Живописец, столь неожиданно ввалившись в спальню неведомого ему человека и страшась гнева ее хозяина, который мог разрядить в него пистолет, приняв его за грабителя, вломившегося к нему, неимоверно перепугался и, стремясь поспешно отступить, удвоил свои усилия, в ужасе обливаясь потом и взывая к небесам о спасении. Но, вместо того чтобы подчиниться его воле, упрямый спутник, не сочувствуя его положению, начал вертеться, как жернов, причем топот и звон бубенчиков слились в изумительный концерт.
      Злосчастный всадник, кружась на одном месте, не прочь был спрыгнуть и предоставить животному забавляться, как ему заблагорассудится, но осел кружился так быстро, что Пелит, страшась тяжелых ушибов, воздержался от попытки слезть; в отчаянии он схватил его за ухо и ущипнул так больно, что животное вытянуло шею и громко заревело. Когда прекрасная фламандка, похолодевшая от страха и терзаемая суевериями, услыхала этот отвратительный рев, ей немедленно пришло в голову, что ее посетил дьявол, которому поручено наказать ее за осквернение супружеского ложа, и, испустив вопль, она начала громким голосом читать "Pater noster". Ее возлюбленный, принужденный удалиться, вскочил и, вне себя от злобы и разочарования, бросился прямо к тому месту, откуда доносились эти дьявольские звуки. Здесь, наткнувшись на осла, он осыпал градом ударов и его и всадника, после чего животное, пустившись рысью, умчало живописца, и всю дорогу они ревели в унисон. Очистив, таким образом, комнату от столь неприятных гостей, Перигрин вернулся к своей возлюбленной и, объяснив, что всему виной какая-то дурацкая проделка Пелита, удалился, обещав прийти снова, когда спокойствие в доме будет восстановлено. Меж тем рев осла, крики живописца и вопли леди всполошили весь дом; когда же осел в стремительном бегстве увидел перед собой людей со свечами, он бросился в комнату, куда надлежало ему попасть с самого начала, а как раз в эту минуту левит, потревоженный шумом, расстался со своей дульцинеей и пытался незаметно пробраться к себе в спальню. Видя, что путь ему прегражден животным, на коем высится длинная тощая фигура со впалыми щеками, полунагая и в белом ночном колпаке, усиливающем природную бледность лица, еврей пришел в великое замешательство и, приняв это видение за Валаама и его ослицу, опрометью бросился назад и залез под кровать, где и притаился. Мистер Джолтер и монах - первые, кого потревожил шум, - не остались равнодушными при виде чудовища, которое ворвалось в комнату, откуда тотчас донеслись вопли дамы легкого поведения. Гувернер остановился как вкопанный, и капуцин не обнаруживал ни малейшего желания идти дальше. Однако толпа, напиравшая на них сзади, подтолкнула их к двери, через которую прошло привидение, и здесь Джолтер весьма церемонно уступил место его преподобию, предлагая ему войти. Монах был слишком учтив и скромен, чтобы притязать на первенство, и между ними завязался горячий спор; тем временем осел, совершая обход, снова показался вместе со своим всадником и мгновенно положил конец препирательствам, ибо, потрясенные вторичным его появлением, оба тотчас отскочили, сбив с ног стоявших сзади людей, которые передали толчок тем, кто следовал за ними, а эти - шедшим позади; в результате весь коридор был устлан длинным рядом тел, расположившихся в порядке и последовательности карточной колоды. В разгар суматохи наш герой с удивленным видом вышел из своей комнаты, осведомляясь о причине переполоха. Получив те сведения, какие мог дать ему пораженный ужасом Джолтер, он выхватил у него из рук свечу и, не колеблясь, вошел в страшную комнату, куда последовали за ним все остальные, разразившиеся громким и долго не смолкавшим смехом, когда обнаружена была нелепая причина их испуга. Сам живописец сделал попытку принять участие в общем веселье, но он был столь измучен страхом и так жестоко пострадал от ударов, нанесенных ему Пиклем, что, несмотря на все усилия, не мог изменить плаксивое выражение своей физиономии. Его попытка усугубила неловкость его положения, каковое еще ухудшилось вследствие поведения кокетки, которая была взбешена неудачей и, надев юбку и кофту, набросилась на него, как Гекуба, поцарапала ему нос и выцарапала бы ему глаза, если бы кто-то из присутствующих не спас его от ее жестоких когтей. Возмущенный этим оскорблением, а также ее поведением в дилижансе, он громогласно объяснил причину своего вторжения в таком виде в ее спальню и, не находя в толпе еврея, заявил, что тот, несомненно, прячется здесь, в комнате. После такого сообщения комнату немедленно обыскали и удрученного левита вытащили за ноги из-под кровати; итак, Пелиту в конце концов посчастливилось избавиться от насмешек, выставив в нелепом виде соперника и французскую куртизанку, которые и были осмеяны всеми присутствующими.
