Эти доводы не преминули произвести впечатление на живописца, который тем не менее выдвинул два возражения, препятствовавших его согласию, а именно: унизительный характер наказания и страх перед женой. Пикль постарался устранить эти затруднения, заверив его, что приговор может быть приведен в исполнение секретно и, стало быть, останется неразглашенным и что жена его, после стольких лет сожительства, не окажется столь безрассудной, чтобы протестовать против меры, благодаря которой она будет наслаждаться не только обществом своего супруга, но и плодами тех талантов, какие столь усовершенствуются благодаря ножу.
      В ответ на этот последний довод Пелит покачал головой, словно почитал его недостаточно убедительным для своей супруги, однако принял предложение, при условии, если удастся получить ее согласие. Как раз в тот момент, когда он пошел на такую уступку, явился тюремщик и, обращаясь к предполагаемой леди, заявил о своем удовольствии сообщить ей, что отныне она уже не пленница. Так как живописец ничего не понял из его слов, Перигрин взял на себя обязанности толмача и убедил своего приятеля, будто тюремщик говорит ни больше ни меньше как о том, что министерство прислало хирурга привести в исполнение приговор и что инструменты и бинты приготовлены в соседней комнате. Придя в ужас от сего внезапного постановления, живописец бросился в другой конец комнаты и, схватив глиняный ночной горшок - единственное находившееся здесь орудие защиты, - занял оборонительную позицию и, не скупясь на проклятья, пригрозил испытать прочность черепа цирюльника, если тот осмелится сунуть сюда нос.
      Тюремщик, отнюдь не ожидавший такого приема, заключил, что бедная леди рехнулась всерьез, и стремительно отступил, оставив при этом дверь открытой. Тогда Пикль, поспешно подхватив принадлежности его туалета, сунул их в руки Пелита и, заметив, что путь свободен, предложил ему идти за ним к воротам, где стояла наемная карета, готовая его увезти. Так как времени для колебаний не было, живописец принял его совет и, не выпуская из рук посуды, которую второпях забыл поставить на место, побежал вслед за нашим героем вне себя от ужаса и нетерпения, каковые, разумеется, могут овладеть человеком, спасающимся от вечного заточения. Столь велико было его смятение, что рассудок его временно пришел в расстройство, и он не видел никого, кроме своего проводника, за коим следовал как бы инстинктивно, не замечая тюремщиков и часовых, которые, когда он пробегал мимо, держа подмышкой одежду и потрясая над головой ночным горшком, были смущены и даже испуганы сим странным видением.
      Во время бегства он не переставал кричать во все горло: "Погоняйте, кучер, погоняйте, ради господа бога!" И карета проехала всю улицу, а он все еще не проявлял никаких признаков рассудительности, но с разинутым ртом таращил глаза, уподобляясь голове Горгоны, и каждый его волос топорщился и извивался, как живая змея. Наконец, он начал приходить в себя и осведомился, считает ли Перигрин, что ему уже не грозит опасность быть захваченным снова. Безжалостный шутник, не довольствуясь тем огорчением, какое уже причинил страдальцу, отвечал с видом нерешительным, и озабоченным, что, быть может, их не догонят, и молил бога о том, чтобы их не задержало скопление экипажей. Пелит с жаром подхватил эту мольбу, и они проехали еще несколько ярдов, как вдруг сзади донесся стук кареты, мчавшейся во весь опор, и Пикль, выглянув из окна, откинулся назад и воскликнул:
      - Боже, сжалься над нами! Боюсь, что это стража, посланная за нами в погоню. Мне померещилось дуло мушкета, торчащее из окна кареты.
      Услышав эту весть, живописец тотчас высунулся до пояса из окна и, все еще держа в руке свой шлем, заорал во всю силу легких:
      - Погоняй, черт бы тебя побрал, погоняй! К воротам Иерихона, на край земли! Погоняй, оборванец, мошенник, исчадие ада! Вези нас в преисподнюю, только бы мы спаслись от погони!
