Итак, я повторяю снова и снова: и пусть услышит меня ваш друг Плайтор, что вкуса у вас не больше, чем у ломовой лошади, и что эти дурацкие понятия о древних следует выколотить из вас крепкой дубиной, чтобы вы научились относиться с большим почтением к талантливым людям. Быть может, не всегда возле вас будет находиться человек, призывающий на помощь, когда вам грозит наказание за ваше нахальство, как сделал это я, когда вы навлекли на себя гнев того шотландца, который, клянусь богом, заплатил бы вам, как говорит Фальстаф, и налоги и сборы, если бы французский офицер не посадил его под арест!
      На эту речь, произнесенную в замочную скважину, врач отвечал, что он (живописец) совершенно недостоин его внимания и совесть упрекает его только за один поступок, а именно за то, что он выбрал своим товарищем и дорожным спутником такого негодяя; что на него он смотрит сквозь призму добродушия и сострадания, каковые и побудили его дать Пелиту возможность набраться новых идей под непосредственным его руководством; но тот столь явно злоупотребил его добротой и снисходительностью, что теперь он решил отказаться от знакомства с ним и требует, чтобы Пелит ушел, иначе будет наказан пинками за свою дерзость.
      Пелит был слишком взбешен, чтобы испугаться этой угрозы, на которую отвечал весьма язвительно, предлагая ему выйти и установить, кто из них лучше овладел искусством лягаться, после чего тотчас начал практиковаться на двери с такой энергией, что шум достиг ушей Пикля и его гувернера, которые, выйдя в коридор и застав его за этим занятием, осведомились, не забыл ли он ночных горшков Алоста, если разрешает себе совершать поступки, позволяющие вторично применить к нему подобное лечение.
      Доктор, сообразив, что поблизости находятся люди, мгновенно распахнул дверь и бросился, как тигр, на своего противника, а потому к великому удовольствию нашего героя могла завязаться ожесточенная драка, если бы не Джолтер, который, подвергая опасности собственную особу, вмешался и, прибегнув не только к силе, но и к увещаниям, положил конец поединку, каковой едва успел начаться. Указав на неприличие столь грубой стычки на чужбине между двумя соотечественниками, он пожелал узнать причину их раздора и предложил свои услуги, чтобы достигнуть соглашения. Тогда и Перигрин, видя, что драка не состоялась, высказал такое же намерение; а так как живописец по причинам, вполне понятным, уклонился от объяснения, то враг его сообщил юноше о том, как возмутительно был он потревожен вследствие дерзкой назойливости Пелита, и подробно рассказал ему о своем видении, описанном выше. Арбитр признал, что такую обиду нельзя снести, и потребовал, чтобы преступник загладил свою вину. На это живописец отвечал, что, пожалуй, он согласился бы принести извинение, если бы врач выразил свое неудовольствие в форме, приличествующей джентльмену, но что истец лишил себя права требовать такой уступки, ибо грубо поносил его самого и его произведения; затем он присовокупил, что если бы он (живописец) склонен был ответить на клеветнические его нападки, то собственные произведения республиканца доставили бы обильный материал для насмешек и критики.
      После долгих пререканий и уговоров мир был, наконец, заключен на том условии, что в будущем доктор никогда не упомянет о Клеопатре, если ему нечего сказать в похвалу ей, а Пелит, ввиду того, что был зачинщиком, зарисует видение врача, дабы оно было выгравировано и помещено в сборнике его од.
