Смоллет Тобайас
      Приключения Перигрина Пикля
      Перевод с английского А.В. Кривцовой и Евгения Ланна
      РОМАН СМОЛЛЕТА "ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПЕРИГРИНА ПИКЛЯ"
      Тобайас Смоллет (1721 - 1771) принадлежал к замечательной плеяде английских реалистов-просветителей XVIII века. Его творчество составляет важный этап в развитии английского реалистического романа.
      Младший современник Фильдинга, он следовал в своих книгах по пути сатирико-юмористического изображения общественных и частных нравов тогдашней Англии, проложенному автором "Приключений Джозефа Эндруса" и "Истории Тома Джонса найденыша". Но романы Смоллета вместе с тем существенно отличались от "комических эпопей" Фильдинга и по своей тематике и по характеру художественного воспроизведения действительности.
      Светлая жизнерадостность и гармоничность фильдинговских "комических эпопей", проникнутых оптимистическим доверием к человеческому разуму и доброму сердцу, в большинстве романов Смоллета уступают место желчной и придирчивой настороженности по отношению к мыслям и поступкам людей. "Исследователем темных душ" назвал его Вальтер Скотт. Гротеск и карикатура, чуждые Фильдингу, служат Смоллету излюбленным средством обрисовки его героев, а сюжетное построение его романов, в отличие от "комических эпопей" с их плавным и обдуманно-соразмерным течением действия, кажется нарочито бесформенным и хаотичным.
      Многие биографы Смоллета пытались объяснить эти тенденции его творчества неуживчивостью писателя. В буржуазной литературе бытуют анекдоты насчет "свирепости" Смоллета. Однако действительная "свирепость" сатирического реализма Смоллета имела глубокие причины; она была обоснована всем ходом общественно-политического развития Англии того времени.
      Искренно сочувствуя народным массам, Смоллет, как и другие представители буржуазного Просвещения, не мог еще уяснить себе ни исторических закономерностей, обусловивших бедствия народа, ни путей к его освобождению. Но жизнь тогдашней Англии давала столько разительных примеров новой общественной несправедливости - буржуазного неравенства и эксплуатации, переплетающихся с неизжитыми формами помещичьего угнетения, что они не могли не привлечь к себе внимания пытливого наблюдателя. Процесс развития капитализма, совершавшийся на глазах у Смоллета в эту пору, в период первоначального накопления и первые годы промышленного переворота, оставлял все меньше места для буржуазно-просветительских иллюзий, будто Англия XVIII века, управляемая горсточкой крупных землевладельцев и финансовых тузов, является идеальным царством естественной и разумной, предустановленной богом гармонии между людьми. В течение многих десятилетий эти иллюзии преподносились английским читателям в качестве непреложных истин, освященных авторитетом таких философов, как Шефтсбери, и таких литераторов, как Аддисон. Смоллет развенчивает эти иллюзии. Он показывает, как не похожа реальная буржуазно-помещичья Англия его времени на прекраснодушные абстракции, которыми подменяли действительность буржуазные философы и писатели, старавшиеся сгладить и оправдать противоречия капиталистического развития В этой критической переоценке общественных, этических и культурных ценностей Смоллет исходит из интересов и исторического опыта широких демократических слоев своей родины. Его волнуют судьбы классов, уничтожаемых в ходе капиталистического "прогресса" - судьбы разоряющегося мелкопоместного дворянства, мелких фермеров и ремесленников; его глубоко тревожит положение той массы обездоленных, экспроприированных бедняков, из которых в эту пору, на пороге промышленного переворота, уже формировалась резервная армия будущего пролетариата.
      Этим объясняется и критический дух реализма Смоллета и широта его кругозора. "Он с огромной силой изображал отрицательные стороны английского общества той эпохи и первый ввел в рамки романа изображение политических тенденций" {М. Горький, История русской литературы, М. 1939, стр. 39.}, писал о нем М. Горький.
      Жизнь Смоллета сложилась так, что ему еще смолоду пришлось на собственном опыте познакомиться с отрицательными сторонами тогдашнего английского общества. Выходец из обедневшей дворянской семьи, он вступил в жизнь как неимущий разночинец и до конца своих дней вел неравную борьбу с нуждой. Ни ученые медицинские труды, ни литературный талант не обеспечили ему материальной независимости. Несмотря на успех своих первых романов, он должен был зарабатывать на хлеб унизительной литературной поденщиной, поставляя по заказу издателей то медицинские трактаты, то памфлеты, то многотомные компиляции. Ему пришлось узнать и безденежье, и долги, и горечь зависимости от знатных "покровителей", считавших себя вправе распоряжаться его пером; он побывал даже в тюрьме из-за слишком смелых нападок на своего высокопоставленного противника.
      Смоллет рано познакомился с закулисной механикой английской политической жизни того времени. Двадцатилетним юношей он начал службу в военно-морском флоте в качестве помощника корабельного хирурга и вынес из участия в вест-индской экспедиции 1741 года глубочайшее презрение к коррупции и бездарности командных верхов и понимание того, какой ценой расплачивается простой народ за расширение колониальных владений и укрепление коммерческих прерогатив Англии. Рассматривая в своих позднейших исторических трудах английскую политику XVIII века, Смоллет решительно осуждает растрату "национального богатства" на "ненужные войны и опасные экспедиции". Смоллет-историк улавливает и другую существенную тенденцию английской общественно-политической жизни XVIII века - небывалый рост финансовых спекуляций, посредством которых кучка аферистов, объединявшая цвет аристократии, членов правительства и дельцов из Сити, обогащалась за счет народа.
      Кратковременное участие Смоллета в политической борьбе начала 60-х годов, когда торийское министерство Бьюта привлекло его к редактированию правительственной газеты "Британец", лишь усугубило его презрение к обеим партиям. Вслед за Свифтом и Фильдингом Смоллет на собственном опыте убедился, что парламентская демагогия тори и вигов не имеет ничего общего с действительной защитой свободы и процветания нации. В сатирических образах публицистической "Истории и приключений Атома" (1769) Смоллет, не стесняясь в выражениях, зло осмеял интриги, коррупцию и паразитизм тогдашних лидеров обеих партий.
      Шотландец по рождению, Смоллет горячо любил свою родину, присоединенную к Англии неравноправной унией 1707 года, и чувство оскорбленного национального достоинства обостряло его недоверие к британским правящим кругам. Он был глубоко потрясен событиями 1745-1746 годов, когда правительство, жестоко расправившись с мятежными шотландцами, принявшими участие в попытке реставрации Стюартов, обрушило карательные экспедиции против безоружного населения Шотландии и поставило под запрет национальные обычаи и национальную культуру. Смоллет, сам отнюдь не сочувствовавший попыткам новой реставрации Стюартов, выразил свое возмущение политикой английских карателей в смелом стихотворении "Слезы Шотландии" (1746), а двумя годами позже сделал героями своего первого романа, "Приключения Родрика Рэндома" (1748), двух земляков, Рэндома и Стрэпа, которые, скитаясь по Англии, терпят немало невзгод только потому, что они шотландцы.
      "Я стремился показать, как скромные достоинства борются со всеми затруднениями, встающими на пути одинокого сироты не только из-за недостатка у него житейского опыта, но и вследствие себялюбия, зависти, злокозненности и черствого равнодушия людей", - так определил сам Смоллет в предисловии к "Приключениям Родрика Рэндома" основную тему этого романа, во многом характерную и для его позднейших произведений.
      Несмотря на видимую отвлеченность этой формулировки, типичной для литературы Просвещения, она свидетельствовала о стремлении писателя раздвинуть рамки бытового романа, введя в него критическое изображение общественных пороков того времени. Говоря словами самого Смоллета, он хотел дать пищу "благородному негодованию, каковое должно вызвать у читателя возмущение презренными и порочными нравами общества". Следуя этому замыслу, автор строит историю злоключений Рэндома как историю постепенной утраты героем многих и многих иллюзий относительно прекраснодушия окружающих. Он узнает истинную цену мнимого "человеколюбия" титулованных самодуров и развратников в раззолоченных кафтанах, лицемеров и мошенников в поповских рясах, чиновных взяточников и скопидомов-фермеров и приходит к горькому выводу, что Англия - "худшая страна во всем мире для пребывания в ней достойного человека".
      * * *
      "Веселая книга, или Шалости человеческие" - под таким заглавием вышел в 1788 году первый русский перевод "Приключений Перигрина Пикля". Комизм нелепых происшествий, вызванных чудачествами героев, действительно занимал в этом романе большее место, чем в каком-либо другом произведении Смоллета, не говоря уже о просветительских романах его предшественников. Кавалькада, сопровождающая коммодора Траньона на свадьбу, движется зигзагами поперек дороги, воспроизводя маневры корабля, повинующегося ветру; живописец Пелит пытается въехать в комнату обидевшей его попутчицы верхом на осле, рев и топот которого приводят в смятение всю гостиницу; кулинарные эксперименты доктора - энтузиаста классической древности - оказывают самое плачевное действие на желудки приглашенных; нескромные интрижки, прерываемые вторжением докучных спутников, соперников или соседей; жестокие уроки ревнивым мужьям; подстроенные шутки ради дуэли, в которые насильно вовлекаются заведомые трусы, - таковы едва ли не самые частые комические ситуации "Приключений Перигрина Пикля". Ни в одном из последующих произведений Смоллета нет такого множества потасовок, драк и поединков, где оружием служат не только кулаки, дубинки, шпаги и пистолеты, но подчас и такие предметы, как костыль, деревянная нога, цеп, кочерга, парик, столовый нож и жареная индейка.
      Однако вся эта суматошная кутерьма, разыгрывающаяся на авансцене романа, отнюдь не исчерпывает его действительного содержания. По мере того как общий замысел произведения проступает все отчетливее сквозь пестроту быстро сменяющихся анекдотических эпизодов, читатель убеждается в том, что "веселая книга" Смоллета - это вместе с тем и очень горькая книга, подводящая итоги многим серьезным наблюдениям и размышлениям автора.
      Во втором романе Смоллета, "Приключения Перигрина Пикля" (1751), нет тех контрастов бедности и богатства, власти и бесправия, которые были широко показаны в "Приключениях Родрика Рэндома". Но, сосредоточивая действие по преимуществу в сфере жизни английских собственнических кругов, Смоллет и в этом романе остается реалистом-сатириком.
      Основное, что занимает здесь Смоллета и определяет внутреннюю целеустремленность похождений его героя, - это проблема эгоизма как главного, тайного или явного двигателя человеческих поступков. "Приключения Перигрина Пикля" написаны в обычной для английской литературы XVIII века форме жизнеописания героя. Но Смоллет строит биографию Пикля так, что в развитие сюжета вовлекаются все новые и новые области действительности, и роман, который мог сперва показаться энциклопедией фривольных анекдотов, разворачивается как широкая панорама частных и общественно-политических нравов буржуазно-помещичьей Англии XVIII века.
      Семейные распри, столкновения с проститутками, шулерами, констеблями, бессмысленные препирательства ученых педантов, великосветские козни, деловые аферы и спекуляции, парламентская избирательная борьба, театральные и литературные интриги и, наконец, раздоры тюремного "дна" - таковы ступени жизненного пути Перигрина Пикля, этапы его общественного воспитания.
      Затрагивая самые разнообразные области человеческой деятельности, Смоллет настойчиво подчеркивает один и тот же принцип - принцип враждебной разобщенности людей, руководимых себялюбивыми, частными интересами. В обществе, на его взгляд, царит ожесточенная война всех против всех. Семейство Пиклей, описанием которого открывается роман, служит как бы миниатюрным прообразом этого общества. Естественные отношения между членами этого семейства извращены: мать люто ненавидит сына, брат - брата. Поездка Перигрина Пикля на похороны отца была самым восхитительным из всех путешествий, какие он когда-либо совершал.
      В характеристике большинства второстепенных героев романа подчеркнута та же эгоистическая разобщенность: их помыслы, стремления, поступки не только не сливаются в общую гармонию, но, напротив, резко и назойливо противоречат друг другу. Каждый твердит свое, добивается своего, мешая и переча другим и не слушая их. В каждом легко обнаружить солидную дозу того тщеславия и самомнения, какие обычно царят даже в самой грубой душе. Таков этический подтекст, обусловливающий характеры героев и, в соответствии с их отношениями, нарочито хаотическую композицию романа с его бесконечной сменой злых проделок, удавшихся и неудавшихся обманов.
      Демонстративная невозмутимость, с какою Смоллет изображает этот мир озлобленных себялюбцев, поглощенных своими эгоистическими маниями, обманчива. Она проникнута полемическим духом. В "Приключениях Перигрина Пикля" Смоллет решает важную для его времени философскую задачу. Рисуемая им картина общества как арены ожесточенной борьбы своекорыстных интересов наглядно опровергает идеалистическую этику Шефтсбери с ее всеобщей гармонией, в основе которой лежит якобы взаимное равновесие частных интересов.
      Образ Перигрина Пикля является живым отрицанием вымышленного идеального человека, стоявшего в центре шефтсберианской этики, - человека, от природы умеющего ценить "естественную красоту поступков" и сознавать, что "в его интересах быть совершенно добрым и добродетельным", как проповедовал Шефтсбери. Себялюбие, самодовольство и тщеславие - главные свойства Пикля. Он не только не способствует порядку и гармонии, но, напротив, своим вмешательством неизменно вносит в жизнь окружающих беспорядок и разлад. В самом его юморе есть оттенок жестокости: ничто не доставляет ему такого удовольствия, как разжигание эгоистических страстей его ближних.
      Живым воплощением эгоистической морали частного интереса, узаконенной "войны всех против всех" выступает в романе приспешник Пикля, старый Кэдуоледер Крэбтри. По своим взглядам и жизненному призванию Крэбтри мизантроп, именно так он и аттестуется в романе. Из своего горького житейского опыта Крэбтри пытается сделать логический вывод. Он не желает притворяться "социальным животным" в мире, где человек человеку волк. Свою антиобщественность он возводит в систему.
      Но, хотя мизантропическая антиобщественная философия Крэбтри до поры до времени импонирует Перигрину Пиклю, автор показывает в ходе действия романа ее несостоятельность. Отвергая идеи своих противников, гласящие, что "все существующее прекрасно", он отказывается вместе с тем считать все существующее отвратительным. Абстрактно-морализаторское восхваление "человеческой природы" не удовлетворяет его так же, как ее абстрактно-морализаторское осуждение. Реалистическая значительность "Приключений Перигрина Пикля" во многом обусловлена именно тем, что из области морализирования Смоллет стремится перейти в область социальных обобщений.
      Этот переход осуществлялся в романе не легко и не последовательно. Просветительская эстетика не давала ключа к раскрытию общественно-исторической сущности характеров и отношений между людьми. Смоллет, во многом опередивший свое время, нередко приближался к истине "художнической ощупью", добираясь до социальных и политических пружин, приводящих в движение эгоистические страсти его героев. Но просветительские абстракции иногда берут верх над его стихийно-материалистическим восприятием мира, и рядом с социально-типичными обобщениями в романе возникают реалистически не мотивированные обстоятельства, которые автор пытается истолковать как произвольную игру "человеческой природы" (так, например, остаются необъясненными причины маниакальной ненависти матери Перигрина к сыну, играющей столь важную роль в сюжетном развитии романа).
      Известная художественная неровность "Приключений Перигрина Пикля" в значительной степени обусловлена противоречием между новыми для просветительского романа социальными наблюдениями их автора и традиционной формой этого жанра. Смоллет взламывает привычные рамки авантюрно-бытового романа-жизнеописания, вводя в него огромный и необычайно злободневный для своего времени общественный материал. Это множество характерных и дополняющих друг друга фактов не всегда вмещается в русло сюжета, а иногда даже преграждает и замедляет его течение. Так, например, описание "сеансов" в доме Крэбтри, который прикидывается магом и предсказателем, чтобы вместе с Пиклем в качестве самозванных "цензоров нравов" разоблачать и наказывать пороки и козни светской черни, представлено длинной серией однотипных эпизодов, искусственно задерживающих развитие действия. А между тем Смоллетом руководило верное в своей основе стремление расширить сферу действия и перенести внимание читателей с индивидуальной судьбы Пикля на окружающую его общественную среду.
      Еще более искусственно введены в роман пространные сведения о нашумевшей в то время тяжбе мистера Э. с лордом Э., которого первый обвинял в присвоении принадлежащего ему титула и состояния. Обстоятельства этого судебного дела привлекли, по-видимому, внимание романиста не только своей сенсационностью, но и общественной типичностью, - столь ярко проявлялась в мошеннических действиях высокопоставленного ответчика и его приспешников цинично-своекорыстная природа собственнических "частных интересов". Но этот жизненный материал никак не вовлекается в действие романа, а предстает лишь в форме сухого фактического отчета, сообщаемого Пиклю случайно встреченным собеседником.
      Особенно разительным примером нарушения художественной цельности романа вторжением инородного аморфного материала, непосредственно не связанного с системой образов и сюжетом книги, являются "Мемуары знатной леди", включенные Смоллетом во второй том "Приключений Перигрина Пикля" на правах отдельной главы. Биографы и комментаторы строили много разноречивых и гадательных предположений об авторстве "Мемуаров" и причинах появления их в романе. По-видимому, наиболее вероятна гипотеза, согласно которой Смоллет являлся лишь литературным редактором "Мемуаров", действительным автором которых была его знатная "покровительница" леди Вэн, известная своими скандальными похождениями. Нельзя не заметить, что, какими бы посторонними соображениями ни руководствовался писатель, включая "Мемуары" в свой роман, записки "знатной леди" до некоторой степени дополняли картину всеобщей вражды себялюбивых, своекорыстных интересов, развернутую в "Приключениях Перигрина Пикля". "Знатная леди", пытающаяся оправдать свои супружеские измены перечнем своих доходов, расходов и долгов, живет в той же сфере эгоистической "войны всех против всех", что и большинство персонажей романа. Но эта внутренняя связь художественно остается нераскрытой. За пределами своих "Мемуаров" "знатная леди" фигурирует на страницах романа лишь как эпизодическое лицо.
      Композиционная неслаженность "Приключений Перигрина Пикля", загромождение их вставными эпизодами были своеобразной "болезнью роста" просветительского реализма, стремившегося раскрыть средствами романа новые противоречия, лишь начинавшие проступать на поверхность английской общественной жизни XVIII века.
      Понадобилась неизмеримо большая степень развития и обострения этих противоречий, чтобы столетием позже, в XIX веке, создатели социального романа могли проникнуть в механику буржуазных общественных отношений и воспроизвести ее художественными средствами. Только в условиях открытого столкновения "двух наций" в бурный период чартизма возникли предпосылки для создания таких классических произведений, как "Ярмарка тщеславия" Теккерея, "Холодный дом" и "Крошка Доррит" Диккенса, где тенденции буржуазного общественного развития, критически постигнутые писателями, органически воплотились в монументальной системе типических образов, связанных живым и последовательным движением сюжета.
      В "Приключениях Перигрина Пикля" значительные и важные явления общественной и политической жизни воспроизводятся еще по преимуществу в форме статического обзора нравов. Но хотя в романе и дают себя знать как неизбежная дань времени известная созерцательность и механистичность, присущие вообще просветительской эстетике, в нем уже возникают типические реалистические обобщения, предвещающие будущий расцвет критического реализма.
      Важнейшим из достижений Смоллета был образ главного героя романа, Перигрина Пикля. В развитии этого образа, как и в обрисовке других персонажей, автор обнаруживает еще свою связь с укоренившимися в английской литературе со времен Бен Джонсона традициями комического изображения "юморов" - маниакальных страстей или чудачеств, составляющих якобы основу каждого характера. Еще младенцем, в колыбели, Перигрин обнаруживает врожденное пристрастие к злым проделкам, и издевается над матерью и нянькой так же, как позднее над всеми, кто становится жертвой его жестокого юмора. Но уже в первых главах романа Смоллет вносит в изображение своего героя другую, более глубокую и социально-значимую мотивировку, раскрывая внутреннюю связь между поведением Перигрина и реальными жизненными обстоятельствами, в которые он поставлен.
      Биография Пикля, весь его образ мыслей и действий чрезвычайно типичны для общественных нравов буржуазно-помещичьей Англии после государственного переворота 1688 года, приобщившего буржуазию к правящим классам страны.
      Сын лондонского купца, удалившегося от дел и ставшего провинциальным сквайром-помещиком, он как бы воплощает своей особой сращение английской буржуазии и поместного дворянства. Кичась привилегиями "джентльмена", он, однако, сохраняет свою сопричастность всем формам буржуазной наживы. Разоренный своими аристократическими причудами, он весьма деловито обдумывает, как повыгоднее поместить остатки своего капитала, отдает деньги в рост, высчитывает все преимущества земельных закладных и корабельных страховых премий, пытается спекулировать на политике. Если он и попадает впросак, то лишь потому, что сталкивается с еще более искушенными в коммерческих авантюрах партнерами. В триумфальной развязке романа герой получает от отца наследство, основу которого составляют ост-индские акции, акции южных морей, закладные, векселя, долговые расписки. Благополучие Пикля зиждется, таким образом, на той самой политике расширения торговых связей и укрепления колониального могущества буржуазной Англии, изнанка которой с такой откровенностью была показана в "Приключениях Родрика Рэндома". В отличие от своего первого романа автор "Приключений Перигрина Пикля" не задается вопросом о том, во что обходится простому народу собственническое благополучие "верхов". Но он ставит другой немаловажный вопрос: во что обходится подобное паразитическое благополучие самому Перигрину Пиклю и окружающим его людям.
      Привилегированное положение Перигрина, наследника состоятельного отца и любимца богатого бездетного дяди, уже сызмальства способствуют его высокомерию и самомнению. Богатство избавляет его от труда, но вместе с тем "освобождает" и от всяких серьезных жизненных интересов. Себялюбие Пикля проявляется с самого детства в его отношениях к благодетелю-дяде, к друзьям - Хэтчуею и Пайпсу; позднее оно же отравляет его любовь к Эмилии Гантлит и дружбу с ее братом. Окрыленный своими галантными похождениями, Перигрин испытывает опасение, как бы страсть к бедной и незнатной Эмилии не унизила его достоинства. Наследство, полученное после смерти дяди, окончательно вскружило ему голову. Возомнив себя великосветским героем, он предается безрассудному мотовству, но втайне с холодной деловитостью высчитывает преимущества выгодной женитьбы.
      Поведение Пикля по отношению к тем, кого он считает стоящими выше и ниже себя на общественной лестнице, вполне определяется понятием "сноб". Через сто лет после выхода "Приключений Перигрина Пикля" Теккерей в своей "Книге снобов" обогатил английский язык этим сатирическим определением нравственной сути буржуазного обывателя, раболепствующего перед высшими и деспотичного в отношении низших. Но общественные тенденции, воплощенные Теккереем в понятии "сноб", уже с полной наглядностью проявляются в поступках Пикля, и герой Смоллета по праву мог бы занять свое место в теккереевской сатирической галерее снобов. Он грубо оскорбляет Эмилию, которую теперь считает себе неровней, порывает с ее братом и стыдится своего неотесанного приятеля Джека Хэтчуея. Зато он гордится, что вхож в аристократические гостиные и приемные вельможных политиков; развесив уши, он упивается великосветскими сплетнями и щедрыми посулами высоких милостей, которые до поры до времени расточают ему его новые покровители.
      Понадобилось немало горьких уроков, чтобы если не окончательно излечить Пикля от его себялюбия, то по крайней мере заставить его понять истинную цену людей и их поступков.
      Великолепные реалистические эпизоды, рисующие политическую карьеру героя и ее позорный конец, составляют кульминационный пункт романа. На этом как бы завершается процесс самозабвенного "восхождения" Перигрина Пикля; отсюда начинается процесс его горестного "нисхождения".
      Промотав значительную часть состояния и не сумев выгодно жениться, Перигрин решает поправить дела политической аферой. Он выставляет свою кандидатуру на выборах в парламент. Рассказывая о похождениях своего героя, Смоллет сатирически изображает циничную механику тогдашних парламентских выборов. Со свифтовской иронией говорит он о взяточничестве как о "той превосходной системе убеждения, которая принята величайшими людьми нашего века..."
      Руководствуясь этой "превосходной системой" и предусмотрительно набив себе карманы банкнотами, Пикль вступает в соперничество с кандидатом противной партии, ставленником "знатного семейства из оппозиции", которое в течение многих лет распоряжалось голосами местных избирателей. "Наш герой... - повествует сатирик, - не останавливался перед расходами на угощение избирателей.. Он давал балы для дам, посещал городских матрон, с удивительной легкостью приноравливался к их причудам, пил с теми, кто любил осушить рюмку наедине, ухаживал за влюбчивыми, молился с набожными, болтал с теми, кто наслаждался сплетнями, и с великим мастерством придумывал для всех приятные подарки... он... ставил огромные бочки пива и вина для всех желающих, а в корыстные сердца, не раскрывавшиеся от напитков, он нашел прекрасный способ пробраться с помощью золотого ключа".
      В нужный момент герой Смоллета готов поступиться и своей надменностью и джентльменской независимостью, готов подлаживаться, льстить и заискивать, лишь бы достичь своей цели. Участие Перигрина в выборах - такая же деловая афера, как его недавние попытки спекулировать на скачках или ссужать деньги под заклад земли и корабельных грузов. Смоллет даже не находит нужным говорить о политических убеждениях своего героя, считая совершенно самоочевидным, что их у него нет, так же как нет их и у его соперников из оппозиции.
      Однако политическая спекуляция Пикля кончается столь же плачевно, как и другие его спекуляции. Когда кошелек героя настолько истощился, что ему пришлось занять деньги у сборщика налогов, руководство правительственной партии сторговалось с оппозицией об обмене избирательными местечками, и Перигрину предложили отказаться от своих притязаний на место в парламенте. Попытка героя отстоять свою кандидатуру терпит неудачу; по распоряжению властей, сборщик налогов приказывает задержать его за неуплату долга.
      Еще более роковой оборот получает попытка Пикля отомстить министру, переметнувшись в ряды оппозиции. Его антиправительственная статья привлекает к себе общее внимание, и правительство, спеша обезопасить себя от нападок дерзкого памфлетиста, снова заключает его в долговую тюрьму, воспользовавшись старыми его векселями, скупленными через подставных лиц. Не довольствуясь этим, министр, некогда покровительствовавший Пиклю, распускает слух о его помешательстве, и версия эта быстро распространяется в обществе.
      Смоллет с незаурядным реалистическим мастерством изображает душевную ломку, переживаемую его героем. Нищета меняет весь его моральный облик, лишая недавнего гордеца воли и сил к сопротивлению.
      Именно теперь, дойдя до предела своих бедствий, Перигрин по достоинству оценивает своих настоящих друзей. Лейтенант Хэтчуей, ковыляя на своей деревянной ноге, является, чтобы предложить ему помощь, а встретив отказ решает поселиться в тюрьме и быть рядом со своим строптивым другом. Старый служака Том Пайпс навязывает хозяину свои скромные сбережения, чтобы вызволить его из заключения. Эмилия Гантлит, ставшая богатой наследницей, готова простить ему все обиды и выйти за него замуж. Так жизнь показывает Перигрину Пиклю, как он заблуждался, пренебрегая привязанностью тех, кто любил его бескорыстно.
      Смоллет не грешит ни назойливой дидактичностью, ни слащавой сентиментальностью, давая такой поворот сюжету. Он не высказывает наивных иллюзий относительно перевоспитания своего героя: в основе своей характер Перигрина Пикля остается все тем же. Но рассказ об этих событиях помогает писателю очертить границы царства хищнических частных интересов и показать, что мизантропическая антиобщественная философия Крэбтри и ему подобных учитывает далеко не все возможности "человеческой природы", способной к самопожертвованию и бескорыстной преданности.
      В свете позднейшего развития английского реалистического романа особенно примечательны юмористические образы смешных и трогательных чудаков, чье великодушие, доброта и верность служат живым укором себялюбию Пикля. Эта компания старых морских волков - коммодор Траньон, лейтенант Хэтчуей, боцман Пайпс - поначалу выступает в романе в грубовато-комическом плане, в качестве забияк и драчунов, зачинщиков ссор и беспорядков. Но постепенно, по мере прояснения и углубления идейного замысла романа, эти неотесанные люди, ничего не смыслящие в светских тонкостях, коммерческих делах и законах, именно в силу своей отчужденности от мира крупных и малых, политических и частных спекуляций, оказываются в глазах Смоллета воплощением тех живых "общественных привязанностей", на которые способна "человеческая природа". Столетием позже в своих поисках положительного героя, не отравленного буржуазным своекорыстием, Диккенсу предстояло воспользоваться опытом Смоллета: его капитан Катл и дядя Сол из "Домби и сына" во многом сродни коммодору Траньону и Джеку Хэтчуею, хотя и обрисованы с несвойственной Смоллету лирической теплотой. Не меньшее значение имел роман Смоллета и для подготовки сатирических обобщений великих английских критических реалистов XIX века. Его принципы резкого, карикатурно-гротескного изображения политической коррупции, паразитизма и цинической безнравственности собственнических "верхов" стали частью той демократической литературной традиции, на которую опирались Диккенс и Теккерей.
      "Приключения Перигрина Пикля", как и другие лучшие романы Смоллета "Приключения Родрика Рэндома" и "Путешествие Хамфри Клинкера", представляют для советских читателей большой интерес. Они обладают ценностью исторического документа, в котором без прикрас отразились общественно-политические нравы и быт Англии на пороге промышленного переворота.
      А. ЕЛИСТРАТОВА
      ГЛАВА I
      Рассказ о мистере Гемэлиеле Пикле - Описание нрава его сестры - Он уступает ее мольбам и удаляется в деревню
      В некоем графстве Англии, которое с одной стороны омывается морем и находится на расстоянии ста миль от столицы, жил Гемэлиел Пикль, эсквайр, отец того героя, чьи приключения намерены мы изложить. Он был сыном лондонского купца, который, начав, подобно Риму, с малого, завоевал в родном городе высокое положение и нажил большое состояние, хотя, к бесконечному своему сожалению, умер раньше, чем оно достигло ста тысяч фунтов, заклиная своего сына, почитавшего последнюю волю родителя, подражать его рвению и следовать его правилам, пока не удастся накопить недостающую сумму, которая была значительно меньше пятнадцати тысяч фунтов
      Это патетическое увещание произвело желаемое действие на его наследника, который не только не щадил сил, дабы исполнить просьбу усопшего, но изощрял все способности, коими его наделила природа, в ряде попыток, не увенчавшихся, впрочем, успехом, ибо по прошествии пятнадцати лет, посвященных торговле, он обнаружил, что состояние его уменьшилось на пять тысяч с того дня, когда он вступил во владение имуществом своего отца, обстоятельство, которое повлияло на него столь сильно, что даже отвратило от коммерции и пробудило в нем желание уйти от мира в какое-нибудь местечко, где бы он мог на досуге оплакивать свое несчастье и путем экономии обезопасить себя от нужды и страха перед тюрьмой, которая постоянно преследовала его воображение. Часто приходилось слышать, как он выражал опасение, что вынужден будет перейти на содержание прихода, и благодарил бога за то, что имеет право на эту поддержку, так как долгое время был квартиронанимателем; короче, он не проявлял никаких врожденных талантов, и его характер не отличался настойчивостью, ибо при всем стремлении к наживе, которое может быть свойственно любому гражданину, он был обременен какой-то леностью и медлительностью, одерживавшими верх над всеми корыстными побуждениями и мешавшими ему извлекать пользу даже из умственной ограниченности и умеренных привычек, - что столь часто способствует приобретению огромного состояния, - каковыми качествами он был наделен в значительной степени. Природа, по всей вероятности, подмешала в состав его существа очень мало горючего материала или вовсе его не подмешала, а быть может, те семена невоздержанности, которые она, возможно, в него заронила, были окончательно заглушены и уничтожены суровым воспитанием.
      Проказы его молодости, отнюдь не чрезмерные или преступные, никогда не выходили из границ той пристойной веселости, которая в исключительных случаях могла быть вызвана исключительной выпивкой в клубе степенных счетоводов, чье воображение не отличается ни чрезмерной пылкостью, ни блеском. Не склонный к утонченным ощущениям, он вряд ли бывал тревожим какими бы то ни было бурными чувствами. Любовная страсть никогда не нарушала его спокойствия, и если, как говорит мистер Крич вслед за Горацием, "ничем не восхищаться - единственное средство дать людям счастье и его упрочить", мистер Пикль несомненно владел этим бесценным секретом; во всяком случае никто не видел, чтобы он когда-либо проявлял хотя бы слабые признаки восхищения, если не считать одного вечера в клубе, где он, заметно оживившись, заявил, что съел за обедом нежный телячий филей.
      Несмотря на флегму, он не мог не скорбеть по поводу своих неудач в торговле и, вслед за банкротством некоего судового страховщика, которое лишило его пятисот фунтов, объявил о своем намерении уйти от дел и удалиться в деревню. В этом решении его поощряла и поддерживала единственная его сестра, мисс Гризль, которая ведала его домом со времени смерти его отца и ныне переживала тридцатый год своего девства, имея капитал в пять тысяч фунтов и солидный запас бережливости и набожности.
      Казалось бы, эти качества должны были сократить срок ее безбрачия, так как она никогда не выражала отвращения к супружеской жизни, но, по-видимому, она была слишком осторожна в выборе, чтобы найти в столице спутника себе по вкусу; ибо я не могу допустить, что она так долго не имела претендентов на свою руку, хотя обаяние ее особы было не слишком велико, а манеры не слишком приятны. Не говоря об очень бледном (чтобы не сказать желтом) цвете лица, который, быть может, объяснялся ее девственностью и умерщвлением плоти, она отличалась косоглазием, каковое было отнюдь не привлекательно, и столь широким ртом, что ни искусство, ни усилия не могли сократить его до скольконибудь пристойных размеров. Вдобавок набожность ее была скорее сварливая, чем смиренная, и нимало не смягчала некоторой величавости в обращении и разговоре, направленных к тому, чтобы внушить представление о значении и родовитости ее семьи, прошлое которой, кстати сказать, никакая геральдика и никакие традиции не могли проследить дальше, чем за два поколения назад.
      Она как будто отреклась от всех идей, усвоенных ею в ту пору, которая предшествовала занятию ее отцом поста шерифа, а эрой, определявшей даты всех ее наблюдений, являлось занятие ее папашей должности мэра. Мало того, эта добрая леди столь заботилась о поддержании и продолжении рода, что, подавляя все эгоистические мотивы, принудила своего брата вступить в борьбу с его же собственными наклонностями и даже преодолеть их настолько, чтобы заявить о любви к особе, на которой он затем и женился, как мы увидим впоследствии.
      Поистине она была шпорой, подстрекавшей его на все его необычайные предприятия, и я сомневаюсь, удалось ли бы ему выбраться из той жизненной колеи, по которой он так долго следовал машинально, если бы его не пришпоривали и не побуждали к действию ее неустанные увещания.
      Лондон, по ее словам, был приютом беззакония, где честный, доверчивый человек ежедневно рисковал пасть жертвой мошенничества; где невинность подвергалась постоянным соблазнам, а злоба и клевета вечно преследовали добродетель; где всем правили каприз и порок, а достоинства встречали полное пренебрежение и презрение. Это последнее обвинение она высказывала с энергией и скорбью, явно свидетельствовавшими о том, в какой мере считает она себя образцом того, о чем упоминала; и, право же, приговор был оправдан теми толками, какие вызвал ее отъезд у друзей женского пола, которые, отнюдь не приписывая его похвальным мотивам, ею руководившим, намекали с саркастическим одобрением, что она имела веские основания быть недовольной городом, где так долго оставалась в пренебрежении, и что, конечно, разумно было сделать последнюю попытку в деревне, где ее достоинства будут менее затенены, а состояние покажется более соблазнительным.
      Как бы там ни было, но ее увещаний, хотя они и отличались убедительностью, оказалось бы недостаточно для того, чтобы преодолеть апатию и vis inertia {Сила инерции (лат.).} ее брата, если бы она не подкрепила своих аргументов, подвергнув сомнению кредитоспособность двух-трех купцов, с которыми он вел дела. Устрашенный намеками на какие-то сведения, он сделал надлежащее усилие: взял из дела свой капитал и, поместив его в банковские акции и индийские бумаги, переселился в деревню - в дом, выстроенный его отцом у моря ради удобства вести кой-какие торговые дела, в которых он был глубоко заинтересован.
      Итак, здесь мистер Пикль обосновался навсегда на тридцать шестом году жизни, и хотя боль, какую он почувствовал, расставаясь с близкими приятелями и порывая все прежние свои связи, была не настолько острой, чтобы вызвать какое-нибудь серьезное расстройство в организме, но тем не менее он испытал крайнее смущение при первом своем вступлении в жизнь, с которой был вовсе незнаком. Впрочем, он встретил в деревне множество людей, которые из уважения к его богатству искали знакомства с ним и проявляли одно лишь дружелюбие и гостеприимство. Однако беспокойство, связанное с необходимостью принимать эти знаки внимания и отвечать на них, было невыносимой обузой для человека с его привычками и характером. Посему он возложил заботу о церемониале на свою сестру, которая гордо исполняла все формальности, тогда как он сам, обнаружив по соседству таверну, отправлялся туда каждый вечер и наслаждался своей трубкой и кружкой, весьма довольный поведением хозяина трактира, чей общительный нрав позволял ему хранить молчание, ибо он избегал всех лишних слов, так же как уклонялся и от других ненужных расходов.
      ГЛАВА II
      Его знакомят с характеристическими чертами коммодора Траньона и его приближенных; он встречается с ними случайно и заключает дружбу с этим командиром
      Словоохотливый трактирщик вскоре описал ему нравы всех жителей графства и между прочим нрав его ближайшего соседа, коммодора Траньона, весьма странный и оригинальный.
      - Коммодор и ваша милость, - сказал он, - станете в скором времени закадычными друзьями; у него куча денег, а тратит он их, как принц, то есть на свой манер, потому что, будьте уверены, он, как говорится, немножко чудаковат и ругается мастерски, хотя я готов поклясться, что он, как грудной младенец, ничего худого не думает. Помилуй нас бог, у вашей чести весело будет на душе, когда вы послушаете его рассказ о том, как он лежал борт о борт с французами, и об абордажных крюках, вонючих бомбах, картечи, круглых ядрах, железных ломах, - господь да помилует нас! - он был великим воином в свое время и потерял на службе глаз и пятку. И живет он не так, как все прочие сухопутные христиане, а держит у себя в доме гарнизон, как будто находится в гуще врагов, и заставляет слуг круглый год стоять по ночам на вахте, как он выражается. Его жилище защищено рвом, через который он перебросил подъемный мост, а во дворе поставил патереро, всегда заряженные ядрами и находящиеся под наблюдением некоего мистера Хэтчуея, у которого одну ногу оторвало ядром, когда он был лейтенантом на борту коммодорского судна, а теперь, получая половинный оклад, он живет с ним на правах друга. Лейтенант очень храбрый человек, большой шутник и, как говорится, раскусил своего командира, хотя у того есть в доме еще один фаворит, по имени Том Пайпс, который был у него боцманматом, а нынче держит в повиновении прислугу. Том - человек неразговорчивый, но мастер по части боцманских песен, свиста, трех горошин и орлянки - второй такой глотки не найдется в графстве. И вот, стало быть, коммодор живет очень счастливо на свой манер, хотя иной раз его приводят в ужасный гнев и смятение просьбы бедных родственников, которых он терпеть не может по той причине, что кое-кто из них толкнул его на то, чтобы уйти в море. Затем он обливается потом при виде адвокатов - точь-в-точь так же, как иные люди чувствуют антипатию к кошкам; кажется, его однажды судили за то, что он ударил одного из своих офицеров, и это ему обошлось недешево. Кроме того, его чрезвычайно огорчают домовые, которые не дают ему покоя и поднимают такой шум, словно - господь да помилует нас! - все дьяволы вырвались из пекла. Не дальше чем в прошлом году, примерно в это самое время, его целую ночь напролет изводили два зловредных духа, которые забрались к нему в комнату и проказничали вокруг его гамака (в доме у него нет ни одной кровати). Тогда, сэр, он позвонил в колокольчик, созвал всех своих слуг, зажег свет и предпринял основательные поиски, но домовых, черт бы их побрал, не нашли. Как только он снова улегся и все домашние легли спать, проклятые духи опять затеяли возню. Коммодор встал в темноте, схватил свой кортик и напал на них обоих с такой отвагой, что через пять минут все вещи в комнате были переломаны. Лейтенант, услыхав шум, явился к нему на помощь. Том Пайпс, узнав, в чем дело, зажег свой фитиль и, выйдя во двор, дал сигнал бедствия, выстрелив из всех патереро. Ну, разумеется, весь приход всполошился; одни подумали, что высадились французы, другие вообразили, будто дом коммодора осажден разбойниками; что же касается меня, то я разбудил двух драгун, которые были у меня на постое, и они поклялись страшной клятвой, что это шайка контрабандистов вступила в бой с отрядом их полка, стоявшего в соседней деревне; вскочив на коней, эти резвые ребята поскакали прочь с быстротой, на какую только способны были их лошади. Ах, сударь, тяжелые нынче времена, когда работящий человек не может заработать себе на хлеб, не рискуя попасть на виселицу! Отец вашей милости упокой, господи, его душу! - был прекрасный джентльмен, и ни один человек не пользовался в этом приходе таким уважением, как он. И если вашей чести понадобится пакетик превосходного чаю или несколько бочонков настоящего бренди, я ручаюсь, что вас снабдят к полному вашему удовольствию. Так вот, говорю я, шум продолжался до утра, пока священник, за которым послали, не прогнал духов в Красное море, и с той поры в доме было спокойно. Правда, мистер Хэтчуей смеется над всей этой историей и вот здесь, на этом самом месте, заявил своему командиру, что двое домовых - это две галки, которые провалились в дымоход и хлопали крыльями, поднимая шум на всю комнату. Но коммодор - он очень раздражительный и не любит, чтобы над ним подсмеивались, - пришел в ярость и бушевал, как настоящий ураган, крича, что он умеет отличить дьявола от галки не хуже, чем любой человек в трех королевствах. Он соглашался с тем, что птицы были найдены, но отрицал, будто они явились виновниками суматохи. Что же касается до меня, сударь, я думаю - многое можно сказать и за и против, хотя, будьте уверены, дьявол никогда не дремлет, как говорит пословица.
      Этот обстоятельный рассказ, как ни был он удивителен, не изменил ни на секунду выражения лица мистера Пикля, который, выслушав его до конца, вынул изо рта трубку и сказал с видом весьма проницательным и глубокомысленным.
      - Полагаю, что он из корнуэльских Траньонов. А какова его супруга?
      - Супруга! - воскликнул трактирщик. - Черт побери! Вряд ли он женился бы на царице Савской! Сэр, он своим собственным служанкам не позволяет спать в крепости и выгоняет их каждый вечер в сарай, прежде чем назначить вахту. Господь да помилует душу вашей чести, он, так сказать, очень чудаковатый джентльмен. Ваша милость увидали бы его раньше, потому что, когда он здоров, и он и мой добрый мистер Хэтчуей приходят сюда каждый вечер и выпивают по две кружки рому. Но вот уже две недели как он прикован к дому мучительным приступом подагры, который, могу заверить вашу милость, обходится мне в добрый пенни.
      В уши мистера Пикля ворвался в этот момент странный шум, повлиявший даже на мускулы его лица, которое немедленно выразило тревогу. Сначала эти звуки напоминали крик перепелов и кваканье лягушек, но когда шум приблизился, ему удалось различить членораздельные звуки, произносимые весьма энергически, с такими модуляциями, каких можно ждать от человека, у которого ослиная глотка. Это не было ни речью, ни ржаньем, но удивительным сочетанием того и другого, выражавшимся в произнесении слов, абсолютно непонятных нашему недоумевающему купцу, который только что раскрыл рот, чтобы выразить свое изумление, как вдруг трактирщик, встрепенувшись от знакомых звуков, воскликнул: "Тысяча чертей! Не жить мне на свете, если это не коммодор со своими приближенными!" - и принялся вытирать передником пыль с кресла, стоявшего возле очага и почитаемого неприкосновенным из внимания к удобствам и комфорту сего немощного командира. Пока он занимался этим делом, голос еще более грубый, чем первый, заревел: "
      - Хо! Дом, э-хой!
      В ответ на это трактирщик, прижав обе руки к вискам и заткнув большими пальцами уши, издал такой же рев, какому научился подражать:
      - Хилоэ!
      Голос раздался снова:
      - А нет ли у вас на борту какого-нибудь адвоката?
      Когда хозяин трактира ответил: "Нет, нет!" - человек, которого принимали столь необычно, вошел, поддерживаемый своими двумя подчиненными, и явил собой фигуру, во всех отношениях отвечающую странному его нраву. Ростом он был не меньше шести футов, хотя от долгой жизни на борту у него развилась привычка горбиться; цвет лица был красновато-бурый, а лицо обезображено широким шрамом, пересекавшим нос, и куском пластыря, закрывавшим один глаз. Когда с большими церемониями усадили его в кресло, трактирщик принес ему поздравления с вновь обретенной возможностью выходить из дому и, шепнув ему имя другого гостя, о котором коммодор уже знал понаслышке, отправился приготовлять с величайшей поспешностью первую порцию его любимого напитка, в трех кружках, ибо каждому предназначалась его доля, причем лейтенант уселся по соседству с незрячим глазом своего командира, а Том Пайпс, соблюдая дистанцию, с большой скромностью занял место сзади.
      После паузы, длившейся несколько минут, разговор начал сей грозный начальник, который, устремив свой единственный глаз на лейтенанта, обратился к нему с суровой миной, не поддающейся описанию:
      - Лопни мои глаза! Хэтчуей, я всегда считал вас сносным моряком, который не опрокинет нашей кареты в такую тихую погоду. Проклятье! Не говорил ли я вам, что мы наскочим на мель, и не просил ли вас натянуть подветренную вожжу и держать круто к ветру?
      - Да, - отвечал тот с лукавой усмешкой, - признаюсь, что вы дали такой приказ после команды держать курс на столб, а затем карета легла на бок и не могла выпрямиться.
      - Я дал команду держать курс на столб?! - закричал командир. - Лопни мое сердце! Ну и мошенник же вы, если говорите мне это прямо в лицо! Разве я командовал каретой? Разве я стоял у штурвала? - Нет, - отвечал Хэтчуей, признаюсь, не вы стояли у штурвала, но тем не менее вы командовали, а так как вы не могли определить, где берег, будучи слепы на подветренный глаз, то мы и напоролись на мель, прежде чем вы успели сообразить, в чем дело. Пайпс, который стоял на корме, может засвидетельствовать истину моих слов.
      - Отсохни мои ноги! - вскричал коммодор. - Наплевать мне на все, что вы с Пайпсом скажете. Вы пара мятежных... Больше я ничего не скажу, но вы меня своими снастями не опутаете, будьте вы прокляты! Я тот, кто научил вас, Джек Хэтчуей, сплеснивать канат и восставлять перпендикуляр.
      Лейтенант, который был хорошо знаком с манерой своего капитана, не пожелал продолжать перебранку и, взяв кружку, выпил за здоровье незнакомца, который очень учтиво ответил на эту любезность, не пытаясь, однако, принять участие в разговоре, прерванном длительной паузой. В этот промежуток времени остроумие мистера Хэтчуея проявилось в различных шутках над коммодором, которого, как он знал, опасно было раздражать каким-нибудь иным способом. Находясь вне поля его зрения, он безнаказанно похищал у коммодора табак, пил его ром, корчил гримасы и, выражаясь вульгарно, подмигивал, указывая на него, к немалому удовольствию зрителей, не исключая и самого мистера Пикля, который обнаруживал явные признаки удовлетворения при виде этой искусной морской пантомимы.
      Тем временем гнев капитана постепенно остыл, и ему угодно было пожелать, чтобы Хэтчуей, названный фамильярно и дружески уменьшительным именем Джек, прочел газету, лежавшую перед ним на столе. Это пожелание было выполнено хромым лейтенантом, который, повысив голос, что, казалось, предвещало нечто из ряда вон выходящее, прочитал среди прочих заметок следующую: "По нашим сведениям, адмирал Бауер в ближайшее время возводится в звание британского пэра за выдающиеся заслуги во время войны, в особенности в последнем бою с французским флотом".
      Траньон был как громом поражен этим известием. Кружка выпала у него из рук и разбилась вдребезги; глаз его засверкал, как у гремучей змеи, и прошло несколько минут, прежде чем он мог выговорить:
      - Стоп! Гоните эту заметку еще раз!
      Едва она была прочтена вторично, как он вскочил, ударив кулаком по столу, и в бешенстве и с негодованием воскликнул:
      - Лопни мое сердце и печень! Это сухопутная ложь, я утверждаю, что это ложь от спритсель-реи до бизань-топсель-реи! Кровь и гром! Уиль Бауер - пэр королевства! Парень, которого вчера еще никто не знал! Да он едва может отличить мачту от яслей! Сопливый мальчишка, которого я сам поставил под ружье за то, что он таскал яйца из курятника! А я, Хаузер Траньон, командовавший судном прежде, чем он научился считать, я, видите ли, отстранен и забыт! Если таково положение дел, стало быть есть гнилая доска в нашей конституции, которую следует вытащить и починить, лопни мои глаза! Что до меня, то я не из этих ваших морских свинок! Я не получал повышения по службе с помощью парламентских связей или красивой шлюхи-жены. Я не стремился обогнать более достойных людей, я не разгуливал важно по шканцам в обшитом кружевами кафтане и этих штуках - как они там называются - у рукавов. Отсохни мои ноги! Я был работящим человеком и прошел все ступени на борту, начиная с помощника кока и кончая командиром судна. Эй вы, Танли, вот вам, мошенник, рука моряка!
      С этими словами он завладел рукою трактирщика и почтил его таким пожатием, что тот заорал во весь голос, к величайшему удовольствию коммодора, чье лицо слегка прояснилось благодаря этому признанию его силы.
      - Они поднимают чертовский шум из-за этой стычки с французами, но, клянусь, это была всего-навсего драка с провиантским судном по сравнению с теми боями, которые мне случалось видеть. Был старый Рук и Дженингс и еще один - будь я проклят, если его назову, - которые знали, что значит бой. Что до меня самого, то я, видите ли, не из тех, кто занимается похвальбой, но если бы пришлось мне воспевать себе самому хвалу, кое-кто из этих людишек, которые задирают нос, остались бы, как говорится, в дураках; им стыдно было бы поднять свой флаг, лопни мои глаза! Как-то я пролежал восемь склянок борт о борт с "Флаур де Лаус", французским военным кораблем, хотя орудия на нем были тяжелее, а команда на сотню человек больше, чем у меня. Эй вы, Джек Хэтчуен, черт бы вас побрал, чего вы ухмыляетесь? Если вы об этом никогда еще не слыхали, вы думаете, что я сказки рассказываю?
      - Видите ли, сэр, - отвечал лейтенант, - я с радостью убеждаюсь, что вы при случае можете самому себе воспеть хвалу, но лучше бы вы затянули другую песню, потому что эту вы распеваете каждую вахту за последние десять месяцев. Сам Танли скажет вам, что он ее слышал пятьсот раз.
      - Да простит вам бог, мистер Хэтчуей! - перебил его трактирщик. - Как честный человек и хозяин дома, я говорю, что никогда не слыхал об этом ни звука.
      Это заявление, хотя и не совсем правдивое, было чрезвычайно приятно мистеру Траньону, который с торжествующим видом заметил:
      - Ага! Джек, я так и думал, что посажу вас на мель с вашими шутками и насмешками. Допустим, вы слышали эту историю раньше! Является ли это причиной, почему ее не следует рассказывать другому человеку? Здесь присутствует незнакомец; быть может, и он слышал ее пятьсот раз? Что скажете, братец? - обратился он к мистеру Пиклю, который ответил, не скрывая любопытства: "Нет, никогда!" - после чего он продолжал: - Вы как будто честный, смирный человек, а посему вам следует знать, что я встретился, как упоминал раньше, с французским военным кораблем у мыса Финистер, находясь от него в шести лигах с наветренной стороны, тогда как преследуемое судно держалось в трех лигах с подветренной, идя на фордевинд. Тогда я поставил лисели и, нагнав его, поднял флаг на носу и на корме и, не успели бы вы досчитать до трех, дал залп из всех орудий одного борта по бизани, потому что я всегда норовлю открыть огонь первым.
      - Это я могу подтвердить клятвой, - сказал Хэтчуей, - ибо в день нашей победы вы приказали команде стрелять, когда у неприятеля видны были одни мачты; да вот еще одно подтверждение: мы внизу навели орудия на стаю чаек, и я выиграл кружку пунша у канонира, убив первую птицу.
      Взбешенный этим сарказмом, коммодор отвечал с большой энергией:
      - Лжете, никудышный вы моряк! Будь прокляты ваши кости! Что это вам вздумалось вечно соваться поперек моего клюза? Вы, Пайпс, были на палубе и можете засвидетельствовать, слишком рано я дал залп или нет. Говорите, вы, чертово отродье... и скрепите честным словом моряка: где находилось преследуемое судно, когда я распорядился открыть огонь?
      Пайпс, сидевший до сей поры молча, был, таким образом, приглашен дать показание и, после различных странных жестов, разинул рот, как задыхающаяся треска, и голосом, напоминающим завывание восточного ветра, поющего в щели, произнес:
      - В одной восьмой лиги с подветренной.
      - Ближе! - закричал коммодор. - На семьдесят два фута ближе! Но как бы там ни было, этого достаточно, чтобы доказать лживость слов Хэтчуея... Итак, видите ли, братец, - обратился он к мистеру Пиклю, - я лежал борт о борт с "Флаур де Лаус", стреляя из наших больших орудий и ружей и забрасывая его вонючими бомбами и ручными гранатами, пока не были израсходованы все наши ядра, пули и картечь; тогда мы стали заряжать железными ломами, свайками и старыми гвоздями; но, убедившись, что француз дерется не на шутку и сбил весь наш такелаж и убил и ранил множество наших людей, я, видите ли, решил взять его на абордаж с кормы и приказал приготовить абордажные крюки; но мосье, догадавшись, что мы затеваем, поставил марсели и ушел, оставив нас, как бревно на воде, а по нашим желобам струилась кровь.
      Мистер Пикль и трактирщик оказали столь исключительное внимание рассказу об этом подвиге, что Траньон почувствовал побуждение угостить их еще несколькими историями в том же духе, после чего заметил, в качестве панегирика правительству, что служба ничем его не наградила, если не считать искалеченной ноги и потери глаза. Лейтенант, который не в силах был упустить удобный случай, не подшутив над своим командиром, снова дал волю своему сатирическому таланту, сказав:
      - Я слыхал о том, как вы охромели, перегрузив свою верхнюю палубу спиртным, по каковой причине вы начали крениться и раскачиваться на такой, знаете ли, манер, что, когда судно зарылось носом, ваша штирбортная пятка застряла в одном из желобов; а что касается вашего глаза, то он был выбит вашим же собственным экипажем, когда распустили команду "Молнии". Бедняга Пайпс был избит до синяков всех цветов радуги за то, что принял вашу сторону и дал вам время улизнуть; и, право же, я не нахожу, чтобы вы его наградили по заслугам.
      Так как коммодор не мог отрицать правдивость этих анекдотов, хотя они и были приведены некстати, то он притворился, будто принимает их добродушно, как шутки, измышленные самим лейтенантом, и отвечал: - Да, да, Джек, всем известно, что ваш язык не знается с клеветой, но как бы там ни было, а я вас за это проучу, негодяй!
      С такими словами он поднял один из своих костылей, намереваясь детикатно опустить его на голову мистера Хэтчуея, но Джек с большим проворством взмахнул своей деревянной ногой, каковою и отразил удар, к немалому восхищению мистера Пикля и крайнему изумлению трактирщика, который, кстати сказать, выражал такое же изумление при виде такого же подвига в тот же самый час каждый вечер на протяжении трех предшествовавших месяцев. Траньон, устремив затем свой глаз на помощника боцмана, сказал:
      - А вы, Пайпс, хотите и толкуете людям, будто я вас не отблагодарил за то, что вы пришли мне на помощь, когда меня теснили эти мятежные негодяи. Черт бы вас подрал, разве вы с тех самых пор не получаете вознаграждения?
      Том, который и в самом деле не тратил лишних слов, сидел, покуривая свою трубку с величайшим равнодушием, и не помышлял о том, чтобы обратить какое-нибудь внимание на эти вопросы; после того как они были повторены и скреплены многочисленными ругательствами, которые, впрочем, не произвели никакого впечатления, коммодор извлек свой кошелек, говоря: "Вот вам, сукин сын, это получше, чем отпускной билет!" - и швырнул его своему молчаливому избавителю, который принял и спрятал в карман его дар, не проявляя ни малейших признаков удивления или удовольствия, в то время как Траньон, повернувшись к мистеру Пиклю, сказал - Вы видите, братец, я оправдываю старую пословицу: "Мы, моряки, зарабатываем деньги, как лошади, а тратим их, как ослы". Ну-ка, Пайпс, послушаем дудку боцмана и будем веселиться.
      Сей музыкант поднес ко рту серебряный инструмент, который был привешен на цепочке из того же металла к петле его куртки; он был не так мелодичен, как голос Гермеса, и издал звук столь громкий и пронзительный, что новый знакомец как бы инстинктивно заткнул уши, дабы предохранить свои органы слуха от такого опасного натиска. По окончании этой прелюдии Пайпс устремил глаза на подвешенное к потолку страусовое яйцо и, не отводя от него взора, исполнил всю кантату голосом, напоминавшим одновременно ирландскую волынку и рог холостильщика боровов; коммодор, лейтенант и трактирщик запели хором, повторяя следующую изящную строфу:
      Живей, храбрецы, будем петь и работать
      И пить, если плата за радости - труд.
      Едва была спета третья строка, как все кружки разом были поднесены к губам и следующее слово подхвачено, когда был сделан последний глоток, с причмокиваньем выразительным, равно как и гармоническим. Короче, присутствующие начали понимать друг друга; мистер Пикль, казалось, был доволен развлечением, и симпатия немедленно зародилась между ним и Траньоном, который пожал ему руку, выпил за продолжение знакомства и даже пригласил его в крепость откушать свинины с горохом. На любезность было отвечено любезностью, добрые отношения укрепились, и час был довольно поздний, когда слуга купца явился с фонарем, чтобы освещать своему хозяину дорогу до дому, после чего новые друзья расстались, обещав друг другу встретиться на следующий вечер в том же месте.
      ГЛАВА III
      Мисс Гризль изощряется в поисках приличной партии для своего брата; поэтому его представляют молодой леди, на которой он женится в надлежащее время
      Я с большой обстоятельностью раскрыл характер Траньона, ибо он играет значительную роль в настоящих мемуарах; но теперь давно пора вернуться к повествованию о мисс Гризль, которая со времени прибытия в деревню была поглощена двойной заботой, а именно найти подходящую партию для своего брата и удобного спутника жизни для себя самой.
      Это стремление отнюдь не являлось результатом какого-нибудь злостного или преходящего соблазна, но было продиктовано исключительно похвальным честолюбием, которое побуждало ее заботиться о продолжении славного рода. Да, столь бескорыстно было это стремление, что, отложив дело, непосредственно ее касающееся, или во всяком случае предоставив свою собственную судьбу немому воздействию своих чар, она трудилась с таким неутомимым рвением на пользу брата, что менее чем через три месяца со дня их переселения в деревню общей темой разговоров в окрестностях стал предполагаемый брак между состоятельным мистером Пиклем и прекрасной мисс Эплби, дочерью джентльмена, который жил в соседнем приходе и который, хотя мог предоставить детям лишь незначительное состояние, наполнил (если воспользоваться его собственным выражением) их жилы лучшей кровью в стране.
      Эта молодая леди, чей характер и наклонности мисс Гризль изучила к полному своему удовлетворению, была предназначена в супруги мистеру Пиклю, и соответствующее предложение сделано ее отцу, который, вне себя от радости, дал согласие без всяких колебаний и даже рекомендовал немедленно привести проект в исполнение с таким жаром, каковой, казалось, свидетельствовал либо о его сомнениях в постоянстве мистера Пикля, либо в неуверенности в характере собственной дочери, казавшейся ему, быть может, особой слишком сангвинической, чтобы долго оставаться недоступной.
      Когда первый шаг был, таким образом, сделан, наш купец, по настоянию мисс Гризль, отправился с визитом к своему будущему тестю и был представлен дочери, с которой он в тот же день имел возможность остаться наедине. Что происходило во время этого свидания, мне так и не удалось узнать, хотя, судя по характеру жениха, читатель вправе заключить, что он не очень надоедал ей дерзким ухаживанием. Думаю я, это нисколько не повредило ему в ее глазах; несомненно одно: она не отозвалась неодобрительно о его молчаливости, а когда отец сообщил ей о своем решении, дала согласие с самым добродетельным смирением. Но мисс Гризль, желая внушить этой леди более благоприятное представление об умственных способностях своего брата, чем то, каковое могли создать его речи, решила продиктовать ему письмо, которое он должен был переписать и вручить своей возлюбленной как продукт своего собственного интеллекта, и даже сочинила для этой цели очень нежную записку; однако ее план потерпел полное крушение вследствие ошибочного представления самого жениха, который, после повторных увещаний сестры, предупредил ее намерение, написав письмо самостоятельно и отправив его однажды после полудня, когда мисс Гризль была в гостях у священника.
      Этот шаг отнюдь не был результатом его тщеславия или стремительности; после многократных уверений сестры, что совершенно необходимо сделать письменную декларацию в любви, он воспользовался случаем поступить согласно ее совету, когда воображение его не было занято или потревожено какими-нибудь другими мыслями, нимало не подозревая, что она намеревалась избавить его от труда изощрять свои умственные способности. Предоставленный, как думал он, своей изобретательности, он сел и создал следующее произведение, которое было отправлено мисс Эплби, прежде чем его сестра и советчица проведала об этой затее:
      "Мисс Сэли Эплби.
      Сударыня, - полагая, что в вашем распоряжении имеется сердце с ручательством за его доброкачественность, я желал бы приобрести вышеуказанный товар на разумных условиях; не сомневаясь, что они будут приняты, позволю себе явиться к вам за дальнейшими сведениями в назначенное время и место.
      Примите уверения и т. д. от
      вашего Гем. Пикля".
      Это лаконическое послание, простое и неприукрашенное, встретило у особы, которой оно было адресовано, такой же сердечный прием, как если бы оно было составлено в самых изящных выражениях, какие может подсказать утонченная страсть и изощренный ум; нет, думаю я, оно пришлось особенно по вкусу благодаря своей коммерческой ясности: ибо, когда имеется в виду выгодный брак, разумная женщина часто рассматривает цветистые изъявления любви и восторженные восклицания как завлекающие двусмысленности или, в лучшем случае, неуместные приготовления, оттягивающие заключение договора, коему они предназначены споспешествовать, тогда как мистер Пикль рассеял все неприятные сомнения, приступив сразу к самому интересному пункту.
      Как только она, в качестве почтительной дочери, сообщила об этом billet doux {Любовное письмо (франц).} своему отцу, он, в качестве заботливого родителя, навестил мистера Пикля и в присутствии мисс Гризль потребовал от него формального объяснения в чувствах к его дочери Сэли. Мистер Гемэлиел, нисколько не церемонясь, уверил его, что питает почтение к молодой особе и, с благосклонного его разрешения, хотел бы делить с ней радость и горе. Мистер Эплби, выразив свое удовольствие по поводу того, что Гемэлиел направил свои чувства на члена его семьи, успокоил влюбленного заверением, что он нравится молодой леди, и они тотчас же перешли к пунктам брачного контракта, которые были обсуждены и приняты, после чего юристу поручили их оформить; было куплено подвенечное платье и, короче говоря, назначен день свадьбы, на которую были приглашены все окрестные жители, сколько-нибудь пристойные. Не были забыты и коммодор Траньон и мистер Хэтчуей, являвшиеся единственными товарищами жениха, с которым они успели завязать довольно близкое знакомство за время своих вечерних свиданий.
      Они были заблаговременно осведомлены трактирщиком об этой затее, прежде чем сам мистер Пикль счел уместным объясниться, в результате чего одноглазый командир во время их встреч на протяжении нескольких вечеров избрал темой своих рассуждений безумие и бич супружества, о коем он разглагольствовал с неистовой бранью, направленной против представительниц прекрасного пола, которых он изображал как дьяволов во плоти, присланных из ада, чтобы мучить людей; и в особенности поносил старых дев, к которым, казалось, питал странное отвращение, тогда как его друг Джек подтверждал справедливость всех его доводов и в то же время удовлетворял свои собственные вредоносные наклонности, скрепляя каждую фразу лукавыми шутками над супружеской жизнью, связанными с каким-нибудь намеком на корабль или мореплавание. Он сравнил женщину с большой пушкой, заряженной огнем, серой и громом, которая, при сильном нагревании, срывается с места, мечется и несет гибель, если вы не обратите сугубого внимания на ее казенную часть. Он сказал, что она подобна урагану, который никогда не дует из одной точки, но пробегает все деления компаса. Он уподобил ее раскрашенной и нелепо оснащенной галере с течью в трюме, которую ее супруг никогда не сможет остановить. Он заметил, что ее наклонности наводят на мысль о Бискайском заливе. Почему? Потому что там можно опускать лот для измерения морских глубин и никогда не достигнуть дна. И тот, кто цепляется якорем за жену, может пришвартоваться в чертовски скверном месте, а отчалить ему не удастся, и что до него самого, то, хотя он и может предпринять короткую экскурсию для времяпрепровождения, но никогда не изберет женщину своим судном для жизненного плавания, ибо опасается пойти ко дну, как только подует противный ветер.
      По всей вероятности, эти намеки произвели некоторое впечатление на мистера Пикля, не весьма расположенного идти на какой бы то ни было серьезный риск, но предписания и настояния его сестры, желавшей этого брака, одержали верх над мнением его друзей моряков, которые, убедившись, что он намерен жениться, несмотря на все брошенные ими предостерегающие слова, решили принять его приглашение и почтили его свадьбу своим присутствием.
      ГЛАВА IV
      Поведение мисс Гризль на свадьбе и описание гостей
      Надеюсь, меня не сочтут человеком язвительным, если я выскажу предположение, что мисс Гризль в сей великий день приложила все старания, дабы направить артиллерийский огонь своих чар на холостых джентльменов, которые были приглашены на празднество. Я уверен в том, что она проявила в наивыгоднейшем свете все привлекательные качества, коими обладала. Ее приветливость за обедом была поистине необычайна; ее внимание к гостям отличалось чрезмерным радушием; ее речь была украшена приятнейшим и младенческим сюсюканьем; ее слова были безукоризненно любезны, и хотя она, помня о чрезвычайной величине своего рта, не осмеливалась смеяться, губы она сложила в очаровательную улыбочку, которая не сходила с ее лица на протяжении целого дня; мало того, она даже извлекла пользу из того дефекта в органах зрения, какой мы уже отметили, и спокойно созерцала те физиономии, которые были ей больше по вкусу, в то время как присутствующие думали, что ее взгляды устремлены как раз в противоположную сторону.
      С каким учтивым смирением принимала она комплименты тех, кто не мог не хвалить изысканность банкета! И как набожно воспользовалась она случаем напомнить о достоинствах своего родителя, заметив, что нет никакой ее заслуги, если она кое-что понимает в приеме гостей, ибо столько раз приходилось ей исполнять обязанности хозяйки дома в ту пору, когда ее папаша занимал должность мэра! Отнюдь не обнаруживая ни малейших признаков чванства и ликования, когда разговор зашел о состоятельности ее семьи, она приняла суровый вид и, после нравоучительных рассуждений о суетности богатства, заявила, что те, кто смотрит на нее как на богатую наследницу, очень ошибаются, ибо ее отец не оставил ей ничего, кроме жалких пяти тысяч фунтов, которые, в соединении с тем немногим, что осталось ей от прироста капитала после его смерти, являются всем, на что она может рассчитывать. Да, почитай она богатство величайшим благополучием, она не стала бы так стремиться к разрушению своих собственных надежд, давая советы и способствуя событию, по случаю которою они предаются сегодня веселью. Но она надеется, что у нее всегда хватило бы добродетели отложить всякие эгоистические соображения, если бы им случилось столкнуться со счастьем ее друзей. И, наконец, скромность и самоотречение заставили ее заботливо осведомить тех, кого это могло интересовать, что она не менее чем на три года старше новобрачной, хотя, прибавь она еще десять лет, она не сделала бы никакой ошибки в вычислениях.
      Дабы содействовать по мере своих сил развлечению всех присутствующих, она после полудня усладила их игрой на клавикордах и пением, хотя голос ее отнюдь не был самым мелодическим в мире, однако, полагаю я, она усладила бы их своим пением и в том случае, если бы могла соперничать с Филомелой; а когда было предложено начать танцы, она с величайшей снисходительностью и уступая просьбам своей новой сестры согласилась открыть бал.
      Одним словом, мисс Гризль была первой особой на этом празднестве и почти затмила новобрачную, которая отнюдь, казалось, не оспаривая ее превосходства, весьма разумно разрешила ей использовать наилучшим образом свои таланты, а сама довольствовалась жребием, предоставленным ей судьбой, каковой жребий, как думала она, был бы не менее желанным, если бы ее золовка отделилась от семьи.
      Мне кажется, нет нужды сообщать читателю, что в продолжение всех этих увеселений коммодор и его лейтенант были вовсе не в своей тарелке, и поистине так же чувствовал себя сам новобрачный, который, будучи совершенно незнаком с галантным обхождением, был связан по рукам и ногам во время всей церемонии.
      Траньон, который почти не сходил на берег, пока не вышел в отставку, и ни разу за всю свою жизнь не бывал в обществе женщин, поднимающихся над уровнем тех, что толпятся на мысе в Портсмуте, чувствовал себя более неуверенно, чем если бы его окружил на море весь французский военный флот. Он никогда не произносил слова "мадам" с той поры, как родился на свет; и вот, не помышляя о том, чтобы вступить в разговор с леди, он даже не отвечал на комплименты и не благодарил хотя бы самым легким учтивым поклоном, когда они пили за его здоровье; и, право же, я думаю, скорее согласился бы задохнуться, чем допустить, чтобы слова "ваш слуга" сорвались с его языка. Так же скованы были и его движения, ибо, из упрямства или из робости, он сидел выпрямившись, неподвижно и даже вызвал смех некоего шутника, который, обращаясь к лейтенанту, спросил, сам ли это коммодор, или же деревянный лев, который стоит у его ворот, - статуя, с коей, нужно признать, особа мистера Траньона имела немалое сходство.
      Мистер Хэтчуей, который был не так неотесан, как коммодор, и имел некоторые понятия, казалось приближавшиеся к правилам повседневной жизни, производил менее странное впечатление; но ведь он был остроумец, хотя и весьма своеобразный, и в значительной степени разделял свойство, общее всем остроумцам, которые веселятся только в том случае, когда их талант встречает те знаки внимания и уважения, каких, по их мнению, он заслуживает.
      Благодаря этим обстоятельствам не следует удивляться, если сей триумвират не представил никаких возражений, когда кое-кто из солидных персон предложил перейти в другую комнату, где они могли бы наслаждаться своими трубками и бутылками, в то время как молодежь продолжала предаваться своему излюбленному развлечению. Спасенные, таким образом, от состояния небытия, два молодца из замка воспользовались своим существованием прежде всего для того, чтобы угостить новобрачного таким количеством до края полных бокалов, что меньше чем через полчаса он сделал ряд попыток петь и вскоре после этого был отнесен в постель, без малейших признаков сознания, к крайнему разочарованию шаферов и подружек, которые благодаря этому событию лишились возможности бросить чулок и проделать ряд других церемоний, принятых в подобном случае. Что касается до новобрачной, то она перенесла это несчастье с большим добродушием и действительно при всех обстоятельствах вела себя, как благоразумная женщина, в совершенстве усвоившая особенности своего положения.
      ГЛАВА V
      Миссис Пикль захватывает бразды правления в своей семье; ее золовка затевает дело великой важности, но на некоторое время отклоняется от цели вследствие весьма занимательных соображений
      Какое бы уважение, чтобы не сказать - покорность, она ни оказывала мисс Гризль, пока не породнилась столь близко с ее семьей, но, едва превратившись в миссис Пикль, она сочла своим долгом поступать соответственно своему характеру и на следующий же день после свадьбы осмелилась поспорить с золовкой по вопросу о своей родословной, каковую она считала более почтенной во всех отношениях, чем родословная ее супруга, отметив, что многие младшие братья в ее семье занимали пост лорд-мэра в Лондоне, являвшийся пределом величия, которого никогда не достиг ни один из предков мистера Пикля.
      Такая самонадеянность была подобна громовому удару для мисс Гризль, начинавшей догадываться, что она преуспела меньше, чем предполагала, в выборе для своего брата кроткой и послушной супруги, которая всегда будет относиться к ней с тем глубоким уважением, какого, по ее мнению, заслуживало превосходство ее ума, и всецело подчиняться ее советам и руководству. Однако она по-прежнему удерживала в своих руках бразды правления в доме, распекая, по обыкновению, слуг, - обязанность, исполняемая ею с большим мастерством и, казалось, доставляющая ей своеобразное удовольствие, - пока миссис Пикль, под предлогом заботы о ее спокойствии, не сказала ей однажды, что намерена взять эти хлопоты на себя и впредь управлять своим собственным домом. Не могло быть для мисс Гризль ничего более унизительного, чем такая декларация, на которую, после продолжительной паузы и с лицом, странно исказившимся, она отвечала:
      - Я никогда не откажусь и никогда не посетую на те хлопоты, какие способствуют благополучию моего брата.