      Такое зрелище не могло не разжечь любопытства жителей, которыебросились к дверям и окнам, чтобы поглазеть на удивительную фигуру. По той же причине карета, которая якобы послана была за ним в погоню, остановилась как раз в тот момент, когда поровнялась с ними, и Пелит, оглянувшись и увидав на запятках трех человек, вооруженных палками, которые он в страхе своем принял за мушкеты, убедился в том, что подозрения его друга справедливы, и, грозя горшком воображаемой страже, поклялся, что скорее умрет, чем расстанется со своей драгоценной глиняной посудой. Владелец кареты - весьма знатная особа принял его за несчастную женщину, лишившуюся рассудка, и, приказав кучеру ехать дальше, тем самым доказал беглецу к бесконечной его радости, что это была лишь ложная тревога. Однако он продолжал беспокоиться и трепетать, но наш молодой джентльмен, опасаясь, что мозг его не вынесет повторения подобной шутки, позволил ему доехать до дому без дальнейших потрясений.
      Хозяйка, встретив их на лестнице, была столь поражена видом живописца, что громко взвизгнула и обратилась в бегство, тогда как он, с горечью ее проклиная, ворвался в комнату доктора, который, вместо того чтобы принять его в свои объятия и поздравить с освобождением, проявил явные признаки досады и неудовольствия и даже напрямик поведал ему о своей надежде услышать, что он и мистер Пикль последуют славному примеру Катона, каковое событие послужило бы основанием для той доблестной борьбы, которая неизбежно приводит к счастью и свободе, и что он уже начал писать оду, долженствовавшую обессмертить их имена и разжечь пламя вольнолюбия во всех честных сердцах.
      - Я хотел доказать, - сказал он, - что великие таланты и высокое чувство свободы взаимно порождают и поддерживают друг друга, и снабдил бы свои положения такими примерами и цитатами из греческих писателей, что прозрели бы самые слепые и неразумные и растрогались бы самые жестокие и черствые сердца: "Безумец! Знай, что человек умом широким должен постигать все то, над чем сияют звезды..." Скажите, мистер Пелит, каково ваше мнение об этом образе - ум, постигающий вселенную? Мне лично кажется, что это удачнейшая идея, когда-либо приходившая мне в голову.
      Живописец, который отнюдь не был столь пламенным энтузиастом дела свободы, не мог вынести рассуждений доктора, каковые, по его мнению, чересчур отзывались равнодушием и отсутствием дружеских чувств: а посему он воспользовался случаем задеть его самолюбие замечанием, что образ, несомненно, превосходен и великолепен, но что этой идеей он обязан мистеру Байсу и его "Репетиции", который гордится такою же фигурой, звучавшей так: "Но эти облака, когда рассудка глаз их постигает" и т. д. При всяких других обстоятельствах живописец не преминул бы возликовать, сделав это открытие, но столь велики были его смятение и трепет, вызванные боязнью снова попасть в темницу, что, не тратя лишних слов, он удалился в свою комнату, дабы переодеться в свое собственное платье, которое, как он надеялся, столь сильно изменит его внешность, что помешает поискам и расследованиям, тогда как доктор остался пристыженным и сконфуженным, когда его уличил в похвальбе человек столь сомнительных дарований. Он был возмущен этим доказательством его памяти и до такой степени взбешен дерзким напоминанием, что не мог примириться с его непочтительностью и впоследствии пользовался каждым удобным случаем, чтобы разоблачить его невежество и глупость. Действительно, узы личных симпатий были слишком слабы, чтобы овладеть сердцем этого республиканца, чья любовь к обществу целиком поглотила интерес к отдельным лицам. Дружбу он считал страстью, недостойной его широкой души, и был убежденным поклонником Л. Манлия, Юния Брута и тех позднейших патриотов из того же рода, которые затыкали уши, чтобы не слышать голоса природы, и восставали против долга, благодарности и человеколюбия.
      ГЛАВА XLVIII
      Пелит преисполняется глубоким презрением к своему дорожному спутнику и привязывается к Пиклю, который тем не менее преследует его по пути во Фландрию согласно своей зловредной привычке
      Тем временем его приятель, потратив несколько ведер воды, чтобы смыть с себя тюремную грязь, отдал свою физиономию в распоряжение цирюльника, выкрасил брови черной краской и, облачившись в свое платье, рискнул навестить Перигрина, который еще находился в распоряжении своего камердинера и сообщил Пелиту, что на его побег власти посмотрели сквозь пальцы и что условием их освобождения является отъезд из Парижа в трехдневный срок.