      ГЛАВА LXII
      Путники отправляются в Антверпен, где живописец дает волю своему энтузиазму
      Наш путешественник, потерпев неудачу во всех своих попытках отыскать потерянную Аманду, уступил, наконец, увещаниям гувернера и дорожных спутников, которые, исключительно из любезности к нему, продлили свое пребывание здесь по крайней мере еще на шесть дней. Были наняты две почтовые кареты с тремя верховыми лошадьми, и поутру они выехали из Брюсселя, пообедали в Мехельне и около восьми часов вечера прибыли в славный город Антверпен. Во время этого путешествия Пелит пребывал в прекраснейшем расположении духа, окрыленный надеждой увидеть город, где родился Рубенс, к которому он относился с восторженной любовью. Он клялся, что радость, испытываемая им, равна радости мусульманина в последний день его пути в Мекку и что он почитает себя уроженцем Антверпена, будучи столь близко знаком с прославленным антверпенским гражданином, от которого, можно полагать, он ведет свое происхождение, ибо карандаш его с удивительной легкостью воспроизводит манеру этого великого человека, а физиономии его не хватает только усов и бороды для полного сходства с лицом сего фламандца. Он поведал им, что, гордясь этим сходством и желая сделать его еще более разительным, он однажды решил не касаться своего лица бритвой и упорствовал в этом намерении, несмотря на бесконечные упреки миссис Пелит, которая, будучи в ту пору беременной, находила вид его столь ужасным, что ежедневно опасалась выкидыша, и, наконец, открыто пригрозила ему освидетельствовать его умственные способности и ходатайствовать перед Канцлерским судом об учреждении опеки.
      По этому поводу доктор заметил, что человек, который не может устоять перед назойливой женщиной, никогда не сделается великим; что живописцам и поэтам не следует иметь иных жен, кроме муз; если же они по воле фортуны обременены семьей, то пусть заботливо остерегаются той гибельной слабости, которую незаслуженно удостоили наименования "естественная привязанность", и не питают никакого уважения к нелепым обычаям света.
      - Если бы вас на короткий срок признали сумасшедшим, - сказал он, - вы могли бы с честью выйти из испытания, предъявив такое произведение, которое подняло бы вас на высоту, не досягаемую для нареканий. Сам Софокл, сей знаменитый трагический поэт, прозванный за сладость своих стихов "melitta", сиречь "пчела", навлек на себя в старости такое же обвинение со стороны родных своих детей, которые, видя, как он пренебрегает делами семьи и всецело отдается поэзии, привели его к судье как человека, чей рассудок столь пострадал от преклонных лет, что отныне он уже неспособен управлять своим домом; тогда сей почтенный бард предъявил свою трагедию ("ОEdipus epi Kolono" {"Эдип в Колоне" (греч.)}) - произведение, только что им законченное; оно было прочтено, после чего его не только не признали слабоумным, но отпустили, осыпав восторженными похвалами. Хотел бы я, чтобы ваша борода и усы получили признание столь же авторитетное. Впрочем, боюсь, как бы вы не очутились в положении тех учеников одного философа, которые пили декокт из семян тмина, дабы обрести такую же бледность, какою отличалось лицо их учителя, надеясь, что, изнурив себя, они сделаются такими же учеными, как их наставник.
      Живописец, уязвленный этим сарказмом, отвечал:
      - Или в положении тех знатоков искусства, которые, говоря по-гречески, поедая салякакабию и притворяясь, будто им являются видения, воображают, что равны древним талантами и гением.
      Врач резко ответил на оскорбление, Пелит ему возразил, и спор продолжался до тех пор, пока они не въехали в ворота Антверпена, после чего поклонник Рубенса разразился восторженными возгласами, которые положили конец диспуту и привлекли внимание жителей, многие из коих пожимали плечами и показывали себе на лоб, лукаво намекая, что почитают бедного джентльмена помешанным.
      Как только они подъехали к гостинице, сей псевдоэнтузиаст предложил посетить знаменитую церковь, где, как ему сообщили, находятся некоторые картины его учителя, и был чрезвычайно огорчен, узнав, что может попасть туда только на следующий день. Он поднялся на рассвете с таким шумом и грохотом, что разбудил своих спутников, и Перигрин решил его наказать, причинив ему какое-нибудь новое огорчение, и, одеваясь, придумал способ добиться дуэли между ним и доктором, причем надеялся, что поведение обоих даст ему возможность повеселиться от души.