      - Дорогая мадам, - возразила невестка, - я вам бесконечно признательна за добрую заботу об интересах мистера Пикля, которые я считаю и своими, но я не могу допустить, чтобы вы были жертвой вашего дружеского расположения, а потому настаиваю на освобождении вас от бремени, которое вы несли так долго.
      Тщетно утверждала мисс Гризль, что этот труд доставляет ей удовольствие; миссис Пикль приписала это заверение чрезмерной ее учтивости и проявила такую нежную заботу о здоровье и спокойствии своей дорогой сестры, что недовольная дева оказалась вынужденной отказаться от власти, не находя для своего утешения ни малейшего предлога пожаловаться на отставку.
      Этой опале сопутствовал приступ сварливой набожности, продолжавшийся три-четыре недели, на протяжении коих она испытала новое огорчение, видя, как молодая леди приобретает влияние на ее брата, которого она уговорила завести экипаж, окрашенный в яркий цвет, и улучшить домашнее хозяйство путем увеличения расходов по крайней мере до тысячи фунтов в год; впрочем, этот отказ от бережливости не произвел никакого впечатления на его расположение духа и образ жизни, ибо, как только было покончено с мучительной церемонией приема гостей и возвращения визитов, он снова вернулся в компанию своих друзей моряков, с которыми проводил наилучшие часы.
      Но если он и был доволен своим положением, иначе обстояло дело с мисс Гризль, которая, видя, что ее авторитет в семье значительно подорван, ее прелестями пренебрегает весь мужской пол в окрестностях, а умерщвляющая рука времени грозно простерлась над ее головой, начала ощущать ужас вечного девства и, как бы в отчаянии, задумала спасти себя во что бы то ни стало от столь печального удела. Приняв такое решение, она составила план, осуществление коего особе менее предприимчивой и стойкой, чем она, показалось бы вовсе невозможным; это было ни больше ни меньше, как завоевание сердца коммодора, которое - читатель охотно этому поверит - было не очень восприимчиво к нежным впечатлениям, но, напротив, черпало силы в бесчувственности и предубеждении против чар всех представительниц женского пола и в особенности склонялось к предубеждению против категории, отмеченной названием "старые девы", к которой мисс Гризль имела к тому времени несчастье быть причисленной. Тем не менее она вышла на поле битвы и, обложив эту, якобы неприступную, крепость, начала в один прекрасный день, когда Траньон обедал у ее брата, пробивать дорогу, неожиданно высказывая обольстительные похвалы честности и искренности мореплавателей, обращая сугубое внимание на его тарелку и с притворным сюсюканьем одобряя каждое его слово, которое скромность позволяла ей услышать или превратить в шутку. Мало того, даже когда он оставлял за бортом пристойность, что случалось нередко, она осмеливалась пенять ему за развязную речь, со снисходительной усмешкой говоря:
      - Право же, у вас, джентльменов, связанных с морем, такие странные привычки.
      Но эти любезности настолько не достигли цели, что, отнюдь не подозревая истинной их причины, коммодор тем же самым вечером, в клубе, в присутствии ее брата, с которым он к тому времени мог позволить себе любую вольность, не постеснялся послать к черту эту косоглазую, тупомордую, болтливую дуру и тотчас после этого выпил за погибель всех старых дев. Мистер Пикль поддержал тост без малейшего колебания и на следующий день уведомил о нем сестру, которая перенесла обиду с удивительным смирением и не отказалась от своего замысла, не предвещавшего ничего хорошего, пока ее внимание не было отвлечено и поглощено другой заботой, каковая прервала на время развитие этого плана. Ее невестка после нескольких месяцев замужества проявила явные симптомы беременности, ко всеобщему удовольствию заинтересованных лиц и невыразимой радости мисс Гризль, которая, как мы уже намекали, прежде всего заботилась о сохранении родового имени. Посему, едва успев подметить признаки, оправдывающие и укрепляющие ее надежду, она отложила свои личные дела и, забыв о досаде и раздражении, вызванных поведением миссис Пикль, когда та завладела ее полномочиями, а быть может, видя в ней не что иное, как сосуд, вмещающий наследника ее брата и предназначенный произвести его на свет, решила, не щадя сил, холить, беречь и лелеять невестку на протяжении всей ее беременности.
      С этой целью она купила "Акушерство" Кульпепера, которое вместе с глубокомысленным произведением, написанным Аристотелем, она изучала с неутомимым рвением, а также внимательно читала "Полную домашнюю хозяйку" и "Лечебник" Куинси, выбирая желе и варенья, рекомендуемые этими авторами как целебные или очень вкусные, на пользу и утешение своей невестке в период ее беременности. Она не позволяла ей есть коренья, зелень, фрукты и всевозможные овощи; и однажды, когда миссис Пикль собственноручно сорвала персик и уже поднесла его ко рту, мисс Гризль обратила внимание на этот безрассудный поступок и, бросившись к ней, упала на колени в саду, умоляя ее со слезами на глазах побороть столь пагубное желание. Едва ее просьба была исполнена, она вспомнила, что ребенок может поплатиться каким-нибудь некрасивым родимым пятном или неприятной болезнью, если потребность, ее невестки не получит удовлетворения, и с такою же пылкостью стала упрашивать, чтобы та съела плод, а затем сбегала за возбуждающим напитком своего собственного изготовления, который заставила проглотить свою невестку, дабы обезвредить принятый ею яд.
      Это чрезвычайное рвение и нежность были весьма тягостны для миссис Пикль, которая, обдумывая различные способы вновь обрести покой, решила, наконец, занять мисс Гризль таким поручением, какое помешало бы этому неусыпному присмотру, казавшемуся ей столь надоедливым и неприятным. Недолго ждала она случая привести свой замысел в исполнение. На следующий же день один джентльмен, случайно обедавший у мистера Пикля, на беду упомянул об ананасе, кусок которого он съел на прошлой неделе в доме знатного лица, жившего в другом конце страны, на расстоянии по крайней мере сотни миль.
      Едва было произнесено название этого рокового плода, как мисс Гризль, неустанно следившая за выражением лица своей невестки, встревожилась, ибо ей почудилось в нем нечто, свидетельствующее о любопытстве и зародившемся желании, и, заявив, что она сама никогда не стала бы есть ананасы, противоестественный продукт, извлеченный с помощью искусственного огня из отвратительного навоза, - спросила дрожащим голосом, разделяет ли миссис Пикль ее мнение. Эта молодая леди, которая не лишена была лукавства и проницательности, тотчас угадала смысл ее слов и отвечала с притворным равнодушием, что не стала бы досадовать, если бы не было на свете ни одного ананаса, раз она имеет возможность наслаждаться плодами своей родной страны.
      Такой ответ был дан в интересах гостя, который, несомненно, был бы наказан за свою неосторожность негодованием мисс Гризль, если бы ее невестка проявила малейшее пристрастие к упомянутому плоду. Ответ произвел желаемое действие и восстановил среди присутствующих спокойствие, которое подвергалось немалой опасности вследствие неосмотрительности джентльмена.
      Однако на следующее утро после завтрака беременная леди, осуществляя свой план, зевнула, якобы случайно, прямо в лицо своей девственной золовке, которая, крайне обеспокоившись такою судорогой, сочла это симптомом сильного желания и захотела узнать предмет его, после чего миссис Пикль с притворной улыбкой сообщила ей, что ела во сне чудеснейший ананас. Такое признание немедленно вызвало вопль мисс Гризль, которая, заметив, сколь сильно удивлена ее невестка этим возгласом, заключила ее в свои объятия и заявила с истерическим смехом, что она невольно вскрикнула от радости, ибо в ее власти удовлетворить желание дорогой невестки; леди, жившая по соседству, обещала подарить ей два прекрасных ананаса, за которыми она сегодня же отправится. Миссис Пикль ни за что не хотела согласиться на это предложение, намереваясь избавить ее от лишних хлопот, и заявила, что если она и испытывала желание отведать ананас, то оно было весьма слабым, и, стало быть, разочарование не могло иметь дурных последствий. Но это заявление было высказано таким тоном (которым она прекрасно умела пользоваться), что не только не разубедило, но подстрекнуло мисс Гризль отправиться немедленно - отнюдь не с визитом - к той леди, чье обещание было ею самою выдумано, дабы не нарушать спокойствия невестки, но наугад по всей стране на поиски злополучного плода, который мог причинить столько бед и вреда ей самой и дому ее отца.
      В течение трех дней и трех ночей безуспешно переезжала она в сопровождении слуги с места на место, не думая о своем здоровье и не заботясь о своей репутации, начинавшей страдать от самой природы ее поисков, которым она предавалась с таким необычайным пылом и волнением, что все, с кем она беседовала, смотрели на нее как на несчастную особу, чьи умственные способности серьезно расстроены.
      Потерпев полную неудачу в своих расследованиях в пределах графства, она, наконец, решила посетить знатное лицо, в чьем доме, на ее беду, угощали назойливого гостя, и прибыла в почтовой карете в его поместье, где изложила все дело так, словно от него зависело счастье всей семьи. С помощью подарка, сделанного садовнику его лордства, она достала плод Гесперид, с которым и вернулась торжествующая.
      ГЛАВА VI
      Мисс Гризль неутомима в потворстве желаниям своей невестки. - Перигрин появляется на свет, и его воспитывают вопреки указаниям и увещаниям, его тетки, которая испытывает по этому случаю раздражение и возвращается к плану, отвергнутому ею ранее
      Успех этой затеи мог подстрекнуть миссис Пикль испробовать на золовке еще ряд других такого же характера, не помешай ей жестокая лихорадка, которой заболела ее ревностная помощница в результате усталости и беспокойства, ею испытанных; и эта лихорадка, пока она длилась, в такой же степени обеспечивала миссис Пикль покой, как и любая уловка, какую та могла бы измыслить. Но как только мисс Гризль выздоровела, миссис Пикль, стесненная не меньше, чем раньше, принуждена была в целях самозащиты прибегнуть к какой-нибудь другой уловке и так изощрялась в своих выдумках, что и по сей день остается невыясненным, не было ли у нее и в самом деле таких причудливых и капризных прихотей, какие она себе приписывала, ибо страстные ее желания не ограничивались требованиями, продиктованными небом и желудком, но затрагивали и все прочие органы чувств и даже завладевали ее воображением, которое в тот период казалось расстроенным.
      Однажды ей страстно захотелось ущипнуть за ухо своего супруга, и с великим трудом сестра убедила его подвергнуться операции. Однако эта задача была легкой по сравнению с другой, предпринятой ею с целью удовлетворить необъяснимое желание миссис Пикль и заключавшейся ни больше ни меньше, как в том, чтобы коммодор предоставил свой подбородок в распоряжение брюхатой леди, которая пламенно мечтала о возможности вырвать три черных волоса из его бороды.
      Когда эта просьба была впервые доведена супругом до сведения мистера Траньона, ответом коммодора был страшный поток ругательств, сопровождавшихся таким взглядом и произнесенных таким тоном, что бедный проситель мгновенно умолк. В результате мисс Гризль поневоле взяла это дело в свои руки и на следующий день отправилась в крепость, получив доступ - командир в это время спал - с помощью лейтенанта, приказавшего впустить ее шутки ради; там она терпеливо ждала, пока он не проснулся, а затем приветствовала его во дворе, где он имел обыкновение совершать утреннюю прогулку.
      Он был как громом поражен при виде женщины в том месте, которое до сей поры являлось запретным для всех представительниц этого пола, и немедленно обратился с речью к Тому Пайпсу, стоявшему на вахте. Тогда мисс Гризль, упав перед ним на колени, разразилась патетическими мольбами, заклиная его выслушать и исполнить ее просьбу; но как только последняя была изложена, он заревел столь неистово, что по всему двору разнеслось "сука" и "черт подери", каковые слова он повторил с поразительной быстротой, без всякого смысла и связи, после чего удалился в свое святилище, оставив разочарованную ханжу в смиренной позе, столь безуспешно принятой ею, дабы смягчить его черствое сердце.
      Как ни был унизителен такой отпор для леди, соблюдающей собственное достоинство, она не отказалась от своего намерения, но постаралась заинтересовать своим делом советчиков и приверженцев коммодора. С этой целью она пыталась привлечь на свою сторону мистера Хэтчуея, который, будучи весьма обрадован ситуацией, сулившей столько смеха и веселья, охотно пошел ей навстречу и обещал использовать для ее удовлетворения все свое влияние. Что же касается боцманмата, то он был умилостивлен подаренной ему гинеей, которую она сунула ему в руку. Короче, мисс Гризль неустанно занималась этими переговорами на протяжении десяти дней, в течение которых коммодор был упорно осаждаем ее просьбами и увещаниями своих приятелей и поклялся, что его люди составили заговор против его жизни, которая стала ему в тягость, после чего он, наконец, уступил и был препровожден на место действия, как жертва на алтарь или, вернее, как упирающийся медведь, когда его ведут к столбу среди криков и воя мясников и их собак.
      В конце концов эта победа оказалась менее блестящей, чем воображали победители, ибо когда пациента усадили, а исполнительница вооружилась щипцами, возникло маленькое затруднение. В течение некоторого времени она не могла отыскать ни одного черного волоса на лице мистера Траньона; тогда мисс Гризль, очень встревоженная и растерявшаяся, прибегла к увеличительному стеклу, стоявшему на ее туалетном столике, и после тщательного осмотра обнаружила темный волосок, каковой миссис Пикль, наложив инструмент, выдернула с корнем, к немалому смятению его владельца, который, почувствовав боль значительно более острую, чем предполагал, вскочил и поклялся, что не расстанется с другим волосом даже для того, чтобы спасти их всех от проклятья.
      Мистер Хэтчуей призывал его к терпению и покорности; мисс Гризль повторила свои мольбы с великим смирением, но, видя, что он глух ко всем ее просьбам и твердо решил покинуть этот дом, она обвила руками его колени и стала заклинать во имя любви к богу, чтобы он возымел сострадание к несчастной семье и потерпел еще чуточку ради бедного ребенка, который в противном случае родится с седой бородой. Отнюдь не растроганный, он был скорее раздражен таким доводом, на который ответил с большим негодованием:
      - Убирайтесь к черту, косоглазая сука! Он будет повешен гораздо раньше, чем у него вырастет хоть какая-нибудь борода!
      С такими словами он вырвался из ее объятий, бросился к двери и, ковыляя, направился к своему дому с такой поразительной быстротой, что лейтенант не мог его догнать, покуда он не подошел к собственным воротам. А мисс Гризль была столь потрясена его бегством, что ее невестка, исключительно из сострадания, попросила ее не огорчаться, уверяя, что ее собственное желание уже удовлетворено, ибо она вырвала сразу три волоса, не доверяя с самого начала терпению коммодора.
      Но хлопоты усердной родственницы не прекратились и после благополучного завершения этого предприятия; ее энергия была направлена на выполнение других задач, продиктованных фантазией ее невестки, почувствовавшей однажды непреодолимую потребность во фрикасе из лягушек, которые бы являлись уроженками Франции; итак, возникла необходимость послать человека в это королевство. Но так как нельзя было положиться на добросовестность слуги, то мисс Гризль взяла это дело на себя и отплыла на катере в Булонь, откуда возвратилась через двое суток с кадкой, наполненной этими проворными тварями, но когда они были приготовлены по всем правилам искусства, невестка отказалась их отведать под тем предлогом, что приступ мучительного желания миновал. Однако ее влечения проявились в иной форме и сосредоточились на занятной принадлежности домашнего хозяйства, которая была собственностью жившей по соседству знатной леди, и, по слухам, весьма необычной. Это было не что иное, как фарфоровый ночной горшок превосходной работы, сделанный по заказу почтенной владелицы, которая пользовалась им для своих интимных нужд и берегла его как неоценимую домашнюю утварь.
      Мисс Гризль содрогнулась при первом же услышанном ею от невестки намеке на желание обладать этим предметом, ибо она знала, что его не удастся купить, а нрав леди, который бы отнюдь не из приятнейших с точки зрения гуманности и снисходительности, пресекал всякую надежду позаимствовать его на время. Поэтому она попыталась рассеять доводами это капризное желание, как сумасбродную фантазию, которую следует побороть и подавить; миссис Пикль была, по всей видимости, убеждена и удовлетворена ее аргументами и советом, но тем не менее не могла удовольствоваться никаким иным приспособлением, и ей угрожала весьма серьезная неприятность. Взбудораженная той опасностью, какой, по ее мнению, она подвергалась, мисс Гризль бросилась в дом леди; получив частную аудиенцию, сообщила ей о плачевном положении своей невестки и воззвала к милосердию леди, которая, вопреки ожиданиям, приняла ее очень благосклонно и согласилась потворствовать желанию миссис Пикль.
      Мистер Пикль начал приходить в дурное расположение духа от тех издержек, какие должен был понести из-за каприза своей жены, которая и сама была встревожена этим последним эпизодом и решила не давать волю своей фантазии; благодаря этому мисс Гризль, избавленная от каких-либо чрезвычайных хлопот, пожала желанные плоды своих сладчайших надежд с рождением прекрасного мальчика, которого ее невестка спустя несколько месяцев произвела на свет.
      Я пропущу описание бесконечной радости по случаю этого важного события и замечу только, что мать миссис Пикль и тетка были крестными матерями, а коммодор присутствовал на церемонии как крестный отец младенца, которому дали при крещении имя Перигрин из уважения к памяти покойного дяди. Покуда мать была прикована к постели и не могла поддерживать свой авторитет, мисс Гризль взяла на свое попечение ребенка и присматривала с удивительной бдительностью за нянькой и повивальной бабкой, вникая в мельчайшие их обязанности, которые исполнялись по особым ее указаниям.
      Но миссис Пикль, едва получив возможность вернуться к заведованию хозяйством, сочла нужным изменить некоторые порядки, касавшиеся ребенка, которые были введены по распоряжению ее золовки, и, помимо прочих новшеств, приказала, чтобы свивальники, обматывавшие младенца аккуратно, как египетскую мумию, были сняты и выброшены, дабы не подвергать природу никаким стеснениям и не препятствовать свободной циркуляции крови. И каждое утро собственноручно она быстро окунала его в лоханку, наполненную холодной водой. Эта операция показалась мягкосердечной мисс Гризль таким варварством, что она не только восстала против нее со всем присущим ей красноречием, проливая во время этой церемонии обильные слезы над жертвой, но и уселась немедленно в экипаж и отправилась к известному деревенскому врачу, к которому обратилась с такими словами:
      - Скажите, пожалуйста, доктор, не опасно ли и не жестоко ли допускать, чтобы бедный хрупкий младенец погиб от погружения в ледяную воду?
      - Да, - ответил доктор, - я утверждаю, что это настоящее убийство.
      - Вижу, что вы человек весьма ученый и проницательный, - сказала она, и прошу вас, будьте так добры изложить это мнение в письменной форме собственноручно.
      Доктор немедленно исполнил просьбу и высказался на клочке бумаги в таком смысле:
      "Сим удостоверяю для тех, кого это может интересовать, что я твердо уверен, и таково мое неизменное убеждение, что всякий, кто допускает младенца погибнуть от погружения его в холодную воду, даже если упомянутая вода и не холодна, как лед, в действительности является повинным в убийстве упомянутого младенца, что заверяю своею подписью.
      Комфит Колосинт".
      Получив это удостоверение, за которое врач был тотчас вознагражден, она вернулась ликующая и надеялась, опираясь на такой авторитет, преодолеть всякое сопротивление. Итак, на следующее утро, когда ее племянника собирались подвергнуть очередному крещению, она извлекла свидетельство, которое, по ее представлениям, давало ей власть отменить столь бесчеловечную процедуру. Но она обманулась в своих ожиданиях, как ни были они оправданы. Миссис Пикль отнюдь не утверждала, будто расходится во мнении с доктором Колосинтом.
      - К его репутации и убеждениям, - сказала она, - я питаю такое уважение, что буду заботливо соблюдать осторожность, рекомендуемую этим свидетельством, в котором он, нисколько не осуждая моего образа действий, заявляет только, что убийство есть преступление, - заявление, справедливость коего я, нужно надеяться, никогда не буду оспаривать.
      Мисс Гризль, которая, по правде говоря, просмотрела слишком бегло документ, дававший ей, по ее мнению, полномочия, прочитала бумагу более внимательно и была ошеломлена своею несообразительностью. Впрочем, потерпев поражение, она нимало не убедилась в том, что ее возражения против холодной ванны были неразумны; наоборот, наделив врача разнообразными ругательными эпитетами за недостаток знания и искренности, она самым серьезным и торжественным тоном выразила протест против гибельного обычая окунать ребенка - против жестокости, которой она, с божьей помощью, никогда не разрешила бы по отношению к своему собственному отпрыску. И, сложив с себя ответственность за печальный исход, который неизбежно должен был воспоследовать, она заперлась в своей комнате, чтобы предаться скорби и досаде.
      Однако она ошиблась в своих предсказаниях. Ребенок, вместо того чтобы утратить здоровье, казалось, обретал новые силы после каждого погружения в воду, словно решил подвергнуть сомнению мудрость и предусмотрительность своей тетки, которая, по всей вероятности, никогда не могла простить ему это отсутствие почтительности и уважения. Такой вывод вытекает из ее отношения к нему в последующие дни его младенческой жизни, в течение которых она, как известно, мучила его не раз, когда ей представлялся случай втыкать ему в тело булавки, не подвергаясь опасности быть замеченной. Одним словом, за короткое время у нее остыла любовь к этой надежде семьи, которую она предоставила заботам матери, в чьи обязанности, несомненно, входило руководить воспитанием собственного ребенка; сама же она возобновила свои операции над коммодором, которого решила во что бы то ни стало завоевать и поработить. И должно признать, что знание мисс Гризль человеческого сердца никогда не проявлялось так наглядно, как в тех методах, какие она применяла для достижения этой важной цели.
      Сквозь грубую, шероховатую скорлупу, которая облекала душу Траньона, она легко могла обнаружить солидную дозу того тщеславия и самомнения, какие обычно царят даже в самой грубой душе, и к ним она неустанно взывала. В его присутствии она всегда высказывалась против лукавства и бесчестного лицемерия людей, никогда не забывала произносить обвинительные речи против того крючкотворства, в котором столь сведущи законники в ущерб и на погибель своих ближних, и заявляла, что в жизни моряков, поскольку она имела возможность судить или слышать, преобладали только дружба, искренность и глубокое презрение ко всему, что подло или эгоистично.
      Такого рода разговоры в совокупности с некоторыми особыми знаками внимания незаметно воздействовали на дух коммодора, и воздействовали тем сильнее, что прежнее его предубеждение зиждилось на весьма шатком фундаменте. Его антипатия к старым девам, зародившаяся на основании слышанных им рассказов, начала постепенно уменьшаться, когда он обнаружил, что они не такие уж адские твари, какими их представляют; и немного времени спустя слышали, как он заявил в клубе, что в сестре Пикля меньше от суки, чем он воображал. Вскоре этот сомнительный комплимент, через посредство брата, дошел до слуха мисс Гризль, которая, после такого поощрения, удвоила свою изобретательность и внимание, и в результате не прошло и трех месяцев, как он в том же месте удостоил ее наименования чертовски разумной девки.
      Хэтчуей, встревоженный такой декларацией, которая, как он опасался, предвещала нечто фатальное для его личной выгоды, сказал с усмешкой своему командиру, что у нее хватит ума подвести его под свою корму, и он не сомневается, что такое старое, ветхое судно ничего не потеряет, если его возьмут на буксир.
      - Но все-таки, - добавил сей лукавый советчик, - лучше бы вам поберечься, ибо как только вы будете прицеплены к ее корме, ей-ей, она рванется вперед, и каждый бимс в вашем корпусе затрещит.
      План предприимчивой леди мог быть расстроен тем впечатлением, какое этот злостный намек произвел на Траньона, чье бешенство и подозрительность тотчас проснулись, цвет лица из краснобурого стал мертвенно бледным, а затем принял густой темнокрасный оттенок, какой замечаем мы иной раз на небе, когда оно насыщено громом, и после обычного своего вступления, заключавшегося в бессмысленных ругательствах, он ответил такими словами:
      - Черт бы вас побрал, хромоногий пес! Вы бы охотно отдали весь груз в вашем трюме за то, чтобы стать таким крепким, как я! А что касается буксира, то я еще не настолько оплошал и могу держать курс без посторонней помощи. И, ей-богу, никто и никогда не увидит, чтобы Хаузер Траньон тащился за кормой какой бы там ни было суки в христианском мире!
      Мисс Гризль, каждое утро допрашивавшая брата о предмете вечерней беседы с друзьями, вскоре получила неприятное известие об антипатии коммодора к супружеству и, справедливо приписав большую часть его отвращения сатирическим замечаниям мистера Хэтчуея, решила обратить эту препону в орудие своего успеха и действительно нашла способ заинтересовать его своим планом. Поистине она в иных случаях отличалась особой сноровкой приобретать сторонников, будучи, быть может, знакома с той превосходной системой убеждения, которая принята величайшими людьми нашего века как изобилующая доводами, значительно более вескими, чем все красноречие Тули или Демосфена, даже если его поддерживают наглядные доказательства истины. Кроме того, верность мистера Хэтчуея новой союзнице укреплялась тем, что брак капитана сулил ему некий фонд для удовлетворения его собственных цинических наклонностей.
      Итак, когда его превратили в сторонника и должным образом предостерегли, он стал воздерживаться от своих ядовитых острот, направленных против супружеских уз, а так как он не умел слова сказать в похвалу кого бы то ни было, то пользовался каждым удобным случаем, чтобы исключать мисс Гризль из числа прочих представительниц ее пола, которых он щедро осыпал ругательствами.
      - Она не пьяница, как Нэн Кэстик из Дэтфорда, - говорил он, - не тряпка, как Пег Симпер из Вульвича; не ведьма, как Кэт Коди из Четема; не заноза, как Нэль Грифин с Мыса в Портсмуте (дамы, за которыми они оба в свое время ухаживали), но крепкая, добродушная, разумная девка, умеет обращаться с компасом, у нее хорошая оснастка, хорошая обшивка и добротный груз в трюме.
      Коммодор сначала воображал, что похвала эта была иронической, но, услышав повторения, преисполнился изумления вследствие такой странной перемены в поведении лейтенанта и после продолжительных размышлений заключил, что сам Хэтчуей не прочь связать свою судьбу с мисс Гризль.
      Обрадованный такой догадкой, он в свою очередь стал высмеивать Джека и как-то вечером провозгласил тост за ее здоровье из уважения к его страсти. Об этом обстоятельстве леди узнала на следующий день из обычного своего источника, и, истолковав его как проявление любви к ней самого коммодора, она поздравила себя с одержанной победой; считая излишним соблюдать сдержанность, которую она до сей поры старательно подчеркивала, она решила подсластить свое обращение с ним такой дозой нежности, какая должна была убедить его в том, что он вдохнул в нее ответное пламя. Поэтому он был приглашен к обеду и награжден такими обильными знаками внимания, что не только все прочие гости, но даже сам Траньон понял ее намерения и, тотчас же забив тревогу, невольно воскликнул:
      - Ого! Вижу, с какого борта земля, и будь я проклят, если не обогну этот мыс!
      Объяснившись таким манером со своей поклонницей, пришедшей в отчаяние, он поспешил вернуться в крепость, где просидел взаперти в течение десяти дней, и поддерживал общение со своими друзьями и прислугой только при помощи взглядов, которые были в высшей степени выразительны.
      ГЛАВА VII
      Различные военные хитрости измышлены и приведены в исполнение с целью сломить упорство Траньона, которого в конце концов издевательскими проделками заманивают в силки брака
      Этот неожиданный уход и жестокие слова так сильно подействовали на мисс Гризль, что она заболела от печали и унижения и, пролежав три дня в постели, послала за своим братом и сказала ему, что предчувствует близость конца и желает, чтобы привели юриста, который запишет ее последнюю волю. Мистер Пикль, удивленный ее просьбой, стал разыгрывать роль утешителя, убеждая ее, что недомогание отнюдь не серьезно и что он немедленно пошлет за врачом, который уверит ее, что ей не грозит ни малейшая опасность и, стало быть, в настоящее время нет нужды занимать услужливого адвоката таким печальным делом.
      В сущности этот любящий брат был того мнения, что завещание во всяком случае излишне, так как он сам был законным наследником всего движимого и недвижимого имущества своей сестры. Но она добивалась его согласия с таким непоколебимым упорством, что он не мог долее противиться ее настояниям, и по прибытии законника она продиктовала и оформила свою последнюю волю, завещав коммодору Траньону тысячу фунтов на покупку траурного кольца, которое, надеялась она, он будет носить как залог ее дружбы и расположения. Ее брат, не весьма обрадованный таким доказательством ее любви, тем не менее в тот же вечер рассказал об этом факте мистеру Хэтчуею, который, как уверил его мистер Пикль, тоже был щедро одарен завещательницей.
      Узнав такую новость, лейтенант стал ждать удобного случая и, заметив, что слегка разгладились суровые морщины, которые так долго стягивали лицо коммодора, осмелился уведомить его, что сестра Пикля находится при смерти и что она оставила ему тысячу фунтов по завещанию. Эта новость повергла его в смущение, и мистер Хэтчуей, приписывая его молчание раскаянию, решил воспользоваться благоприятным моментом и посоветовал ему навестить бедную молодую женщину, которая умирает от любви к нему.
      Но его увещание оказалось несколько несвоевременным, ибо не успел Траньон услыхать намек на причину ее недомогания, как мрачность вернулась к нему, он разразился неистовым залпом проклятий и тотчас отправился снова к своему гамаку, где и залег, изрыгая глухим, ворчливым голосом богохульства и ругательства на протяжении двадцати четырех часов без умолку. Это было восхитительное угощение для лейтенанта, который, стремясь извлечь побольше удовольствия из такой забавы и в то же время споспешествовать делу, коему служил, измыслил план, осуществление которого возымело желанное действие. Он уговорил Пайпса, преданного своему служебному долгу, взобраться в полночь на верхушку дымохода, выходившего из комнаты коммодора, и спустить на веревке связку вонючей трески; когда это было исполнено, он поднес ко рту рупор и заревел в отверстие громоподобным голосом:
      - Траньон! Траньон! Вставай и сочетайся браком или оставайся лежать, и да будешь ты проклят!
      Когда этот приказ, еще более грозный благодаря тишине и сумраку ночи, а также эху в дымоходе, достиг ушей потрясенного коммодора, тот, устремив глаза в ту сторону, откуда, казалось, исходили сии торжественные слова,узрел блестящий предмет, через секунду исчезнувший. Как только его суеверные страхи превратили это явление в сверхъестественного посланца, облаченного в сверкающие одежды, догадку его подтвердил внезапный взрыв, принятый им за громовой удар, хотя это был всего-навсего звук пистолета, из которого выстрелил вниз в дымоход помощник боцмана, следуя полученным им инструкциям; и он успел спуститься, не подвергаясь опасности быть застигнутым своим командиром, который целый час не мог опомниться от изумления и ужаса, поразивших его душу.
      Наконец, он все-таки встал и с большим волнением позвонил в колокольчик. Он повторил свой призыв несколько раз, но так как никто не обратил внимания на этот сигнал, страх обуял его с удвоенной силой; холодный пот окропил его тело, колени застучали, ударяясь друг о друга, волосы встали дыбом, а остатки зубов расшатались от конвульсивной дрожи челюстей.
      В разгар этой пытки он сделал отчаянное усилие и, распахнув дверь своей комнаты, ворвался в спальню Хэтчуея, которая находилась в том же этаже. Здесь он застал лейтенанта, пребывавшего якобы в обмороке и возгласившего, когда пришел в себя: "Боже, смилуйся над нами!", а на вопрос устрашенного коммодора о том, что случилось, он сообщил, что слышал тот же голос и удар грома, которые привели в смятение самого Траньона.
      Пайпс, чья очередь была стоять на вахте, дал такое же показание, а коммодор не только признался в том, что слышал голос, но и рассказал о своем видении со всеми прикрасами, какие ему подсказало его расстроенное воображение.
      Немедленно состоялся совет, на котором мистер Хэтчуей весьма торжественно изрек, что в этих знамениях ясно виден перст божий и было бы и грешно и безумно пренебрегать его повелениями, ибо предполагаемый брак был во всех отношениях выгоднее любого, на какой вправе рассчитывать человек в возрасте коммодора и с его немощами; далее лейтенант заявил, что, поскольку это его лично касается, он не намерен подвергать опасности свою душу и тело, оставаясь хотя бы еще на один день под одной кровлей с человеком, который презирает священную волю небес. И Том Пайпс присоединился к этому благочестивому решению.
      Упорство Траньона не могло противостоять количеству и разнообразию доводов, направленных против него; он молча перебрал все возражения, какие приходили ему на ум, и, заблудившись, по-видимому, в лабиринте своих собственных мыслей, вытер пот со лба и, испустив жалобный стон, уступил их убеждениям, сказав:
      - Ну, раз это суждено, то придется нам сцепиться в абордаже. Но, будь прокляты мои глаза, чертовски тяжело, что парень моих лет принужден, видите ли, бороться с противным ветром до конца жизни и идти против течения своих собственных наклонностей.
      Когда сей важный предмет был обсужден, мистер Хэтчуей отправился поутру навестить изнывающую пастушку и был щедро вознагражден за живительную весть, коей он осчастливил ее слух. Как ни была она больна, однако не могла не посмеяться от души над затеей, благодаря которой было получено согласие ее пастушка, и дала лейтенанту десять гиней для Тома Пайпса за его участие в этом деле.
      После полудня коммодор разрешил, чтобы его проводили в ее комнату, как преступника на казнь, и мисс Гризль приняла его с томным видом и в изящном дезабилье в присутствии своей невестки, которая, по весьма понятным причинам, была очень озабочена успехом ее дела. Хотя лейтенант дал коммодору указания, как вести себя во время этого свидания, тот скорчил тысячу гримас, прежде чем мог обратиться к своей возлюбленной с простым приветствием: "Как поживаете?" А после того, как советчик стал понукать его, раз двадцать шепнув ему что-то на ухо, причем он всякий раз отвечал громко: "Черт бы побрал ваши глаза, не хочу!" - он встал и, заковыляв к кушетке, на которой в тревожном ожидании возлежала мисс Гризль, схватил ее руку и поднес к своим губам. Но этот галантный поступок он совершил с такой неохотой, неловкостью и негодующим видом, что нимфе понадобилась вся ее сила воли, чтобы принять эту любезность без содрогания; а сам он был так смущен содеянным, что немедленно удалился в другой конец комнаты, где и уселся молча, сгорая от стыда и досады. Миссис Пикль, как здравомыслящая матрона, покинула комнату, якобы для того, чтобы пойти в детскую. А мистер Хэтчуей, поняв намек, вспомнил, что его кисет с табаком остался в гостиной, куда он немедленно спустился, предоставив двум влюбленным предаваться взаимным ласкам.
      Никогда еще не случалось коммодору попадать в столь неприятное положение. Он сидел, испытывая мучительное беспокойство, словно каждую секунду ждал наступления катастрофы, а умоляющие вздохи его будущей невесты усиливали, если это только возможно, приступы его тоски. Раздраженный создавшейся ситуацией, он вращал глазом в поисках какого-либо облегчения и, будучи не в силах сдерживаться, воскликнул:
      - Будь проклят этот парень вместе со своим кисетом! Думаю, что он улизнул и оставил меня здесь лавировать!
      Мисс Гризль не могла не обратить внимания на такое проявление скорби и посетовала на свою злосчастную судьбу, обрекшую ее быть для него столь неприятной, что он в течение нескольких секунд не может вынести ее присутствие без раздражения. На этот упрек он ответил:
      - Разрази меня бог! Чего хочет эта женщина? Пусть священник делает свое дело, когда ему заблагорассудится. Я, видите ли, готов влезть в супружеское ярмо, и к черту всю эту бессмысленную болтовню!
      С этими словами он удалился, оставив свою возлюбленную отнюдь не разобиженной таким откровенным признанием. В тот же вечер был подвергнутобсуждению брачный контракт и, с помощью мистера Пикля и лейтенанта, заключен к удовольствию всех заинтересованных лиц без вмешательства юристов, которых мистер Траньон умышленно устранил от всякого участия в деле, выдвинув это требование как обязательное условие соглашения. Когда дела приняли такой оборот, сердце мисс Гризль исполнилось радости; здоровье, которое, кстати сказать, никогда не подвергалось серьезной опасности, она вновь обрела словно по волшебству и, после того как назначен был день свадьбы, употребила краткий период своего девичества на выбор нарядов, дабы отпраздновать вступление в супружескую жизнь.
      ГЛАВА VIII
      Сделаны приготовления к свадьбе коммодора, которая откладывается благодаря случаю, заставившему его устремиться бог весть куда
      Молва об этом удивительном союзе распространилась по всему графству, и в день, назначенный для бракосочетания, церковь была окружена несметной толпой. Желая показать свою галантность, коммодор, по совету своего друга Хэтчуея, решил явиться в день торжества верхом, во главе всех слуг мужского пола, которых он оснастил белыми рубашками и черными шляпами, некогда принадлежавшими экипажу его катера; кроме того, он купил двух гунтеров, для себя и для лейтенанта. С такой командой он выехал из крепости в церковь, отправив предварительно посланца известить невесту, что он и его спутники оседлали коней. Она немедленно села в карету, сопутствуемая братом и его женой, и поехала прямо к месту встречи, где несколько церковных скамей были сломаны и несколько человек чуть не задушены насмерть нетерпеливой толпой, которая ворвалась, чтобы присутствовать при совершении обряда. Явившись, таким образом, к алтарю и священнослужителю, они добрых полчаса ждали коммодора, чья медлительность начинала внушать им некоторые опасения, в результате чего был послан слуга поторопить его.
      Слуга, проехав больше мили, узрел весь отряд, двигавшийся гуськом, пересекая дорогу наискось; отряд возглавлялся коммодором и его другом Хэтчуеем, который, очутившись перед изгородью, препятствовавшей ему продвигаться, выстрелил из пистолета и перебрался на другую сторону, образуя тупой угол с линией своего прежнего пути, а остальные всадники последовали его примеру, держась все время друг за другом, как стая диких гусей.
      Удивленный таким странным способом продвижения, посланец подъехал ближе и сообщил коммодору, что его леди и ее спутники ожидают в церкви, где они провели немало времени и теперь весьма беспокоятся вследствие его опоздания, а посему желают, чтобы он ехал быстрее. В ответ на это сообщение мистер Траньон сказал:
      - Послушайте, братец, неужто вы не видите, что мы спешим по мере сил? Отправляйтесь обратно и скажите тем, кто вас послал, что ветер изменился с той поры, как мы снялись с якоря, и что мы принуждены подвигаться медленно благодаря узости канала; и так как мы идем на шесть пунктов против ветра, они должны принять во внимание уклонение и дрейф.
      - Ах, боже мой, сэр! - сказал слуга. - Зачем понадобилось вам делать такие зигзаги? Пришпорьте-ка своих коней и поезжайте прямо вперед, и я ручаюсь, что меньше чем через четверть часа вы будете у дверей церкви.
      - Как! Прямо против ветра? - возразил командир. - Эй, братец, где вы обучались навигации? Хаузера Траньона поздно учить в его годы вести судно или делать вычисления. А что касается вас, братец, заботьтесь лучше об оснастке своего собственного фрегата.
      Слуга, убедившись, что имеет дело с людьми, которых нелегко склонить к другой точке зрения, вернулся в храм и доложил о том, что видел и слышал, к немалому облегчению невесты, начинавшей обнаруживать некоторые признаки волнения. Успокоенная этим известием, она вооружилась терпением еще на полчаса, но по истечении этого срока, видя, что жениха все еще нет, она чрезвычайно встревожилась, и зрители могли легко заметить ее смятение, проявлявшееся в сердцебиении, тяжелых вздохах и бледности, сменяющейся румянцем, несмотря на флакон с нюхательной солью, который она беспрестанно прижимала к ноздрям.
      Разнообразны были догадки присутствующих. Одни воображали, что жених перепутал место встречи, ибо ни разу не бывал в церкви с той поры, как поселился в этом приходе; другие думали, что он стал жертвой несчастного случая, после чего его приспешники отнесли его назад, в его собственный дом; а третья группа, в которую, по-видимому, входила и сама невеста, не могла не заподозрить, что коммодор передумал.
      Но все эти предположения, как ни были они хитроумны, отнюдь не приближались к истинной причине его задержки, которая заключалась в следующем. Коммодор и его экипаж, лавируя, почти миновали дом священника, находившийся с наветренной стороны церкви, как вдруг лай своры гончих коснулся на беду слуха двух гунтеров, на которых ехали Траньон и лейтенант. Услышав волнующие звуки, эти быстроногие животные, охваченные страстью к охоте, внезапно понесли; напрягая все силы, чтобы принять участие в забаве, мчались они по полям с невероятной быстротой, перескакивали через изгороди, канавы и все препятствия, ни малейшего внимания не обращая на своих злополучных всадников.
      Лейтенант, чей конь мчался впереди, убедился, что было бы великим безумием и самонадеянностью притворяться, будто он со своей деревянной ногой может усидеть в седле, и весьма благоразумно воспользовался удобным случаем, чтобы спрыгнуть посреди поля, густо заросшего клевером, где он и растянулся к полному своему удовольствию, и, увидев капитана, приближающегося галопом, приветствовал его возгласом:
      - Как поживаете? Хо!
      Коммодор, пребывавший в большой печали, покосился на него, проезжая мимо, и отвечал прерывающимся голосом;
      - Черт бы вас побрал! Вы благополучно бросили якорь; хотел бы я с божьей помощью так же хорошо ошвартоваться!
      Тем не менее, помня о своей искалеченной пятке, он не рискнул проделать эксперимент, который так удался Хэтчуею, но решил как можно крепче держаться на спине лошади, пока за него не вступится провидение. С этой целью он бросил хлыст и правой рукой уцепился за луку, напрягая все мускулы, чтобы удержаться в седле, и устрашающе скаля зубы вследствие такого усилия. В этой позе он проскакал значительное расстояние, как вдруг был утешен появившимися перед ним воротами с пятью перекладинами, ибо он нисколько не сомневался в том, что здесь быстрому бегу его гунтера будет неизбежно положен конец. Но, увы, он ошибся в своих расчетах. Вместо того чтобы остановиться перед этим препятствием, лошадь перескочила через него с удивительной ловкостью, к крайнему смятению и расстройству своего хозяина, который потерял при этом прыжке шляпу и парик и теперь начал подумывать всерьез, что сидит на спине самого дьявола. Он положился на волю провидения, благоразумие покинуло его, зрение и все прочие чувства ему измените, он выпустил поводья и, цепляясь инстинктивно за гриву, был в таком состоянии доставлен в гущу охотников, пораженных этим явлением. Ничего странного не было в их изумлении, если вспомнить о том, какое зрелище представилось их глазам. Особа коммодора была объектом восхищения всегда и тем более сейчас, когда каждая деталь в нем была подчеркнута костюмом и бедственным положением.
      По случаю свадьбы он надел свой лучший кафтан из синего сукна, сшитый портным в Рэмсгейте и снабженный пятью дюжинами медных пуговиц, больших и маленьких; его штаны, из той же материи, были стянуты у колен тесьмой; камзол был из красного плиса с зелеными бархатными отворотами; сапоги имели чрезвычайное сходство как по цвету, так и по форме, с парой кожаных ведер; его плечо было декорировано широкой кожаной перевязью, на которой висел огромный кортик с рукояткой, напоминающей рукоятку тесака, а по обеим сторонам луки красовалось по ржавому пистолету, заключенному в кобуру, крытую медвежьим мехом. Потеря парика с бантом на косичке и шляпы, обшитой галунами, которые были своего рода диковинками, отнюдь не способствовала украшению коммодора, но, наоборот, выставляя напоказ его лысую голову и природную длину впалых щек, усиливала своеобразие и фантастичность его внешности. Такое зрелище несомненно отвлекло бы всю компанию от охоты, если бы его лошадь сочла нужным следовать другим путем, но это животное было слишком страстным спортсменом, чтобы избрать не ту дорогу, по которой бежал олень; итак, не останавливаясь ради того, чтобы удовлетворить любопытство зрителей, лошадь через несколько минут опередила всех гунтеров в поле. Между ней и гончими пролегала дорога в глубокой ложбине, но, вместо того чтобы покрыть одну восьмую мили до тропы, пересекавшей проселок, она перенеслась через ложбину одним прыжком, к невыразимому изумлению и ужасу возчика, который случайно находился внизу и видел, как этот феномен пролетел над его повозкой.
      Это был не единственный подвиг, совершенный ею. Когда олень бросился в глубокую реку, преграждавшую ему путь, все охотники поскакали к мосту, находившемуся поблизости, но конь нашего жениха, презирая такие условности, бросился без всяких колебаний в поток и в одно мгновение выплыл на противоположный берег. Это внезапное погружение в стихию, с которой Траньон столь свыкся, по всей вероятности укрепило измученный дух всадника, который, пристав к другому берегу, подал некоторые признаки жизни и громко воззвал о помощи, каковая не могла быть ему оказана, так как его лошадь все еще сохраняла завоеванное ею первенство и не допускала, чтобы ее догнали.
      Короче говоря, после пробега, длившегося несколько часов и растянувшегося по крайней мере на двенадцать миль, она явилась первая, чтобы засвидетельствовать смерть оленя, и ей сопутствовал лейтенантский мерин, который, воодушевляясь теми же стремлениями и оставшись без всадника,последовал примеру своего товарища.
      Наш жених, очутившись, наконец, у пристани, или, иными словами, закончив свой пробег, воспользовался первой передышкой, чтобы обратиться к охотникам с просьбой помочь ему спешиться, и был благодаря их снисходительности благополучно опущен на траву, где он и уселся, созерцая стекавшихся людей с таким диким и недоумевающим видом, словно был существом иной породы, упавшим к ним с облаков.
      Но не успели они раздразнить гончих вкусом крови, как он уже пришел в себя и, видя, что один из охотников достает из кармана фляжку и подносит ее к губам, решил, что этот возбуждающий напиток не что иное, как чистый коньяк - так оно и было в действительности! - и, выразив желание его отведать, тотчас получил умеренную дозу, которая окончательно восстановила его силы.
      Но к тому времени он и его две лошади завладели вниманием общества; одни восхищались прекрасной статью и необычайной горячностью обоих животных, тогда как другие разглядывали удивительную фигуру их хозяина, которого они раньше видели только en passant {Мимоходом (франц.).}; наконец, один из джентльменов, приветствовав его весьма учтиво, выразил изумление по поводу такой экипировки и спросил его, не потерял ли он по дороге своего спутника.
      - Видите ли, братец, - отвечал коммодор, - быть может, вы считаете меня чудаковатым по причине этой моей оснастки, и к тому же я потерял часть такелажа. Но дело, знаете ли, обстояло так: я снялся с якоря в свадебный рейс из моего собственного дома сегодня утром в десять часов до полудня, при ясной погоде и попутном юго-юго-восточном бризе, держа курс на ближайшую церковь. Но не успели мы пройти и четверть лиги, как ветер, переменив направление, подул прямо нам в зубы, и мы должны были все время лавировать и находились уже в виду порта, когда эти сукины дети, лошади, которых я купил только два дня назад (я думаю, что это дьяволы во плоти), повернули нос по ветру и, не слушаясь руля, понесли с быстротой молнии меня и моего лейтенанта, который вскоре бросил якорь в превосходнейшей гавани. Что же до меня, то я носился по горам и долам и зыбучим пескам, где потерял прекрасный парик с бантом на косичке и шляпу, и, наконец, хвала господу, вошел в тихие воды и дождался спокойного плавания, но если я еще когда-нибудь доверю свой остов этой сукиной дочери, мое имя не Хаузер Траньон, лопни мои глаза!
      Один из присутствующих, удивленный этим именем, которое он часто слышал, ухватился за последние его слова, завершившие странный рассказ, и, заметив, что его лошади с норовом, осведомился, как он думает вернуться.
      - Что касается этого пункта, - ответил мистер Траньон, - я решил нанять сани, повозку или такую штуку, как осел, ибо будь я проклят, если еще когда-нибудь сяду на спину лошади.
      - А что вы предполагаете делать с этими животными? - спросил тот, указывая на гунтеров. - На вид они ретивы, но ведь им нет еще четырех лет, и будет чертовски трудно их объездить. Мне кажется, что та задняя сплечена.
      - Будь они прокляты! - закричал коммодор. - Хотел бы я, чтобы у обеих шеи были сломаны, хотя эта пара стоила мне добрых сорок желтяков!
      - Сорок гиней! - воскликнул незнакомец, который был сквайром и жокеем, а также владельцем своры. - Боже мой, боже мой! Как можно обмануть человека! Да ведь эти скотины так неуклюжи, что годятся только для плуга! Посмотрите на эту плоскую грудь; обратите внимание, какой у этой лошади острый загривок, а кроме того она с подседом.
      Короче, сей знаток лошадей, обнаружив в них все недостатки, какие только можно найти у этой породы животных, предложил ему десять гиней за обеих, сказав, что превратит их во вьючных животных. Владелец, который, после всего случившегося, был весьма не прочь прислушаться к любым замечаниям, их порочившим, слепо поверил утверждениям незнакомца, выпустил залп неистовых ругательств по адресу мерзавца, который его надул, и тут же заключил сделку со сквайром, немедленно заплатившим ему за свою покупку, в результате коей он выиграл кубок на следующих кентерберийских скачках.
      Когда с этим делом было покончено к удовольствию обеих сторон, а также к увеселению всех присутствующих, украдкой посмеивавшихся над проделкой своего друга, Траньон был усажен на лошадь самого сквайра, чей слуга вел ее в центре кавалькады, которая направлялась в соседнюю деревню, где они заранее заказали обед и где наш жених получил возможность приобрести другую шляпу и парик. Что касается свадьбы, то он перенес свое разочарование со спокойствием философа, и так как проделанные им упражнения раздразнили его аппетит, он уселся за стол вместе со своими новыми знакомыми и пообедал очень плотно, запивая каждый кусок большим глотком эля, который пришелся ему весьма по вкусу.
      ГЛАВА IX
      Его находит лейтенант; он препровожден к себе домой; женится на мисс Гризль, которая попадает в беду ночью и утверждает свою власть наутро, вследствие чего глаз ее супруга подвергается опасности
      Тем временем лейтенант Хэтчуей ухитрился приковылять в церковь, где уведомил собравшихся о том, что случилось с коммодором, а невеста держала себя по этому случаю с большой пристойностью, ибо, едва узнав об опасности, коей подвергался ее будущий супруг, она лишилась чувств в объятиях своей невестки, к изумлению всех зрителей, которые не могли понять причину ее расстройства. Когда же она обрела чувства благодаря нюхательной соли, то стала умолять, чтобы мистер Хэтчуей и Том Пайпс сели в карету ее брата и поехали разыскивать своего командира.
      Это путешествие они с готовностью предприняли, сопутствуемые всеми прочими приверженцами коммодора, ехавшими верхом, тогда как невеста и ее друзья были приглашены в дом священника, а церемония отложена до благоприятного момента.
      Поскольку позволяла проезжая дорога, лейтенант старался придерживаться того направления, в котором ускакал Траньон, получая сведения об его продвижении то в одном, то в другом фермерском доме, ибо такой феномен не мог не привлечь чрезвычайного внимания; после того как один из всадников подобрал на боковой тропе шляпу и парик коммодора, весь отряд въехал около четырех часов пополудни в деревню, где нашел пристанище коммодор. Узнав, что он благополучно водворился в харчевне "Джордж", они в полном составе подъехали к двери и выразили свое удовольствие троекратным приветственным возгласом, на каковой им ответила расположившаяся в доме компания, как только смысл этого салюта быт ей объяснен Траньоном, который к тому времени принял участие во всех увеселениях своих новых друзей и был сильно пьян. Лейтенант был представлен всем присутствующим как его названый брат, и ему приготовили на скорую руку обед. Тома Пайпса и команду угостили в другой комнате, и около шести часов вечера, когда в карету впрягли пару свежих лошадей, коммодор со своей свитой отбыл в крепость, обменявшись рукопожатиями со всеми находившимися в доме.
      Без дальнейших происшествий он часов в девять был благополучно препровожден к своим собственным воротам и оставлен на попечение Пайпса, который тотчас отнес его в гамак, в то время как лейтенант поехал туда, где невеста и ее друзья ждали в великой тревоге, которая рассеялась, когда он уверил их, что его коммодор невредим, и уступила место громкому смеху и шуткам, вызванным его рассказом о приключении Траньона.
      Был назначен другой день для свадьбы; и, с целью избежать весьма оскорбительного любопытства зевак, священника уговорили совершить обряд в крепости, разукрашенной флагами и флажками, а вечером иллюминованной под руководством Хэтчуея, который распорядился также, чтобы стреляли из патереро, как только будут затянуты брачные узы. Но и другие виды увеселения не были забыты этим хитроумным затейником, который проявил несомненныепризнаки изящного вкуса и изобретательности в свадебном ужине, порученном его заботам и попечениям.
      Этот свадебный пир состоял исключительно из морских блюд. Огромный пилав, в состав которого входил большой кусок говядины, нарезанной ломтиками, две курицы и полгарнца рису, дымился посреди стола; рыба, плавающая в масле, была поставлена по обоим его концам. Рядом с ней красовалось лакомое кушанье, известное под названием лобскус, и блюдо сальмагонди. На смену им появился гусь чудовищных размеров, защищенный с флангов двумя цесарками, зажаренной целиком свиной тушей, соленым свиным окороком, окруженным гороховым пюре, бараньей ногой, зажаренной с картофелем, и бараньей ногой, сваренной с ямсом. Третьей переменой явилась филейная часть свиньи с яблочным соусом, козлятина, тушенная с луком, и черепаха, запеченная в своем щите, а в заключение был подан гигантский пирог с солониной и великое множество лепешек и оладьев. Дабы все соответствовало великолепию этого изысканного пиршества, Хэтчуей запасся большим количеством крепкого пива, флипа, рома, бренди, а также барбадосской водой для леди и нанял всех скрипачей в пределах шести миль, которые с помощью барабана, волынки и валлийской арфы услаждали гостей мелодичнейшим концертом.
      Компания, которая была отнюдь не привередлива, осталась, по-видимому, чрезвычайно довольна всеми увеселениями, и вечер прошел в высшей степени оживленно, после чего новобрачная была отведена в свою комнату, где, впрочем, одно незначительное обстоятельство едва не нарушило гармонии, которая царила до сей поры.
      Я уже упоминал о том, что в доме не было ни одной кровати; посему читателя не удивит, что миссис Траньон пришла в дурное расположение духа, когда столкнулась с необходимостью поместиться со своим супругом в гамаке, который, хотя и был увеличен и расширен на сей предмет с помощью большой палки и двойного количества парусины, но являлся в лучшем случае неприятным, чтобы не сказать - опасным, ложем. В результате она с некоторым раздражением пожаловалась на это неудобство, которое приписала неуважению, и сначала наотрез отказалась мириться с таким приспособлением. Но миссис Пикль вскоре образумила ее и успокоила, заметив, что ночь пролетит быстро, а на следующий день она может завести свои порядки.
      Вняв этим убеждениям, она отважилась влезть в гамак, и менее чем через час ее посетил супруг, когда гости отправились по домам, а крепость осталась под командой его лейтенанта и помощника. Но случилось так, что крючья, поддерживавшие это качающееся ложе, не были рассчитаны на добавочный груз, который им пришлось теперь нести, и посему они сломались среди ночи, к немалому испугу миссис Траньон; падая, она громко завизжала, и этот визг немедленно привлек в комнату Хэтчуея со свечой. Нисколько не пострадав от падения, она была крайне смущена и взбешена происшествием, каковое открыто приписала упрямству и нелепым причудам коммодора, высказавшись с раздражением, которое явно свидетельствовало о том, что она считает цель своей жизни достигнутой, а свой авторитет защищенным от всех ударов судьбы. Да и товарищ ее по постели, казалось, был того же мнения, судя по его безгласной покорности; он ни слова не ответил на ее обвинения, но с самым кислым видом выполз из своего гнезда и отправился почивать в другую комнату, тогда как его рассерженная супруга отпустила лейтенанта и из останков гамака соорудила себе временную постель на полу, твердо решив позаботиться о более удобном приспособлении для следующей ночи.
      Не чувствуя никакого расположения ко сну, миссис Траньон весь остаток ночи посвятила планам о коренном преобразовании, которое решила произвести в семействе; и как только первый жаворонок приветствовал утро, она, встав со своего скромного ложа и кое-как одевшись, вышла из своей комнаты, принялась обследовать места, до сей поры неведомые, и во время своих изысканий заметила большой колокол, который привела в действие с такой энергией, что переполошила всех в доме. Через секунду к ней прибежали полураздетые Хэтчуей, Пайпс и все слуги; но не увидев ни одной особы женского пола, она начала громить леность и сонливость служанок, которым, по ее словам, следовало приступить к работе по крайней мере за час до ее зова. И тогда в первый раз она услыхала, что ни одной женщине не разрешалось ночевать в стенах крепости.
      Она не преминула возопить против такого распоряжения и, узнав, что кухарка и горничная помещались в маленькой пристройке, находившейся за воротами, приказала опустить подъемный мост и самолично вторглась в их жилище, повелев им немедленно приниматься за уборку комнат, содержавшихся отнюдь не в образцовом порядке, тогда как двум мужчинам было тотчас поручено перенести из дома ее брата под новый ее кров кровать, на которой она привыкла спать. В результате не прошло и двух часов, как все хозяйство в крепости было перевернуто вверх дном и поднялась суета.
      Траньон, потревоженный и сбитый с толку этой суматохой, выскочил, как сумасшедший, в одной рубахе и, вооружившись дубиной из дикой яблони, ворвался в апартаменты своей жены; при виде двух плотников, сколачивавших кровать, он, испуская страшные проклятья и энергическую брань, приказал им убираться, клянясь, что не потерпит переборок в трюме, где он хозяин. Но видя, что его протест оставлен без внимания этими рабочими, которые приняли его за помешанного члена семьи и вырвавшегося из своего заключения, он напал на них обоих с великим бешенством и негодованием и встретил столь грубый прием, что в скором времени растянулся на полу вследствие удара, нанесенного ему молотком, который подверг серьезной опасности единственный его глаз.
      Приведя его таким образом к подчинению, они решили связать его веревками и уже начали готовить путы, но тут он был избавлен от унижения вошедшей супругой, которая спасла его из рук противников и, выражая ему свое соболезнование, объяснила это злоключение вспыльчивым и грубым его нравом.
      Он думал лишь о мщении и сделал попытку покарать дерзких работников, которые, едва услыхав о его звании, начали с большим смирением просить прощения за содеянное ими, уверяя, что они не признали в нем хозяина дома. Но, отнюдь не удовлетворившись таким извинением, он ощупью искал колокол (воспаление глаза окончательно лишило его зрения), а так как веревка благодаря предосторожности преступников находилась за пределами досягаемости, он начал реветь во весь голос, как лев, рыкающий в западне, изрыгая множество кощунственных слов и проклятий и выкрикивая имена Хэтчуея и Пайпса, которые, находясь поблизости, явились на призыв и получили приказ заковать в кандалы плотников, имевших дерзость напасть на него в его собственном доме.
      Его приспешники, при виде причиненного ему ущерба, были возмущены обидой, ему нанесенной, которую они считали оскорблением чести гарнизона еще и потому, что мятежники, казалось, заняли оборонительную позицию и бросили вызов их авторитету. Посему они выхватили из ножен свои кортики - знак своей профессии - и за этим, по всей вероятности, последовала бы отчаянная схватка, если бы не вмешалась хозяйка замка и не предупредила столкновения, заявив лейтенанту, что коммодор был зачинщиком и что рабочие, столь неожиданно атакованные человеком, которого они не знали, вынуждены были действовать в целях самозащиты, вследствие чего он и получил этот злосчастный удар.
      Узнав мнение миссис Траньон, Хэтчуей тотчас спрятал свое негодование в ножны и сказал коммодору, что всегда готов исполнить его законные требования, но, по совести, не может участвовать в угнетении бедных людей, которые не повинны ни в каком преступлении.
      Эта неожиданная декларация, равно как и поведение супруги, которая в его присутствии выразила желание, чтобы плотники снова принялись за работу, преисполнили сердце Траньона бешенством и чувством унижения. Он сорвал с себя шерстяной ночной колпак, стал бить себя кулаками по лысой голове, клялся, что его люди предали его, и посылал самого себя в глубочайшие бездны ада за то, что принял в свою семью такого василиска.
      Но все эти крики оказались бесполезными; это были последние попытки противостоять воле жены, чье влияние на его приближенных уже одержало верх над его собственным и которая теперь властно сказала ему, что он должен предоставить управление всеми домашними делами ей, знающей лучше, чем он, чего требуют его честь и выгода. Затем она приказала приготовить припарку для глаза коммодора, которая и была приложена, после чего его поручили заботам Пайпса, водившего его по дому, как слепого медведя, рычащего в поисках добычи, в то время как его энергическая спутница жизни приводила в исполнение все детали плана, ею задуманного; и кончилось тем, что, когда зрение вернулось к нему, он оказался чужим человеком в своем собственном доме.
      ГЛАВА X
      Коммодор проявляет в иных случаях упрямство, а его супруга прибегает к хитрости, утверждая свою власть. - Она обнаруживает признаки беременности, к невыразимой радости Траньона, который, однако, обманывается в своих ожиданиях
      Эти новшества были введены не без громких протестов с его стороны, и немало любопытных диалогов происходило между ним и его спутницей жизни, которая всегда одерживала победу в споре, так что физиономия его постепенно вытягивалась; он начал подавлять, а затем и вовсе задушил в себе раздражение; страх перед высшим авторитетом явно отражался на его лице, и не прошло трех месяцев, как он уже превратился в примерного супруга. Впрочем, его упрямство было только преодолено, но не уничтожено; в иных случаях он оставался таким же непреклонным и упрямым, как и прежде; но он не смел открыто сопротивляться и подчинился необходимости пассивно выражать негодование. Так, например, миссис Траньон пожелала купить карету и шестерку лошадей, ибо она не могла ездить верхом, а карета, запряженная парой, не подходила для особы ее звания. Коммодор, зная, что он слабее ее в словесном состязании, не счел нужным оспаривать это предложение, но остался глух к ее увещаниям, хотя они были подкреплены всеми доводами, какие могли, по ее мнению, умиротворить его, устрашить, пристыдить или выманить у него согласие. Тщетно твердила она о том, что безграничная любовь, которую она питала к нему, заслуживает ответной нежности и предупредительности; он не внял даже грозным намекам, брошенным ею касательно гнева обиженной женщины, и устоял, словно неприступный бастион, против всех рассуждений о чести и позоре. Не был он также поколеблен непристойными и недобрыми попреками, даже когда она обвинила его в корыстолюбии и напомнила ему о богатстве и почете, приобретенных им благодаря женитьбе, но, казалось, он ушел в себя, как черепаха, которая в случае нападения съеживается в своем щите, и безмолвно выносил бич ее укоров, словно не чувствуя боли.
      Впрочем, со дня ее свадьбы это был единственный раз, когда она не достигла цели, а так как она решительно не могла примириться с неудачей, то и пыталась придумать какой-нибудь новый план, с помощью которого могла бы упрочить свое влияние и авторитет. То, в чем отказывала ей изобретательность, было достигнуто благодаря случаю, ибо не успела она прожить и четырех месяцев в крепости, как начались у нее частые приступы тошноты и рвоты, груди стали твердыми, а живот заметно выпятился; короче говоря, она поздравила себя с симптомами своей плодовитости, а коммодор пришел в восторг от перспективы иметь наследника, зачатого от него.
      Она понимала, что это было самое подходящее время для восстановления ее суверенитета, и в соответствии с этим использовала те средства, какие природа предоставила в ее распоряжение. Не было ни одного редкого предмета обстановки и ни одного украшения, которых она бы не пожелала; а однажды, отправившись в церковь и увидев подъезжающий экипаж леди Стэйтли, она вдруг упала в обморок. Ее муж, чье тщеславие никогда еще не получало такого удовлетворения, как теперь, ибо его посев обещал жатву, - тотчас забил тревогу и для предотвращения подобных припадков, которые могли привести к последствиям, роковым для его надежды, дал ей разрешение заказать карету, лошадей и ливреи по ее собственному выбору.
      Получив это полномочие, она в скором времени явила такой образчик вкуса и великолепия, что вызвала толки во всей округе и заставила затрепетать сердце Траньона, ибо он не видел пределов ее расточительности, которая проявилась также в самых неумеренных расходах на приготовления к родам.
      Ее гордость, которая до сей поры сосредоточивалась на представителе рода ее отца, нынче как будто утратила всякое уважение к порядку наследования и побуждала ее затмить и унизить старшую ветвь рода Она обращалась с миссис Пикль с какою-то учтивой сдержанностью, и соревнование в величии немедленно возникло между золовкой и невесткой. Она ежедневно оповещала о своей знатности весь приход, прогуливаясь в карете якобы с целью подышать воздухом, и старалась расширить круг своих знакомых среди людей светских. Такое предприятие отнюдь не было связано с большими затруднениями, ибо все те, кто имеет возможность вести соответствующий образ жизни, всегда найдут доступ в так называемое лучшее общество и будут пользоваться репутацией, отвечающей их собственной оценке, причем их претензии не вызовут ни малейших: сомнений. Делая визиты и принимая гостей, она пользовалась каждым удобным случаем, чтобы заявить о своем состоянии, утверждая, что врачи запретили ей есть такое-то соление, а такое-то блюдо - яд для женщины в ее положении; мало того, там, где ее принимали запросто, она корчила гримасы, жалуясь, что шалунишка начинает буянить, и вертелась, принимая странные позы, словно ей причиняла ужасное беспокойство резвость этого будущего Траньона.
      Да и сам супруг отнюдь не проявлял той сдержанности, какой можно было бы ждать. В клубе он частенько упоминал об этом доказательстве своей мощи как о завидном достижении для человека пятидесяти пяти лет, и подтверждал мнение о своей мощи, стискивая с удвоенной энергией руку трактирщика, после чего всегда следовало признание его недюжинной силы. Когда его приятели пили за здоровье Hans en kelder, или Джека в погребе, он принимал весьма самодовольный вид и выражал намерение послать мальчишку на морскую службу, как только тот в состоянии будет носить ружье, и надеялся еще при жизни увидеть его офицером.
      Эта надежда помогала ему мириться с чрезвычайными расходами, на которые его обрекла расточительность жены, в особенности когда он размышлял, что потаканье ее мотовству ограничено сроком в девять месяцев, а большая часть этого срока к тому времени уже истекала. Однако, несмотря на такую его философическую покорность, ее фантазия взмывала иной раз на столь нелепые и недопустимые вершины наглости и глупости, что спокойствие духа покидало его, и он не мог втайне не пожелать, чтобы гордость ее была наказана крушением сладчайших ее надежд, даже если бы сам он оказался главным страдающим лицом в результате такого разочарования. Впрочем, это были только мысли, вызванныевременным отвращением, которые угасали так же внезапно, как возникали, и никогда не причиняли ни малейшего беспокойства особе, внушавшей их, ибо он заботился о том, чтобы старательно скрывать их от нее.
      Тем временем она благополучно приближаюсь к концу срока, определенного ее вычислениями, в надежде на счастливый исход; дни, по ее расчетам, истекли, и вот среди ночи у нее обнаружились симптомы, которые, казалось, предвещали наступление критического момента. Коммодор вскочил с большой поспешностью и потребовал акушерку, уже несколько дней проживавшую в доме. Тотчас же были созваны кумушки, и все предались сладким надеждам, но родовые схватки постепенно прекратились, и, по мудрому замечанию матрон, это была ложная тревога.
      Спустя две ночи они получили вторичное уведомление, а так как талия ее заметно уменьшилась, то полагали, что все идет прекрасно. Однако этот приступ оказался не более решающим, чем первый; муки прекратились вопреки всем ее стараниям усилить их, и добрые кумушки разошлись по домам в ожидании третьей и заключительной схватки, намекая на всем известное изречение, что "число три всегда приносит счастье". Но на сей раз это изречение оказалось несостоятельным: следующий сигнал был таким же ложным, как и первые, и вдобавок сопровождался феноменом странным и необъяснимым. Это было не что иное, как уменьшение миссис Траньон в объеме, чего следовало ждать после рождения вполне доношенного ребенка. Пораженные таким непонятным событием, они собрались на совет и, заключив, что этот случай является во всех отношениях странным и загадочным, выразили желание, чтобы немедленно был послан человек за врачом мужского пола, сведущим в акушерском искусстве.
      Коммодор, не догадавшись о причине их замешательства, тотчас отдал это приказание Пайпсу, и менее чем через час они услышали диагноз врача, жившего по соседству, который смело заявил, что пациентка отнюдь не была беременна. Такое заявление было подобно громовому удару для мистера Траньона, который на протяжении восьми дней и восьми ночей неустанно ждал, что его назовут отцом.
      Придя в себя, он с проклятьем объявил, что врач - невежественный парень и что он отказывается полагаться на его приговор, утешаемый и укрепляемый в своей поколебленной вере словами акушерки, которая продолжала поддерживать в миссис Траньон надежду на быстрое и благополучное разрешение, говоря, что она помогала много раз при таких же обстоятельствах, когда здоровый ребенок рождался уже после того, как у матери исчезли все признаки беременности. За любую соломинку, какой бы ни была она тонкой, жадно хватаются люди, которым грозит разочарование. На каждый вопрос, предложенный ею леди и начинавшийся словами: "Не чувствуете ли вы?" или "Нет ли у вас?" - ответ получался утвердительный, либо соответствовавший истине, либо нет, так как у вопрошаемой не хватало духа отрекаться от тех симптомов, какие могли укрепить надежду, давно ею лелеемую.
      Эта опытная особа, сведущая в повивальном искусстве, была оставлена для постоянного ухода на три недели, в течение которых у пациентки несколько раз возобновлялось то, что ей угодно было считать родовыми муками, пока, наконец, она и ее супруг не стали посмешищем для всего прихода и эту сумасшедшую пару не убедили расстаться с надеждой даже тогда, когда жена сделалась тощей, как борзая, и им были представлены другие бесспорные доказательства их заблуждения. Но они не могли предаваться вечно этой сладкой иллюзии, которая в конце концов рассеялась и уступила место приступу стыда и смущения, каковой удерживал супруга дома целых две недели и приковал его жену к постели на несколько недель, в продолжение которых она претерпевала все муки величайшего унижения; но, наконец, и это было сглажено мягкой рукой времени.
      Первая передышка после приступа скорби была ею использована для строгого исполнения так называемых религиозных обязанностей, которым она предавалась с озлобленной суровостью, начав гонения в своей собственной семье, вследствие чего прислуге житья не было в доме; она даже нарушила почти невозмутимое спокойствие Тома Пайпса, вывела из терпения самого коммодора и не пощадила никого, кроме лейтенанта Хэтчуея, которому она никогда не осмеливалась досаждать.
      ГЛАВА XI
      Миссис Траньон утверждает тиранию в крепости, тогда как ее супруг загорается любовью к своему племяннику Пери, который даже в нежном возрасте обнаруживает своеобразные наклонности
      По прошествии трех месяцев, посвященных этим благочестивым развлечениям, она снова появилась в свет, но постигшее ее несчастье произвело на нее такое впечатление, что она не могла смотреть на детей и начинала дрожать, если случайно упоминали в разговоре о крестинах. Ее характер, который был от природы не из приятных, казалось, впитал двойную порцию уксуса вследствие ее разочарования; посему ее присутствия не слишком домогались, и она нашла очень мало людей, склонных оказывать ей те знаки внимания, которые она считала полагающимися ей по праву. Это пренебрежение оттолкнуло ее от общества столь невоспитанных людей; она сосредоточила всю силу своих способностей на управлении собственным домом, который в результате стонал под ее деспотической властью, а в бутылке бренди она обрела великое утешение после всех испытанных ею огорчений.
      Что до коммодора, то он в короткое время примирился со своим унижением, предварительно выслушав много язвительных насмешек от лейтенанта, а так как теперь главной его страстью стали отлучки из дома, то он посещал трактир усерднее, чем когда бы то ни было, больше заботился о поддержании дружеских отношений со своим шурином мистером Пиклем и на почве этой близости загорелся любовью к своему племяннику Пери, которая длилась до конца его жизни. В самом деле, следует признать, что Траньону от природы не были чужды те душевные движения, которые, будучи странно извращены, замаскированы и подавлены вследствие безалаберной его жизни и воспитания, тем не менее иногда давали о себе знать в целом ряде поступков.
      Так как все надежды на продолжение его собственного рода погибли, а от своей родни он отказался из-за ненависти к ней, не удивительно, что благодаря близкому знакомству и дружескому общению, наладившемуся между ним и мистером Гемэлиелом, он почувствовал симпатию к мальчику, которому шел в то время третий год; он был действительно очень красивым, здоровым и подающим надежды ребенком; особое же расположение дяди, казалось, снискал он благодаря некоторым странностям характера, которыми отличался еще в колыбели.
      Рассказывают о нем, что на первом же году своей младенческой жизни он имел обыкновение, когда его одевали, а мать осыпала ласками, вдруг ни с того ни с сего, - она в это время упивалась мыслями о своем счастье, - пугать ее воплями и криками, звучавшими весьма неистово, пока его не раздевали донага с величайшей поспешностью, по приказу устрашенной родительницы, которая думала, что его нежное тело терзает какая-нибудь злополучная, неудачно заколотая булавка; и, причинив им все это беспокойство и ненужные хлопоты, он лежал, барахтаясь и смеясь им в лицо, словно потешался над их неуместной тревогой. Мало того, утверждают, что однажды, когда старуха, прислуживавшая в детской, украдкой поднесла к губам бутылку с возбуждающим напитком, он дернул свою няньку за, рукав и, догадавшись о воровстве, предостерегающе подмигнул ей с таким лукавым видом, словно говорил, усмехаясь: "Да, да, все вы этим кончите".