      Живописец пришел в восторг, узнав, что больше не грозит ему опасность быть схваченным, и, отнюдь не сетуя на требование, связанное с его освобождением, готов был в тот же день отправиться домой, в Англию, ибо Бастилия произвела на него такое впечатление, что он вздрагивал от грохота каждой кареты и бледнел при виде французского солдата. От избытка чувств он пожаловался на равнодушие доктора и рассказал о том, что произошло при встрече, не скрывая своей досады и разочарования, каковые чувства отнюдь не уменьшились, когда Джолтер поведал ему о поведении доктора, к которому онранее обращался за советом, как сократить срок их заключения. Да и Пикль был взбешен этим отсутствием сострадания и, видя, сколь низко пал доктор во мнении своего дорожного спутника, решил способствовать такому отвращению и превратить разногласие в открытую ссору, каковая, думал он, доставит развлечение и, быть может, покажет поэта в таком свете, что тот будет должным образом наказан за свое высокомерие и жестокость. С этой целью он сделал несколько сатирических замечаний о педантизме доктора и его вкусах, которые столь явно проявились в цитатах, приводимых им на память из писателей древности; в его притворном пренебрежении наилучшими в мире картинами, каковые, будь он хоть сколько-нибудь наделен чутьем, не мог бы созерцать столь равнодушно, и, наконец, в его нелепом банкете, которого никто, кроме отъявленного фата, лишенного как утонченности, так и рассудительности, не мог приготовить и предложить разумным существам. Одним словом, наш молодой джентльмен с таким успехом упражнялся на его счет в остроумии, что живописец словно очнулся от сна и отправился домой, питая самое искреннее презрение к человеку, которому доселе поклонялся.
      Вместо того чтобы на правах друга войти без всяких церемоний в его комнату, он послал слугу сообщить, что намеревается выехать на следующий день из Парижа вместе с мистером Пиклем и хотел бы знать, готов ли тот к такому путешествию. Доктор, удивленный как характером, так и смыслом этого сообщения, немедленно явился в комнату Пелита и пожелал узнать о причинах столь неожиданного решения, принятого без его ведома и участия. Будучи посвящен в их планы, он, не имея намерения путешествовать в одиночестве, приказал уложить свои вещи и выразил готовность подчиниться необходимости. Однако он был весьма недоволен небрежным тоном Пелита, которому напомнил о собственном своем величии и дал понять, что оказывает ему безграничное снисхождение, удостаивая такими знаками внимания. Но теперь эти намеки не произвели впечатления на живописца, который заявил ему, что отнюдь не сомневается в его учености и дарованиях, а в особенности в его кулинарных способностях, каковые он сохранит в памяти, покуда небо его не лишится чувствительности; однако он посоветовал ему, из внимания к нынешним выродившимся любителям поесть, не злоупотреблять нашатырем при изготовлении следующей салякакабии и уменьшить количество чертова навоза, коим он столь щедро начинил жареных кур, если нет у него намерения превращать гостей в пациентов с целью покрыть расходы по устройству пиршества.
      Врач, уязвленный такими сарказмами, бросил на него негодующий и презрительный взгляд и, не желая объясняться по-английски, ибо в разгар перепалки Пелит мог рассердиться и уехать без него, излил свой гнев по-гречески. Живописец, догадавшись по звукам, что цитаты были греческие, поздравил своего друга с прекрасным знанием валлийского наречия и своими насмешками ухитрился окончательно вывести его из терпения, после чего тот удалился в свою комнату крайне разгневанный и пристыженный и предоставил противнику ликовать по случаю одержанной победы.
      Покуда разыгрывалась такая сцена между этими чудаками, Перигрин сделал визит послу, которого поблагодарил за любезное заступничество, с такою искренностью признавая нескромность своего поведения и обещая исправиться, что его превосходительство охотно простил беспокойство, ему причиненное, поддержал Перигрина разумными советами и, заверив его в неизменном своем расположении и дружбе, дал ему при прощании рекомендательные письма к знатным особам, состоящим при английском дворе.
      Удостоенный таких знаков внимания, наш молодой джентльмен распрощался со всеми своими приятелями французами и провел вечер с теми из них, кто пользовался наибольшей его привязанностью и доверием, в то время как Джолтер занимался домашними делами и с большой радостью заказал карету и лошадей, чтобы выехать из города, где он жил в вечном страхе, как бы не пришлось ему пострадать из-за необузданного нрава питомца. Все было сделано согласно их плану, и на следующий день они пообедали вместе со своими дорожными спутниками, а часа в четыре отбыли в двух каретах, в сопровождении камердинера, Пайпса и лакея доктора, которые ехали верхам, снабженные оружием и амуницией на случай нападения разбойников.