      Взяв с собой одного из тех проводников, которые всегда предлагают свои услуги только что прибывшим иностранцам, они отправились в дом некоего джентльмена, имевшего превосходное собрание картин, и хотя большая их часть принадлежала кисти любимого его художника, Пелит осудил их гуртом, ибо Пикль предварительно уведомил его, что среди них нет ни одного произведения Рубенса.
      После этого они посетили так называемую Академию живописи, где находилось множество плохих картин, в которых наш живописец, опираясь на тот же источник сведений, узнал манеру Питера Пауля и не поскупился на выражения восторга.
      Из этого музея они перешли в знаменитый собор, где, подойдя к могиле Рубенса, чудак-живописец упал на колени и стал поклоняться ей с таким благоговением, что проводник, возмущенный его суеверием, заставил его подняться и с жаром заявил, что человек, здесь погребенный, был отнюдь не святым, но таким же великим грешником, как он сам, а если он находится в молитвенном расположении духа, то направо, в трех ярдах отсюда, есть часовня пресвятой девы, куда он может удалиться. Живописец почитал себя обязанным проявлять необычайное воодушевление, покуда он живет в городе, где родился Рубенс, а потому все его поведение отличалось преувеличенной восторженностью, выражавшейся в безумных возгласах, судорожных подергиваниях и нелепой жестикуляции. Предаваясь чудачествам, он увидел, как старый седобородый капуцин, взойдя на кафедру, обратился с проповедью к пастве с такою страстностью и с такими выразительными жестами, что Пелит был им пленен и, громко воскликнув: "Клянусь богом! Вот превосходный Павел, проповедующий в Афинах!" - выхватил из кармана карандаш и записную книжку и начал стремительно и возбужденно зарисовывать оратора, приговаривая: "Ей-богу, друг Рафаэль, теперь мы посмотрим, кто из нас ловчей изобразит апостола!"
      Это явное неуважение обидело прихожан, которые начали роптать против еретика и вольнодумца, после чего один из священников, находившихся в алтаре, подошел к нему с целью предотвратить неприятные последствия их раздражения, заявил на французском языке, что их религия не допускает подобных вольностей, и посоветовал спрятать его рисовальные принадлежности, ибо народ может возмутиться его занятием и наказать его как богохульника, издевающегося над их верой.
      Живописец, увидав духовное лицо, которое, обращаясь к нему, кланялось весьма учтиво, вообразил, что нищенствующий монах просит у него милостыню, а так как внимание его было всецело поглощено рисунком, то он похлопал священника по выбритой макушке, проговорив: "Oter terns, oter terns" {Искаженное "В другое время" (франц.).}, и снова нетерпеливо взялся за карандаш. Монах, догадавшись, что иностранец не понял его слов, дернул его за рукав и стал объясняться по-латыни; тогда Пелит, раздраженный этой помехой, громко обругал его, назвав бесстыдным нищим и отродьем шлюхи, достал из кармана шиллинг и, не скрывая своего негодования, швырнул монету на пол.
      Многие из простолюдинов, взбешенные презрительным отношением к их религии и оскорблением, нанесенным священнику перед самым алтарем, вскочили с мест и окружили изумленного живописца, причем один из них, выхватив у него из рук книжку, разорвал ее в клочья. Как ни был испуган Пелит, однако не удержался и воскликнул: "Тысяча чертей! Все мои излюбленные замыслы погибли!" Ему грозила опасность быть жестоко наказанным толпой, но вперед выступил Перигрин и заявил, что этот несчастный джентльмен находится в припадке умопомешательства. Те, кто понимал по-французски, передали это сообщение остальным, и, таким образом, Пелит ускользнул от расправы, однако же принужден был удалиться.
