- Нужно отправить младенцев в приют, по совету ее светлости, и сделать сбор скромных пожертвований в пользу матери. Когда же она оправится от болезни, я возьму ее к себе в дом в качестве старшей служанки пли посредницы между мной и моей горничной, ибо - клянусь жизнью! - мне нестерпимо делать выговоры или отдавать распоряжения женщине, которая по происхождению своему и воспитанию почти не поднимается над уровнем черни.
      Эти слова вызвали всеобщее одобрение. Герцогиня приступила к сбору, каковое обстоятельство должно способствовать бессмертной ее славе, и внесла одну крону; после чего все присутствующие должны были ограничить свою щедрость половиной этой суммы, чтобы не нанести оскорбления ее светлости; когда же особа, предложившая сделать сбор, пожелала узнать имя и местожительство бедной женщины, старый посредник поневоле должен был дать указания леди, хотя и был чрезвычайно огорчен - по многим основаниям такими результатами своего ходатайства.
      Перигрин, "капризный, как зима, умел пролить слезу сострадания, и был он щедр, как день, для милостыни", - Перигрин был возмущен последствиями этого отвратительного совещания. Он внес, однако, свои полкроны и, покинув общество, отправился в жилище покинутой и бедствующей леди, следуя полученным им сведениям. Осведомившись о ней, он узнал, что в тот момент у нее находится одна сострадательная дама, которая послала за кормилицей и теперь ждет возвращения посланца; он поручил засвидетельствовать свое почтение больной и просил разрешения посетить ее на том основании, что он якобы был близко знаком с ее покойным мужем.
      Хотя бедная женщина никогда не слыхала его имени, она не сочла уместным отвергнуть эту просьбу, и его проводили в убогую комнату на четвертом этаже, где он увидел несчастную вдову, которая сидела на жалкой кровати и кормила грудью одного из своих младенцев; черты ее лица, от природы правильные и нежные, выражали душевную боль, вызывавшую величайшее сострадание; другого младенца баюкала особа, чье внимание было всецело поглощено малюткой, благодаря чему она больше ничего не видела. Лишь после обмена приветствиями между злосчастной матерью и нашим героем обратил он взгляд на лицо незнакомки, которое внушило ему глубокое уважение и восхищение. Он созерцал ее грацию и красоту, дышавшую чувствительностью и добротой и смягченную чарующей нежностью трогательного сострадания. Когда он объявил, что причиной его посещения является исключительно желание оказать помощь страждущей леди, и презентовал банкнот в двадцать фунтов, то удостоился такого ласкового взгляда от этого очаровательного создания, которое поистине можно было принять за ангела, заботящегося о нуждах смертных, что почувствовал прилив любви и благоговения. Этого восхищения отнюдь не уменьшило сообщение вдовы; излив свою благодарность в потоке слез, она сказала Перигрину, что неведомым предметом его почитания была благородная особа, которая, услыхав случайно о бедственном ее положении, немедленно послушалась голоса человеколюбия и пришла облегчить ее страдания; эта особа не только щедро снабдила ее деньгами на жизнь, но также взялась доставить кормилицу ее младенцам и даже обещала свое покровительство, если вдова выживет после постигшего ее несчастья. Сообщив эти сведения, она добавила, что ее благодетельница прославленная леди ***, чье имя было знакомо юноше, хотя он никогда ее не видел. Поразительный блеск ее красоты слегка потускнел от времени и превратностей фортуны, но и теперь ни один человек со вкусом и воображением, чьи чувства были еще не окончательно заморожены старостью, не мог взирать на нее безнаказанно. А так как Перигрин видел ее еще более привлекательной благодаря тем нежным заботам, которым она предавалась, он был поражен ее красотой и столь восхищен ее состраданием, что не мог скрыть волнения и начал пылко восхвалять ее милосердие.
      Ее лордство приняла его комплименты весьма учтиво и ласково; а так как дело, которое привело их сюда, одинаково интересовало обоих, между ними завязалось знакомство, и они стали совещаться о средствах помочь вдове и ее двум младенцам, одного из которых наш герой хотел сделать своим крестником. Пикль был достаточно известен в beau monde, чтобы слухи о нем не дошли до этой леди, и потому она не обескураживала его попыток завоевать ее дружбу и уважение.