      Но эти проблески мысли у девятимесячного младенца столь невероятны, что я рассматриваю их как наблюдения ex post factum {Задним числом (лат.).}, основанные на воображаемых воспоминаниях, когда он был уже старше и странности его нрава стали гораздо заметнее, - наблюдения, сходные с остроумными открытиями тех прозорливых исследователей, которые могут обнаружить нечто явно характеристическое в чертах любой прославленной особы, чей характер им предварительно разъяснили. Впрочем, не пытаясь определить, в какой период его детства проявились впервые эти своеобразные качества, я могу, не отступая от истины, заявить, что они были весьма ощутимы, когда он в первый раз обратил на себя внимание и завоевал расположение своего дяди.
      Казалось, что он отметил коммодора как подходящий объект для высмеивания, ибо почти всегда его ребяческая насмешка была направлена против Траньона. Не буду отрицать, что в этом отношении на него могли повлиять пример и указания мистера Хэтчуея, который с наслаждением руководил первыми шагами его гения. Когда подагра избрала своим обиталищем большой палец ноги мистера Траньона, откуда она не отлучалась ни на один день, маленький Пери испытывал большое удовольствие, наступая случайно на больной палец, а когда его дядя, рассвирепев от боли, проклинал его, называя дьявольским отродием, он умиротворял его в одну секунду, возвращая проклятье с такой же энергией и спрашивая, что случилось со старым Ганнибалом Непобедимым, - прозвище, которое он, по наущению лейтенанта, дал сему командиру.
      И это был не единственный эксперимент, которым Пери испытывал терпение коммодора, с чьим носом позволял себе непристойные вольности, даже когда Траньон ласкал его, посадив к себе на колени. За один месяц он заставил его истратить на тюленью кожу две гинеи, похищая из его карманов различные кисеты, которые тайком предавал сожжению. Капризный его нрав не пощадил далее любимого напитка Траньона, который, прежде чем обнаружить неприятную примесь, не раз выпивал залпом солидную порцию, приправленную табаком из табакерки его шурина. А однажды, когда коммодор слегка ударил его в наказание тростью, он растянулся на полу, словно потеряв сознание, к ужасу и изумлению ударившего; но, приведя весь дом в смятение и отчаяние, раскрыл глаза и от души посмеялся удавшейся проделке.
      Перечислять все злосчастные фокусы, какие он выкидывал со своим дядей и другими людьми, пока ему не пошел четвертый год, - труд не легкий и не очень приятный. Примерно в это время он был отправлен с провожатым в школу по соседству, чтобы, по выражению его доброй матери, предохранить его от беды. Однако здесь он почти ни в чем не преуспевал, кроме проказ, которым предавался безнаказанно, потому что школьная учительница не осмеливалась досаждать богатой леди применением чересчур строгих мер к ее единственному ребенку. Впрочем, миссис Пикль была не настолько слепа и пристрастна, чтобы радоваться такой неуместной снисходительности. Пери был взят от этой вежливой учительницы и вверен руководству педагога, которому было приказано назначить такие наказания, какие мальчик, по его мнению, заслуживает. Этим правом он не преминул воспользоваться; его ученика регулярно секли два раза в день, и по прошествии восемнадцати месяцев, в течение коих Пери проходил этот курс дисциплины, педагог объявил, что это самое упрямое, тупое и своенравное существо, какое когда-либо попадало к нему на выучку; вместо того чтобы исправиться, он, казалось, ожесточился и укрепился в своих порочных наклонностях и утратил малейшее чувство страха, равно как и стыда.
      Его мать была крайне удручена такою тупостью, которую она считала унаследованной от отца и, стало быть, непреодолимой, несмотря на все усилия и заботу. Но коммодор радовался грубости его натуры и в особенности был доволен, когда, наведя справки, узнал, что Пери поколотил всех мальчиков в школе, - факт, на основании которого Траньон предвещал ему счастье и благополучие в дальнейшей его жизни, заявляя, что в его возрасте он сам был точь-в-точь таков.
      Ввиду того, что мальчик, которому шел седьмой год, столь преуспел под розгой своего беспощадного гувернера, миссис Пикль посоветовали отправить его в пансион неподалеку от Лондона, находившийся в ведении человека, славившегося своим успешным методом воспитания. Этому совету она последовала с сугубой готовностью, ибо в скором времени ждала второго ребенка и надеялась, что тот поможет ей забыть о досаде, какую вызвали в ней малообещающие таланты Пери, или по крайней мере потребует ее забот и тем самым поможет ей перенести разлуку с другим сыном.
      ГЛАВА XII
      Перигрина отдают в пансион. - Он обращает на себя внимание своими дарованиями и честолюбием
      Коммодор, узнав о ее решении, против которого ее супруг не посмел привести ни малейших возражений, так сильно заинтересовался судьбой своего любимца, что снарядил его на собственный счет и сам проводил его до места назначения, где внес вступительную плату и поручил его сугубым заботам и руководству помощника учителя, который, будучи ему рекомендован как способный и честный человек, получил вперед приличную мзду за свой труд.
      Это проявление щедрости надлежало считать благоразумным поступком; помощник был действительно человек ученый, добросовестный и здравомыслящий; и хотя он и вынужден был благодаря возмутительному капризу фортуны занимать должность младшего учителя, но единственно его способности и усердие создали школе такую высокую репутацию, какой ей никогда не могли бы доставить таланты его начальника. Он установил порядок строгий, но отнюдь не суровый, введя ряд правил, приспособленных к возрасту и пониманию всех школьников, и каждого нарушителя судили по справедливости его товарищи и подвергали каре согласно решению, вынесенному присяжными. Ни один мальчик не был наказан за непонятливость, но дух соревнования пробуждали своевременной похвалой и искусным сравнением и поддерживали раздачей маленьких наград, которые присуждались тем, кто обратил на себя внимание своим прилежанием, хорошим поведением или дарованиями.
      Приступив к воспитанию Пери, этот учитель - его фамилия была Дженингс, - следуя своему неизменному правилу, исследовал почву, то есть стал изучать его характер, чтобы действовать сообразно его наклонностям, которые были странно извращены по причине нелепого воспитания. Он обнаружил в нем упрямство и бесчувственность, которая развилась у ребенка постепенно за долгий период притупляющих наказаний; сначала на него ни малейшего впечатления не производили те похвалы, которые воодушевляли прочих школьников, и никакие упреки не могли пробудить честолюбие, погребенное, так сказать, в могиле позора. Поэтому учитель прибег к презрительному пренебрежению, с помощью которого старался излечить эту упрямую душу, предвидя, что если сохранились в нем какие-то семена чувства, такое обращение неизбежно приведет к их прорастанию. Его рассуждения оправдались на деле: мальчик в скором времени начал наблюдать; он заметил знаки отличия, которыми была вознаграждена добродетель, устыдился той презренной фигуры, какой являлся он среди своих товарищей, не только не искавших, но даже избегавших беседы с ним, и буквально стал чахнуть от сознания собственного ничтожества.
      Мистер Дженингс видел это и радовался его унижению, которое решил продлить, насколько было возможно, не подвергая опасности его здоровье. Ребенок потерял всякий интерес к играм, почувствовал отвращение к пище, стал задумчивым, искал уединения, и часто его заставали в слезах. Эти симптомы ясно указывали на пробуждение его чувств, к которым его наставник счел теперь своевременным обратиться, и вот мало-помалу он изменил свое отношение, перейдя от напускного равнодушия к заботливости и вниманию. Это вызвало благодетельную перемену в мальчике, глаза которого засверкали однажды от удовольствия, когда его учитель произнес с притворным удивлением такие слова: "Вот как, Пери! Вижу, что способности у тебя есть, когда ты считаешь нужным пользоваться ими!"
      Такие похвалы вызвали дух соревнования в его детской груди; он трудился с удивительным жаром, благодаря чему вскоре снял с себя обвинение в тупости и получил немало почетных серебряных пенни в награду за свое прилежание; его школьные товарищи добивались теперь его дружбы с тем же пылом, с каким уклонялись от нее ранее, и меньше чем через год со дня его приезда этот мнимый тупица славился своими блестящими способностями, научившись за такой короткий срок прекрасно читать по-английски, сделав большие успехи в письме, привыкнув бойко говорить по-французски и усвоив кое-какие начатки латыни. Помощник учителя не преминул послать отчет о его познаниях коммодору, который принял его с восторгом и тотчас сообщил радостную весть родителям.
      Мистер Гемэлиел Пикль, никогда не отличавшийся склонностью к бурным эмоциям, выслушал ее с флегматическим удовлетворением, которое почти не отразилось ни на лице его, ни в словах; да и мать ребенка не пришла в восторг и упоение, каких следовало бы ждать, когда она узнала, в какой мере таланты ее первенца превзошли самые пламенные ее надежды. Впрочем, она выразила свое удовольствие по поводу репутации Пери, но заметила, что в таких хвалебных отзывах истина всегда преувеличена школьными учителями ради их собственной выгоды, и притворилась удивленной, почему помощник учителя не придал своей похвале больше правдоподобия. Траньон был обижен ее равнодушием и недоверием и, почитая ее не в меру придирчивой, поклялся, что Дженингс сказал правду, ибо он, коммодор, предсказывал с самого начала, что мальчик прославит свой род. Но к тому времени миссис Пикль была осчастливлена рождением дочери, которую она произвела на свет месяцев за шесть до получения этого известия; и поскольку ее внимание и нежность были поглощены этим событием, хвалебный отзыв о Пери встретил прохладный прием.
      Охлаждение ее привязанности послужило на пользу его развитию, которое было бы задержано и, быть может, приостановлено пагубной снисходительностью и неуместным вмешательством, буде ее любовь сосредоточилась бы на нем как на единственном ребенке; но теперь, когда ее заботы обратились на другой объект, коему принадлежала по крайней мере половина ее любви, Пери был предоставлен руководству своего наставника, который воспитывал его по своей собственной системе, без всяких помех и препятствий. По правде сказать, его ума и предусмотрительности едва хватало на то, чтобы удерживать юного джентльмена в повиновении, ибо теперь, когда он вырвал у своих соперников пальму первенства в науке, честолюбие его возросло, и его охватило желание показать школе свою физическую силу. Прежде чем ему удалось осуществить этот замысел, бесчисленные бои разыгрывались с переменным успехом; окровавленный нос и жалобы ежедневно свидетельствовали против него, и его собственная физиономия носила багровые следы упорного соревнования. Но в конце концов он достиг цели; его противники были усмирены, его доблесть признана, и он добился лавров на войне, равно как и в науках.
      После такого триумфа он был опьянен успехом. Его гордость возрославместе с его могуществом, и, несмотря на усилия Дженингса, который применял все средства, какие мог изобрести, с целью побороть его распущенность, не угнетая его духа, он приобрел большую дозу наглости, которую всевозможные злоключения, случившиеся с ним впоследствии, едва могли укротить. Тем не менее природа наделила его добротой и великодушием, и хотя он стал деспотом в кругу своих товарищей, спокойствие его царствования поддерживалось скорее любовью, чем страхом подданных.
      В упоении властью он никогда не забывал о том почтительном благоговении, какое помощник учителя нашел способ ему внушить; но он отнюдь не питал такого же уважения к старшему учителю, старому безграмотному шарлатану-немцу, который прежде занимался удалением мозолей у знатных особ и продавал косметические притирания дамам, а также зубной порошок, жидкость для окраски волос, эликсиры, способствующие деторождению, и тинктуры, делающие дыхание ароматическим. Эти снадобья, распространяемые благодаря искусству раболепства, которое он постиг в совершенстве, снискали ему такое расположение у представителей высшего света, что он получил возможность открыть школу для двадцати пяти мальчиков из лучших семей, которых принимал на пансион, обязуясь обучать французскому языку и латыни, чтобы подготовить их в колледжи Вестминстера и Итона Покуда этот план был еще в зародыше, ему посчастливилось встретиться с Дженингсом, который за нищенское жалование в тридцать фунтов в год, каковое нужда заставила его принять, взял на себя все заботы о воспитании детей, разработал превосходную систему для этой цели и, благодаря своему усердию и познаниям, справился со всеми обязанностями, к полному удовлетворению заинтересованных лиц, которые, кстати сказать, никогда не интересовались его познаниями, но допускали, чтобы другой пожинал плоды его трудов и изобретательности.
      Кроме изрядного запаса скупости, невежества и тщеславия, начальник школы имел еще некоторые особенности, как, например, горб на спине и искривленные конечности, что как будто притягивало насмешливое внимание Перигрина, который, как ни был он молод, возмутился недостатком уважения с его стороны к младшему учителю, над которым тот, пользуясь случаем, иногда проявлял свою власть, дабы мальчики знали, кого почитать. Поэтому мистер Кипстик вызвал презрение и неприязнь этого предприимчивого ученика, который теперь, на десятом году жизни, был способен причинять ему множество огорчений. Он стал жертвой многих обидных шуток, придуманных Пиклем и его союзниками; в результате он начал подозревать мистера Дженингса, который, по его мнению, был виновником всех зол и разжигал дух мятежа в школе с целью завоевать себе независимость. Одержимый этим вздорным подозрением, лишеннымвсяких оснований, немец унизился до того, что начал тайком допрашивать мальчиков, из которых надеялся вытянуть очень важные разоблачения; но он обманулся в своих ожиданиях, а когда слух об этом гнусном приеме дошел до его помощника, тот отказался от своей должности. Рассчитывая принять в скором времени духовный сан, он покинул королевство, надеясь обосноваться в одной из наших американских колоний.
      Отъезд мистера Дженингса произвел великий переворот в делах Кипстика, которые с этого момента пошли худо, ибо у него не было ни авторитета, чтобы добиваться повиновения, ни благоразумия, чтобы поддерживать порядок среди школяров; по этой причине в школе утвердились анархия и хаос, а сам он упал в глазах родителей, которые смотрели на него как на человека, отжившего свой век, и брали детей из его школы.
      Перигрин, замечая, что с каждым днем лишается кого-нибудь из товарищей, стал досадовать на свое положение и решил, если возможно, освободиться из-под власти человека, которого он и ненавидел и презирал. С этой целью он принялся за работу и сочинил следующее послание, адресованное коммодору, которое было первым образчиком его творчества в эпистолярном стиле:
      "Уважаемый и возлюбленный дядя!
      В надежде, что вы находитесь в добром здоровье, это письмо должно уведомить вас, что мистер Дженингс ушел, а мистер Кипстик никогда не найдет ему равного. Школа уже почти распущена, и оставшиеся ученики каждый день разъезжаются; и я прошу вас со всею любовью взять также и меня, потому что я не могу больше подчиняться человеку, который есть невежда, плохо знает склонение слова "musa" и скорее похож на пугало, чем на школьного учителя; в надежде, что вы скоро пришлете за мной, свидетельствую свою любовь моей тетушке и почтение моим уважаемым родителям, испрашивая их благословения и вашего. И в настоящее время это все, уважаемый дядя, от вашего любящего и почтительного племянника и крестника и покорного слуги, который повинуется до самой смерти,
      Перигрина Пикля".
      Траньон был чрезвычайно обрадован получением этого письма, которое он считал одним из величайших достижений человеческого гения, и сообщил его содержание своей супруге, а для этой цели он потревожил ее в разгар благочестивых упражнений, послав за ней в ее спальню, куда она имела обыкновение очень часто удаляться. Она была раздосадована помехой и потому прочитала этот образчик рассудительности своего племянника отнюдь не с таким удовольствием, какое почувствовал сам коммодор; наоборот, после многих безуспешных усилий заговорить (ибо язык иногда отказывался ей служить), она заметила, что мальчик - дерзкий нахал и заслуживает сурового наказания за такое непочтительное отношение к старшим. Ее муж выступил на защиту своего крестника, доказывая с большим жаром, что Кипстик ему известен как негодный гнусный старый плут и что Пери обнаружил много здравого смысла и благоразумия, пожелав уйти из-под его начала; потому он заявил, что мальчик больше ни одной недели не проведет с этим сукиным сыном, и скрепил свою декларацию множеством проклятий.
      Миссис Траньон, изобразив на своей физиономии набожную скромность, попрекнула его за кощунственные выражения и осведомилась грозным тоном, намерен ли он когда-нибудь изменить такое грубое поведение. Раздраженный этим упреком, он отвечал с негодованием, что умеет держать себя не хуже, чем любая женщина, у которой есть голова на плечах, попросил ее не вмешиваться не в свое дело и, еще раз повторив проклятья, дал ей понять, что желает быть хозяином в своем собственном доме.
      Эта инсинуация подействовала на ее расположение духа, как действует трение на стеклянный шар; ее лицо разгорелось от возмущения, и из всех пор, казалось, вырывалось пламя.
      Она ответила стремительным потоком язвительнейших замечаний. Он проявил такое же бешенство в прерывистых намеках и бессвязной ругани. Она возразила ему с удвоенной яростью, и в заключение он рад был обратиться в бегство, посылая ей проклятья и бормоча какие-то слова касательно бутылки бренди, но, впрочем, позаботившись о том, чтобы они не коснулись ее слуха.
      Прямо из дому он отправился навестить миссис Пикль, которой сообщил о послании Перигрина, не скупясь на похвалы многообещающим способностям мальчика; и, видя, что его хвалебные речи встречают холодный прием, выразил желание, чтобы она позволила ему взять крестника на свое попечение.
      Эта леди, чья семья увеличилась теперь еще одним сыном, который, казалось, поглощал в настоящее время ее внимание, не видела Пери в течение четырех лет и по отношению к нему совершенно излечилась от болезни, известной под названием материнской любви; поэтому она согласилась на просьбу коммодора с большой готовностью и вежливо благодарила его за тот интерес, какой он всегда проявлял к благополучию ребенка.
      ГЛАВА XIII
      Коммодор берет Перигрина на свое попечение. - Мальчик приезжает в крепость. - Встречает странный прием у своей родной матери - Вступает в заговор с Хэтчуеем и Пайпсом и совершает несколько шаловливых проделок со своей теткой
      Получив это разрешение, Траньон в тот же день отправил лейтенанта в почтовой карете к Кипстику, откуда тот через два дня вернулся с нашим юным героем, который теперь, на одиннадцатом году жизни, превзошел ожидания всей своей семьи и отличался красотой и грацией. Крестный отец был в восторге отего приезда, словно он был плодом его собственного чрева. Он сердечно пожал ему руку, стал вертеть его во все стороны, осмотрел с головы до ног, предложил Хэтчуею обратить внимание, как он превосходно сложен, снова стиснул ему руку и сказал:
      - Черт бы тебя побрал, щенок! Думаю, что такой старый сукин сын, как я, не стоит для тебя и швартова. Ты забыл, как я, бывало, качал тебя на своем колене, когда ты был маленьким пострелом не больше боканца и проделывал сотни штук со мной, сжигал мои кисеты и подсыпал яду мне в ром. Ах, будь ты проклят, вижу, что ты умеешь хорошо скалить зубы; ручаюсь, что ты научился еще кое-чему, кроме письма и латинской тарабарщины!
      Даже Том Пайпс выразил необычайное удовольствие по случаю этого радостного события и, подойдя к Пери, протянул свою переднюю лапу и обратился к нему с таким приветствием:
      - Здорово, молодой хозяин! Я всем сердцем рад тебя видеть!
      По окончании этих любезностей его дядя заковылял к двери жениной комнаты, перед которой остановился, восклицая:
      - Здесь ваш родственник Пери; быть может, вы пожелаете выйти и сказать ему "добро пожаловать"?
      - Ах, боже мой, мистер Траньон, - промолвила она, - почему вы вечно меня терзаете, дерзко вторгаясь ко мне таким манером?
      - Я вас терзаю? - отозвался коммодор. - Тысяча чертей! Думаю, что верхняя оснастка у вас не в порядке; я пришел только уведомить вас, что здесь находится ваш племянник, которого вы не видели четыре долгих года, и будь я проклят, если среди его сверстников найдется во владениях короля кто-нибудь, равный ему по фигуре или отваге; он, видите ли, делает честь фамилии; но, лопни мои глаза, я больше ни слова об этом не скажу; если вам угодно - можете прийти, если не угодно - можете не беспокоиться.
      - Ну, так я не приду, - отвечала подруга его жизни, - потому что сейчас я занята более приятным делом.
      - Ого! Вот как? Я тоже так думаю! - крикнул коммодор, делая гримасы и изображая процесс глотания крепкого напитка.
      Затем, обращаясь к Хэтчуею, он сказал:
      - Пожалуйста, Джек, ступайте и испробуйте свое искусство над этим неповоротливым судном; если кто-нибудь может ее образумить, то, знаю, это сделаете вы.
      Лейтенант, послушно заняв пост у двери, стал убеждать ее такими словами:
      - Как! Вы не хотите выйти и поздороваться с маленьким Пери? У вас весело станет на сердце, когда вы увидите такого красивого мальчишку; уверяю вас, он вылитый ваш портрет, словно вы его изо рта выплюнули, как говорит пословица; не правда ли, вы окажете внимание вашему родственнику?
      На это увещание она ответила кротким тоном:
      - Дорогой мистер Хэтчуей, вы всегда меня дразните таким манером; право же, никто не может обвинить меня в черствости или отсутствии родственных чувств.
      С этими словами она открыла дверь и, выйдя в холл, где стоял ее племянник, приняла его очень милостиво и заявила, что он точная копия ее папы.
      После полудня он был отведен коммодором в дом своих родителей, и, странное дело, едва его представили матери, как та изменилась в лице, посмотрела на него с явной грустью и удивлением и, залившись слезами, воскликнула, что ее ребенок умер, а это не кто иной, как самозванец, которого привели к ней, чтобы обманным путем избавить ее от огорчения. Траньон был ошеломлен этим необъяснимым порывом, который не имел других оснований, кроме каприза и причуды; а сам Гэмэлиел был до такой степени сбит с толку и потрясен в своей уверенности, начинавшей колебаться, что не знал, как себя держать с мальчиком, которого его крестный отец немедленно доставил назад, в крепость, клятвенно заверяя на обратном пути, что с его разрешения Пери никогда больше не переступит через их порог. Мало того, до такой степени был он взбешен этим неестественным и дурацким отречением, что отказывался поддерживать дальнейшие сношения с Пиклем, пока тот не умиротворил его своими просьбами и покорностью и не признал Перигрина своим сыном и наследником. Но это признание было сделано без ведома его жены, чьей злобной антипатии он должен был для виду подражать. Изгнанный таким образом из дома своего отца, юный джентльмен был отдан всецело в распоряжение коммодора, чья любовь к нему росла с каждым днем в такой мере, что он едва принудил себя расстаться с ним, когда в целях дальнейшего его образования надлежало что-то предпринять.
      По всей вероятности, эта необыкновенная привязанность была если не вызвана, то по крайней мере упрочена тем своеобразным складом ума Перигрина, который мы уже отметили и который, в пору его пребывания в замке, проявился в различных проделках, испробованных им над его дядей и теткой, под покровительством мистера Хэтчуея, который помогал ему измышлять и приводить в исполнение все его планы. Не был отстранен и Пайпс от участия в их затеях; будучи верным парнем, не лишенным в иных случаях расторопности и всецело покорным их воле, он оказался пригодным орудием для их целей, и они его соответственно использовали.
      Впервые их искусство проявилось на миссис Траньон. Они устрашали эту добрую леди странными звуками, когда она уединялась для своих благочестивых упражнений. Пайпс отличался врожденным талантом к воспроизведению диссонансов: он мог подражать звукам, сопровождавшим подъем домкрата, работу пилы, раскачивание преступника, повешенного в цепях; он мог имитировать рев осла, ночные крики совы, кошачий концерт, вой собаки, визг свиньи, пение петуха, и он знал боевой клич индейцев Северной Америки. Эти таланты один за другим он проявил в разное время и в разных местах к ужасу миссис Траньон, беспокойству самого коммодора и смятению всех слуг в замке.
      Перигрин, завернувшись в простыню, пробегал иной раз перед своей теткой в сумерках, когда ее орган зрения был слегка затуманен возбуждающим напитком; а боцманмат научил его обувать кошек в скорлупу от грецких орехов, так что они производили ужасный стук во время своих ночных прогулок. Дух миссис Траньон был немало смущен этими грозными явлениями, которые, по ее мнению, предвещали смерть одного из главных членов семьи; она с удвоенным рвением предавалась своим религиозным упражнениям и поддерживала в себе бодрость новыми возлияниями; мало того, она начала замечать, что здоровье мистера Траньона сильно подорвано, и казалась очень недовольной, когда другие говорили, что вид у него прекрасный.
      Ее частые визиты в спальню, где хранилось все ее утешение, вдохновило заговорщиков на предприятие, которое могло привести к трагическим последствиям. Они нашли способ влить слабительное из елаппы в одну из еефляжек, и она приняла такую дозу этого лекарства, что здоровье ее сильно пострадало от энергического его действия. У нее начались обмороки, которые привели ее к краю могилы, несмотря на все лекарства, какие назначал врач, приглашенный в начале ее заболевания. Исследовав симптомы, он объявил, что пациентка была отравлена мышьяком, и прописал маслянистые микстуры и жидкости для впрыскивания, чтобы защитить оболочки желудка и кишок от раздражающих частиц этого ядовитого минерала; в то же время он намекнул с весьма проницательным видом, что нетрудно найти разгадку тайны. Он притворился, будто оплакивает бедную леди, словно той грозили новые покушения такого же рода; причем посматривал искоса на ни в чем не повинного коммодора, в котором ревностный сын Эскулапа заподозрил виновника этой затеи, придуманной с целью сбыть с рук подругу жизни, к коей, как было хорошо известно, тот не питал чрезмерной любви.
      Эта дерзкая и злобная инсинуация произвела некоторое впечатление на присутствующих и открыла широкое поле для клеветы, чернившей имя Траньона, которого изображали во всей округе чудовищем бесчеловечности. Даже сама страдалица, хотя и держала себя весьма пристойно и благоразумно, невольно ощущала некоторую робость перед своим супругом; не допуская мысли о каком-либо покушении на ее жизнь, она полагала, что он постарался подмешать что-нибудь в бренди с целью отучить ее от этого излюбленного напитка.
      На основании такого предположения она решила в будущем действовать с большей осмотрительностью, не занимаясь расследованием этой истории, тогда как коммодор, приписав ее нездоровье какой-нибудь естественной причине, вовсе перестал об этом думать, когда миновала опасность. Итак, виновники избавились от страха, который, впрочем, послужил для них столь существенным наказанием, что впредь они уже не отваживались на подобные проделки.
      Стрелы их изобретательности были теперь направлены против самого коммодора, которого они задразнили и запугали чуть ли не до потери рассудка. Однажды, когда он сидел за обедом, вошел Пайпс и сообщил ему, что внизу ждет какой-то человек, который желает видеть его немедленно по делу величайшей важности, не терпящему отлагательств; коммодор приказал передать незнакомцу, что он занят, и предложил ему сообщить свое имя и дело, по которому явился. На это требование он получил ответ, гласивший, что имя незнакомца Траньону неизвестно, а дело такого рода, что открыть его можно только самому коммодору, увидеть которого надлежит без промедления. Траньон, удивленный такой назойливостью, встал с неохотой из-за стола, и спустившись в гостиную, где находился незнакомец, спросил его недовольным тоном, что это у него за чертовски спешное дело, если нельзя даже подождать, пока он кончит обедать. Тот, нисколько не смущенный этим грубым обращением, подошел на цыпочках вплотную к нему и с уверенным и самодовольным видом, приблизив губы к уху коммодора, тихонько шепнул ему:
      - Сэр, я адвокат, с которым вы желали побеседовать конфиденциально.
      - Адвокат! - вскричал Траньон, вытаращив глаза и чуть не задохнувшись от гнева.
      - Да, сэр, к вашим услугам, - отвечал сей блюститель закона, - и, с вашего разрешения, чем скорее мы покончим с этим делом, тем лучше, ибо давно уже замечено, что промедление порождает опасность.
      - Правильно, братец, - сказал коммодор, который уже не мог больше сдерживаться, - признаюсь, что я разделяю ваш образ мыслей, а потому с вами будет покончено в одну секунду.
      С этими словами он поднял свою палку, представлявшую нечто среднее между костылем и дубиной, и с такой энергией опустил ее на вместилище рассудка адвоката, что, не будь это сплошная кость, череп был бы освобожден от своего содержимого.
      Будучи, таким образом, защищен природой против подобных покушений, адвокат не мог противостоять тяжести удара, который в одну секунду поверг его на пол, бесчувственного и недвижимого, а Траньон вприпрыжку отправился наверх обедать, выкрикивая по дороге похвалы самому себе за расправу, какой он подверг такого наглого, каверзного злодея.
      Адвокат, едва очнувшись от транса, в который его столь неожиданно погрузили, стал озираться в поисках свидетеля, который облегчил бы возможность доказать оскорбление, ему нанесенное; но так как никто не появился, он ухитрился снова встать на ноги и, запятнанный кровью, стекавшей по носу, последовал за одним из слуг в столовую, решив добиться объяснения с противником и либо выудить у него деньги в виде удовлетворения, либо вызвать его на вторичное нападение при свидетелях. С этой целью он вошел в комнату с громкими криками, к изумлению всех присутствовавших и к ужасу миссис Траньон, которая завизжала при виде такого зрелища; обратившись к коммодору, он сказал:
      - Заявляю вам, сэр, что если есть в Англии правосудие, вы у меня поплатитесь за это нападение. Вы думаете, что защитили себя от судебного преследования, убрав с дороги всех слуг, но на суде это обстоятельство послужит убедительным доказательством предумышленною коварства, с которым был совершен этот акт, в особенности когда оно будет подкреплено свидетельством вот этого письма, в коем меня приглашают явиться в ваш собственный дом для ведения дела большой важности.
      С этими словами он извлек записку, которую и прочитал:
      - "Мистеру Роджеру Ревайну.
      Сэр, будучи пленником в своем собственном доме, я желаю, чтобы вы явились ко мне в три часа пополудни и настояли на личном свидании со мной, так как у меня есть дело великой важности, по поводу которого в вашем совете нуждается ваш покорный слуга
      Хаузер Траньон".
      Одноглазый командир, удовлетворившись тем наказанием, какое уже перенес жалобщик, прослушал чтение этого дерзкого поддельного документа, который он считал плодом подлости адвоката, вскочил из-за стола и, схватив огромного индюка, лежавшего перед ним на блюде, намеревался приложить его вместе с соусом и всем прочим, как припарку к ране, не удержи его Хэтчуей, который крепко схватил его за обе руки и снова усадил на стул, посоветовав адвокату отчаливать с тем, что он уже получил. Отнюдь не намереваясь следовать этому спасительному совету, тот повторил свои угрозы и бросил Траньону вызов, сказав, что у него нет подлинного мужества, хотя он и командовал военным судном, ибо в противном случае он ни на кого не стал бы нападать столь подло и потаенно. Такое дерзкое заявление привело бы его к цели, если бы возмущение его противника не улеглось благодаря совету лейтенанта, который шепотом попросил своего друга успокоиться, так как он позаботится о том, чтобы адвокат был наказан за свою самонадеянность подбрасываньем на одеяле. Это предложение, принятое коммодором весьма одобрительно, утихомирило его в один момент; он тщательно вытер пот со лба, и лицо его тотчас же расплылось в зловещую улыбку.
      Хэтчуей исчез, а Ревайн продолжал говорить, не скупясь на брань, пока его не прервал приход Пайпса, который, без всяких разговоров, взял его за руку и вывел во двор, где он был положен на ковер и в один миг взлетел на воздух, благодаря силе и ловкости пяти дюжих молодцов, которых лейтенант выбрал для этой странной работы из числа слуг.
      Изумленный вольтижер тщетно умолял, чтобы они сжалились над ним во имя милосердия божия и страстей Христовых и положили конец его невольным прыжкам; они были глухи к его мольбам и протестам, даже когда он поклялся весьма торжественно, что если они перестанут его мучить, он забудет и простит все, что произошло, и отправится с миром домой; они продолжали игру, пока не устали от этих упражнений.
      Ревайн, удалившись в крайне жалком состоянии, возбудил против коммодора дело о нападении и побоях и вызвал в суд всех слуг для свидетельства в процессе; но так как никто из них не видел происшедшего, то он не извлек пользы из судебного преследования, хотя сам допрашивал всех свидетелей и задал, между прочим, вопрос: разве не видели они, что он вошел, как все люди, и кто другой был в таком состоянии, в каком он уполз прочь? Но на этот последний вопрос они могли не отвечать, ибо он имел отношение ко второму возмездию, им перенесенному, и в этом возмездии они - и только они принимали участие; а никто ведь не обязан давать показание против себя самого.
      Короче, адвокату было отказано в иске, к удовольствию всех, кто его знал, и он вынужден был доказывать, что получил по почте письмо, признанное на суде возмутительной подделкой, дабы предотвратить обвинительный акт, которым угрожал ему коммодор, не подозревавший, что вся затея была придумана и осуществлена Перигрином и его сообщниками.
      Следующим предприятием, в котором участвовал сей триумвират, был проект напугать Траньона привидением, подготовленный и приведенный в исполнение так. К шкуре большого быка Пайпс приладил кожаную маску самого устрашающего вида, растянутую на челюстях акулы, которую он привез с моря, и снабженную парой больших стекол вместо глаз. За этими стеклами он поместил две тростниковых свечи и из смеси серы и селитры сделал запал, который укрепил между двумя рядами зубов. Когда это снаряжение было закончено, он надел его темным вечером и, следуя за коммодором по длинному коридору, где ему предшествовал Пери со свечой в руке, поджег фитилем свой фейерверк и начал реветь, как бык. Мальчик, как было условлено, оглянулся, громко взвизгнул и уронил свечу, которая погасла при падении; тогда Траньон, встревоженный поведением своего племянника, воскликнул: "Тысяча чертей! Что случилось?" И, повернувшись, чтобы узнать причину его испуга, узрел отвратительный призрак, изрыгающий синее пламя, которое подчеркивало ужас этого зрелища. Траньон был мгновенно охвачен паническим страхом, лишившим его рассудка; тем не менее он как бы машинально поднял свой верный посох и замахнулся на приближающийся призрак с таким судорожным напряжением, что, если бы удар не пришелся случайно по одному из рогов, у мистера Пайпса не было бы никаких оснований гордиться своей выдумкой. Несмотря на промах коммодора, он не преминул пошатнуться от толчка и, страшась второго такого же угощения, подскочил к Траньону, дал ему подножку и удалился с большой поспешностью.
      Вот тогда-то Перигрин, притворясь, будто опомнился, и изображая смятение и испуг, побежал и позвал слуг на помощь их хозяину, которого они нашли на полу обливающимся холодным потом, причем лицо его выражало ужас и растерянность. Хэтчуей поднял его и, утешив стаканом нантца, начал осведомляться о причине его расстройства, но в ответ не мог добиться ни слова от своего друга, который после длинной паузы, в течение коей, казалось, был погружен в глубокие размышления, промолвил вслух:
      - Клянусь богом, Джек! Вы можете говорить, что хотите, но будь я проклят, если это был не сам Дэви Джонс! Я его узнал по большим круглым глазам, по трем рядам зубов, по его рогам и хвосту и синему дыму, вырывавшемуся из ноздрей. Чего хочет от меня это гнусное исчадие ада? Я уверен, что никогда не совершал убийства, разве что по долгу службы, и не причинил зла ни единому человеку с той поры, как ушел в плавание.
      Согласно легендам моряков, Дэви Джонс - дьявол, господствующий над всеми злыми духами морской пучины, и его часто видели под разными личинами восседающим среди снастей перед ураганом, кораблекрушением и другими катастрофами, нередкими на море, и предупреждающим обреченную несчастную жертву о беде и смерти. Итак, не удивительно, что Траньон был крайне взволнован визитом этого демона, который, по его мнению, предвещал какое-то страшное бедствие.
      ГЛАВА XIV
      Он впутывается по их совету в авантюру со сборщиком акциза, который не извлекает выгоды из своей собственной шутки
      Как бы ни была нелепа и необъяснима эта страсть, побуждающая людей, которые в других отношениях великодушны и отзывчивы, огорчать и приводить в замешательство своих ближних, несомненно одно: наши сообщники были одержимы ею в такой мере, что, не довольствуясь шутками, уже разыгранными, продолжали преследовать коммодора беспрерывно. Вспоминая свою жизнь, подробности коей излагались им с наслаждением, он часто рассказывал историю о покраже оленя, в которой, будучи легкомысленным и буйным юнцом, он имел несчастье участвовать. Отнюдь не преуспев в этом предприятии, он и его сподвижники были задержаны после упорного боя со сторожами и доставлены к местному судье, который обошелся с Траньоном весьма оскорбительно и заключил его вместе с товарищами в тюрьму.
      Его родственники и в особенности дядя, от которого он главным образом зависел, отнеслись к нему во время его заключения очень строго и бесчеловечно и наотрез отказались вступиться за него, если он не подпишет письменного обязательства отправиться в плавание не позднее чем через тридцать дней после своего освобождения под страхом быть привлеченным к суду как преступник. Надлежало либо подвергнуться этому добровольному изгнанию, либо остаться в тюрьме всеми отвергнутым и покинутым и все-таки пройти унизительную судебную процедуру, которая могла окончиться пожизненной ссылкой. Поэтому он без долгих колебаний принял предложение родственника и, по его словам, был менее чем через месяц после своего освобождения отдан на волю ветра и воли.
      С той поры он никогда не вел никакой переписки со своими родственниками, способствовавшими его изгнанию, и никогда не обращал он ни малейшего внимания на смиренные просьбы и мольбы кое-кого из них, кто падал ниц перед ним по мере его преуспеяния; но против своего дяди, весьма дряхлого и немощного, он затаил чувство злобы и часто упоминал его имя с горчайшей ненавистью.
      Пери, будучи прекрасно знаком с подробностями этой истории, столь часто им слышанной, предложил Хэтчуею нанять человека для того, чтобы тот явился к коммодору с подложным рекомендательным письмом от ненавистного родственника, - выдумка, которая, по всей вероятности, должна была доставить величайшее развлечение.
      Лейтенант одобрил план, и юный Пери сочинил соответствующее послание, после чего приходский сборщик акциза, парень очень наглый и не лишенный юмора, которому Хэтчуей мог довериться, взялся переписать его и передать собственноручно, а также разыграть роль человека, в чьих интересах оно якобы было написано. Итак, однажды утром он явился в крепость по крайней мере за два часа до той поры, когда Траньон имел обыкновение вставать, и объявилПайпсу, впустившему его, что у него есть письмо к его хозяину, которое ему приказано передать из рук в руки. Едва было об этом доложено, как негодующий командир, которого разбудили для этой цели, начал проклинать вестника, нарушившего его покой, и поклялся, что не пошевельнется, пока не придет ему время вставать. Это решение было передано незнакомцу, который пожелал, чтобы слуга вернулся и сообщил: он имеет передать столь радостные вести, что коммодор - в этом он уверен - счел бы себя щедро вознагражденным за беспокойство, даже если бы его подняли из могилы, чтобы их выслушать.
      Это уверение, как ни было оно приятно, оказалось бы бессильным убедить коммодора, если бы ему не сопутствовали увещания супруги, которые неизменно влияли на его поведение. Итак, он выполз из постели, впрочем с большой неохотой; его закутали в халат и свели вниз по лестнице, причем он тер глаза, отчаянно зевал и ворчал всю дорогу. Как только он просунул голову в гостиную, незнакомец отвесил несколько неуклюжих поклонов и с ухмыляющейся физиономией приветствовал его такими словами:
      - Ваш покорнейший слуга, благороднейший коммодор! Надеюсь, вы в добром здравии: вид у вас свежий и цветущий; и не случись этого несчастья с вашим глазом, никто не пожелал бы увидеть в летний день более приятную физиономию. Клянусь своей бессмертной душой, можно подумать, что вам еще не стукнуло шестидесяти лет! Да поможет нам бог! Я бы признал в вас Траньона, если бы встретился с вами на равнине Солсбери, как говорит пословица!
      Коммодор, который был отнюдь не расположен наслаждаться столь дерзким вступлением, прервал его в этом месте, сказав ворчливым тоном:
      - Вздор, вздор! Сейчас не время, братец, заниматься ненужной болтовней; если вы не можете направить речь прямо к цели, заткните глотку и станьте на якорь. Мне сказали, что вы имеете нечто передать.
      - Передать! - воскликнул озорник. - Дьявол! Есть у меня для вас такая весть, от которой самые внутренности возрадуются у вас в теле. Вот письмо от дорогого и достойного вашего друга. Возьмите его, причтите и будьте счастливы. Да благословит бог его старое сердце! Можно подумать, что он возродился, как возрождаются орлы.
      Когда любопытство Траньона было, таким образом, возбуждено, он потребовал очки, приладил их, взял письмо и едва успел разглядеть подпись своего дяди, как отшатнулся, губы его искривились, и он задрожал всем телом от злости и удивления; однако, стремясь ознакомиться с содержанием послания от человека, который никогда до сей поры не тревожил его никакими вестями, он постарался овладеть собой и прочел письмо, заключавшее в себе следующее:
      "Любящий мой племянник, я не сомневаюсь, что вы возрадуетесь, узнав о том, что я пребываю в добром здравии, да так оно и должно быть, если принять во внимание, каким снисходительным дядей был я для вас в дни вашей юности и сколь мало вы этого заслуживали, ибо всегда были развратным молодым человеком, склонным к порочным поступкам и дурному обществу, которое привело бы вас к позорному концу, если бы я не позаботился отослать вас подальше от беды. Но письмо я пишу не по сему поводу. Податель его, мистер Тимоти Трикль, - дальний ваш родственник, сын кузины вашей тетки Марджери и не слишком обеспечен по части мирских благ. Он подумывает о том, чтобы съездить в Лондон, поискать место в акцизном или таможенном управлении, если вы порекомендуете его какой-нибудь влиятельной особе из ваших знакомых и дадите малую толику на его содержание, пока он не будет обеспечен. Я не сомневаюсь, племянник, что вы рады будете услужить ему, хотя бы только из уважения, какое вы питаете ко мне, который остается, любящий племянник, вашим благосклонным дядей и готовым к услугам
      Тобайа Траньоном",
      Даже для самого неподражаемого Хогарта трудной было бы задачей изобразить нелепое выражение коммодорского лица в то время, как он читал это письмо. Изумление, бешенство, мстительная усмешка - все это отразилось на его физиономии. Наконец, он отхаркнул с невероятным напряжением междометие "а!" и излил свое негодование:
      - Наконец-то я стою борт о борт с вами, старый вонючий скряга! Вы лжете, вшивое суденышко, лжете - вы сделали все, что было в ваших силах, чтобы пустить меня ко дну, когда я был юнцом. А что касается разврата, порочности и дурного общества, то вы, мошенник, опять чертовски солгали; во всем графстве не было более миролюбивого парня, и я, видите ли, не бывал ни в каком дурном обществе, кроме вашего. Поэтому вы, Трикль, или как вас там зовут, передайте старому мошеннику, который прислал вас сюда, что я плюю ему в физиономию и называю его клячей; что я разрываю его письмо в клочья и попираю их ногами так же, как попирал бы и его собственную поганую тушу!
      И, говоря это, он в приступе бешенства отплясывал на обрывках бумаги, которые разбросал полкомнате, к невыразимому удовольствию триумвирата, созерцавшего сцену.
      Сборщик акциза, поместившись между ним и дверью, которая была оставлена открытой на случай бегства, притворился крайне растерянным и изумленным таким его поведением, промолвив с удрученным видом:
      - Боже, смилуйся надо мной! Так вот как вы поступаете со своей родней и с рекомендацией вашего лучшего друга! Поистине и благодарность и добродетель покинули сей грешный мир! Что скажут кузен Тим, и Дик, и Том, и добрая мамаша Пипкин, и ее дочери, кузины Сью, и Прю, и Пег, и вся прочая наша родня, когда услышат о возмутительном приеме, какой я встретил? Вспомните, сэр, что неблагодарность хуже, чем грех колдовства, как мудро замечает апостол, и не отсылайте меня прочь столь не по-христиански, возлагая тяжкое бремя вины на свою бедную грешную душу.
      - А вы, братец Трикль, крейсируете в поисках, где бы ошвартоваться, не так ли? - перебил его Траньон. - Мы вам найдем место в одну секунду, мой мальчик. Эй, Пайпс, возьмите этого наглого сукиного сына и пришвартуйте его к позорному столбу во дворе. Я вам покажу, как будить меня по утрам такими дерзкими вестями!
      Пайпс, который хотел продлить игру так, как и не грезилось сборщику акциза, мгновенно схватил его и исполнил приказ своего командира, несмотря на все кивки акцизника, подмигиванье и выразительные жесты, которых боцманмат отнюдь не желал понимать; итак, сборщик начал раскаиваться в той роли, какую играл в этом представлении, грозившем окончиться столь трагически, и стоял привязанный к столбу, в весьма неприятном состоянии духа, частенько бросая скорбный взгляд через левое плечо пока Пайлс ходил за кошкой, и ожидая освобождения благодаря вмешательству лейтенанта, который, однако, не показывался. Том, вернувшись с орудием наказания, раздел преступника в одну секунду и, шепнув тому на ухо, что ему очень грустно исполнять эту обязанность, но даже ради спасения своей души он не смеет ослушаться приказания командира, взмахнул плетью над головой и удивительно ловко опустил ее на спину и плечи виновника с такою силой, что обезумевший сборщик задрыгал ногами и отчаянно заревел от боли к великому удовольствию зрителей. Когда, наконец, с него почти содрали кожу от задницы до затылка, Хэтчуей, который до сей поры умышленно отсутствовал, появился во дворе и, вступившись за него, уговорил Траньона отозвать палача и приказал освободить преступника. Сборщик акциза, взбешенный происшедшей с ним катастрофой, грозил отомстить своим нанимателям, откровенно признавшись в заговоре, но когда лейтенант дал ему понять, что, действуя таким образом, он на себя самого навлечет судебное преследование за мошенничество, подделку документа и самозванство, он рад был примириться со своим несчастьем и улизнул из крепости, напутствуемый залпом проклятий, посланных коммодором, который был чрезвычайно рассержен причиненным ему беспокойством и неприятностью.
      ГЛАВА XV
      Коммодор обнаруживает козни заговорщиков и нанимает воспитателя для Перигрина, которого помещает в винчестерскую школу
      Это было отнюдь не самое тяжелое огорчение, какое он перенес в результате неустанных трудов и неистощимой фантазии своих мучителей, которые изводили его столь разнообразными злостными выходками, что он начал предполагать, будто все дьяволы в аду сговорились нарушить его покой, и потому стал задумываться и размышлять на эту тему.
      Думая об этом, припоминая и сравнивая неприятности, которые он за последнее время перенес, коммодор не мог не заподозрить, что иные из них были измышлены с целью ему досадить; а так как он имел понятие о нраве лейтенанта и был знаком с талантами Перигрина, то и порешил впредь наблюдать за обоими с величайшей заботливостью и осмотрительностью. Это решение, а также неосторожное поведение заговорщиков, которых к тому времени успех сделал неосмотрительными и безрассудными, привело к желаемому результату. Он в короткий срок обнаружил участие Пери в новом заговоре и с помощью легких наказаний и великого множества угроз вырвал у него признание во всех проделках, к которым тот был причастен. Коммодор был ошеломлен этим открытием и так разгневан на Хэтчуея за роль, какую тот сыграл во всем, что подумывал, не потребовать ли удовлетворения на шпагах и пистолетах или уволить его из крепости и немедленно отказаться от всякой дружбы с ним. Но он так привык к обществу Джека, что не мог без него жить, и после размышлений, сообразив, что все содеянное им было скорее проявлением распущенности, чем злобы, и он сам не прочь был бы посмеяться, если бы это проделали с кем-нибудь другим, он решил задушить в себе чувство досады и простереть свое прощение даже на Пайпса, которого при первой вспышке считал более преступным, чем простого мятежника. Этому решению сопутствовало другое, которое казалось ему крайне необходимым для его целей и на котором сходились интересы как его собственные, так и его племянника.
      Перигрин, которому шел теперь тринадцатый год, сделал такие успехи под руководством Дженингса, что частенько рассуждал о грамматике и, казалось, одерживал иной раз верх в споре с приходским священником, который, несмотря на признанное превосходство своего противника, отдавал должное его дарованиям, каковые, как уверял он мистера Траньона, заглохнут от недостатка ухода за ними, если мальчик не будет немедленно послан для продолжения занятий в какой-нибудь соответствующий питомник науки.
      Эту мысль не раз внушала коммодору и миссис Траньон, которая, не говоря уже об уважении, какое она питала к мнению священника, имела основания желать, чтобы в доме не было Перигрина, чей пытливый нрав начинал ей внушать серьезные опасения. Побуждаемый этими мотивами, которым сопутствовали просьбы самого юноши, страстно желавшего увидеть свет, дядя решил отправить его незамедлительно в Винчестер, под непосредственным надзором ируководством гувернера, которому он предложил для этой цели весьма приличное вознаграждение. Сей джентльмен, по имени мистер Джекоб Джолтер, был школьным товарищем приходского священника, который рекомендовал его миссис Траньон как особу весьма достойную и ученую и во всех отношениях способную занять должность наставника. Добавил он также, в виде похвалы, что это был человек примерной набожности и чрезвычайно ревнующий о славе церкви, членом которой он являлся, нося много лет духовный сан, хотя в ту пору он не исполнял никаких обязанностей священника. Действительно, рвение мистера Джолтера было столь пламенно, что иной раз одерживало верх над его благоразумием; он принадлежал к Высокой церкви и, следовательно, был недоволен, а потому чувство обиды выросло у него в непобедимое предубеждение против существующего порядка вещей, предубеждение, благодаря которому он смешивал государство с церковью и иногда приходил к ошибочным, чтобы не сказать нелепым, выводам; но в общем это был человек высокой морали, сведущий в математике и схоластическом богословии - науках, которые отнюдь не содействовали смягчению и укреплению его брюзгливого и сурового нрава.
      После того как этому джентльмену поручили надзирать за образованием Пери, были сделаны приготовления к их отъезду, а Том Пайпс, по его собственной просьбе, облачен в ливрею и назначен лакеем молодого сквайра. Но до их отбытия коммодор любезно сообщил о своем проекте мистеру Пиклю, который одобрил этот план, хотя не посмел повидаться с мальчиком, так сильно был он запуган протестами своей жены, чье отвращение к первенцу делалось с каждым днем все более глубоким и необъяснимым. Этому противоестественному капризу как будто способствовало одно обстоятельство, которое, казалось, скорее должно было победить ее антипатию. Второй ее сын, Гем, которому шел теперь четвертый год, был рахитичен с колыбели и столь же непривлекателен внешне, сколь приятна была наружность Пери. По мере того как развивалось это уродство, росла и материнская любовь, а злобная ее ненависть к другому сыну, казалось, возрастала в той же пропорции.
      Отнюдь не разрешая Пери пользоваться обычными привилегиями ребенка, она не допускала, чтобы он приближался к дому своего отца, выражала беспокойство всякий раз, когда случайно упоминали его имя, чувствовала дурноту при похвалах ему и во всех отношениях держала себя, как злейшая мачеха. Правда, она уже отказалась от нелепой фантазии, будто он был самозванцем, но по-прежнему не скрывала, что гнушается им, словно и в самом деле считала его самозванцем; а если кто-нибудь выражал желание узнать причину ее странной и непонятной неприязни, она всегда раздражалась и сердито отвечала, что у нее есть для этого основания, о которых она не обязана говорить. Мало того, в такой мере была она заражена этой дурной страстью, что прервала всякие сношения со своей золовкой и коммодором, так как они не лишили бедного ребенка своей поддержки и покровительства.
      Однако ее злоба была беспомощна благодаря любви и щедрости коммодора, который, приняв Пери, как родного сына, снабдил его всем необходимым и доставил вместе с его гувернером в своей собственной карете к месту назначения, где они поселились, как подобает джентльменам, и все было устроено сообразно их желаниям.
      Миссис Траньон вела себя весьма благопристойно при отбытии племянника, которому она, со многими благочестивыми советами и предписаниями слушаться и почитать своего наставника, презентовала брильянтовое кольцо невысокой стоимости и золотую медаль в знак своей любви и уважения. Что касается лейтенанта, то он ехал с ним в карете; и таковы были дружеские чувства, какие питал он к Пери, что, когда коммодор, достигнув цели своей поездки, предложил вернуться, Джек наотрез отказался ему сопутствовать и сообщил о своем решении остаться там, где был.
      Траньон был крайне потрясен этим заявлением, так как Хэтчуей стал для него незаменимым чуть ли не во всех случаях жизни, и он предчувствовал, что не в силах будет обходиться без его общества. Немало огорченный этим соображением, он уныло устремил свой глаз на лейтенанта, жалобно говоря:
      - Как! Теперь вы меня покидаете, Джек, после того, как мы вместе выдержали столько сильных штормов? Будь прокляты мои конечности! Я считал вас человеком с более честным сердцем. Я смотрел на вас как на мою фок-мачту, а на Тома Пайпса - как на мою бизань; теперь его унесло; если то же случится и с вами, а мой стоячий такелаж ни к черту не годен, я, знаете ли, пойду ко дну при первом же шквале. Черт бы вас побрал! В случае, если я нанес вам обиду, неужели вы не можете сказать прямо, и я принесу вам извинения.
      Джек, стыдясь открыть подлинные свои мысли, после недолгих колебаний отвечал смущенно и бессвязно:
      - Будь я проклят! Не в этом дело. Конечно, вы всегда обращались со мной как с офицером, это я обязан признать, чтобы воздать должное дьяволу, как говорит пословица; но, несмотря на все это, дело заключается сейчас в том, что я и сам подумываю поступить в школу, изучить вашу латинскую тарабарщину, ибо, как говорит пословица, лучше исправиться поздно, чем никогда. А мне сообщили, что здесь можно получить за деньги больше, чем где бы то ни было.
      Тщетно старался Траньон доказать нелепость поступления в школу в его годы, утверждая, что мальчики будут подшучивать над ним и что он сделается посмешищем для всех; он упорствовал в своем решении остаться, и коммодор охотно прибег к посредничеству Пайпса и Пери, которые воспользовались своим влиянием на Джека и в конце концов уговорили его вернуться в крепость, после того как Траньон обещал предоставить ему возможность навещать их раз в месяц. Когда это условие было оговорено, он и его друг распрощались с учеником, гувернером и слугой и наутро отправились домой, куда прибыли благополучно в тот же вечер.
      Столь велико было нежелание Хэтчуея расставаться с Перигрином, что, говорят, он впервые в жизни прослезился при прощании; известно мне, что на обратном пути, после долгого молчания, которое коммодор и не думал прерывать, он неожиданно воскликнул:
      - Будь я проклят, если этот щенок не подсыпал мне какого-то снадобья, чтобы заставить меня полюбить его!
      Действительно, было что-то сходное в характере этих двух друзей, что неизменно давало о себе знать впоследствии, какова бы ни была разница в образовании, положении и связях.
      ГЛАВА XVI
      Перигрин отличается среди своих школьных товарищей, разоблачает своего наставника и привлекает к себе особое внимание директора
      Оставленный, таким образом, для продолжения своих занятий, Перигрин в короткий срок отличился не только благодаря своей сообразительности, но и благодаря той злонамеренной и плодовитой фантазии, изобильные примеры которой мы уже приводили. Но в той новой сфере, куда он попал, было много подобных светил, а посему таланты его, пока он был предоставлен самому себе, не были так примечательны, какими стали теперь, когда они вобрали и отразили лучи целого созвездия.
      Сначала он ограничивался насмешками, упражняя свои способности на своем собственном наставнике, который привлек его внимание попытками приправить его ум некоторыми политическими максимами, ошибочность коих у него хватило ума заметить. Вряд ли проходил хоть один день, чтобы он не нашел способа сделать мистера Джолтера посмешищем: упорные его предубеждения, нелепое тщеславие, неуклюжая важность и незнание людей доставляли неисчерпаемый материал для шуток, придирок и насмешек ого ученика, который никогда не упускал случая посмеяться и других посмешить на его счет.
      Во время их пирушек, подливая ему бренди в вино, он втягивал сего педагога в дебош, и тот терял благоразумие, навлекая на себя порицание присутствующих. Иногда, если в разговоре касались сложных вопросов, он применял к педагогу сократовский метод опровержения и, якобы добиваясь разъяснений, путем искусных, сбивающих с толку вопросов незаметно заставлял его противоречить самому себе.
      Последние остатки власти, которую наставник до сей поры сохранял над Перигрином, вскоре исчезли, а вместе с тем исчезли и церемонии между ними; все предписания мистера Джолтера излагались в форме дружеских советов, которые питомец мог либо принять, либо отвергнуть по собственному желанию. Итак, не удивительно, что Перигрин дал волю своим наклонностям и благодаря уму и предприимчивому нраву стал заметной фигурой в школе среди героев младшего возраста.
      Не пробыв и года в Винчестере, он прославился столь многими подвигами вопреки всем законам и правилам заведения, что сверстники взирали на него с восторгом и даже избрали его йих, или вождем. В скором времени слух о его славе дошел до директора, который послал за мистером Джолтером, сообщил ему полученные сведения и потребовал, чтобы тот обуздал живой нрав своего питомца и впредь удвоил бдительность, в противном случае он принужден будет подвергнуть его ученика публичному наказанию для блага школы.
      Гувернер, зная о своей собственной беспомощности, был не на шутку смущен таким распоряжением, которое не в его власти было провести с помощью каких-нибудь принудительных мер.
      Посему он вернулся домой в глубокой задумчивости и, по зрелом размышлении, решил пожурить Перигрина в самых дружеских выражениях и попытаться, чтобы тот отказался от проделок, которые могли пагубно отозваться на его репутации и интересах. Он откровенно сообщил ему предмет беседы с директором, изобразил тот позор, какой он может на себя навлечь, пренебрегая этим предостережением, и, напомнив ему о его положении, намекнул на последствия коммодорского гнева, если тот принужден будет осудить его поведение. Это внушение произвело тем большее впечатление, что оно сопровождалось многими изъявлениями дружбы и участия. Юный джентльмен был не так туп, чтобы не понять разумности совета мистера Джолтера, которому он обещал следовать, ибо гордость его была в этом заинтересована, и он считал свое исправление единственным средством избегнуть позора, одна мысль о котором была ему невыносима.
      Воспитатель, видя его столь рассудительным, воспользовался этим моментом сосредоточенности и, дабы предотвратить рецидив, предложил ему заняться какой-нибудь увлекательной наукой, которая даст развлечение его уму и постепенно оторвет его от тех знакомств, какие вовлекли его во все эти беспокойные авантюры. Для этой цели, восторженно восхваляя ее, он порекомендовал математику, доставляющую более целесообразные и разумные радости юношескому воображению, чем какой-либо иной предмет изучения, и даже начал в тот же день читать с ним Эвклида.
      Перигрин принялся за эту отрасль науки с тем пылким прилежанием, какое обычно проявляют мальчики при перемене занятий; но он едва успел оставить позади pons asinorum {Мост ослов (лат.)}, как рвение его уже ослабело; проверка истины путем доказательств не дала ему той восторженной радости, какою наставник тешил его надежды; и, не дойдя еще до сорок седьмой теоремы, он начал мрачно зевать, без конца корчить гримасы и считал себя скупо вознагражденным за внимание, когда приобщился великому открытию Пифагора, доказавшего, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Однако он стыдился потерпеть неудачу в своем предприятии и трудился с большой настойчивостью, пока не одолел первых четырех книг, не усвоил тригонометрии с методом алгебраического исчисления и не изучил принципов съемки; но никакими доводами нельзя было склонить его к продолжению занятий этой наукой, и он обратился с сугубой охотой к своим прежним развлечениям, подобно ручью, который, будучи запружен, накапливает силы и, хлынув через насыпь, низвергается с сугубой стремительностью.
      Мистер Джолтер созерцал это с удивлением и грустью, он не мог противостоять потоку. Поведение Перигрина теперь свелось к чередованию своевольных и бесстыдных поступков; проказа сменялась проказой, и проступок следовал за проступком с поразительной быстротой. Ежедневно подавали на него жалобы, тщетны были предостережения, сделанные наставником наедине, и угрозы, брошенные учителями публично; он пренебрегал первыми, презирал вторые, закусил удила и в своем разбеге дошел до такой дерзости, что по этому поводу было созвано совещание, на котором решили смирить сей непокорный дух жестокой и позорной поркой за первый же проступок, какой он совершит. В то же время было предложено мистеру Джолтеру написать от имени директора коммодору, предлагая ему удалить Тома Пайпса от его племянника, ибо названный Пайпс является главным действующим лицом и подстрекателем во всех его преступлениях, а также положить конец ежемесячным посещениям изувеченного лейтенанта, который не преминул воспользоваться разрешением и являлся пунктуально в назначенный день, всегда имея наготове какую-нибудь новую выдумку. Действительно, к тому времени мистер Хэтчуей был также хорошоизвестен и гораздо более любим всеми школярами, чем директор, их обучавший, и всегда его приветствовала толпа мальчиков, которые обычно следовали за Перигрином, когда тот шел встречать своего друга, и провожали его до дому, во всеуслышание выражая свою радость и одобрение.
      Что касается Тома Пайпса, то он был не столько слугой Перигрина, сколько распорядителем увеселений для всей школы. Он появлялся на всех их пирушках и руководил их развлечениями, решал споры между мальчиками, словно имел полномочия за большой печатью. Он регулировал их состязания с помощью своей дудки, преподавал младшим мальчикам игры в "три горошины", чехарду и орлянку; посвящал мальчиков постарше в тайну крибиджа и "все четыре", а также в тактику взятия приступом замка, разыгрывая комедию принца Артура и другие пантомимы, как представляют их обычно на море, и обучая старших, которые прозывались "буянами", орудовать дубинкой, отплясывать сентджилс, пить флип, курить табак. Эти достоинства сделали Пайпса столь необходимым и приятным для школяров, что, не говоря о заинтересованности в этом деле Пери, его увольнение могло вызвать опасное волнение в школе. Поэтому Джолтер, зная о большом влиянии Пайпса, уведомил своего питомца о полученных им предписаниях и очень откровенно спросил, как следует ему приводить их в исполнение, ибо он не смел писать коммодору без такого предварительного сообщения, опасаясь, что молодой джентльмен, едва успев пронюхать об этом деле, последует его примеру и познакомит своего дядю с некоторыми эпизодами, которые в интересах наставника надлежало оставить неразоблаченными. Перигрин был того мнения, что он, Джолтер, не должен утруждать себя писанием каких бы то ни было жалоб, а в случае расспросов директора пусть уверит его, что исполнил его желание; в то же время он дал торжественное обещание вести себя впредь с такой осмотрительностью, что у директора не будет никакого повода возобновлять расследование. Его решение, сопровождавшее это вынужденное обещание, было слишком неустойчиво, чтобы остаться в силе, и не прошло и двух недель, как наш юный герой оказался вовлеченным в авантюру, из которой он не мог выпутаться с сопутствовавшей ему обычно удачей.
      ГЛАВА XVII
      Он принимает участие в опасной стычке с садовником. - Устремляется к более высоким целям, становится кавалером и заводит знакомство с Эмили Гантлит
      Он и несколько его товарищей, гуляя в пригороде, вошли однажды в сад и, удовлетворив свой аппетит, пожелали узнать, сколько должны они внести за сорванные плоды. Садовник запросил, по их мнению, непомерную цену, а они, не скупясь на ругательства, отказались ее заплатить. Крестьянин, будучи угрюмым и несговорчивым, настаивал на своем праве, причем ругательства его были не менее вульгарны и красноречивы. Его гости попытались отступить; завязалась драка, в которой Перигрин потерял шляпу, а садовник, подвергаясь опасности благодаря численности врагов, крикнул жене, чтобы та отвязала собаку, которая мгновенно бросилась на помощь хозяину и, укусив за ногу одного и за плечо другого, обратила в бегство школяров. Взбешенные нанесенным оскорблением, они добились подкрепления у своих друзей и с Томом Пайпсом во главе вернулись на поле битвы. Противник, видя их приближение, кликнул на помощь своего помощника, который работал в другом конце участка, и вооружил его мотыгой, тогда как сам завладел киркой, запер калитку и, защищенный сфлангов своим слугой и мастифом, неустрашимо ждал атаки. Он не простоял в этой оборонительной позиции и трех минут, как Пайпс - главная опора неприятеля - приблизился с великой неустрашимостью к воротам и, с силой, разрушительной, как петарда, ударил ногой в калитку, которая была не из прочных, расщепив ее на тысячу кусков. Этот неожиданный сокрушительный удар немедленно воздействовал на помощника садовника, который отступил с большой поспешностью и удрал через заднюю дверь. Но хозяин, как некий Геркулес, сам поместился в бреши; и когда Пайпс, размахивая дубиной, шагнул вперед, чтобы вступить с ним в бой, тот опустил свое оружие с такой энергией и ловкостью на его голову, что, будь череп Пайпса более уязвим, железное острие раскроило бы ему башку пополам. Но она была защищена крепким сводом, и оружие ударилось о кость с такой поразительной силой, что удар высек искры. И пусть недоверчивый читатель не подвергает сомнению этот феномен, пока не прочтет замечательной книжки Питера Колбена "Естественная история мыса Доброй Надежды", где туземцы обычно пользуются для высекания огня берцовыми костями львов, убитых в этой части Африки.
      Пайпс, слегка ошарашенный, но отнюдь не выбитый из строя этим ударом, мгновенно ответил на любезность своей дубинкой, которая, не отклони поспешно садовник головы, положила бы противника бездыханным поперек его же собственного порога; но, по счастью, садовник принял салют правым своим плечом, которое треснуло под ударом, и кирка тотчас же выпала из его онемевшей руки. Видя это и не желая терять завоеванное преимущество, Том ударил головой в грудь этого сына земли и сбил его с ног, будучи сам в тот же момент атакован мастифом, который вцепился в его бедро. Ощущая неудобство от этого нападения с тыла, он отдал простертого садовника мщению своих сообщников, которые хлынули на него толпой, и, повернувшись, схватил свирепое животное обеими руками за горло, которое сжимал с такой невероятной силой и упорством, что собака разжала зубы, язык вывалился у нее из пасти, кровь брызнула из глаз, и она повисла безжизненной тушей в руках победителя.
      Счастье для ее хозяина, что она перестала существовать, ибо к тому времени он был атакован таким полчищем врагов, что на теле его едва хватало места для всех кулаков, какие по нем барабанили, вследствие чего, выражаясь вульгарно, из него чуть дух не вышибли, прежде чем Пайпс удосужился за него вступиться и убедил обидчиков оставить садовника в покое, заявив, что жена пошла бить тревогу по соседству и, весьма возможно, им будет прегражден обратный путь. В конце концов они уступили его увещаниям и двинулись домой с триумфом, оставив садовника в объятиях его матери - земли, с которой он не имел сил встать, пока не был поднят своей неутешной супругой и друзьями, призванными ею на помощь. Среди них был кузнец, он же коновал, который занялся его остовом: освидетельствовав каждую его конечность, он объявил, что все кости целы, и, достав свой шнипер, сделал ему тут же обильное кровопускание. Затем его перенесли на кровать, с которой он не в состоянии был подняться в течение целого месяца.
      Его семья обратилась в приходской совет, и была официально подана жалоба директору школы, а Перигрин был изображен коноводом тех, кто совершил это зверское нападение. Немедленно начали следствие, и когда пункты обвинения были вполне доказаны, нашего героя приговорили к жестокой порке пред лицом всей школы. Это был позор, одну мысль о котором не могло вынести его гордое сердце. Он решил, что лучше убежать, чем подвергнуться каре, на которую был обречен; когда же он открыл свои мысли сообщникам, те обещали все до единого помочь ему и либо избавить его от экзекуции, либо разделить его судьбу.
      Доверяя этому дружескому заявлению, он казался беззаботным в день, назначенный для наказания, и, когда его вызвали для приведения приговора в исполнение, направился к месту действия в сопровождении большинства школяров, которые поведали о своем решении директору и выразили желание, чтобы Перигрин был прощен. Директор отвечал с тем достоинством, какое приличествовало его положению, указал на нелепость и наглость их требования, попрекнул их за дерзкий поступок и велел мальчикам расходиться. Они повиновались его приказанию, и наш злосчастный герой был публично высечен in terrorem {Для устрашения (лат.).} всем, кого это могло касаться.
      Этот позор произвел весьма сильное впечатление на ум Перигрина, который, оставив к тому времени позади четырнадцатый год своей жизни, начал усваивать гордость и чувства мужчины. Столь унизительно заклейменный, он стыдился появляться, как прежде, на людях; он был разгневан на своих товарищей за измену и нерешительность и погрузился в глубокую задумчивость, длившуюся несколько недель, на протяжении коих он порвал свои мальчишеские связи и сосредоточился на предметах, которые считал более достойными внимания.
      Во время гимнастических упражнений, которые он проделывал с большим искусством, он заключил дружбу с несколькими юношами, значительно старше, чем он; одобрив его манеры и честолюбивый ум, они ввели его в галантное общество, завладевшее его воображением. От природы он был на редкость приспособлен к преуспеянию в такого рода авантюрах; помимо привлекательной наружности, выигрывавшей с годами, он отличался благородной самоуверенностью, милой жестокостью, которая придает цену победе женщины, имевшей счастье его поработить, безграничной щедростью и запасом юмора, который неизменно нравился. Не было у него также недостатка в более солидных знаниях; сверх ожидания он извлек пользу из своих занятий, и наряду с той разумной разборчивостью, которая служит залогом вкуса и благодаря которой он понимал и ценил красоты классиков, он уже дал несколько образцов многообещающего поэтического таланта.
      С такой наружностью и такими качествами не чудо, что наш герой привлек внимание и расположение юных Делий в городе, чьи сердца только что начинали устремляться к чему-то, им неведомому. Были наведены справки касательно его состояния, и как только стали известны его виды на будущее, все родители принялись приглашать его и ласкать, тогда как их дочери соперничали друг с другом, обращаясь с ним с особой любезностью. Он внушал любовь и желание соревноваться, где бы ни появлялся; за этим, разумеется, следовали зависть и ревнивое бешенство; итак, он сделался очень желанным, хотя и очень опасным знакомым. Сдержанность его не была равна его успеху; тщеславие руководило его страстями, рассеивая его внимание, которое в противном случае могло бы привязать его к одному предмету, и он был одержим желанием умножать число своих побед. С этою целью он посещал общественные гулянья, концерты и ассамблеи, одевался роскошно и по моде, устраивал вечеринки для леди и подвергался величайшей опасности стать самым отъявленным фатом.
      Покуда его репутация колебалась, вызывая насмешки одних и уважение других, случилось событие, которое, сосредоточив его мысли на одном предмете, отвлекло его от этих суетных утех, какие со временем могли низвергнуть его в бездну безумия и унижения. Когда он присутствовал как-то вечером на балу, который в пору скачек всегда давали для леди, человек, исполнявший обязанности церемониймейстера, зная, как любит мистер Пикль выставлять себя напоказ, подошел к нему и сказал, что в другом конце залы находится прелестная молодая девушка, которая, по-видимому, очень хотела бы танцевать менуэт, но нуждается в кавалере, ибо джентльмен, ее сопровождающий, обут в cапоги.
      Так как тщеславие Перигрина было пробуждено этим сообщением, он пошел посмотреть на молодую леди и был восхищен ее красотой. Она казалась ровесницей ему, была высокого роста, прекрасно сложена, хотя и худощава, волосы у нее были каштановые и такие густые, что даже варварская прическа не могла воспрепятствовать тому, чтобы они затеняли с обеих сторон ее лоб, высокий и чистый; контур ее лица был овальный, нос с очень маленькой горбинкой, которая увеличивала одухотворенность и благородство ее облика; рот у нее был маленький, губы пухлые, сочные и восхитительные, зубы ровные и белые, как снег, цвет лица удивительно нежный и здоровый, а ее большие живые голубые глаза излучали ласку. Выражение лица у нее было одновременно повелительное и чарующее, манеры вполне аристократические, и вся ее внешность столь обаятельна, что наш юный Адонис взглянул и был порабощен.
      Едва опомнившись от изумления, он приблизился к ней с грациозной почтительностью и спросил, не окажет ли она ему честь пройтись с ним в менуэте. Она, по-видимому, была чрезвычайно довольна его приглашением и очень охотно согласилась на его просьбу. Эта пара была слишком примечательна, чтобы избежать особого внимания присутствующих: мистера Пикля очень хорошо знали почти все, находившиеся в зале, но его дама была совершенно новым лицом для всех леди, присутствующих на ассамблее. Одна шепнула: "У нее хороший цвет лица, но не кажется ли вам, что она слегка косит?"; другая посочувствовала ей по поводу ее мужского носа, третья сказала, что она неуклюжа, ибо редко бывает в обществе; четвертая заметила что-то очень дерзкое в ее физиономии; короче, не осталось у нее ни одной красивой черты, которую завистливый глаз не превратил бы в изъян.