      Так как знаменитое "Снятие со креста" они могли увидеть лишь по окончании службы, слуга повел их в дом одного живописца, где они застали нищего, позировавшего для картины, и художника, срисовывавшего огромную вошь, которая ползла у него по плечу. Пелит пришел в восторг и заявил, что это совершенно новая мысль и превосходный сюжет, коим он думает воспользоваться; обозревая картины этого фламандца и увидав холст, на котором две мухи забавлялись на обглоданном трупе собаки, он бросился к своему собрату и поклялся, что тот достоин быть согражданином бессмертного Рубенса. Затем с досадой и огорчением он стал оплакивать утрату своей записной книжки, куда заносил сотни подобных же идей, навеянных каким-нибудь случайным предметом, повлиявшим на его чувства и воображение, и по этому случаю сообщил своим спутникам, что в исполнении он сравнялся - если не превзошел их - с теми двумя древними живописцами, которые состязались друг с другом, изображая занавеску и гроздь винограда, ибо он столь натурально нарисовал некий предмет, что один вид его взбудоражил всех свиней в хлеве.
      Когда он осмотрел и одобрил все картины этого мастера деталей, они вернулись в собор и имели счастье увидеть прославленный шедевр Рубенса, на котором тот изобразил самого себя и все свое семейство. Как только распахнулись двери, за которыми скрывалось это мастерское произведение, наш энтузиаст, по предварительному соглашению со своим другом Пиклем, лишился дара речи, воздел руки, возвел очи к небу и, приняв позу Гамлета, узревшего дух своего отца, застыл в немом экстазе и благоговении, а когда они вышли из церкви, заявил, что все его существо было охвачено любовью и восторгом. Он утверждал, что теперь влюблен больше, чем когда-либо, во фламандскую школу, не скупился на самые неумеренные похвалы и советовал всей компании почтить память бессмертного Рубенса, посетить немедленно дом, где он жил, и упасть ниц в его мастерской.
      Так как ничего примечательного не было в этом жилище, которое не раз перестраивали после смерти великого человека, Перигрин не пожелал последовать совету, сославшись на усталость после совершенной ими прогулки. Джолтер уклонился по той же причине, а когда это предложение было сделано доктору, тот презрительно отказался сопутствовать живописцу. Пелит, задетый его пренебрежительным тоном, осведомился, неужели он не захотел бы побывать в жилище Пиндара, если бы находился в том городе, где жил этот поэт. Когда же врач заметил, что разница между этими людьми бесконечно велика, живописец ответил:
      - С этим я согласен, ибо, черт возьми, ни в Греции, ни в Трое не существовало такого поэта, который был бы достоин мыть кисти нашего возлюбленного Рубенса.
      Врач не в силах был отнестись спокойно и снисходительно к столь возмутительному кощунству, за которое, по его словам, глаза Пелита должны быть выклеваны совами; и между ними по обыкновению разгорелся спор, сопровождавшийся такой руганью и непристойными жестами, что прохожие обратили внимание на их ссору, а Перигрин, заботясь о своей репутации, принужден был вмешаться.
      ГЛАВА LXIII
      Перигрин искусно раздувает ссору между Пелитом и врачом, которые дерутся на дуэли на крепостном валу
      Живописец направился к жилищу фламандского Рафаэля, а остальные путешественники вернулись домой, где наш молодой джентльмен, оставшись наедине с врачом, воспользовался случаем и перечислил все обиды, какие тот терпел от раздражительного живописца, преувеличил его унижение и на правах друга посоветовал ему позаботиться о своей чести, которая неизбежно пострадает во мнении света, если он допустит, чтобы его оскорблял безнаказанно тот, кто стоит бесконечно ниже, его во всех отношениях.
      Врач уверил его, что Пелит доселе ускользал от наказания, ибо он, врач, почитал его существом, не достойным гнева, и щадил семью этого негодяя, к которой питает сострадание. И хотя он не может припомнить ни одной дуэли у греков и римлян, которые служили бы ему образчиком поведения, но Пелит отныне не извлечет пользу из его почитания древних и будет наказан за первый же проступок, им совершенный.