      Условившись обо всем, что касалось особы, находившейся на их попечении, он проводил ее лордство домой и в беседе с ней имел удовольствие убедиться, что ум ее отвечает другим ее совершенствам. Да и у нее не было оснований предполагать, что молва преувеличила достоинства нашего героя.
      Один из усыновленных ими младенцев умер до крещения, так что они сосредоточили свою заботу на другом и были его восприемниками. Узнав, что старый агент начал докучать своими визитами матери, которой преподавал советы, возмущавшие ее добродетель, они переселили ее в другой дом, где ей не могли угрожать его козни. Не прошло и месяца, как наш герой узнал от одного аристократа, что седовласый сводник действительно взялся свести его с этой бедной, удрученной горем женщиной и, потерпев неудачу в своем намерении, заменил ее девицей из Ковент-Гардена, которая заставила аристократа жестоко поплатиться за оказанные ему милости.
      Между тем Перигрин со свойственной ему ловкостью и упорством поддерживал новое знакомство и, основываясь на репутации и судьбе леди, а также надеясь на свои достоинства, полагал, что со временем ему удастся удовлетворить страсть, которая уже загорелась в его сердце.
      Так как ее лордство испытала всевозможные приключения и превратности судьбы, о которых до него дошли туманные слухи, многое искажавшие и извращавшие, Перигрин умолял ее поведать историю ее жизни, как только близкое знакомство дало ему право добиваться этой милости; после настойчивых просьб она согласилась удовлетворить его любопытство в избранном кругу и рассказала то, что изложено в следующей главе.
      "Лорду ***
      Милорд! Разговор, происшедший вчера вечером по желанию вашего лордства, вынуждает меня привести оправдания шагу, недавно мною сделанному, опубликованию "Мемуаров моей жизни", - и я почитаю себя вправе узнать ваше мнение о мотивах, которые я тогда объяснила; об этом я прошу, чтобы сослаться на ваше суждение и защитить себя в глазах тех, кому мои доводы могли показаться слабыми или пустыми. Ибо, хотя никто из присутствовавших не пытался оспаривать аргументы, мною выдвинутые, я могла заметить, что один джентльмен был не совсем убежден в правильности такой меры. Быть может, вы припоминаете, как он сделал несколько замечаний, выражая свое несогласие в такой скромной форме: "Признавая превосходство суждений вашего лордства... Но, разумеется, вы бы не сделали такого шага, не взвесив предварительно всех последствий... Ваши мотивы были, конечно, очень вески, но свет склонен истолковывать все в худую сторону..." и бросал тому подобные осторожные намеки, которые часто смущают больше, чем открытые возражения явного противника, ибо в них как будто таится некий глубокий смысл, который личное уважение старается замаскировать. Эти сентенции произвели на меня такое впечатление, что я размышляла ночь напролет, стараясь обнаружить слабую сторону моих доводов, но так как к своим собственным делам человек всегда относится пристрастно, я поневоле прибегаю к вашей проницательности и чрезвычайно хотела бы знать, в какой мере вы, милорд, признаете правильными оправдания
      покорнейшей слуги вашего лордства".
      Ответ
      "Сударыня, я не могу не заметить, что та серьезность, с какою вы спрашиваете мое мнение о мотивах, побудивших вас опубликовать ваши "Мемуары", в точности соответствует поведению тех, кто обращается к друзьям не столько за советом, сколько за одобрением, и, не услышав ожидаемых похвал, еще упорнее держится за свои собственные домыслы. Как отнеслось бы ваше лордство, если бы я в результате вашей просьбы принял тон сурового нравоучителя и сказал, что вами сделан шаг опрометчивый и непростительный; что вы напрасно признались в своем неблагоразумии, вызвали негодование отдельных лиц и навлекли на себя упреки злоязычного света; и что, помимо этих неприятностей, вы навеки обрекли себя на домашний разлад, возбудив гнев тирана, на которого жаловались, до такой степени, когда уже невозможно прощение и примирение? Быть может, негодование разочарованного автора овладеет вашим лордством, омрачит это беззаботное лицо и заставит эти прекрасные глаза загореться неудовольствием? Нет, вы были бы скорее удивлены, чем оскорблены моими замечаниями. Вы решили бы, что все время заблуждались, оценивая мою деликатность и рассудительность. Вы были бы огорчены, убедившись в собственной ошибке, и смотрели бы