      Мужчины, однако, смотрели на нее иными глазами: ее появление вызвало среди них дружный шепот одобрения; они окружили место, где она танцевала, и были восхищены ее грациозными движениями. Занимаясь воспеванием ей хвалы, они выражали неудовольствие по поводу удачи ее кавалера, - они посылали к черту того маленького жеманного щеголя, слишком поглощенного созерцанием своей собственной особы, чтобы заметить или заслужить милости судьбы. Он не слыхал и, стало быть, не мог досадовать на эти обвинения; но покуда они воображали, что он потворствует своему тщеславию, более благородная страсть овладела его сердцем.
      Вместо той капризной веселости, которая отличала его, когда он появлялся в обществе, он обнаруживал теперь признаки смущения и озабоченности; он танцевал с волнением, которое мешало его движениям, и краснел до ушей при каждом неверном па, им сделанном. Хотя эта необычайная тревога осталась не замеченной мужчинами, она не могла ускользнуть от внимания леди, которые наблюдали ее как с удивлением, так и с неудовольствием; а когда Перигрин отвел прекрасную незнакомку на ее место, они выразили свою досаду неестественным хихиканьем, вырвавшимся из всех уст одновременно, словно каждую вдохновляла одна и та же мысль.
      Перигрин был задет этим невежливым знаком неодобрения и, с целью усилить их досаду, постарался завязать разговор с их прекрасной соперницей. Сама молодая леди, у которой не было недостатка ни в проницательности, ни в сознании собственных совершенств, была обижена их поведением, хотя гордилась причиной его, и оказала своему кавалеру поощрение, какого он только мог желать. Ее мать, здесь присутствовавшая, поблагодарила его за то, что он любезно уделяет столько внимания незнакомке, и такого же рода благодарность он получил от молодого джентльмена в сапогах, который приходился ей родным братом.
      Очарованный ее наружностью, Перигрин был совершенно восхищен ее речами, разумными, живыми и веселыми. Ее простое и непринужденное обращение вызвало у него доверие и хорошее расположение духа, и он описал ей нрав тех женщин, которые почтили их столь злобными знаками внимания, с такой добродушной насмешкой, что она, казалось, слушала с особым удовольствием и одобрением и дарила каждую осмеянную нимфу весьма многозначительным взглядом, приводившим ту в крайнее раздражение и уныние. Короче, они, по-видимому, наслаждались беседой, в течение которой наш юный Дамон соблюдал с большим искусством все правила галантного обращения; он пользовался каждым удобным случаем, чтобы выразить восхищение ее чарами, прибегал к немой риторике нежных взглядов, испускал коварные вздохи и посвятил себя всецело ей до конца ассамблеи.
      Когда гости начали расходиться, он проводил ее до дому и, пожимая ей руку, попрощался с ней, предварительно получив разрешение навестить ее на следующее утро и узнав от матери, что ее зовут мисс Эмилия Гантлит.
      Всю ночь напролет он не смыкал глаз и развлекался приятными мечтами, какие воображение ему подсказывало в результате этого нового знакомства. Он встал с жаворонками, привел свои кудри в привлекательный беспорядок и, надев элегантный серый кафтан, обшитый серебряной тесьмой, ждал с величайшим нетерпением десяти часов; как только пробил этот час, он поспешил в назначенное место и, осведомившись о мисс Гантлит, был введен в гостиную. Здесь он ждал не больше десяти минут, пока Эмилия не вошла в очаровательнейшем домашнем платье, не скрывающем ее природной грации, и в один миг сковала цепи его рабства, которые случай не властен был разбить.
      Так как ее мать еще не встала, а брат пошел распорядиться насчет кареты, в которой они предполагали вернуться в тот же день к себе домой, он наслаждался ее обществом tet-a-tete целый час, успел открыться ей в любви в самых страстных выражениях и просил принять его в число тех поклонников, которым она разрешила посещать и обожать ее.
      Она притворилась, будто считает его клятвы и торжественные уверения обычными галантными приемами, и очень любезно ответила ему, что она была бы рада видеть его часто, если бы жила в этом городе; но так как живет она довольно далеко отсюда, то не может предполагать, чтобы он ради такого пустяка потрудился испросить разрешение ее мамаши.
      На этот благосклонный намек он отвечал со всем пылом пламеннейшей страсти, что он выразил только подлинные веления своего сердца; что он ничего так не желает, как возможности доказать искренность своих чувств, и что, живи она на окраине королевства, он нашел бы способ повергнуть себя к ее ногам, если бы мог посещать ее с разрешения ее матери, о котором, как он ее заверил, не преминет ходатайствовать.
      Тогда она дала ему понять, что проживает милях в шестнадцати от Винчестера, в деревне, которую она назвала и где - это легко можно было заключить из ее речей - он не будет нежеланным гостем.
      В середине этого разговора к ним присоединилась миссис Гантлит, которая приняла Перигрина с большой учтивостью, еще раз поблагодарив за его любезное обхождение с Эми на балу, и предупредила его намерение, сказав, что будет очень рада видеть его у себя в доме, если когда-нибудь случай приведет его в те края.
      ГЛАВА XVIII
      Он справляется о положении и состоянии молодой леди, в которую влюблен. - Убегает из школы. - Найден лейтенантом, препровожден в Винчестер и посылает своей возлюбленной письмо со стихами
      Он пришел в восторг от этого приглашения, которым, по его уверениям, не намерен был пренебрегать, и, побеседовав еще немного на разные темы, простился с очаровательной Эмилией и ее благоразумной мамашей, которая заметила впервые волнения страсти мистера Пикля к ее дочери и потрудилась навести справки касательно его семьи и состояния.
      Не меньшую любознательность проявил и Перигрин относительно положения и родословной своей новой возлюбленной, которая, как он узнал, была единственной дочерью штаб-офицера, умершего прежде, чем ему удалось должным образом обеспечить своих детей; узнал, что вдова живет скромно, но прилично на пенсию, пользуясь поддержкой родни; что сын служит волонтером в роте, которой командовал его отец, и что Эмилия ранее воспитывалась в Лондоне на счет богатого дяди, которому пришла фантазия жениться в пятьдесят пять лет, вследствие чего его племянница вернулась к матери, а потому могла уповать только на собственное поведение и достоинства.
      Эти сведения, хотя они не могли уменьшить его привязанность, тем не менее обеспокоили его гордыню, ибо горячее воображение преувеличивало его собственные виды на будущее, и он начал опасаться, как бы его страсть к Эмилии не унизила его достоинства. Борьба между корыстью и любовью вызвала замешательство, которое заметно отразилось на его поведении; и он сделался задумчивым, нелюдимым и раздражительным, избегал всех публичных увеселений и стал столь явно небрежен в своем костюме, что его едва могли узнать знакомые. Этот разлад в мыслях продолжался несколько недель, по истечении коих чары Эмилии восторжествовали над всеми прочими соображениями. Получив некоторую сумму денег от коммодора, проявлявшего по отношению к нему большую щедрость, он приказал Пайпсу уложить белье и прочие необходимые вещи в нечто вроде ранца, который тот без труда мог нести, и отправился рано утром пешком в деревню, где жила его прелестница, куда прибыл около двух часов пополудни, остановившись на таком способе передвижения для того, чтобы его маршрут не так легко было узнать, а это могло бы случиться, если бы он нанял лошадей или занял место в пассажирской карете.
      Первым делом он обеспечил себя удобным помещением в той гостинице, где пообедал; потом переоделся и, следуя полученным указаниям, направился к дому миссис Гантлит, исполненный радостных ожиданий. Когда он приблизился к воротам, волнение его усилилось; он постучался с нетерпением и тревогой; дверь открылась, и он спросил, дома ли мисс Гантлит, прежде чем заметил, что привратницей была не кто иная, как его дорогая Эмилия. Она не осталась равнодушной, неожиданно увидев своего поклонника, который, мгновенно узнав прелестницу, повиновался неудержимому порыву любви и заключил прекрасное создание в объятия. Но она, казалось, не была оскорблена этим дерзким поступком, который мог бы не понравиться другой девушке менее открытого нрава или менее приученной к свободе разумным воспитанием; но ее природную искренность поощряло непринужденное и свободное общение с людьми, к которому она привыкла, а посему, вместо того чтобы наказать его суровым взглядом, она с большим равнодушием посмеялась над его самоуверенностью, проистекавшею, по ее словам, из сознания его собственных достоинств, и повела его в гостиную, где он увидел ее мать, которая в очень учтивых выражениях заявила об удовольствии видеть его в стенах своего дома. После чаю мисс Эми предложила вечернюю прогулку, которою они наслаждались среди разнообразных рощиц и лужаек, орошаемых самым романтическим ручьем, восхитившим воображение Перигрина.
      Поздно вернулись они после этой приятной экскурсии; а когда наш влюбленный пожелал дамам спокойной ночи, миссис Гантлит настояла, чтобы он остался ужинать, и оказывала ему особые знаки внимания и расположения. Так как ее хозяйство не было обременено излишним количеством слуг, личное ее присутствие часто требовалось в разных частях дома; поэтому молодому джентльмену представлялось много случаев продолжать ухаживание с помощью тех нежных клятв и намеков, какие могла внушить ему страсть. По его уверению, образ ее столь безраздельно завладел его сердцем, что, будучи не в силах вынести ее отсутствие еще один день, он бросил свои занятия и тайком покинул воспитателя, дабы навестить предмет своего обожания и блаженствовать в ее обществе несколько дней без перерыва.
      Она принимала его ухаживание с приветливостью, свидетельствовавшей об одобрении и удовольствии, и мягко пожурила его, назвав ветрогоном, но заботливо избегала признания в ответном пламени, ибо подметила, несмотря на все его нежные слова, суетную гордость, которой не осмеливалась доверить такую декларацию. Быть может, эту осторожность ей внушила ее мать, которая очень умно соблюдала в своем учтивом отношении к нему некую церемонную дистанцию, которую почитала необходимой не только для чести и интересов своей семьи, но и для своего собственного оправдания, буде ее когда-нибудь обвинят в том, что она поощряла его или подстрекала к безрассудным выходкам молодости. Впрочем, несмотря на эту притворную сдержанность, обе оказывали ему такое внимание, что он был в восторге от своего положения в доме и с каждым днем влюблялся все сильнее и сильнее.
      Покуда он пребывал во власти этого сладкого опьянения, его отсутствие вызвало великий переполох в Винчестере. Мистер Джолтер был глубоко опечален его неожиданным уходом, встревожившим его еще и потому, что это случилось после длительного приступа меланхолии, какую он наблюдал в своем воспитаннике. Он поделился своими опасениями с директором школы, который посоветовал ему уведомить коммодора об исчезновении его племянника и в то же время навести справки во всех гостиницах в городе, не нанимал ли Перигрин лошадей либо какого-нибудь экипажа для поездки, или не встретил ли он по дороге кого-нибудь, кто бы мог указать, в каком направлении он путешествовал.
      Это расследование, хотя и проведенное с великим усердием и тщательностью, оказалось совершенно безрезультатным; им не удалось получить никаких сведений о беглеце. Мистер Траньон едва не лишился рассудка, узнав о побеге; он яростно негодовал на опрометчивость Перигрина, которого, в порыве бешенства, проклял как неблагодарного дезертира; затем он стал поносить Хэтчуея и Пайпса, которые, как он клятвенно утверждал, отправили мальчика ко дну своими пагубными советами, и после сего перенес свои проклятия на Джолтера за то, что тот плохо держал вахту; наконец, он обратился с речью к этой сукиной дочери подагре, которая в настоящее время лишала его возможности отправиться самому на розыски племянника. Но, дабы не пренебрегать никакими средствами, имеющимися в его распоряжении, он немедленно разослал курьеров во все портовые города на этом побережье, чтобы Перигрин не мог покинуть королевство; а лейтенант, по собственному своему желанию, отправился на поиски молодого беглеца.
      Четыре дня лейтенант наводил безуспешно справки с большим старанием, затем, решив вернуться через Винчестер, где надеялся получить хоть какие-нибудь сведения, которые помогли бы ему в его дальнейших поисках, свернул с проезжей дороги, чтобы сократить путь, и, застигнутый ночью неподалеку от деревни, остановился в первой харчевне, к которой доставила его лошадь. Заказав что-то на ужин и удалившись в свою комнату, где утешался трубкой, он услышал смутный гул сельской пирушки, который неожиданно замер, и после короткой паузы слуха его коснулся голос Пайпса, начавшего, по просьбе собравшейся компании, увеселять ее песней.
      Хэтчуей мгновенно узнал знакомые звуки, в которых никак не мог ошибиться, ибо ничто в мире не имело с ними ни малейшего сходства; он швырнул трубку в камин и, схватив один из своих пистолетов, немедленно побежал в ту комнату, откуда доносился голос. Ворвавшись туда и увидав своего старого товарища по плаванию, окруженного толпой крестьян, он тотчас налетел на него и, приставив ему пистолет к груди, воскликнул:
      - Черт тебя подери, Пайпс, ты не жилец на этом свете, если не предъявишь немедленно молодого хозяина!
      Этот грозный возглас произвел гораздо большее впечатление на компанию, чем на Тома, который, глядя с величайшим спокойствием на лейтенанта, ответил:
      - Ну, что ж, это я могу, мистер Хэтчуей.
      - Как! Он жив и здоров?! - крикнул тот.
      - Как бык, - отвечал Пайпс к большому удовольствию своего друга Джека, который пожал ему руку и потребовал, чтобы он закончил песню. Когда песня была пропета и по счету уплачено, оба друга перешли в другую комнату, где лейтенант узнал о том, каким образом молодой джентльмен совершил побег из колледжа, а также другие подробности касательно его теперешнего положения, поскольку они входили в круг понимания рассказчика.
      Покуда они вели такие беседы, Перигрин, попрощавшись на ночь со своей возлюбленной, вернулся домой и был немало удивлен, когда Хэтчуей, войдя в его комнату, протянул ему руку. Бывший воспитанник встретил его по обыкновению с большой сердечностью и выразил изумление по поводу встречи с ним в этом месте; но, узнав причину и цель приезда, он встрепенулся и, с лицом, разгоревшимся от негодования, заявил, что он уже достаточно возмужал, чтобы заботиться о своем собственном поведении, и намерен вернуться, когда найдет это нужным; но те, кто считает, что можно принудить его к исполнению долга, убедятся в своей нелепой ошибке.
      Лейтенант уверил его, что не имеет намерения применять к нему какое бы то ни было насилие; но в то же время он указал ему на опасность раздражать коммодора, который и без того чуть не рехнулся благодаря его исчезновению, а затем изложил свои доводы, столь же веские, сколь и очевидные, в такой дружеской и вежливой форме, что Перигрин внял его убеждениям и обещал сопровождать его на следующий день в Винчестер.
      Хэтчуей, в восторге от успеха переговоров, тотчас пошел к конюху и заказал почтовую карету для мистера Пикля и его слуги, с которыми он затем угощался двойной порцией румбо, и был уже поздний час, когда он оставил влюбленного во власти сна или, вернее, терний его собственных мыслей; ибо тот не спал ни секунды, беспрестанно терзаемый перспективой разлуки со своей божественной Эмилией, которая была теперь единственной владычицей его души. Была минута, когда он решил уехать рано утром, не повидавшись со своей прелестницей, в чьем чарующем присутствии он не смел довериться своей собственной стойкости. Затем мысли о столь неожиданном и непочтительном разрыве с ней выступили в защиту его любви и чести. Эта борьба чувств мучила его всю ночь, и пора было вставать, когда он решил навестить свою чаровницу и откровенно сообщить ей мотивы, побуждавшие его покинуть ее.
      С тяжелым сердцем отправился он в дом ее матери, сопровождаемый до ворот Хэтчуеем, не пожелавшим оставить его одного, и, войдя в комнату, увидел Эмилию, которая только что встала и, по его мнению, была прекрасна, как никогда.
      Встревоженная его ранним визитом и облаком, застилавшим его чело, она стояла в молчаливом ожидании печальных известий, и лишь после длительной паузы у него хватило решимости сказать ей, что он пришел попрощаться. Хотя она пыталась скрыть свое огорчение, но с природой не сладишь: лицо ее мгновенно омрачилось, и лишь с великим трудом она удержалась от слез, затуманивших ее прекрасные глаза. Он угадал течение ее мыслей и, желая облегчить ее скорбь, уверил ее, что найдет способ увидеться с нею снова через несколько недель; в то же время он поведал ей все доводы, заставлявшие его уехать, с которыми она охотно согласилась; и так как они утешали друг друга, то первые приступы горя смягчились, и, прежде чем миссис Гантлит спустилась вниз, они уже могли держать себя с большей пристойностью, покорившись судьбе.
      Славная леди, узнав его решение, выразила огорчение и высказала надежду, что обстоятельства позволят ему еще раз почтить их своим приятным обществом.
      Лейтенант, которого стало беспокоить отсутствие Перигрина, постучал в дверь и, будучи представлен своим другом, имел честь завтракать с обеими леди; вследствие такого обстоятельства сердце его потерпело жестокое потрясение от чар Эмилии, и впоследствии он ставил себе в заслугу перед своим другом, что воздержался от роли его явного соперника.
      Наконец, они распрощались с любезными хозяйками и, выехав примерно через час из гостиницы, прибыли около двух часов в Винчестер, где мистер Джолтер был чрезвычайно обрадован их появлением.
      Так как характер этого приключения был неизвестен никому, кроме тех, на кого можно было положиться, то всем осведомлявшимся о причине отсутствия Перигрина, было сказано, что он жил с одним из своих родственников в деревне, и директор согласился смотреть сквозь пальцы на его безрассудный поступок. Итак, Хэтчуей, видя, что все улаживается к благополучию его друга, вернулся в крепость и дал коммодору отчет о своей экспедиции.
      Старый джентльмен был сильно потрясен, услыхав об участии леди во всем этом деле, и весьма энергически заявил, что лучше человеку быть занесенным взалив Флориды, чем затянутым в устье женщины; ибо в первом случае он может с помощью хорошего лоцмана благополучно провести свое судно между Багамскими островами и берегами Вест-Индии, но во втором нет никакого выхода и не имеет смысла бороться с течением: он окажется запертым и налетит на мель с подветренной стороны. Посему он решил изложить положение дел мистеру Гемэлиелу Пиклю и обсудить с ним те меры, какие вернее всего могли бы отвлечь его сына от этой праздной любовной интриги, которая не преминет стать опасной помехой для его образования.
      Тем временем мысли Пери были всецело поглощены его любезной возлюбленной, которая - спал он или бодрствовал - неизменно преследовала его воображение, создавшее следующие стансы ей в хвалу:
      Прощай, струящийся поток,
      И ты, весенний ветерок.
      Долина, где весна цветет
      И птичка весело поет.
      Порхала там душа моя,
      И не вздыхал, не плакал я,
      Но Целия моя вдали
      И сердце бедное болит.
      Прекрасней, чем рассвет весной,
      Когда поля блестят росой
      И солнце, освещая мир,
      Согреет ласковый зефир,
      Божественный и яркий дар
      Твоих волшебных, милых чар.
      Они восторгом полнят день
      И радостью ночную сень.
      Это юношеское произведение было вложено в очень нежную записку к Эмилии и поручено заботам Пайпса, которому было приказано отправиться в место жительства мисс Гантлит и передать в подарок оленину и привет обеим леди, а также вручить письмо мисс без ведома ее мамаши.
      ГЛАВА XIX
      Его посланца постигает неудача, но тот исправляет дело необычайным способом, приводящим к странным последствиям
      Пассажирская карета проезжала в двух милях от деревни, где жила мисс Гантлит, и Том договорился с кучером о месте на козлах и отправился с поручением, хотя был не очень-то пригоден для такого рода комиссий. Получив особые предписания касательно письма, он решил сосредоточить на нем свои заботы и очень остроумно поместил его между своим чулком и пяткой, где, по его мнению, оно будет прекрасно защищено от всяких бед и случайностей. Здесь оно лежало, пока он не прибыл в гостиницу, где останавливался прежде; освежившись пивом, он снял чулок и достал злосчастное письмо, грязное и разорванное в клочья, ибо последние две мили он шел пешком. Ошеломленный этим обстоятельством, он издал долгое и громкое "фью!", за которым последовало восклицание: "Черт подери мои старые башмаки! Клянусь богом, вот так напасть!" Затем он опустил локти на стол, а лоб - на свои два кулака, и в такой позе рассуждал сам с собой о средствах помочь беде.
      Так как его не развлекало обилие мыслей, то он вскоре заключил, что придется поручить приходскому клерку, который, как он знал, был великим грамотеем, написать другое послание сообразно с указаниями, какие он ему даст; и, не помышляя о том, что искалеченный оригинал может в какой-то мере облегчить этот план, он благоразумно предал его огню, чтобы уничтожить улику.
      Сделав этот мудрый шаг, он пошел разыскивать писца, которому растолковал свое дело и посулил полный кувшин пива в виде вознаграждения. Клерк, который был также и школьным учителем, гордясь случаем показать свои таланты, охотно взялся за эту работу; и, отправившись со своим заказчиком в гостиницу, менее чем в четверть часа создал образец красноречия, столь понравившийся Пайпсу, что тот пожал ему в благодарность руку и удвоил порцию пива. Покончив с выпивкой, он направился к дому миссис Ганглит с оленьим окороком и этим письмом и передал поручение матери, которая приняла его крайне любезно и задала много любезных вопросов о здоровье и благополучии его хозяина, пытаясь наградить посланного кроной, каковую тот наотрез отказался принять сообразно с настоятельными предписаниями мистера Пикля. Покуда старая леди давала указания слуге, как распорядиться подарком, Пайпс увидел в этом благоприятный случай, чтобы покончить дело с Эмилией, и посему, закрыв один глаз, ткнув большим пальцем в левое плечо молодой леди и весьма многозначительно скривив физиономию, он поманил ее в другую комнату, словно было у него что-то важное, о чем он желал сообщить. Она поняла намек, как ни был он странно выражен, и, отойдя в сторонку, дала ему возможность сунуть ей письмо в руку, которую он в то же время слегка пожал в знак уважения; затем, покосившись на мать, стоявшую к ним спиной, ударил себя пальцем по носу, тем самым рекомендуя хранить молчание и соблюдать осторожность.
      Эмилия, спрятав письмо у себя на груди, не могла не улыбнуться учтивости и ловкости Тома; но, дабы ее мамаша не застигла его при разыгрывании пантомимы, она прервала это немое объяснение, громко спросив, когда он предполагает отправиться обратно в Винчестер. Когда он ответил: "Завтра утром", миссис Гантлит поручила его гостеприимству своего лакея, выразив желание, чтобы за мистером Пайпсом ухаживали внизу, где его и оставили ужинать и принимали очень радушно. Наша юная героиня, горя нетерпением прочитать записку своего возлюбленного, которая заставляла ее сердце трепетать от сладостного ожидания, поскорее удалилась в свою комнату с целью ознакомиться с содержанием, которое было таково:
      "Божественная владычица моей души! Если бы ослепительное пламя вашей красоты не испарило частиц моего восхищенного мозга и не испепелило мой рассудок в золу тупости, быть может сверкание моей страсти засияло бы ярко сквозь траурную завесу моих чернил и величием своим превзошло бы даже Плеяды, хотя оно и перенесено на оконечность серого гусиного пера! Но ах! небесная очаровательница! Некромантия твоих тиранических чар сковала мои способности несокрушимыми цепями, которые, если твоя жалость их не расплавит, я обречен вечно носить в адской пучине мрачного отчаяния. Соизволь же, о ты, ярчайшее светило сей земной сферы, греть, равно как и сиять; и пусть теплые лучи твоего благоволения растопят ледяные эманации твоего презрения, которое заморозило дух ангельского превосходства! Твой отменнейший обожатель и первейший раб
      Перигрин Пикль".
      Никогда еще изумление не бывало более ошеломляющим, чем изумление Эмилии, когда читала она это любопытное произведение, которое просмотрела от слова до слова трижды, прежде чем поверила свидетельству своих чувств. Она стала всерьез опасаться, что любовь вызвала расстройство в уме ее возлюбленного; но после тысячи догадок, которыми пыталась объяснить столь необычайную напыщенность стиля, она заключила, что это результат простого легкомыслия, рассчитанный на то, чтобы осмеять страсть, в которой он прежде изъяснялся. Раздраженная таким предположением, она решила смутить его торжество напускным равнодушием и постараться в то же время отнять у него то место, какое он занимал в ее сердце. И, поистине, такая победа над своими наклонностями могла быть достигнута без большого труда, ибо она отличалась покладистым нравом, который мог приспособляться к превратностям судьбы; а ее живость, отвлекая воображение, защищала ее от острого чувства скорби. Вследствие такого решения и намерения она не послала никакого ответа и ни малейших знаков внимания с Пайпсом, который был отпущен с обычным приветом от матери и явился на следующий день в Винчестер
      У Перигрина глаза засверкали, когда он увидал вернувшегося посланца, и он протянул руку с надеждой получить какой-нибудь особый знак расположения своей Эмилии. Но как же он был потрясен, убедившись, что надежда его столь жестоко обманута! Физиономия его мгновенно вытянулась. Он стоял молчаливый и смущенный, затем трижды повторил вопрос: "Как! Ни слова от Эмилии?" И, не доверяя сообразительности своего курьера, подробно осведомился обо всем, что касалось оказанного ему приема. Он спросил, видел ли тот молодую леди; была ли она в добром здоровье; нашел ли он случай передать письмо и какой у нее был вид, когда он вручил его. Пайпс отвечал, что он никогда еще не видывал ее такой здоровой и веселой; что он ухитрился не только передать ей письмо незаметно, но и справиться потихоньку о ее распоряжениях и услышать, что письмо не нуждается в ответе.
      Это последнее обстоятельство Перигрин счел явным знаком неуважения и с негодованием кусал себе губы. Впрочем, после дальнейших размышлений он предположил, что ей неудобно было посылать письмо с этим вестником, и она несомненно осчастливит его по почте. Это соображение утешило его на время, и он нетерпеливо ждал исполнения своей надежды; но когда прошло восемь дней и результатов не воспоследовало, спокойствие духа покинуло его; он проклинал весь женский пол и был охвачен мрачным негодованием; но вскоре гордость пришла ему на помощь и спасла его от ужасов жестокой меланхолии. На пренебрежение своей неблагодарной возлюбленной он решил ответить тем же; его физиономия постепенно обрела прежнюю ясность, и хотя к тому, времени он почти излечился от фатовства, однако начал снова участвовать в публичных увеселениях с видом радостным и беззаботным, чтобы Эмилия могла услыхать о том, сколь мало внимания обращает он на ее пренебрежение.
      Никогда не бывает недостатка в неких услужливых особах, которым доставляет удовольствие распространять такого рода сведения. Слух о его поведении вскоре дошел до мисс Гантлит и подтвердил то мнение, какое составилось у нее после его письма; поэтому она укрепилась в своих прежних чувствах и переносила его равнодушие с философическим спокойствием. Итак, общение, начавшееся с нежной и искренней любви и обещавшее быть длительным, было прервано в самом начале вследствие недоразумения, вызванного простоватостью Пайпса, который ни разу не задумался о последствиях своего обмана.
      Хотя в настоящее время их взаимная страсть была таким образом подавлена, она не совсем угасла, но тлела, неведомо даже для них самих, покуда одно событие, случившееся позднее, не раздуло скрытого пламени и любовь не обрела прежней власти над их сердцами.
      В то время как они вращались вне сферы притяжения друг к другу, коммодор, боясь, что Пери грозит опасность впутаться в какую-нибудь пагубную интригу, решил, по совету мистера Джолтера и его друга, приходского священника, отозвать его из того места, где он завязал такие неосторожные связи, и отправить в университет, где ему дали бы возможность закончить образование и отучить воображение от всех ребяческих забав.
      Этот план был сообщен его родителю, который, как было уже отмечено, всегда оставался безучастным ко всему, что имело отношение к старшему сыну; а что касается миссис Пикль, то со времени его отъезда она слышать не могла его имени, не теряя спокойствия и равновесия, за исключением одного раза, когда супруг уведомил ее, что их сын вступил на гибельный путь вследствие безрассудной любви. Вот тогда она поздравила себя со своей проницательностью, различившей клеймо греха на этом порочном мальчике, и принялась сравнивать его с Геми, который, по ее словам, был ребенком исключительно способным и уравновешенным и, милостью божией, будет утешением своих родителей и украшением семьи.
      Если я скажу, что этот любимец, столь воспеваемый ею, нимало не походил на того, кого она описывала; если я скажу, что это был мальчик тупой, с удивительно уродливым телом и еще более извращенным нравом и что она убедила мужа разделить ее мнение, хотя оно противоречило здравому смыслу, равно как и его собственному наблюдению, - боюсь, что читатель подумает, будто я изображаю чудовище, которое никогда не существовало в природе, и склонен будет осудить скудость моего воображения; однако нет ничего правдивее, чем каждая деталь, какую я отметил; и я бы хотел, чтобы столь своеобразный портрет имел сходство только с одним оригиналом.
      ГЛАВА XX
      Перигрин получает приказ навестить своего дядю. - Возбуждает все большую и большую ненависть родной матери. - Взывает к отцу, чьей снисходительности наносит удар авторитет его жены
      Отмахнувшись от этих размышлений, вернемся к Перигрину, который получил приказ навестить своего дядю и спустя несколько дней прибыл с мистером Джолтером и Пайпсом в крепость, куда принес с собой веселье и радость. Изменения, происшедшие за это время в его особе, были весьма благоприятны для его наружности, ибо из миловидного мальчика он превратился в очень привлекательного юношу. Он уже теперь был выше среднего роста; мускулы были прекрасно развиты, лицо очень похорошело, а фигура казалась такой элегантной и грациозной, словно ее вылепили по тому же самому образцу, что и Аполлона Бельведерского.
      Такая внешность не могла не располагать людей в его пользу. Коммодор, несмотря на благоприятные отзывы, какие он слышал, убедился, что его ожидания превзойдены Перигрином, и выразил свое одобрение в самой энергической форме. Миссис Траньон была поражена его изящными манерами и оказывала ему исключительные знаки внимания и расположения; его ласкали все окрестные жители, которые, восхищаясь его дарованиями, невольно жалели сумасшедшую его мать, лишившую себя той радости, какую почувствовала бы всякая другая родительница при виде такого любезного сына.
      Благожелательными людьми был сделан ряд попыток победить это чудовищное предубеждение, но их старания, вместо того чтобы излечить, только усилили болезнь; ее так и не убедили порадовать сына хотя бы малейшим знаком материнской привязанности. Наоборот, ее первоначальное отвращение выродилось в такую ненависть, что она использовала все средства, чтобы лишить своего ни в чем не повинного ребенка любви коммодора, и даже прибегала к самой злостной клевете для достижения своей цели. Каждый день оскорбляла она слух своего супруга каким-нибудь вымышленным примером неблагодарности Перигрина по отношению к дяде, прекрасно зная, что вечером это будет доведено до сведения коммодора.
      Мистер Пикль имел обыкновение сообщать коммодору в клубе, что многообещающий фаворит высмеивал его в компании или порочил имя его супруги тогда-то и таким образом, пересказывал скандальную сплетню, придуманную его же собственной женой. К счастью для Перигрина, коммодор не питал большого уважения к авторитету своего осведомителя, ибо знал, из какого источника черпает он сведения; кроме того, юноша имел верного друга в мистере Хэтчуее, который неизменно мстил за него, когда его столь несправедливо обвиняли, и всегда находил аргументы, опровергающие утверждения его врагов. Но, даже в том случае, если бы Траньон сомневался в порядочности юного джентльмена и был глух к увещаниям лейтенанта, Пери имел оплот, достаточно надежный, чтобы защищать его от всех подобных нападений. Этим надежным оплотом была его тетка, чье расположение к нему усиливалось, как было замечено, в той степени, в какой уменьшалось расположение его родной матери; и, право же, усиление чувства у одной зависело, по всей вероятности, от уменьшения его у другой, ибо каждая из этих двух леди с большой учтивостью соблюдала все правила добрососедских отношений и добросовестнейшим образом, и они ненавидели друг друга в сердце своем.
      Миссис Пикль, будучи раздосадована великолепием нового экипажа своей золовки, с той поры всегда старалась во время визитов развлекать публику ядовитыми насмешками над немощами бедной леди, а миссис Траньон пользовалась первым же удобным случаем с ней расплатиться, обвиняя ее в противоестественном отношении к ее собственному ребенку; итак, в результате такого раздора одна столько же гнушалась Перигрином, сколько ласкала его другая; и я твердо верю, что радикальнейшим средством повредить его положению в крепости было бы притворное потаканье ему в отцовском доме; но, правильно или фантастично такое заключение, несомненным остается одно: этот эксперимент не был проделан, и мистер Перигрин не подвергался ни малейшей опасности лишиться милостей. Коммодор, который по праву ставил себе одному в заслугу полученное Пери образование, гордился теперь успехами юноши, словно тот и в самом деле был его собственным отпрыском, а иной раз его любовь взлетала на такие высоты энтузиазма, что он всерьез считал его родным детищем. Несмотря на прекрасные отношения, в каких наш герой состоял со своей теткой и ее мужем, он не мог не чувствовать оскорбления, которые ему наносил каприз его матери, и хотя веселый его нрав препятствовал ему предаваться каким бы то ни было мрачным размышлениям, он не преминул сообразить, что, буде какой-нибудь несчастный случай лишит его коммодора, он, по всей вероятности, очутится в весьма неприятном положении. Побуждаемый такими мыслями, он как-то вечером отправился вместе со своим дядей в клуб и был представлен своему отцу, прежде чем тому успели намекнуть о его приходе.
      Мистер Гемэлиел никогда не бывал так смущен, как при этой встрече. Его собственный нрав не допустил бы его до такого поступка, который мог вызвать хоть малейшее волнение или помешать его вечернему увеселению; но в такой мере был он запугай своей женой, что не смел потакать миролюбивым своим наклонностям, и, как я уже сказал, он относился к сыну безучастно. Терзаемый, таким образом, противоречивыми побуждениями, когда Пери был ему представлен, он сидел молчаливый и сосредоточенный, словно не слышал или не хотел слышать его приветствия; а когда юноша, трогательно просивший объяснить, чем вызвал он его неудовольствие, заставил его высказаться, он отвечал с раздражением:
      - Послушай, дитя мое, чего ты от меня хочешь? Твоя мать тебя терпеть не может.
      - Если моя мать так жестока... я не хочу называть это чудовищным, сказал Перигрин, и слезы негодования брызнули у него из глаз, - если она так жестока, что гонит меня и лишает своей любви без всякой к тому причины, то, надеюсь, вы не будете в такой мере несправедливым, чтобы разделить ее ужасное предубеждение.
      Прежде чем мистер Пикль успел ответить на этот упрек, к которому он был вовсе неподготовлен, коммодор вмешался и поддержал протест своего любимца, заявив мистеру Гемэлиелу, что ему стыдно видеть мужчину, пришпиленного столь жалким образом к юбке жены.
      - Что касается до меня, - сказал он, повышая голос и принимая важную и повелительную осанку, - то, прежде чем я допущу, чтобы мною при всякой погоде управляла женщина, я подниму такой ураган над ее головой, что...
      Тут его прервал мистер Хэтчуей, вытянув шею по направлению к двери, в позе человека прислушивающегося, и воскликнул:
      - Эй! А вот и ваша супруга собирается нанести нам визит!
      Выражение лица Траньона изменилось в одну секунду. Страх и смущение отразились на его физиономии; голос его, звучавший оглушительно, понизился до шепота: "Я уверен, что вы ошибаетесь, Джек", - и в крайнем замешательстве он вытер пот, выступивший у него на лбу при этой ложной тревоге. Лейтенант, наказав его, таким образом, за произнесенную им хвастливую речь, сказал с лукавой усмешкой, что был введен в заблуждение скрипом наружной двери, который он принял за голос миссис Траньон, и попросил его продолжать свои увещания, обращенные к мистеру Пиклю. Нельзя отрицать, что такая заносчивость была не к лицу Траньону, который так же подчинялся власти своей жены, как и тот, чью слабость он осмелился осуждать; разница была лишь в темпераментах - покорность Траньона напоминала покорность медведя, прерываемую припадками раздражительности и бешенства, тогда как Пикль нес ярмо, как бык, не выражая досады. Не чудо, стало быть, что эта лень, эта медлительность, эта вялость сделали Гемэлиела неспособным противостоять доводам и назойливости его друзей, которым он в конце концов уступил. Он согласился со справедливостью их замечаний и, взяв сына за обе руки, обещал не отказывать ему впредь в своей любви и отцовском покровительстве.
      Но это похвальное решение оказалось непрочным. Миссис Пикль, все еще не доверяя его стойкости и ревнуя к знакомству с коммодором, неизменно расспрашивала его каждый вечер о разговорах, какие велись в клубе, и приноравливала свои наставления к получаемым ею сведениям. Итак, не успел он спокойно лечь в постель - эту академию, в которой все достойные жены читают свои лекции, - как начался допрос, и она моментально заметила что-то уклончивое и двусмысленное в ответах своего супруга. Возбужденная этим открытием, она использовала свое влияние и сноровку с таким успехом, что он открыл все подробности встречи и, выдержав весьма суровую головомойку за свое простодушие и неразумие, унизился до такой степени, что обещал взять назад на следующий же день уступки, им сделанные, и навеки отречься от недостойного объекта ее отвращения. Это обещание было выполнено в письме коммодору, которое она сама продиктовала в таких выражениях:
      "Сэр, так как вчера вечером было оказано давление на мой добродушный нрав, то меня убедили не лишать поддержки и обещать неведомо что этому порочному юноше, чьим родителем я имею несчастье быть; прошу вас заметить, что я отказываюсь от всякой поддержки и обещаний и отныне никогда не буду считать своим другом того, кто в данном случае будет ходатайствовать перед вашим, сэр, и т. д.
      Гем. Пиклем".
      ГЛАВА XXI
      Траньон взбешен поведением Пикля. - Перигрин обижен несправедливостью матери, которой он изъясняет свои чувства в письме. - Поступает в Оксфордский университет, где рекомендует себя как юноша с предприимчивым умом
      Безгранично было бешенство, которое овладело Траньоном после этого нелепого отречения. Он разорвал письмо своими деснами, ибо зубов у него вовсе не было, плевался с яростными гримасами в знак того презрения, какое он питает к автору, которого он не только посылал к черту, как вшивого, шелудивого, гнусного, подлого, трусливого, неотесанного дурня, но и решил вызвать на поединок огнем и мечом; однако он отказался от этой крайней меры и был умиротворен вмешательством и советом лейтенанта и мистера Джолтера, которые объяснили, что письмо является результатом немощи бедного парня, вследствие чего он заслуживает скорее жалости, чем злобы, и обратили его негодование на жену, которую Траньон и поносил соответствующим образом. Да и сам Перигрин не мог отнестись терпимо к этой оскорбительной декларации, о природе коей он узнал от Хэтчуея, после чего, возмущенный и пораженный, удалился немедленно в свою комнату и в порыве гнева сочинил следующее послание, которое было немедленно препровождено его матери:
      "Сударыня, если бы природа сделала меня страшилищем с виду и наделила душой, столь же порочной, сколь омерзительно было бы мое тело, я пользовался бы, по-видимому, особыми знаками вашей любви и одобрения, ибо вы преследовали меня с таким противоестественным отвращением, не имея к тому никаких видимых оснований, кроме того, что я так резко отличаюсь и по внешности и по нраву от этого уродливого мальчишки, который является предметом вашей нежности и забот. Если только при таких условиях я могу добиться вашей милости, молю бога, чтобы вы, сударыня, никогда не перестали ненавидеть вашего глубоко оскорбленного сына
      Перигрина Пикля".
      Это письмо, которое нельзя оправдать ничем, кроме вспыльчивости и неопытности, произвело на его мать впечатление, какое легко можно предугадать. Она была разгневана до бешенства, хотя в то же время рассматривала письмо как результат исключительной злобы миссис Траньон и растолковала его своему супругу как оскорбление, на которое честь обязывает его ответить разрывом всяких сношений с коммодором и его семейством. Это была горькая пилюля для Гемэлиела, который за долгие годы до такой степени привык к обществу Траньона, что отказаться внезапно от посещения клуба было для него не легче, чем расстаться с рукой или ногой. Посему он осмелился заявить о невозможности для него последовать ее совету и просил, чтобы ему хотя бы разрешили порвать сношения постепенно, уверяя, что он приложит старания удовлетворить ее желание.
      Тем временем шли приготовления к отъезду Перигрина в университет, и через несколько дней он уехал, на семнадцатом году жизни, в сопровождении тех же спутников, какие жили с ним в Винчестере. Дядя дал ему строгий наказ избегать компании легкомысленных женщин, заниматься науками, извещать его о своем здоровье как можно чаще, когда у него будет свободное время для письма, и определил ему на жизнь пятьсот фунтов в год, считая и жалование его гувернеру, что составляло одну пятую всей суммы. Сердце нашего молодого джентльмена возрадовалось, предвкушая, как он заживет на такую щедрую ежегодную ренту, распоряжение коей было доверено его осмотрительности; и он тешил свое воображение приятнейшими мечтами во время путешествия в Оксфорд, которое совершил в два дня. Здесь, будучи представлен главе колледжа, которому его рекомендовали, обеспечен прекрасным помещением, занесен в книги, как джентльмен-коммонер, и отдан под наблюдение рассудительного тьютора, он, вместо того чтобы вернуться к изучению греческого и латыни, в коих почитал себя уже достаточно сведущим, возобновил знакомство кое с кем из своих старых школьных товарищей, которые находились в таком же положении, и был ими посвящен во все модные увеселения этого города.
      Вскоре он обратил на себя внимание своею предприимчивостью и остроумием, которые в такой мере пришлись по вкусу университетским щеголям, что он был принят членом их корпорации и в весьма короткий срок стал самой заметной фигурой во всем братстве; однако он отнюдь не чванился своей способностью выкурить наибольшее количество трубок или выпить элю больше, чем кто бы то ни было; такие достижения были слишком грубы, чтобы пленить его утонченное тщеславие. Он гордился своим умением добродушно высмеять кого-нибудь, своим умом и вкусом, своими познаниями и талантом вести интригу. Да и экскурсии свои он не ограничивал окрестными деревушками, которые обычно посещаются студентами раз в неделю ради плотских утех. Он держал своих лошадей, разъезжал по всему графству во время увеселительных прогулок, присутствовал на всех скачках на расстоянии пятидесяти миль от Оксфорда и частенько наезжал в Лондон, где иной раз проводил инкогнито большую часть учебного времени.
      Университетские правила были слишком строги для юноши с таким живым темпераментом, и потому он со временем свел знакомство с проктором. Но всех выговоров, какие он выслушивал, было недостаточно, чтобы умерить его разбег; он посещал таверны и кофейни, проказничал по ночам на улицах, оскорблял своих товарищей-студентов из разряда трезвых и миролюбивых; даже тьюторы не были избавлены от его насмешек; он издевался над университетским начальством и пренебрегал всеми правилами дисциплины колледжа.
      Тщетно пытались бороться с его проделками наложением штрафов; он был щедр до расточительности и поэтому платил не возражая. Трижды влезал он в окно торговца, с чьей дочерью была у него любовная интрига; и столько же раз принужден был искать спасения, стремительно выпрыгивая из окна, а как-то ночью едва не пал жертвой засады, устроенной отцом, но верный оруженосец Пайпс вступился за него и мужественно спас от дубинок.
      В разгар этих увеселений мистер Джолтер, видя, что его увещания безрезультатны, а авторитет окончательно подорван, попробовал отучить своего питомца от сумасбродных выходок, заняв его внимание каким-нибудь более похвальным делом. С этою целью он ввел его в клуб политиков, которые приняли его со всеми знаками уважения, приспособились больше, чем он мог надеяться, к его веселому нраву и, обсуждая проекты преобразования государства, пили с таким усердием за осуществление своих планов, что патриотические их заботы были совершенно затоплены.
      Перигрин, хотя и не мог одобрить их доктрину, однако решил присоединиться на время к их компании, ибо нашел обильную пищу для насмешек в нравах этих упрямых энтузиастов. У них вошло в привычку на полуночных собраниях поглощать такие порции вдохновения, что их мистерии обычно заканчивались на манер вакхических оргий, и они редко бывали способны поддерживать тот торжественный декорум, который, по характеру своих обязанностей, большинство из них должно было соблюдать. А так как сатирический нрав Перигрина получал наибольшее удовлетворение, когда ему представлялась возможность поставить в дурацкое положение степенных людей, то он устроил жестокую ловушку для своих новых приятелей, которая возымела следующий эффект. Во время одного из их вечерних совещаний он так развеселил всех собравшихся удачными шутками, порожденными его остроумием и умышленно направленными против их политических противников, что к десяти часам они все готовы были принять любое нелепое предложение. По его совету они разбили стаканы, пили за здоровье из своих башмаков, шляп и находившихся перед ними подсвечников, стоя иной раз одной ногой на стуле и опираясь коленом на край стола, а когда не могли дольше выстоять в этой позе, опускались голым задом на холодный пол. Они кричали "ура", горланили, плясали и пели и, короче, были доведены до такой степени опьянения, что, когда Перигрин предложил им сжечь их парики, затея была немедленно одобрена, и все до единого выполнили это задание. Их башмаки и шляпы подверглись той же участи благодаря такому же подстрекательству; и в этом виде он вывел их на улицу, где они решили, что каждый встречный должен разделить их политическое кредо и провозгласить лозунг их партии. При осуществлении этого плана они встретили более серьезное сопротивление, чем ожидали; им противопоставили аргументы, которые они не так-то легко могли опровергнуть; носы у одних и глаза у других в весьма короткий срок были отмечены знаками упорных дебатов. Их руководитель, втянув, наконец, весь отряд в драку с другим эскадроном, находившимся примерно в таком же состоянии, преспокойно улизнул и отправился домой, предвидя, что его спутники вскоре будут удостоены внимания своего начальства. И он не ошибся в своем предположении: проктор, совершая обычный обход, случайно наткнулся на эту свалку и, воспользовавшись своим авторитетом, нашел средства прекратить беспорядок. Он запомнил их имена и отправил буянов по домам, немало скандализованный поведением кое-кого из них, чьей обязанностью и долгом было подавать совсем иные примеры юношам, порученным их заботам и руководству.
      Около полуночи Пайпс, который имел приказ находиться поблизости и следить за Джолтером, притащил домой на спине этого злосчастного гувернера, тогда как Перигрин заранее обеспечил ему доступ в колледж; оказалось, что, помимо синяков, гувернер получил две оплеухи, которые на утро обнаружились в виде черных кругов, окаймлявших оба глаза.
      Это было прискорбное обстоятельство для человека его репутации и поведения, в особенности потому, что он получил извещение от проктора, который желал видеть его немедленно. С великим смирением и раскаянием Джолтер попросил совета у своего воспитанника, который, имея привычку забавляться живописью, уверил мистера Джолтера, что под легким слоем краски телесного цвета скроет мастерски эти позорные следы, вследствие чего невозможно будет отличить искусственную окраску кожи от природной. Опечаленный гувернер согласился на такую меру, лишь бы не подвергать столь постыдные знаки наблюдению и осуждению начальства. Хотя его советчик переоценил свое умение, его убедили довериться маскировке, и он явился к проктору с таким разукрашенным лицом, от природы страшным, что это лицо имело весьма близкое сходство с некоторыми из тех свирепых физиономий, которые обычно висят над дверью таверн и пивных под названием "Голова сарацина".
      Столь удивительное изменение лица не могло бы ускользнуть от внимания самого ненаблюдательного зрителя, тем более - от проницательного взора сурового судьи, уже возбужденного тем, что он видел накануне вечером. Посему он получил выговор за эту нелепую и глупую уловку и, вместе с прочими участниками дебоша, выдержал такую жестокую головомойку за свое скандальное поведение, что все они были удручены и в течение многих недель стыдились выполнять свои обязанности публично.
      Перигрин слишком чванился своею изобретательностью, чтобы скрыть ту роль, какую он играл в этой комедии, деталями коей он угощал своих товарищей, и тем самым навлек на себя ненависть и злобу той группы, чьи убеждения и деятельность он разоблачил; ибо его считали шпионом, который вторгся в их общество, замышляя предательство, или, в лучшем случае, ренегатом и изменником вере и принципам, которые он исповедовал.
      ГЛАВА XXII
      Его оскорбляет тьютор, на которого он пишет пасквиль. - Он делает значительные успехи в изящной литературе; во время поездки в Виндзор случайно видит Эмилию и встречает очень холодный прием
      Среди тех, кто пострадал от его хитрости и предательства, был мистер Джамбль, его тьютор, который никак не мог переварить нанесенное ему унизительное оскорбление и решил отомстить виновнику позора. С этой целью он следил за поведением мистера Пикля с самой злобной бдительностью и не пропускал случая обращаться с ним с тем неуважением, которое его питомец по нраву своему переносил хуже, чем любую строгость, какую наставник властен был применить.
      Перигрин несколько дней не появлялся по утрам в церкви, а поскольку мистер Джамбль неизменно допрашивал его весьма повелительным тоном о причине его отсутствия, он измышлял разные благовидные предлоги; но в конце концов изобретательность его иссякла; он получил очень язвительный выговор за свою распущенность и в дополнение к выговору приказание сочинить ради упражнения парафраз в английских стихах на следующие два стиха из Вергилия:
      Vane ligur, frustraque animis elate superbis,
      Nequicquam patrias tentasti lubrus artes.
      Эта ненавистная штрафная работа на заданную тему возымела желаемое действие на Перигрина, который считал ее не только грубой бранью, направленной против его собственного поведения, но также и ретроспективным оскорблением памяти его деда, который при жизни славился скорее своей хитростью, чем честностью в торговом деле.
      Рассерженный этой дерзостью педанта, он в порыве бешенства едва не прибег тут же на месте к телесной расправе, но, предвидя тягостные последствия, которые вызвало бы столь явное нарушение правил университета, он сдержал свое негодование и задумал отомстить за обиду с большим хладнокровием и презрением. Приняв такое решение, он начал наводить справки о происхождении и воспитании Джамбля. Он узнал, что отец этого дерзкого тьютора был каменщиком, что его мать торговала пирогами и что сын, в различные периоды своей юности, занимался и той и другой профессией, покуда не обратил своего внимания на изучение наук. Получив эти сведения, он сочинил следующую плохонькую балладу и преподнес ее, как толкование той цитаты, которую выбрал тьютор.
      Внимайте, ученые всех степеней!
      О тьюторе песне внимайте моей,
      Политик глубокий и критик к тому ж,
      Короче - умнейший, ученейший муж.
      Хотя и таланты его без числа,
      Семейного он не узнал ремесла.
      Папаша в заботах о сыне своем
      Учил его ловко работать совком.
      Известка ученья не липла в мозгу,
      Кирпич был надежной защитой ему.
      И сколь ни упорна работа была,
      Отцовского он не постиг ремесла.
      Мамаша была не хозяйка, а клад.
      Бисквит знаменитый старушка пекла.
      От стен и построек нетрудно отвлечь:
      Воздушный бисквит он научится печь!
      Но как ни старалась учить - не смогла:
      Он так не постиг и ее ремесла.
      Мы видим в учености тьютора здесь
      Обеих профессий невкусную смесь.
      В нем гений проснулся, и все нипочем
      Из теста постройка, бисквит - кирпичом.
      Не чваньтесь! Семья у вас раньше была,
      Но вы не постигли ее ремесла!
      Это наглое произведение было наилучшей местью, какую он мог придумать для своего тьютора, который отличался презрительным высокомерием и нелепой гордостью педанта низкого происхождения. Вместо того чтобы отнестись к этой злой сатире со спокойствием и пристойным пренебрежением, подобающим человеку с его солидностью и положением, тьютор, едва бросив взгляд на сочинение, покраснел, а затем лицо его покрылось смертельной бледностью. Дрожащими губами он сказал, что его ученик - дерзкий нахал и будет исключен из университета, так как осмелился написать и вручить столь неприличный и грубый пасквиль. Перигрин отвечал с большою твердостью, что не сомневается в своем оправдании беспристрастными людьми, если станет известным брошенный ему вызов, и что он готов передать дело на рассмотрение главы колледжа.
      Арбитраж он предложил, зная, что глава колледжа и Джамбль были в ссоре, и по этой причине тьютор никогда не отважится привести дело к такому концу. И в самом деле, когда упомянуто было о главе колледжа, Джамбль, подозрительный от природы, заподозрил, что Перигрин заручился покровительством, прежде чем решился нанести столь возмутительное оскорбление, и эта мысль произвела на него такое впечатление, что он положил задушить в себе злобу и ждать более благоприятного случая для утоления своей мести. Тем временем переписанная баллада была роздана студентам, которые распевали ее под самым носом мистера Джамбля на мотив "Жил некогда сапожник и т. д.", и триумф нашего героя был полный. Однако время его не было целиком посвящено этим буйным сумасбродствам юности. У него часто бывали светлые периоды, в течение которых он завязал более близкое знакомство с классиками, прилежно читал исторические сочинения, совершенствовал свою склонность к живописи и музыке, в коих сделал некоторые успехи, и главным образом занимался изучением натуральной философии. Обычно бывало так, что после внимательного изучения этих искусств и наук нрав его сказывался в тех проступках и необузданных вспышках пылкого воображения, которыми он стяжал такую известность; и, быть может, он был единственным юношей в Оксфорде, который одновременно поддерживал близкое и дружеское общение как с самыми легкомысленными, так и с самыми серьезными студентами университета.
      Нельзя предполагать, чтобы молодой человек, отличающийся тщеславием, неопытностью и расточительностью Перигрина, мог приноровить свои расходы к назначенной ему сумме, как ни была она велика; ибо он не был одним из тех счастливчиков, которые расчетливы от рождения, и не постиг искусства прятать свой кошелек, когда видишь товарища в беде. Итак, великодушный и щедрый от природы, он проматывал свои деньги и был великолепен, когда получал сумму, предназначенную ему на четверть года; но, задолго до истечения третьего месяца, финансы его истощались, а так как он не мог унижаться и просить добавки, был слишком горд, чтобы брать взаймы, и слишком высокомерен, чтобы быть в долгу у лавочников, он посвящал эти полосы безденежья продолжению своих занятий и снова начинал сверкать в день получения денег,
      В один из таких периодов он с приятелями отправился в Виндзор с целью осмотреть королевские апартаменты в замке, куда они прибыли после полудня; и когда Перигрин стоял, созерцая картину, изображающую Геркулеса и Омфалу, один из его товарищей студентов шепнул ему на ухо:
      - Черт подери! Пикль, вон две хорошенькие девушки!
      Он поспешно оглянулся и в одной из них узнал свою Эмилию, почти забытую им. Ее появление подействовало на его воображение, как искра на порох; та страсть, которая пребывала в дремоте на протяжении двух лет, вспыхнула мгновенно, и он затрепетал. Она заметила и разделила его волнение, ибо их души вибрировали от одного и того же импульса. Однако она призвала на помощь свою гордость и негодование, и у нее хватило твердости покинуть столь опасное место. Встревоженный ее уходом, он собрал все свои силы и, побуждаемый любовью, которой не мог долее противостоять, последовал за ней в другую комнату, где с самым растерянным видом обратился к ней со словами: "Ваш покорный слуга, мисс Гантлит" - на каковое приветствие она отвечала с напускным равнодушием, не скрывавшим, однако, ее смятения: "К вашим услугам, сэр", - и тотчас же, указывая пальцем на портрет Дунса Скотта, висевший над одной из дверей, спросила, посмеиваясь, свою спутницу, не находит ли она, что он похож на шарлатана-прорицателя. Перигрин, до глубины души уязвленный таким приемом, отвечал за другую леди, что "легко было стать шарлатаном в те времена, когда простодушие века помогало гаданию; но если бы он или сам Мерлин воскресли из мертвых теперь, когда господствует обман и лицемерие, они не могли бы заработать себе на кусок хлеба своим ремеслом".
      - О сэр, - сказала она, - несомненно они применили бы новые приемы; в сей просвещенный век нет никакого позора менять свое мнение.
      - Да, конечно, сударыня, - стремительно отвечал юноша девице, - если только перемена к лучшему.
      - А если бы случилось наоборот, - возразила нимфа, играя веером, непостоянство всегда найдет опору в поступках людей.
      - Верно, сударыня, - произнес наш герой, устремив на нее взгляд, всюду приходится наблюдать примеры ветрености.
      - Ах, боже мой, сэр, - воскликнула Эмилия, тряхнув головой, - вряд ли вы встретите хоть одного щеголя, лишенного ее!
      В это время его товарищ, видя, что он беседует с одной из леди, вступил в разговор с другой и, с целью споспешествовать любовной интриге друга, увел свою даму в другую комнату якобы для того, чтобы показать ей какую-то замечательную картину.
      Перигрин, пользуясь случаем побыть наедине с предметом своей любви, бросил на нее самый обольстительно-нежный взгляд и, испустив глубокий вздох, спросил, окончательно ли вычеркнула она его из своей памяти. Покраснев при этом патетическом вопросе, который вызвал воспоминание о воображаемом оскорблении, ей нанесенном, она отвечала в большом смущении:
      - Сэр, кажется, я имела удовольствие видеть вас однажды на балу в Винчестере.
      - Мисс Эмилия, - сказал он очень серьезно, - будьте откровенны и сообщите мне, за какой из моих проступков угодно вам меня наказывать, ограничивая ваши воспоминания этим единственным случаем?
      - Мистер Пикль, - отвечала она тем же тоном, - у меня нет ни права, ни желания судить ваши поступки, а потому вы задаете неуместный вопрос, требуя у меня объяснения.
      - По крайней мере, - продолжал наш влюбленный, - доставьте мне меланхолическое удовлетворение знать, за какое нанесенное мной оскорбление вы решили не обращать ни малейшего внимания на письмо, которое я имел честь написать из Винчестера с вашего особого разрешения.
      - Ваше письмо, - с живостью сказала мисс, - не требовало и не заслуживало ответа; и, откровенно говоря, мистер Пикль, это была лишь пошлая уловка для того только, чтобы избавиться от переписки, которой вы изволили домогаться. - Сбитый с толку этой репликой, Перигрин отвечал, что, быть может, он оказался несостоятельным с точки зрения изящества или благоразумия, но отнюдь не поскупился на изьявления почтения и преклонения перед той прелестью, обожать которую - его гордость.
      - Что касается до стихов, - сказал он, - признаюсь, они были недостойны предмета, но я льстил себя надеждой, что они заслужат ваше снисхождение, если не одобрение, и будут сочтены не столько плодом моего таланта, сколько искренним излиянием моей любви.
      - Стихи! - воскликнула с удивленным видом Эмилия. - Какие стихи? Право же, я вас не понимаю.
      Молодой джентльмен был поражен этим восклицанием, на которое он после долгой паузы ответил:
      - Я начинаю подозревать - и от души желаю, чтобы это раскрылось немедленно, - я подозреваю, что мы с самого начала неправильно понимали друг друга. Скажите, пожалуйста, мисс Гантлит, разве вы не нашли стихов, вложенных в то злополучное письмо?
      - Уверяю вас, сэр, - отвечала эта леди, - я не считаю себя таким знатоком, чтобы судить, было ли то остроумное произведение, которое вы шутливо величаете злополучным письмом, написано стихами или прозой; но, мне кажется, шутка слегка устарела для того, чтобы снова извлекать ее на свет.
      С этими словами она упорхнула к своей спутнице и оставила своего кавалера в крайнем беспокойстве. Он понял теперь, что ее равнодушие к его ухаживанию в бытность его в Винчестере, должно быть, возникло благодаря какой-то тайне, которую он не мог постигнуть. А она начала подозревать и надеяться, что полученное ею письмо было подложным, хотя терялась в догадках, как это могло случиться, раз оно было ей вручено его же собственным слугой.
      Однако она решила предоставить распутывание дела ему, а он, как было ей известно, не преминет потрудиться как для своего, так и для ее удовлетворения. Она не обманулась в своих ожиданиях. Он снова подошел к ней на лестнице и, так как с ними не было спутника мужского пола, выразилжелание проводить их до дому. Эмилия угадала его намерение, заключавшееся в том, чтобы узнать, где она живет, и хотя одобрила его хитрость, но сочла своим долгом, ради поддержания собственного достоинства, уклониться от этой любезности. Поэтому она поблагодарила его за учтивое предложение, но не соглашалась причинить ему беспокойство, тем более, что им было очень недалеко идти. Он не был огорчен этим отказом, причины которого прекрасно понимал; да и она не досадовала, видя, что он упорствует в своем решении. Поэтому он проводил их до дому и пытался разговаривать главным образом с Эмилией. Но ее натуре не чуждо было кокетство, и, задумав разжечь его нетерпение, она ловко разбивала все его усилия, постоянно втягивая свою спутницу в разговор, который шел о величественном виде здания. Подвергаясь такой пытке, он дошел с ними до дверей дома, где они жили, а тогда его возлюбленная, угадав по лицу своей подруги, что та вот-вот пригласит его войти, предупредила ее намерение, нахмурив брови; затем, повернувшись к мистеру Пиклю, сделала ему очень церемонный реверанс, взяла молодую леди под руки и, со словами: "Идемте, кузина Софи", скрылась.
      ГЛАВА XXIII
      После многих неудачных попыток он находит способ объясниться со своей возлюбленной, и наступает примирение
      Перигрин, сбитый с толку их внезапным исчезновением, стоял несколько минут растерянный на улице, прежде чем справился со своим изумлением, а затем начал рассуждать сам с собой, следует ли ему немедленно добиваться доступа к возлюбленной, или избрать какой-нибудь другой метод обращения. Уязвленный ее резкостью, но очарованный ее живостью, он изощрял свой ум, чтобы измыслить способ увидеть ее, и в глубокой задумчивости пришел в гостиницу, где застал своих спутников, которых покинул у ворот замка. Они уже навели справки об этих леди, в результате чего он узнал, что мисс Софи, с которой его возлюбленная состояла в родстве, была дочерью джентльмена, проживавшего в этом городе; что близкая дружба связывала двух молодых леди; что Эмилия жила около месяца со своей кузиной и появилась на последней ассамблее, где вызвала всеобщее восхищение, и что несколько богатых молодых джентльменов докучали ей с той поры своим ухаживанием.
      Тщеславие нашего героя было польщено, а страсть его возбуждена этими сведениями; и он мысленно поклялся, что не покинет этого города, покуда не одержит бесспорной победы над всеми своими соперниками.
      В тот же вечер он сочинил красноречивейшее послание, в котором пылко умолял, чтобы она дала ему возможность объяснить его поведение; но она не пожелала принять его записку, равно как и увидеть его посланца. Потерпев неудачу, он вложил письмо в новый конверт, написал адрес другим почерком и приказал Пайпсу ехать на следующее утро в Лондон и сдать его в почтовую контору, чтобы, получив его таким путем, она не могла заподозрить, кто является автором, и вынуждена была распечатать письмо, прежде чем догадается о проделке.
      Три дня он ждал терпеливо результатов этой уловки, а на четвертый день после полудня решил отважиться на визит в качестве старого знакомого. Но и эта попытка окончилась неудачей: она была нездорова и не могла принимать гостей. Эти препятствия только усилили его рвение. Он все еще придерживался своего первоначального намерения; а его товарищи, соглашаясь с его решением, предоставили его на следующий день собственной изобретательности. Посему он удвоил свое усердие и испробовал все способы, какие подсказывало ему его воображение, дабы привести в исполнение свой план.
      Пайпсу было приказано стоять с утра до ночи неподалеку от ее двери, чтобы он имел возможность дать своему хозяину отчет о ее выходах; но она никуда не ходила, если не считать визитов по соседству, и всегда возвращалась домой раньше, чем Перигрин мог узнать о ее появлении. Он отправился в церковь с целью привлечь ее внимание и принял смиренный вид, но она умышленно напустила на себя такую набожность, что смотрела только в свой молитвенник, и, стало быть, он не удостоился ни одного пристального взгляда. Он посещал кофейню и старался завязать знакомство с отцом мисс Софи, который, как он рассчитывал, пригласит его к себе в дом; но и эта надежда не осуществилась. Сей благоразумный джентльмен видел в нем одного из тех дерзких охотников за богатыми невестами, которые рыщут по стране в поисках, кого бы им сожрать, и осторожно отклонил все его авансы. Опечаленный столь многими неудачными попытками, он начал отчаиваться в достижении цели и решил прибегнуть к последнему средству: он расплатился за комнату, нанял лошадь и в полдень отправился туда, откуда прибыл. Однако он проехал всего несколько миль и в сумерках вернулся никем не замеченный, остановился в другой гостинице, приказал Пайпсу сидеть дома и, сохраняя инкогнито, нанял другого человека следить за Эмилией.
      В скором времени он пожал плоды своей изобретательности. На следующий день после полудня он был уведомлен своим шпионом, что обе молодые леди пошли гулять в парк, куда он тотчас за ними последовал, твердо решив настоять на объяснении со своей возлюбленной, хотя бы в присутствии ее подруги, которую, быть может, ему удастся склонить на свою сторону.
      Когда он их увидел на таком расстоянии от города, что они не могли вернуться прежде, чем он воспользуется случаем привести свой замысел в исполнение, он ускорил шаги и нашел способ появиться перед ними столь неожиданно, что Эмилия невольно вскрикнула от изумления. Наш влюбленный, приняв смиренный и скорбный вид, пожелал узнать, неумолима ли она в своем гневе, и спросил, почему она так жестоко отказывается даровать ему ту обычную привилегию, которой пользуется каждый преступник.
      - Любезная мисс Софи, - сказал он, обращаясь к ее спутнице, - разрешите мне умолять вас о ходатайстве перед вашей кузиной; я уверен, вы настолько человечны, что взяли бы на себя защиту моего дела, если бы только знали правоту его; и я льщу себя надеждой, что благодаря вашему милостивому посредничеству мне удастся уладить то фатальное недоразумение, которое сделало меня несчастным.
      - Сэр, - сказала Софи, - вы с виду джентльмен, и я не сомневаюсь в том, что ваше поведение всегда соответствовало вашей внешности; но вы должны освободить меня от вмешательства в пользу человека, которого я не имею чести знать.
      - Сударыня, - отвечал Перигрин, - надеюсь, мисс Эми подтвердит мои притязания на такую репутацию, несмотря на таинственное ее неудовольствие, которое, клянусь честью, я ничем не могу объяснить.
      - Ах, боже мой, мистер Пикль, - сказала Эмилия, которая к тому времени пришла в себя, - я никогда не подвергала сомнению вашу галантность и вкус, но я решила, что больше вам не представится случай упражнять ваши таланты на мой счет; стало быть, вы напрасно докучаете и себе и мне. Пойдем, Софи, вернемся домой.
      - Боже милостивый, сударыня! - с большим волнением воскликнул влюбленный. - Зачем вам сводить меня с ума таким равнодушием? Останьтесь, дорогая Эмилия! Умоляю вас на коленях, останьтесь и выслушайте меня! Клянусь всем святым, я ни в чем не повинен! Должно быть, вас обманул какой-то негодяй, который позавидовал моему счастью и прибег к предательскому средству, чтобы погубить мою любовь.
      Мисс Софи, обладавшая большим запасом добродушия, была осведомлена кузиной о причине ее сдержанности и, видя, как молодой джентльмен опечален этим пренебрежением, которое по ее сведениям, было притворным, удержала Эмилию за рукав, говоря с улыбкой:
      - Незачем так спешить, Эмили; я начинаю подозревать, что это любовная ссора и, стало быть, есть надежда на примирение, ибо, полагаю, обе стороны не останутся глухи к убеждениям.
      - Что касается до меня, - с большим воодушевлением воскликнул Перигрин, - то я взываю к решению мисс Софи! Но зачем говорить - взываю? Хотя я знаю, что не совершил никакого проступка, я готов нести любое наказание, как бы ни было оно сурово, которое назначит моя прекрасная повелительница, буде оно в конце концов даст мне право на ее благосклонность и прощение.
      Эмили, почти побежденная этой декларацией, сказала ему, что, ни в чем его не обвиняя, она не ждет и никакого искупления, и предложила своей приятельнице вернуться в город. Но Софи, которая слишком потворствовала подлинной склонности подруги, чтобы подчиниться ее требованию, заметила, что поведение джентльмена кажется весьма благоразумным и она начинает подумывать, не заблуждается ли ее кузина, а посему ей хочется быть судьей в этом споре.
      Обрадованный такою снисходительностью, мистер Пикль поблагодарил ее в самых восторженных выражениях и, упоенный надеждами, поцеловал руку своей доброй заступницы - обстоятельство, вследствие коего изменилась в лице Эмилия, которой как будто не понравилась такая горячая признательность.
      После многочисленных просьб с одной стороны и настойчивых уговоров - с другой она, наконец, сдалась и, повернувшись к своему возлюбленному, сказала, сильно покраснев:
      - Хорошо, сэр, допустим, что я согласилась бы решить таким путем спор, но чем можете вы объяснить нелепое письмо, которое прислали мне из Винчестера?
      Этот упрек вызвал обсуждение всей истории, причем были рассмотрены все обстоятельства, ее сопровождавшие, и Эмилия попрежнему утверждала с большим жаром, что письмо, несомненно, было рассчитано на то, чтобы оскорбить ее, ибо она не может допустить, будто автор был столь слабоумен, что предназначал его для какой-то другой цели.
      Перигрин, все еще хранивший в памяти содержание своего злосчастного послания, равно как и стихи, к нему приложенные, не мог припомнить ни одного слова, которое действительно могло быть сочтено хоть сколько-нибудь обидным, и посему, терзаясь недоумением, умолял, чтобы все дело было передано на суд мисс Софи, и торжественно обещал подчиниться ее приговору.
      Короче, это предложение было с притворной неохотой принято Эмилией, и свидание назначено на следующий день в том же месте, причем обе стороны должны были явиться с теми данными, на основании которых предстояло вынести окончательное решение.
      Преуспев в такой мере, наш влюбленный осыпал Софи изъявлениями благодарности за великодушное посредничество и во время прогулки, которую Эмилия не торопилась теперь закончить, нашептывал много нежных уверений на ухо своей возлюбленной, продолжавшей, однако, вести себя сдержанно, покуда все ее сомнения не будут рассеяны.
      Мистер Пикль, найдя способ забавлять их на лугу до сумерек, принужден был попрощаться с ними вечером, заручившись предварительно торжественным подтверждением их обещания встретиться с ним в назначенное время и в назначенном месте, а затем удалился в свою комнату, где провел ночь, делая различные предположения по поводу этого письма, гордиев узел которого он никак не мог развязать.
      Сначала он вообразил, что какой-то шутник одурачил его посланца, вследствие чего Эмилия получила подложное письмо; но после дальнейших размышлений он отказался допустить возможность такого обмана. Потом он начал сомневаться в искренности своей возлюбленной, которая, быть может, придумала это средство, чтобы избавиться от него, по требованию какого-нибудь счастливого соперника; но честность запретила ему питать такое гнусное подозрение, и поэтому он снова заблудился в лабиринте догадок. На следующий день он ждал с мучительным нетерпением пяти часов пополудни, и как только пробил этот час, он приказал Пайпсу сопровождать его, буде явится необходимость в его свидетельстве, и отправился на место встречи, где не провел и пяти минут, как появились обе леди. Когда был закончен обмен приветствиями и слуга отослан на приличное расстояние, Перигрин уговорил их сесть на траву в тени развесистого дуба, где они могли расположиться с большим удобством, а сам улегся у их ног и попросил, чтобы предъявили бумагу, от которой зависела его судьба. Тогда она была вручена его прекрасному арбитру, который тотчас же начал читать ее громким голосом. Едва были произнесены первые два слова, как он встрепенулся в крайнем смятении, приподнялся на колено и, опираясь на локоть, выслушал в такой позе конец фразы; затем вскочил вне себя от изумления и, пылая в то же время негодованием, воскликнул:
      - Ад и дьяволы! Что же это значит? Конечно, вы дурачите меня, сударыня.
      - Прошу вас, сэр, - сказала Софи, - выслушайте меня, а затем изложите то, что сочтете нужным, в свою защиту.
      Сделав ему такое предостережение, она продолжала чтение, но не успела прочесть и половину письма, как серьезность покинула ее, и она разразилась неудержимым смехом, к которому невольно присоединились и влюбленные, несмотря на чувство негодования, которое в тот момент владело сердцами обоих. Впрочем, судья вскоре обрел прежнюю важность, и когда было прочтено до конца это любопытное послание, все трое смотрели друг на друга по крайней мере полминуты, а затем были охвачены одновременно новым припадком смеха. Судя по этому дружному хохоту, можно было подумать, что обе стороны чрезвычайно довольны шуткой; однако совсем не так обстояло дело.
      Эмилия воображала, что, несмотря на притворное изумление, ее возлюбленный, вопреки самому себе, снова начал потешаться на ее счет и при этом чванился своею неучтивой выходкой. Это предположение не могло не возбудить и не оживить ее негодования, тогда как Перигрин был глубоко возмущен тем оскорблением, какое, по его мнению, она наносила ему, пытаясь его одурачить столь глубокой и нелепой подделкой. Таковы были их мысли, и веселость у обоих уступила место мрачности; а судья, обращаясь к мистеру Пиклю, спросил, имеет ли он предъявить хоть что-нибудь, если хочет избежать обвинительного приговора.
      - Сударыня, - отвечал обвиняемый, - я с грустью вижу, сколь невысокого мнения обо мне ваша кузина, которая считает, что меня можно обмануть такой неискусной затеей.
      - О нет, сэр, - сказала Эмилия, - в обмане повинны вы сами, и я невольно восхищаюсь смелостью, с какой вы приписываете его мне.
      - Клянусь честью, мисс Эмили, - возразил наш герой, - вы неверно судите о моем уме, как и о моей любви, обвиняя меня в написании такого глупого и дерзкого послания. Своим видом оно столь не похоже на то письмо, которое я имел честь написать, что, надеюсь, мой слуга это припомнит даже по истечении такого срока.