      Внушив, таким образом, доктору решение, от которого тому уже неудобно было уклониться, наш герой начал подстрекать и противника, намекая живописцу, что врач обходится с ним с таким пренебрежением и проявляет по отношению к нему такое высокомерие, каких ни один джентльмен не должен допускать, и что его самого каждый день приводит в смущение их взаимная вражда, прорывающаяся только в грубых ругательствах, которые приличествуют скорее сапожникам и торговкам устрицами, чем людям благородным и образованным; и потому он вынужден будет, вопреки своему желанию, прервать всякие сношения с ними обоими, если они не прибегнут к какому-либо способу восстановить свою репутацию.
      Эти доводы произвели бы слабое впечатление на робкого художника, который тоже слишком походил на грека, чтобы одобрять какой бы то ни было вид поединка, кроме бокса - искусство, коим он владел мастерски, - если бы они не сопровождались намеком, что противник его отнюдь не Гектор и что Пелит может принудить его к любой уступке, не подвергая самого себя ни малейшей опасности. Воодушевленный этими советами, наш второй Рубенс возопил о своем возмущении, поклялся, что отнюдь не дорожит жизнью, если дело касается его чести, и попросил мистера Пикля передать вызов, который он тотчас изложит в письменной форме.
      Лукавый подстрекатель весьма одобрил такую доблесть, которая давала возможность художнику сохранить с ним дружеские отношения, но уклонился от передачи записки, опасаясь, что его забота о репутации Пелита будет истолкована как назойливое желание сеять раздор. В то же время он порекомендовал Тома Пайпса, не только как чрезвычайно подходящего посланца, но и как надежного секунданта. Великодушный живописец принял его совет и, удалившись в свою комнату, немедленно сочинил вызов в такой форме:
      "Сэр, когда меня рассердят не на шутку, мне сам черт не страшен, а тем более... не буду называть вас хвостливым педантом и грубеяном, ибо это вальгарные эпитеты. Но помните, вас - такого как вы есть, я не люблю и не боюсь, но, напротив, надеюсь отплатить вам за дерское ваше обращение со мной по разным поводам, и буду ждать вас сегодня вечером, в сумерках, на крепостном валу со шпагой и писталетом, где господь да помилует душу одного из нас, ибо тело ваше не встретит никакой пощады от вашего взбешенного врага до самой смерти
      Леймена Пелита".
      Этот смелый вызов был дан на прочтение и удостоился похвал нашего юноши, после чего был вручен Пайпсу, который, согласно распоряжению, передал его после полудня и принес ответ, что врач явится в назначенный час на указанное место. Зачинщик был явно смущен неожиданным согласием и в великой тревоге заметался по дому, отыскивая Перигрина, чтобы просить у него совета и помощи; узнав же, что юноша беседует наедине с его противником, он заподозрил какое-то тайное соглашение и проклял свое безрассудство и опрометчивость. Он даже начал подумывать о том, чтобы взять назад вызов и примириться с триумфом врача. Но, прежде чем пойти на такую позорную уступку, он решил испытать другое средство, которое могло спасти ему и репутацию и жизнь. Питая эту надежду, он навестил мистера Джолтера и весьма торжественно спросил, не окажет ли он ему услугу, взяв на себя обязанности секунданта в дуэли, которая должна состояться вечером между ним и врачом.
      Гувернер, вместо того чтобы, согласно его ожиданиям, выразить испуг и беспокойство и разразиться восклицаниями вроде: "Ах, боже мой! Джентльмены, что это вам пришло в голову? Вы не станете убивать друг друга, покуда я имею возможность помешать вашему замыслу. Я сейчас же пойду к здешнему губернатору, который вмешается в это дело", - Джолтер, говорю я, вместо того чтобы прибегнуть к этим дружеским угрозам, выслушал предложение с флегматическим спокойствием и отказался от почетной роли, ему предназначенной, ссылаясь на свою репутацию и положение, каковые не позволяют ему принимать участие в подобных поединках. Дело в том, что этот ошеломляющий ответ был вызван предварительной беседой с Перигрином, который, опасаясь помехи со стороны гувернера, познакомил его со своей затеей и уверил, что эта история не будет доведена до опасной развязки.