      Было одиннадцать часов вечера, когда они приехали в Сенли - город, где намеревались остановиться и где принуждены были разбудить обитателей харчевни, чтобы получить ужин. Всей провизии в доме едва хватило на приготовление сносного ужина. Однако живописец утешался если не количеством, то качеством блюд, одним из коих было фрикасе из кролика, каковое кушанье он оценил превыше всех деликатесов, когда-либо дымившихся на столе великолепного Гелиогабала. Не успел он высказаться в этом смысле, как наш герой, неустанно расставлявший ловушки с целью позабавиться на счет соседа, поспешил воспользоваться этим заявлением и, припомнив историю Сципио и погонщика мулов в "Жиль Блазе", решил подшутить над желудком Пелита, каковой, по-видимому, был весьма расположен к сытному ужину. Итак, он разработал свой план и, когда компания уселась за стол, стал с особым вниманием глядеть на живописца, который положил себе солидную порцию фрикасе и принялся уничтожать ее с величайшим удовольствием. Пелит, несмотря на разыгравшийся аппетит, не мог не заметить поведения Пикля и, дав отдых своим челюстям, сказал:
      - Вы удивлены, что я так спешу, но я очень голоден, а это одно из лучших фрикасе, какое мне когда-либо случалось есть.
      Французы весьма искусны в приготовлении таких блюд - это я должен признать; и, клянусь честью, я бы хотел всегда есть таких нежных кроликов, как тот, что лежит у меня на тарелке.
      На этот панегирик Перигрин ничего не ответил и только повторил слово "кролик" таким недоверчивым тоном и столь многозначительно покачивая головой, что не на шутку встревожил Пелита, который тотчас перестал работать челюстями и с недожеванным куском во рту озирался вокруг с испугом, каковой легче вообразить, чем описать, покуда взгляд его не упал на физиономию Томаса Пайпса, а тот, получив инструкции и умышленно поместившись против него, лукаво ухмыльнулся, чем окончательно смутил живописца. Боясь проглотить кусок, бывший у него во рту, и стыдясь избавиться от него как-нибудь иначе, он сидел некоторое время в состоянии мучительного беспокойства, а когда к нему обратился мистер Джолтер, тронутый его несчастьем, он энергически напряг мышцы глотки, которая с трудом справилась со своей задачей, и с большим смущением и страхом спросил, уж не сомневается ли мистер Пикль в том, что это блюдо приготовлено из кроликов. Молодой джентльмен, приняв таинственный вид, заявил о своем неведении, заметив, что склонен относиться подозрительно ко всем такого рода кушаньям, ибо его осведомили о тех проделках, какие весьма распространены в харчевнях Франции, Италии и Испании, и привел отрывок из "Жиль Блаза", уже упомянутый нами выше, добавив, что не считает себя знатоком животных, однако ноги этой твари, из которой сделано фрикасе, не похожи, по его мнению, на лапки кроликов, каких ему случалось видеть. Эти слова произвели явное впечатление на живописца, который, не скрывая своего отвращения и изумления, воскликнул: "Господи Иисусе!" - и, обратившись в поисках истины к Пайпсу, спросил его, известно ли ему что-нибудь по этому поводу. Том очень серьезно отвечал, что считает эту пищу полезной для здоровья, ибо он видел лапы и шкуру, только что содранную с прекрасного кота и повешенную на дверь чулана, смежного с кухней.
      Едва была произнесена эта фраза, как брюхо Пелита, казалось, пришло в соприкосновение с его позвоночником, цвет лица его изменился, глаза закатились, челюсть отвисла, он схватился руками за бока, и у него начались такие мучительные позывы к рвоте, что вся компания была изумлена и потрясена; страдания его усилились вследствие упорного сопротивления со стороны желудка, который решительно отказывался расстаться со своим содержимым, несмотря на крайнее омерзение живописца, обливавшегося холодным потом и едва не лишившегося чувств.