на меня с состраданием, как на одного из тех смирных, робких рационалистов, которые, будучи от природы флегматическими и боязливыми, совершенно незнакомы с утонченными чувствами человеческого сердца, неспособны оценить ту умилительную нежность, которой сами они никогда не испытывали, и слишком нерешительны, чтобы противостоять натиску невежественной, злобной или нелепой клеветы, затрагивающей репутацию, которой надлежит им интересоваться по долгу дружбы. Признаюсь, ваши чувства в таком случае были бы справедливы, за исключением того, что я, заслуживая пренебрежение, вызвал бы жалость у вашего лордства и, вместо того чтобы встретить презрение как равнодушный друг, оставался бы в ваших глазах слабым и пугливым доброжелателем. Если ваше доброе имя жестоко пострадало от лживых толков; если ваши недостатки были бесконечно преувеличены завистью и сплетней; если душевные ваши качества были опорочены или оклеветаны и кое-кто сомневался даже, в здравом ли вы рассудке, - я согласен с вашим лордством, что не только простительно, но крайне необходимо было опубликовать подробное описание вашей жизни, которое освободит вас от всех или почти всех скандальных поклепов. Эту задачу, по моему мнению, вы выполнили к полному удовлетворению всех разумных и непредубежденных людей. Лишенным чистосердечия и чувства должен быть тот, кто, читая ваши "Мемуары", не выскажется в вашу пользу; кто не встанет на защиту красоты, невинности и любви; кто не поймет, что вы остались бы тем, чем были когда-то, - образцом супружеской верности, - если бы суровые превратности фортуны не заставили вас изменить природным вашим наклонностям; кто не оправдает нежности, которой юность и чувствительность не могли при таких обстоятельствах противостоять, и кто, размышляя о природе искушения, не находит извинения проступку. Лишенным рассудительности и вкуса должен быть тот, кто не восхищается вашим мужеством, изяществом и умом; он должен быть нечувствительным ко всем тончайшим движениям души, если его не волнует и не приводит в трепет и восторг ваша умилительная история. Кое-кто из друзей вашего лордства, весьма заинтересованные чтением, сожалел о том, что вы не избавили себя от некоторых излишних признаний, которые, по их мнению, совершенно бесполезны и могут только доставить вашим врагам пищу для обвинений и поношений. В сущности я сам разделял этот взгляд, пока вы не доказали мне, что, если скрыть какое-либо обстоятельство, которое впоследствии может обнаружиться, правдивость всей повести будет подвергнута сомнению. Да и что такое вы открыто признали, в чем могли бы вас обвинить злейшие враги, что, кроме вашего пренебрежения к противоестественному союзу, который, хотя его и разрешали законы вашей страны, был навязан вам вашей нуждой, молодостью и неопытностью? Это поведение не было результатом порочного легкомыслия и невоздержанности. Вы уже дали неопровержимые доказательства своего постоянства и супружеской верности первому властелину ваших чувств, который был вашим избранником и которому ваше сердце было неизменно предано.Взлелеянная этой беспримерною заботливостью, нежностью и вниманием, ваша природная чувствительность стала столь деликатной, что ей уже не могла прийтись по вкусу любовь заурядного супруга. Итак, не чудо, что вы были несчастливы во втором браке, столь не походившем на первый; что малейший контраст действовал на вас в высшей степени раздражающе и соответственно влиял на ваше воображение и что вы не были равнодушны к приятным качествам, пленившим некогда ваше сердце, и не могли противостоять льстивым речам, невероятному упорству и удивительной настойчивости ловкого кавалера. И, право же, он не мог выбрать более благоприятного случая для своего ухаживания. Чувства ваши были необычайно обострены горем; вы были неудовлетворены своим семейным положением, вы были одиноки, лишены той задушевной близости, которой наслаждались прежде; в груди вашей пылали трогательные и нежные чувства, в то время как вы еще не ведали коварных козней мужчины. В таком печальном состоянии душа жаждет сочувствия и утешения; она ищет отдохновения в нежной дружбе спутника, который разделит и облегчит ее скорбь. Такой утешитель явился в лице благовоспитанного юноши; рассудок ваш остался доволен его талантами; своим поведением он заслужил ваше уважение, ваша дружба была завоевана его искренностью, и ваша благосклонность постепенно обратилась