      Обманувшись в своих надеждах, удрученный зачинщик пришел в отчаяние и, страшась смерти или увечья, решил умилостивить разгневанного врага и принести любые извинения, каких тот потребует, как вдруг он встретил нашего героя, который, выражая величайшее удовольствие, сообщил ему по секрету, что его записка привела доктора в неописуемый ужас; что принятие им вызова является лишь продиктованной отчаянием попыткой, рассчитанной на то, чтобы сбить с толку грозного противника и заставить его пойти на соглашение; что об этом письме он поведал ему, Пиклю, со страхом и трепетом, якобы желая иметь его своим секундантом, но в действительности с целью заручиться его помощью и добиться примирения.
      - Однако, - добавил наш герой, - угадывая расположение его духа, я подумал, что ваша честь требует обмануть его ожидания, и потому охотно согласился сопровождать его на место поединка, в полной уверенности, что там он смирится и даже готов будет пасть ниц перед вами. Получив такую гарантию, вы можете приготовить свое оружие и обеспечить себе услуги Пайпса, который отправится вместе с вами, тогда как я удаляюсь, дабы врач не догадался о наших сношениях.
      После такого поощрения дух Пелита, погруженный в уныние, поднялся на вершину дерзкого торжества; он снова заявил о своем презрении к опасности и, когда верный оруженосец зарядил его пистолеты и снабдил их новыми кремнями, стал бестрепетно ждать часа дуэли.
      С приближением сумерек кто-то постучался в дверь его комнаты, а когда Пайпс, по его приказанию, открыл ее, он услышал голос противника:
      - Передайте мистеру Пелиту, что я иду в назначенное место.
      Живописец был немало удивлен этой поспешностью, столь не соответствовавшей сведениям, полученным им от Пикля; и так как беспокойство вернулось к нему, он подкрепился большим стаканом бренди, который, однако, не рассеял тревожных его мыслей. Тем не менее он отправился в путь со своим секундантом, и по дороге к крепостному валу между ними произошел следующий диалог.
      - Мистер Пайпс, - взволнованным голосом начал живописец, - мне кажется, доктор чертовски поспешил с этим своим сообщением.
      - Да, да, - отозвался Том, - видно, ему нетерпится сцепиться с вами.
      - Неужели вы думаете, - продолжал тот, - что он жаждет моей крови?
      - Наверняка жаждет, - с великим хладнокровием отвечал Пайпс, засовывая себе за щеку солидную щепоть табаку.
      - В таком случае, - задрожав, воскликнул Пелит, - он ничуть не лучше людоеда, и ни одному христианину не следует драться с ним на равных условиях.
      Видя его смятение, Том нахмурился и, бросив на него негодующий взгляд, сказал:
      - Никак вы трусите?
      - Помилуй бог! - отозвался дуэлист, заикаясь от страха. - Чего мне бояться? Самое худшее, что он может сделать, это - лишить меня жизни, а за убийство он даст ответ и богу и людям. Как вы думаете?
      - Вовсе я этого не думаю, - отвечал секундант. - Если случится, что он прострелит вам борт пулей-другой, так это такое же убийство, как если бы я сбил баклана с грот-реи.
      К тому времени зубы у Пелита застучали так, что он едва мог вымолвить:
      - Мистер Томас, вы как будто очень легкомысленно относитесь к человеческой жизни; но, веруя во всемогущего бога, я полагаю, что меня не так-то легко сразить. Право же, многие дрались на дуэли и остались живы. Неужели вы думаете, что мне грозит опасность пасть от руки моего противника?