      Последние слова он произнес, повысив голос, и поманил Пайпса, который немедленно приблизился. Его возлюбленная, казалось, возражала против свидетеля, заметив, что, несомненно, мистер Пайпс предупрежден; но Перигрин, прося избавить его от унизительного сознания, что она рисует его себе в столь недостойном свете, потребовал, чтобы его лакей осмотрел письмо снаружи и припомнил, является ли оно тем самым, которое он передал мисс Гантлит около двух лет назад. Пайпс, мельком взглянув на него, подтянул штаны и сказал:
      - Быть может, это оно и есть, но с той поры мы столько раз пускались в плавание и побывали в стольких бухтах и закоулках, что я не могу утверждать наверняка, потому что не веду судового журнала наших происшествий.
      Эмилия похвалила его за правдивость, бросив в то же время саркастический взгляд на его хозяина, словно она думала, что он напрасно искушает честность своего слуги, а Перигрин начал бесноваться и проклинать судьбу, сделавшую его жертвой столь гнусного подозрения; он торжественно призывал в свидетели небо и землю, что не только не сочинял и не посылал этого дурацкого произведения, но никогда его не видел и понятия не имел об этой затее.
      Тогда Пайпс впервые догадался, какое зло он причинил, и, тронутый отчаянием своего хозяина, к которому питал самую несокрушимую преданность, откровенно заявил о своей готовности поклясться, что мистер Пикль не имел никакого отношения к письму, которое он передал. Все трое были изумлены этим признанием, смысл которого не могли понять. Перигрин после короткой паузы бросился на Пайпса и, схватив его за горло, закричал в бешенстве:
      - Негодяй! Скажи мне сию же секунду, что случилось с тем письмом, которое я тебе доверил!
      Терпеливый слуга, хотя и был полузадушен, выпустил из уголка рта струю слюны табачного цвета и с великим хладнокровием отвечал:
      - Да я его сжег. Ведь вы бы не захотели, чтобы я передал молодой женщине такую штуку, которая вся в клочья растрепалась на ветру, правда?
      Леди вступились за опороченного оруженосца и с помощью вопросов, от которых он не умел, да и не хотел уклоняться, выпытали у него объяснение всей истории.
      Такое забавное простодушие и отсутствие злого умысла обнаружились в осуществлении его плана, что даже воспоминание обо всех обидах, какие были им вызваны, не могло разжечь в них негодование или удержать их от третьего приступа смеха, который тотчас же овладел ими.
      Пайпс был отпущен после многочисленных грозных наказов остерегаться в будущем подобных поступков; лицо Эмили сияло радостью и нежностью; глаза Перигрина сверкали от восторга, и когда мисс Софи вынесла решение заключить мир, он приблизился к своей возлюбленной со словами: "Правда сильна и одержит верх"; затем, сжав ее в своих объятиях, очень дерзко похитил поцелуй, в котором она не властна была отказать. Этого мало: столь велико было его счастье, что он позволил себе такую же вольность с губами Софи, называя ее своей доброй посредницей и ангелом-хранителем, и выражал неудержимую радость, что явно свидетельствовало о пылкости и искренности его любви.
      Я не берусь повторять те нежные уверения, какие были произнесены одной стороной, или описывать чарующие благосклонные взгляды, с которыми они были приняты другой; достаточно сказать, что нежная близость их прежних отношений немедленно возобновилась, а Софи, которая поздравила их с благополучным окончанием ссоры, была удостоена доверия обоих. После этого счастливого примирения они стали совещаться о способах видеться почаще друг с другом; не будучи предварительно представлен, он не мог посещать ее открыто в доме ее родственника, а потому они сговорились встречаться ежедневно после полудня в парке вплоть до ближайшей ассамблеи, на которой он пригласит ее танцевать, а она, в ожидании его приглашения, не свяжет себя другим обещанием. Таким путем он добьется права навестить ее на следующий день, и, стало быть, наладится открытое знакомство. Этот план и был приведен в исполнение и породил одно обстоятельство, которое едва не вызвало неприятных последствий, если бы счастливая фортуна Перигрина не одержала верх над его неосмотрительностью.
      ГЛАВА XXIV
      Он вступает в драку на ассамблее и ссорится со своим гувернером
      На ассамблее было не менее трех богатых джентльменов, которые состязались с нашим влюбленным в его страсти к Эмилии и несколько раз добивались чести танцевать с ней. Она отказала каждому из них под предлогом легкого недомогания, которое, полагала она, помешает ей быть на балу, и просила, чтобы они обеспечили себя другими дамами. Вынужденные принять ее отказ, они последовали ее совету; и, связав себя приглашением, лишившим их возможности отступить, они с грустью увидели ее свободной.
      По очереди они заискивали перед ней и выражали свое удивление и огорчение по поводу того, что она присутствует на ассамблее без кавалера, отклонив предварительно их приглашение; но она сказала им, что простуда ее прошла с той поры, как она имела удовольствие их видеть, и что она надеется на случай, который доставит ей кавалера. Как только она произнесла эти слова, обращаясь к последнему из трех, Перигрин подошел, как человек, совершенно ей незнакомый, поклонился с большой почтительностью, сказал ей, что, насколько ему известно, она не приглашена и он считал бы высокой честью быть в этот вечер ее кавалером; и ему посчастливилось преуспеть в просьбе.
      Так как они были самой красивой и самой безупречной парой в зале, то не преминули сделаться предметом внимания и восхищения зрителей, что воспламенило ревность его трех соперников, немедленно составивших заговор против этого франтоватого незнакомца, которого, как соперника, они решили оскорбить публично. Следуя плану, придуманному для этой цели, один из них тотчас по окончании первого контрданса занял со своей дамой место Перигрина и его возлюбленной вопреки правилам бала. Наш влюбленный, объясняя его поведение небрежностью, уведомил джентльмена о его ошибке и вежливо предложил исправить промах. Тот заявил ему повелительным тоном, что не нуждается в его совете и попросил не соваться в чужие дела. Перигрин отвечал с некоторою горячностью и настаивал на своем праве; завязался спор, раздались резкие выражения, в результате чего наш необузданный юноша, услыхав оскорбительнее слово "негодяй", сорвал со своего противника парик и швырнул ему в лицо. Леди тотчас подняли визг, джентльмены вмешались в ссору; Эмилия затрепетала и была отведена на свое место ее юным поклонником, который просил прощения за причиненное ей беспокойство и оправдывал свой поступок тем, что вынужден был ответить на брошенный ему вызов.
      Хотя она не могла не признать справедливости его доводов, однако была озабочена опасным положением, в какое он попал, и, в крайнем испуге и смятении, настаивала на том, чтобы немедленно уйти домой. Он не мог противиться ее требованиям; ее кузина решила сопровождать ее, и он проводил их до дому, где пожелал им спокойной ночи, заявив предварительно, с целью рассеять их опасения, что не будет предпринимать никаких шагов к продолжению ссоры в том случае, если его противник удовлетворен. Тем временем в бальном зале поднялся шум и суматоха. Человек, считавший себя оскорбленным, видя, что Перигрин ушел, боролся со своими товарищами, чтобы пуститься в погоню и расправиться с нашим героем, которого он осыпал ругательствами и вызывал на поединок.
      Распорядитель бала посовещался с приглашенными, и было решено большинством голосов, что обоим джентльменам, нарушившим порядок, будет предложено удалиться. Когда это постановление объявили одному из участников ссоры, он стал возражать, но его убедили подчиниться оба его приятеля, которые проводили его до двери на улицу, где он был встречен Перигрином, возвращавшимся на ассамблею.
      Едва увидев своего соперника, сей желчный джентльмен, который был деревенским сквайром, начал с угрожающим видом размахивать дубинкой, тогда как наш отважный юноша, отставив одну ногу, положил руку на эфес шпаги, которую вытащил наполовину из ножен. Эта поза и вид клинка, сверкнувшего при лунном свете в лицо противнику, охладили в некоторой мере его пыл, и сквайр потребовал, чтобы Перигрин отложил в сторону шпагу и сразился с ним его же оружием. Перигрин, искусно владевший дубинкой, принял предложение, затем, поменявшись оружием с Пайпсом, стоявшим за его спиной, встал в оборонительную позицию и принял выпад зачинщика, который ударил наобум, не проявив ни ловкости, ни осмотрительности. Пикль мог выбить у него дубинку при первом же ударе, но так как честь обязывала его в таком случае дать немедленно пощаду, он решил наказать своего врага, не пытаясь его обезоружить, пока тот не будет вполне удовлетворен мщением, им задуманным. С этой целью он ответил на выпад и начал колотить по голове сквайра с таким шумом, что тот, кто слышал, но не видел происходящего, принял бы этот шум за стук трещотки в руке проворного скомороха, подвизающегося в одном из балаганов на Варфоломеевской ярмарке. Такое угощение предназначалось не только для головы сквайра; его плечи, руки, бедра, лодыжки и ребра были осыпаны ударами с удивительной быстротой, в то время как Том Пайпс трубил в кулак наступление. Перигрин, устав от упражнения, которое едва не довело его неприятеля до потери сознания, нанес, наконец, решительный удар, в результате коего оружие выпало из рук сквайра, и он признал превосходство нашего героя. Удовлетворенный этим заявлением, победитель поднялся по лестнице в таком возбуждении и с такой дерзкой миной, что никто не посмел сообщить ему о решении, вынесенном в его отсутствие. Там он развлекался некоторое время, наблюдая контрдансы, после чего удалился к себе домой, где упивался всю ночь размышлениями о своем успехе.
      На следующее утро он пошел навестить свою даму; а джентльмен, в чьем доме она жила, получив сведения о его семействе и состоянии, принял его с большой учтивостью как знакомого своего кузена Гантлита и пригласил его в тот же день к обеду.
      Эмилия, узнав о результатах его авантюры, которая вызвала толки в городе, была чрезвычайно довольна, хотя и лишилась благодаря этому богатого поклонника. Сквайр, побеседовав с адвокатом о характере размолвки в надежде привлечь Перигрина к суду за нападение, не встретил должной поддержки для того, чтобы обратиться к правосудию. Посему он решил спрятать в карман обиду и оскорбление, ему нанесенные, и прекратить свое ухаживание за той, которая была повинна и в том и в другом.
      Наш влюбленный, узнав от своей владычицы, что она намерена остаться еще на две недели в Виндзоре, решил наслаждаться все это время ее обществом, а затем проводить ее в дом ее матери, которую он жаждал увидеть. Следуя этому плану, он ежедневно придумывал какое-нибудь новое развлечение для леди, к которым получил к тому времени свободный доступ, и до такой степени запутался в сетях любви, что казался совершенно завороженным чарами Эмилии, которые действительно были теперь почти неотразимы. В то время как он столь опрометчиво блуждал по цветущим тропам наслаждения, его гувернер в Оксфорде, встревоженный необычайно длительным его отсутствием, отправился к молодым джентльменам, участвовавшим в экскурсии Перигрина, и настойчиво умолял их сказать ему, что им известно о его воспитаннике. Тогда они рассказали о встрече в замке, имевшей место между Перигрином и мисс Эмили, и упомянули о фактах, убедивших его в том, что питомец весьма опасно увлечен.
      Не имея никакой власти над Перигрином, мистер Джолтер не смел даже идти наперекор его воле; посему, вместо того чтобы написать коммодору, он немедленно нанял лошадь и в тот же вечер прибыл в Виндзор, где чрезвычайно удивил заблудшую овцу своим неожиданным появлением.
      Гувернер хотел вести с ним серьезный разговор, и они заперлись в комнате, после чего Джолтер с большой торжественностью оповестил о причине своего приезда, каковой являлась забота о благополучии его питомца, и взялся доказать с помощью математики, что эта интрига, в случае дальнейшего ее развития, приведет молодого джентльмена к гибели и позору. Это странное заявление возбудило любопытство Перигрина, который обещал сосредоточить все свое внимание и попросил его приступить к делу без лишних предисловий.
      Гувернер, ободренный этой видимой искренностью, выразил свое удовольствие, найдя его столь покладистым, и сообщил ему, что будет опираться на геометрические принципы. Затем, трижды откашлявшись, он заметил, что любое математическое исследование можно вести лишь на основании некоторых data или уступки истинам, которые очевидны; а посему он должен просить его о признании нескольких аксиом, каковые, в чем он уверен, у мистера Пикля не будет причины оспаривать.
      - Итак, прежде всего, - сказал он, - вы, надеюсь, согласитесь, что молодость и осмотрительность, по отношению одна к другой, подобны двум параллельным линиям, которые, даже будучи продолжены до бесконечности, остаются равноотстоящими и никогда не совпадут. А затем вы должны признать, что страсть влияет на человеческий разум в пропорции, составленной из остроты чувства и природной пылкости; и, в-третьих, вы не будете отрицать, что угол раскаяния равен углу падения. Теперь, когда эти postulata признаны, - добавил он, беря перо, чернила и бумагу и чертя параллелограм, - пусть молодость будет представлена прямой линией АВ, а осмотрительность - другой прямой линией СО, параллельной первой. Построим параллелограм АВСО, и пусть точка пересечения В представляет гибель. Пусть страсти, представленной буквой С, дан толчок в направлении СА. В то же время пусть другой толчок будет сообщен ей в направлении СО; она будет двигаться по диагонали СВ и пройдет ее в такой же срок, в какой прошла бы сторону СА в первом случае или сторону СО - во втором. Для того чтобы понять этот вывод, мы должны признать следующий очевидный принцип: когда на тело действует сила параллельно данной прямой линии, эта сила или толчок не в состоянии заставить тело приблизиться к этой линии или отступить от нее, но оно движется только по линии, параллельной прямой линии, как это вытекает из второго закона движения; посему СА, являясь параллельной 0В...
      Ученик, слушавший его до сей поры, не мог сдерживаться долее, но прервал доказательство громким смехом и сказал, что postulata мистера Джолтера напомнили ему об одном ученом и остроумном джентльмене, который взялся опровергнуть существование зла и не потребовал никакого иного data для обоснования своих доказательств, кроме признания, что "все существующее прекрасно".
      - Итак, - сказал Перигрин повелительным тоном, - можете не трудиться, изощряя свою изобретательность, ибо в конце концов я совершенно уверен в том, что у меня не хватит ума понять доказательства вашей леммы и, следовательно, я принужден буду не согласиться с вашим выводом.
      Мистер Джолтер был сбит с толку этим заявлением и обижен непочтительностью Перигрина; он не мог не выразить своего неудовольствия, сказав ему напрямик, что он слишком дерзок и упрям, чтобы можно было его исправить доводами рассудка и снисходительными мерами; что он (наставник) вынужден, во исполнение своей обязанности и долга совести, уведомить коммодора о безрассудстве своего воспитанника; что если законы этого королевства имеют силу, то будет обращено внимание на чародейку, его совратившую; и заметил, в виде противоположения, что, случись такая нелепая интрига во Франции, женщина была бы уже два года назад заключена в монастырь.
      Глаза нашего героя сверкнули негодованием, когда он услыхал о таком неуважительном отношении к своей возлюбленной. Он едва мог удержаться от нанесения побоев оскорбителю, которого он в гневе своем назвал наглым педантом, лишенным и деликатности и ума, и предостерег его на будущее время от столь дерзкого вмешательства в его дела под страхом навлечь на себя более суровую кару.
      Мистер Джолтер, который был весьма высокого мнения о том уважении, коего почитал себя достойным благодаря своей репутации и познаниям, перенес не без досады отсутствие влияния и власти над своим учеником, против которого у него был зуб еще со времени эпизода с подкрашенным глазом, а потому в данном случае его разумная снисходительность отступила перед накопившимися поводами к раздражению. Он с презрением сложил бы с себя свои обязанности, если бы не побуждало его к стойкости желание хорошо пожить, осуществление которого зависело от Траньона, или если бы он знал, как устроиться в настоящее время с большей для себя выгодой.
      ГЛАВА XXV
      Он получает письмо от своей тетки, порывает с коммодором, и оскорбляет лейтенанта, который тем не менее берется защищать его интересы
      В большом негодовании он расстался со своим учеником и в тот же вечер отправил письмо миссис Траньон, которое было продиктовано первой вспышкой злобы и, разумеется, наполнено суровым порицанием проступков его ученика.
      Вследствие этой жалобы Перигрин в скором времени получил послание от своей тетки, где та напоминала со всеми подробностями о благосклонности к нему коммодора, когда он был беспомощным и несчастным, покинутым и брошенным своими собственными родителями, упрекала его за дурное поведение и пренебрежение советами воспитателя и настаивала на разрыве всяких сношений с этой девушкой, его соблазнившей, если он дорожит любовью миссис Траньон и расположением ее супруга.
      Представление нашего влюбленного о великодушии было крайне утонченным, а посему он возмутился неделикатными намеками миссис Траньон и испытал всю боль благородной души, обремененной благодарностью к человеку, которого она презирает. Отнюдь не собираясь подчиниться приказанию миссис Траньон или унизить себя покорным ответом на ее упреки, он в своем негодовании поднялся над всеми эгоистическими соображениями: он решил, если это только возможно, еще преданнее любить Эмилию, и хотя был у него соблазн наказать услужливость Джолтера, бросив ему ответное обвинение в его поведении и речах, он великодушно устоял перед этим дурным побуждением, ибо знал, что у его гувернера нет другой опоры, кроме доброго мнения коммодора. Однако он не мог молча перенести суровые попреки своей тетки, на которые ответил следующим письмом, адресованным ее супругу:
      "Сэр, хотя у меня такой нрав, что я никогда не мог унизиться настолько, чтобы предложить, а у вас, я уверен, такой характер, что вы не удостоили бы принять ту грубую лесть, которой ждут только низкие люди и которую никто, кроме негодяев, не согласен расточать, - мысленно я всегда воздавал должное вашей щедрости и в своих стремлениях строго придерживался велений долга. Сознавая свое чистосердечие, я не могу не страдать жестоко от недоброго (не скажу - неблагородного) перечисления вашей супругой милостей, мне оказанных, а так как я считаю несомненным, что вы знали о ее письме и одобрили его, то я вынужден с вашего разрешения заверить вас, что, отнюдь не поколебленный угрозами и укоризной, я решил пойти на самую крайнюю бедность скорее, чем уступить столь позорному принуждению. Когда со мною будут обходиться более деликатно и почтительно, то и я буду вести себя, как подобает вашему, сэр, признательному
      П. Пиклю".
      Коммодор, не понимавший этого тонкого различия в поведении и страшившийся последствий любовной интриги Перигрина, против которой был странным образом вооружен, казался возмущенным дерзостью и упрямством своего приемного сына, в ответ на чье послание написал следующее письмо, которое было передано через Хэтчуея, получившего приказ доставить преступника в крепость:
      "Послушай-ка, малыш, тебе незачем подплывать ко мне с твоими высокопарными речами. Ты только зря расходуешь свою амуницию. Твоя тетка сказала тебе сущую правду, ибо всегда, видишь ли, честнее и благороднее не прятаться за борт. Меня известили о том, как ты преследуешь раскрашенную галеру, которая завлечет тебя к губительным мелям, если ты не будешь держать вахту лучше и делать вычисления точнее, чем делал до сей поры, а я послал Джека Хэтчуея разведать, в каком направлении лежит земля, и предупредить тебя об опасности. Буде ты согласишься изменить курс и позволишь ему ввести себя в эту гавань, ты найдешь безопасную стоянку и дружеский прием, но если ты отказываешься изменить направление, можешь не ждать больше помощи от твоего, если ты хорошо себя ведешь,
      Хаузера Траньона".
      Перигрин был и уязвлен и расстроен, получив это письмо, обманувшее его ожидание, и решительным тоном заявил лейтенанту, который его доставил, что тот может ехать назад, когда ему вздумается, ибо он намерен следовать своим собственным желаниям и остаться еще некоторое время там, где сейчас находится.
      Хэтчуей старался его убедить с помощью доводов, какие подсказывали ему ум и дружеские чувства, относиться с большим уважением к старику, который стал к тому времени раздражительным от подагры, препятствовавшей его обычным развлечениям, и который мог в гневе своем предпринять какие-нибудь шаги к большому ущербу для молодого джентльмена, почитаемого им доселе родным сыном. Приводя различные соображения, Джек заметил, что, быть может, Перигрин забрался в трюм к Эмилии и не хочет теперь бросить ее на волю ветра; но в таком случае он, Хэтчуей, возьмет на себя заботу о судне и благополучной доставке груза, ибо питает уважение к молодой женщине, а стрелка его компаса направлена к супружеству; и так как, по всей вероятности, она не стала много хуже от изъяна, то он изловчится пройти с ней под ветром через жизнь на всех парусах.
      Наш влюбленный был глух ко всем увещаниям и, поблагодарив его за это последнее доказательство его снисходительности, повторил свое решение не отступать от первоначального намерения. Хэтчуей, добившийся столь мало толку кроткими уговорами, принял более внушительную осанку и откровенно сказал ему, что не может и не хочет ехать домой без него; стало быть, пусть лучше он немедленно собирается в путь.
      Перигрин не дал на это заявление никакого ответа, кроме презрительной улыбки, и встал, чтобы удалиться; тогда лейтенант вскочил и, поместившись у двери, объявил с угрожающими жестами, что не позволит ему бежать. Тот, взбешенный этой самонадеянной попыткой удержать его силой, подшиб деревянную ногу лейтенанту и в одну секунду положил его на спину; затем не спеша отправился в парк, чтобы предаться размышлениям, которые чередовались с весьма неприятными мыслями. Он не сделал и двухсот шагов, как услышал какое-то пыхтенье и топот за спиной и, оглянувшись, увидел лейтенанта, гнавшегося за ним с возмущенной и негодующей физиономией. Сей разгневанный моряк, оскорбленный полученным афронтом и забыв совершенно о прежней их дружбе, подошел быстро к своему старому приятелю и сказал:
      - Послушайте, братец, вы - дерзкий мальчишка, и будь вы на море, я бы подвесил вас к боканцам за ослушание; но так как мы на суше, то нам следует стрелять друг в друга из пистолетов. Вот пара. Берите, какой угодно.
      Перигрин, опомнившись, пожалел о том, что принужден был огорчить честного Джека, и искренно просил простить ему его проступок. Но эта уступка была неправильно истолкована лейтенантом, который отказывался от всякого удовлетворения, кроме того, какого вправе требовать офицер, и, присовокупив несколько неучтивых выражений, спросил, не боится ли Пери за свою шкуру. Юноша, рассерженный этим несправедливым замечанием, бросил злобный взгляд на обидчика, заявил, что слишком много внимания уделял его немощам, и предложил отправиться в парк, где он вскоре докажет ему ошибку, если тот считает, что снисходительность Перигрина вытекает из страха.
      В это время их догнал Пайпс; услыхав шум падения лейтенанта и увидев, что тот захватил с собой свои пистолеты, он заподозрил ссору и последовал за ним с целью защитить своего хозяина. Перигрин, завидев его и догадавшись о его намерении, напустил на себя безмятежный вид и, притворяясь, будто забыл носовой платок в гостинице, приказал слуге отправиться туда и принести платок в парк, где он найдет их по возвращении. Это распоряжение было повторено дважды, но Том не отвечал и только покачивал головой; побуждаемый к повиновению всевозможными угрозами и проклятиями, он дал понять, что знает их намерения слишком хорошо, чтобы оставить их наедине.
      - Что до вас, лейтенант Хэтчуей, - сказал он, - я был вашим товарищем по плаванию и знаю, что вы - моряк, этого достаточно; а что до хозяина, то я знаю, что он - наилучший человек, когда-либо прогуливавшийся от носа до кормы, а, стало быть, если вы имеете нечто сказать ему, то я, как говорится, к вашим услугам. Вот моя дубинка, а за ваши хлопушки я не дам и бечевки.
      Эту речь, - как известно, длиннейшую из всех, когда-либо произнесенных Пайпсом, - он закончил, взмахнув своей дубинкой, и столь решительно отказался их покинуть, что они убедились в невозможности привести дело в тот момент к смертоносному разрешению и прогуливались по парку в глубоком молчании; так как за это время негодование Хэтчуея остыло, он вдруг, делая шаг к примирению, протянул руку, которую горячо пожал Перигрин, после чего наступило примирение и последовало совещание о способах вывести юношу из затруднительного положения. Будь у него такой же нрав, как у большинства молодых людей, нетрудно было бы покончить с его затруднениями; но столь упорен был он в своей гордыне, что почитал долгом чести негодовать на полученные им письма и, вместо того чтобы подчиниться желанию коммодора, ждал от него извинения, без которого и слушать не хотел ни о каком соглашении.
      - Будь я родным его сыном, - сказал он, - я бы перенес его упрек и добивался прощения; но, зная, что нахожусь на положении сироты, который зависит всецело от его милосердия, я чувствителен ко всему, что может быть истолковано как неуважение, и настаиваю, чтобы ко мне относились с величайшим вниманием. Теперь я обращусь к моему отцу, который обязан содержать меня благодаря узам природы, равно как и по законам страны, а если он откажется быть справедливым, у меня никогда не будет недостатка в работе, покуда есть нужда в людях для службы его величеству.
      Лейтенант, встревоженный этим намеком, попросил, чтобы он не предпринимал никаких шагов до той поры, пока не получит от него известия, и в тот же вечер отправился в крепость, где доложил Траньону о неудаче своих переговоров, сказал ему, как глубоко оскорблен Перигрин письмом, сообщил о чувствах и решении молодого джентльмена и, наконец, заявил ему, что если он не считает нужным извиниться за оскорбление, то, по всей вероятности, никогда не увидит своего крестника.
      Старый коммодор был совершенно подавлен этой новостью; он ждал от молодого человека смиренного повиновения и раскаяния, а вместо этого встретил самый возмущенный протест и даже очутился сам в положении обидчика, вынужденного загладить вину или отказаться от всяких сношений со своим любимцем. Эти дерзкие условия привели его сначала в крайнее бешенство, и он изрыгал проклятия с такой быстротой, что не успевал втягивать в себя воздух и едва не задохся от гнева. Он горько осуждал неблагодарность Перигрина, которого наделял многими ругательными эпитетами, и клялся, что его следует протащить под килем за самонадеянность; но когда он начал размышлять более хладнокровно о нраве молодого джентльмена, уже проявлявшемся много раз, и прислушался к советам Хэтчуея, которого всегда считал своего рода оракулом, негодование его утихло, и он решил вернуть Пери свое расположение; такой снисходительности немало способствовал рассказ Джека о бесстрашном поведении нашего героя на ассамблее, а также во время ссоры с ним в парке. Но тем не менее эта злополучная влюбленность рисовалась воображению коммодора, как некое пугало; ибо он считал непогрешимой истиной, что женщина есть вечный источник несчастья для мужчины. Правда, это остроумное и поучительное изречение он редко повторял со времени своей женитьбы, разве что в компании очень немногих близких друзей, чьей скрытности и сдержанности мог доверять. Видя, что сам Джек поставлен в тупик в истории с Эмилией, он посоветовался с миссис Траньон, которая была и удивлена и обижена, когда узнала, что ее письмо не произвело желаемого действия, и, приписав упрямство юноши неуместной снисходительности его дяди, прибегла к совету священника, который, по-прежнему не упуская из виду выгоды своего друга, порекомендовал им отправить молодого джентльмена в путешествие, в течение коего он, по всей вероятности, забудет забавы ранней юности. Это предложение показалось благоразумным и было немедленно одобрено; затем Траньон, удалившись в свой кабинет, сочинил после долгих усилий следующую записку, с которой Джек в тот же день отправился в Виндзор:
      "Мой славный мальчик, если я нанес оскорбление в моем последнем письме, то я об этом, знаешь ли, сожалею; я думал, что так легче всего будет тебя образумить; но на будущее время тебе будет отпущен канат подлиннее. Когда у тебя найдется свободное время, я буду рад, если ты совершишь недолгое плавание и повидаешь свою тетку и того, кто остается твоим любящим крестным и покорным слугой
      Хаузером Траньоном,
      P. S. Если тебе нужны деньги, можешь выписать чек на мое имя с уплатой по предъявлении".
      ГЛАВА XXVI
      Он впадает в меланхолию и уныние. - Обрадован снисходительным письмом своего дяди. - Примиряется с гувернером и отправляется с Эмилией и ее подругой в дом ее матери
      Перигрин, хотя и защищенный своей гордостью и негодованием, не мог не почувствовать крайней затруднительности своего положения; после того как он столько времени пользовался достатком и влиянием, ему нелегко было мириться с мыслью об унизительных жизненных испытаниях. Все яркие мечты о роскоши и наслаждении, какие рождала его необузданная фантазия, начали рассеиваться, меланхолические мысли овладели им, и перспектива потерять Эмилию являлась отнюдь не наименьшей причиной его скорби. Хотя он пытался заглушить тоску, терзавшую сердце, ему не удалось скрыть душевное смятение от проницательности этой любезной молодой леди, которая сочувствовала ему в глубине души, но не могла допустить, чтобы с языка ее сорвался вопрос о причине его расстройства, ибо хотя он до сей поры обращался с ней с величайшей почтительностью и уважением, однако ни разу не упомянул о конечных целях своей страсти. Как бы ни были они, по ее предположениям, честны, у нее хватило сообразительности угадать, что тщеславие или корысть, в союзе с легкомыслием юности, могут внезапно отнять у нее возлюбленного, а она была слишком горда, чтобы дать ему повод торжествовать над ней. Хотя она удостаивала его величайшей любезности и даже дружеского обхождения, все его мольбы не могли исторгнуть у нее признания в любви; наоборот, будучи веселого нрава, она иной раз кокетничала с другими поклонниками, чтобы его внимание к ней, таким образом возбужденное, никогда не ослабевало, а он мог видеть, что у нее есть другие ресурсы на тот случай, если его страсть остынет.
      Если таков был благоразумный план, которому она следовала, то нельзя предполагать, что она могла снизойти до расспросов о причине его раздумья, когда увидела его столь опечаленным; однако она возложила эту обязанность на свою кузину и наперсницу, которая, когда они вместе гуляли в парке, заметила, что он как будто находится в дурном расположении духа. Когда это соответствует истине, подобный вопрос обычно усиливает болезнь; именно такое действие он оказал на Пери-грина, который отвечал с некоторым раздражением:
      - Уверяю вас, сударыня, вы никогда еще так не ошибались в своих наблюдениях.
      - Я тоже так думаю, - сказала Эмилия, - потому что я никогда еще не видела мистера Пикля в более веселом расположении духа.
      Эта ироническая похвала окончательно его смутила: он постарался улыбнуться, но это была страдальческая улыбка, и в глубине души он проклинал живость обеих леди. Он не мог бы даже ради спасения своей души овладеть собою настолько, чтобы выговорить хоть одну связную фразу, а подозрение, что они подмечают каждое его движение, повергло его в такое уныние, что он был совершенно подавлен стыдом и досадой, как вдруг Софи, бросив взгляд в сторону ворот, сказала:
      - Вон, мистер Пикль, ваш слуга с незнакомцем, у которого деревяшка вместо ноги.
      Услышав эти слова, Перигрин вздрогнул и мгновенно изменился в лице, зная, что его судьба в большой мере зависит от сообщения, какое он получит от своего друга.
      Хэтчуей, приблизившись к компании и отвесив на морской манер два поклона обеим леди, отвел Перигрина в сторону и вручил ему письмо коммодора, которое привело юношу в такое волнение, что он едва мог выговорить: "Леди, с вашего разрешения". Когда он получил их согласие и попытался вскрыть письмо, смятение его было слишком явным, и Эмилия, которая следила за его движениями, начала догадываться, что нечто весьма интересное заключается в этом послании; и до такой степени была она огорчена его тревогой, что поспешила отвернуться в другую сторону и вытереть слезы, выступившие на ее прекрасных глазах.
      Едва успел Перигрин прочесть первую фразу, как лицо его, которое доселе было омрачено глубоким унынием, просветлело, и когда все черты его прояснились, он вновь обрел спокойствие. Прочитав письмо, с глазами, сверкающими восторгом и благодарностью, он заключил лейтенанта в свои объятия и представил его леди, как одного из лучших своих друзей. Джек встретил самый милостивый прием и, пожав руку Эмилии, сказал, фамильярно именуя ее "старой знакомой", что он не прочь быть хозяином такого же быстроходного фрегата, как она.
      Вся компания приняла участие в этой благоприятной перемене, происшедшей с нашим влюбленным и оживлявшей его речи столь необычной жизнерадостностью и добродушием, что произвела впечатление на самого невозмутимого Пайпса, который даже начал улыбаться от удовольствия, шагая позади.
      Так как был уже поздний вечер, они отправились в обратный путь; слуга последовал за Хэтчуем в гостиницу, а Перигрин проводил леди до дому, где отдал должное замечанию Софи, сказавшей ранее, что он в дурном расположении духа, и поведал им о чрезвычайном своем огорчении вследствие разногласия, имевшего место между ним и дядей, с которым благодаря письму, полученному в их присутствии, он, к счастью, примирился.
      Выслушав их поздравления и отклонив приглашение поужинать вместе вследствие неудержимого желания побеседовать со своим другом Джеком, он откланялся и пошел в гостиницу, где Хэтчуей рассказал ему обо всем, что произошло в крепости после его доклада. Он был не только не раздосадован, но в высшей степени доволен перспективой поехать за границу, так как это льстило его тщеславию и честолюбию, удовлетворяло его жажду знаний и потворствовало той склонности к наблюдениям, которой оy отличался с самого нежного возраста. К тому же он считал, что кратковременное отсутствие не только не будет в ущерб его любви, но, напротив, придаст ей цену, ибо там он расширит свой кругозор и, стало быть, вернется более достойным своей возлюбленной. Воодушевленное такими чувствами, сердце его преисполнилось радостью, и так как шлюзы его природного добродушия открылись благодаря столь счастливому повороту судьбы, он послал привет мистеру Джолтеру, с которым не разговаривал в течение целой недели, и выразил желание, чтобы тот почтил мистера Хэтчуея и его своим присутствием за ужином.
      Гувернер не был так недальновиден, чтобы отклонить это приглашение, а потому он тотчас же явился и был радушно встречен смягчившимся учеником, который выразил свое огорчение по поводу происшедшей между ними размолвки и уверил его, что в будущем постарается не доставлять ему никаких оснований для жалоб. Джолтер, у которого не было недостатка в привязчивости, растаял от этого обещания, для него неожиданного, и торжественно объявил, что главной его заботой всегда было и всегда будет способствовать интересам и счастью мистера Пикля.
      Весело проведя большую часть ночи за круговой чашей, компания разошлась; а на следующее утро Перигрин вышел с целью познакомить свою возлюбленную с намерением дяди отправить его за пределы королевства для усовершенствования и сказать все, что он считал необходимым в интересах своей любви. Он застал ее за завтраком вместе с ее кузиной, и так как был поглощен целью своего визита, то, едва усевшись, тотчас же завел об этом речь, спросив с улыбкой, нет ли у леди каких-нибудь поручений в Париж. При этом вопросе Эмилия широко раскрыла глаза, а ее наперсница пожелала узнать, кто туда едет. Как только он дал им понять, что в скором времени он сам намеревается посетить эту столицу, его возлюбленная с большой живостью пожелала ему счастливого пути и с притворным равнодушием заговорила о тех развлечениях, каким он будет предаваться во Франции. Но когда он серьезно объявил Софи, спросившей его, не шутит ли он, что дядя его действительно настаивает на коротком путешествии, слезы выступили на глазах бедной Эмилии, и она с великим трудом старалась скрыть свое огорчение, заявив, будто чай был такой горячий, что у нее начали слезиться глаза. Это объяснение было слишком неправдоподобно, чтобы ввести в заблуждение ее возлюбленного или хотя бы обмануть проницательность ее подруги Софи, которая после завтрака, воспользовавшись каким-то предлогом, вышла из комнаты.
      Когда они остались, таким образом, наедине, Перигрин поведал ей все, что узнал о намерении коммодора, не заикнувшись, однако, о том, как возмущен был старик их знакомством, и присовокупил к своему сообщению такие пламенные клятвы в вечной верности и торжественные обещания скоро вернуться, что сердце Эмилии, куда проникло подозрение, будто это путешествие является результатом непостоянства ее возлюбленного, стало успокаиваться, и она одобрила его план.
      Когда это дело было дружески улажено, он спросил, скоро ли она предполагает отправиться к матери, и, узнав, что отъезд назначен через день и что ее кузина Софи думает сопровождать ее в карете своего отца, он напомнил о своем желании ехать с ней. Тем временем он отослал гувернера и лейтенанта в крепость с приветом тетке и коммодору и с торжественным обещанием прибыть к ним не позже, чем через шесть дней.
      Сделав эти предварительные распоряжения, он в сопровождении Пайпса выехал с обеими леди; на протяжении двенадцати миль их спутником был отец Софи, при прощании торжественно поручивший их заботам Перигрина, с которым был теперь прекрасно знаком.
      ГЛАВА XXVII
      В дороге с ними случается опасное происшествие. - Достигают цели своего путешествия. - Перигрин ближе знакомится с братом Эмилии. - Эти двое джентльменов получают превратное представление друг о друге. Пикль отправляется в крепость
      Подвигаясь вперед не спеша, они проехали больше половины пути, и ночь застигла их неподалеку от гостиницы, где они решили остановиться. Помещение оказалось прекрасным. Они поужинали вместе очень весело и оживленно, и лишь после того, как зевота обеих леди послужила ему предостережением, он отвел их в их комнату и, пожелав спокойной ночи, удалился в свою и лег спать.
      Дом был битком набит поселянами, которые побывали на ближайшей ярмарке, а теперь угощались элем и табаком во дворе; и так как их рассудок, никогда не отличавшийся остротой, был затуманен после этого развлечения, они, шатаясь, поплелись каждый в свою конуру и оставили горящую свечу прилепленной к одному из деревянных столбов, поддерживавших галерею. Пламя очень быстро перекинулось на дерево, которое оказалось сухим, как трут, и вся галерея была объята огнем, когда Перигрин внезапно проснулся и почувствовал, что задыхается. Он мгновенно вскочил, надел штаны и, распахнув дверь своей комнаты, увидел всю переднюю комнату в пламени.
      О, небо! Каково же было его душевное смятение, когда он узрел клубы огня и дыма, несущиеся к комнате, где спала его дорогая Эмилия! Невзирая на грозившую ему самому опасность, он прорвался сквозь самое густое облако, и, после того как он громко постучал и в то же время окликнул дам, в тревоге умоляя, чтобы его впустили, дверь открыла Эмилия в одной рубашке и с величайшим испугом спросила, что случилось. Он ничего не ответил и, подобно Энею схватив ее на руки, пронес сквозь пламя к безопасному месту; затем, оставив ее, прежде чем она успела опомниться или выговорить хоть слово, кроме: "Ах, кузина Софи!" - он помчался назад выручать эту юную леди и убедился, что она уже спасена Пайпсом, который, почуяв запах дыма, вскочил, тотчас бросился в комнату, где, как он знал, помещались обе подруги (Эмилия была спасена своим возлюбленным) и вынес мисс Софи, лишившись своей копны волос, которую огонь спалил при его отступлении.
      К тому времени вся гостиница была охвачена неописуемым волнением; постояльцы и слуги пытались бороться с этим бедствием; а так как во дворе был водоем для лошадей, наполненный водою, то, меньше чем через час, пожар был потушен, уничтожив только около двух ярдов деревянной галереи.
      Все это время наш юный джентльмен не отходил от вверенных ему прекрасных леди, которые упали в обморок от страха; но так как здоровье у них было крепкое, а жизнерадостность их нелегко было подавить, то, когда они, придя в себя, убедились, что и сами они и спутники их невредимы, а огонь потушен, бурные опасения их рассеялись; они оделись, вновь обрели хорошее расположение духа и начали подшучивать друг над другом, вспоминая, как ловко они были спасены. Софи заметила, что теперь мистер Пикль имеет неоспоримое право на любовь ее кузины, а посему та должна отбросить всю напускную сдержанность и откровенно признаться в своей сердечной склонности. Эмилия возражала на этот довод, напомнив ей, что, по такому же праву, мистер Пайпс может требовать той же награды от нее. Ее подруга признала справедливость этого заключения при условии, если она не найдет способа удовлетворить своего избавителя как-нибудь иначе, и, повернувшись к слуге, который случайно при этом присутствовал, осведомилась, не отдано ли его сердце другой. Том, который не уразумел смысла этих слов, стоял по своему обыкновению молча, а когда вопрос был задан вторично, отвечал, осклабившись:
      - Сердце у меня твердое, как морской сухарь, уверяю вас, сударыня.
      - Как! - воскликнула Эмилия. - Неужели вы никогда не любили, Томас?
      - Ну еще бы, - не колеблясь, отозвался слуга, - иной раз поутру.
      Перигрин невольно засмеялся, а его возлюбленная, казалось, была слегка смущена этой грубой репликой, тогда как Софи, сунув ему в руку кошелек, сказала, что тут хватит на покупку парика. Том, поймав взгляд своего хозяина, отказался от подарка, заявив:
      - Нет, но все-таки благодарю вас так же, как если бы я взял.
      И хотя она настаивала, чтобы он спрятал его в карман как скромный знак ее признательности, он не уступил уговорам воспользоваться ее щедростью и, последовав за ней в другой конец комнаты, бесцеремонно сунул кошелек ей в рукав, воскликнув:
      - Будь я проклят, если возьму!
      Перигрин, сделав ему выговор за неучтивое поведение, выслал его из комнаты и попросил, чтобы мисс Софи не пыталась колебать моральные устои его слуги, у которого, как ни был он груб и неотесан, хватило ума понять, что он не имеет никакого права претендовать на такого рода благодарность. Но она доказывала с большим жаром, что никогда не сможет отблагодарить его соответственно той услуге, которую он ей оказал, и что она не успокоится до той поры, покуда не найдет способа выразить чувство признательности.
      - Я не берусь, - сказала она, - вознаградить мистера Пайпса, но я буду глубоко несчастна, если мне не разрешат вручить ему какой-нибудь знак моего расположения.
      После таких настойчивых просьб Перигрин заявил, что раз она хочет быть великодушной, она не должна делать ему денежного подарка, но может пожаловать какую-нибудь безделушку в знак своего внимания, ибо он сам высоко ценит Пайпса за его привязанность и верность, и ему тяжело было бы видеть, что с ним обращаются, как с простым корыстолюбивым слугой.
      Из всех драгоценностей этой благодарной молодой леди не было ни одной, которой она не отдала бы с радостью как награду или знак отличия своему спасителю; но его хозяин выбрал перстень с печатью невысокой ценности, подвешенный к ее часам, и Пайпс, явившись на зов, получил разрешение принять это доказательство благосклонности мисс Софи. Том взял перстень, неуклюже расшаркиваясь, и, поцеловав его с глубоким благоговением, надел на мизинец и удалился, гордясь своим приобретением.
      Эмилия с самой обворожительной нежностью сказала своему возлюбленному, что он научил ее, как поступить по отношению к нему, и, сняв с пальца брильянтовое кольцо, попросила принять от нее на память. Он принял залог, как это ему приличествовало, и презентовал в обмен другой, от которого она сначала отказалась, ссылаясь на то, что он лишает ее возможности отблагодарить его; но Перигрин заявил ей, что принял ее кольцо отнюдь не как доказательство ее признательности, но как знак ее любви, и если она откажется от такого же залога, он будет почитать себя предметом ее презрения. Ее глаза сверкнули, а лицо вспыхнуло от обиды при этом смелом намеке, который она рассматривала как неуместное оскорбление; а молодой джентльмен при виде ее волнения был наказан за свою опрометчивость и попросил прощения за дерзкие свои слова, каковые, надеялся он, она припишет влиянию той основной причины, о которой он всегда с гордостью заявлял.
      Софи, видя его огорченным, вступилась за него и пожурила свою кузину за излишнее притворство, после чего Эмилия, готовая на уступку, протянула палец в знак снисхождения. Перигрин поспешил надеть кольцо, сжал ее нежную белую руку в восторге, который не позволил ему ограничиться только рукой, но побудил обнять ее за талию и сорвать восхитительный поцелуй с ее губ; и он не допустил, чтобы она послужила мишенью для насмешек Софи, с чьими устами он тотчас разрешил себе такую же вольность; и в результате обе подруги осыпали его такими нежными упреками, что он почти поддался соблазну нанести снова то же оскорбление.
      Так как настало уже утро и слуги в гостинице были на ногах, он заказал на завтрак шоколад и, по желанию леди, послал Пайпса позаботиться о том, чтобы накормили лошадей и приготовили карету, тогда как он сам отправился в буфетную и уплатил по счету.
      Покончив с этими делами, они тронулись в путь около пяти часов и, дав отдых себе и своим лошадям в другой придорожной гостинице, двинулись дальше после полудня. Без дальнейших приключений они благополучно прибыли к месту своего назначения, где миссис Гантлит выразила удовольствие, при виде старого своего друга мистера Пикля, которого она, впрочем, мягко упрекнула за продолжительное его отсутствие. Не объясняя причины такого поведения, он заявил, что его любовь и уважение остаются неизменными и что впредь он не упустит случая доказать, в какой мере дорожит он ее дружбой. Затем она познакомила его со своим сыном, который был в то время дома, избавленный от служебного долга благодаря отпуску.
      Этот молодой человек, по имени Годфри, имел около двадцати лет от роду, был среднего роста, широкоплечий, прекрасно сложенный, а следы оспы, которых у него было очень много, придавали своеобразно мужественный вид его физиономии. Он был неглуп, от природы великодушен, и нрав у него был покладистый; но он с детства был солдатом и воспитание получил чисто военное. Он почитал искусство и литературу недостойными внимания джентльмена, а любую гражданскую службу - низкой по сравнению с военной профессией. Он сделал большие успехи в гимнастических науках - танцах, фехтовании и верховой езде, играл прекрасно на флейте и больше всего гордился добросовестным отношением ко всем делам чести.
      Если бы Перигрин и он почитали себя на равной ноге, по всей вероятности они заключили бы тесный дружеский союз. Но этот самоуверенный солдат смотрел на поклонника своей сестры как на молодого студента, вырвавшегося из университета и совершенно не знающего людей, тогда как сквайр Пикль видел в Годфри нуждающегося волонтера, значительно уступающего ему в богатстве, а также и во всех других отношениях. Это взаимное непонимание не могло не привести к вражде. На следующий же день по прибытии Перигрина они обменялись резкими репликами в присутствии леди, перед которыми каждый старался доказать свое превосходство. В этих состязаниях наш герой неизменно одерживал победу, ибо ум у него был острее, а способности более развиты, чем у его противника, который вследствие этого был раздосадован его успехом, позавидовал его репутации и начал обращаться с ним презрительно и невежливо.
      Его сестра видела это и, страшась последствий его озлобления, не только пожурила его наедине за неучтивое поведение, но и умоляла своего возлюбленного принять во внимание грубое воспитание ее брата. Он ласково уверил ее, что, каких бы усилий ни стоило ему победить свой необузданный нрав, он ради нее готов снести все унижения, каким может его подвергнуть высокомерие ее брата; проведя с нею два дня и насладившись несколькими свиданиями наедине, когда он играл роль самого страстного влюбленного, он распрощался вечером с миссис Гантлит и сказал молодым леди, что зайдет рано утром проститься с ними. Он не пренебрег этой обязанностью и нашел обеих подруг в гостиной, где уже был приготовлен завтрак. Так как все трое были крайне огорчены мыслями о разлуке, некоторое время царило самое патетическое молчание, покуда Перигрин не нарушил его сетованиями на свою судьбу, заставляющую его удалиться на такой долгий срок от драгоценного предмета его задушевных желаний. Он обратился к ней с самыми страстными мольбами, чтобы теперь, приняв во внимание жестокую разлуку, которую он должен претерпеть, она доставила ему то утешение, в коем до сей поры отказывала, а именно утешение знать, что он занимает место в ее сердце. Наперсница поддерживала его просьбу, доказывая, что не время скрывать свои чувства сейчас, когда ее поклонник собирается покинуть королевство и ему грозит опасность завязать новые связи, если постоянство его не будет опираться на знание, до каких пределов может он полагаться на ее любовь; короче, она была засыпана столь неопровержимыми доводами, что отвечала в крайнем смущении:
      - Хотя я избегала признаний, мне кажется, все мое поведение могло убедить мистера Пикля в том, что я считаю его не обычным знакомым.
      - Моя очаровательная Эмилия! - воскликнул нетерпеливый влюбленный, бросаясь к ее ногам. - Зачем вы дарите мне счастье такими скудными дозами? Почему не произносите тех слов, которые преисполнили бы меня счастьем и скрасили мои одинокие размышления, в то время как я буду вздыхать в разлуке?
      Его прекрасная возлюбленная, растроганная этой картиной, отвечала со слезами, брызнувшими у нее из глаз:
      - Боюсь, что я буду страдать от разлуки больше, чем вы воображаете.
      В восторге от лестного признания он прижал ее к груди и, когда ее голова склонилась к его плечу, смешал потоки своих слез с ее слезами, нашептывая нежнейшие клятвы в вечной верности. Мягкое сердце не могло не растрогаться при этой сцене; Софи плакала вместе с ними и уговаривала влюбленных покориться воле судьбы и поддерживать в себе бодрость надеждой встретиться снова при более счастливых обстоятельствах. Наконец, после взаимных обещаний, уговоров и ласк Перигрин распрощался; так тяжело было у него на сердце, что он едва мог выговорить "до свидания" и, вскочив на лошадь, стоявшую у двери, поехал вместе с Пайпсом в крепость.
      ГЛАВА ХХVIII
      Перигрина нагоняет мистер Гантлит, с которым он дерется на дуэли и заключает тесную дружбу. - Он приезжает в крепость и находит свою мать такою же неумолимой, как раньше. - Его оскорбляет брат Гем, наставника которого он наказывает хлыстом
      С целью рассеять меланхолические образы, завладевшие его воображением при разлуке с возлюбленной, он призвал на помощь приятные мечты о тех развлечениях, которым намеревался предаваться во Франции, и не проехал он и десяти миль, как воображение его было вполне удовлетворено.
      Пока он, таким образом, предвкушал свое путешествие и утешался самыми дерзкими надеждами, у поворота дороги его неожиданно догнал верхом брат Эмилии, который сказал ему, что едет в том же направлении и будет рад его обществу.
      Этот молодой джентльмен, либо побуждаемый чувством обиды, либо подстрекаемый заботой о чести своей фамилии, последовал за нашим героем с целью заставить его объяснить характер его привязанности к сестре. Перигрин ответил на его приветствие с пренебрежительной вежливостью, и солдат решил, что Перигрин догадался о его намерении; поэтому, без дальнейших предисловий, брат Эмилии изложил свое дело так:
      - Мистер Пикль, в течение некоторого времени вы поддерживали знакомство с моей сестрой, и я хотел бы знать природу его.
      На этот вопрос наш влюбленный ответил:
      - Сэр, я хотел бы знать, какое право вы имеете требовать объяснения?
      - Сэр, - отозвался тот, - я его требую на правах брата, ревнующего о своей чести, равно как о репутации своей сестры; и если намерения у вас честные, вы в нем не откажете.
      - Сэр, - сказал Перигрин, - в данный момент я не расположен справляться с вашим мнением относительно честности моих намерений, и, мне кажется, вы придаете себе чересчур большое значение, притязая судить о моих поступках.
      - Сэр, - возразил солдат, - я притязаю судить о поступках каждого, кто вмешивается в мои дела, и даже расправиться с ним, если найду, что он поступает плохо.
      - Расправиться! - воскликнул юноша с негодующим видом. - Вряд ли вы посмеете применить это слово ко мне!
      - Вы ошибаетесь, - сказал Годфри, - я смею делать все, что приличествует настоящему джентльмену.
      - Ну и джентльмен! - отозвался Перигрин, презрительно глядя на его лошадь, которая была отнюдь не из лучших. - Нечего сказать, хорош джентльмен!
      Гнев солдата вспыхнул от этих иронических слов, презрительность коих дало ему почувствовать сознание собственной бедности; и он назвал своего врага самонадеянным мальчишкой, дерзким выскочкой и другими именами, на которые Пери отвечал с большой злобой. После формального вызова они спешились у первой же гостиницы и вышли на ближайшее поле, чтобы решить спор на шпагах. Выбрав место, они помогли друг другу стянуть сапоги и отложили в сторону кафтаны и камзолы; мистер Гантлит заявил своему противнику, что в армии его считают человеком, прекрасно владеющим шпагой, и что если мистер Пикль не посвятил этой науке особого внимания, они могли бы уравнять свои силы, воспользовавшись пистолетами. Перигрин был слишком рассержен, чтобы поблагодарить его за прямодушие, и слишком уверен в своей ловкости, чтобы обрадоваться этому предложению, которое он и отверг. Затем, вынув из ножен шпагу, он заявил, что, вздумай он обойтись с мистером Гантлитом по заслугам, ему пришлось бы приказать своему слуге наказать мистера Гантлита за дерзость хлыстом. Возмущенный этими словами, которые считал несмываемым оскорблением, тот ничего не ответил, но атаковал своего противника с не меньшей злобой и искусством. Юноша парировал первый и второй его выпад, но получил удар в тыльную сторону руки, державшей шпагу. Хотя рана была ничтожная, он пришел в бешенство при виде собственной крови и ответил на удар с такою яростью и стремительностью, что Гантлит, не пожелав воспользоваться его неосторожной горячностью, занял оборонительную позицию. При втором выпаде оружие Перигрина вонзилось в сетку, защищавшую рукоятку шпаги Годфри, клинок сломался, и он очутился во власти солдата, который, вместо того чтобы извлечь выгоду из победы, им одержанной, вложил в ножны свою толедскую шпагу с большим хладнокровием, как человек, привычный к подобным стычкам, и заметил, что такому клинку, как у Перигрина, не следует доверять жизнь человека. Затем, посоветовав владельцу его оказывать впредь большее уважение джентльмену, находящемуся в стесненном положении, он натянул сапоги и с мрачным достоинством зашагал в гостиницу.
      Хотя Пикль был чрезвычайно огорчен неудачно окончившейся для него авантюрой, его растрогало поведение противника, ибо он понял, что fierte {Гордость (франц.)} Годфри проистекала из болезненной чувствительности джентльмена, спустившегося в юдоль бедствий. Храбрость и сдержанность Гантлита побудили его дать благоприятное истолкование всем поступкам молодого солдата, которые доселе внушали ему отвращение. Хотя при других обстоятельствах он заботливо избегал бы малейших признаков смирения, сейчас он последовал за своим победителем в гостиницу с целью поблагодарить его за великодушную снисходительность и просить о дружбе и знакомстве с ним.
      Годфри, садясь на лошадь, уже вложил ногу в стремя, когда Перигрин, подойдя к нему, выразил желание, чтобы тот отложил свой отъезд на четверть часа и удостоил его короткой беседы наедине. Солдат, поняв превратно смысл этой просьбы, немедленно оставил свою лошадь и последовал за Пиклем в комнату, где ожидал увидеть на столе пару заряженных пистолетов; но он был приятно разочарован, когда наш герой в самых почтительных выражениях поблагодарил его за благородное поведение в поле, признался, что до сей поры неправильно судил о его характере, и попросил, чтобы тот почтил его своей дружбой и расположением.
      Гантлит, видевший несомненное доказательство храбрости Перигрина, которое значительно повысило Пикля в его глазах, и достаточно сообразительный, чтобы не приписывать этой уступки каким-нибудь корыстным или дурным мотивам, принял его предложение с величайшим удовольствием. Уразумев, в каких отношениях находится мистер Пикль с его сестрой, он в свою очередь предложил свои услуги в качестве помощника, посредника или наперсника. Этого мало: дабы дать новому другу неоспоримое доказательство своей искренности, он сообщил ему о той страсти, какую в течение некоторого времени питает к своей кузине мисс Софи, хотя не смеет заговорить о своих чувствах с ее отцом, опасаясь, как бы тот не был оскорблен его самонадеянностью и не лишил семью своей поддержки.
      Благородное сердце Перигрина сжалось от боли, когда он узнал, что этот молодой джентльмен, единственный сын прекрасного офицера, был солдатом на протяжении пяти лет, не имея возможности приобрести патент на чин субалтерна, хотя всегда отличался замечательной доблестью, точностью в исполнении служебных обязанностей и удостоился дружбы и уважения всех офицеров, под чьим начальством служил.
      В тот момент Перигрин с величайшим удовольствием поделился бы с ним своими капиталами; но, опасаясь оскорбить гордость молодого солдата преждевременною щедростью, он порешил завязать с ним тесную дружбу, прежде чем позволить себе такую вольность, и с этою целью настаивал, чтобы мистер Гантлит отправился с ним в крепость, куда он, не сомневаясь в своем влиянии, введет его, как желанного гостя. Годфри весьма учтиво поблагодарил за приглашение, которое, по его словам, не мог в настоящее время принять, но обещал, что если Пикль соблаговолит прислать ему письмо и назначить день, в который предполагает выехать во Францию, он постарается навестить его в доме коммодора и проводить до Дувра. Когда был заключен этот договор и корпия с куском пластыря приложена к ране нашего искателя приключений, последний расстался с братом своей дорогой Эмилии, которой, равно как и своему другу Софи, просил передать наилучшие пожелания; затем, проведя ночь в придорожной харчевне, прибыл на следующий день после полудня в крепость, где нашел всех своих друзей в добром здравии, обрадованных его возвращением.
      Коммодор, который к тому времени перешагнул за семьдесят лет и был совершенно искалечен подагрой, редко выходил из дому, и так как речи его не отличались особой занимательностью, у него бывало мало гостей, и в результате ему угрожала скука, если бы его не оживляли беседы с Хэтчуеем и если бы не получал он время от времени благотворных щелчков в виде поучений своей супруги, которая с помощью гордости, религии и коньяка установила ужаснейшую тиранию в доме. Столь стремителен был круговорот слуг, что каждая ливрея побывала на плечах людей самого различного роста. Сам Траньон давно уже уступил натиску ее капризной власти, впрочем не без упорных попыток сохранить свободу; а теперь, обессиленный своими недугами, когда случалось ему слышать, как его повелительница громко распевает орфический гимн среди слуг внизу, он, бывало, сообщал шепотом лейтенанту, что бы он сделал, если бы не был лишен возможности пользоваться драгоценными конечностями своего тела. Хэтчуей был единственным человеком, который не навлек на себя гнева миссис Траньон, потому ли, что она страшилась его насмешек или взирала на него с любовью. При таком положении вещей можно ли сомневаться, что старый джентльмен чрезвычайно радовался присутствию Перигрина, который нашел способ до такой степени втереться в милость к своей тетке, что, пока он жил в доме, она как будто превратилась из тигрицы в кроткого козленка. Но свою родную мать он нашел такою же неумолимой, а своего отца в такой же мере под башмаком у нее, как и раньше.
      Гемэлиел, ныне очень редко наслаждавшийся беседой со своим старым другом коммодором, вступил не так давно в дружескую компанию, состоящую из цирюльника, аптекаря, адвоката и приходского сборщика акциза, с которыми имел обыкновение проводить вечер у Танли и прислушиваться к их спорам о философии и политике с большим удовольствием и пользой, в то время как его повелительница правила по обыкновению дома, посещала с большою помпою соседей и главной своей заботой почитала воспитание возлюбленного своего сына Гема, который был теперь четырнадцати лет от роду и отличался столь порочным нравом, что, несмотря на влияние и авторитет матери, его не только ненавидели, но и презирали как в стенах, так и за стенами дома. Она отдала его под надзор викария, который жил у них в доме и принужден был участвовать во всех его проделках и похождениях. Этот наставник был дурно воспитанный парень, который не имел ни опыта, ни ума, но зато был в значительной мере наделен льстивостью и раболепной услужливостью, с помощью коих снискал расположение миссис Пикль и властвовал над всеми ее мыслями в такой же мере, в какой духовная особа, выше его стоящая, управляла мыслями миссис Траньон.
      Однажды он выехал на прогулку со своим воспитанником, который, как я уже упомянул, внушил ненависть бедным людям, убивая их собак и ломая изгороди, и, по причине своего горба, получил прозвище "милорд", как вдруг на узкой проселочной дороге они случайно встретили Перигрина, ехавшего верхом.
      Молодой сквайр, едва завидев своего старшего брата, к которому его научили питать неискоренимую ненависть, решил оскорбить его en passant {Мимоходом, между прочим (франц.)} и пустил свою лошадь в галоп прямо на него. Наш герой, угадав его намерение, укрепился в стременах и, ловко управляя поводьями, избежал столкновения; только ноги их соприкоснулись, вследствие чего "милорд" был выброшен из седла и мгновенно растянулся в грязи. Гувернер, взбешенный унижением своего питомца, подскакал, пылая гневом, и замахнулся на Перигрина хлыстом. Ничто не могло доставить большего удовольствия нашему молодому джентльмену, чем это нападение, которое дало ему возможность покарать угодливого негодяя, которого он жаждал наказать за вспыльчивый и злобный нрав. Поэтому он пришпорил лошадь, направив ее на своего противника, и швырнул его в кусты. Прежде чем тот успел опомниться от сотрясения, Пикль спешился и с таким проворством исполосовал хлыстом лицо и уши викария, что тот пал ниц перед взбешенным победителем и самым унизительным образом взмолился о пощаде. Пока Перигрин был занят этим делом, его брат Гем ухитрился подняться и атаковать его с тыла; поэтому, усмирив наставника, Перигрин повернулся, вырвал у Тема из рук оружие и, разломав на куски, вскочил в седло и ускакал, не удостаивая его больше вниманием.
      То состояние, в каком вернулись домой Гем с наставником, вызвало несмолкаемые вопли возмущения по адресу победителя, и тот был изображен головорезом, устроившим засаду с целью убить своего брата, защищая которого викарий якобы получил эти ужасные кровоподтеки, препятствовавшие ему в течение трех недель являться в церковь для исполнения своих обязанностей.
      Были поданы жалобы коммодору, который, расследовав дело, одобрил поведение своего племянника и добавил, присовокупив немало проклятий, что хорошо, если бы горбун, падая, сломал себе шею, при условии, чтобы Перигрин не попал в беду.
      ГЛАВА XXIX
      Он измышляет план отмщения викарию, который и приводит в исполнение
      Наш герой, возмущенный подлостью викария, предательски изобразившего в ложном свете эту стычку, решил испробовать такой способ отмщения, который не только возымеет действие, но и не повлечет никаких дурных последствий для него самого. С этой целью вместе с Хэтчуеем, который был посвящен в его план, он отправился как-то вечером в таверну и потребовал отдельную комнату, зная, что там есть только та, какую они заранее избрали местом действия. Этим помещением явилось нечто вроде гостиной против кухни, с окном, выходившим во двор; здесь они провели некоторое время, после чего лейтенанту удалось вовлечь хозяина в беседу, тогда как Перигрин вышел во двор и благодаря дару подражания, которым владел удивительно, изобразил диалог между викарием и женой Танли. Этот диалог, коснувшись слуха трактирщика, для которого и был предназначен, разжег его от природы ревнивый нрав до такой степени, что он не мог скрыть свое волнение и делал сотню попыток выйти из комнаты, тогда как лейтенант, с большой серьезностью покуривая свою трубку, словно не слыхал того, что происходит, и, не обращая внимания на смятение трактирщика, удерживал его рядом вопросов, на которые тот не мог не отвечать, хотя стоял в тревоге, обливаясь потом, то и дело вытягивая шею по направлению к окну, прислушиваясь к голосам, почесывая голову и проявляя множество других признаков нетерпения и беспокойства. Наконец, предполагаемый разговор достиг такой стадии любовной уступчивости, что супруг, совершенно обезумев при мысли о воображаемом позоре, рванулся к двери с воплем: "Минутку, сэр!" Но так как он вынужден был обогнуть дом, Перигрин успел влезть в окно, прежде чем Танли появился во дворе.
      Следуя фальшивым сведениям, им полученным, трактирщик побежал прямо к амбару, ожидая сделать удивительное открытие, и, потратив бесцельно несколько минут на поиски в соломе, вне себя вернулся в кухню как раз в тот момент, когда его жена случайно вошла в другую дверь. Ее появление укрепило его уверенность в том, что дело сделано. Так как пребывание под башмаком жены было эпидемической болезнью в приходе, он не посмел хотя бы намекнуть ей о своем смятении, но решил отомстить похотливому священнику, который, по его мнению, совратил целомудренную его супругу.
      Двое сообщников, с целью убедиться, что их затея удалась, а также раздуть пламя, ими зажженное, окликнули Танли, по лицу которого без труда догадались о его огорчении. Перигрин, попросив его присесть и выпить с ними стакан, начал расспрашивать его о семье и между прочим осведомился, давно ли он женат на своей красавице жене. Этот вопрос, сопровождаемый лукаво многозначительными взглядами, встревожил трактирщика, который начал опасаться, что Пикль случайно узнал о его бесчестье, и это подозрение отнюдь не рассеялось, когда лейтенант, хитро посмотрев на него, произнес: - Танли, не викарий ли окрутил вас с ней?
      - Да, - отвечал трактирщик взволнованным и смущенным тоном, словно вообразил, будто лейтенанту известно, что дело неладно.
      А Хэтчуей укрепил это подозрение, заметив:
      - Да, для таких дел викарий - очень способный человек в своем роде.
      Этот переход от жены к викарию убедил его в том, что гости знают о его позоре, и в порыве негодования он произнес весьма выразительно:
      - Способный человек! Дьявол его разорви! Я их считаю волками в овечьей шкуре. Хоть бы бог дал мне дожить до того дня, когда не останется в этом королевстве ни священников, ни сборщиков акциза, ни таможенных чиновников. А что касается до этого парня, викария, попадись он мне... Что уж там толковать!.. Но клянусь богом!.. Джентльмены, к вашим услугам...
      Сообщники, убедившись на основании этих отрывистых намеков, что они преуспели в своем замысле, ждали с нетерпением дня два-три; они надеялись услышать о мщении Танли за эту воображаемую обиду; но, убедившись в том, что либо у него не хватает смекалки, либо нрав слишком вял для того, чтобы исполнить их желание по собственному почину, они решили привести дело к развязке, когда он уже не в силах будет упустить случай отомстить. С этой целью они послали мальчишку в дом мистера Пикля сообщить викарию, что миссис Танли внезапно заболела и ее супруг просит, чтобы он пришел немедленно и помолился с ней. Тем временем они завладели одной из комнат в доме, и Хэтчуей втянул трактирщика в разговор, а Перигрин, войдя со двора, заметил вскользь, что священник прошел в кухню для того, по-видимому, чтобы поучать жену Танли.
      Трактирщик встрепенулся при этом известии и, сославшись на необходимость прислуживать гостям в смежной комнате, отправился в амбар, где вооружился цепом, после чего вышел на дорогу, по которой должен был пройти викарий, возвращаясь домой. Там он засел в засаду с кровожадными намерениями и, когда появился предполагаемый виновник его позора, встретил его во мраке таким салютом, что тот, шатаясь, отступил по крайней мере на три шага. Если бы второй удар попал в цель, то, по всей вероятности, это место явилось бы границей земного странствования священника; но, к счастью для него, противник не умел управиться со своим оружием, у которого перекрутился ремень, соединяющий два колена, и, вместо того чтобы хлопнуть изумленного викария по голове, оно опустилось наискось на макушку трактирщика с такой силой, что череп буквально зазвенел, как ступка аптекаря, и десять тысяч искр, казалось, заплясали у него перед глазами. Викарий, опомнившись благодаря передышке, наступившей после этого приключения, и принимая своего обидчика за грабителя, притаившегося здесь в ожидании добычи, решил бежать до тех пор, пока его крик не донесется до дома, где он жил. Следуя этому плану, он поднял свою дубинку, чтобы защищать голову, и, пустившись наутек, начал звать на помощь голосом Стентора. Танли, отшвырнув цеп, которому не смел больше доверять дело мщения, погнался за беглецом с такой быстротой, на какую только был способен; и тот, либо обессилев от страха, либо споткнувшись о камень, был настигнут, прежде чем успел пробежать сотню шагов. Едва почуяв кулак трактирщика, занесенный над его головой, он упал плашмя на землю, и дубинка выпала из его разжавшейся руки; тогда. Танли, прыгнув, как тигр, ему на спину, осыпал его тело таким градом ударов, что он вообразил, будто его обрабатывают по крайней мере десять пар кулаков; однако мнимый рогоносец, не довольствуясь этой расправой, вцепился ему зубами в ухо и укусил столь жестоко, что викария нашли обезумевшим от боли двое работников, завидев которых нападавший удалился никем не замеченный.
      Лейтенант занял пост у окна, чтобы увидать трактирщика, как только тот вернется, и, едва заметив, что он входит во двор, позвал его в комнату, горя желанием узнать результаты их затеи. Танли явился на зов и предстал перед своими гостями взбешенный, расстроенный и усталый; ноздри его были расширены чуть ли не вдвое по сравнению с природной их шириной, глаза выпучены, зубы стучали, он хрипло дышал, словно его терзали кошмары, и пот ручьями стекал по лбу.
      Перигрин, притворяясь испуганным при виде столь странной фигуры, спросил, не боролся ли он с духом, на что тот ответил с большой горячностью:
      - С духом! О нет, сударь, у меня была потасовка с телом. Собака! Я ему покажу, как распутничать у моей двери!
      Догадавшись по этому ответу, что его цель достигнута, и желая знать подробности драки, юноша сказал:
      - Прекрасно! Надеюсь, вы одержали победу над телом, Танли.
      - Да, - отвечал трактирщик, - я, как говорится, остудил его пыл; я такую мелодию сыграл над его ухом, что, ручаюсь, в этом месяце он не будет тосковать по музыке. Похотливый мерзавец с бараньей мордой! Провалиться мне на этом месте, он - сущий приходский бык!
      Хэтчуей, заметив, что он, очевидно, выдержал славный бой, предложил ему присесть и отдышаться; и, когда тот осушил два полных стакана, тщеславие побудило его весьма красноречиво расписать собственный подвиг, и заговорщики, якобы не ведая, что его противником был викарий, узнали со всеми подробностями о засаде.
      Танли едва успел справиться со своим возбуждением, когда его жена, войдя в комнату, сообщила им новость, что какой-то шутник прислал мистера Сэкбата, викария, помолиться вместе с ней. Это имя снова разожгло гнев мужа, и, забыв о своей угодливости по отношению к супруге, он отвечал со злобной усмешкой:
      - Будь он проклят! Сдается, что тебе его увещания показались чертовски утешительными.
      Трактирщица, бросив на своего вассала взгляд королевы, сказала:
      - Мне невдомек, какая дурь засела в твоей тупой башке. Не понимаю, зачем ты здесь сидишь, подбоченившись, как джентльмен, когда в доме есть другие гости, которым нужно прислуживать.
      Покорный супруг понял намек и без дальнейших возражений улизнул из комнаты.
      На другой день заговорили о том, что мистера Сэкбата подстерегли и чуть не убили грабители, и на церковных дверях появилось объявление, обещавшее награду всякому, кто найдет убийц; но викарий не извлек никакой пользы из этой затеи и был принужден не покидать своей комнаты две недели вследствие полученных синяков.
      ГЛАВА XXX
      Мистер Сэкбат и его воспитанник злоумышляют против Перигрина, который, узнав об их замысле от своей сестры, принимает меры, чтобы расстроить их план, жертвой коего по ошибке едва не становится мистер Гантлит. - Этот молодой солдат встречает сердечный прием у коммодора, который великодушно обманывает его в его же собственных интересах
      Размышляя об устроенной засаде, викарий не мог убедить себя в том, что на него напал простой вор, ибо нельзя было предположить, чтобы грабитель забавлялся избиением, а не ограблением своей жертвы. Посему он приписал свое злоключение тайной вражде кого-либо, кто злоумышлял против его жизни; и после долгого раздумья сосредоточил свои подозрения на Перигрине, который был единственным в мире человеком, от коего он, по его мнению, заслуживал подобной расправы. Он сообщил эту догадку своему воспитаннику, который охотно разделил его подозрения и энергически посоветовал ему отомстить за обиду таким же способом, не пытаясь производить более тщательное расследование, дабы враг не получил предостережения.
      Когда это предложение было одобрено, они сообща придумали способ отомстить с лихвой за засаду и разработали столь гнусный план атаковать нашего героя в темноте, что, если бы он осуществился, задуманное нашим героем путешествие могло бы не состояться.
      Но их козни были подслушаны мисс Пикль, которой шел теперь семнадцатый год; вопреки внушаемому ей предубеждению, она питала втайне сестринскую нежность к своему брату Пери, хотя никогда не разговаривала с ним и благодаря приказаниям, бдительности и угрозам матери была лишена возможности искать встречи с ним наедине. Однако она не осталась нечувствительной к тем хвалам, какие громко воспевались ему в округе, и неизменно посещала церковь и другие места, где, по ее мнению, могла увидеть своего милого брата. Нельзя предполагать, что, питая такие чувства, она узнала о заговоре без волнения. Ее возмущала вероломная жестокость Гема, и она содрогалась при мысли о той опасности, какой подвергался Перигрин благодаря их злобе. Она не посмела сообщить об этих кознях своей матери, опасаясь, что непонятное отвращение этой леди к своему первенцу воспрепятствует ей вступиться за него и, стало быть, сделает ее как бы участницей преступления его убийц. Поэтому она решила предупредить Перигрина о заговоре, отчет о коем передала ему в ласковом письме через одного молодого джентльмена, который ухаживал за ней в ту пору и, по ее просьбе, предложил свои услуги Перигрину, чтобы разрушить замысел его врагов.