на него. Короче говоря, все способствовало успеху его ухаживания, и я удивляюсь не тому, что он преуспел, но тому, что вы так долго сопротивлялись. Ваше отношение к тем, кто порицал ваш поступок, вполне соответствует тому здравому смыслу и снисходительности, которые всегда вызывали у меня восторг и уважение. Что касается до писателей, не щадивших своего пера, дабы оскорблять ваше лордство, то они вызывают либо смех, либо сожаление. Они - бедные безобидные создания - в глубине души не желают вам зла. Их задача - утолять свой голод, по возможности честно, но во всяком случае утолять его. Я глубоко убежден в том, что за ничтожную сумму вы можете нанять все это племя, чтобы оно отказалось от своих же собственных обвинений и во всю силу легких воспевало вам хвалу. Право же, было бы жестоко, а также и нелепо, выражать какое бы то ни было негодование против столь слабосильных противников, которые являются поистине однодневками. Они - те назойливые насекомые, которых неизменно производит на свет солнце или высокое совершенство; они - тени, постоянно сопутствующие удаче; и с таким же успехом человек может сражаться со своей собственной тенью, как и пытаться покарать столь эфемерные призраки. Но из всех душевных ваших движений я в настоящее время больше всего склонен восхищаться тою скорбью, какую вы выражаете, видя себя вынужденной ради собственного оправдания порицать и разоблачать человека, с которым неразрывно связана ваша судьба, а также принятым вами похвальным решением жить с ним впредь в мире, если он не изменит того поведения, какое не так давно избрал. При всем том, хотя вы, быть может, и воспламенили язвительную зависть и злобу, вызвали негодование некоторых лиц, чье безумие и неблагодарность вы имели возможность обнаружить, и навлекли на себя хулу тех, кто почитает своим долгом громко осуждать малейшее нарушение брака, как бы ни был он несчастлив, - ваши "Мемуары" будут всегда прочтены с удовольствием каждым, кто не лишен вкуса и проницательности, и ваша слава, слава красавицы и писательницы, - переживет на многие годы худую молву, порожденную предубеждением и личной враждой. А теперь, когда я выполнил задачу, мне заданную, разрешите добавить, что я имею честь быть,
      сударыня, вашим преданнейшим покорным слугой".
      ГЛАВА LXXXI
      Мемуары знатной леди
      Обстоятельства той истории, которую я расскажу вам, убедят вас в моем чистосердечии, тогда как вы уже уведомлены о моем безрассудстве. Вы будете, я надеюсь, в состоянии почувствовать, что, как бы ни были грешны мои помыслы, сердце мое всегда оставалось чистым, и я была несчастна потому, что я - женщина и я любила.
      Мне кажется, не лишним будет упомянуть, что я была единственным ребенком человека весьма состоятельного, который лелеял меня в детстве со всей отеческой лаской; когда мне исполнилось шесть лет, он послал меня в частную школу, где я пробыла до двенадцати лет и сделалась всеобщей любимицей, так что меня в раннем возрасте возили в места публичных увеселений и даже ко двору, а это льстило моей страсти к удовольствиям, которым я, натурально, предавалась, и поощряло во мне тщеславие и честолюбивые мысли, возникающие столь рано в человеческом уме.
      Я была веселой и добронравной, мое воображение было склонно воспламеняться, мое сердце свободно и бескорыстно, но я так упрямо держалась своих мнений, что не выносила прекословии; своим нравом я напоминала Генриха V, как он описан у Шекспира.
      На тринадцатом году я приехала в Бат, где впервые меня начали вывозить в свет как взрослую; на эту привилегию я получила право благодаря моей фигуре, так как была очень рослой для своих лет; там мое воображение было целиком захвачено разнообразными увеселениями, на которые меня постоянно приглашали. Это не значит, что званые вечера были для меня совсем внове, но теперь ко мне относились как к важной особе, и меня окружала толпа поклонников, добивавшихся со мной знакомства и питавших мое тщеславие хвалебными отзывами и лестью. Заслужила ли я их похвалы, предоставляю судить свету. Но моя наружность вызывала одобрение, а мое умение танцевать встретило всеобщее восхищение. Не удивительно, если все кажется радостным молодому созданию, которому столь чужды опытность и притворство, что оно верит в искренность любого сердца, как в свою собственную, а также и в то, что каждый предмет именно таков, каким кажется.