      - Быть может, грозит, а быть может, и не грозит, кто знает! - отвечал невозмутимый Пайпс. - Что за беда! Смерть есть долг каждого человека, как поется в песне; а если вы сойдетесь нос к носу, то, думаю я, одному из вас не сдобровать.
      - Нос к носу! - вскричал устрашенный живописец. - Да ведь это самая настоящая бойня! И будь я проклят, если стану драться с кем бы то ни было таким варварским способом! Или вы меня принимаете за дикого зверя?
      Это заявление он сделал, когда они поднимались на крепостной вал. Спутник его, увидев на расстоянии сотни ярдов врача и его секунданта, дал ему знать об их приближении и посоветовал держать себя, как подобает мужчине. Пелит тщетно пытался скрыть свою боязнь, которая проявлялась в дрожи, охватившей все его тело, и в жалобном тоне, которым он отвечал на увещания Пайпса:
      - Я держу себя, как мужчина, а вы хотели бы, чтобы я был зверем. Скажите, они идут сюда?
      Когда Том сообщил, что они повернулись и предлагают ему подойти ближе, рука отказалась служить Пелиту; он не мог достать пистолет и пятился, сам того не замечая, покуда Пайпс, поместившись сзади, не подпер спиной спину своего принципала и не поклялся, что не сдвинется с места ни на один дюйм.
      В то время, как слуга поучал живописца, господин его забавлялся ужасом врача, еще более комическим, чем испуг Пелита, ибо он старательно маскировал его. Заявление, сделанное им поутру Пиклю, не позволяло ему выдвинуть какие-либо возражения против вызова; а когда он, сообщив о записке живописца, убедился, что молодой джентльмен не только не намерен быть посредником в этом деле, но даже поздравляет его с удачей, ему оставалось лишь ограничиться туманными намеками и общими рассуждениями на тему о нелепости дуэли, которую впервые ввели в цивилизованных странах дикие гунны и лангобарды. Притворился он также, будто высмеивает огнестрельное оружие, которое делает ненужными ловкость и сноровку и лишает дуэлиста возможности проявить доблесть.
      Пикль признал справедливость его замечаний, но в то же время указал на необходимость подчиняться обычаям света, как бы ни были они нелепы, так как от них зависят честь и репутация человека. Тогда, потеряв надежду воспользоваться этой уловкой, республиканец уже не мог скрыть своего волнения и заявил напрямик, что им следовало бы драться в доспехах, подобно бойцам древности, ибо вполне разумно применять средства борьбы того сурового времени, раз противники приспособляются к его нравам.
      Ничто не доставило бы нашему герою большего удовольствия, чем вид этих двух дуэлистов, закованных в броню, и он пожалел, что не вызвал этой ссоры в Брюсселе, где можно было бы взять для них напрокат доспехи Карла V и доблестного герцога Пармского; но так как в Антверпене не представлялось возможным вооружить их с головы до пят, то он убедил его воспользоваться современной шпагой и сразиться с живописцем на условиях, предложенных сим последним. Подозревая, что страх подскажет ему другой предлог для отказа от поединка, он утешил доктора туманными намеками, порочившими мужество его противника, которое, по всей вероятности, испарится, прежде чем кому-нибудь будет нанесен ущерб.
      Несмотря на такое поощрение, врач не мог скрыть своего нежелания идти на поле битвы и не раз оглядывался с беспокойством, чтобы посмотреть, следует ли за ним его противник. Когда же, по совету своего секунданта, он остановился в указанном месте и повернулся лицом к врагу, было еще не настолько темно, чтобы Перигрин не заметил необычайной его бледности и крупных капель пота, выступивших на лбу; мало того, даже язык плохо ему повиновался, когда он стал сожалеть о том, что нет у него pila {Дротики (лат.)} и parma {Род круглого щита (лат.)}, чтобы поднять шум для устрашения врага, рвануться вперед и запеть гимн битве по примеру древних.