      Перигрин был поражен, когда прочел о задуманном плане, каковым являлось ни больше, ни меньше как решение напасть на него, когда он будет совершенно не подготовлен к атаке, отрезать ему уши и, кроме того, искалечить его так, что впредь у него не будет никаких оснований гордиться своей особой.
      Возмущенный жестокими наклонностями родного брата, он невольно был растроган чистосердечием и кротостью сестры, о расположении которой он доселе не ведал. Он поблагодарил джентльмена за благородный поступок и выразил желание ближе познакомиться с ним; сказал ему, что теперь, будучи предупрежден, не предвидит необходимости обременять его новыми заботами, и передал с ним благодарственное письмо сестре, которой писал о величайшей своей любви и уважении, умоляя ее порадовать свиданием перед его отъездом, дабы он имел возможность отдаться братской своей нежности и насладиться обществом и сочувствием хотя бы одного человека, являющегося членом его родной семьи.
      Когда он сообщил об этом открытии своему другу Хэтчуею, они приняли решение расстроить план противников. Желая предохранить себя от клеветнических слухов, какие распространились бы на их счет, буде они, хотя бы в целях самозащиты, прибегнут к суровой расправе, - они придумали способ обмануть надежды и унизить своих врагов и немедленно поручили Пайпсу заняться приготовлениями.
      Так как мисс Пикль указала место, выбранное заговорщиками ареной мести, наш триумвират задумал поместить в поле караульного, который даст им знать, когда будет устроена засада, после чего они потихоньку подкрадутся в сопровождении трех-четырех слуг и набросят большую сеть на заговорщиков, которые, запутавшись в тенетах, будут обезоружены, связаны, больно высечены и подвешены в сетке между двух деревьев напоказ всем, кто случайно пройдет этой дорогой.
      Когда план был, таким образом, разработан и коммодор извещен обо всем происходящем, послали лазутчика, и все в доме приготовились выступить при первом же уведомлении. Целый вечер провели они в нетерпеливом ожидании, но лишь на второй вечер разведчик прокрался в крепость и объявил им, что видел трех человек, спрятавшихся за изгородью у дороги, ведущей в трактир, откуда Перигрин и лейтенант ежедневно возвращались примерно в это время. Получив эти сведения, союзники немедленно тронулись в путь со всем своим снаряжением. Приблизившись почти бесшумно, они услышали звук ударов и, хотя ночь была темная, увидели что-то вроде жаркого побоища на том самом месте, где находились заговорщики. Удивленный этим происшествием, смысл которого был ему непонятен, Перигрин приказал своим помощникам остановиться и произвести разведку, и тотчас до слуха его долетело восклицание: "Вам не уйти от меня, мерзавец!" Так как голос был ему хорошо знаком, он мгновенно угадал причину драки и, бросившись на помощь кричавшему, увидел парня, который на коленях молил о пощаде мистера Гантлита, стоявшего над ним с обнаженным кортиком в руке.
      Пикль немедленно дал знать о своем присутствии другу, который сообщил ему, что, оставив лошадь у Танли, он, по дороге в крепость, подвергся нападению трех головорезов, один из коих - тот самый, что находится сейчас в его власти, - подошел к нему сзади и занес дубинку над его головой, но промахнулся, и удар пришелся ему по левому плечу; что он выхватил кортик и ранил его в темноте, после чего другие двое бежали, покинув в беде своего товарища, которого он вывел из строя.
      Перигрин поздравил его с избавлением от опасности и, приказав Пайпсу связать пленника, повел мистера Гантлита в крепость, где его радушно принял коммодор, которому он был представлен как близкий друг его племянника; впрочем, коммодор, по всей вероятности, оказался бы менее гостеприимным, знай он, что это брат возлюбленной Пери; но ее фамилию старый джентльмен не потрудился разузнать, когда наводил справки о любовной интриге своего крестника.
      Пленник, которого допрашивали касательно засады в присутствии Траньона и всех его приближенных, признался, что, состоя на службе у Гема Пикля, уступил уговорам своего хозяина и викария участвовать в их экспедиции и взять на себя ту роль, какую он сыграл по отношению к незнакомцу, которого и он и его хозяева приняли за Перигрина. Вследствие этого откровенного признания и серьезной раны, нанесенной ему в правую руку, решили не подвергать его наказанию, но задержать на всю ночь в крепости, а наутро повели к судье, которому он повторил все, что сказал накануне вечером, и собственноручно подписал свое показание, копии коего были розданы окрестным жителям к великому стыду и позору викария и его многообещающего ученика.
      Между тем Траньон оказывал молодому солдату исключительные знаки внимания, будучи расположен в его пользу благодаря этому приключению, столь доблестно им завершенному, а также благодаря тем хвалам, какие Перигрин воспевал его храбрости и благородству. Ему нравилось его лицо, дерзкое и смелое, он восхищался его геркулесовским сложением и с удовольствием расспрашивал о его службе.
      На следующий день после его приезда, когда разговор снова зашел на эту тему, коммодор, вынув изо рта трубку, произнес:
      -- Вот что я вам скажу, братец: сорок пять лет назад, когда я был третьим лейтенантом военного корабля "Уорик", на борту находился дюжий молодой парень, младший офицер морской пехоты, фамилия его, знаете ли, сходна с вашей - Гентлит, начинается с буквы Г. Помню, мы с ним сначала терпеть не могли друг друга, потому, знаете ли, что я был моряк, а он из сухопутного войска, покуда не столкнулись с французом, с которым сражались в течение восьми склянок и, наконец, абордировали и взяли. Я был первым, кто ступил на неприятельскую палубу, и пришлось бы мне, знаете ли, чертовски скверно, если бы Гентлит не подоспел на выручку; но скоро мы очистили судно и приперли их так, что они должны были сдаться; и с того самого дня мы с Гентлитом были назваными братьями, покуда он оставался на борту. Его перевели в пехотный полк, и что с ним потом сталось - одному богу известно; но вот что я скажу о нем, живом или мертвом: он не боялся ни единого человека и вдобавок был чудеснейшим товарищем.
      Сердце гостя исполнилось восторга при этой похвале, и, как только она была высказана, он с волнением спросил, не называлось ли французское судно "Дилидженс". Коммодор ответил с удивлением:
      - Оно самое, мой мальчик.
      - В таком случае, - сказал Гантлит, - человек, которого вы удостоили столь почетного отзыва, был мой родной отец. - Ах, черт возьми! - воскликнул Траньон, пожимая ему руку. - Я рад видеть в своем доме сына Нэда Гентлита.
      Это открытие повлекло за собой тысячу вопросов благодаря которым коммодор узнал о положении семьи своего друга и разразился бесконечными проклятьями, направленными против неблагодарного и несправедливого министерства, которое не позаботилось дать обеспечение сыну такого бравого солдата. Но дружба его не ограничилась такими выражениями, не имеющими последствий; в тот же вечер он заявил Перигрину о своем желании сделать что-нибудь для его друга. Это намерение встретило столь лестную оценку, поощрение и одобрение крестника и даже поддержку советчика коммодора Хэтчуея, что наш герой получил полномочие презентовать Гантлиту сумму денег, достаточную для приобретения патента на офицерский чин.
      Ничто не могло обрадовать Пикля больше, чем такое разрешение, однако он боялся, что щепетильность Годфри помешает ему воспользоваться этим благодеянием, а потому предложил, чтобы его обманули в его же собственных интересах вымышленным рассказом, в результате которого он согласится принять деньги, взятые якобы коммодором в долг у его отца во время совместной службы. Траньон встретил гримасой этот план, необходимость коего не мог постигнуть, не подвергая сомнению здравый смысл Гантлкта, ибо считал непреложным, что подобное предложение не должно быть ни под каким видом отвергнуто. Вдобавок он не мог пойти на хитрость, заставлявшую его признаться в том, что он прожил столько лет, не обнаружив ни малейшего желания расплатиться со своим кредитором. Впрочем, все эти возражения были устранены благодаря рвению и красноречию Перигрина, который доказывал, что при иных условиях невозможно было бы оказать юноше дружескую помощь; что молчание коммодора будет приписано отсутствию сведений о делах и положении его друга и что если он вспомнит о долге и настоит на уплате по истечении такого срока, когда дело предано забвению, то тем самым представит в наивыгоднейшем свете свою честность и благородство.
      Вняв убеждениям, коммодор воспользовался случаем, когда остался наедине с Гантлитом, и, заведя речь об этом деле, сказал молодому человеку, что его отец ссудил ему деньги во время их совместного плавания для уплаты за довольствие, а также для того, чтобы заткнуть рот крикливому кредитору в Портсмуте, и что упомянутая сумма с процентами равняется примерно четыремстам фунтам, которые он хочет теперь с великой благодарностью вернуть.
      Годфри был изумлен этим заявлением и после долгого молчания отвечал, что никогда не слыхал от своих родителей упоминания о таком долге, что никакого меморандума или расписки не было найдено в бумагах его отца и что, по всей вероятности, деньги возвращены давным-давно, хотя коммодор за такой долгий срок мог забыть об уплате. Поэтому он просил простить ему отказ принять то, что, по совести, считает ему не принадлежащим, и сделал комплимент старому джентльмену по поводу столь безупречной честности и справедливости.
      Отказ молодого солдата, вызвав удивление Траньона, усилил его желание помочь ему; якобы с целью оправдать свою собственную репутацию, он навязывал подарок с таким упорством, что Гантлит, боясь его обидеть, был, собственно говоря, вынужден принять чек на эту сумму, на которую выдал расписку, и немедленно переслал его своей матери, уведомив ее одновременно об обстоятельствах, благодаря которым они столь неожиданно обогатились.
      Такая новость не могла не обрадовать миссис Гантлит, которая, с первой же почтой, прислала благодарственное письмо коммодору и письмо своему сыну, сообщая, что она уже отправила чек одному приятелю в Лондоне с просьбой вручить его некоему банкиру для покупки первого же патента на чин младшего офицера; и она позволила себе послать третье письмо Перигрину, написанное в очень ласковой форме, с любезным постскриптумом, подписанным мисс Софи и его очаровательной Эмилией.
      Когда это дело было улажено ко всеобщему удовлетворению, начались приготовления к отъезду нашего героя, которому дядя назначил ежегодную ренту в восемьсот фунтов, что составляло почти половину его годового дохода. Но к тому времени старый джентльмен без труда мог уделить такую часть своих достатков, ибо почти не принимал гостей, держал мало слуг и был чрезвычайно невзыскателен и бережлив в своем домашнем обиходе; миссис Траньон давно уже перевалило за пятьдесят, недуги ее давали о себе знать, и хотя ее гордость не претерпела никаких изменений, тщеславие было совершенно укрощено ее скупостью.
      Камердинер-швейцарец, который уже совершил путешествие по Европе, был нанят для ухода за особой Перигрина. Так как Пайпс не знал французского языка, равно как и в других отношениях не годился для роли великосветского слуги, было решено, что он останется в крепости, и его место было немедленно занято лакеем-парижанином, нанятым для этой цели в Лондоне. Пайпсу как будто не понравился такой порядок вещей, и хотя он не возражал против него вслух, но очень кисло посмотрел на своего заместителя, когда тот прибыл. Однако это мрачное расположение духа постепенно рассеялось, и задолго до отъезда своего хозяина он обрел обычное спокойствие и равновесие.
      ГЛАВА XXXI
      Оба молодых джентльмена пробуют свои силы в галантном обхождении, в результате чего попадают в нелепое и бедственное положение, а затем мстят виновнику своей неудачи
      Тем временем наш герой и его новый друг, вместе с достойным Джеком Хэтчуеем, ежедневно совершали экскурсии вглубь страны, посещали джентльменов, живших в окрестностях, и отправлялись с ними на охоту; все трое встречали прекрасный прием благодаря своим талантам, которые они умели приспособлять с большою легкостью к нравам и наклонностям любезных знакомых. Лейтенант был в некотором роде чудак, Перигрин обладал большим запасом жизнерадостности и добродушия, а Годфри, помимо прочих своих достоинств, уже перечисленных выше, превосходно пел песни; вот почему за этим триумвиратом ухаживали в любом обществе, как мужском, так и женском; и не будь сердца наших молодых джентльменов уже заняты, им представилось бы множество случаев проявить свое искусство в науке любви; впрочем, они не отказывались от галантных похождений, оставлявших их сердца холодными, и забавлялись интрижками, которые, по мнению распутников, сохраняют незапятнанной верность владычице души.
      В разгар этих увеселений наш герой получил уведомление от своей сестры, что она рада была бы встретиться с ним завтра, в пять часов пополудни, у своей кормилицы, которая жила в коттедже по соседству с домом ее отца, ибо она лишена возможности увидеть его где-либо в другом месте ввиду строгости матери, которая подозревает о ее намерениях.
      Он повиновался зову и в назначенное время явился на место свидания, где был встречен этой любезной молодой леди, которая бросилась к нему с неудержимым восторгом, обвила руками его шею и пролила потоки слез у него на груди, повторяя одни и те же слова, ибо больше не в силах была ничего выговорить: "Мой милый, милый брат!" Он обнял ее с самой почтительной братской нежностью, в свою очередь пролил слезы, уверил ее, что это одно из счастливейших мгновений в его жизни, и ласково поблагодарил ее за то, что она не последовала преподанным урокам и не подчинилась приказу, вызванному противоестественным отвращением его матери.
      Он пришел в восторг, убедившись из разговора с ней, что она в значительной степени наделена чувствительностью и благоразумием, ибо с дочерней скорбью оплакивала ослепление своих родителей и выражала такой ужас и беспокойство по поводу порочного нрава своего младшего брата, какой только может питать мягкосердечная сестра. Он познакомил ее со всем, что имело отношение к его собственной судьбе; и, предполагая, что ей тяжело живется дома, среди людей, которые должны были возмущать и огорчать ее, высказал желание перевести ее в какое-нибудь другое место, где бы она могла жить с большим спокойствием и приятностью.
      Она восстала против этого предложения как против меры, которая неизбежно навлечет на нее неумолимый гнев матери, чьим расположением и любовью она в настоящее время пользовалась в самой малой степени; они обсуждали различные планы поддерживать общение в будущем, как вдруг у двери раздался голос миссис Пикль.
      Мисс Джулия (так звали молодую леди), видя, что ее предали, была охвачена волнением и страхом, и Перигрин едва успел ободрить ее обещанием выступить на ее защиту, как дверь распахнулась, неумолимая родительница ворвалась в комнату и в ярости бросилась прямо к своей трепещущей дочери, но сын, вмешавшись, принял на себя первый взрыв ее гнева.
      Глаза ее сверкали злобным негодованием, которое мешало ей говорить и, казалось, сотрясало все ее тело; левой рукой она вцепилась ему в волосы, а правой била его по лицу, так что кровь хлынула у него из носа и изо рта, но он продолжал защищать свою сестру от побоев Гема, который напал на нее с другой стороны, видя, что брат должен защищаться. Эта атака продолжалась несколько минут с большим напором, и, наконец, Перигрин, убедившись, что ему грозит опасность быть побежденным, если он не откажется от оборонительной позиции, швырнул брата наземь; затем, отцепив руку матери от своих волос и осторожно вытолкнув ее из комнаты, запер дверь изнутри, после чего, повернувшись к Гему, выбросил его из окна, под которым задавали корм свиньям. К тому времени Джулия от ужаса едва не лишилась рассудка; она знала, что провинилась и не может питать надежды на прощение, а потому с этой минуты считала себя изгнанной из дома отца. Тщетно старался брат утешить ее, снова обещая ей свою любовь и защиту; она почитала себя бесконечно несчастной, ибо обречена была переносить вечный гнев матери, с коей до сей поры жила, и страшилась приговора света, который, как думала она, осудит ее, даже не выслушав, на основании ложных сообщений ее матери. Не желая, однако, пренебрегать имеющимися в ее распоряжении средствами предотвратить грозу, она решила умиротворить, если возможно, материнское сердце своим смирением и даже воззвать к авторитету отца, как ни был он беспомощен, прежде чем отказаться от надежды на прощение. Но добрая леди избавила ее от этих тщетных просьб, сказав ей в замочную скважину, чтобы отныне она не смела входить в родительский дом, ибо с этого часа она отрекается от нее, считая ее недостойной любви и внимания. Джулия, горько плача, пыталась смягчить суровость приговора самыми смиренными и разумными доводами, но, так как, оправдывая себя, она неизбежно должна была принять сторону старшего брата, ее усилия, вместо того чтобы разжалобить мать, только привели ее в величайшее негодование, выразившееся в ругательствах по адресу Перигрина, которого она поносила, называя закоренелым, отъявленным негодяем.
      Слыша эти несправедливые обвинения, юноша задрожал всем телом от возмущения и заявил обидчице, что он считает ее достойной жалости.
      - Ибо несомненно, - сказал он, - ваша дьявольская ненависть будет сурово наказана вашей собственной совестью, которая и сейчас обвиняет вас в жестокости и лживости ваших упреков. Что касается до моей сестры, я благодарю бога за то, что вам не удалось заразить ее противоестественным предубеждением, ибо она слишком справедлива, слишком добродетельна, слишком добра, чтобы впитать его, и потому вы ее отвергаете как чужую вам по крови и выгоняете беспомощную в безжалостный мир. Но и теперь ваш бесчеловечный план будет разрушен: то самое провидение, которое защитило меня от вашей жестокой ненависти, будет покровительствовать и ей, покуда я не найду нужным закрепить по закону то право на содержание, какое природа, по-видимому, даровала нам всуе. Тем временем вы можете наслаждаться, отдавая все свое внимание своему возлюбленному сыну, чьи приятные качества столь долго удостаивались вашей любви и уважения.
      Эти несдержанные упреки довели его взбешенную мать почти до безумия; она осыпала его злейшими проклятиями и бесновалась, как сумасшедшая, у двери, которую пыталась взломать. В этой работе ей помогал ее любимый сын, грозивший отомстить Перигрину и яростно сражавшийся с замком, который противостоял всем их усилиям, покуда наш герой, завидев своих друзей Гантлита и Пайпса у перелаза на расстоянии одной восьмой мили от окна, не позвал их на помощь; уведомив их о том, как его осаждают, он попросил удержать его мать, чтобы ему легче было прикрыть отступление его сестры Джулии. Молодой солдат вошел и, поместившись между миссис Пикль и дверью, дал сигнал своему другу, который, взяв на руки сестру, благополучно пронес ее мимо когтей этой женщины-дракона, тогда как Пайпс со своей дубинкой держал в страхе молодого хозяина.
      Мать, лишенная, таким образом, своей добычи, бросилась на Гантлита, как львица, у которой отняли детенышей, и тот мог сильно пострадать, если бы не предупредил этого злостного намерения, схватив ее за обе руки и удержав на приличном расстоянии. Пытаясь вырваться из тисков, она боролась с таким напряжением и в то же время предавалась такому гневу, что с ней начался жестокий припадок, и в этом состоянии она была уложена в постель, а союзники удалились, не понеся больше никакого ущерба.
      Тем временем Перигрии был немало озабочен мыслью, как поступить с сестрой, которую он спас. Он и думать не мог о том, чтобы обременять коммодора новыми расходами, но боялся взять на свое попечение Джулию, не спросив совета и указаний своего благодетеля; пока что он отвел ее в дом джентльмена, жившего по соседству, чья жена была ее крестной матерью, и там ее приняли ласково и с большим сочувствием; он намеревался подыскать какой-нибудь почтенный дом, где бы она могла жить в его отсутствие, как полагается благовоспитанной девице, и решил выделить на ее содержание сумму из своей собственной ренты, которой, по его мнению, должно было хватить ему, несмотря на этот расход. Но его замысел был расстроен оглаской всей истории, которая стала известна на следующий день и вскоре дошла до слуха Траньона, а коммодор пожурил крестника за то, что он скрыл это приключение, и, с разрешения своей жены, приказал, чтобы он немедленно привел Джулию в крепость. Молодой джентльмен со слезами благодарности поведал о своем намерении содержать ее на свой счет и с жаром просил не лишать его этой радости. Но дядя остался глух ко всем его мольбам и настаивал на ее пребывании в крепости хотя бы только для того, чтобы составить компанию ее тетке, которая, по его наблюдениям, страдала от отсутствия собеседников.
      Итак, Джулия была доставлена домой и отдана на попечение миссис Траньон, которая, хотя и притворялась довольной, могла обойтись без своей племянницы; впрочем, у нее была надежда утолить злобу против миссис Пикль теми сведениями, какие она получит от дочери о хозяйстве и домашнем обиходе этой леди. Да и мать, казалось, понимала, какое преимущество было теперь на стороне ее золовки, и была опечалена известием о переселении Джулии в крепость не меньше, чем если бы услыхала о смерти своего супруга. Она изощряла свою фантазию, распространяя сплетни, порочащие доброе имя родной дочери, о которой она злословила повсюду; она называла коммодора старым головорезом, подстрекнувшим ее детей к мятежу, и объясняла гостеприимство его жены, им потакавшей, не чем иным, как ее закоренелой ненавистью к их матери, которую они оскорбили. Она требовала теперь, в самых повелительных выражениях, чтобы ее супруг отказался от всякого общения со стариком из замка и его приверженцами, а мистер Гемэлиел, найдя к тому времени других друзей, охотно подчинился ее воле - мало того, он даже не пожелал вступить в разговор с коммодором, когда они случайно встретились как-то вечером в трактире.
      ГЛАВА XXXII
      Коммодор посылает вызов Гемэлиелу; он одурачен шутливой проделкой лейтенанта, Перигрина и Гантлита
      С таким афронтом Траньон никак не мог примириться. Он посоветовался по этому случаю с лейтенантом, и результатом их совещания был вызов, который старый коммодор послал Пиклю, требуя, чтобы тот встретил его в условленном месте верхом, с парой пистолетов, и понес ответ за оскорбление, им нанесенное.
      Ничто не могло бы доставить Джеку больше удовольствия, чем принятие этого вызова, который он устно передал мистеру Гемэлиелу, вызванному для этой цели из клуба у Танли. Характер этого сообщения произвел мгновенное действие на организм миролюбивого Пикля, чьи внутренности затрепетали от страха и испытали столь сильное потрясение, что можно было заподозрить, будто это явление вызвано жестокой шуткой аптекаря, проглоченной им в пиве.
      Вестник, отчаявшись получить удовлетворительный ответ, покинул его в этом плачевном состоянии и, не желая упустить случай посмеяться над коммодором, тотчас пошел и рассказал обо всем молодым джентльменам, заклиная их господом богом устроить, так, чтобы старый Ганнибал явился на поле битвы. Оба друга одобрили этот план, и после недолгого раздумия было решено, что Хэтчуей скажет Траньону, будто его вызов принят Гемэлиелом, который должен-де его встретить в назначенном месте со своим секундантом завтра в сумерках, ибо, если один из них будет убит, другому легче ускользнуть в темноте; что Годфри будет изображать друга старого Пикля, а Перигрин представлять своего отца, тогда как лейтенант, заряжая пистолеты, не должен вкладывать пули, чтобы поединок не причинил никому вреда.
      Обсудив эти подробности, лейтенант явился к своему патрону с громовым ответом от его противника, чье доблестное поведение хотя и не могло запугать, но не преминуло изумить коммодора, который объяснил это мужеством жены, вдохновившей его. Траньон тотчас приказал своему советчику приготовить патронный ящик и распорядиться, чтобы самая смирная лошадь в конюшне стояла оседланной; а когда Джек предложил ему написать завещание на случай несчастья, он с презрением отверг его совет, сказав:
      - Как! Неужели ты думаешь, что Хаузеру Траньону, выдержавшему огонь стольких плавучих батарей, грозит опасность от паршивых выстрелов сухопутного жителя? Ты увидишь, как я заставлю его убрать марсель!
      На следующий день Перигрин и солдат наняли лошадей в трактире, откуда выехали в назначенный час на поле битвы, причем оба были закутаны в плащи, благодаря коим их не мог узнать в сумеречном свете одноглазый командир, который, вскочив в седло под предлогом подышать свежим воздухом, вскоре явился с Хэтчуеем, ехавшим сзади. Когда они завидели друг друга, секунданты выехали вперед с целью отмерить расстояние и определить условия дуэли, после чего было решено с обоюдного согласия, что каждый разрядит два пистолета, и если ни один выстрел не окажется решающим, придется прибегнуть к палашу, дабы довести дело до победного конца. Тогда порешили с этим вопросом, противники заняли свои места, и Перигрин взвел курок, прицелился и, подражая голосу своего отца, предложил Траньону поберечь его единственный глаз. Коммодор последовал совету, не желая рисковать зрением, и весьма благоразумно подставил под дуло пистолета заплатанную сторону своей физиономии, потребовав, чтобы противник делал свое дело, не тратя лишних слов. Тогда молодой человек выстрелил, и так как расстояние было незначительное, пыж из его пистолета больно ударил по лбу Траньона, а тот, приняв его за пулю, каковая, по его мнению, попала ему в мозг, вне себя подскакал на своем коне к противнику и, держа пистолет в двух ярдах от него, выстрелил, пренебрегая правилами боя. Удивленный и взбешенный тем, что выстрел не возымел никакого действия, он закричал страшным голосом:
      - Ах, будь вы прокляты! Вы что-то подложили под камзол! И, приблизившись, разрядил второй пистолет так близко от головы своего крестника, что, не будь тот защищен плащом, порох опалил бы ему лицо. Расточив, таким образом, свои заряды, он очутился во власти Перигрина, который, приставив к его голове свой запасной пистолет, приказал ему молить о пощаде и просить прощения за самонадеянность. Коммодор ничего не ответил на это властное требование, но, бросив свой пистолет и выхватив мгновенно палаш из ножен, атаковал нашего героя с такой невероятной стремительностью, что, не ухитрись тот отразить удар пистолетом, проделка, по всей вероятности, окончилась бы весьма трагически. Перигрин, видя, что ему и думать нечего о том, чтобы обнажить оружие или защищаться от этого разъяренного противника, пришпорил своего коня и искал спасения в бегстве. Траньон преследовал его с великим рвением и, так как лошадь его была лучше, догнал бы беглеца, неся ему гибель, если бы на свою беду не был задержан ветвями дерева, оказавшегося с той стороны, где у него не было глаза, и причинившего ему столько хлопот, что он вынужден был бросить палаш и ухватиться за гриву, чтобы не вылететь из седла. Пери, заметив бедственное его положение, повернул назад и, получив теперь возможность обнажить палаш, подъехал к обезоруженному врагу, размахивая своим феррарским клинком и грозя укоротить коммодора на целую голову, если он не попросит пощады и не сдастся незамедлительно. В намерения старого джентльмена отнюдь не входила такая покорность, от которой он наотрез отказался, утверждая, что уже принудил своего противника удирать на всех парусах и что теперешнее его затруднительное положение вызвано случайностью - все равно как если бы корабль был атакован после того, как пришлось во время шторма сбросить все пушки за борт.
      Не успел Перигрин ответить на этот довод, как вмешался лейтенант и, ознакомившись с обстоятельствами, объявил перемирие, покуда он с другим секундантом посоветуются и вынесут решение по существу дела. Они отъехали на незначительное расстояние, и после недолгого совещания Хэтчуей вернулся и объявил коммодора побежденным по законам войны.
      Неудержимо было бешенство, овладевшее старым Ганнибалом, когда он услышал приговор. Не сразу мог он выговорить что-либо, кроме укоризненных слов: "Вы лжете!", которые повторил раз двадцать в каком-то бессмысленном исступлении. Вновь обретя дар речи, он осыпал судей такой злобной бранью, отвергая их решение и требуя другого суда, что заговорщики, заведя шутку слишком далеко, начали раскаиваться, и Перигрин, с целью умиротворить его, объявил себя побежденным.
      Это признание успокоило буйный гнев коммодора, хотя он в течение нескольких дней не мог простить лейтенанта; оба молодых джентльмена поехали обратно к Танли, тогда как Хэтчуей, ведя на поводу лошадь коммодора, проводил домой Траньона, ворчавшего на Джека за его несправедливый приговор; впрочем, он не мог не заговорить о том, что сдержал свое обещание, заставив противника убрать марсель.
      - А все-таки, - сказал он, - клянусь богом, я думаю, что у этого парня голова сделана из шерсти, ибо моя пуля отскочила от его физиономии, словно ком пакли от борта судна. Но, видите ли, не попадись мне это сукино дерево с наветренной стороны, будь я проклят, если бы я не расщепил его грот-реи и не продырявил ему трюма.
      Он как будто гордился чрезвычайно этим подвигом, вспоминая о нем постоянно и лелея, как ребенка, рожденного на старости лет; хотя он не мог, не нарушая приличий, рассказать о нем за ужином молодым людям и своей жене, но бросал хитрые намеки, упоминая о своей доблести даже в таком возрасте, и называл Хэтчуея свидетелем его мужественности, в то время как триумвират, забавляясь его тщеславием, наслаждался успехом своей проделки.
      ГЛАВА XXXIII
      Перигрин прощается с теткой и сестрой. - Выезжает из крепости. Расстается с дядей и Хэтчуеем и, вместе со своим гувернером, благополучно прибывает в Дувр
      Это была последняя их шутка, которую они с ним проделали, и так как все было готово к отъезду крестника, сей многообещающий юноша распрощался через два дня со всеми своими друзьями в окрестностях. Он провел ровно два часа наедине с теткой, которая наделила его многими благочестивыми советами, перечислила все те благодеяния, какими, при ее участии, он был осыпан с младенческих лет, предостерегла его против козней распутных женщин, которые многих мужчин доводят до нищеты; строго предписала ему жить в страхе божием и истинной протестантской вере, избегать раздоров и ссор, относиться к мистеру Джолтеру почтительно и с уважением и главным образом не впадать в ужасный грех - пьянство, которое навлекает на человека гнев и презрение его ближних и, отнимая у него разум и рассудок, делает его жертвой всевозможных пороков и разврата. Она рекомендовала ему быть бережливым и заботиться о своем здоровье, просила не забывать о чести фамилии и заявила ему, что во всех случаях жизни он всегда может рассчитывать на дружбу и щедрость коммодора. Наконец, презентовав ему свой портрет в золотой рамке и сто гиней из своего собственного кошелька, она нежно обняла его и пожелала счастья и благополучия.
      После такого ласкового прощания с миссис Траньон он заперся наедине со своей сестрой, которую убеждал оказывать тетке самое почтительное внимание, не унижаясь, однако, до тех уступок, какие Джулия признает недостойными; он утверждал, что главной его заботой будет возместить ей потерю тех благ, которыми ока пожертвовала из любви к нему; умолял ее ни с кем не обручаться без его ведома и одобрения; вручил ей кошелек, полученный от тетки, на покрытие ее мелких расходов во время его отсутствия и расстался с ней не без слез, после того как она, не нарушая самого патетического молчания, в течение нескольких минут обнимала его, целуя и плача.
      Исполнив с вечера этот долг, налагаемый любовью и родственным чувством, он лег спать, и когда его разбудили по его приказанию в четыре часа утра, он увидел почтовую карету и верховых лошадей у ворот, своих друзей Гантлита и Хэтчуея на ногах, самого коммодора, почти закончившего свой туалет, и всех слуг в крепости, собравшихся во дворе, чтобы пожелать ему счастливого пути. Наш герой пожал руку каждому из этих смиренных друзей, щедро наделяя их при этом подарками, и был крайне изумлен, не найдя среди них старого своего слуги Пайпса. Когда он выразил свое удивление по поводу этой невежливой оплошности Тома, несколько человек побежали позвать Пайпса, но ни в гамаке, ни в комнате его не оказалось, и они вскоре вернулись доложить об его исчезновении. Перигрин был смущен этим известием, предполагая, что парень решился на какой-нибудь отчаянный шаг, когда его отставили от должности, и сожалея, что, в угоду его желаниям, не удержал его по-прежнему при своей особе. Однако, раз нельзя было помочь этому теперь, он настойчиво поручил его особым заботам и вниманию своего дяди и Хэтчуея в том случае, если Пайпс появится снова, а когда он вышел из ворот, его приветствовала троекратным "ура" вся прислуга. Коммодор, Гантлит, лейтенант, Перигрин и Джолтер сели в карету все вместе, дабы наслаждаться как можно дольше беседой, решив позавтракать в придорожной харчевне, где Траньон и Хэтчуей намеревались попрощаться с нашим искателем приключений; камердинер поместился в почтовой карете, лакей-француз ехал верхом и вел другую лошадь; один из слуг занял место на запятках кареты, и путники двинулись по дороге в Дувр. Так как коммодор не мог вынести утомительную тряску, они делали первый перегон не спеша, а стало быть, старый джентльмен имел возможность внушить крестнику свои наставления относительно его поведения за границей; он советовал ему теперь, когда тот отправляется в чужие края, остерегаться попутного ветра французской politesse {Учтивость (франц.)}, которому следовало доверять не больше, чем водоворотам на море. Он заметил, что многие молодые люди уезжали с солидным грузом здравого смысла, а возвращались с большим количеством парусов и без всякого балласта, вследствие чего оставались неустойчивыми до конца дней своих и иной раз опрокидывались килем вверх. Он просил мистера Джолтера защищать своего питомца от когтей этих акул-священников, которые подстерегают всех молодых иностранцев, чтобы обратить их в свою веру, и в особенности советовал юноше избегать плотского общения с парижскими дамами, которые, насколько ему известно, ничуть не лучше брандеров, несущих смерть и гибель.
      Перигрин слушал с большим почтением, выразив ему благодарность за добрые советы, которым обещал свято следовать. Они остановились и позавтракали на первой станции, где Джолтер достал себе лошадь, а коммодор уладил с племянником вопрос о переписке. Когда настала минута расставания, старый командир пожал руку своему крестнику, говоря:
      - Желаю тебе счастливого путешествия и доброго расположения духа, мой мальчик; мой остов, видишь ли, немного расшатался, и бог весть, удержусь ли я на воде до той поры, покуда увижу тебя снова; но как бы там ни было, будь что будет, тебе всегда удастся не отставать от лучших из твоих приятелей.
      Затем он напомнил Гантлиту о его обещании заехать в крепость на обратном пути из Дувра и сообщил что-то шепотом гувернеру, в то время как Джек Хэтчуей, будучи не в силах говорить, надвинул шляпу на глаза и, сжав руку Перигрина, вручил ему железный пистолет, на вид очень замысловатый, как знак своей дружбы. Наш юноша, растроганный этим обстоятельством, принял дар, презентовав ему взамен серебряную табакерку, купленную для этой цели; и оба жителя крепости, сев в карету, поехали домой в мрачном молчании.
      Годфри и Перигрин уселись в почтовую карету, а Джолтер, камердинер и лакей вскочили в седла, после чего они отправились к месту своего назначения, куда прибыли благополучно в тот же вечер и заранее обеспечили себе проезд на пакетботе, который должен был отплыть на следующий день.
      ГЛАВА XXXIV
      Он договаривается о способе переписки с Гантлитом; встречается случайно с фокусником итальянцем и аптекарем, который оказывается известной особой
      Здесь двое друзей договорились относительно будущей своей переписки, и Перигрин, написав письмо возлюбленной, в котором повторял прежние клятвы в вечной верности, передал это письмо ее брату, а тем временем мистер Джолтер, по желанию своего воспитанника, заказал изысканный ужин и превосходное бургундское, чтобы они могли приятно провести канун его отъезда.
      Когда эти дела были улажены и слуга накрывал на стол, до слуха их внезапно донесся из соседней комнаты странный грохот, вызванный швыряньем столов, стульев и стаканов и сопровождавшийся какими-то невразумительными восклицаниями на ломаном французском языке и угрозами на валлийском диалекте. Наши молодые джентльмены немедленно бросились туда, где раздавался этот шум, и увидели хилого, тощего, смуглого человека, задыхавшегося от страха в руках приземистого толстого мужчины с грубыми чертами лица, который в великом гневе держал его за шиворот, говоря:
      - Пудь вы такой же могущественный волшепник, как Оуен. Глендоуер, или колдунья Энторская, или даже сам Поль Бур, я не попоялся пы с пожьей помощью и именем его величества схватить вас, связать, просить в тюрьму и опвинять, дапы вы претерпели, выдержали и понесли наказание и кару, налагаемую законом, за ваши дьявольские проделки. Шентльмены, - добавил он, обращаясь к нашим путешественникам, - призываю вас в свидетели! Я утверждаю, заверяю и клянусь, что этот шеловек - такой великий некромант, какого вы еще не видывали, и я, понимаете ли, прошу, молю и заклинаю вас заставить его предстать перед судом и рассказать о договоре и сношениях с духами тьмы, так как я, христианская душа и верующий в радостное воскресение, не дальше чем сегодня вечером, видел, что он делает такие дела, которые не сделаешь без помощи, наставления и содействия дьявола.
      Гантлит, казалось, разделял чувства этого валлийского джентльмена и даже схватил преступника за плечо, восклицая:
      - Черт бы побрал этого мерзавца! Бьюсь об заклад, что он иезуит, ибо ни один из членов их ордена не путешествует без злого духа.
      Но Перигрин, взглянув на дело иначе, вступился за незнакомца, которого освободил от его врагов, заметив, что сейчас нет основания прибегать к насилию, и спросил по-французски, чем навлек он на себя гнев обвинителя. Бедный иностранец, ни жив ни мертв, отвечал, что он - фокусник-итальянец, который стяжал некоторую известность в Падуе, но затем имел несчастье привлечь внимание инквизиции, показав несколько чудесных фокусов благодаря своей осведомленности в натуральных науках, каковые трибунал приписал силе волшебства и начал его преследовать; поэтому ему пришлось тотчас уехать во Францию, где его таланты не давали ему средств к существованию и откуда он прибыл теперь в Англию с целью заниматься своим ремеслом в Лондоне; после представления, данного им компании, собравшейся внизу, сей вспыльчивый джентльмен последовал за ним наверх в его комнату и обошелся с ним столь негостеприимно. На основании всего этого он горячо просил, чтобы Перигрин принял его под свое покровительство, а если тот питает хоть какое-нибудь подозрение, что он, показывая свое искусство, прибегает к магическим средствам, он охотно откроет все свои секреты.
      Юноша рассеял его опасения, заявив, что ему не грозит опасность пострадать за свое искусство в Англии, где, буде его начнут допрашивать какие-нибудь рьяные суеверные люди, он должен только обратиться к ближайшему мировому судье, который немедленно его оправдает и накажет его обвинителей за дерзость и подозрительность.
      Затем он объявил Гантлиту и валлийцу, что иностранец может возбудить против них дело о нападении, опираясь на парламентский акт, признающий преступлением для всякого человека обвинять другого в колдовстве и волшебстве, ибо эти нелепые понятия ныне справедливо отвергнуты всеми разумными людьми. Мистер Джолтер, к тому времени присоединившийся к компании, не мог не восстать против мнения своего ученика, которое он пытался опровергнуть авторитетом священного писания, цитатами из отцов церкви и исповедью многих несчастных, преданных смерти за сношения со злыми духами, равно как свидетельством незримого слова сатаны и "Историей волшебства" Мортона.
      Солдат подкрепил эти доводы фактами, дошедшими до сведения его самого, и обращал особое внимание на случай со старухой в том приходе, где он родился, которая имела обыкновение превращаться в различных животных и в образе зайца была, наконец, убита дробью. Валлиец, получив поддержку, выразил свое изумление, когда услыхал, что законодательная власть относится с такою снисходительностью к столь злостным преступникам, и вызвался доказать на неопровержимых примерах, что в Уэльсе нет ни одной горы, которая бы не служила на его памяти ареной некромантии и колдовства.
      - И потому, - сказал он, - я польше чем изумлен, потрясен и озапочен тем, что парламент Великопритании в своей великой мудрости, осторожности и проницательности оказывает, понимаете ли, помощь и поощрение делу тьмы и власти Пельзепула; кроме свидетельства священного писания и тех писателей, которых цитировал сей дотошный и ученый шентльмен, мы узнаем из истории о проделках древнего змия от прорицателей и оракулов древности, что вы можете найти у этого превосходнейшего историка Болипия и Гита Лизия {Полибий и Тит Ливий.}, да, а также в комментариях самого Юлия Цезаря, который, как всему миру известно, пыл самым знаменитым, самым доплестным, самым мудрым, самым плагоразумным, самым удачливым полководцем и самым прославленным оратором, да, и самым изысканным писателем впридачу.
      Перигрин не почел нужным вступать в прения с тремя столь упрямыми противниками, но удовольствовался замечанием, что, по его мнению, нетрудно было бы разбить доводы, ими выдвинутые, однако он отнюдь не расположен браться за это дело, которое неизбежно помешает вечерним увеселениям.
      Поэтому он пригласил итальянца на ужин, обратился с такой же просьбой к его обвинителю, у которого было нечто странное и своеобразное в манерах и характере, и решил стать очевидцем тех удивительных фокусов, какие вызвали возмущение раздражительного бритта. Этот щепетильный джентльмен поблагодарил нашего героя за любезность, но уклонился от общения с иностранцем, покуда личность последнего не будет ярче освещена; вслед за тем Перигрин, побеседовав с фокусником, заявил валлийцу, что он сам берет на себя ответственность за чистоту его ремесла, и тогда тот согласился почтить их своим присутствием.
      Из разговора Перигрин узнал, что валлиец - кентерберийский лекарь, вызванный на консультацию в Дувр; услыхав, что его фамилия Морган, Перигрин позволил себе спросить, не есть ли он то самое лицо, о котором столь почтительно упоминается в "Приключениях Родрика Рэндома". При этом вопросе мистер Морган принял важный и внушительный вид и, сморщив губы, ответил:
      - Клянусь своею совестью и спасеньем, мой добрый сэр, я верю, что мистер Рентом - близкий мой друг и доброжелатель; и мы с ним, понимаете ли, пыли приятелями, товарищами по плаванию и вместе переносили испытания; но тем не менее, несмотря на все это, он не проявил той учтивости, люпезности и снисхождения, каких я мог от него ждать, так как он огласил, опнародовал и опупликовал наши частные дела пез моего ведома, участия и согласия; но пог, спаситель мой - я думаю, что у него не пыло никакого злого умысла; и хотя нашлись, понимаете ли, такие люди, которые, как мне соопщили, осмеливаются смеяться над его описанием моей осопы, поведения и речей, я заявляю, настаиваю и утверждаю всем своим сердцем, кровью и душой, что эти люди не лучше, чем невежественные ослы, и что они умеют замечать, отличать и определять подлинно смешное или, как говорит Аристотель, to geloion не больше, понимаете ли, чем стадо горных коз, ибо осмелюсь заметить - и, надеюсь, эта допрая компания будет точно такого же мнения, - что в этом произведении не сказано обо мне ничего такого, что пыло пы недостойно христианина и шентльмена.
      Наш молодой джентльмен и его друзья признали справедливость этого замечания. Перигрин постарался уверить его в том, что, прочитав книгу, проникся к нему глубоким уважением и почтением и бесконечно счастлив, получив возможность наслаждаться беседой с ним. Морган, немало польщенный этой любезностью со стороны такой особы, как Перигрин, отвечал на комплимент чрезвычайно учтиво и, в пылу благодарности, изъявил желание видеть его вместе с его приятелями в своем доме в Кентербери.
      - Я не претендую и не притязаю, милостивый сэр, - сказал он, - на то, чтопы принять вас соответственно вашим достоинствам и заслугам, но вы пудете таким ше шеланным гостем в моем педном коттедже для моей шены и семьи, как сам принц Уэльский; и вряд ли мошет случиться, чтобы я так или иначе не нашел средства и способа получить от вас признание, что еще шиво чувство товарищества у древнего притта. Потому что, хотя я всего-навсего простой аптекарь, в моих шилах струится такая же хорошая кровь, как у всякого другого в этой стране (и я могу описать, изопразить и доказать свою родословную к удовлетворению всего мира); и вдопавок, плагодаря попечению и милости пожьей, я имею возможность угостить друга прекрасной параньей ногой и путылкой превосходного вина, и ни один торговец не мошет предъявить мне счет.
      Его поздравили с блестящим положением и уверили, что наш юноша навестит его по возвращении из Франции в том случае, если поедет через Кентербери. Так как Перигрин выразил желание ознакомиться с его делами, он весьма любезно удовлетворил его любопытство, сообщив, что его жена перестала рожать, подарив ему предварительно двух мальчиков и девочку, которые живы и здоровы; что он пользуется уважением соседей и благодаря своей практике, которая значительно расширилась тотчас же после издания "Родрика Рэндома", отложил несколько тысяч фунтов. Он начал подумывать о том, чтобы уехать к своей родне в Глеморгеншир, хотя его жена возражала против этого намерения и протестовала против его осуществления с таким упорством, что ему великих трудов стоило утвердить свои прерогативы, убедив ее как доводами рассудка, так и примерами, что он - король и жрец в своей семье и что она обязана слепо подчиняться его воле. Он также сообщил компании, что видел недавно своего друга Родрика Рэндома, который приехал из Лондона с целью навестить его, выиграв предварительно процесс против мистера Топхола, который принужден был выплатить деньги Нарциссы, что мистер Рэндом живет, по-видимому, очень счастливо со своим отцом и супругой, которая порадовала его сыном и дочерью, и что Морган получил в подарок от него штуку очень тонкого полотна, собственноручно сотканного его женой, несколько кадушек лососины и две кадки соленой свинины, самой нежной, какую ему когда-либо случалось отведывать, а также бочонок превосходных сельдей для сальмагунди, каковое, как знал Рэндом, было его любимым блюдом.
      Когда эта тема разговора была исчерпана, итальянцу предложили показать свое искусство, и через несколько минут он ввел всю компанию в соседнюю комнату, где, к великому их изумлению и испугу, они увидели тысячу змей, ползающих по потолку. Морган, потрясенный этим феноменом, которого никогда еще не видывал, начал набожно произносить заклинания, мистер Джолтер в страхе выбежал из комнаты, Гантлит выхватил кортик, и даже Перигрин пришел в замешательство. Заметив их растерянность, фокусник попросил их удалиться, и когда он позвал их через секунду, ни одной ехидны не было видно. Он вызвал изумление многими другими трюками, и прежнее мнение о нем валлийца и отвращение к его особе начало укрепляться, покуда итальянец в благодарность за учтивое с ним обращение не открыл им всех тех способов, с помощью коих совершал эти чудеса, которые были результатом любопытного сочетания натуральных причин; тогда Морган уверовал в его искусство, попросил прощения за вспыхнувшие подозрения и предложил иностранцу провести с ним несколько дней в Кентербери. Одновременно рассеялись сомнения Годфри и Джолтера, а Перигрин засвидетельствовал свое одобрение, сделав фокуснику щедрый денежный подарок.
      Проведя вечер в этой дружеской компании, каждый удалился в свою комнату, а наутро, когда они завтракали вместе, Морган заявил, что остается, дабы присутствовать при благополучном отплытии нашего героя, а затем иметь удовольствие в обществе мистера Гантлита вернуться к себе домой. Тем временем, по совету шкипера, слугам было приказано доставить на борт запас вина и провизии на случай какого-либо происшествия; и так как пакетбот не мог отплыть раньше часу, компания поднялась на вершину холма, чтобы осмотреть замок, где они увидели меч Юлия Цезаря и карманный пистолет королевы Елизаветы, продекламировали Шекспира, созерцая меловые утесы по обеим сторонам, и устремляли взгляд по направлению к городу Кале, окутанному густым облаком, которое не очень усладило их взоры, ибо оно, казалось, предвещало непогоду.
      Обозрев все достопримечательности этого места, они вернулись на пристань, где после прощальных приветов и дружеского объятия двух молодых джентльменов Перигрин со своим гувернером вступил на палубу, паруса были подняты, и они вышли в море с попутным ветром, тогда как Годфри, Морган и фокусник вернулись в гостиницу, откуда выехали перед обедом в Кентербери.
      ГЛАВА XXXV
      Он отплывает во Францию. - Застигнут штормом. - Изумлен появлением Пайпса. - Высаживается в Кале и вступает в драку со служащими таможни
      Едва успело судно пройти две лиги, как ветер, изменив направление, подул им прямо в лоб, и они вынуждены были держать круто к ветру и взять другой курс. Так как на море поднялось довольно сильное волнение, наш герой, находившийся внизу, в своей каюте, стал ощущать дурноту, и, следуя совету шкипера, вышел на палубу для успокоения своего желудка, тогда как гувернер, привычный к таким бедствиям, с большим удобством расположился в постели, развлекаясь трактатом о циклоиде с алгебраическими доказательствами, которые неизменно увлекали его воображение самым приятнейшим образом.
      Тем временем ветер, усилившись, перешел в шторм, началась жестокая килевая качка, волны заливали палубу, шкипер был встревожен, команда растеряна, пассажиры измучены тошнотой и страхом, и воцарилось всеобщее смятение. В разгар этой суматохи, когда Перигрин, вцепившись в поручни гакаборта, мрачно смотрел вперед, изумленным его взорам внезапно представилась физиономия Пайпса, словно вынырнувшего из трюма. Сначала он принял его за призрак, порожденный его испуганным воображением, но недолго пребывал в страхе и ясно разглядел, что это был Томас, который, бросившись на шканцы, завладел рулевым колесом и отдал приказ матросам с такою властностью, как будто был командиром судна. Шкипер увидел в нем ангела, посланного ему на помощь, а команда, быстро распознав в нем, несмотря на его ливрею, искушенного моряка, исполняла его приказания с таким проворством, что в короткий срок замешательство рассеялось и было сделано все необходимое для того, чтобы благополучно выдержать шторм.
      Наш молодой джентльмен тотчас угадал причину появления Тома на борту и, когда суматоха немного улеглась, поднялся наверх и попросил его не щадить сил ради спасения судна, обещая принять его снова на службу, с которой он никогда не будет уволен иначе, как по собственному желанию. Это заявление возымело удивительное действие на Пайпса, который, не давая никакого ответа, передал штурвал шкиперу, сказав:
      - Эй вы, старая провиантская шлюпка, берите рулевое колесо, так держать, парень, так держать!
      И заметался по кораблю, обрасопливая паруса, и управлялся со снастями с такой быстротою и ловкостью, что все на палубе были поражены его сноровкой.
      Мистер Джолтер отнюдь не оставался равнодушным к необычайному крену судна, завыванию ветра и шуму, раздававшемуся над его головой; в пугливом ожидании он смотрел на дверь каюты, надеясь увидеть кого-нибудь, кто бы мог рассказать о погоде и о том, что происходит на палубе; но никто не появлялся, а он был слишком хорошо знаком с наклонностями своего желудка, чтобы хоть в какой-то мере изменить позу. Он долго лежал в мучительном напряжении, как вдруг юнга, ввалившись в его каюту, упал с таким шумом, что ему почудилось, будто мачту унесло за борт, и, усевшись в постели, он с нескрываемым ужасом спросил, какова причина этого смятения. Юнга, оглушенный падением, отвечал трагическим голосом:
      - Я пришел закрыть глухие иллюминаторы.
      Услышав слова "глухие иллюминаторы", смысла коих он не понял, бедный гувернер в отчаянии задрожал. Память изменила ему, он опустился на колени в постели и, устремив глаза в книгу, которую держал в руке, начал изрекать вслух с великим жаром:
      - Период полного колебания по циклоиде относятся ко времени, в течение которого падающее тело пройдет по оси циклоиды DV, как длина окружности к ее диаметру.
      По всей вероятности, он продолжал бы доказывать эту теорему, не начнись у него такого приступа тошноты, что он принужден был бросить книгу и уступить своему недомоганию; поэтому он растянулся во всю длину и, взывая к небесам, стал готовиться к смертному часу, как вдруг шум наверху замер; а так как он не мог постигнуть причину этого зловещего молчания, ему почудилось, что либо все люди смыты за борт, либо, отчаявшись спастись, они перестали бороться с бурей. В то время как он терзался мучительной неизвестностью, которую, впрочем, озаряли слабые лучи надежды, в каюту вошел шкипер; тогда он спросил голосом, ослабевшим от страха, что происходит напалубе, и шкипер, поднеся ко рту большую бутылку бренди, глухо ответил:
      - Теперь все кончено, сударь.
      Тут мистер Джолтер, почитая себя погибшим, в ужасе завопил:
      - Господи, помилуй нас! Христос, помилуй нас!
      И повторял эту молитву как бы машинально, пока шкипер не вывел его из заблуждения, пояснив смысл своего замечания и объявив, что шторм прекратился.
      Такой неожиданный переход от страха к радости вызвал у мистера Джолтера чрезвычайное волнение, как душевное, так и телесное, и прошло не меньше четверти часа, прежде чем он вновь обрел власть над своими органами. К тому времени погода прояснилась, ветер снова стал попутным, и на расстоянии пяти лиг показалось Кале; поэтому лица всех просветлели от радостного ожидания, и Перигрин, рискнув спуститься в каюту, утешил своего гувернера сообщением о счастливом завершении дел.
      Возликовав при мысли о скорой высадке, Джолтер начал воспевать хвалу тем краям, куда они направлялись. Он заявил, что Франция - страна учтивости и гостеприимства, каковыми отличается поведение людей всех чинов и рангов, от пэра до крестьянина, что джентльмен и иностранец не только не страдает от оскорблений и надувательства, как в Англии, но к нему относятся с величайшим почтением, чистосердечием и уважением; что поля там плодородны, климат приятный и здоровый, фермеры богаты и трудолюбивы, а все подданные счастливейшие из смертных. Он мог бы долго распространяться на свою излюбленную тему, если бы его воспитанник не вынужден был выбежать на палубу, в результате предостережения, сделанного ему его желудком.
      Шкипер, видя его состояние, очень добросовестно напомнил ему о холодной ветчине и птице, равно как о корзине с вином, которую он приказал доставить на борт, и спросил, не пора ли накрывать на стол. Он не мог выбрать более благоприятный момент для того, чтобы доказать свою незаинтересованность. Перигрин скорчил кислую гримасу при упоминании о еде, умоляя его ради Христа не говорить больше об этом предмете. Тогда он спустился в каюту и задал тот же вопрос мистеру Джолтеру, который, как было ему известно, питал не меньшее отвращение к его предложению, и, встретив у него такой же прием, отправился в кубрик и повторил свой учтивый совет камердинеру и лакею, которые лежали, страдая от двустороннего извержения, и отвечали на его любезность неистовыми проклятиями. Потерпев, таким образом, неудачу и вопреки своим добрым намерениям, он приказал юнге спрятать провизию в один из ящиков, согласно обычаям судна.
      Начался отлив, когда они приблизились к побережью Франции, и судно не могло войти в гавань, а посему они должны были лечь в дрейф и ждать лодку с берега, которая меньше чем через полчаса подошла к борту. Мистер Джолтер поднялся на палубу и, с невыразимым удовольствием вдыхая французский воздух, спросил лодочников (дружески называя их mes enfants {Дети мои (франц.)}), сколько они возьмут за то, чтобы доставить его с воспитанником и поклажей на пристань. Но как же он был поражен, когда эти учтивые, чистосердечные, разумные лодочники потребовали за такую услугу луидор! Перигрин с саркастической усмешкой заявил, что начинает понимать справедливость его панегирика французам, а огорченный гувернер ничего не мог сказать в свое оправдание кроме того, что их развратило общение с жителями Дувра. Однако его воспитанник был столь возмущен их вымогательством, что наотрез отказался их нанять, даже когда они сбавили цену наполовину, и поклялся, что предпочтет скорее остаться на борту до той поры, пока пакетбот не сможет войти в гавань, чем поощрять такую наглость.
      Шкипер, который, по всей верроятности, питал какую-то симпатию к лодочникам, тщетно доказывал, что не может лечь в дрейф или стать на якорь у берега с подветренной стороны; наш герой, посоветовавшись с Пайпсом, отвечал, что нанял его судно для переезда в Кале и не угодно ли ему исполнить взятое обязательство.
      Шкипер, весьма расстроенный этим повелительным ответом, который отнюдь не доставил удовольствия мистеру Джолтеру, отослал лодку, несмотря на просьбы и уступки лодочников. Подойдя немного ближе к берегу, они стали на якорь и ждали, пока прилив не помог им пройти отмель. Тогда они вошли в гавань, и наш джентльмен со своими спутниками и поклажей был доставлен на пристань матросами, которых щедро вознаградил за труды.
      Его немедленно обступило великое множество носильщиков, которые, подобно голодным волкам, завладели его багажом и начали расхватывать отдельные вещи, не дожидаясь его распоряжений. Взбешенный этой дерзкой назойливостью, он приказал им остановиться, присовокупив немало проклятий и ругательств, какие подсказывало ему раздражение; и, видя, что один из них как будто не обращает никакого внимания на его слова и удаляется со своей ношей, он выхватил дубинку из рук своего лакея и, мгновенно догнав парня, поверг его на землю одним ударом. В ту же секунду он был окружен толпой этих canailles {Негодяй, каналья! (франц.).}, которые негодовали на оскорбление, нанесенное их собрату, и немедленно расправились бы с обидчиком, если бы Пайпс, видя хозяина своего в беде, не призвал на помощь всю команду и не сражался столь мужественно, что неприятель вынужден был отступить с явными следами поражения, грозя посвятить в их ссору коменданта. Джолтер, который знал пределы власти французского губернатора и боялся его, начал дрожать от страха, слыша их несмолкающие угрозы; но они не посмели обратиться к этому судье, который, при беспристрастном изложении дела, сурово наказал бы их за жадность и наглость. Перигрин, без дальнейших неприятностей, прибег к помощи своих спутников, которые взвалили на плечи его поклажу и последовали за ним к воротам, где их задержали часовые, покуда не будут зарегистрированы их имена.
      Мистер Джолтер, уже подвергавшийся ранее этому допросу, решил использовать свой опыт и хитро назвал своего воспитанника молодым английским лордом. Как только это заявление, подкрепленное видом его экипировки, дошло до сведения офицера, тот вызвал стражу и приказал своим солдатам взять на караул, покуда его лордство прошествовал торжественно к Lion d'Argent {Серебряный лев (франц.).}, где он снял помещение на ночь, рассчитывая на следующее утро выехать в почтовой карете в Париж.
      Гувернер чрезвычайно гордился этим образчиком учтивости и уважения, коим их почтили, и вернулся к своей излюбленной теме, восхваляя методы управления французского правительства, - управления, которое обеспечивает поддержание порядка и защиту населения лучше, чем какой бы то ни было другой государственный строй. Что касается их вежливого внимания к иностранцам, то никаких доказательств не требовалось после оказанной им любезности и потворства губернатора, когда Перигрин прибег к своим собственным слугам для доставки вещей в гостиницу, нарушив привилегии местных жителей.
      В то время как он с величайшим самодовольством распространялся об этом предмете, камердинер, войдя в комнату, прервал его рацею, сообщив своему хозяину, что их сундуки и чемоданы должны быть доставлены в таможню для того, чтобы их обыскали и запечатали свинцовой пломбой, которая должна оставаться неприкосновенной вплоть до прибытия в Париж.
      Перигрин не возражал против этого обычая, каковой сам по себе был довольно разумен; но когда он узнал, что ворота осаждены новой толпой носильщиков, которые настаивают на своем праве нести вещи и вдобавок назначают свою цену, он наотрез отказался подчиниться их требованиям. Мало того, он угостил одного из самых крикливых пинком и заявил им, что если их таможенные чиновники хотят осматривать его багаж, они могут прийти для этой цели в гостиницу. Камердинер был смущен столь дерзким поведением своего господина, которое, - как заметил, пожимая плечами, лакей, - было bien a l'anglaise {Совершенно в английском духе (франц.).}, тогда как гувернер счел его оскорблением, нанесенным целому народу, и убеждал своего воспитанника подчиниться обычаю страны. Но высокомерный от природы нрав Перигрина воспрепятствовал ему прислушаться к благоразумному совету Джолтера, и не прошло и получаса, как они заметили шеренгу мушкетеров, приближавшуюся к воротам. При виде этого отряда воспитатель задрожал, камердинер побледнел, а лакей перекрестился; но наш герой, не проявляя никаких чувств, кроме негодования, встретил их у порога и с гневным видом спросил, что им нужно. Капрал, командовавший шеренгой, отвечал с большим спокойствием, что получил приказ доставить его багаж на таможню, и, увидев сундуки у входа, разместил своих людей между ними и их владельцем, в то время как следовавшие за ним носильщики взяли их и, не встречая сопротивления, направились к таможне.
      Пикль был не настолько сумасброден, чтобы оспаривать силу этого распоряжения, но с целью досадить и выразить презрение тем, кто его принес, он громко обратился к своему камердинеру, приказав ему по-французски следовать за багажом и позаботиться о том, чтобы белье его и вещи не были украдены осмотрщиками. Капрал, обиженный этим сатирическим замечанием, бросил гневный взгляд на виновника, словно пекся о славе своей нации, и сказал ему, что узнает в нем чужестранца во Франции, так как иначе он избавил бы себя от труда принимать столь ненужные меры предосторожности.
      ГЛАВА XXXVI
      Он делает неудачную попытку ухаживать. - Уезжает в Булонь, где проводит вечер с английскими изгнанниками
      Уступив таким образом силе, Перигрин осведомился, нет ли в доме каких-нибудь англичан, и, узнав, что джентльмен и леди занимают смежное помещение и заказали почтовую карету до Парижа, приказал Пайпсу снискать расположение их слуги и, если возможно, узнать их имена и звание, в то время как он с мистером Джолтером, в сопровождении лакея, совершал прогулку вокруг крепостного вала и обозревал укрепления.
      Том так удачно вел расспросы, что к возвращению своего хозяина мог дать ему удовлетворительный отчет о его соседях, после того как угостил своего собрата бутылкой вина. Люди, о которых шла речь, были джентльмен и его супруга, недавно прибывшие из Англии и направлявшиеся в Париж. Муж был человек состоятельный, в ранней молодости он считался распутником и явным противником брака. У него не было недостатка ни в уме, ни в опыте, и особенно он чванился своим умением избегать сетей, раскинутых женским полом, глубоким знатоком которого он себя почитал. Но, несмотря на всю свою осторожность и сноровку, он не так давно пал жертвой чар одной торговки устрицами, которая нашла средство опутать его супружескими узами; и, дабы ускользнуть от комплиментов и поздравлений своих друзей и знакомых, он находился теперь на пути в Париж, где намеревался ввести свою супругу в beau monde {Высший свет (франц.).}. Тем временем он предпочитал жить уединенно, ибо ее природные таланты не были еще культивированы; и он не питал неограниченного доверия к ее добродетели и скромности, каковые едва не уступили ухаживанию одного офицера в Кентербери, который ухитрился втереться к ней в милость.
      Любопытство Перигрина было возбуждено этими сведениями, он слонялся по двору в надежде увидеть дульцинею, которая пленила старого холостяка, и, заметив ее, наконец, в окне, позволил себе поклониться ей весьма почтительно. Она ответила на поклон реверансом; и костюм ее и манеры казались такими пристойными, что, не будь он предварительно осведомлен о прежней ее жизни, ему и в голову бы не пришло, что полученное ею воспитание отлично от воспитания других светских леди; вот сколь легко приобрести тот внешний лоск, которым так гордится знать. Впрочем, мистер Пикль якобы отметил нечто вульгарно-дерзкое в ее физиономии, что у леди родовитой и богатой было бы названо приятной живостью, которая одушевляет лицо и придает пикантность каждой черте; но так как у нее были красивые глаза и прекрасный цвет лица, залитого здоровым румянцем, который всегда говорит в пользу его владелицы, он невольно взирал на нее с вожделением и строил планы завоевать ее сердце.
      С этой целью он поручил засвидетельствовать почтение ее супругу, которого звали Хорнбек, и сообщить, что он предполагает выехать на следующий день в Париж, а так как ему известно, что тот предпринял такое же путешествие, он будет чрезвычайно рад иметь его своим спутником, если у того нет другого более приятного приглашения. Хорнбек, который, по всей вероятности, не хотел приставлять к своей жене кавалера с такою внешностью, как у нашего героя, послал учтивый ответ на его предложение, выражая крайнее свое огорчение по поводу того, что не может воспользоваться этой любезностью вследствие недомогания своей жены, которая, опасается он, еще несколько дней не в состоянии будет вынести утомительный переезд. Этот отказ, который Перигрин объяснил ревностью супруга, задушил его проект в зародыше; он распорядился, чтобы его слуга француз заказал себе место в дилижансе, куда был уложен весь его багаж, кроме маленького чемодана с бельем и прочими необходимыми вещами, который был привязан к карете, нанятой ими у хозяина гостиницы; и рано утром Перигрин с мистером Джолтером покинул Кале в сопровождении своего камердинера и Пайпса, ехавших верхом.
      Они добрались без всяких приключений до Булони, где позавтракали и навестили старого отца Грэма, шотландского джентльмена, одного из знакомых гувернера, который жил здесь капуцином шестьдесят лет, в течение которых подчинялся правилам ордена с самой суровой точностью, отличаясь также искренностью в беседе, человеколюбием и простотой в обращении. Из Булони они выехали около полудня и, намереваясь переночевать в Абевиле, приказали форейтору ехать как можно быстрее. Пожалуй, нехудо было для его лошадей, что ось сломалась и карета опрокинулась, прежде чем они сделали одну треть перегона.
      Это происшествие заставило их вернуться туда, откуда они выехали, а так как им не удалось достать другой экипаж, они принуждены были ждать, покуда их карета не будет починена. Убедившись, что эта процедура задержит их на целый день, наш молодой джентльмен вооружился терпением и пожелал узнать, что можно получить на обед; гарсон, или официант, которому был задан этот вопрос, мгновенно исчез, и немедленно вслед за этим они были изумлены появлением странной фигуры, которую, судя по экстравагантному костюму и жестам, Перигрин счел сумасшедшим французского происхождения. Этот призрак, оказавшийся, кстати сказать, всего-навсего поваром, был высоким, длинноногим, тощим, смуглым парнем, сильно горбившимся; скулы его резко выступали, нос формой и размерами напоминал пороховницу, а глазные впадины покраснели по краям, словно кожа была содрана. На голове он носил носовой платок, бывший когда-то белым, который прикрывал верхнюю часть черного парика, к коему был прикреплен кошелек, величиной по крайней мере в квадратный фут, с торчавшими по обеим его сторонам солитером и розой, так что он походил на преступника у позорного столба. Спину его облекал полотняный камзол, рукава были украшены длинными кружевными гофрированными рукавчиками, талию охватывал передник, подоткнутый так, чтобы он не закрывал белых шелковых чулок; и вошел он, потрясая окровавленным оружием, имевшим добрых три фута в длину. Перигрин, видя, что он приближается с такой грозной осанкой, насторожился, но, получив сведения о его профессии, просмотрел меню и, заказав три-четыре блюда к обеду, отправился с мистером Джолтером осматривать город, который они еще не успели внимательно обозреть.
      Возвращаясь из порта, они встретились с четырьмя-пятью джентльменами, которые, казалось, имели вид удрученный и, узнав по платью в нашем герое и его гувернере англичан, поклонились очень почтительно, когда те проходили мимо. Пикль, от природы сердобольный, почувствовал сострадание и, распознав по одежде слугу незнакомцев, заговорил с ним по-английски и спросил, кто эти джентльмены. Лакей сообщил ему, что они были его соотечественниками, изгнанными из родного края вследствие своей приверженности несчастливому и обреченному на гибель делу, и что они явились на берег моря, следуя повседневной своей привычке, дабы усладить тоскующие взоры видом белых утесов Альбиона, к которым они никогда более не должны были приближаться.
      Хотя наш молодой джентльмен резко расходился с ними в своих политических убеждениях, однако он не был одним из тех энтузиастов, которые считают каждое отступление от установленных догматов веры достойным проклятия и лишают скептика всех благ человеколюбия и христианского прощения. Он прекрасно понимал, что человек самой безупречной нравственности может, вследствие привитых предрассудков или непобедимой привязанности, отдаться предосудительному и пагубному делу, и находил, что они уже пострадали жестоко за свою неосмотрительность. Он был растроган рассказом об их ежедневном паломничестве к морскому берегу, которое расценивал как патетическое доказательство их скорби, и поручил мистеру Джолтеру просить об оказании чести выпить вместе стакан вина вечером. Они приняли предложение с удовольствием и благодарностью и под вечер явились к любезному хозяину, который угостил их кофе и хотел задержать до ужина, но они так настойчиво добивались чести принять его в том доме, который они посещали, что он уступил и вместе с гувернером последовал за ними туда, где они заказали изысканный ужин и угостили их лучшим французским кларетом.
      Они заметили, что главный их гость отнюдь не одобряет их политических убеждений, и посему избегали разговора, который мог показаться оскорбительным; впрочем, они сетовали на свою судьбу, которая обрекла их на вечную разлуку с родными и друзьями; но они не подвергали сомнению справедливость приговора, им вынесенного, хотя один из них, на вид лет тридцати, горько оплакивал свое несчастье, которое повергло в нищету и отчаяние любимую жену и трех детей, и в порыве скорби проклинал свою участь. Его товарищи, с целью заглушить его горе, переменили предмет разговора и наполняли стаканы с великим усердием; посему все их заботы были рассеяны, они спели несколько застольных французских куплетов, и веселье одержало верх.
      В разгар веселья, которое обычно разоблачает скрытые чувства и устраняет всякое представление об осторожности и стеснительности, один из хозяев, опьяневший сильнее, чем его товарищи, предложил тост, который Перигрин с некоторой горячностью отверг, как оскорбительный. Тот настаивал на своем предложении с неуместным жаром, и спор грозил принять серьезный оборот, пока присутствующие не вмешались и не вынесли порицание своему другу, которого так резко упрекали я осуждали за неучтивое поведение, что он пришел в великое негодование, грозя покинуть их компанию и клеймя их кличкой изменников общему делу. Огорченные поступком приятеля, остальные усиленно извинялись перед своими гостями, которых умоляли простить его невоздержанность, уверяя очень настойчиво, что он, придя в себя, явится к ним лично и попросит прощения за причиненную обиду. Пикль был удовлетворен их доводами, вновь обрел веселое расположение духа и, так как час был поздний, не поддался на их увещания распить еще бутылку и был эскортирован домой сильно под хмельком. На следующее утро, часов в восемь, его разбудил камердинер, доложивший ему, что двое из тех джентльменов, с которыми он провел вечер, явились в дом и добиваются чести быть допущенными к нему в спальню. Перигрин не мог постигнуть цель этого необычайного визита и, приказав слуге впустить их в комнату, увидел человека, его оскорбившего, вместе с джентльменом, который осуждал такое грубое поведение.
      Тот, кто являлся обидчиком, принеся извинение за беспокойство, причиняемое мистеру Пиклю, сообщил, что его друг, здесь присутствующий, пришел к нему рано утром и предложил на выбор либо драться с ним немедленно, либо идти просить прощения за грубое поведение накануне вечером; что, хотя у него хватит мужества сразиться с кем угодно за правое дело, он не настолько свиреп, чтобы ослушаться велений долга и рассудка, вследствие чего, но отнюдь не из страха перед угрозами приятеля, он взял на себя смелость нарушить его покой, дабы как можно скорее загладить свою вину перед ним, которая, утверждал он, является исключительно результатом опьянения, и затем испросить у него прощение. Наш герой выслушал это признание очень любезно, поблагодарил другого джентльмена за галантное выступление в его защиту и, видя, что его приятель слегка раздражен его услужливым вмешательством, добился их примирения, убедив его, что шаг, на который он решился, делает честь всей компании. Затем он пригласил их к завтраку, выразил желание увидеть в их положении перемену к лучшему и, так как карету починили, распрощался со своими знакомыми, которые пришли пожелать ему счастливого пути, и вместе со своей свитой выехал вторично в Булонь.
      ГЛАВА XXXVII
      Направляется в столицу. - Делает остановку в Бернэ, где его догоняет мистер Хорнбек, чью голову он жаждет украсить
      Во время этого переезда мистер Джолтер воспользовался случаем поделиться со своим воспитанником наблюдениями над трудолюбием французов и в качестве неопровержимого доказательства предложил ему осмотреться вокруг и отметить, с каким старанием обработана каждая пядь земли, и, исходя из плодородности этой провинции, которая считается беднейшей во Франции, составить представление о богатстве и преуспеянии народа в целом. Перигрин, изумленный, равно как и возмущенный столь пристрастным отношением, отвечал, что зрелище, объясняемое им трудолюбием, является следствием нищеты; несчастные крестьяне принуждены вспахивать каждый дюйм земли, чтобы удовлетворить своих взыскательных помещиков, так как сами они и их скот являются олицетворением голода; что о крайней их бедности свидетельствует вид страны, где нет ни единого заграждения и ровно ничего, кроме скудного урожая ячменя и овса, который отнюдь не может вознаградить тяжкий труд земледельца; что жилища их отнюдь не лучше жалких хижин; что на протяжении двадцати миль не видно ни одного помещичьего дома; что нет ничего омерзительнее и беднее, чем одежда поселял; что дорожные кареты здесь куда хуже мусорных подвод в Англии и что у форейтора, который правит их лошадьми, нет ни чулок на ногах, ни рубахи на теле.
      Гувернер, найдя своего воспитанника столь неподатливым, решил оставить его на произвол собственного его невежества и предрассудков и приберечь свои наблюдения для тех, кто отнесется с большим уважением к его мнению. И в самом деле, к такому решению он часто прибегал и так же часто его нарушал в порыве рвения, не раз побуждавшего его уклоняться от линии поведения, начертанной им в более спокойные минуты. Они остановились закусить в Монтрейле и около семи часов вечера прибыли в деревню Бернэ; покуда они ждали свежих лошадей, хозяин гостиницы уведомил их, что ворота Абевиля ежедневно запираются в восемь часов вечера и, стало быть, их не пропустят, добавив, что нет другой придорожной харчевни, где бы они могли провести ночь, а посему он дружески советует им остаться у него в доме, где они найдут все удобства и в путь отправятся рано утром.
