому пришла фантазия жениться в пятьдесят пять лет, вследствие чего его племянница вернулась к матери, а потому могла уповать только на собственное поведение и достоинства.
      Эти сведения, хотя они не могли уменьшить его привязанность, тем не менее обеспокоили его гордыню, ибо горячее воображение преувеличивало его собственные виды на будущее, и он начал опасаться, как бы его страсть к Эмилии не унизила его достоинства. Борьба между корыстью и любовью вызвала замешательство, которое заметно отразилось на его поведении; и он сделался задумчивым, нелюдимым и раздражительным, избегал всех публичных увеселений и стал столь явно небрежен в своем костюме, что его едва могли узнать знакомые. Этот разлад в мыслях продолжался несколько недель, по истечении коих чары Эмилии восторжествовали над всеми прочими соображениями. Получив некоторую сумму денег от коммодора, проявлявшего по отношению к нему большую щедрость, он приказал Пайпсу уложить белье и прочие необходимые вещи в нечто вроде ранца, который тот без труда мог нести, и отправился рано утром пешком в деревню, где жила его прелестница, куда прибыл около двух часов пополудни, остановившись на таком способе передвижения для того, чтобы его маршрут не так легко было узнать, а это могло бы случиться, если бы он нанял лошадей или занял место в пассажирской карете.
      Первым делом он обеспечил себя удобным помещением в той гостинице, где пообедал; потом переоделся и, следуя полученным указаниям, направился к дому миссис Гантлит, исполненный радостных ожиданий. Когда он приблизился к воротам, волнение его усилилось; он постучался с нетерпением и тревогой; дверь открылась, и он спросил, дома ли мисс Гантлит, прежде чем заметил, что привратницей была не кто иная, как его дорогая Эмилия. Она не осталась равнодушной, неожиданно увидев своего поклонника, который, мгновенно узнав прелестницу, повиновался неудержимому порыву любви и заключил прекрасное создание в объятия. Но она, казалось, не была оскорблена этим дерзким поступком, который мог бы не понравиться другой девушке менее открытого нрава или менее приученной к свободе разумным воспитанием; но ее природную искренность поощряло непринужденное и свободное общение с людьми, к которому она привыкла, а посему, вместо того чтобы наказать его суровым взглядом, она с большим равнодушием посмеялась над его самоуверенностью, проистекавшею, по ее словам, из сознания его собственных достоинств, и повела его в гостиную, где он увидел ее мать, которая в очень учтивых выражениях заявила об удовольствии видеть его в стенах своего дома. После чаю мисс Эми предложила вечернюю прогулку, которою они наслаждались среди разнообразных рощиц и лужаек, орошаемых самым романтическим ручьем, восхитившим воображение Перигрина.
      Поздно вернулись они после этой приятной экскурсии; а когда наш влюбленный пожелал дамам спокойной ночи, миссис Гантлит настояла, чтобы он остался ужинать, и оказывала ему особые знаки внимания и расположения. Так как ее хозяйство не было обременено излишним количеством слуг, личное ее присутствие часто требовалось в разных частях дома; поэтому молодому джентльмену представлялось много случаев продолжать ухаживание с помощью тех нежных клятв и намеков, какие могла внушить ему страсть. По его уверению, образ ее столь безраздельно завладел его сердцем, что, будучи не в силах вынести ее отсутствие еще один день, он бросил свои занятия и тайком покинул воспитателя, дабы навестить предмет своего обожания и блаженствовать в ее обществе несколько дней без перерыва.
      Она принимала его ухаживание с приветливостью, свидетельствовавшей об одобрении и удовольствии, и мягко пожурила его, назвав ветрогоном, но заботливо избегала признания в ответном пламени, ибо подметила, несмотря на все его нежные слова, суетную гордость, которой не осмеливалась доверить такую декларацию. Быть может, эту осторожность ей внушила ее мать, которая очень умно соблюдала в своем учтивом отношении к нему некую церемонную дистанцию, которую почитала необходимой не только для чести и интересов своей семьи, но и для своего собственного оправдания, буде ее когда-нибудь обвинят в том, что она поощряла его или подстрекала к безрассудным выходкам молодости. Впрочем, несмотря на эту притворную сдержанность, обе оказывали ему такое внимание, что он был в восторге от своего положения в доме и с каждым днем влюблялся все сильнее и сильнее.