      Среди поклонников, которые вздыхали по мне или делали вид, что вздыхают, были двое, в равной мере делившие мою благосклонность (она была слишком поверхностна, чтобы называть ее любовью). Один из них был скороспелый юноша шестнадцати лет, очень красивый, живой и дерзкий. Он сопровождал в качестве пажа принцессу Эмилию, проводившую сезон в Бате. Другой был шотландским аристократом лет тридцати, удостоенным красной ленты и танцевавшим прекрасно, - два качества весьма важные для девицы моих лет, чье сердце не очень глубоко затронуто. Однако паж одержал победу над этим сильным соперником; впрочем, мои отношения к нему выражались только в кокетстве и оборвались, когда я уехала.
      В следующем году я снова посетила это приятное место и проводила время среди таких же развлечении, благодаря которым каждый сезон в Бате похож на следующий, если не считать того, что общество постоянно меняется. Снова я встретила такой же лестный прием и снова избрала поклонника, шотландца, пехотного капитана лет сорока, слегка хромавшего, - недостаток, обнаруженный мною не раньше, чем мне указали на него мои кавалеры, поднявшие меня на смех за мой выбор. Он был всегда весел, очень влюблен, имел красивую внешность, был очень рассудителен, отличался большой хитростью и убедил бы меня выйти за него замуж, если бы меня не удерживал авторитет отца, согласие которого нельзя было получить человеку с такими, как у капитана, средствами.
      В этот период времени немало предложений было сделано моим родителям; но все они исходили от тех, кто мне не нравился, и я их отвергла, порешив отказывать каждому, кто не обращался ко мне лично, потому что я признавала только брак по любви.
      Среди соискателей был шотландский граф, домогательства которого кончились неудачей благодаря разногласиям при обсуждении брачного договора, а также сын английского барона, с которым мой отец вел переговоры в ту пору, когда привез меня в Лондон навестить одну молодую леди, подругу моего детства. Она недавно произвела на свет первенца, и мы были восприемниками; это событие задержало нас на целый месяц, и я попала на придворный бал в день рождения королевы и там впервые поняла, что есть любовь и красота.
      Второй сын герцога X. недавно вернувшийся из путешествия, танцевал с принцессой, когда появилась одна молодая леди и предложила мне пойти взглянуть на путешественника, которым восхищались все. На нем был кафтан из белого сукна, отделанный голубым шелком и расшитый серебром, и камзол из той же материи; прекрасные волосы ниспадали локонами; его шляпа была обшита серебром и украшена белым пером; а его наружность я не могла бы изобразить всловах. Он был высок и строен, не толст и не худощав и складно сложен, лицо у него было открытое и горделивое, глаза полны нежности и оживления, зубы ровные, а пухлые губы были цвета дамасской розы. Короче, он был создан для любви и внушал ее, где бы ни появился; и он не был скупцом, но щедро расточал ее или то, что за нее выдают, ибо он был преизрядным волокитой, что может засвидетельствовать по собственному опыту немало женщин этой страны. Но он восставал против брака, потому что не встретил до той поры ни одной женщины, ради чар которой мог бы отказаться от свободы, хотя, как говорят, французская принцесса и некая дама, столь же высокопоставленная, были тогда в него влюблены.
      Я вернулась домой, всецело захваченная мыслями о нем, и льстила себя надеждой, что он обратил на меня особое внимание; я была молода, только недавно появилась в свете, и мне посчастливилось вызвать одобрение самой королевы.
      На следующий день, отправившись в оперу, я была приятно удивлена, увидев этого очаровательного незнакомца, который, заметив меня, приблизился к тому месту, где я сидела, так что я подслушала слова, сказанные им его спутникам, и была счастлива, узнав, что являюсь предметом разговора, изобиловавшего словами любви и восхищения.
      Я не могла слушать эти восторженные речи без душевного волнения; я побледнела, сердце билось с необычной силой, а глаза мои предательски обнаружили мою склонность в ласковых взглядах, которые, казалось, он толковал исправно, хотя и не мог извлечь пользу из своего успеха в такой мере, чтобы выразить мне свои чувства, так как мы не были знакомы.
      Я провела эту ночь в величайшей тревоге, и прошло несколько дней, прежде чем я его увидела снова. Наконец, на придворном балу, собираясь отказаться от танцев, я заметила его в толпе и к несказанной радости увидела, что он приближается с лордом П., который его мне представил. Он скоро нашел средство изменить мое решение, и я согласилась быть его дамой на весь вечер, в течение которого он изъяснился в своей страсти в самых нежных и убедительных выражениях, какие подлинная любовь могла внушить или плодовитое воображение изобрести.