      ГЛАВА LVII
      Пелит, пытаясь разгадать тайну полученных им ударов, попадает со сковороды в огонь
      Тем не менее Пелит все еще был смущен и опечален одним обстоятельством, заключавшимся в том, что столь жестокие побои были ему нанесены в спальне, которую, как он узнал, занимала красивая молодая леди, находившаяся на попечении капуцина. Он припомнил, что дверь была заперта, когда осел вломился туда, и у него не было оснований предполагать, что кто-то вошел вслед за ним. С другой стороны, он не мог допустить, чтобы столь нежное создание сделало попытку или было способно на такую жестокую расправу, от которой пострадало его тело; а держала она себя так скромно и осмотрительно, что он не дерзал усомниться в ее добродетели.
      Эти соображения завлекли его в лабиринт мыслей; он напрягал все свои умственные силы, стараясь, найти объяснение тому, что произошло. Наконец, он заключил, что либо Перигрин, либо дьявол, либо и тот и другой были всему причиной, и, желая удовлетворить свое любопытство, решил следить всю ночь за поведением нашего героя с таким вниманием, чтобы поступки его, как бы ни были они таинственны, не могли ускользнуть от его наблюдений.
      С такими мыслями он удалился к себе в комнату, после того как осел был возвращен законным своим владельцам, а монах навестил и успокоил свою прекрасную спутницу, которая чуть с ума не сошла от страха. Как только воцарилась тишина, живописец подкрался во мраке к ее двери и забился в темный угол, откуда мог увидеть всякого, кто бы входил или выходил. Проведя некоторое время на своем посту, он стал погружаться в дремоту, ибо был утомлен приключениями как этой, так и предшествующей ночи; наконец, заснув крепким сном, он начал храпеть, как целое сборище пресвитериан. Услыхав эти нестройные звуки в коридоре, фламандская красавица испугалась, как бы еще что-нибудь не произошло, и весьма благоразумно заперла свою дверь; любовник же ее, намереваясь вторично ее навестить, был удивлен и рассержен сей неприятной серенадой, исполнителя которой он не знал; когда же, побуждаемый страстью, которая к тому времени достигла величайшего напряжения, он рискнул приблизиться к двери, обнаружилось, к крайней его досаде, что вход ему запрещен. Он не смел постучаться, чтобы известить о своем присутствии, ибо щадил репутацию леди, каковая могла жестоко пострадать, если бы храпун проснулся от стука. Знай он, что замыслам его мешает живописец, он предпринял бы какие-нибудь решительные шаги, чтобы удалить его; но он не могугадать, что побудило Пелита расположиться в этом углу; не мог он также разглядеть его при свете, ибо все свечи в доме были погашены.