      Покуда он пребывал во власти этого сладкого опьянения, его отсутствие вызвало великий переполох в Винчестере. Мистер Джолтер был глубоко опечален его неожиданным уходом, встревожившим его еще и потому, что это случилось после длительного приступа меланхолии, какую он наблюдал в своем воспитаннике. Он поделился своими опасениями с директором школы, который посоветовал ему уведомить коммодора об исчезновении его племянника и в то же время навести справки во всех гостиницах в городе, не нанимал ли Перигрин лошадей либо какого-нибудь экипажа для поездки, или не встретил ли он по дороге кого-нибудь, кто бы мог указать, в каком направлении он путешествовал.
      Это расследование, хотя и проведенное с великим усердием и тщательностью, оказалось совершенно безрезультатным; им не удалось получить никаких сведений о беглеце. Мистер Траньон едва не лишился рассудка, узнав о побеге; он яростно негодовал на опрометчивость Перигрина, которого, в порыве бешенства, проклял как неблагодарного дезертира; затем он стал поносить Хэтчуея и Пайпса, которые, как он клятвенно утверждал, отправили мальчика ко дну своими пагубными советами, и после сего перенес свои проклятия на Джолтера за то, что тот плохо держал вахту; наконец, он обратился с речью к этой сукиной дочери подагре, которая в настоящее время лишала его возможности отправиться самому на розыски племянника. Но, дабы не пренебрегать никакими средствами, имеющимися в его распоряжении, он немедленно разослал курьеров во все портовые города на этом побережье, чтобы Перигрин не мог покинуть королевство; а лейтенант, по собственному своему желанию, отправился на поиски молодого беглеца.
      Четыре дня лейтенант наводил безуспешно справки с большим старанием, затем, решив вернуться через Винчестер, где надеялся получить хоть какие-нибудь сведения, которые помогли бы ему в его дальнейших поисках, свернул с проезжей дороги, чтобы сократить путь, и, застигнутый ночью неподалеку от деревни, остановился в первой харчевне, к которой доставила его лошадь. Заказав что-то на ужин и удалившись в свою комнату, где утешался трубкой, он услышал смутный гул сельской пирушки, который неожиданно замер, и после короткой паузы слуха его коснулся голос Пайпса, начавшего, по просьбе собравшейся компании, увеселять ее песней.
      Хэтчуей мгновенно узнал знакомые звуки, в которых никак не мог ошибиться, ибо ничто в мире не имело с ними ни малейшего сходства; он швырнул трубку в камин и, схватив один из своих пистолетов, немедленно побежал в ту комнату, откуда доносился голос. Ворвавшись туда и увидав своего старого товарища по плаванию, окруженного толпой крестьян, он тотчас налетел на него и, приставив ему пистолет к груди, воскликнул:
      - Черт тебя подери, Пайпс, ты не жилец на этом свете, если не предъявишь немедленно молодого хозяина!
      Этот грозный возглас произвел гораздо большее впечатление на компанию, чем на Тома, который, глядя с величайшим спокойствием на лейтенанта, ответил:
      - Ну, что ж, это я могу, мистер Хэтчуей.
      - Как! Он жив и здоров?! - крикнул тот.
      - Как бык, - отвечал Пайпс к большому удовольствию своего друга Джека, который пожал ему руку и потребовал, чтобы он закончил песню. Когда песня была пропета и по счету уплачено, оба друга перешли в другую комнату, где лейтенант узнал о том, каким образом молодой джентльмен совершил побег из колледжа, а также другие подробности касательно его теперешнего положения, поскольку они входили в круг понимания рассказчика.
      Покуда они вели такие беседы, Перигрин, попрощавшись на ночь со своей возлюбленной, вернулся домой и был немало удивлен, когда Хэтчуей, войдя в его комнату, протянул ему руку. Бывший воспитанник встретил его по обыкновению с большой сердечностью и выразил изумление по поводу встречи с ним в этом месте; но, узнав причину и цель приезда, он встрепенулся и, с лицом, разгоревшимся от негодования, заявил, что он уже достаточно возмужал, чтобы заботиться о своем собственном поведении, и намерен вернуться, когда найдет это нужным; но те, кто считает, что можно принудить его к исполнению долга, убедятся в своей нелепой ошибке.