      Я верила его речам, так как желала, чтобы они были искренними, и была к тому же неопытной пятнадцатилетней девушкой. Я удовлетворила его усердные домогательства посетить меня и даже пригласила к завтраку на следующее утро: и вы легко можете представить (я обращаюсь к тем, кто умеет чувствовать), что в эту ночь я недолго вкушала покой. Таково было смятение и волнение моей души, что я поднялась в шесть часов, чтобы принять его в десять. Я надела новое розовее атласное платье, лучшее белье, обшитое кружевами, и столь была возбуждена, что, если когда-либо моя наружность и заслуживала комплиментов, то именно в это свидание.
      Долгожданная минута наступила, и мой кавалер предстал передо мной. Я была преисполнена радости, скромности и непонятного мне страха. Мы уселись за завтрак, но не приступали к еде. Он возобновил свои комплименты с неодолимым красноречием и настаивал на том, чтобы я сочеталась с ним браком без дальнейших колебаний. Против такой торопливости я возражала, так как она нарушала не только благопристойность, но и мой долг перед отцом, которого я нежно любила.
      Хотя я и сопротивлялась столь преждевременному предложению, но не пыталась скрыть свои чувства, вследствие чего завязались нежные отношения, которые поддерживались письмами, когда я была в поместье, и продолжались во время моего пребывания в столице благодаря тайным свиданиям два-три раза в неделю в доме моей модистки, где мы предавались нежным ласкам, о которых знают счастливые влюбленные, а другие могут только догадываться. Верность и невинность отличали меня, тогда как его сердце было исполнено искренности и любви. Столь частые встречи породили дружбу, которая становилась, по моему разумению, опасной, и в конце концов я уступила его многократным настояниям соединиться навеки узами брака. Однако я решила его избегать вплоть до дня, который надлежало назначить, и очень невинно, хотя и не столь благоразумно, сообщила ему о причине такого решения; причиной являлось сознание моей неспособности отказать ему во всем, что заблагорассудилось бы ему от меня потребовать как доказательство моей любви.
      День свадьбы был назначен, и в течение нескольких дней, оставшихся до срока, я хотела вымолить согласие моего отца, хотя питала слабую надежду его получить. Но отец был каким-то способом оповещен о нашем умысле прежде, чем я успела познакомить его с нашим решением. Вечером в канун назначенного дня я танцевала с моим возлюбленным на балу, и, быть может, наши глаза нас выдали. Во всяком случае родственники лорда В-ма, враждебно относившиеся к нашему браку, подошли и начали подсмеиваться над его страстью. Лорд С-к, в частности, выразился примечательно: "Племянник, любите, сколько вам вздумается, но никаких браков".
      На следующий день, когда священник был уже предупрежден, а жених ждал меня в назначенном месте со всем пылом нетерпеливого упования, меня увозил в поместье без всякого предуведомления отец, который скрыл, что ему все известно, и заманил меня в карету под предлогом, будто хочет прогуляться; когда же мы достигли Тарнхемгрина, он сказал, что собирается здесь пообедать.
      Выхода не было. Я была вынуждена скрывать обманутые надежды, хотя мое сердце страдало, и подняться наверх в комнату, где он мне сказал, что знает о моих матримониальных планах. Я не пыталась утаить истину, но убеждала его, - и слезы брызнули у меня из глаз, - что только недостаток мужества мешал мне осведомить его о моей страсти; но я должна сказать, что выйду замуж за лорда В-ма, даже если он не одобрит моего выбора! Я напомнила ему о том, какой тяжелой была моя жизнь дома, и искренно призналась, что люблю своего обожателя слишком сильно, чтобы без него жить; поэтому, если отец окажет мне милость и даст согласие, я отсрочу свое решение и назначу по его желанию любой день для нашей свадьбы. Пока же, просила я, он должен мне дать разрешение послать весточку лорду В-му, который ждет моего приезда и может вообразить, будто я им играла. Отец уступил этой моей просьбе, после чего я послала письмо возлюбленному, который по получении его едва не лишился чувств, решив, что меня заточат в поместье и я навсегда ускользну из его рук. Терзаемый этим опасением, он немедля переоделся и решил следовать за мной, куда бы мы ни отправились.