      Пикль, встревоженный его состоянием, заявил ему, что это настоящий кролик, но что он ради шутки научил Пайпса утверждать обратное. Однако это признание Пелит принял за дружескую уловку сострадательного Пикля, а посему оно не произвело впечатления на его организм. Впрочем, с помощью большого стакана бренди бодрость вернулась к нему, и он оправился в достаточной мере, чтобы объявить, корча судорожные гримасы, что у этого кушанья был особый горьковатый привкус, каковой он объясняет свойствами французских кроликов, а также способом приготовления соуса. Затем он начал поносить гнусные навыки французских трактирщиков, перекладывая вину за подобное мошенничество на их тираническое правительство, которое доводит их до нищеты и побуждает прибегать ко всевозможным плутням в обращении с постояльцами.
      Джолтер не мог упустить случая выступить в защиту французов и заявил ему, что он вовсе не знаком с их методами управления, иначе знал бы, что, если комиссар, будучи о том уведомлен, установит обман или грубое обращение трактирщика с путешественником, здешним уроженцем или иностранцем, виновный принужден будет закрыть свое заведение, а если он пользуется дурной репутацией, его без всяких колебаний сошлют на галеры.
      - Что касается до блюда, послужившего причиной вашего расстройства, добавил он, - то смею утверждать, что оно приготовлено из настоящего кролика, с которого содрали шкуру в моем присутствии; и в доказательство этих слов я преспокойно его отведаю, хотя фрикасе не относится к числу моих любимых кушаний.
      Сказав это, он съел несколько кусков сомнительного кролика, на коего Пелит снова начал взирать с вожделением; мало того, он даже вооружился ножом и вилкой и готов был пустить их в дело, как вдруг им овладел новый приступ страха, который исторг у него восклицание:
      - В конце концов, мистер Джолтер, что, если это был настоящий кот... Боже, сжалься надо мной! Вот его коготь!
      С этими словами он показал один из пяти-шести когтей, срезанных Пайпсом у жареного гуся и умышленно брошенных в фрикасе; гувернер при виде такого доказательства не мог скрыть свое беспокойство и угрызения совести; итак, он и живописец сидели молчаливые и пристыженные и, глядя друг на друга, корчили гримасы, тогда как врач, ненавидевший обоих, радовался их беде, советуя им ободриться и не отказываться от ужина, ибо он готов доказать, что мясо кошки так же питательно и нежно, как телятина или баранина, если только они могут подтвердить, что упомянутая кошка питалась преимущественно растительной пищей или удовлетворяла свой плотоядный инстинкт крысами и мышами, каковые, по его утверждению, являются чрезвычайно вкусным и ароматическим лакомством. По его словам, грубой ошибкой было считать, что все плотоядные твари не годятся в пищу; доказательством служит потребление свиней и уток, весьма неравнодушных к мясу, равно как и рыб, которые пожирают друг друга и едят приманку и падаль, а также спрос на медведя, из коего делают наилучшие в мире окорока. Далее он заметил, что негры Гвинейского побережья - народ здоровый и сильный - предпочитают кошек и собак всякой другой пище, и, ссылаясь на историю, упомянул о различных осадах, в течение которых жители осажденного города питались этими животными и ели даже человеческое мясо, каковое, как он прекрасно знает, во всех отношениях превосходит свинину, ибо в пору своих научных занятий он, в виде эксперимента, съел кусок, вырезанный из ягодицы повешенного.
      Этот трактат не только не успокоил, но даже усилил смятение в желудках гувернера и живописца, которые, услыхав последний довод, воззрились на оратора с ужасом и отвращением; один пробормотал: "Людоед", другой произнес: "Омерзительно" - и оба поспешно выскочили из-за стола и, бросившись в другую комнату, с такою силой столкнулись в дверях, что упали от толчка, который вызвал у них рвоту, вследствие чего они оба испачкались, пока лежали на полу.
      ГЛАВА XLIX
      Врач также не защищен от насмешек Перигрина. - Они прибывают в Аррас, где наш искатель приключений играет в карты с двумя французскими офицерами, которые на следующее утро дают трактирщику любопытное доказательство своей власти.
      В течение всего путешествия доктор был хмур и мрачен; впрочем, он сделал попытку упрочить свой авторитет рассуждениями о римских дорогах, когда мистер Джолтер предложил спутникам обратить внимание на прекрасное шоссе, по которому они ехали из Парижа во Фландрию. Но Пелит, полагая, что ныне имеет преимущество перед доктором, старался сохранить завоеванное превосходство, делая саркастические замечания касательно его самомнения и претензий на ученость и даже придумывая остроты и каламбуры в ответ на сообщения республиканца. Когда тот упомянул о дороге Фламиния, живописец осведомился, была ли она вымощена лучше, чем дорога Фламандии, по которой они ехали. Когда же доктор сказал, что этот путь был проложен для перевозки французской артиллерии во Фландрию, часто служившую ареной военных действий, его соперник подхватил с удивительной живостью:
      - По этой дороге, доктор, проезжают такие важные особы, о которых и не ведает французский король.