      Нет слов изобразить досаду и раздражение нашего героя, претерпевшего такую пытку на пороге блаженства, после того как надежды его были обмануты двумя прежними неудачами. Он проклинал свою судьбу, ругал всех своих дорожных спутников без исключения, клялся отомстить живописцу, который дважды расстраивал самые радужные его планы, и весьма не прочь был наказать немедленно неведомого виновника нового разочарования. В таких муках провел он добрых два часа в коридоре, питая, впрочем, слабую надежду избавиться от своего мучителя, который, думал он, проснется и, разумеется, уйдет, предоставив ему свободу действий; но когда раздалось пенье петуха, вторично приветствовавшего рассвет, который следовал по пятам за истекающей ночью, он не в силах был сдержать негодование. Войдя в свою комнату, он наполнил таз холодной водой и, стоя на некотором расстоянии, выплеснул ее прямо в физиономию храпуна, который не только был изумлен таким обливаньем, но едва не задохнулся, ибо вода наполнила ему рот и попала в дыхательное горло. Пока он хрипел, как утопающий, не понимая причины катастрофы и забыв о том, где он заснул, Перигрин удалился к себе и, услыхав к немалому своему удивлению протяжный вой, догадался, что его жертвой был не кто иной, как Пелит, который уже в третий раз помешал его блаженству.
      Взбешенный постоянным вмешательством этого злополучного обидчика, он выбежал из комнаты с хлыстом и, налетев на удиравшего живописца, повалил его на пол. Затем он с большой жестокостью пустил в ход орудие наказания, якобы принимая Пелита за дерзкую дворняжку, которая нарушила покой в доме; когда же тот жалобно взмолился о пощаде и его обидчик не мог долее обращаться с ним, как с четвероногим, столь велик был гнев молодого джентльмена, что он не мог отказать себе в удовольствии заявить Пелиту, что тот вполне заслужил наказание, которому его подвергли, своим безумием, глупостью и бесстыдством, ибо замышлял и приводил в исполнение планы, преследующие одну лишь цель досадить ближним.
      Пелит весьма энергически протестовал, уверяя, что он не более, чем нерожденный младенец, повинен в желании обидеть кого бы то ни было, кроме израильтянина и его девки, которые, как ему известно, навлекли на него беду.
      - Но клянусь богом, спасителем моим, - добавил он, - мне кажется, меня преследуют злые чары, и я подозреваю, что этот проклятый монах - посланец дьявола; ибо те две ночи, что он провел в нашей компании, я не только не сомкнул глаз, но меня еще терзали все черти преисподней.
      Пикль сердито отвечал, что причиной его мучений были его собственные дурацкие выдумки, и спросил, почему ему пришло в голову выть в углу. Живописец, считая нужным скрыть истину, сказал, что какая-то сверхъестественная сила перенесла его туда, а чья-то невидимая рука окатила водой. Юноша, надеясь воспользоваться его отсутствием, посоветовал ему немедленно лечь в постель и заснуть, дабы укрепить мозги, которые, по-видимому, не на шутку пострадали от недостатка сна. Пелит и сам начинал склоняться к этой мысли и, следуя столь разумному совету, отправился на отдых, бормоча молитву о восстановлении своих умственных сил.
      Пикль проводил его до спальни и, заперев дверь, спрятал ключ в карман, чтобы живописец был лишен возможности помешать ему еще раз. Но на обратном пути он встретил мистера Джолтера и доктора, которые были вторично разбужены воплями Пелита и пришли узнать, в чем дело. Доведенный чуть ли не до сумасшествия этой вереницей неудач, Перигрин мысленно проклял их за неуместное появление. Когда же они осведомились о Пелите, он им сообщил, что нашел живописца в состоянии умопомешательства, воющего в углу и мокрого до костей, после чего отвел его в спальню, где тот улегся в постель. Услыхав это, врач вздумал похвастаться своими познаниями и, делая вид, будто обеспокоен состоянием пациента, пожелал, не теряя времени, познакомиться с симптомами его заболевания, заявив, что многие болезни могут быть задушены в зародыше, тогда как позднее они не уступают никаким усилиям медицинского искусства. Молодой джентльмен отдал ему ключ и снова отправился к себе, намереваясь воспользоваться первым удобным случаем, чтобы вернуться к двери своей Аманды.