      Затем, видя колебание своего противника, который не только не приближался, но, казалось, отступал и даже боролся со своим секундантом, он угадал расположение духа живописца и, призвав все свое мужество, решил воспользоваться растерянностью врага. Ударяя шпагой о пистолет, он пустился рысцой и громко завыл вместо спартанской песни одну из строф "Пифии" Пиндара, начинающуюся так: "Ее theon gar mechanai pasai Broteais aretais" {Ибо от богов все замыслы против человеческих добродетелей (греч.)} и т. д. Это подражание грекам возымело желаемое действие на живописца, который, видя, что врач мчится к нему, как фурия, с пистолетом в вытянутой правой руке, и слыша дикий его вопль и диковинные слова, им произносимые, задрожал всем телом. Он рухнул бы на землю, если бы Пайпс не поддержал его и не посоветовал обороняться. Доктор, заметив, что противник, вопреки его ожиданиям, не тронулся с места, хотя расстояние между ними уменьшилось вдвое, прибег к последнему средству и выстрелил из пистолета; едва услышав выстрел, перепуганный живописец поручил свою душу богу и заорал во все горло, моля о пощаде.
      Республиканец, обрадованный этими воплями, повелел ему сдаться и бросить оружие под страхом неминуемой смерти, после чего тот отшвырнул пистолеты и шпагу, не обращая внимания на уговоры и даже угрозы своего секунданта, который покинул его на произвол судьбы и отошел к своему господину, затыкая себе нос с явным омерзением и отвращением.
      Победитель, выиграв spolia opima {Доспехи, снятые с полководца-врага (лат.)}, даровал ему жизнь с тем условием, чтобы тот на коленях молил его о прощении, признал себя ниже его во всех отношениях и обещал заслужить его расположение покорностью и почтительностью. Эти унизительные условия были охотно приняты злополучным зачинщиком, который откровенно заявил, что вовсе негоден для военных подвигов и что отныне не будет пользоваться никаким оружием, кроме своего карандаша. Он смиренно просил мистера Пикля не думать о нем худо вследствие такого отсутствия мужества, каковое является природной его слабостью, унаследованной от отца, и не судить о его талантах, покуда ему, Пиклю, не представится случая созерцать прелести его Клеопатры, которая будет закончена не позднее, чем через три месяца.
      Наш герой заметил с притворным неудовольствием, что никого нельзя осуждать за недостаток храбрости, а посему его трусость можно было бы извинить; но есть нечто столь самонадеянное, бесчестное и недобросовестное в притязаниях на качества, которыми живописец, как ему известно, отнюдь не наделен, что он не может тотчас же предать забвению его вину, хотя соглашается общаться с ним, как и раньше, в надежде на его исправление. Пелит возразил, что в данном случае не было никакого притворства, ибо он сам не ведал о своей слабости, покуда мужество его не подверглось испытанию. Он клятвенно обещал держать себя вплоть до конца путешествия с благоразумной скромностью и смирением, какие подобают человеку в его положении, а затем попросил помощи у мистера Пайпса, чтобы освободиться от неприятных последствий испуга.
      ГЛАВА LXIV
      Доктор празднует победу. - Они выезжают в Роттердам, где два голландских джентльмена приглашают их на яхту, которая опрокидывается в Маас, подвергая опасности жизнь живописца. - Они проводят вечер со своими хозяевами, а на следующий день осматривают коллекцию диковинок
      Тому велено было оказать ему в этом деле услугу, а победитель, гордясь своим успехом, каковой он в значительной мере приписывал методу нападения и пропетому гимну, сообщил Перигрину, что теперь он убедился в истине того, о чем Пиндар поет так: "Ossa de me pephileke Zeus atuzontai Boan Pieridon aionta" {Меня так полюбил Зевс, что они боятся того, кто слышит голос Пиерид (греч.)}, ибо как только он начал декламировать сладостные стихи сего божественного поэта, жалкий его противник смутился, и нервы его ослабели.