      Поощренный успехом своих замечаний, которые смешили Джолтера и вызывали, как ему казалось, одобрительные улыбки у нашего героя, он не скупился на другие выпады такого же характера и за обедом сказал врачу, что тот стал каким-то вялым, точно язычок в зеве.
      К тому времени между этими бывшими друзьями установились столь враждебные отношения, что в разговор они вступали только с целью навлечь друг на друга насмешки и презрение своих дорожных спутников. Доктор, не щадя сил, доказывал глупость и невежество Пелита в конфиденциальной беседе с Перигрином, к которому не раз обращался с такими же речами живописец, указывая ему на невоспитанность и тупость врача. Пикль притворно соглашался с их суровым приговором, каковой действительно был весьма справедлив, и путем лукавых намеков разжигал их раздражение, дабы оно перешло в открытую вражду. Но оба, казалось, питали такое отвращение к смертоносным деяниям, что в течение долгого времени его уловки не достигали цели, и он не мог воодушевить их на большее, чем непристойные остроты.
      Когда они достигли Арраса, городские ворота были заперты, и им пришлось остановиться в плохой пригородной харчевне, где они застали двух французских офицеров, которые также ехали из Парижа, направляясь в Лилль. Этим джентльменам было лет под тридцать, и держали они себя столь нагло, что внушили отвращение нашему герою, который, однако, вежливо приветствовал их во дворе и предложил поужинать вместе. Они поблагодарили его за любезное приглашение, которое, однако, отклонили под тем предлогом, что уже кое-что для себя заказали, но обещали явиться с визитом к нему и его спутникам тотчас же после ужина.
      Это обещание они исполнили; и когда было выпито несколько стаканов бургундского, один из них осведомился, не угодно ли молодому джентльмену сыграть для развлечения в кадрил. Перигрин легко разгадал смысл этого предложения, которое было сделано с единственной целью выудить деньги у него и его дорожных спутников; ибо он прекрасно знал, к каким уловкам приходится прибегать субалтерну французской армии, чтобы вести образ жизни, приличествующий джентльмену, и имел основания предполагать, что большинство из них были шулерами с юных лет; однако, рассчитывая на свою проницательность и ловкость, он удовлетворил желание незнакомца, и тотчас составилась партия из живописца, доктора, офицера, сделавшего это предложение, и самого Перигрина, тогда как второй офицер заявил, что понятия не имеет об этой игре; тем не менее, когда началась партия, он поместился за стулом Пикля, сидевшего против его друга, под предлогом, будто ему доставит удовольствие следить за игрой. Юноша не был таким новичком, чтобы не разгадать столь явной хитрости, на которую он, впрочем, посмотрел сквозь пальцы с целью обольстить их надеждами вначале, дабы тем сильнее было их разочарование в конце.
      Как только началась игра, он благодаря отражению в зеркале увидел, что офицер за его спиной делает знаки своему товарищу, который, с помощью этих условных жестов, получает сведения о картах Перигрина и посему начинает выигрывать.
      Таким образом, им позволено было наслаждаться плодами своей хитрости, покуда их выигрыш не достиг нескольких луи, после чего наш молодой джентльмен, считая своевременным проявить свою смекалку, весьма учтиво сказал стоявшему за его спиной офицеру, что не может играть спокойно и обдуманно, если за ним следят зрители, и попросил, чтобы тот оказал ему услугу и сел.
      Так как на это предложение незнакомец не мог ответить отказом, не нарушая правил вежливости, то он попросил извинения и отошел к стулу врача, который откровенно заявил ему, что не в обычаях его страны, чтобы игрок позволял зрителям рассматривать его карты; а когда в результате такого отпора он вздумал расположиться за стулом живописца, тот прогнал его, махнув рукой, покачав головой и воскликнув: "Pardonnez-moi!" {Простите (франц.).}, каковое восклицание повторил столь выразительно, что офицер, несмотря на свою наглость, смутился и, пристыженный, должен был сесть.