      Тем временем доктор, идя к Пелиту, поделился с гувернером своим подозрением, что пациент страдает ужасной болезнью, именуемой hydrophobia {Водобоязнь (греч.).}, которою, по его наблюдениям, заболевают иногда и те, кто не был укушен бешеной собакой. Этот вывод он сделал, потому что Пелит завыл, когда его окатили водой, и тут же начал припоминать некоторые поступки, совершенные за последнее время живописцем, которые, как понял он теперь, предвещали это несчастье. Затем он приписал заболевание приступам страха, какие тот недавно испытал; заявил, что заключение в Бастилию столь сильно подействовало на его рассудок, что образ мыслей его и речь резко изменились. Опираясь на придуманную им теорию, он разъяснил влияние испуга на расшатанную нервную систему и растолковал, каким образом воздействует жизненная сила на понятия и умственные способности.
      Эти соображения, излагаемые у двери живописца, могли затянуться до завтрака, если бы Джолтер не напомнил ему его же собственного правила: Venienti occurrite morbo, после чего тот немедленно повернул ключ, и они потихоньку подошли к кровати, на которой пациент, вытянувшись во весь рост, покоился в объятиях сна. Врач обратил внимание на тяжелое его дыхание и раскрытый рот и, исходя из этих симптомов, заявил, что с liquidum nervosum {Нервная жидкость (лат.)} дело обстоит плохо, a saliva {Слюна (лат.)} насыщена едкими частицами virus {Яд (лат.)}, каким-то образом в нее проникшего. Этот диагноз подтверждался и пульсом, полным и замедленным, свидетельствовавшим о затрудненном кровообращении, так как артерии утратили эластичность. Доктор предложил подвергнуть его немедленно вторичному обливанию, которое должно не только споспешествовать выздоровлению, но и рассеять все их сомнения касательно природы недуга, ибо его отношение к этому способу лечения ясно покажет, является ли его боязнь воды настоящей гидрофобией. Мистер Джолтер, следуя этому совету, начал выливать в таз воду из бутылки, которую нашел в комнате, но его остановил врач, предложивший воспользоваться содержимым ночного горшка, которое, будучи насыщено солью, подействует сильнее, чем чистая вода. Сообразуясь с этими указаниями, гувернер взял сосуд, наполненный целебной жидкостью, и одним движением руки выплеснул ее на злополучного пациента, который, в ужасе проснувшись, отчаянно заревел как раз в тот момент, когда Перигрин склонил свою возлюбленную к переговорам и возымел надежду проникнуть в ее спальню.
      Устрашенная этим воплем, она тотчас прервала разговор, умоляя его отойти от двери, ибо ее честь пострадает, если его присутствие здесь будет обнаружено, а он еще не настолько потерял голову, чтобы не признать необходимости повиноваться. Подчиняясь ее приказу, он отступил в состоянии, близком к умопомешательству и почти убежденный в том, что многочисленные неудачи следует приписать какой-то сверхъестественной силе, тогда как идиот Пелит только случайное ее орудие.
      Тем временем доктор определил болезнь пациента, чьи вопли, прерываемые всхлипываниями и вздохами, были им приняты за лай собаки, и, не имея больше соленой воды под рукой, решил повторить обливания, пользуясь тою жидкостью, какую можно было достать. Он уже схватил бутылку и таз, но к тому времени живописец пришел в себя и угадал его намерение; вскочив, как буйный помешанный, он бросился к своей шпаге, изрыгая ужасные проклятия и грозя убить немедленно обоих, хотя бы за это он был повешен еще до полудня. Они не стали ждать последствий угрозы, но отступили с такой стремительностью, что врач чуть не вывихнул себе плечо, налетев на дверной косяк. Джолтер, захлопнув дверь и повернув ключ, обратился в бегство, громко взывая о помощи. Его коллега, убедившись, что дверь заперта, возгордился своей стойкостью и заклинал его вернуться, говоря, что сам он страшится не столько шпаги, сколько зубов помешанного, и упрашивая гувернера снова войти в комнату и совершить то, что они не успели сделать.