      После обеда мы доехали до Брентфорда, где и заночевали, рассчитывая быть в поместье отца на следующий день вечером, и мой обожатель, остановившись в той же таверне, прибег ко всем уловкам, какие мог изобрести, чтобы добиться свидания; но все его попытки оказались тщетными, потому что я, вовсе не подозревая, что он находится столь близко, ушла спать сейчас же по приезде, измученная горем и слезами.
      Утром я бросилась к ногам отца и заклинала его всеми узами отцовской привязанности дать мне возможность увидеть моего обожателя еще раз, прежде чем меня увезут. Печальное мое состояние, когда я обращалась с этой мольбой, смягчило доброе сердце моего родителя, уступившего моим мольбам, и он повез меня назад в город.
      Лорд В-м, следивший за нами и вернувшийся к себе домой раньше, чем мы прибыли в дом отца, немедленно повиновался моему приглашению и предстал передо мною, как ангел. Потрясенные радостью встречи и скорбью, мы некоторое время не могли выговорить ни слова. Наконец, я обрела дар речи и сообщила ему, что приехала в город проститься с ним с разрешения моего отца, которому обещала, прежде чем получила согласие на приезд, отправиться на следующий день в поместье; главной причиной и поводом приезда являлось мое ревностное желание убедить его, что я неповинна в крушении его надежд, причинившем ему страдание, и что я его увижу снова через месяц, когда брачные узы свяжут нас, несмотря на все препятствия.
      Мой возлюбленный, который знал свет лучше, чем я, почти лишился рассудка, услышав эту новость. Он поклялся, что не покинет меня, пока я не обещаю встретиться с ним и выйти за него замуж на следующий день; если же я не соглашусь удовлетворить эту просьбу, он немедленно покинет королевство и никогда больше сюда не вернется; но перед отъездом расправится с лордом X. Б., сыном герцога С. .А., - единственным человеком на земле, который мог предать нас отцу, так как он один был доверительно посвящен в тайну нашего предполагаемого брака и даже согласился быть моим посаженым отцом обязанность, от которой он впоследствии уклонился. Лорд В-м утверждал также, что мой отец заманивает меня в поместье, чтобы заточить там и решительно воспрепятствовать нашим встречам и переписке.
      Тщетно я упоминала о всем известной доброте моего отца и приводила все доводы, какие могла измыслить для отвращения его от намерения отомстить лорду X. Он был глух ко всем моим уговорам, и ничто не могло утишить его злобы, кроме твердого обещания удовлетворить желание, ранее им высказанное. Я сказала ему, что отважусь на все, чтобы сделать его счастливым, но не могу, сколько-нибудь считаясь со своим долгом, решиться на такой шаг, не оповестив родителя; но даже если бы я склонялась к этому, нам все равно не удалось бы обмануть его бдительность и подозрения. Тем не менее он приводил столь убедительные доводы и заручился столь сильным союзником в моей собственной груди, что, прежде чем мы расстались, я пообещала ему приложить все силы для удовлетворения его желания; а он уведомил меня о своем решении бодрствовать всю ночь, ожидая моего появления в его доме.
      Он удалился тогда только, когда я пошла в соседнюю комнату и обратилась к отцу с просьбой назначить день нашей свадьбы; в таком случае я с радостью отправлюсь с ним в поместье; если же он отвергнет мою просьбу, чтобы остаться и испросить согласие родственников моей матери, что было весьма сомнительно, я выйду замуж за лорда В-ма при первом удобном случае, чего бы это ни стоило. Отец дал согласие на брак, но не назначил дня свадьбы, которую он предложил отсрочить до той поры, когда все придут к соглашению, чего, как я опасалась, никогда не случится.
      Тогда я решила про себя не обмануть упований возлюбленного и убежать из дому, если возможно, в эту же ночь, хотя исполнение такого плана было крайне затруднительно, так как отец был настороже, а моя горничная, спавшая в одной комнате со мной, всецело была ему предана. Несмотря на эти соображения, я нашла средства склонить одну из служанок на мою сторону, и она заказала наемную карету, которая должна была ждать всю ночь; спать я пошла с моей Эбигейл, которую разбудила в пять часов утра - эту ночь я не сомкнула глаз и послала уложить кое-какие вещи для предполагаемой поездки.