      Мистер Джолтер, хотя ему приходилось ездить прежде по этой дороге, не мог припомнить, правду ли говорит хозяин; но так как сообщение его было весьма правдоподобно, наш герой решил последовать его совету и, когда его проводили в комнату, спросил, что можно получить на ужин. Хозяин, перечислил все съестные припасы, имевшиеся в доме, и Перигрин, заказав все это для себя и своих спутников, покуда готовили ужин, прогуливался близ дома, расположенного в сельской местности. Когда он коротал таким образом время, тянувшееся для него медленно, еще одна карета подъехала к гостинице; наведя справки, он обнаружил, что вновь прибывшие были мистер Хорнбек и его супруга. Хозяин, зная, что не имеет возможности накормить этих новых гостей, подошел и попросил с великим смирением, чтобы мистер Пикль уступил им часть провизии, которую заказал, но тот не пожелал расстаться даже с крылышком куропатки, хотя в то же время послал привет приезжим и, дав им понять, как плохо приспособлен дом для их приема, пригласил отужинать вместе. Мистер Хорнбек, не страдавший отсутствием вежливости и чрезвычайно расположенный в пользу вкусных блюд, на которые имел основания рассчитывать, судя по аппетитному запаху, доносившемуся из кухни, не мог отвергнуть это вторичное любезное приглашение нашего молодого джентльмена, в ответ на которое поручил передать, что он и его жена с удовольствием воспользуются учтивым предложением. У Перигрина лицо раскраснелось, когда он узнал, что вот-вот познакомится с миссис Хорнбек, чье сердце он мысленно уже покорил; и он тотчас начал изощрять свою изобретательность, придумывая способ обмануть бдительность ее супруга.
      Когда ужин был готов, он собственной персоной пришел уведомить об этом своего гостя и, введя леди в свою комнату, усадил ее в кресло во главе стола, пожимая ей руку и в то же время бросая самые коварные взгляды. К таким грубым приемам он прибег, предполагая, что с леди такого звания, как она, можно отказаться от утомительных формальностей, которые следует соблюдать, ухаживая за особой благородного происхождения и аристократического воспитания. По всей вероятности, его расчет оказался правильным, ибо миссис Хорнбек не проявила никаких признаков неудовольствия по поводу такого обращения, но, напротив, казалось, приняла его, как доказательство уважения молодого джентльмена; и хотя она осмелилась только три раза раскрыть рот за все время, пока длился ужин, она выразила чрезвычайно благоприятное мнение о своем кавалере с помощью лукавых и значительных взглядов, когда взоры ее супруга были устремлены в другую сторону, и громких взрывов смеха, свидетельствующих об ее одобрительном отношении к тем острым репликам, какие Перигрин вставлял в их разговор. Ее муж был не на шутку обеспокоен развязным поведением своей супруги, чью живость он пытался обуздать, принимая суровую осанку; но она либо подчинялась требованиям своего характера, который, по-видимому, был веселым и открытым, либо хотела наказать мистера Хорнбека за его ревнивый нрав, несомненно одно: ее оживление усилилось до такой степени, что супруг был всерьез встревожен и рассержен ее манерой обращения и дал ей знать о своем неудовольствии, наступив тайком ей на ногу. Однако он был в такой мере отуманен гневом, что не попал в цель и придавил острым каблуком башмака ступню мистера Джолтера, включая и его мизинец, украшенный болезненной мозолью, которую он потревожил столь резко и неожиданно, что гувернер, не в силах выносить пытку молча, вскочил и, прыгая по комнате, начал испускать ужасные вопли к невыразимому удовольствию Перигрина и леди, которые хохотали чуть ли не до конвульсий над этой шуткой. Хорнбек, смущенный своим промахом, с великим сокрушением попросил прощения у обиженного учителя, уверяя, что злополучный удар, доставшийся ему, предназначался отвратительной дворняжке, которая по его предположениям, расположилась под столом. К счастью для него, в комнате действительно находилась собака, делавшая правдоподобным это извинение, принятое Джолтером, у которого слезы текли по щекам, и мир за столом был восстановлен. Впрочем, как только гости получили возможность удалиться, не нарушая приличий, сей подозрительный супруг распрощался с юношей под предлогом, будто устал от путешествия, предварительно предложив из любезности вместе продолжать путь на следующий день; и Перигрин проводил леди до ее комнаты, где пожелал ей спокойной ночи, еще раз горячо пожав руку, на каковое пожатие она ответила. Этот благоприятный знак заставил его сердце затрепетать от восторга; он жаждал случая объясниться и, видя, что ее супруг вышел с фонарем во двор, тихонько проскользнул в его комнату, где нашел ее полураздетой.
      Побуждаемый необузданной своею страстью, которая воспламенилась еще сильнее от соблазнительного ее вида и уже встретила с ее стороны поощрение,он нетерпеливо бросился к ней, восклицая: "Проклятье! Сударыня, ваши чары неотразимы!" - и без дальнейших церемоний заключил бы ее в свои объятия, если бы она не стала умолять его, ради господа бога, удалиться, ибо - вернись мистер Хорнбек и найди его здесь - она погибнет навеки. Он был не настолько ослеплен своею страстью, чтобы не признать основательности ее опасений, а так как не мог притязать на увенчание своих желаний тотчас же, то и объяснился ей в любви, заявил, что будет изощрять свою изобретательность, выискивая удобный случай повергнуться к ее ногам, и в то же время похитил немало маленьких знаков благосклонности, которые она, охваченная страхом, должна была ему подарить, уступая его дерзкому натиску.
      Покончив столь удачно с предварительными приготовлениями, он удалился в свою комнату и провел ночь измышляя способы обмануть ревнивую бдительность своего дорожного спутника.
      ГЛАВА XXXVIII
      Они вместе отправляются в путь, завтракают в Абевиле, обедают в Амьене и часов в одиннадцать прибывают в Шантийи, где Перигрин, пытаясь обмануть Хорнбека, приводит в исполнение свой план.
      Вся компания, как было ранее условлено, выехала на рассвете и позавтракала в Абевиле, где узнала о лукавстве бернэйского хозяина гостиницы, который обманул их, утверждая, что они не будут впущены после закрытия ворот. Отсюда все тронулись в Амьен, где пообедали и были осаждены нищенствующими монахами; а так как дороги находились в плохом состоянии, то не раньше одиннадцати часов вечера они прибыли в Шантийи, где нашли ужин уже приготовленным благодаря тому, что выслали вперед камердинера верхом.
      Так как здоровье Хорнбека весьма сильно пострадало от разгульного образа жизни, он почувствовал такое утомление от совершенного в тот день переезда, равного ста милям, что, усевшись за стол, едва мог держаться прямо и менее чем через три минуты начал клевать носом. Перигрин, предусмотревший эту возможность и приготовившийся к ней, посоветовал ему подкрепиться стаканом вина, и когда предложение было принято, дал знак своему камердинеру, который, согласно полученным инструкциям, влил тридцать капель настойки из опия в бургундское, каковое сей злополучный супруг выпил залпом. Эта доза, усиливая прежнюю его сонливость, погрузила его почти мгновенно в столь крепкий сон, что пришлось перенести его в комнату, где лакей раздел его и уложил в постель. Да и Джолтер, вялый от природы, не мог бороться с тяготением ко сну, не подвергаясь отчаянной зевоте, которая побудила его воспитанника назначить ему ту же дозу, какая подействовала столь удачно на другого Аргуса. Это снадобье оказало на грубый организм Джолтера не такое деликатное действие, как на более чувствительные нервы Хорнбека, и вызвало непроизвольные подергивания и конвульсивные сокращения лицевых мускулов; когда же, наконец, его натура уступила силе этого лекарства, он затрубил в обе ноздри столь оглушительно, что наш искатель приключений испугался, как бы он не разбудил другого пациента и, стало быть, не помешал осуществлению его плана. Поэтому гувернер был поручен заботам Пайпса, который уволок его в другую комнату и, раздев, повалил на кровать, тогда как двое влюбленных получили полную свободу отдаться взаимной страсти.
      Перигрин в нетерпеливом вожделении готов был немедленно решить судьбу Хорнбека, но его возлюбленная не одобрила этого намерения и заявила, что их пребывание наедине, хоть сколько-нибудь длительное, будет замечено ее служанкой, приставленной следить за ее поведением; поэтому они прибегли к другому плану, который был осуществлен так: он проводил ее в ее помещение в присутствии ее лакея, который им светил, и пожелав ей спокойного сна, вернулся в свою комнату, где ждал, покуда все в доме не стихло; затем, подкравшись к ее двери, которая была оставлена открытой для того, чтобы он мог войти в темноте, он увидел супруга, по-прежнему покоящегося в объятиях сна, и супругу в капоте, готовую увенчать его блаженство. Он увел ее в свою комнату, но греховная его страсть не получила удовлетворения.
      Опий, который был дан Джолтеру, и вино, им выпитое, произвели такую пертурбацию в мозгу, что его преследовали ужасные кошмары, и наряду с другими плачевными ситуациями он вообразил, будто ему грозит опасность погибнуть в пламени, которое, по его мнению, охватило дом. Это сновидение возымело такое действие на его умственные способности, что он переполошил весь дом неистовыми воплями: "Пожар! Пожар!" - и даже вскочил с постели, хотя продолжал спать крепким сном. Влюбленные были весьма неприятно потревожены этими страшными криками, и миссис Хорнбек, бросившись в великом смятении к двери, увидела лакея, входившего на ее беду со свечой в руке в комнату ее супруга, чтобы уведомить его о происшествии. Она знала, что ее отсутствие будет тотчас замечено, и могла легко угадать последствия, если только ее изобретательность не подскажет ей немедленно какого-нибудь благовидного предлога для ее отсутствия.
      Женщины от природы находчивы при подобных неожиданных обстоятельствах; ей понадобилось всего несколько минут, чтобы прийти в себя, и, бросившись в комнату гувернера, который не переставал вопить одно и то же, она визгливо закричала:
      - Господи, помилуй нас! Где? Где?
      К тому времени собрались все слуги в странных костюмах; Перигрин ворвался в комнату Джолтера и, видя, что тот разгуливает в одной рубашке с закрытыми глазами, угостил его таким ударом по спине, что мгновенно рассеял его кошмар и привел в чувство. Тот был изумлен и пристыжен тем обстоятельством, что его застали в таком непристойном виде, и, забравшись под одеяло, попросил извинения у всех присутствующих за причиненное им беспокойство, вымаливая с великим смирением прощение у леди, которая с поразительным искусством притворялась крайне испуганной и удивленной. Тем временем Хорнбек, которого после долгих усилий разбудил слуга, едва успел сообразить, что жены его нет, как все химеры ревности завладели его воображением; он в бешенстве вскочил и, схватив шпагу, побежал прямо в спальню Перигрина, где хотя и не нашел того, чего искал, но, по несчастью, обнаружил нижнюю юбку, которую его жена забыла во время стремительного своего отступления. Это открытие раздуло пламя его гнева. Он схватил роковое доказательство своего бесчестья и, встретив жену, возвращавшуюся в спальню, показал его ей, говоря с весьма многозначительным видом:
      - Сударыня, вы потеряли свою нижнюю юбку в соседней комнате.
      Миссис Хорнбек, которая унаследовала поразительное присутствие духа, посмотрела внимательно на упомянутый предмет и с самой безмятежной физиономией заявила, что, должно быть, эта юбка принадлежит кому-нибудь из живущих в доме, ибо у нее такой нет. Перигрин, шедший позади нее, услыхав это заверение, немедленно вмешался и, потянув Хорнбека за рукав в свою комнату, сказал:
      - Тысяча чертей! Какое вам дело до этой юбки? Или вы не можете допустить, чтобы молодой человек завел интрижку с дочерью трактирщика, и сообщаете о его слабостях своей жене? Тьфу! Как это мерзко - мешать другим людям развлекаться только потому, что вы сами отказались от таких приключений!
      Бедный супруг был до такой степени смущен бесстыдством своей жены и надменным заявлением юноши, что уверенность его поколебалась; он не надеялся на свою доблесть и, не желая подвергать ее испытанию, не выразил никаких сомнений в правдивости Перигрина; попросив прощения за допущенную им ошибку, он удалился. Впрочем, он не был доволен поведением находчивой спутницы своей жизни, но, напротив, решил с большей тщательностью расследовать это происшествие, которое пришлось ему столь не по вкусу, что он приказал слуге приготовить все необходимое, чтобы выехать на рассвете; и когда наш искатель приключений проснулся на следующее утро, оказалось, что его дорожные спутники уже три часа как отбыли, хотя было условлено провести здесь все утро, чтобы осмотреть замок принца Конде, а затем вместе ехать в Париж после полудня.
      Перигрин был слегка опечален, узнав, что у него столь внезапно отняли еще не отведанный лакомый кусочек, а Джолтер не мог постигнуть причину их неожиданного и неучтивого отъезда, который, после многих глубокомысленных догадок, он приписал тому, что Хорнбек был шулером, сбежавшим с богатой наследницей, каковую считал нужным скрывать, спасаясь от погони ее друзей.
      Воспитанник, не сомневавшийся в истинных мотивах, позволил гувернеру упиваться собственной проницательностью и успокаивал себя надеждой увидеть снова свою дульцинею в каком-нибудь увеселительном заведении в Париже, которые он намеревался посещать. Утешившись этим, он осмотрел великолепные конюшни и дворец Шантийи, и тотчас после обеда они выехали в Париж, куда прибыли вечером и остановились в гостинице в предместье Сен-Жермен, неподалеку от театра.
      ГЛАВА XXXIX
      В Париже он ввязывается в авантюру и арестован городской стражей. Завязывает знакомство с французским аристократом, который вводит его в beau monde
      Как только они расположились в этом доме, наш герой известил дядю о благополучном прибытии и послал также письмо своему другу Гантлиту, вложив очень нежную записку своей дорогой Эмилии, которой он повторил все прежние клятвы в верности и любви.
      Следующей заботой, его поглотившей, был заказ нескольких костюмов, соответствующих французской моде, и в этот промежуток времени он ни разу не появлялся вне дома, если не считать английской кофейни, где он вскоре познакомился с некоторыми из своих соотечественников, проживавшими в Париже на одинаковом с ним положении. Третий вечер после приезда он провел с компанией этих молодых щеголей в доме одного известного трактирщика, чья жена была замечательно красива и помимо этого весьма подходила для привлечения в дом клиентов. Этой леди наш молодой джентльмен был представлен как чужестранец, только что прибывший из Англии, и его очаровали ее прелести, равно как и непринужденный и веселый разговор. Ее развязное поведение убедило его в том, что она была одним из тех добрых созданий, которые удостаивают своей благосклонности человека, предлагающего наивысшую цену; исходя из такого предположения, он начал ухаживать за ней столь назойливо, что прекрасная буржуазка принуждена была громко возопить, защищая свою добродетель. Ее супруг немедленно прибежал на помощь и, видя ее в чрезвычайно опасном положении, напал на обидчика с такою яростью, что тот поневоле бросил свою добычу и накинулся на взбешенного трактирщика, которого жестоко наказал за дерзкое вмешательство. Леди при виде столь невежливого обращения со спутником ее жизни вступилась за него и, вцепившись ногтями в физиономию его противника, расцарапала ему с одной стороны нос. Шум этой драки привлек всех слуг в доме на помощь хозяину, а когда против них выступили приятели Перигрина, завязалось побоище, причем французы были разбиты наголову, жене нанесено оскорбление, а муж спущен с лестницы.
      Трактирщик, возмущенный оскорблением, нанесенным ему и его семье, выбежал на улицу и стал молить о защите городскую стражу, которая, выслушав его жалобу, примкнула штыки и, в количестве двенадцати - четырнадцати человек, столпилась у двери. Молодые джентльмены, разгоряченные успехом и относясь к солдатам, как к лондонским сторожам, которых они частенько обращали в бегство, обнажили шпаги и, возглавляемые Перигрином, сделали вылазку. Пощадила ли их стража, как иностранцев или как неопытных юнцов, опьяненных спиртными напитками, но солдаты расступились и, не оказывая сопротивления, дали им пройти. Эта уступчивость, являвшаяся результатом сострадания, была неправильно истолкована вожаком англичан, который для потехи попробовал подставить ногу стоявшему рядом с ним солдату, но потерпел неудачу в этой попытке и прикладом мушкета получил в грудь удар, заставивший его, шатаясь, отступить на несколько шагов. Взбешенная этим смелым отпором, вся компания, обнажив шпаги, атаковала отряд, и после упорного боя их арестовали всех до единого и отправили на гауптвахту. Узнав о подробностях стычки, дежурный офицер, из внимания к их молодости и национальной неустрашимости, за которую французы готовы простить многое, освободил их всех, мягко попрекнув за непристойное и дерзкое поведение; итак, все, чего добился наш герой своей галантностью и доблестью, были позорные ссадины на лице, заставившие его не покидать комнаты целую неделю. Невозможно было скрыть эту беду от мистера Джолтера, который, ознакомившись с обстоятельствами дела, не преминул осудить безрассудную авантюру, каковая, по его словам, оказалась бы для них роковой, не будь их враги французами, которые, единственные из всех народов под солнцем, строжайшим образом соблюдают законы гостеприимства.
      Так как круг знакомства гувернера распространялся преимущественно на ирландских и французских священников и людей низшего звания, которые зарабатывают себе на жизнь, оказывая услуги иностранцам, либо обучая их французскому языку, либо исполняя мелкие поручения, какие им доверяют, то он отнюдь не был самым подходящим человеком в мире для того, чтобы развить вкус молодого джентльмена, который путешествовал с целью усовершенствования, в надежде стать со временем видной особой у себя на родине. Сознавая свою неосведомленность, он удовольствовался ролью домоправителя и вел строгий подсчет деньгам, которые шли на их общие расходы; впрочем, он был знаком с теми местами, какие посещались иностранцами, впервые прибывшими в Париж, и знал с точностью до лиара, сколько полагалось давать привратникам всех примечательных отелей; что же касается до редких картин и статуй, коими изобилует эта столица, то он был более несведущ, чем слуга, получающий ливр в день.
      Короче, мистер Джолтер мог дать полный отчет о придорожных станциях и избавить от расходов на покупку составленного Антонини описания достопримечательностей Парижа; он был знатоком гостиниц, где можно столоваться за плату от двенадцати до тридцати пяти ливров, знал расценку всех фиакров и экипажей с извозчичьего двора, мог оспаривать счета портных и трактирщиков и распекать слуг на сносном французском языке. Но законы, обычаи и дух народа, характерные черты жителей и сцены светской жизни являлись тем предметом, который он не имел случая наблюдать, желания осмыслить и умения отличить. Все его правила поведения были внушены педантизмом и предрассудками; посему представления его были туманны, суждение пристрастно, обращение неуклюже, а речи нелепы и незанимательны; однако такими, каким я изобразил этого наставника, являются в большинстве случаев те скоты, которые прогуливают по свету зеленых юнцов, именуя себя дорожными гувернерами. Поэтому Перигрин, будучи прекрасно знаком с пределом способностей мистера Джолтера, ни разу не помышлял о том, чтобы посоветоваться с ним о своем поведении, но распределял время, руководствуясь велениями собственного своего рассудка и сообщениями и указаниями приятелей, которые дольше жили во Франции и, стало быть, были лучше знакомы с увеселениями этого города.
      Как только он получил возможность появиться a la francaise {Одетым по французской моде (франц.).}, он нанял помесячно элегантную коляску, посетил Люксембургскую галерею, Пале-Рояль, все замечательные отели, церкви и прославленные места в Париже, побывал в Сен-Клу, Марли, Версале, Трианоне, Сен-Жермене и Фонтенбло, наслаждаясь оперой, маскарадами, итальянской и французской комедией, и редко пропускал случай показаться на публичном гулянье, в надежде повстречаться с миссис Хорнбек, или позабавиться каким-нибудь приключением, соответствующим его романтическому нраву. Он нисколько не сомневался в том, что его особа должна привлечь внимание какой-нибудь замечательной красавицы, и был столь тщеславен, что воображал, будто немногие женские сердца могут выдержать артиллерийский огонь его совершенств, найди он только случай удачно его направить. Однако он появлялся во всех увеселительных местах в течение многих недель, не пожиная плодов своей надежды, и начал уже составлять себе весьма невысокое мнение о вкусе французов, которые так долго его не замечали, но вот однажды, по дороге в оперу, его коляска должна была остановиться, так как улица была запружена по вине двух крестьян, которые, налетев друг на друга в своих повозках, тут же затеяли ссору и драку.
      Такая стычка была столь необычна во Франции, что люди заперли свои лавки и лили холодную воду на драчунов с целью положить конец бою, который сражающиеся вели очень злобно и весьма неискусно, пока один из них случайно не упал, после чего другой воспользовался его бедой и, навалившись на лежачего, начал колотить его головой о мостовую. Экипаж нашего героя остановился у самого поля битвы, и Пайпс, будучи не в силах вынести столь скандальное нарушение правил бокса, сорвался с места и оттащил нападающего от его противника, которого тотчас поднял и, уговаривая по-английски сделать вторую пробу, обучал в то же время, сжимая кулаки по всем правилам искусства и принимая соответствующую позу. После такого поощрения взбешенный возница бросился на своего врага и, по всей вероятности, жестоко расправился бы с ним за нанесенные побои, не удержи его вмешавшийся в дело лакей одного дворянина, чья карета должна была остановиться по причине этой драки. Сей ливрейный лакей, вооруженный палкой, спрыгнул с козел и без всяких церемоний и увещаний стал осыпать ударами голову и плечи крестьянина, которому покровительствовал Пайпс; тогда Томас, возмущенный столь неучтивым обхождением, нанес назойливому посреднику такой удар в живот, что привел в беспорядок все его внутренности и заставил его от страшной боли и удивленияиспустить вопль: "Ох!" Два других лакея, стоявших на запятках, при виде столь дерзкого нападения на своего собрата устремились ему на помощь и угостили градом весьма ощутительных ударов голову его обидчика, который не имел возможности уклониться или защищаться.
      Перигрин, хотя и не одобрял поведения Тома, но не мог допустить столь жестокое с ним обращение главным образом потому, что, по его мнению, эта драка затрагивала его собственную честь, а потому, выйдя из экипажа, бросился на выручку своего слуги и со шпагой в руке атаковал его противников. Двое из них, едва завидев это подкрепление, обратились в бегство, а Пайпс, вырвав палку из рук третьего, стал тузить его столь безжалостно, что наш герой счел нужным в защиту его прибегнуть к своему авторитету. Простолюдины были устрашены беспримерной храбростью Пикля, который, узнав, что человек, чьих слуг он наказал, был генерал и принц крови, подошел к карете и просил извинить его поступок, объясняя свое поведение тем, что не знал его звания. Старый аристократ принял его извинение с большой учтивостью, поблагодарив за взятый им на себя труд научить его слуг хорошим манерам, и, угадав по наружности нашего юноши, что он иностранец благородного происхождения, весьма любезно пригласил его в свою карету, предполагая, что они оба отправляются в оперу. Пикль с радостью воспользовался случаем завязать знакомство с такой знатной особой и, распорядившись, чтобы его коляска следовала за ними, явился в сопровождении принца в его ложу, где беседовал с ним, пока длилось представление.
      Тот вскоре убедился, что Перигрин не лишен ума и проницательности, и в особенности был доволен его приятными манерами и непринужденным обращением качества, которыми представители английской нации отнюдь не блещут во Франции, а поэтому они были тем заметнее и привлекательнее у нашего героя, которого аристократ в тот же вечер привез к себе домой и представил своей жене и особам высшего света, ужинавшим у него. Перигрин был совершенно пленен их приветливым обхождением и живым разговором и, удостоившись особых знаков внимания, удалился с твердой решимостью поддерживать столь полезное знакомство.
      Тщеславие подсказывало ему, что настало время, когда благодаря своим талантам он может добиться успеха у прекрасного пола, ради чего он решил использовать все свое искусство и ловкость. С этой целью он усердно посещал все увеселительные празднества, куда получил доступ с помощью своего знатного друга, который никогда не пропускал случая удовлетворить его честолюбие. В течение некоторого времени Перигрин принимал участие во всех его развлечениях и был вхож во многие из лучших домов Франции, но он недолго упивался теми надеждами, которые тешили его воображение. Вскоре он убедился, что невозможно было бы поддерживать завязанные им аристократические знакомства, не участвуя ежедневно в кадриле - иными словами, не проигрывая своих денег, ибо все особы высшего света, как мужчины, так и женщины, были завзятыми игроками, постигшими и применявшими все тонкости искусства, в котором он был вовсе несведущ. Вдобавок он стал замечать, что еще не обучен французской галантности, которая зиждется на поразительной бойкости языка, на раболепном и непостижимом внимании к мелочам, удивительной способности смеяться из вежливости и на пустой болтовне, каковые качества были для него совершенно недоступны. Короче, наш герой, который среди своих соотечественников мог почитаться веселым и острым на язык, прослыл на блестящих ассамблеях во Франции юношей весьма флегматического нрава. Не чудо, что гордость его была уязвлена, так как его не признавали значительной особой, а такое мнение он не преминул приписать отсутствию у них разумения и вкуса. Он почувствовал отвращение к корыстолюбию, а также к поверхностному уму дам; и, потратив несколько месяцев и немалую сумму денег на бесплодные визиты и ухаживание, он окончательно отказался от своих намерений и утешился в обществе веселой fille de joie {Женщина легкого поведения (франц.).}, чью благосклонность он приобрел, назначив ей ежемесячное вознаграждение в двадцать луидоров. Чтобы облегчить себе этот расход, он отказался от своей коляски и уволил лакея француза.
      Затем он поступил в прославленную академию с целью закончить свое образование и завязал знакомство кое с кем из рассудительных людей, которыхзаметил в кофейне и за общим столом в таверне, им посещаемой, и которые немало способствовали усовершенствованию его познаний и вкуса; ибо, отбросив предубеждение, следует признать, что во Франции нет недостатка в людях безупречной честности, глубокого ума и самого широкого образования. Благодаря разговорам с ними он приобрел отчетливое представление об их управлении и государственном устройстве, и хотя не мог не восхищаться превосходной организацией их полиции, но в результате своих расспросов поздравил себя со своим правом на привилегии британского подданного.
      Действительно, это бесценное право, даруемое рождением, было подтверждено столь явными фактами, которые он наблюдал чуть ли не ежедневно, что только жесточайшее предубеждение могло оспаривать его существование.
      ГЛАВА XL
      Он приобретает ясное понятие о французском управлении. - Ссорится с мушкетером, которого побеждает затем на дуэли, наказав предварительно за вмешательство в его любовные развлечения
      Из ряда фактов этого рода я считаю уместным привести некоторые характерные для управления, каковое можно было наблюдать во Франции в пору его пребывания в Париже, дабы тот, кто лишен возможности убедиться воочию, или подвергается опасности поверить клевете, мог сравнить свое собственное положение с положением своих соседей и воздать должное государственному устройству страны, в которой живет.
      Некая высокопоставленная леди была осмеяна в пасквиле неведомым писакой, которого не удалось обнаружить, после чего министерство, в результате ее жалобы, арестовало и отправило в Бастилию ни больше ни меньше как двадцать пять аббатов, по принципу Ирода, повелевшего убить младенцев, в надежде, что главный предмет его ненависти не спасется при всеобщем избиении; друзья этих злополучных пленников не смели даже пожаловаться на несправедливое преследование и только пожимали плечами и молча оплакивали ихзлую судьбу, не ведая, суждено ли им когда-нибудь свидеться снова.
      Примерно в это же время некий джентльмен благородного происхождения, угнетаемый могущественным герцогом, жившим по соседству, нашел средство быть представленным королю, который, приняв очень милостиво его петицию, спросил, в каком полку он служит; когда же предъявитель жалобы ответил, что не имеет чести состоять на службе, он вернул бумагу не прочитанной и отказался ознакомиться с содержанием петиции; итак, отнюдь не восстановленный в своих правах, джентльмен остался более чем когда-либо незащищенным от тирании своего угнетателя. Да, столь широко известно разочарование всех тех, кто осмеливается жить, не ища покровительства и связей при дворе, что один из джентльменов, чьей дружбой дорожил Перигрин, откровенно признался: он является владельцем самого романтического уголка в одной из провинций и страстно влюблен в жизнь на лоне природы, однако не смеет проживать в своем поместье, ибо, ослабив свое внимание к сильным мира сего, которые удостоили его покровительством, он может пасть жертвой какого-нибудь хищного интенданта.
      Что касается до простолюдинов, то они так привыкли к расправам и наглости властей, что любой оборванный субалтерн, любой нищий сынок из дворян и самый ничтожный человек, служащий при дворе, оскорбляет и притесняет их безнаказанно. Некий ecuyer, или лошадиный барышник, состоящий на службе у короля, был однажды у цирюльника, который нечаянно срезал ему прыщик на лице, после чего барышник вскочил и, выхватив шпагу, в бешенстве нанес ему рану в плечо. Бедный раненый цирюльник сделал попытку убежать и был настигнут сим свирепым убийцей, который, не довольствуясь расправой, вторично вонзил в него шпагу и убил его на месте. Совершив этот бесчеловечный поступок, он с большим хладнокровием оделся и, отправившись в Версаль, немедленно получил прощение за содеянное, с таким бесстыдством восторжествовав в своем зверстве, что в следующий же раз, когда ему случилось бриться, он сидел, держа наготове шпагу, дабы вторично совершить убийство, если цирюльник сделает такой же промах.
      Однако бедные люди столь приучены к смирению, что, когда Перигрин с ужасом и омерзением рассказал об этом убийстве своему парикмахеру, сей ослепленный бедняк отвечал, что, конечно, это очень печально, но джентльмен действовал в порыве гнева, а затем добавил, в виде панегирика правительству, что подобная вспыльчивость никогда не наказуется во Франции.
      Спустя несколько дней после этого преступления наш юноша, заклятый враг всякого угнетения, находясь в одной из лож ближайших к сцене на представлении комедии, был свидетелем происшествия, которое привело его в негодование. Высокий свирепого вида человек в партере, без малейшего повода, но исключительно из похвальбы и задора, завладел шляпой весьма приличного молодого человека, стоявшего перед ним, и нахлобучил ему ее задом наперед. Обиженный вежливо осведомился у обидчика о причине такого поступка, но не получил никакого ответа; когда он отвернулся в другую сторону, оскорбление было нанесено вторично. Тогда он выразил свое возмущение, как и подобало мужественному человеку, и потребовал, чтобы зачинщик вышел вместе с ним. Как только он заявил таким образом о своих намерениях, его противник, пылая гневом, злобно сдвинул ему шляпу на лицо и, подбоченившись, произнес высокомерно:
      - Эй вы, мистер Круглый Парик, вам должно быть известно, что я мушкетер!
      Едва это страшное слово сорвалось с его губ, как кровь отлила от лица пострадавшего, который с самым раболепным смирением попросил прощения за свою самонадеянность и с трудом получил его при условии удалиться немедленно. Утвердив таким образом свою власть, тот повернулся к одному из своих приятелей и с видом презрительно-насмешливым сказал ему, что едва не вступил в драку с буржуа, добавив с целью усилить иронию:
      - Ей-богу, я думаю, что он врач!
      Наш герой был так возмущен и раздражен этим непристойным поведением, что не мог скрыть свое негодование, сказав сему Гектору:
      - Сэр, врач может быть человеком чести.
      На этот упрек, произнесенный с весьма многозначительным видом, мушкетер не дал никакого ответа и встретил его заявление громким смехом, который подхватили его товарищи. Перигрин в пылу гнева назвал его фанфароном и вышел, полагая, что тот последует за ним на улицу. Мушкетер понял намек и дуэль была бы неизбежна, если бы офицер стражи, который слышал все, что произошло, не помешал их встрече, немедленно посадив мушкетера под арест. Наш молодой джентльмен ждал у двери партера, пока его не уведомили об этом вмешательстве, а затем отправился домой, чрезвычайно огорченный неудачей, ибо в подобных случаях он не ведал ни страха, ни робости и страстно желал наказать дерзость этого грубияна, который обошелся с ним столь непочтительно.
      Это приключение, не избежавшее огласки, достигло слуха мистера Джолтера благодаря тем английским джентльменам, которые при этом присутствовали; поэтому гувернер, имевший самое устрашающее представление о мушкетерах, был встревожен ссорой, результаты которой могли быть фатальны для его питомца, сделал визит английскому послу и просил, чтобы тот взял Перигрина под личное свое покровительство. Его превосходительство, выслушав отчет о распре, послал одного из своих джентльменов пригласить Перигрина к обеду; затем, заверив Перигрина, что он может рассчитывать на поддержку и внимание, изобразил ему с такою убедительностью безрассудство и опрометчивость его поведения, что тот обещал вести себя впредь более осмотрительно и выбросить из головы всякие мысли о мушкетере.
      Спустя несколько дней после принятия Перигрином этого похвального решения Пайпс, относивший записку его любовнице, доложил ему, что видел обшитую галуном шляпу на мраморной доске камина в ее комнате и что туалет ее был явно в беспорядке, когда она вышла из своей спальни, чтобы взять письмо.
      На основании этих сведений наш молодой джентльмен заподозрил ее в неверности или, вернее, убедился в ней и, будучи к тому времени почти пресыщен обладанием, не огорчился, узнав, что она дает ему повод отказаться от знакомства. Итак, решив застигнуть ее в момент нарушения долга и одновременно наказать кавалера, имевшего дерзость вторгнуться в его владения, он придумал план, который осуществил следующим образом.
      Во время первого же свидания со своей дульцинеей он, отнюдь не проявляя никаких признаков ревности или неудовольствия, притворно выражал чрезвычайную нежность и, проведя день с явным удовлетворением, сообщил ей, что приглашен отправиться в Фонтенебло и в тот же вечер выезжает из Парижа, а стало быть, будет лишен удовольствия видеть ее в течение нескольких дней.
      Леди, которая была весьма сведуща в хитростях своего ремесла, притворилась, будто услышала эту новость с большой печалью и заклинала его с такой неподдельной лаской вернуться как можно скорее в ее нежные объятия, что удалился он, почти убежденный в ее искренности. Решив, однако, не отступать от своего замысла, он действительно уехал из Парижа с двумя-тремя знакомыми джентльменами, которые наняли карету для увеселительной прогулки в Версаль, и, проводив их до деревни Пасси, вернулся в сумерках пешком.
      Он ждал терпеливо до полуночи, а затем, взяв с собой ящик с карманными пистолетами, отправился в сопровождении верного Тома, вооруженного дубинкой, к дому своей заподозренной возлюбленной. Отдав распоряжение Пайпсу, он тихо постучался в дверь и, как только лакей открыл ее, ворвался, прежде чем тот успел опомниться от смущения, вызванного этим неожиданным приходом, и, оставив Тома караулить у двери, приказал трепещущему слуге проводить его со свечой наверх в апартаменты его госпожи. Первое, что бросилось ему в глаза, когда он вошел в переднюю, была лежавшая на столе шпага, которую он тотчас схватил, восклицая громким и угрожающим голосом, что его любовница ему неверна и находится в постели с другим кавалером, коего он немедленно предаст смерти. Эта угроза, скрепленная страшными проклятиями, предназначалась для слуха его соперника, который, узнав о его кровожадном намерении, вскочил в великом смятении и голый, как был, спрыгнул с балкона на улицу, тогда как Перигрин барабанил в дверь и, угадав его замысел, дал ему возможность поспешно отступить. Пайпс, стоявший на страже у двери, при виде спускающегося беглеца напал на него со своей дубиной и гонял вдоль улицы, пока, наконец, не передал его ночному дозору, который препроводил его в самом унизительном и плачевном состоянии к дежурному офицеру.
      Тем временем Перигрин, распахнув дверь спальни, увидел леди в крайнем испуге и трепете, а также доспехи ее возлюбленного, разбросанные по всей комнате; но обида его была вдвойне отмщена, когда он, после расспросов, узнал, что человек, столь не вовремя потревоженный, был тот самый мушкетер, с которым он поссорился на представлении комедии. Он обрушился на красавицу с упреками в вероломстве и неблагодарности и, заявив ей, что она больше не может рассчитывать на его внимание и на то вознаграждение, какое до сей поры получала от щедрот его, отправился домой, радуясь завершению всей истории.
      Солдат, разъяренный нанесенным ему бесчестьем, а также неслыханным оскорблением со стороны слуги англичанина, которого, как думал он, подучил хозяин, поспешил выпутаться из позорного положения, в коем очутился, и тотчас отправился в дом Перигрина и потребовал удовлетворения на крепостном валу на следующее утро перед восходом солнца. Наш герой заявил, что не преминет засвидетельствовать ему свое уважение в назначенное время и назначенном месте и, предвидя, что этому свиданию может помешать назойливая заботливость гувернера, который видел входившего в дом мушкетера, сказал мистеру Джолтеру, будто француз посетил его, выполняя приказ, полученный от начальства, дабы просить извинения за грубое поведение в театре, и будто они расстались добрыми друзьями. Это заявление, а также спокойный и безмятежный вид Пикля в течение целого дня заглушили опасения, которые начали овладевать воображением его наставника; посему юноше удалось улизнуть от него вечером, после чего он отправился в дом одного друга, которого просил быть секундантом, и немедленно пошел с ним в назначенное место, чтобы ускользнуть от поисков, которые Джолтер, заметив его исчезновение, мог предпринять.
      Это была необходимая предосторожность, ибо он не явился к ужину, а Пайпс, обычно принимавший участие в его похождениях, не мог дать никакого объяснения его поступку; вот почему гувернер был страшно встревожен его отсутствием и приказал слуге искать хозяина и обегать все дома, которые тот обычно посещал, тогда как он сам отправился к комиссару и, сообщив свои опасения, добился отряда конной стражи, который объехал все окрестности города с целью помешать поединку. Пайпсу следовало бы направить их к той леди, от которой они могли узнать имя и местожительство мушкетера, и, будь он арестован, дуэль не состоялась бы; но он не посмел ослушаться своего господина, вмешиваясь в это дело, и вдобавок ему очень хотелось, чтобы француз был посрамлен, ибо он нисколько не сомневался в том, что Перигрин справится и с двумя французами. Пребывая в этой уверенности, он искал своего господина с большим усердием не для того, чтобы помешать его намерениям, но с целью сопровождать его на поле битвы, дабы находиться подле него и видеть торжество справедливости.
      Пока производились эти розыски, наш герой и его спутник прятались в траве у края вала, в нескольких ярдах от того места, где он условился встретиться с мушкетером; и едва рассвет позволил различать предметы, они увидели своих противников, смело шагавших к валу. Перигрин, видя их приближение, выбежал вперед, чтобы ему досталась честь опередить врага; и как только шпаги были обнажены, все четверо тотчас вступили в бой. Стремительность Перигрина едва не стоила ему жизни: не заботясь о том, куда ступает, он бросился прямо на своего противника и, споткнувшись о камень, был ранен в голову, прежде чем успел подняться. Эта неудача, отнюдь его не обескуражив, послужила к еще большему воодушевлению. Отличаясь замечательным проворством, он мгновенно стал в позицию и, парировав второй выпад, ответил на него с такой невероятной быстротой, что солдат не успел отбить атаку и получил рану в правый локоть; шпага выпала у него из руки, и победа нашего героя была полной.
      Покончив со своей задачей и выслушав признание противника, который с крайне удрученным видом заметил, что сегодня счастье не на его стороне, Перигрин побежал развести секундантов как раз в тот момент, когда оружие было выбито у его товарища, после чего он занял его место, и, по всей вероятности, завязался бы упорный бой, не помешай им стража, при виде которой оба француза обратились в бегство. Наш молодой джентльмен и его друг сдались в плен отряду, посланному их арестовать, и были приведены к чиновнику, который, сделав им суровый выговор за дерзкое нарушение законов, отпустил их на свободу как иностранцев, советуя им, однако, воздерживаться впредь от подобных подвигов.
      Когда Перигрин вернулся домой, Пайпс, видя кровь, стекающую на шарф и булавку с солитером, не скрыл своего изумления и беспокойства, думая не о возможных последствиях раны, которую он не считал опасной, но о славе старой Англии, каковая, как он опасался, пострадала в этом деле; он не мог удержаться, чтобы не сказать с огорченным видом, следуя за юношей в его спальню:
      - Я все-таки надеюсь, что вы проучили этого французского увальня по заслугам.
      ГЛАВА ХLI
      Мистер Джолтер грозит расстаться с ним по причине его дурного поведения, которое Пикль обещает изменить; но это решение разбивается о пылкость его страстей. - Он встречается случайно с миссис Хорнбек, которая убегает с ним от своего мужа, но возвращается к последнему благодаря вмешательству британского посла
      Хотя мистер Джолтер был чрезвычайно доволен, видя своего воспитанника целым и невредимым, однако не мог простить ему тревогу и опасения, какие пережил из-за него, и решительно ему заявил, что, невзирая на склонность и расположение, питаемые им к Перигрину, немедленно уедет, если еще раз услышит об его участии в подобной авантюре, ибо никак не может приносить в жертву собственное спокойствие безответной любви к тому, кто как будто решил держать его в постоянном страхе и волнении.
      На такое заявление Пикль отвечал, что мистер Джолтер за это время должен был убедиться в том внимании, с каким он всегда относился к его покою и благополучию, ибо тот прекрасно знает, что Перигрин всегда видел в нем скорее друга, чем советчика или учителя, и желал его присутствия во Франции, имея в виду его интересы, а вовсе не ту пользу, какую мог бы извлечь из его наставлений. При таком положении дел он, Джолтер, вправе следовать своим собственным побуждениям касательно того, уехать ему или остаться, хотя Перигрин не может не быть признателен ему за эту заботу о его безопасности и постарается впредь, ради себя самого, не доставлять ему никаких причин для беспокойства.
      Никто бы не способен был читать мораль по поводу поведения Перигрина лучше, чем он сам; его рассуждения были чрезвычайно справедливы и разумны и отличались только тем недостатком, что приходили ему в голову слишком поздно. Он изобретал тысячу спасительных планов поведения, но, подобно другим изобретателям, служил своим страстям и никогда не бывал достаточно заинтересован в том, чтобы привести какой-либо из них в исполнение. В разгар галантных интриг он получил письмо от своего друга Гантлита с ласковой припиской от очаровательной Эмилии, но оно пришло при весьма неблагоприятных обстоятельствах, когда мысли его были поглощены победами, которые больше льстили его честолюбию; посему у него не было с тех пор досуга и желания поддерживать переписку, которой он сам добивался. К тому времени его тщеславие восстало против обязательства, принятого им на себя в пору неопытной и неискушенной юности, внушая ему, будто он рожден быть столь важной особой, что должен стать выше соображений о таких заурядных связях и сосредоточить внимание на самых привлекательных предметах. Эти размышления, рожденные нелепой гордостью, почти стерли воспоминание о возлюбленной или, вернее, нанесли такой ущерб его нравственности и верности, что он начал лелеять надежды, совершенно недостойные его самого и ее добродетелей.
      Меж тем, лишившись игрушки, развлекавшей его в часы праздности, он нанял несколько шпионов и сам чуть ли не ежедневно посещал все общественные места с целью получить сведения о мистере Хорнбеке, с чьей женой он снова жаждал добиться свидания. В этом ожидании пребывал он добрых две недели, но вот, попав случайно в госпиталь инвалидов с одним джентльменом, недавно приехавшим из Англии, он, едва войдя в церковь, заметил эту леди в сопровождении ее супруга, которая, при виде нашего героя, побледнела и отвернулась, чтобы не поощрять никаких сношений между ними. Но молодой человек, которого не так легко было отпугнуть, подошел очень самоуверенно к своему дорожному спутнику и, взяв его за руку, выразил свое удовольствие по случаю неожиданной встречи, мягко попрекнув его за стремительный отъезд из Шантийи. Прежде чем Хорнбек успел что-нибудь ответить, он приблизился к его жене, к которой обратился с тем же приветствием, и, сопровождая слова красноречивыми взглядами, сообщил ей о крайнем своем огорчении, что она лишила его возможности засвидетельствовать ей почтение тотчас по прибытии в Париж, а затем, повернувшись к мужу, который считал нужным находиться поблизости во время этой беседы, пожелал узнать, куда он может явиться к нему с визитом, заметив при этом, что сам он живет L'Academie de Palefrenier.
      Мистер Хорнбек, не принося никаких извинений за свое бегство в пути, поблагодарил мистера Пикля за его любезность очень холодно и неучтиво, сказав, что так как он намерен через день или два переехать на другую квартиру, то не будет иметь удовольствие встретиться с ним до той поры, покуда не устроится, после чего немедленно зайдет в академию и проводит его к себе домой.
      Пикль, будучи осведомлен о чувствах ревнивого джентльмена, не особенно доверял его обещанию и поэтому сделал ряд попыток завести тайную беседу с его женой, но все его усилия оказались тщетными вследствие неусыпной бдительности ее стража, и он не получил никакой прямой выгоды от этой случайной встречи, кроме нежного рукопожатия в тот момент, когда помогал ей сесть в карету. Впрочем, он уже имел случай наблюдать ее изобретательность и составил себе представление о сердечной ее склонности, а посему лелеял слабую надежду преуспеть благодаря ее догадливости и не обманулся в своих ожиданиях, ибо на следующий же день явился в академию савояр и вручил ему такую записку:
      "Либезный сер, имев удовольство встретиться с вами в оспотеле инволюдов, я беру на себя эту смелость вам собщить, што я проживаю в отеле де Ма Кон Дан ля ру Догузетон с двумя сто лбами у вород, и обои еще не стары, иде я буду у окна, если вы буде те так добры проти мимо в шест часов вечера, кода мистер Хорнбек уйдет в Кахфе де Конти. Ради господа Исуса штобы мой су брук об этом не уснал, и наче он отравит мне жизнь на свите. И это все, милеший сер, от вашей покорнеший слуки
      Деборы Хорнбек".
      Наш молодой джентльмен был в восторге, получив это изящное послание, адресованное "Мусье, мусье Пикулю, в Лякадемию Поля Френи", и не преминул явиться в назначенный час на зов, после чего леди, верная своему слову, поманила его наверх, и ему посчастливилось пройти незамеченным.
      Когда миновал первый порыв взаимной их радости при встрече, она сообщила ему, что ее муж очень хмур и зол со времени происшествия в Шантийи, которое он до сих пор не может забыть; что он дал ей суровое предписание избегать всякого общения с Пиклем и даже пригрозил заключить ее на всю жизнь в монастырь, если она когда-нибудь обнаружит малейшее желание возобновить это знакомство; что ее держали взаперти в комнате со дня ее прибытия в Париж, не разрешая осматривать город или встречаться с кем бы то ни было кроме квартирной хозяйки, которая говорит на непонятном языке; в результате бодрость ей изменила и здоровье ее пострадало, после чего его уговорили дня два-три назад развлечь ее поездками, во время которых она осмотрела сады Люксембурга, Тюильри и Пале-Рояль, впрочем в те часы, когда там не было посетителей; и что на одной из таких прогулок ей посчастливилось встретиться с ним. Наконец, она намекнула ему, что, не желая выносить долее такое заточение в обществе человека, которого любить не может, она готова бежать от него немедленно и искать защиты у своего любовника.
      Хотя такое заявление могло показаться опрометчивым и безрассудным, молодой джентльмен был столь галантен, что не хотел препятствовать намерениям леди, и слишком ослеплен своею страстью, чтобы предвидеть последствия столь рискованного шага. Посему он не колеблясь, согласился на это предложение, и так как путь был свободен, они вышли на улицу, где Перигрин нанял фиакр и приказал кучеру везти их в таверну. Но, зная, что не в его власти спрятать ее от лейтенанта полиции, если она останется в стенах Парижа, он воспользовался наемной каретой и в тот же вечер доставил ее в Вильжюиф, примерно лигах в четырех от города, где провел с ней ночь и, поместив ее в приличный пансион и условившись относительно дальнейших своих посещений, вернулся на следующий день домой.
      В то время как он наслаждался своим успехом, муж ее претерпевал адские муки. Когда он вернулся из кофейни и узнал, что его жена сбежала, не будучи замечена никем в семье, он начал бесноваться от злобы и ревности и в пылу гнева обвинил квартирную хозяйку в пособничестве побегу, грозил пожаловаться на нее комиссару. Женщина не понимала, каким образом миссис Хорнбек, которая не знала французского языка и не встречалась ни с кем, могла ускользнуть от бдительности супруга и найти пристанище в городе, где у нее не было знакомых. Вот почему она стала подозревать своего жильца в том, что он только притворяется потрясенным, с целью скрыть свои собственные деяния, направленные против жены, которая, быть может, пала жертвой его ревнивого нрава. Она избавила его от труда привести угрозу в исполнение и, недолго думая, отправилась к комиссару и рассказала все, что знала касательно этого таинственного дела, сообщив кое-что и о нраве Хорнбека, который она назвала чрезвычайно сварливым и придирчивым.
      Покуда она, таким образом, предупреждала намерения истца, показание ее было прервано появлением самого заинтересованного лица, изложившего свою жалобу с непритворным волнением, гневом и нетерпением, вследствие чего комиссар легко мог убедиться в том, что он не имеет никакого отношения к исчезновению своей жены, и направил его к лейтенанту полиции, в чьи обязанности входит расследование такого рода происшествий. Сей джентльмен, надзиравший за порядком в Париже, выслушав рассказ о несчастье Хорнбека, спросил, не подозревает ли он кого-нибудь в обольщении супруги, а когда тот назвал Перигрина как заподозренное им лицо, подписал приказ и дал отряд солдат, чтобы отыскать и вернуть беглянку.
      Супруг повел их прямо в академию, где проживал наш герой, и, обыскав, к великому изумлению мистера Джолтера, весь дом, не нашел ни жены, ни предполагаемого похитителя, после чего посетил вместе с солдатами все общественные места в пригороде; осмотрев их также без всякого успеха, он вернулся к комиссару в полном отчаянии и получил от него обещание произвести основательные поиски и через три дня доставить сведения о миссис Хорнбек, если только она жива и находится в стенах Парижа.
      Наш искатель приключений, предвидевший всю эту суматоху, нисколько не удивился, когда гувернер рассказал ему о случившемся и заклинал его вернуть женщину законному владельцу, присовокупив патетические рассуждения об ужасном грехе прелюбодеяния, об отчаянии злополучного супруга и опасности навлечь гнев правительственного суда, который, после подачи жалобы, несомненно примет сторону пострадавшего. Перигрин отрицал с превеликим бесстыдством какое бы то ни было участие в этом деле, притворно негодовал на поведение Хорнбека, которого грозил наказать за гнусное подозрение, и выразил свое неудовольствие по поводу легковерия Джолтера, казалось сомневавшегося в правдивости его клятв.
      Несмотря на такую самоуверенность, Джолтер не мог поверить его искренности и, навестив безутешного мужа, попросил, чтобы тот, ради чести родины, а также ради собственной репутации, прервал сношения с лейтенантом полиции и обратился к британскому послу, который, с помощью дружеских увещаний, несомненно убедит мистера Пикля поступить по справедливости, если тот действительно является виновником нанесенного бесчестия. Гувернер преподал этот совет с таким сочувствием и заботливостью, обещая содействовать ему всеми силами, что Хорнбек согласился на его предложение, сообщил о своем намерении комиссару, одобрившему такое решение как самую пристойную и желательную меру, и затем явился с визитом к его превосходительству, который охотно взял на себя защиту его интересов и, послав в тот же вечер за молодым джентльменом, прочел ему наедине такое нравоучение, что добился полного признания. Он отнюдь не докучал ему кислыми и высокомерными сентенциями или суровыми упреками, ибо у него хватило ума понять, что натура Перигрина нечувствительна к такой атаке; но он прежде всего посмеялся над его склонностью к любовным интригам, затем юмористически изобразил отчаяние бедного рогоносца, который, по его мнению, понес заслуженное наказание за нелепое свое поведение, и, наконец, предположив, что Пиклю нетрудно будет расстаться с его добычей, в особенности после того как она уже находилась некоторое время в его владении, он доказал необходимость и целесообразность вернуть ее не только из внимания к репутации его собственной и его соотечественников, но и ради его спокойствия, каковое в скором времени весьма пострадает от такой обузы, которая, по всей вероятности, принесет ему тысячу неприятностей и разочарований. Кроме того, посол заявил Перигрину, что, по приказу лейтенанта полиции, он уже окружен шпионами, которые будут следить за каждым его шагом и не замедлят обнаружить убежище, где он скрыл свою добычу.
      Эти доводы и искренний дружеский тон, каким они были высказаны, а главным образом последнее соображение побудили молодого джентльмена признаться во всем послу и обещать, что он последует его указаниям при условии, если леди не пострадает в результате поступка, ею совершенного, но будет принята своим супругом с должным уважением и любовью. Получив согласие на это требование, он взялся доставить ее через сорок восемь часов и, тотчас наняв карету, поехал туда, где она проживала, и провел там ровно сутки, доказывая ей невозможность наслаждаться по-прежнему обществом друг друга. Затем, вернувшись в Париж, он сдал ее на руки посла, который, заявив ей, что она может рассчитывать на его дружбу и защиту в том случае, если ревнивый нрав мистера Хорнбека будет причинять ей огорчения, отдал ее законному господину, коему посоветовал избавить ее от тех стеснений, которые, по всей вероятности, послужили причиной ее бегства, и постараться снискать ее любовь нежным и почтительным обращением.
      Супруг вел себя очень смиренно и уступчиво, уверяя, что главной его заботой будет приглашать гостей для ее удовольствия и развлечения. Но едва успев вновь овладеть своей заблудшей овцой, он подверг ее еще более суровому заключению и, обдумывая различные способы ее исправить, решил поместить ее в монастырь, под надзор благоразумной аббатисы, которой надлежало следить за ее нравственностью и обращать на стезю добродетели, с коей она свернула. Он посоветовался с одним из своих знакомых, английским священником, предложившим отправить ее в монастырь в Лилле, дабы увезти подальше от происков ее возлюбленного, и дал ему рекомендательное письмо к настоятельнице одной обители в этом городе, куда мистер Хорнбек спустя несколько дней выехал с беспокойной особой, вверенной его попечению.
      ГЛАВА XLII
      Перигрин принимает решение вернуться в Англию; забавляется чудачеством двух своих соотечественников, с которыми знакомится в апартаментах королевского дворца
      Меж тем наш герой получил письмо от тетки, сообщавшей, что силы коммодора заметно убывают и он жаждет видеть его в крепости; одновременно он получил весть от своей сестры, которая уведомляла его, что молодой джентльмен, давно уже за ней ухаживавший, стал очень настойчив в своих домогательствах, вследствие чего она хотела бы знать, как ей ответить на его упорные мольбы. Эти два соображения заставили юного джентльмена склониться к возвращению на родину, каковое решение было отнюдь не противно Джолтеру, знавшему, что Траньон, от которого зависело его благополучие, очень стар и что его собственные интересы требуют, чтобы он присутствовал при кончине упомянутого благодетеля.
      Перигрин, прожив примерно пятнадцать месяцев во Франции, считал себя в достаточной мере подготовленным к тому, чтобы затмить большинство своих сверстников в Англии, и стал поспешно готовиться к отъезду, будучи вдобавок охвачен страстным желанием повидать друзей и возобновить свои связи, в особенности с Эмилией, чье сердце, как он думал, можно было теперь покорить на иных условиях, им самим поставленных.
      Намереваясь на обратном пути в Англию посетить Фландрию и Голландию, он решил по окончании своих дел остаться недели на две в Париже, в надежде найти какого-нибудь приятного спутника, расположенного предпринять такое же путешествие, и вторично обошел те места в столице, где можно увидеть замечательные произведения искусства. Во время этого вторичного осмотра он случайно вошел в Пале-Рояль как раз в тот момент, когда два джентльмена вышли у ворот из фиакра, и, так как всех троих впустили одновременно, он вскоре убедился в том, что незнакомцы были его соотечественниками. Один из них был молодой человек, чья осанка и выражение лица отличались грубоватой важностью и высокомерным самодовольством врача, в котором не остыл еще научный пыл, тогда как другой, которого его спутник именовал мистером Пелитом, обнаруживал при первом же взгляде странную смесь легкомыслия и самоуверенности. Наружностью, платьем и манерами они были удивительно непохожи друг на друга.
      Доктор был в черном костюме и огромном парике с бантом на косичке, отнюдь не отвечавшим его возрасту и модам той страны, где он в ту пору жил, тогда как другой, хотя ему, по-видимому, перевалило за пятьдесят, гордо шествовал в ярком летнем костюме парижского фасона, с кошельком, подвязанным к его собственным седым волосам, и с красным пером на шляпе, которую он держал подмышкой. Так как эти люди как будто сулили ему нечто занимательное, Пикль тотчас вступил с ними в разговор и вскоре узнал, что старый джентльмен был живописцем из Лондона, бросившим на две недели свою работу с целью ознакомиться с прославленной живописью Франции и Фландрии, и что доктор, воспользовавшись случаем, отправился с ним в это путешествие. Будучи чрезвычайно многоречив, живописец не только сообщил нашему герою все эти обстоятельства в первый же момент их знакомства, но и улучил минутку шепнуть ему на ухо, что дорожный его спутник - человек весьма ученый и, несомненно, величайший поэт своего века.
      Что же касается до него самого, то ему незачем было воспевать себе хвалу, ибо очень скоро ом показал такие образчики вкуса и талантов, что Пикль уже не мог сомневаться в его способностях.
      Пока они стояли в одной из первых зал, созерцая картины, которые отнюдь не являлись самыми мастерскими произведениями, служитель швейцарец, выдававший себя за знатока, произнес, глядя на одну из картин, слово "magnifique" {Великолепно (франц.)} с восхищением в голосе, на что мистер Пелит, который вовсе не понимал по-французски, отозвался с большой поспешностью:
      - Мазня, хотите вы сказать, и вдобавок весьма посредственная мазня! Прошу вас, джентльмены, обратите внимание- эти головы не гармонируют с фоном, да и главная фигура не рельефна. Далее заметьте, что нюансы в высшей степени резки; и подойдите-ка сюда - вы замечаете, что эта рука чудовищно укорочена?.. Ей-богу, сэр, она несомненно сломана... Доктор, вы понимаете в анатомии, не кажется ли вам, что этот мускул явно не на месте? Эй вы, мистер, как вас там зовут, - повернулся он к служителю, - как имя мазилки, нарисовавшего эту дрянную картину?
      Служитель, вообразив, будто тот все время выражает свое удовольствие, скрепил его мнимые похвалы восклицанием: "Sans prix!" {Бесподобно (франц.).}
      - Правильно! - подхватил Пелит. - Я не мог припомнить фамилию, хотя манера его мне хорошо знакома. У нас в Англии есть несколько картин этого самого Санпри, но там они невысоко ценятся; вкус у нас не такой плохой, чтобы мы восхищались произведениями такого жалкого подагрика. Доктор, не правда ли, это невежественный нахал?
      Врач, смущенный грубым промахом своего спутника, счел нужным, ради собственной своей репутации, обратить на него внимание нового знакомца и посему ответил на вопрос стихом из Горация:
      - "Mutato nomine, de te fabula narratur". Живописец, который по-латыни понимал, пожалуй, еще меньше, чем по-французски, предположил, что эта цитата его друга выражает согласие с его мнением и сказал:
      - Совершенно верно. "Potatoe domine data", - за эту картину я не дам ни единой картофелины.
      Перигрин был поражен этим удивительным искажением слов и смысла латинского стиха, которое он сначала принял за нарочитую остроту; но, поразмыслив, он не нашел причины сомневаться в том, что это было непредумышленное следствие одной лишь наглости и невежества, и залился неудержимым смехом, Пелит, полагая, что веселость джентльмена вызвана его искусной критикой картин Санпри, захохотал еще громче и попытался заострить шутку замечаниями такого же характера, тогда как доктор, потрясенный его бесстыдством и неосведомленностью, попрекнул его, прибегнув к словам Гомера:
      - "Siga me tis allos Achaion touton akouse mithon".
      Этот упрек, о чем без труда может догадаться читатель, превосходил понимание его приятеля и был произнесен с целью возвеличить его самого во мнении мистера Пикля, который парировал сей ученый выпад тремя стихами того же автора из обращения Полидамаса к Гектору, гласившими, что немыслимо одному человеку отличаться во всем. Самодовольный врач, который не ожидал подобной реплики от такого юноши, как Перигрин, увидел в его ответе явный вызов и тотчас продекламировал одним духом сорок - пятьдесят стихов из "Илиады". Видя, что новый знакомый не пытается состязаться с этим вдохновенным потоком слов, он истолковал его молчание как знак покорности; затем, дабы упрочить свою победу, поразил его многочисленными цитатами, заимствованными у авторов, которых предполагаемый его конкурент не знал даже по имени, тогда как мистер Пелит таращил глаза, восхищаясь великой эрудицией своего спутника. Наш молодой джентльмен, отнюдь не досадуя на такое превосходство, втихомолку посмеивался над нелепым тщеславием педанта-доктора. Он мысленно расценивал его как знатока справочников, ухватившего за хвост угря науки, и предвкушал неисчерпаемый источник увеселения в его глубокомыслии и чванстве, если удастся должным образом их извлечь, прибегнув к тщеславию и самоуверенности дорожного спутника. Побуждаемый такими соображениями, он решил поддерживать знакомство с ними и по возможности позабавиться на их счет при посещении Фландрии, ибо они избрали тот же маршрут. С этой целью он оказывал им исключительное внимание и, казалось, прислушивался с особым почтением к замечаниям живописца, который с великой неустрашимостью судил о каждой картине во дворце или, иными словами, обнаруживал свое невежество в каждой фразе, срывавшейся у него с языка.
      Когда они остановились перед "Избиением младенцев" Ле Брена, служитель заметил, что это "un beau morceau" {Прекрасная вещь (франц.).}, а мистер Пелит отвечал:
      - О да, с первого взгляда можно определить, что это произведение его кисти, ибо манера Боморсо и по колориту и по драпировке чрезвычайно своеобразна; но рисунок у него вялый, а что до выразительности, то она смешна и не натуральна. Доктор, вы видели мой "Суд Соломона", кажется, я могу при всей скромности... а впрочем, я не намерен сравнивать; предоставляю эту гнусную работу другим, и пусть мои произведения говорят сами за себя. О, несомненно Франция богата произведениями искусства, но какая тому причина? Король поощряет гениев почестями и наградами, тогда как в Англии мы вынуждены полагаться только на самих себя и бороться с завистью и злобой наших собратьев... Клянусь, я подумываю о том, чтобы поселиться здесь, в Париже; мне бы хотелось получить апартаменты в Лувре и приличную пенсию в несколько тысяч ливров.
      Так разглагольствовал Пелит, без устали работая языком, делая один промах за другим, пока очередь не дошла до "Семи таинств" Пуссена. Тут снова привратник в преизбытке рвения выразил свой восторг, сказав, что эти произведения - "impayables" {Бесценные (франц.).}, после чего живописец обратился к нему с торжествующим видом:
      - Простите, друг мой, в данном случае вы ошибаетесь; эти картины писаны не Импеяблем, а Никола Пуссеном. Я видел гравюры с них в Англии; стало быть, бросьте ваши фокусы с путешественниками, мистер Привратник, или Превратник, или как вас там зовут.
      Он был упоен этим мнимым торжеством своего разума, которое подстрекнуло его к новым любопытным замечаниям касательно всех прочих картин в этой прославленной коллекции; но, видя, что доктор отнюдь не выражает удовольствия и одобрения, а скорее принимает их с молчаливым пренебрежением, он не мог примириться с его равнодушием и спросил с насмешливой улыбкой, случалось ли ему когда-нибудь видеть столько шедевров. Доктор, посмотрев на него с состраданием, не лишенным презрения, отвечал, что здесь нет ничего, что заслуживало бы внимания человека, знакомого с идеями древних, и что творец наилучшей картины, ныне здравствующий, недостоин чистить кисти тех великих мастеров, которые прославлены греческими и римскими писателями.
      - О боже! - с громким смехом воскликнул живописец. - Наконец-то вы попали впросак, любезный доктор, ибо хорошо известно, что ваши древние греческие и римские художники ровно ничего в этом деле не смыслили по сравнению с нашими современными мастерами по той простой причине, что у них было только три-четыре краски и они не умели писать маслом. А затем кого из ваших старых заплесневелых греков могли бы вы поставить рядом с божественным Рафаэлем, великолепнейшим Микеланджело Бона Роти, изящным Гвидо, чарующим Тицианом и превосходящим их всех великим Рубенсом и...
      Он мог бы продолжить длинный перечень имен, которые заучил наизусть для этой цели, не имея ни малейшего представления о разнообразных их достоинствах, если бы ему не помешал его друг, который был возмущен той непочтительностью, с какою он отозвался о греках, и, назвав его богохульником, готом, беотийцем, в свою очередь спросил с большой горячностью, кто из этих жалких современников может соперничать с Панэном из Афин и его братом Фидием, с Поликлетом из Сициона, Полигнотом Трасийским, Паразием из Эфеса, прозванным Абродиаитос, или Прекрасный, и Апеллесом, королем художников. Он предложил ему показать какой-нибудь современный портрет, который выдержал бы сравнение с "Еленой" Зевксиса Гераклийского, или какую-нибудь картину, равную "Жертвоприношению Ифигении" Тиманта Сиционийского, не говоря уже о "Двенадцати богах" Асклепиодора-Афинянина, за которых Мназон, тиран Элатеи, дал ему примерно по триста фунтов, или о гомеровском "Аде" - произведении Никия, который отказался от шестидесяти талантов, равных приблизительно одиннадцати тысячам фунтов, и великодушно преподнес его в дар своему отечеству. Он потребовал, чтобы художник показал ему коллекцию, не уступающую той, что находится в Дельфийском храме и упоминается в "Ионе" Еврипида, где Геркулес и его спутник Иолай изображены убивающими Лернейскую гидру золотыми серпами, kruseais harpais где Беллерофонт появляется на своем крылатом коне, побеждая огнедышащую химеру, tan puripneousan, и где представлена война титанов - здесь Юпитер стоит с огненной молнией, Keraunon amphipuron, там Паллада, страшная для взоров, Gorgopon, потрясает своим копьем, направленным против гигантского Энцелада,а Вакх, с тонкими ивовыми прутьями, побеждает и убивает gas teknon, или могучего сына Земли.
      Живописец был изумлен и потрясен этим перечнем имен и фактов, произнесенным с удивительным жаром и стремительностью, и сначала заподозрил,что все это было плодом докторской фантазии. Но когда Пикль, с целью польстить тщеславию доктора, принял его сторону и подтвердил справедливость всех его положений, мистер Пелит изменил свое мнение и в красноречивом молчании восхищался необъятными познаниями своего друга. Короче, Перигрин без труда убедился в том, что они были фальшивыми энтузиастами, которые отнюдь не могли притязать на понимание и вкус и делали вид, будто восхищаются тем, чего не знают, - один считал, своей обязанностью выражать восторг при виде произведений тех, кто был наиболее известен в его профессии, независимо от того, нравятся они ему или не нравятся, а другой, будучи ученым, почитал своим долгом возносить древних на недосягаемую высоту с притворным воодушевлением, которое отнюдь не было вызвано сведениями об их высоких качествах. Наш молодой джентльмен столь ловко приспособился к нраву каждого из них, что задолго до окончания осмотра завоевал симпатии обоих.
      Из Пале-Рояля он отправился с ними в картезианский монастырь, где они созерцали "Жизнь святого Бруно" Ле Сюера, чье имя было вовсе неизвестно живописцу, вследствие чего он осудил всю эту композицию как жалкую и ничтожную, хотя, по мнению всех знатоков, она является прекраснейшим произведением искусства.
      Когда любознательность их была удовлетворена, Перигрин спросил, не удостоят ли они отобедать вместе с ним; но либо они остерегались критических замечаний незнакомца, либо ранее получили приглашение, как бы то ни было, они отклонили предложение, сославшись на свидание, хотя выразили желание поддерживать знакомство с ним, а мистер Пелит взял на себя смелость спросить его имя, которое он и назвал, обещав, ибо они были чужестранцами в Париже, явиться к ним на следующий день до полудня, чтобы проводить их в Отель де Тулуз и дома других аристократов, славившиеся картинами или оригинальной мебелью. Они с благодарностью приняли его предложение и в тот же день навели справки у английских джентльменов касательно репутации нашего героя, каковая пришлась им столь по вкусу, что во время второго свидания они явно искали его расположения и, услыхав о предстоящем его отъезде, настойчиво добивались чести посетить вместе с ним Нидерланды. Он отвечал им, что ничто не может доставить ему большее удовольствие, чем перспектива иметь таких спутников, и они немедля назначили день отъезда.
      ГЛАВА XLIII
      Он представляет своих новых друзей мистеру Джолтеру, с коим доктор вступает в спор о государственном устройстве, который едва не приводит к открытой войне
      Тем временем он не только знакомил их со всеми достопримечательностями города, но и посещал вместе с ними все королевские дворцы в пределах одного дня пути от Парижа и в промежутке между этими поездками угостил их изысканным обедом в своем доме, где доктор и мистер Джолтер вступили в спор, который едва не привел к непримиримой вражде. Эти джентльмены, в равной мере наделенные чванством, педантизмом и мрачностью, придерживались благодаря воспитанию и среде диаметрально противоположных политических убеждений: один, как мы уже упомянули, был фанатически предан "высокой церкви", другой был ярым республиканцем. Гувернер верил, что люди не могут быть счастливы и земля не может приносить плоды в изобилии, если власть духовенства и правительства ограничена, тогда как, по мнению доктора, не существует государственного строя более совершенного, чем демократический, и страна может процветать только под властью черни.
      Благодаря этим обстоятельствам не чудо, что в пылу откровенной беседы между ними возникли разногласия, особенно если принять в расчет желание хозяина поощрить и обострить прения. Первым поводом к размолвке послужило неудачное замечание живописца, что куропатка, которую он в тот момент ел, была вкуснейшим деликатесом, какой ему когда-либо случалось отведывать. Его приятель признал этих птиц наилучшими из всех виденных им во Франции, но утверждал, что они не так жирны и нежны, как те, которые пойманы в Англии. Гувернер, считая это замечание результатом предубеждения и неопытности, сказал с саркастической улыбкой:
      - Мне кажется, сэр, вы весьма расположены оценивать все здешние продукты ниже продуктов вашей родины.
      - Совершенно верно, сэр, - отвечал врач, слегка приосанившись, - и, надеюсь, не без основания,
      - А скажите, пожалуйста, - продолжал наставник, - почему французские куропатки не могут быть так же хороши, как английские?
      - По очень простой причине, - заявил тот: - они не так откормлены. Железная рука угнетения простерта над всеми животными в пределах французских владений, даже над тварями земными и птицами небесными. Kunessin oionoisi te pasi.
      - Ей-богу, - воскликнул живописец, - эта истина не может быть опровергнута! Думаю, меня никак нельзя назвать лакомым кусочком, и тем не менее цвет лица у англичанина отличается какой-то свежестью, какою-то джинсикуа {Искаженное "Не знаю что" (франц.).}, - кажется, так это называется, - столь привлекательною для голодного француза, что я многих ловил на том, как они смотрели на меня с чрезвычайным аппетитом, когда я проходил мимо. А что касается до их псов или, вернее, их волков, то, как только я их вижу - э, слуга покорный, мистер Сукин Сын! - я уже начеку. Доктор может подтвердить, что даже их лошади или, вернее, живые одры, впряженные в нашу карету, вытягивали свои длинные шеи и обнюхивали нас, как лакомое блюдо.
      Эта остроумная реплика мистера Пелита, вызвавшая одобрительный смех, вероятно, прекратила бы спор в самом начале, если бы мистер Джолтер, самодовольно хихикая, не поздравил новых знакомых с тем, что они рассуждают, как истинные англичане. Доктор, оскорбленный этим намеком, сказал ему с некоторой горячностью, что он ошибается в своих выводах, ибо симпатии и склонности доктора не ограничиваются какой-либо определенной страной, раз он почитает себя гражданином вселенной. Он сознался, что привязан к Англии больше, чем к какому бы то ни было королевству, но это предпочтение есть результат размышлений, а не пристрастия, ибо британский строй приближается больше, чем всякий другой, к той идеальной форме правления - к демократии Афин, - которую он надеется увидеть когда-нибудь воскрешенной. Он упомянул с восторгом о смерти Карла I и изгнании его сына, поносил очень язвительно королевскую фамилию и, с целью придать силу своим убеждениям, процитировал сорок - пятьдесят строк одной из филиппик Демосфена. Джолтер, слыша, что он столь непочтительно отзывается о высшей власти, воспылал негодованием. Он заявил, что доктрина доктора отвратительна и гибельна для справедливости, порядка и общества; что монархия божественного происхождения, следовательно не подлежит разрушению человеческой силой, а стало быть, те события в английской истории, которые доктор столь неумеренно восхваляет, суть не что иное, как позорные примеры святотатства, вероломства и подстрекательства к мятежу; что демократия Афин была нелепейшим учреждением, несущим анархию и зло, каковые неизбежны, если управление страной зиждется на произволе невежественной, легкомысленной черни; что наираспутнейший член общины, владей он только даром красноречия, мог погубить самого достойного, энергически пользуясь своим влиянием на народ, который часто побуждали поступать в высшей степени неблагодарно и безрассудно по отношению к величайшим патриотам, когда-либо рождавшимся в их стране; и, наконец, он заявил, что искусства и науки никогда не процветали в такой мере в республике, как под защитой и покровительством неограниченной власти; о том свидетельствует век Августа и царствование Людовика XIV; нельзя также предполагать, что таланты будут вознаграждены отдельными лицами или разнообразными советами в государстве более щедро, чем великодушием и могуществом того, кто имеет в своем распоряжении все сокровища.