      - Войдите безбоязненно, - сказал он, - а если придется вам пострадать либо от его слюны, либо от его шпаги, я помогу вам своим советом; занимая эту позицию, я могу преподать его с большим хладнокровием и ясностью, чем в том случае, если бы мысли мои были в беспорядке или внимание мое поглощено заботами о себе самом.
      Джолтер, которому нечего было возразить против справедливости такого заключения, откровенно признался, что не имеет желания проделать этот опыт,и заявил, что самосохранение является первым законом природы; что знакомство его с несчастным безумцем было поверхностным и что не следует ждать от него, чтобы он пошел на такой риск ради помощи, оказать которую уклоняется тот, кто, находясь в приятельских отношениях с больным, выехал вместе с ним из Англии. Это замечание привело к диспуту о природе милосердия и о нравственном чувстве, каковое, как утверждал республиканец, существует независимо от каких бы то ни было личных соображений и не подвержено влиянию привходящих обстоятельств, обусловленных временем и случаем; тогда как гувернер, гнушавшийся его принципами, возражал с великой злобой, говоря о долге и высоких достоинствах дружбы.
      В разгар перепалки к ним присоединился капуцин, который удивился, застав их ругающимися у двери и слыша вопли живописца в спальне, и заклинал их господом богом объяснить ему причину этой суматохи, которая добрую половину ночи не давала покоя никому из обитателей дома и, казалось, вызвана была дьяволом и слугами его. Когда гувернер уведомил его, что Пелит одержим злым духом, он забормотал молитву святого Антония Падуанского и взялся исцелить живописца при условии, если ему дадут возможность, не подвергая опасности себя самого, сжечь у него под носом частицу реликвии, которая, по его уверениям, наделена была такою же чудодейственной силой, как кольцо Елеазара. Они полюбопытствовали узнать, что это за сокровище, и монах согласился сообщить им под секретом, что это обрезки ногтей тех двух бесноватых, из коих Иисус изгнал легион демонов, которые вошли затем в свиней. С этими словами он извлек из одного из своих карманов коробочку, заключавшую в себе около унции обрезков с лошадиного копыта, при виде которых гувернер невольно улыбнулся грубости подделки. Доктор спросил, были ли эти маниаки, исцеленные Иисусом, каурой масти или серые в яблоках, ибо, основываясь на качестве обрезков, он берется доказать, что первоначальные их владельцы были четвероногие и вдобавок отличались тем, что ноги их были снабжены железными подковами.
      Монах, который был озлоблен против этого сына Эскулапа еще с той поры, когда тот столь дерзко говорил о католической религии, отвечал весьма язвительно, что с таким негодяем, как он, ни одному христианину не подобает общаться; что кара небесная рано или поздно обрушится на него за кощунство и что сердце его подковано металлом более стойким, чем железо, и этот металл расплавить не может ничто, кроме адского пламени.
      Было уже совсем светло, и все слуги в доме проснулись. Перигрин убедился в невозможности вознаградить себя за потерянное время, а смятение духа препятствовало ему насладиться отдыхом, которому вдобавок мешали вопли Пелита и его лекарей; тогда он оделся и в чрезвычайно скверном расположении духа явился туда, где сей триумвират рассуждал о способах обуздать бесновавшегося живописца, который все еще изрыгал ругательства и проклятья и делал попытки взломать дверь. Как ни был опечален наш герой, он не мог не рассмеяться, узнав о методе лечения, примененном к пациенту; гнев его уступил место состраданию, и он окликнул живописца сквозь замочную скважину, осведомляясь о причине буйного его поведения. Пелит, узнав его по голосу, тотчас заговорил плаксивым тоном.