      Когда шансы, таким образом, уравнялись, игра продолжалась обычным порядком; и хотя француз, лишенный своего союзника, не раз пробовал плутовать, остальные игроки следили за ним с такою бдительностью и вниманием, что все его попытки ни к чему не привели, и вскоре ему пришлось расстаться с выигрышем. Но так как игру он затеял с целью воспользоваться всеми преимуществами, как законными, так и незаконными, каковые могло ему доставить превосходство над англичанином, то деньги были возвращены только после тысячи возражений, причем он старался запугать своего противника ругательствами, которые наш герой вернул с процентами, доказав ему тем самым, что он ошибся в своем партнере, и заставив его потихоньку удалиться. Поистине не без причины сетовали эти джентльмены на неудачу, постигшую их замыслы, ибо, по всей вероятности, они в настоящее время могли рассчитывать только на свое усердие и не знали, чем покрыть дорожные расходы, кроме такого рода приобретений.
      На следующий день они поднялись на рассвете и, решив предупредить намерения других постояльцев, заказали почтовых лошадей к тому часу, когда можно было въехать в город; итак, когда появилась наша компания, лошади уже стояли во дворе, и субалтерны ждали только счета, который приказали приготовить. Хозяин харчевни со страхом подал бумагу одному из сих грозных кавалеров, который, едва бросив взгляд на конечный итог, разразился ужасными проклятиями и спросил, допустимо ли подобное отношение к офицерам короля. Бедный трактирщик очень смиренно утверждал, что питает величайшее почтение к его величеству и ко всему, что ему принадлежит, и, отнюдь не помышляя о собственной выгоде, хочет только вознаградить себя за расходы, связанные с их пребыванием.
      Это смирение, казалось, не возымело никакого действия и только поощрило их дерзость. Они поклялись, что о его вымогательстве будет доложено коменданту города, который, наказав его примерно, научит других трактирщиков, как следует себя держать с людьми чести; и угрожали ему с такой самоуверенностью и наглостью, что злосчастный хозяин харчевни в самых униженных выражениях стал молить о прощении, упрашивая и уговаривая, чтобы ему доставили удовольствие взять расходы на себя. Этой милости он добился с великим трудом; они сурово попрекнули его за плутовство, посоветовали больше заботиться о собственной совести, а также об удобствах гостей, и в особенности королевских офицеров, после чего вскочили на коней и отбыли весьма торжественно, оставив трактирщика крайне обрадованного тем, что он столь успешно умиротворил гнев двух офицеров, которые не имели ни желания, ни возможности заплатить по счету; опыт научил его опасаться тех путешественников, которые обычно налагают дань на хозяина харчевни в наказание за чрезмерные его требования даже после того, как он изъявил готовность принять их условия расплаты.
      ГЛАВА L
      Перигрин беседует об их поведении, которое доктор осуждает, а гувернер оправдывает. - Они благополучно прибывают в Лилль. - Обедают за общим столом. - Осматривают цитадели. - Врач ссорится с северным бриттом, которого сажают под арест
      Когда эти почтенные искатели приключений отбыли, Перигрин, присутствовавший при этой сцене, узнал все подробности из уст самого трактирщика, который призывал в свидетели бога и святых, что он все равно потерял бы на таких клиентах, даже если бы они заплатили по счету, ибо, опасаясь их возражений, он назначал на все слишком низкие цены; но столь велик авторитет офицеров во Франции, что он ни в чем не смел прекословить их воле, так как городские власти, узнав об этом деле, расправились бы с ним, ибо правительство всегда подстрекает армию притеснять жителей; вдобавок он рисковал бы навлечь на себя гнев офицеров, а этого было бы достаточно, чтобы окончательно его погубить.
      Наш герой воспылал негодованием по поводу такой несправедливости и тирании и, обратившись к своему гувернеру, спросил, считает ли он это доказательством того благополучия, каким наслаждается французский народ. Джолтер отвечал, что любая человеческая конституция не может не быть в какой-то мере несовершенной, и признал, что в этом королевстве дворяне пользуются большей поддержкой, чем простолюдины, ибо следует предположить, что их понятие о чести и высокие их заслуги дают им право на такое предпочтение, которое объясняется также воспоминанием о доблести их предков, благодаря коей эти последние были возведены в дворянское звание.