      - Дорогой мой друг, - сказал он, - наконец-то я разоблачил негодяев, которые так долго меня преследовали. Я поймал их в тот момент, когда они окатывали меня холодной водой, и клянусь небом, я отомщу, или пусть я не доживу до того дня, когда окончу мою Клеопатру. Ради господа бога отоприте дверь, и я проучу этого самодовольного язычника, этого самозванца-знатока, этого лживого приверженца древних, который отравляет людей сялякакабиями и чертовым навозом, - проучу, говорю я, так, что он вечно будет помнить о моем гневе и предостерегать всех мошенников и обманщиков-врачей. А что касается до этого тупоголового наглого педанта, его сообщника, который вылил на меня, покуда я спал, содержимое моего собственного ночного горшка, то лучше бы ему быть в его возлюбленном Париже и расстраивать планы его друга претендента, чем навлекать на себя мое негодование. Тысяча чертей! Я сверну ему шею, прежде чем это сделает палач после второго мятежа!
      Пикль сказал ему, что сумасбродное его поведение внушило всей компании уверенность в том, что он действительно лишился рассудка; исходя из этого предположения, мистер Джолтер и доктор поступили по-дружески, сделав то, что, по их мнению, наиболее способствовало его выздоровлению, а стало быть, старания их заслуживают его благодарности, но отнюдь не диких угроз; что он, Перигрин, первый признает его окончательно рехнувшимся и распорядится, чтобы с ним обращались, как с помешанным, если он тотчас не докажет своего здравомыслия тем, что отложит в сторону шпагу, успокоится и поблагодарит своих обиженных друзей за их заботу об его особе.
      Это сообщение мгновенно положило конец его бешенству; он был устрашен перспективой прослыть сумасшедшим, ибо и сам сомневался, в здравом ли он уме, но, с другой стороны, чувствовал такое отвращение и антипатию к своим мучителям, что, отнюдь не считая себя облагодетельствованным ими, не мог даже думать о них без злобы и омерзения. Посему он самым спокойным тоном, на какой только был способен, заявил, что никогда еще не рассуждал более здраво, чем теперь, но не знает, долго ли удастся ему сохранить рассудок, если его будут почитать помешанным. Дабы доказать, что он пребывает compos mentis {В здравом уме (лат.).}, он готов подавить праведный гнев, направленный против тех, кто по злобе своей навлек на него эту беду. Но, опасаясь, что неопровержимым доказательством безумия они сочтут благодарность за зло, ими содеянное, он просит не требовать от него подобных уступок и клянется, что готов претерпеть что угодно, только бы не быть повинным в столь гнусном тупоумии.
      Услыхав такие слова, Перигрин стал совещаться с гувернером и врачом, которые энергически протестовали против соглашения с маньяком и предлагали схватить его, связать и заключить в темную комнату, где можно было бы лечить его по всем правилам науки. Но капуцин, уразумев суть дела, взялся вернуть его в первоначальное состояние, не прибегая к насильственным мерам. Перигрин, являвшийся в данном случае лучшим судьей, чем кто бы то ни было из присутствующих, не колеблясь распахнул дверь и увидел бедного живописца, который с горестным видом стоял дрожащий, в одной рубахе, такой мокрый, словно его окунули в Дендер. Зрелище это показалось столь оскорбительным целомудренным взорам любовницы еврея, которая к тому времени присоединилась к компании, что она отвернулась и ушла в свою комнату, возмущаясь поведением мужчин.
      При виде нашего молодого джентльмена Пелит бросился к нему, схватил его за руку и, называя лучшим своим другом, заявил, что он спас его от тех, кто покушался на его жизнь. Монах хотел было достать свои обрезки и сунуть их ему под нос, но его остановил Пикль, который посоветовал пациенту снять рубашку и одеться. Когда тот разумно и спокойно последовал этому совету, мистер Джолтер, который вместе с доктором осторожно держался поодаль, ожидая увидеть какие-либо странные симптомы сумасшествия, начал подумывать, что сделал промах, и обвинять врача, который сбил его с толку неправильным диагнозом.
      Однако доктор все еще настаивал на первоначальном своем определении, уверяя его, что, хотя Пелит и наслаждается в настоящее время передышкой, приступ сумасшествия не замедлит повториться, если они не поспешат воспользоваться этим преходящим успокоением и не прикажут сделать ему кровопускание, приложить пластырь и очистить желудок.
      Несмотря на это предостережение, гувернер подошел к пострадавшему и попросил прощения за свое участие в причиненных ему неприятностях. С самым торжественным видом он заявил, что преследовал одну лишь цель способствовать его благополучию, и что поступки его были согласованы с предписаниями врача, которые, по уверению этого последнего, были совершенно необходимы для восстановления его здоровья.
      Живописец, чей нрав отнюдь не отличался желчностью, удовлетворился этим извинением; но возмущение его, направленное доселе против двоих, ныне вспыхнуло с сугубой силой против первого дорожного его спутника, коего он почитал виновником всех бед и на которого обратил свою жажду мести. Однако врата примирения не были закрыты перед доктором, который мог с полным правом перенести бремя вины на Перигрина, несомненно являвшегося причиной злоключений живописца. Но в таком случае надлежало ему признать свою ошибку в области медицины, а он считал дружбу Пелита не столь существенной, чтобы она могла вознаградить за подобную уступку. Итак, он решил окончательно им пренебречь и мало-помалу забыл о своей связи с тем, кого почитал столь недостойным своего внимания.
      ГЛАВА LVIII
      Перигрин, едва не сойдя с ума от своих неудач, вымаливает и прекрасной фламандки разрешение навестить ее в Брюсселе. - Она ускользает от его преследования
      Когда дело было, таким образом, улажено, все оделись и в пять часов утра позавтракали, а менее чем через час уже сидели в дилижансе, где царило глубокое молчание. Перигрин, слывший душой общества, был чрезвычайно задумчив и меланхоличен вследствие своей неудачи, израильтянин и его дульцинея удручены своим позором, поэт поглощен возвышенными размышлениями, а живописец - планами мести, тогда как Джолтер, убаюканный движением дилижанса, вознаграждал себя за бессонную ночь, а монах со своей прекрасной спутницей заразились мрачностью нашего юноши, разочарованию которого они оба, хотя и по разным причинам, сочувствовали. Утомление и вынужденное бездействие расположило их вкусить сладость сна, и через полчаса после отъезда заснули все, кроме нашего героя и его возлюбленной, если только капуцин не вздумал притвориться спящим, дабы наш молодой джентльмен имел возможность побеседовать наедине с его красивой питомицей.
      Перигрин не пренебрег этим случаем, но, напротив, тотчас воспользовался им и шепотом стал сетовать на свое несчастье, сделавшее его игрушкой судьбы. Он сказал ей с большой искренностью, что самые печальные происшествия в его жизни не стоили ему и половины тех, мук и того раздражения, какие он претерпел прошлой ночью, и что теперь, когда ему предстоит разлука с ней, он впадет в мрачную тоску, если она не возымеет к нему сострадания и не предоставит возможности вздыхать у ее ног в Брюсселе в течение тех немногих дней, какие он, сообразуясь со своими делами, может провести в этом городе.
      Молодая леди с грустью выразила сожаление по поводу того, что явилась невольной причиной его страданий; сказала, что события прошлой ночи должны послужить предостережением для их душ, ибо она убеждена в том, что добродетель ее не пострадала благодаря вмешательству неба; что, как бы ни повлияло это вмешательство на него, ей оно помогло не изменить долгу, от коего страсть начала ее отвлекать; и, умоляя забыть ее ради его же спокойствия, она дала ему понять, что план поведения, ею намеченный, а также ее честь не позволяют ей согласиться на его посещения и поддерживать с ним какие-либо сношения, покуда она связана супружеским обетом.
      Эти слова произвели такое впечатление на ее поклонника, что на несколько минут он лишился дара речи; вновь обретя его, он отдался самым необузданным порывам страсти. Он обвинил ее в жестокости и равнодушии; сказал ей, что она похитила у него рассудок и душевное спокойствие; что он последует за ней на край света и умрет, но не перестанет ее любить; что он умертвит невинного дурака, который явился причиной всех этих волнений, и убьет всякого, кто, по его мнению, будет препятствовать его намерениям. Одним словом, страсть его, достигшая крайних пределов, а также потребность в отдыхе, который умиротворяет и успокаивает смятенный дух, привели его в состояние, близкое к подлинному сумасшествию. В то время как он произносилэти безумные речи, слезы струились по его щекам, и он пришел в такое волнение, что нежное сердце прекрасной фламандки было тронуто его положением, и ее лицо также было орошено слезами сочувствия, когда она умоляла его ради господа бога успокоиться и обещала смягчить для него суровое свое решение. Утешенный этими ласковыми словами, он опомнился и, взяв карандаш, записал ей свой адрес, после того как она посулила ему, что он получит от нее весть не позже чем через двадцать четыре часа после разлуки с ней.
      Успокоившись, он вновь обрел власть над собой и понемногу пришел в безмятежное расположение духа. Но не так обстояло дело с его Амандой, которая, познакомившись с его нравом, устрашилась юношеской его стремительности и отнюдь не была склонна завязывать такие отношения, при которых ее спокойствие и репутация могли пострадать от буйных порывов столь неукротимого духа. Хотя она и была очарована его внешностью и талантами, у нее хватило ума понять, что чем дольше будет она потакать его страсти, тем глубже будет затронуто ее сердце, и постоянная тревога нарушит спокойствие ее жизни. Посему она приняла во внимание эти соображения и чувство религиозного долга, которые помогли ей противостоять влечению, и решила утешать своего возлюбленного несбыточными надеждами, пока ей не представится возможность прервать общение с ним, не рискуя пострадать от необдуманных выходок, вызванных его любовью. Из этих соображений она пожелала, чтобы он не провожал ее до дома ее матери, когда дилижанс прибыл в Брюссель; а он, успокоенный ее уловками, церемонно распрощался с ней, так же как и другие путешественники, и остановился в гостинице, указанной ему и его спутникам, нетерпеливо ожидая получить от нее добрую весть до истечения назначенного срока.
      С целью отвлечься от своих мыслей он пошел посмотреть ратушу, парк и арсенал, заглянул к книготорговцу, в кунсткамеру и провел вечер в итальянской опере, приглашенной для увеселения принца Карла Лотарингского, бывшего в ту пору губернатором Нидерландов. Короче говоря, назначенный срок уже истекал, когда Перигрин получил письмо такого содержания:
      "Сэр, если бы вы знали, какое насилие я совершаю над своим сердцем, отказываясь навсегда от вашего внимания, вы, конечно, воздали бы должное той жертве, какую я приношу добродетели, и постарались подражать этому примеру самоотречения. Да, сэр, небо даровало мне силы бороться с моей преступной страстью и отныне избегать опасной встречи с тем, кто ее внушил. Посему я заклинаю вас нашим вечным блаженством о коем надлежит вам печься, а также уважением и привязанностью, о которых вы открыто заявляете, бороться снепокорной вашей страстью и воздержаться от всех усилий изменить похвальное решение, мною принятое. Не пытайтесь смутить спокойствие той, кто вас любит, нарушить мир семьи, не сделавшей вам никакого зла, и оторвать слабую женщину от достойного человека, который имеет священнейшее право нераздельно владеть ее сердцем".