      Перигрин, радуясь ожесточению спора, заметил, что, по-видимому, много правды есть в доводах мистера Джолтера, а живописец, поколебленный в своих убеждениях, посмотрел с упованием на своего друга, который, скроив мину, выражающую пренебрежение, спросил своего противника, не находит ли он, что именно эта власть награждать по заслугам дает возможность абсолютному монарху распоряжаться совершенно произвольно жизнью и имуществом народа. Прежде чем гувернер успел ответить на этот вопрос, Пелит воскликнул:
      - Клянусь богом, это правда! Доктор, удар попал в цель!
      Тогда мистер Джолтер, наказав этого пустого болтуна презрительным взглядом, изрек, что верховная власть, давая возможность доброму правителю проявить добродетели, не поддержит тирана, прибегающего к жестокости и угнетению, ибо во всех странах правители должны принимать во внимание дух народа и бремя приноровлено к тем плечам, на которые оно возложено.
      - В противном случае что же произойдет? - осведомился врач.
      - Последствия ясны, - отвечал гувернер: - восстание, бунт и гибель тирана, ибо нельзя предположить, что подданные любого государства окажутся столь низки и малодушны, чтобы пренебречь теми средствами, какие им дарованы небом для защиты.
      - Клянусь богом, вы правы, сэр! - вскричал Пелит. - Признаюсь, с этим должно согласиться. Доктор, боюсь, что мы попали впросак.
      Однако этот сын Пэана, отнюдь не разделяя мнения своего друга, заметил с победоносным видом, что он не только разоблачит доводами и фактами софистику последнего утверждения сего джентльмена, но и опровергнет его его же собственными словами. У Джолтера глаза загорелись при этих дерзких словах, и он сказал своему противнику, причем губы у него дрожали от гнева, что если аргументы его не лучше полученного им воспитания, то вряд ли ему удастся завоевать много сторонников; а доктор, бесстыдно торжествуя победу, посоветовал ему на будущее время остерегаться прений, покуда он не овладеет своим предметом.
      Перигрин желал и надеялся увидеть, что спорщики обратятся к доводам более веским и убедительным, а живописец, страшившийся такого исхода, прибег к обычному восклицанию: "Ради бога, джентльмены!" - после чего гувернер в негодовании выскочил из-за стола и покинул комнату, бормоча какие-то слова, из коих можно было отчетливо расслышать только одно: "нахал". Врач, одержав, таким образом, победу на поле битвы, выслушал поздравления Перигрина и был столь упоен своим успехом, что целый час разглагольствовал о нелепости джолтеровских утверждений и о красоте демократического строя, обсудил план республики Платона, приводя многочисленные цитаты из этого писателя касательно to kalon, после чего перешел к нравоучительным размышлениям Шефтсбери и заключил свою речь солидным отрывком из рапсодии сего поверхностного автора, каковой он продекламировал со всею страстностью энтузиаста к чрезвычайному удовольствию своего хозяина и невыразимому восхищению Пелита, который взирал на него как на существо сверхъестественное и божественное. Столь опьянен был этот тщеславный молодой человек ироническими похвалами Пикля, что тотчас отбросил всякую сдержанность и, признавшись в дружеских чувствах к нашему герою, чей вкус и ученость не преминул превознести, заявил напрямик, что за эти последние века он, доктор - единственный, кто обладает той величайшей гениальностью, той частицей Ti Theion {Божественное (греч.).}, которая обессмертила греческих поэтов; что, подобно тому как Пифагор утверждал, будто дух Ефорба переселился в его тело, им, доктором, владеет странная уверенность, что в нем самом обитает душа Пиндара, ибо, принимая во внимание различие языков, на которых они писали, есть удивительное сходство между произведениями его собственными и этого прославленного фиванца; и в подтверждение сей истины он немедленно привел образцы, каковые и по духу и по стихосложению были так же отличны от Пиндара, как "Оды" Горация от произведений нашего нынешнего лауреата. Однако Перигрин не постеснялся признать их равно великими, хотя причинил этимприговором ущерб своей совести и потревожил свое самолюбие, столь чувствительное, что его смутили нелепое тщеславие и наглость врача, который, не довольствуясь утверждением собственного превосходства в мире искусства и изящной литературы, дерзко притязал также на некие значительные открытия в области физики, каковые не преминут вознести его на высочайшую вершину в этой науке при помощи других его талантов, а также большого состояния, унаследованного им от отца.
      ГЛАВА XLIV
      Доктор устраивает пир по образцу древних, которому сопутствуют различные забавные происшествия
      Одним словом, наш молодой джентльмен благодаря своим заискиваниям приобрел полное доверие доктора, пригласившего его на пир, который он намеревался устроить по образцу древних. Пикль с готовностью принял приглашение, восхищенный этой выдумкой, каковую он почтил многими похвалами как затею, во всех отношениях достойную ума и талантов доктора; и день был назначен с таким расчетом, чтобы хозяин успел приготовить различные соленья и варенья, которых нельзя найти среди кулинарных изделий нашего упадочного века.
      С целью обнаружить яснее вкусы врача и извлечь из них больше удовольствия Перигрин предложил, чтобы на банкет были приглашены иностранцы, и, когда это доверили его заботам и осмотрительности, он обеспечил присутствие французского маркиза, итальянского графа и немецкого барона, которые были ему известны как отменные фаты и, стало быть, могли содействовать веселью пиршества.
      Итак, в назначенный час он повел их в отель, где проживал врач, раздразнив предварительно их аппетиты надеждой на изысканный пир в подлинном древнеримском вкусе; они были встречены мистером Пелитом, который принимал гостей, в то время как его друг руководил поваром в нижнем этаже. От этого болтливого живописца гости узнали, что доктор столкнулся с многочисленными трудностями при осуществлении своего плана; что после испытания пришлось отказать пяти поварам, ибо они не могли идти против своей совести, исполняя его распоряжения, которые противоречили принятым в настоящее время правилам их искусства, и что хотя он в конце концов нанял человека, который за огромное вознаграждение согласился подчиняться его требованиям, парень этот был так поражен, огорчен и раздражен полученными приказаниями, что волосы у него встали дыбом и он на коленях молил освободить его от заключенного контракта; но, убедившись, что его наниматель настаивает на соблюдении договора и угрожает в случае нарушения условий отправить его к комиссару, он, исполняя свои обязанности, плакал, кричал, ругался и бесновался два часа без передышки.
      В то время как гости выслушивали это удивительное сообщение, благодаря которому у них возникло странное понятие об обеде, до слуха их донесся жалобный голос, восклицавший по-французски:
      - Ради господа бога, дорогой сэр! Ради Иисуса Христа распятого! Избавьте меня от этого унижения - не надо меда и масла!
      Еще не замерли эти звуки, как вошел доктор, которого Перигрин познакомил с иностранцами, и тот в пылу гнева не мог не пожаловаться на неуступчивость, обнаруженную им у парижских простолюдинов, по чьей вине план его был почти целиком разрушен и изменен. Французский маркиз, найдя, что этим заявлением затронута честь его нации, выразил сожаление по поводу происшествия, столь противоречившего признанной репутации народа, и предложил позаботиться о том, чтобы преступники были сурово наказаны, при условии, если ему сообщат их имена и местожительство. Обмен любезностями, вызванный этим предложением, едва успел закончиться, как слуга, войдя в комнату, доложил, что обед подан, и хозяин повел их в другую комнату, где они увидели длинный стол или, вернее, две положенные рядом доски, заставленные всевозможными блюдами, ароматы коих произвели такое действие на нервы гостей, что маркиз скорчил ужасную гримасу, но притворился, будто она вызвана понюшкой табаку, у итальянца слезы выступили на глазах, физиономия немца сильно исказилась; наш герой нашел способ защитить обоняние, дыша только ртом, а бедный живописец, выбежав в другую комнату, набил себе ноздри табаком. Доктор, единственный из присутствующих, чьи органы чувств не пострадали, указывая на ложа по обеим сторонам стола, выразил гостям свое сожаление по поводу того, что ему не удалось устроить настоящие триклинии древних, слегка отличавшиеся от этих приспособлений, и попросил, чтобы они располагались без церемоний каждый на своем ложе, тогда как он и мистер Пелит будут стоять в конце стола, дабы иметь честь прислуживать возлежащим. Такое устройство, неведомое доселе гостям, смутило их и вызвало забавное замешательство; маркиз и барон стояли и отвешивали поклоны, якобы уступая друг другу первое место, а в действительности надеясь последовать примеру другого, ибо ни один из них не понимал, в какой позе надлежит им покоиться; а Перигрин, наслаждаясь их смущением, подвел графа с другой стороны стола и с учтивостью, не лишенной злого умысла, настаивал, чтобы он занял первое место.
      Пребывая в столь неприятной и нелепой нерешительности, они жестикулировали, разыгрывая пантомиму, покуда не вмешался доктор, который убедительно просил их покончить с любезностями и формальностями, иначе обед перестоится, прежде чем будут соблюдены все церемонии. После такой просьбы Перигрин, выбрав нижнее ложе с левой стороны, осторожно возлег на него, повернувшись лицом к столу. Маркиз, хотя и предпочел бы трехдневный пост риску привести такой позой в беспорядок свой костюм, растянулся на противоположном ложе, опираясь на локоть в крайне мучительном и неудобном положении и приподняв голову над краем кушетки, дабы прическа его не пострадала. Итальянец, будучи стройным, грациозным человеком, поместился рядом с Пиклем, не потерпев никакого ущерба, если не считать того, что, поднимая ноги, чтобы вытянуть их на одном уровне с телом, он разорвал чулок, зацепившийся за гвоздь, торчавший из кушетки. Но барон, который не был так гибок и эластичен в суставах, как его приятели, плюхнулся с такою стремительностью, что ноги его, вдруг взметнувшись вверх, пришли в близкое соприкосновение с головой маркиза и мгновенно привели в беспорядок все локоны, тогда как его собственная голова в ту же секунду ударилась с такою силой о край ложа, что парик слетел с него, поднимая облако пудры.
      Забавная растерянность, сопутствовавшая этой катастрофе, окончательно одержала верх над притворной серьезностью нашего молодого джентльмена, который принужден был засунуть себе в рот носовой платок, чтобы заглушить смех, ибо немец, потеряв парик, просил прощения с таким уморительным смущением, а маркиз принимал его извинения с такой мрачной учтивостью, что этого было достаточно, чтоб вызвать смех даже у квиетиста.
      Когда беда была исправлена, насколько это было возможно при данных обстоятельствах, и все разместились в порядке, описанном выше, доктор любезно взялся ознакомить гостей с предложенными блюдами, дабы у них было чем руководствоваться в выборе, и с чрезвычайно довольным видом начал так:
      - Джентльмены, вот это - вареный гусь под соусом из перца, любистока, кориандра, мяты, руты, анчоусов и масла. Хотелось бы мне, ради вас, джентльмены, чтобы это был один из феррарских гусей, столь славившихся у древних величиной своих печенок, одна из коих весила, говорят, свыше двух фунтов; этой столь изысканной пищей угощал тиран Гелиогабал своих гончих. Но прошу прощения, я запамятовал о супе, каковой, как я слыхал, является неотъемлемой принадлежностью всех пиршеств во Франции. На обоих концах стола находятся блюда с салякакабией римлян; одна из них приготовлена из петрушки, блошника, сыра, меда, уксуса, рассола, яиц, огурцов, лука и куриных печенок; другая очень напоминает soupe maigre {Постный суп (франц.).} этой страны. Есть еще телячий филей с укропом и семенами тмина и суп из рассола, масла, меда и муки и любопытная смесь из легких, печени и крови зайца, а также блюдо жареных голубей. Мсье барон, разрешите предложить вам тарелку этого супа?
      Немец, одобрив составные части, принял предложение и, казалось, остался доволен похлебкой, тогда как маркиз, на вопрос живописца, какую из салякакабий он выбирает, получил по желанию своему порцию soupe maigre; а граф, вместо жидкой пищи, любителем которой он, по его словам, отнюдь не был, положил себе на тарелку голубя, сообразуясь, таким образом, с выбором нашего молодого джентльмена, примеру коего он решил следовать на протяжении всего пиршества.
      Француз, проглотив первую ложку супа, сделал длинную паузу, шея его раздулась, словно яйцо застряло у него в глотке, глаза выкатились, а рот помимо его воли судорожно сокращался и растягивался. Пелит, пристально смотревший на сего знатока, с целью узнать его мнение, прежде чем самому отведать супу, начал выражать тревогу по поводу этих явлений и с беспокойством заметил, что с бедным джентльменом как будто начинается припадок; тогда Перигрин заявил ему, что то были симптомы восторга, и, дабы получить подтверждение, спросил маркиза, как он находит суп. С бесконечным трудом учтивость маркиза одержала верх над отвращением, дав ему возможность ответить:
      - Превосходен, клянусь честью!
      И живописец, убедившись в его одобрении, не колеблясь поднес ложку ко рту; но когда сия драгоценная смесь коснулась его неба, он, отнюдь не присоединяясь к похвальному отзыву своего дегустатора, казалось, лишился чувств и способности двигаться и сидел подобно свинцовой статуе какого-то речного божества, причем жидкость вытекала из обоих уголков его рта.
      Доктор, обеспокоенный сим непристойным феноменом, заботливо осведомился о причине его, а когда Пелит пришел в себя и поклялся, что охотнее проглотит похлебку из горящей серы, чем это адское месиво, им отведанное, врач, оправдываясь, объяснил гостям, что, за исключением обычных ингредиентов, он не подмешивал в суп ничего, кроме нашатыря, вместо селитры древних, каковую ныне нельзя достать, и обратился к маркизу с вопросом, не способствовала ли успеху такая замена. Злополучный petit-mattre {Щеголь (франц.).}, вынужденный проявить крайнюю снисходительность, признал эту замену верхом утонченности и, почитая долгом чести доказать свои чувства на деле, влил себе в горло еще несколько ложек отвратительного снадобья, покуда желудок его не возмутился в такой мере, что он должен был внезапно вскочить и в стремительном бегстве опрокинул свою тарелку на грудь барону. Крайняя нужда не позволила ему остаться и принести извинение за свою неосторожность; итак, он выбежал в другую комнату, где Пикль застал его блюющим и с большою набожностью осеняющим себя крестным знамением; и когда, по его желанию, у двери был поставлен стул, он опустился на него ни жив ни мертв, заклинал своего друга Пикля примирить его с гостями и в особенности оправдать перед бароном, сославшись на жестокий приступ дурноты, приключившийся с ним. Не без основания прибег он к посреднику, ибо, когда наш герой вернулся в столовую, немец вскочил и отдался в руки своего лакея, стиравшего жир с богато расшитого кафтана, тогда как он, вне себя от такой неудачи, топал ногами и по-немецки проклинал злополучный банкет и наглого хозяина, который все время с большою рассудительностью утешал его в несчастье, уверяя, что можно помочь беде скипидаром и горячим утюгом. Перигрин, едва удержавшись, чтобы не расхохотаться ему в лицо, успокоил его негодование, сказав, сколь сильно огорчены этим происшествием все присутствующие и в особенности маркиз; а когда злополучная салякакабия была унесена, ее место заняли два паштета - один из сонь, облитый сиропом из белых маков, которыми доктор заменил поджаренные семена мака, подававшиеся в древности с медом, как десерт, а другой - из свиной ноги, печенной в меду.
      Услыхав описание первого из этих блюд, Пелит воздел руки и возвел глаза к небу и с явным отвращением и изумлением изрек:
      - Паштет из сонь и сироп из маков! Царь небесный! Какими скотами были эти римляне!
      Друг наказал его за это непочтительное замечание суровым взглядом и порекомендовал гостям телятину, которую сам ел с удовольствием, присовокупив такие похвалы, что барон решил последовать его примеру, но потребовал сначала стакан бургундского, по поводу коего врач из внимания к нему высказал пожелание, чтобы это было настоящее фалернское вино. Живописец, видя, что на столе ничего больше нет, к чему бы он рискнул притронуться, примирился с неизбежным и также прибег к телятине, хотя не мог не сознаться, что не согласился бы уступить кусок ростбифа Старой Англии за все деликатесы, появлявшиеся на столе римского императора. Но, несмотря на уговоры и уверения доктора, гости его отказались удостоить вниманием рагу и гуся, и эти блюда были заменены другими, среди коих, сказал он, были различные кушанья, которые у древних именовались politeles, то есть превосходными.
      - Вот здесь, посредине, - сообщил он, - дымится желудок свиньи с начинкой из рубленой свинины, мозгов борова, яиц, перца, гвоздики, чеснока, аниса, руты, инбиря, масла, вина и рассола. Справа находятся сосцы и брюхо только что опоросившейся свиньи, зажаренные в сладком вине, масле, муке, любистоке и перце. Слева - фрикасе из улиток, откормленных или, вернее, промытых молоком. В том конце, возле мистера Пелита, - оладьи из тыквы, душицы и масла, а вот две молодые курицы, зажаренные и нафаршированные по способу Апиция.
      Живописец, выразивший гримасами свое омерзение к желудку свиньи, каковой он сравнил с волынкой, и к улиткам, которых подвергли промыванию, едва услыхав о жареных курах, тотчас попросил себе крылышко, после чего доктор предложил ему потрудиться и разрезать кур, после чего передал их ему, в то время как мистер Пелит, засунув под подбородок край скатерти, потрясал ножом и вилкой с удивительной ловкостью. Но едва куры были перед ним поставлены, как слезы заструились у него по щекам, и он возопил с явным смущением:
      - Клянусь божьими ногтями! Да это ароматы с целой грядки чесноку!
      Не желая, однако, огорчать и позорить хозяина, он вонзил свои инструменты в одну из птиц; а когда он вскрыл полость, оттуда вырвались столь невыносимые запахи, что, забыв освободиться от скатерти, он вскочил, восклицая: "Господи Иисусе!" - и произвел на столе опустошение, разрушение и хаос.
      Пикль не успел вскочить, как уже был залит сиропом от паштета из сонь, который при этой катастрофе рассыпался на куски. А что касается до итальянского графа, то на него обрушился желудок свиньи, который, лопнув при падении, вывалил свое содержимое ему на ногу и обварил его столь жестоко, что он взвизгнул от боли и скривил рот весьма зловеще и устрашающе.
      Барон, занимавший безопасное место за пределами хаоса, отнюдь не был огорчен, увидав, что его приятелей постигла такая же беда, какая приключилась с ним; но доктор был вне себя от стыда и раздражения. Предписав смазать маслом ногу графа, он выразил сожаление по поводу несчастья, каковое напрямик объяснил отсутствием вкуса и благоразумия у живописца, который не почел нужным вернуться и лично принести извинение, и заявил, что не было в птицах ничего, что могло бы оскорбить чувствительный нос, ибо фарш был приготовлен из перца, любистока и assafoetida, а соус из вина и селедочного рассола, которым он воспользовался вместо прославленного garum римлян; сей знаменитый рассол изготовлялся иногда из scombri, рыбы из породы тунца, а иногда из silurus, или алозы; мало того, по его словам, был еще третий вид соуса, называвшийся garum hoemation {Кровяной соус (греч.).}, сделанный из жабр, кишок и крови ihynnus.
      Врач, убедившись в невозможности восстановить порядок за столом и снова подать кушанья, пострадавшие при падении, приказал убрать все, постелить чистую скатерть и принести десерт.
      Тем временем он сокрушался о том, что не может угостить их alieus, то есть рыбными блюдами древних, например jus diabaton, морским угрем, каковой, по мнению Галена, трудно переваривается; cornuta, или триглой, описанной в "Натуральной истории" Плинием, который говорит, что у многих из них рога имеют в длину полтора фута; краснорыбицей и миногой, кои чрезвычайно высоко ценились в древности, и Юлий Цезарь достал шесть тысяч миног для одного торжественного ужина. Он заметил, что способ их приготовления был описан Горацием в повествовании о пиршестве, на которое Меценат был приглашен эпикурейцем Назидиеном: "Affertur squillos inter murena natantes..." и т. д., и сообщил, что ели их обычно с thus Syriacum, - болеутоляющим и вяжущим семенем, которое уменьшало слабительное действие рыбы. Наконец, сей ученый врач дал им понять, что хотя в пору величайшей утонченности римского вкуса это блюдо почиталось изысканным, однако по своей стоимости оно несравнимо с иными лакомствами, бывшими в моде при сем нелепом сластолюбце Гелиогабале, который приказал приготовить кушанье из мозгов шестисот страусов.
      Меж тем появился десерт, и гости немало порадовались при виде маслин в соленой воде. Но особенно гордился хозяин пира неким желе, которое, по его словам, следовало предпочесть hypotrimma Гезихия - смеси из уксуса, рассола и меда, сваренных до надлежащей консистенции, - и засахаренной assafoetida, которая, как сказал он, являлась, вопреки Омельбергиусу и Листеру, не чем иным, как laser Syriacum, столь драгоценным, что древние продавали его на вес серебра. Джентльмены нисколько не оспаривали его замечаний о превосходном качестве желе, но удовольствовались маслинами, оказавшимися столь приятной закуской к вину, что они склонны были примириться с перенесенными бедствиями, а Пикль, не желая терять ни единого развлечения, каким можно было насладиться в их обществе, пошел разыскивать живописца, который каялся в другой комнате и не сдавался на уговоры вернуться в пиршественный зал, покуда Пикль не взялся вымолить ему прощение у тех, кого он оскорбил. Посулив ему отпущение грехов, наш молодой джентльмен ввел его, как преступника, отвешивающего поклоны всем присутствующим с видом смиренным и сокрушенным и в особенности заискивающего перед графом, коего он клятвенно уверял по-английски, призывая в свидетели бога, спасителя своего, что отнюдь не имел намерения обидеть ни мужчину, ни женщину, ни ребенка, но поневоле поспешил уйти, ибо рисковал нанести оскорбление почтенным гостям, уступив в их присутствии велениям природы.
      Когда Пикль перевел это извинение итальянцу, Пелит был весьма любезно прощен и даже вновь обрел благосклонность своего друга доктора благодаря заступничеству нашего героя; итак, все гости забыли о своей досаде и столь ревностно воздали должное бутылке, что вскоре шампанское оказало весьма заметное действие на поведение всех присутствующих.
      ГЛАВА XLV
      Живописец соглашается в женском платье сопровождать Пикля
      в маскарад. - Принимает участие в опасной авантюре и вместе
      со своим спутником попадает в Бастилию
      Живописец, по просьбе Пикля, злоумышлявшего против ушей графа, угостил общество песней о "Пьянчуге сквайре Джонсе", которая доставила чрезвычайное удовольствие барону, но оскорбила деликатный слух итальянца в такой мере, что лицо его выразило изумление и тревогу; и вследствие его неожиданных и не раз повторявшихся путешествий к двери, обнаружилось, что он попал в такое же неприятное положение, как и те, кто, по замечанию Шекспира, от волнения не могут воздержаться от мочеиспускания, когда над ухом завывает волынка.
      Посему, как только мистер Пелит справился со своей задачей, граф, с целью восстановить добрую славу музыки, потерпевшую урон благодаря варварскому вкусу, почтил друзей излюбленными ариями своей родины, которые исполнил с превеликим изяществом и чувством, хотя они оказались бессильны привлечь внимание немца, который крепко заснул на своем ложе и захрапел так громко, что прервал и совершенно заглушил сие восхитительное пение; в результате они поневоле прибегли снова к бутылке, которая произвела столь оживляющее действие на мозг врача, что он спел несколько од Анакреона на мотив, им самим сочиненный, и повел речь о музыке и речитативе древних с большою эрудицией, в то время как мистер Пелит, найдя способ ознакомить итальянца с характером своей профессии, разглагольствовал о живописи с удивительным красноречием на языке, которого, к счастью для его чести, иностранец не понимал.
      Наконец, доктор почувствовал такую тошноту, что попросил Перигрина проводить его в спальню, а барон, которого разбудили, удалился вместе с графом.
      Перигрин, развеселившись от выпитого вина, предложил Пелиту отправиться в маскарад, который, как он припоминал, был назначен на этот вечер. У живописца не было недостатка в любопытстве и желании сопутствовать Пиклю, но он высказал опасение потерять его на балу, что было бы весьма неприятно, так как он совсем не знал ни языка, ни города. Дабы устранить это возражение, хозяйка квартиры, участвовавшая в их разговоре, посоветовала ему появиться в женском платье, которое заставит его спутника заботиться о нем с сугубым вниманием, поскольку правила приличия не позволят ему отлучаться от своей дамы; вдобавок предполагаемые между ними отношения воспрепятствуют веселым особам затрагивать и соблазнять своими чарами человека, сопровождающего леди.
      Наш молодой джентльмен, предчувствуя потеху при осуществлении сего проекта, поддержал предложение с такой настойчивостью и ловкостью, что живописец согласился, чтобы его одели в платье, принадлежащее хозяйке, которая достала ему также маску и домино, а Пикль раздобыл себе испанский костюм. В таких нарядах, которые они надели часов в одиннадцать, подъехали они в фиакре, сопутствуемые Пайпсом, к бальному залу, куда Пикль ввел сию мнимую даму к изумлению всех присутствующих, которые никогда не видывали такого неуклюжего создания в образе женщины.
      После того как они обозрели все интересные маски и живописец угостился стаканом вина, его зловредный спутник улизнул от него и вернулся в другой маске и домино, надетом поверх костюма, чтобы насладиться замешательством Пелита и, находясь поблизости, защитить его от возможных оскорблений.
      Бедный живописец, потеряв своего проводника, чуть не помешался от волнения и бродил в поисках его по комнате, делая такие гигантские шаги и странные жесты, что за ним следовала толпа, глазевшая на него, как на чудо. Эта свита усилила его растерянность до такой степени, что он невольно произнес вслух монолог, в котором проклинал свою судьбу, заставившую его положиться на обещание такого проказника, и клялся, что если только удастся ему выпутаться на сей раз из беды, он не доведет себя до подобного praemunire, хотя бы ему посулили все французское королевство.
      Различные petit-maitres, догадавшись, что маска была иностранкой, которая, по всей вероятности, не умела говорить по-французски, подходили к ней по очереди, дабы покрасоваться своим остроумием и догадливостью, и поддразнивали лукавыми вопросами, на кои она не давала никакого ответа, кроме: "Ne parly Francy {Искаженное "Не говорю по-французски" (франц.).}. Будь проклята ваша болтовня! Не можете, что ли, оставить меня в покое?" Среди масок находилась одна знатная особа, которая начала позволять себе вольности с предполагаемой леди и попыталась засунуть ей руку за корсаж. Но живописец был слишком скромен, чтобы примириться с таким непристойным поведением, и когда кавалер возобновил свою попытку с еще большей неделикатностью, он закатил ему такую пощечину, что у того искры посыпались из глаз и возникло сомнение, женщина ли это; затем француз поклялся, что это либо мужчина, либо гермафродит, и, защищая свою честь, настаивал на расследовании с таким злобным упорством, что мнимой деве грозила неминуемая опасность не только быть разоблаченной, но и подвергнуться суровому наказанию за вольное обращение со щекой принца; тогда Перигрин, который видел и слышал все происходившее, нашел своевременным вмешаться и, стало быть, предъявить свои права на оскорбленную леди, пришедшую в восторг при этом доказательстве его покровительства.
      Обиженный кавалер все еще добивался узнать, кто она, а наш герой с не меньшим упорством отказывался дать ему эти сведения; в результате разгорелся спор; и так как принц грозил наказать его за дерзость, молодой джентльмен, вряд ли имевший представление о его звании, указал на то место, где у него обычно висела шпага, и, щелкнув у него перед носом пальцами, взял живописца под руку и увел в другой конец комнаты, оставив противника размышлять о мести.
      Пелит, попрекнув своего проводника за безжалостное исчезновение, поведал ему о том, в какое затруднительное положение он попал, и, заявив напрямик, что больше не позволит ему улизнуть, крепко держал его за руку до конца бала, к немалой потехе публики, чье внимание было всецело поглощено столь неловкой, неуклюжей, важно шествующей фигурой. Наконец, Пикль, которому надоело выставлять напоказ эту диковинку, подчинился настойчивым просьбам своей дамы и усадил ее в карету, куда он сам едва успел войти, как их окружил взвод мушкетеров, возглавляемых офицером, который, приказав открыть дверцу кареты, весьма решительно расположился в ней, тогда как один из его солдат взобрался на козлы, дабы командовать кучером.
      Перигрин тотчас понял причину ареста, и хорошо, что не было при нем оружия, которым он мог бы обороняться, ибо столь необуздан и вспыльчив был его нрав, что, будь он вооружен, он скорее пошел бы навстречу любой опасности, чем сдался, каковы бы ни были силы противника; но Пелит, приняв этого офицера за джентльмена, занявшего по ошибке их карету вместо своей, попросил, чтобы его друг вывел незнакомца из заблуждения; когда же он был уведомлен о подлинном их положении, колени его задрожали, зубы застучали, и он произнес самую жалостную ламентацию, выражая свои опасения быть заключенным в какое-нибудь отвратительное подземелье Бастилии, где он проведет остаток дней своих в тоске и отчаянии и не увидит ни лучей божьего солнца, ни лица друга, но погибнет на чужбине, оторванный от родных и близких. Пикль послал его к черту за малодушие, а офицер, слыша, как леди оплакивает себя столь горестно, выразил сожаление по поводу того, что является орудием, причиняющим ей такое горе, и постарался их утешить, заговорив о снисходительности французского правительства и удивительном великодушии принца, по приказу коего они были арестованы.
      Перигрин, которого в подобных случаях неизменно покидало благоразумие, высказался с большою горечью против деспотического правительства Франции и весьма презрительно поносил нрав оскорбленного принца, чей гнев (отнюдь не будучи, по его словам, благородным) был гнусен, невеликодушен и несправедлив. На эту тираду офицер не дал никакого ответа, но только пожал плечами, удивляясь про себя hardiesse {Смелость (франц.).} пленника, и фиакр должен был вот-вот отъехать, как вдруг они услыхали шум драки позади кареты и голос Тома Пайпса, восклицавшего: "Будь я проклят, если уйду!" Этому верному слуге один из конвойных приказал слезть с запяток, но, решив разделить участь своего господина, Том не обратил никакого внимания на уговоры, пока стража не прибегла к насилию, против которого он пустил в ход собственную пятку, коей он столь энергически ударил в челюсть первого подступившего к нему солдата, что раздался треск, словно щелкнул сухой грецкий орех между крепкими зубами школяра-юриста в партере театра. Возмущенный сим оскорблением, другой солдат угостил ягодицы Тома своим штыком, который причинил ему такое беспокойство, что он не мог долее удерживать свою позицию и, спрыгнув на землю, нанес противнику удар под подбородок, поверг его навзничь и, перепрыгнув через него с удивительным проворством, спрятался среди множества экипажей, пока не увидел конвойных, окруживших карету его господина, которая едва успела отъехать, как он уже последовал за ней на небольшом расстоянии, дабы увидеть тот дом, где будет заключен Перигрин.
      Медленно проехав по многочисленным переулкам и закоулкам в ту часть Парижа, с коей Пайпс был вовсе незнаком, карета остановилась перед большими воротами с калиткой посредине, которая распахнулась при ее приближении, чтобы пропустить пленников; а когда стража удалилась вместе с фиакром, Том решил караулить здесь всю ночь и поутру заняться наблюдениями, каковые могли способствовать освобождению его хозяина.
      ГЛАВА XLVI
      Благодаря преданности Пайпса Джолтер узнает о судьбе своего воспитанника. - Совещается с доктором. - Обращается к послу, который с великим трудом добивается освобождения пленников на определенных условиях
      Этот план он привел в исполнение, несмотря на болезненную рану и вопросы городской стражи, как конной, так и пешей, на которые он ничего не мог ответить, кроме: "Anglois, anglois" {Искаженное "Англичанин, англичанин" (франц.)}, и как только рассвело, внимательно обозрев замок (ибо, по-видимому, это был замок), куда препроводили Пелита и Перигрина, а также его положение по отношению к реке, он вернулся домой и, разбудив мистера Джолтера, доложил ему о происшествии. Гувернер ломал руки в превеликом ужасе и отчаянии, когда услыхал эту злосчастную весть; он не сомневался в том, что его питомец осужден на пожизненное заключение в Бастилии и в мучительном страхе проклинал день, когда взялся надзирать за поведением такого безрассудного молодого человека, который благодаря неоднократным оскорблениям навлек на себя мщение столь снисходительного и терпеливого правительства. Не желая, однако, пренебрегать имевшимися в его распоряжении средствами спасти его от беды, он послал Томаса к доктору сообщить об участи его приятеля, дабы они могли объединиться для блага пленников; и врач, узнав о случившемся, тотчас оделся и явился к Джолтеру, к которому обратился с такими словами:
      - Надеюсь, сэр, теперь вы убедились, наконец, в том, сколь ошибочно ваше утверждение, будто гнет никогда не может быть следствием неограниченной власти. Подобное бедствие было бы невозможно при афинской демократии. Мало того, когда тиран Пизистрат овладел этой республикой, он не посмел править неограниченно. Ныне вы увидите, что мистер Пикль и мой друг Пелит падут жертвой тирании беззаконной власти; и, по моему мнению, мы будем споспешествовать гибели этого бедного порабощенного народа, если начнем хлопотать или молить об освобождении наших злосчастных соотечественников, ибо тем самым мы можем предотвратить преступление, которое преисполнит небеса гневом против виновных и, вероятно, явится средством вернуть всей стране неизреченные блага свободы. Что касается до меня, то я бы возрадовался, если бы кровь моего отца пролилась за такое славное дело, при условии, чтобы эта жертва дала мне возможность разбить цепи рабства и восстановить ту свободу, каковая является природным правом человека. Тогда мое имя увековечили бы наряду с героями-патриотами древности и память мою, подобно памяти Гармодия и Аристогитона, почтили бы статуями, воздвигнутыми на средства народа.
      Эта напыщенная речь, произнесенная с большой энергией и воодушевлением, привела в такое возбуждение Джолтера, что, не говоря ни слова, он в великом гневе удалился в свою спальню, а республиканец вернулся к себе домой в глубокой надежде, что предсказание его оправдается с гибелью и смертью Перигрина и живописца, каковое событие неизбежно вызовет славную революцию, в коей сам он будет играть главную роль. Но гувернер, чья фантазия была не столь пылка и плодовита, отправился прямо к послу, которого осведомил о положении своего воспитанника и умолял вступить в переговоры с французским министерством, дабы Перигрин и другой британский подданный были освобождены.
      Его превосходительство спросил, догадывается ли Джолтер о причине ареста, чтобы ему легче было оправдать или извинить его поведение, но ни он, ни Пайпс не могли сообщить об этом предмете никаких сведений, хотя Джолтер выслушал из уст самого Тома подробный доклад о том, как был арестован его господин, равно как о его собственном поведении и ущербе, полученном им при упомянутых обстоятельствах. Его лордство не сомневался в том, что Пикль навлек на себя это несчастье какой-нибудь злосчастной выходкой в маскараде, в особенности когда узнал, что молодой джентльмен выпил в тот вечер немало и был в достаточной мере сумасброден, чтобы отправиться туда с мужчиной, переодетым женщиной; в тот же день он посетил французского министра, вполне уверенный в том, что добьется освобождения, но встретился с неожиданными препятствиями, ибо французский двор относится крайне педантически ко всему, что касается членов королевской фамилии. Посему посол принужден был вести разговор в повышенном тоне, и хотя направление французской политики в это время не допускало разрыва из-за пустяков с британским правительством, однако единственным снисхождением, коего он мог добиться, было обещание освободить Пикля, если тот попросит прощения у принца, им оскорбленного. Его превосходительство нашел это условие разумным, предполагая, что Перигрин был неправ; и Джолтера допустили к нему, чтобы он передал и поддержал совет его лордства,заключавшийся в том, что следует подчиниться предъявленному требованию.
      Гувернер, не без страха и трепета вошедший в эту зловещую крепость, нашел своего воспитанника в мрачной комнате, где не было никакой мебели, кроме табурета и койки; в тот момент, когда его впустили, юноша беспечно насвистывал и рисовал карандашом на голой стене, изображая комическую фигуру, обозначенную именем аристократа, им обиженного, и английского дога с поднятой лапой, мочившегося в его башмак. Он даже был настолько дерзок, что пояснил рисунок сатирическими надписями на французском языке, по прочтении коих у мистера Джолтера волосы от страха поднялись дыбом. Сам тюремщик был потрясен и устрашен отважным его поведением, равного коему он никогда еще не наблюдал у обитателей сих мест, и даже поддержал его друга, который уговаривал его исполнить снисходительное требование министра. Но наш герой, отнюдь не вняв убеждениям советчика, проводил его весьма церемонно до двери и напутствовал пинком в зад, а на все мольбы и даже слезы Джолтера ответил только, что не пойдет ни на какие уступки, ибо не совершил никакого преступления, но передаст свое дело для ознакомления и расследования в британский суд, чьей обязанностью было наблюдать за тем, чтобы с британскими подданными поступали по справедливости. Он выразил, однако, желание, чтобы Пелит, заключенный в другом месте, поступал соответственно своему нраву, в достаточной мере покладистому. Но когда гувернер пожелал навестить другого арестанта, тюремщик дал ему понять, что не получил никаких распоряжений касательно леди и, стало быть, не может провести его в ее комнату; впрочем, он любезно сообщил ему, что она как будто весьма удручена своим заточением и ведет себя иной раз так, словно в голове у нее помутилось. Джолтер, несмотря на все свои усилия, потерпел, таким образом, неудачу, покинул Бастилию с тяжелым сердцем и доложил о бесплодных своих переговорах послу, который не мог воздержаться от резких замечаний, направленных против упрямства и наглости молодого человека, каковой, по его словам, заслуживает наказания за свое безрассудство. Тем не менее он продолжал ходатайствовать перед французским министерством, которое оказалось столь неуступчивым, что он открыто пригрозил сделать из этого спора дело государственной важности и не только обратиться к своему двору за инструкциями, но даже предложить кабинету немедленно прибегнуть к ответным мерам и отправить в Тауэр кое-кого из французских джентльменов, проживающих в Лондоне.
      Это заявление подействовало на министерство в Версале, и оно, не желая раздражать народ, с которым не в его интересах и намерениях было ссориться, согласилось освободить преступников с тем условием, чтобы они покинули Париж в течение трех дней после освобождения. Предложение было охотно принято Перигрином, который стал к тому времени более податливым и очень соскучился, просидев в столь неуютном жилище три долгих дня, лишенный общения с кем бы то ни было и всех развлечений, кроме тех, какие ему подсказывала его фантазия.
      ГЛАВА XLVII
      Перигрин потешается над живописцем, который проклинает свою квартирную хозяйку и порывает с доктором
      Так как он без труда угадывал положение своего товарища по несчастью, ему не хотелось покидать это место, не позабавившись по случаю его беды, и с этою мыслью он отправился в темницу к измученному живописцу, куда имел теперь свободный доступ. Когда он вошел, первый предмет, бросившийся ему в глаза, был столь необычайно смешон, что он едва мог сохранить тот серьезный вид, какой принял с целью привести в исполнение свою затею. Несчастный Пелит сидел выпрямившись на кровати в дезабилье, весьма странном. Он снял свой чудовищный кринолин, а также корсет, платье и юбку, обмотал голову лентами на манер ночного колпака и завернулся в домино, словно в широкий капот; его поседевшие локоны ниспадали в неряшливом беспорядке на тусклые его глаза и смуглую шею; седая борода проросла примерно на полдюйма сквозь остатки краски, покрывавшей его лицо, и каждая черта его вытянувшейся физиономии выражала отчаяние, наблюдать которое нельзя было без смеха. При виде входящего Перигрина он вскочил в каком-то диком восторге и бросился к нему с распростертыми объятиями, но, заметив печальную мину нашего героя, остановился как вкопанный, и радость, начавшая овладевать его сердцем, мгновенно рассеялась благодаря самым мрачным предчувствиям; итак, он стоял в нелепейшей унылой позе, словно преступник в Олд Бейли перед вынесением приговора. Пикль, взяв его за руку, испустил глубокий вздох и, заявив о крайнем своем огорчении быть вестником беды, сообщил ему с видом сострадательным и весьма озабоченным, что французский суд, разоблачив его пол, постановил, принимая во внимание возмутительное оскорбление, нанесенное им публично члену королевской фамилии, обречь его на пожизненное заключение в Бастилии и что такой приговор считается поблажкой, сделанной благодаря настояниям британского посла, ибо карой, полагающейся по закону, является ни больше ни меньше, как колесование.
      Эта весть усилила отчаяние живописца до такой степени, что он громко заревел и заметался по комнате в состоянии умопомешательства, призывая в свидетели бога и людей, что он предпочел бы умереть немедленно, чем вынести хотя бы год заточения в столь ужасном месте, и проклиная день своего рождения и час, когда покинул родину.
      - Что касается до меня, - лицемерным тоном сказал его мучитель, - мне пришлось проглотить горькую пилюлю, смирившись перед принцем, которого я не позволил себе ударить, а посему он принял извинения, вследствие чего я буду выпущен сегодня на волю; остается еще один способ вернуть вам свободу. Признаюсь, это средство не из приятных, но лучше претерпеть маленькое унижение, чем быть несчастным всю жизнь. Вдобавок, поразмыслив, я начинаю думать, что из-за такого пустяка вы не захотите подвергнуться нескончаемой пытке в темнице, тем более, что ваша уступка, по всей вероятности, повлечет за собой выгоду, которой вы в противном случае не могли бы воспользоваться.
      Пелит, прервав его с великим нетерпением, попросил ради господа бога не терзать его мучительной неизвестностью, но назвать это лекарство, которое он решил проглотить, как бы ни было оно отвратительно на вкус.
      Перигрин, играя, таким образом, на чувстве страха и надежды, отвечал, что, так как оскорбление он нанес, переодевшись в женское платье, каковая личина недостойна другого пола, французский суд считает, что следовало бы превратить преступника в существо бесполое, и, стало быть, ему предоставляется выбор, благодаря чему он имеет возможность немедленно выйти на свободу.
      - Как! - в отчаянии возопил живописец. - Стать певцом? Клянусь ногтями божьими, и дьяволом, и всякой всячиной, лучше я останусь здесь, и пусть меня пожирают паразиты!
      Затем, вытянув шею, он сказал:
      - Вот мое горло! Будьте так добры, мой дорогой друг, полосните меня разок-другой; если вы этого не сделаете, то в один из ближайших дней меня найдут повесившимся на собственных подвязках! Что за несчастный я человек! Каким я был болваном, ослом и дураком, когда доверился столь жестокому и грубому народу! Да простит вам бог, мистер Пикль, вы были непосредственной причиной моего несчастья: если бы, согласно вашему обещанию, вы находились подле меня с самого начала, меня бы не раздразнил этот щеголь, из-за которого я попал в беду. И зачем я надел это проклятое, злосчастное платье? Господь да покарает хозяйку, эту болтливую блудницу, предложившую такое дурацкое переодеванье! Переодеванье, из-за которого я не только навлек на себя эту беду, но и стал гнусен самому себе и страшен другим, ибо когда я сегодня утром знаками объяснял тюремщику, что хочу побриться, он с удивлением посмотрел на мою бороду и, перекрестившись, забормотал свой "Pater noster" {"Отче наш" (лат.).}, кажется принимая меня за ведьму или нечто худшее. И будь проклят этот отвратительный пир древних, на котором мне пришлось выпить слишком много, чтобы отбить вкус этой чертовой салякакабии!
      Наш молодой джентльмен, выслушав до конца его ламентацию, оправдывал свой поступок тем, что никак не мог предвидеть неприятных последствий, им вызванных, и в то же время энергически убеждал его принять условия его освобождения. Он заявил, что для живописца настала теперь та пора жизни, когда плотские желания должны быть совершенно в нем умерщвлены и величайшее внимание надлежит уделять здоровью душевному, коему ничто не может способствовать больше, нежели предложенная ампутация; что тело его, равно как и дух извлекут пользу из такой перемены, ибо не будет у него опасных страстей, требующих удовлетворения, и чувственных мыслей, отвлекающих его от обязанностей, вытекающих из его ремесла; и голос его, мелодический от природы, разовьется в такой мере, что он пленит слух всех великосветских людей с утонченным вкусом и в скором времени прославится как английский Сенезино.
      Эти доводы не преминули произвести впечатление на живописца, который тем не менее выдвинул два возражения, препятствовавших его согласию, а именно: унизительный характер наказания и страх перед женой. Пикль постарался устранить эти затруднения, заверив его, что приговор может быть приведен в исполнение секретно и, стало быть, останется неразглашенным и что жена его, после стольких лет сожительства, не окажется столь безрассудной, чтобы протестовать против меры, благодаря которой она будет наслаждаться не только обществом своего супруга, но и плодами тех талантов, какие столь усовершенствуются благодаря ножу.
      В ответ на этот последний довод Пелит покачал головой, словно почитал его недостаточно убедительным для своей супруги, однако принял предложение, при условии, если удастся получить ее согласие. Как раз в тот момент, когда он пошел на такую уступку, явился тюремщик и, обращаясь к предполагаемой леди, заявил о своем удовольствии сообщить ей, что отныне она уже не пленница. Так как живописец ничего не понял из его слов, Перигрин взял на себя обязанности толмача и убедил своего приятеля, будто тюремщик говорит ни больше ни меньше как о том, что министерство прислало хирурга привести в исполнение приговор и что инструменты и бинты приготовлены в соседней комнате. Придя в ужас от сего внезапного постановления, живописец бросился в другой конец комнаты и, схватив глиняный ночной горшок - единственное находившееся здесь орудие защиты, - занял оборонительную позицию и, не скупясь на проклятья, пригрозил испытать прочность черепа цирюльника, если тот осмелится сунуть сюда нос.
      Тюремщик, отнюдь не ожидавший такого приема, заключил, что бедная леди рехнулась всерьез, и стремительно отступил, оставив при этом дверь открытой. Тогда Пикль, поспешно подхватив принадлежности его туалета, сунул их в руки Пелита и, заметив, что путь свободен, предложил ему идти за ним к воротам, где стояла наемная карета, готовая его увезти. Так как времени для колебаний не было, живописец принял его совет и, не выпуская из рук посуды, которую второпях забыл поставить на место, побежал вслед за нашим героем вне себя от ужаса и нетерпения, каковые, разумеется, могут овладеть человеком, спасающимся от вечного заточения. Столь велико было его смятение, что рассудок его временно пришел в расстройство, и он не видел никого, кроме своего проводника, за коим следовал как бы инстинктивно, не замечая тюремщиков и часовых, которые, когда он пробегал мимо, держа подмышкой одежду и потрясая над головой ночным горшком, были смущены и даже испуганы сим странным видением.
      Во время бегства он не переставал кричать во все горло: "Погоняйте, кучер, погоняйте, ради господа бога!" И карета проехала всю улицу, а он все еще не проявлял никаких признаков рассудительности, но с разинутым ртом таращил глаза, уподобляясь голове Горгоны, и каждый его волос топорщился и извивался, как живая змея. Наконец, он начал приходить в себя и осведомился, считает ли Перигрин, что ему уже не грозит опасность быть захваченным снова. Безжалостный шутник, не довольствуясь тем огорчением, какое уже причинил страдальцу, отвечал с видом нерешительным, и озабоченным, что, быть может, их не догонят, и молил бога о том, чтобы их не задержало скопление экипажей. Пелит с жаром подхватил эту мольбу, и они проехали еще несколько ярдов, как вдруг сзади донесся стук кареты, мчавшейся во весь опор, и Пикль, выглянув из окна, откинулся назад и воскликнул:
      - Боже, сжалься над нами! Боюсь, что это стража, посланная за нами в погоню. Мне померещилось дуло мушкета, торчащее из окна кареты.
      Услышав эту весть, живописец тотчас высунулся до пояса из окна и, все еще держа в руке свой шлем, заорал во всю силу легких:
      - Погоняй, черт бы тебя побрал, погоняй! К воротам Иерихона, на край земли! Погоняй, оборванец, мошенник, исчадие ада! Вези нас в преисподнюю, только бы мы спаслись от погони!
      Такое зрелище не могло не разжечь любопытства жителей, которыебросились к дверям и окнам, чтобы поглазеть на удивительную фигуру. По той же причине карета, которая якобы послана была за ним в погоню, остановилась как раз в тот момент, когда поровнялась с ними, и Пелит, оглянувшись и увидав на запятках трех человек, вооруженных палками, которые он в страхе своем принял за мушкеты, убедился в том, что подозрения его друга справедливы, и, грозя горшком воображаемой страже, поклялся, что скорее умрет, чем расстанется со своей драгоценной глиняной посудой. Владелец кареты - весьма знатная особа принял его за несчастную женщину, лишившуюся рассудка, и, приказав кучеру ехать дальше, тем самым доказал беглецу к бесконечной его радости, что это была лишь ложная тревога. Однако он продолжал беспокоиться и трепетать, но наш молодой джентльмен, опасаясь, что мозг его не вынесет повторения подобной шутки, позволил ему доехать до дому без дальнейших потрясений.
      Хозяйка, встретив их на лестнице, была столь поражена видом живописца, что громко взвизгнула и обратилась в бегство, тогда как он, с горечью ее проклиная, ворвался в комнату доктора, который, вместо того чтобы принять его в свои объятия и поздравить с освобождением, проявил явные признаки досады и неудовольствия и даже напрямик поведал ему о своей надежде услышать, что он и мистер Пикль последуют славному примеру Катона, каковое событие послужило бы основанием для той доблестной борьбы, которая неизбежно приводит к счастью и свободе, и что он уже начал писать оду, долженствовавшую обессмертить их имена и разжечь пламя вольнолюбия во всех честных сердцах.
      - Я хотел доказать, - сказал он, - что великие таланты и высокое чувство свободы взаимно порождают и поддерживают друг друга, и снабдил бы свои положения такими примерами и цитатами из греческих писателей, что прозрели бы самые слепые и неразумные и растрогались бы самые жестокие и черствые сердца: "Безумец! Знай, что человек умом широким должен постигать все то, над чем сияют звезды..." Скажите, мистер Пелит, каково ваше мнение об этом образе - ум, постигающий вселенную? Мне лично кажется, что это удачнейшая идея, когда-либо приходившая мне в голову.
      Живописец, который отнюдь не был столь пламенным энтузиастом дела свободы, не мог вынести рассуждений доктора, каковые, по его мнению, чересчур отзывались равнодушием и отсутствием дружеских чувств: а посему он воспользовался случаем задеть его самолюбие замечанием, что образ, несомненно, превосходен и великолепен, но что этой идеей он обязан мистеру Байсу и его "Репетиции", который гордится такою же фигурой, звучавшей так: "Но эти облака, когда рассудка глаз их постигает" и т. д. При всяких других обстоятельствах живописец не преминул бы возликовать, сделав это открытие, но столь велики были его смятение и трепет, вызванные боязнью снова попасть в темницу, что, не тратя лишних слов, он удалился в свою комнату, дабы переодеться в свое собственное платье, которое, как он надеялся, столь сильно изменит его внешность, что помешает поискам и расследованиям, тогда как доктор остался пристыженным и сконфуженным, когда его уличил в похвальбе человек столь сомнительных дарований. Он был возмущен этим доказательством его памяти и до такой степени взбешен дерзким напоминанием, что не мог примириться с его непочтительностью и впоследствии пользовался каждым удобным случаем, чтобы разоблачить его невежество и глупость. Действительно, узы личных симпатий были слишком слабы, чтобы овладеть сердцем этого республиканца, чья любовь к обществу целиком поглотила интерес к отдельным лицам. Дружбу он считал страстью, недостойной его широкой души, и был убежденным поклонником Л. Манлия, Юния Брута и тех позднейших патриотов из того же рода, которые затыкали уши, чтобы не слышать голоса природы, и восставали против долга, благодарности и человеколюбия.
      ГЛАВА XLVIII
      Пелит преисполняется глубоким презрением к своему дорожному спутнику и привязывается к Пиклю, который тем не менее преследует его по пути во Фландрию согласно своей зловредной привычке
      Тем временем его приятель, потратив несколько ведер воды, чтобы смыть с себя тюремную грязь, отдал свою физиономию в распоряжение цирюльника, выкрасил брови черной краской и, облачившись в свое платье, рискнул навестить Перигрина, который еще находился в распоряжении своего камердинера и сообщил Пелиту, что на его побег власти посмотрели сквозь пальцы и что условием их освобождения является отъезд из Парижа в трехдневный срок.
      Живописец пришел в восторг, узнав, что больше не грозит ему опасность быть схваченным, и, отнюдь не сетуя на требование, связанное с его освобождением, готов был в тот же день отправиться домой, в Англию, ибо Бастилия произвела на него такое впечатление, что он вздрагивал от грохота каждой кареты и бледнел при виде французского солдата. От избытка чувств он пожаловался на равнодушие доктора и рассказал о том, что произошло при встрече, не скрывая своей досады и разочарования, каковые чувства отнюдь не уменьшились, когда Джолтер поведал ему о поведении доктора, к которому онранее обращался за советом, как сократить срок их заключения. Да и Пикль был взбешен этим отсутствием сострадания и, видя, сколь низко пал доктор во мнении своего дорожного спутника, решил способствовать такому отвращению и превратить разногласие в открытую ссору, каковая, думал он, доставит развлечение и, быть может, покажет поэта в таком свете, что тот будет должным образом наказан за свое высокомерие и жестокость. С этой целью он сделал несколько сатирических замечаний о педантизме доктора и его вкусах, которые столь явно проявились в цитатах, приводимых им на память из писателей древности; в его притворном пренебрежении наилучшими в мире картинами, каковые, будь он хоть сколько-нибудь наделен чутьем, не мог бы созерцать столь равнодушно, и, наконец, в его нелепом банкете, которого никто, кроме отъявленного фата, лишенного как утонченности, так и рассудительности, не мог приготовить и предложить разумным существам. Одним словом, наш молодой джентльмен с таким успехом упражнялся на его счет в остроумии, что живописец словно очнулся от сна и отправился домой, питая самое искреннее презрение к человеку, которому доселе поклонялся.
      Вместо того чтобы на правах друга войти без всяких церемоний в его комнату, он послал слугу сообщить, что намеревается выехать на следующий день из Парижа вместе с мистером Пиклем и хотел бы знать, готов ли тот к такому путешествию. Доктор, удивленный как характером, так и смыслом этого сообщения, немедленно явился в комнату Пелита и пожелал узнать о причинах столь неожиданного решения, принятого без его ведома и участия. Будучи посвящен в их планы, он, не имея намерения путешествовать в одиночестве, приказал уложить свои вещи и выразил готовность подчиниться необходимости. Однако он был весьма недоволен небрежным тоном Пелита, которому напомнил о собственном своем величии и дал понять, что оказывает ему безграничное снисхождение, удостаивая такими знаками внимания. Но теперь эти намеки не произвели впечатления на живописца, который заявил ему, что отнюдь не сомневается в его учености и дарованиях, а в особенности в его кулинарных способностях, каковые он сохранит в памяти, покуда небо его не лишится чувствительности; однако он посоветовал ему, из внимания к нынешним выродившимся любителям поесть, не злоупотреблять нашатырем при изготовлении следующей салякакабии и уменьшить количество чертова навоза, коим он столь щедро начинил жареных кур, если нет у него намерения превращать гостей в пациентов с целью покрыть расходы по устройству пиршества.
      Врач, уязвленный такими сарказмами, бросил на него негодующий и презрительный взгляд и, не желая объясняться по-английски, ибо в разгар перепалки Пелит мог рассердиться и уехать без него, излил свой гнев по-гречески. Живописец, догадавшись по звукам, что цитаты были греческие, поздравил своего друга с прекрасным знанием валлийского наречия и своими насмешками ухитрился окончательно вывести его из терпения, после чего тот удалился в свою комнату крайне разгневанный и пристыженный и предоставил противнику ликовать по случаю одержанной победы.
      Покуда разыгрывалась такая сцена между этими чудаками, Перигрин сделал визит послу, которого поблагодарил за любезное заступничество, с такою искренностью признавая нескромность своего поведения и обещая исправиться, что его превосходительство охотно простил беспокойство, ему причиненное, поддержал Перигрина разумными советами и, заверив его в неизменном своем расположении и дружбе, дал ему при прощании рекомендательные письма к знатным особам, состоящим при английском дворе.
      Удостоенный таких знаков внимания, наш молодой джентльмен распрощался со всеми своими приятелями французами и провел вечер с теми из них, кто пользовался наибольшей его привязанностью и доверием, в то время как Джолтер занимался домашними делами и с большой радостью заказал карету и лошадей, чтобы выехать из города, где он жил в вечном страхе, как бы не пришлось ему пострадать из-за необузданного нрава питомца. Все было сделано согласно их плану, и на следующий день они пообедали вместе со своими дорожными спутниками, а часа в четыре отбыли в двух каретах, в сопровождении камердинера, Пайпса и лакея доктора, которые ехали верхам, снабженные оружием и амуницией на случай нападения разбойников.
      Было одиннадцать часов вечера, когда они приехали в Сенли - город, где намеревались остановиться и где принуждены были разбудить обитателей харчевни, чтобы получить ужин. Всей провизии в доме едва хватило на приготовление сносного ужина. Однако живописец утешался если не количеством, то качеством блюд, одним из коих было фрикасе из кролика, каковое кушанье он оценил превыше всех деликатесов, когда-либо дымившихся на столе великолепного Гелиогабала. Не успел он высказаться в этом смысле, как наш герой, неустанно расставлявший ловушки с целью позабавиться на счет соседа, поспешил воспользоваться этим заявлением и, припомнив историю Сципио и погонщика мулов в "Жиль Блазе", решил подшутить над желудком Пелита, каковой, по-видимому, был весьма расположен к сытному ужину. Итак, он разработал свой план и, когда компания уселась за стол, стал с особым вниманием глядеть на живописца, который положил себе солидную порцию фрикасе и принялся уничтожать ее с величайшим удовольствием. Пелит, несмотря на разыгравшийся аппетит, не мог не заметить поведения Пикля и, дав отдых своим челюстям, сказал:
      - Вы удивлены, что я так спешу, но я очень голоден, а это одно из лучших фрикасе, какое мне когда-либо случалось есть.
      Французы весьма искусны в приготовлении таких блюд - это я должен признать; и, клянусь честью, я бы хотел всегда есть таких нежных кроликов, как тот, что лежит у меня на тарелке.
      На этот панегирик Перигрин ничего не ответил и только повторил слово "кролик" таким недоверчивым тоном и столь многозначительно покачивая головой, что не на шутку встревожил Пелита, который тотчас перестал работать челюстями и с недожеванным куском во рту озирался вокруг с испугом, каковой легче вообразить, чем описать, покуда взгляд его не упал на физиономию Томаса Пайпса, а тот, получив инструкции и умышленно поместившись против него, лукаво ухмыльнулся, чем окончательно смутил живописца. Боясь проглотить кусок, бывший у него во рту, и стыдясь избавиться от него как-нибудь иначе, он сидел некоторое время в состоянии мучительного беспокойства, а когда к нему обратился мистер Джолтер, тронутый его несчастьем, он энергически напряг мышцы глотки, которая с трудом справилась со своей задачей, и с большим смущением и страхом спросил, уж не сомневается ли мистер Пикль в том, что это блюдо приготовлено из кроликов. Молодой джентльмен, приняв таинственный вид, заявил о своем неведении, заметив, что склонен относиться подозрительно ко всем такого рода кушаньям, ибо его осведомили о тех проделках, какие весьма распространены в харчевнях Франции, Италии и Испании, и привел отрывок из "Жиль Блаза", уже упомянутый нами выше, добавив, что не считает себя знатоком животных, однако ноги этой твари, из которой сделано фрикасе, не похожи, по его мнению, на лапки кроликов, каких ему случалось видеть. Эти слова произвели явное впечатление на живописца, который, не скрывая своего отвращения и изумления, воскликнул: "Господи Иисусе!" - и, обратившись в поисках истины к Пайпсу, спросил его, известно ли ему что-нибудь по этому поводу. Том очень серьезно отвечал, что считает эту пищу полезной для здоровья, ибо он видел лапы и шкуру, только что содранную с прекрасного кота и повешенную на дверь чулана, смежного с кухней.
      Едва была произнесена эта фраза, как брюхо Пелита, казалось, пришло в соприкосновение с его позвоночником, цвет лица его изменился, глаза закатились, челюсть отвисла, он схватился руками за бока, и у него начались такие мучительные позывы к рвоте, что вся компания была изумлена и потрясена; страдания его усилились вследствие упорного сопротивления со стороны желудка, который решительно отказывался расстаться со своим содержимым, несмотря на крайнее омерзение живописца, обливавшегося холодным потом и едва не лишившегося чувств.
      Пикль, встревоженный его состоянием, заявил ему, что это настоящий кролик, но что он ради шутки научил Пайпса утверждать обратное. Однако это признание Пелит принял за дружескую уловку сострадательного Пикля, а посему оно не произвело впечатления на его организм. Впрочем, с помощью большого стакана бренди бодрость вернулась к нему, и он оправился в достаточной мере, чтобы объявить, корча судорожные гримасы, что у этого кушанья был особый горьковатый привкус, каковой он объясняет свойствами французских кроликов, а также способом приготовления соуса. Затем он начал поносить гнусные навыки французских трактирщиков, перекладывая вину за подобное мошенничество на их тираническое правительство, которое доводит их до нищеты и побуждает прибегать ко всевозможным плутням в обращении с постояльцами.
      Джолтер не мог упустить случая выступить в защиту французов и заявил ему, что он вовсе не знаком с их методами управления, иначе знал бы, что, если комиссар, будучи о том уведомлен, установит обман или грубое обращение трактирщика с путешественником, здешним уроженцем или иностранцем, виновный принужден будет закрыть свое заведение, а если он пользуется дурной репутацией, его без всяких колебаний сошлют на галеры.
      - Что касается до блюда, послужившего причиной вашего расстройства, добавил он, - то смею утверждать, что оно приготовлено из настоящего кролика, с которого содрали шкуру в моем присутствии; и в доказательство этих слов я преспокойно его отведаю, хотя фрикасе не относится к числу моих любимых кушаний.
      Сказав это, он съел несколько кусков сомнительного кролика, на коего Пелит снова начал взирать с вожделением; мало того, он даже вооружился ножом и вилкой и готов был пустить их в дело, как вдруг им овладел новый приступ страха, который исторг у него восклицание:
      - В конце концов, мистер Джолтер, что, если это был настоящий кот... Боже, сжалься надо мной! Вот его коготь!
      С этими словами он показал один из пяти-шести когтей, срезанных Пайпсом у жареного гуся и умышленно брошенных в фрикасе; гувернер при виде такого доказательства не мог скрыть свое беспокойство и угрызения совести; итак, он и живописец сидели молчаливые и пристыженные и, глядя друг на друга, корчили гримасы, тогда как врач, ненавидевший обоих, радовался их беде, советуя им ободриться и не отказываться от ужина, ибо он готов доказать, что мясо кошки так же питательно и нежно, как телятина или баранина, если только они могут подтвердить, что упомянутая кошка питалась преимущественно растительной пищей или удовлетворяла свой плотоядный инстинкт крысами и мышами, каковые, по его утверждению, являются чрезвычайно вкусным и ароматическим лакомством. По его словам, грубой ошибкой было считать, что все плотоядные твари не годятся в пищу; доказательством служит потребление свиней и уток, весьма неравнодушных к мясу, равно как и рыб, которые пожирают друг друга и едят приманку и падаль, а также спрос на медведя, из коего делают наилучшие в мире окорока. Далее он заметил, что негры Гвинейского побережья - народ здоровый и сильный - предпочитают кошек и собак всякой другой пище, и, ссылаясь на историю, упомянул о различных осадах, в течение которых жители осажденного города питались этими животными и ели даже человеческое мясо, каковое, как он прекрасно знает, во всех отношениях превосходит свинину, ибо в пору своих научных занятий он, в виде эксперимента, съел кусок, вырезанный из ягодицы повешенного.
      Этот трактат не только не успокоил, но даже усилил смятение в желудках гувернера и живописца, которые, услыхав последний довод, воззрились на оратора с ужасом и отвращением; один пробормотал: "Людоед", другой произнес: "Омерзительно" - и оба поспешно выскочили из-за стола и, бросившись в другую комнату, с такою силой столкнулись в дверях, что упали от толчка, который вызвал у них рвоту, вследствие чего они оба испачкались, пока лежали на полу.
      ГЛАВА XLIX
      Врач также не защищен от насмешек Перигрина. - Они прибывают в Аррас, где наш искатель приключений играет в карты с двумя французскими офицерами, которые на следующее утро дают трактирщику любопытное доказательство своей власти.
      В течение всего путешествия доктор был хмур и мрачен; впрочем, он сделал попытку упрочить свой авторитет рассуждениями о римских дорогах, когда мистер Джолтер предложил спутникам обратить внимание на прекрасное шоссе, по которому они ехали из Парижа во Фландрию. Но Пелит, полагая, что ныне имеет преимущество перед доктором, старался сохранить завоеванное превосходство, делая саркастические замечания касательно его самомнения и претензий на ученость и даже придумывая остроты и каламбуры в ответ на сообщения республиканца. Когда тот упомянул о дороге Фламиния, живописец осведомился, была ли она вымощена лучше, чем дорога Фламандии, по которой они ехали. Когда же доктор сказал, что этот путь был проложен для перевозки французской артиллерии во Фландрию, часто служившую ареной военных действий, его соперник подхватил с удивительной живостью:
      - По этой дороге, доктор, проезжают такие важные особы, о которых и не ведает французский король.
      Поощренный успехом своих замечаний, которые смешили Джолтера и вызывали, как ему казалось, одобрительные улыбки у нашего героя, он не скупился на другие выпады такого же характера и за обедом сказал врачу, что тот стал каким-то вялым, точно язычок в зеве.
      К тому времени между этими бывшими друзьями установились столь враждебные отношения, что в разговор они вступали только с целью навлечь друг на друга насмешки и презрение своих дорожных спутников. Доктор, не щадя сил, доказывал глупость и невежество Пелита в конфиденциальной беседе с Перигрином, к которому не раз обращался с такими же речами живописец, указывая ему на невоспитанность и тупость врача. Пикль притворно соглашался с их суровым приговором, каковой действительно был весьма справедлив, и путем лукавых намеков разжигал их раздражение, дабы оно перешло в открытую вражду. Но оба, казалось, питали такое отвращение к смертоносным деяниям, что в течение долгого времени его уловки не достигали цели, и он не мог воодушевить их на большее, чем непристойные остроты.
      Когда они достигли Арраса, городские ворота были заперты, и им пришлось остановиться в плохой пригородной харчевне, где они застали двух французских офицеров, которые также ехали из Парижа, направляясь в Лилль. Этим джентльменам было лет под тридцать, и держали они себя столь нагло, что внушили отвращение нашему герою, который, однако, вежливо приветствовал их во дворе и предложил поужинать вместе. Они поблагодарили его за любезное приглашение, которое, однако, отклонили под тем предлогом, что уже кое-что для себя заказали, но обещали явиться с визитом к нему и его спутникам тотчас же после ужина.
      Это обещание они исполнили; и когда было выпито несколько стаканов бургундского, один из них осведомился, не угодно ли молодому джентльмену сыграть для развлечения в кадрил. Перигрин легко разгадал смысл этого предложения, которое было сделано с единственной целью выудить деньги у него и его дорожных спутников; ибо он прекрасно знал, к каким уловкам приходится прибегать субалтерну французской армии, чтобы вести образ жизни, приличествующий джентльмену, и имел основания предполагать, что большинство из них были шулерами с юных лет; однако, рассчитывая на свою проницательность и ловкость, он удовлетворил желание незнакомца, и тотчас составилась партия из живописца, доктора, офицера, сделавшего это предложение, и самого Перигрина, тогда как второй офицер заявил, что понятия не имеет об этой игре; тем не менее, когда началась партия, он поместился за стулом Пикля, сидевшего против его друга, под предлогом, будто ему доставит удовольствие следить за игрой. Юноша не был таким новичком, чтобы не разгадать столь явной хитрости, на которую он, впрочем, посмотрел сквозь пальцы с целью обольстить их надеждами вначале, дабы тем сильнее было их разочарование в конце.
      Как только началась игра, он благодаря отражению в зеркале увидел, что офицер за его спиной делает знаки своему товарищу, который, с помощью этих условных жестов, получает сведения о картах Перигрина и посему начинает выигрывать.
      Таким образом, им позволено было наслаждаться плодами своей хитрости, покуда их выигрыш не достиг нескольких луи, после чего наш молодой джентльмен, считая своевременным проявить свою смекалку, весьма учтиво сказал стоявшему за его спиной офицеру, что не может играть спокойно и обдуманно, если за ним следят зрители, и попросил, чтобы тот оказал ему услугу и сел.
      Так как на это предложение незнакомец не мог ответить отказом, не нарушая правил вежливости, то он попросил извинения и отошел к стулу врача, который откровенно заявил ему, что не в обычаях его страны, чтобы игрок позволял зрителям рассматривать его карты; а когда в результате такого отпора он вздумал расположиться за стулом живописца, тот прогнал его, махнув рукой, покачав головой и воскликнув: "Pardonnez-moi!" {Простите (франц.).}, каковое восклицание повторил столь выразительно, что офицер, несмотря на свою наглость, смутился и, пристыженный, должен был сесть.
      Когда шансы, таким образом, уравнялись, игра продолжалась обычным порядком; и хотя француз, лишенный своего союзника, не раз пробовал плутовать, остальные игроки следили за ним с такою бдительностью и вниманием, что все его попытки ни к чему не привели, и вскоре ему пришлось расстаться с выигрышем. Но так как игру он затеял с целью воспользоваться всеми преимуществами, как законными, так и незаконными, каковые могло ему доставить превосходство над англичанином, то деньги были возвращены только после тысячи возражений, причем он старался запугать своего противника ругательствами, которые наш герой вернул с процентами, доказав ему тем самым, что он ошибся в своем партнере, и заставив его потихоньку удалиться. Поистине не без причины сетовали эти джентльмены на неудачу, постигшую их замыслы, ибо, по всей вероятности, они в настоящее время могли рассчитывать только на свое усердие и не знали, чем покрыть дорожные расходы, кроме такого рода приобретений.
      На следующий день они поднялись на рассвете и, решив предупредить намерения других постояльцев, заказали почтовых лошадей к тому часу, когда можно было въехать в город; итак, когда появилась наша компания, лошади уже стояли во дворе, и субалтерны ждали только счета, который приказали приготовить. Хозяин харчевни со страхом подал бумагу одному из сих грозных кавалеров, который, едва бросив взгляд на конечный итог, разразился ужасными проклятиями и спросил, допустимо ли подобное отношение к офицерам короля. Бедный трактирщик очень смиренно утверждал, что питает величайшее почтение к его величеству и ко всему, что ему принадлежит, и, отнюдь не помышляя о собственной выгоде, хочет только вознаградить себя за расходы, связанные с их пребыванием.
      Это смирение, казалось, не возымело никакого действия и только поощрило их дерзость. Они поклялись, что о его вымогательстве будет доложено коменданту города, который, наказав его примерно, научит других трактирщиков, как следует себя держать с людьми чести; и угрожали ему с такой самоуверенностью и наглостью, что злосчастный хозяин харчевни в самых униженных выражениях стал молить о прощении, упрашивая и уговаривая, чтобы ему доставили удовольствие взять расходы на себя. Этой милости он добился с великим трудом; они сурово попрекнули его за плутовство, посоветовали больше заботиться о собственной совести, а также об удобствах гостей, и в особенности королевских офицеров, после чего вскочили на коней и отбыли весьма торжественно, оставив трактирщика крайне обрадованного тем, что он столь успешно умиротворил гнев двух офицеров, которые не имели ни желания, ни возможности заплатить по счету; опыт научил его опасаться тех путешественников, которые обычно налагают дань на хозяина харчевни в наказание за чрезмерные его требования даже после того, как он изъявил готовность принять их условия расплаты.
      ГЛАВА L
      Перигрин беседует об их поведении, которое доктор осуждает, а гувернер оправдывает. - Они благополучно прибывают в Лилль. - Обедают за общим столом. - Осматривают цитадели. - Врач ссорится с северным бриттом, которого сажают под арест
      Когда эти почтенные искатели приключений отбыли, Перигрин, присутствовавший при этой сцене, узнал все подробности из уст самого трактирщика, который призывал в свидетели бога и святых, что он все равно потерял бы на таких клиентах, даже если бы они заплатили по счету, ибо, опасаясь их возражений, он назначал на все слишком низкие цены; но столь велик авторитет офицеров во Франции, что он ни в чем не смел прекословить их воле, так как городские власти, узнав об этом деле, расправились бы с ним, ибо правительство всегда подстрекает армию притеснять жителей; вдобавок он рисковал бы навлечь на себя гнев офицеров, а этого было бы достаточно, чтобы окончательно его погубить.
      Наш герой воспылал негодованием по поводу такой несправедливости и тирании и, обратившись к своему гувернеру, спросил, считает ли он это доказательством того благополучия, каким наслаждается французский народ. Джолтер отвечал, что любая человеческая конституция не может не быть в какой-то мере несовершенной, и признал, что в этом королевстве дворяне пользуются большей поддержкой, чем простолюдины, ибо следует предположить, что их понятие о чести и высокие их заслуги дают им право на такое предпочтение, которое объясняется также воспоминанием о доблести их предков, благодаря коей эти последние были возведены в дворянское звание. Но он утверждал, что трактирщик оклеветал магистратуру, которая во Франции неизменно карает за явные проступки и злоупотребления, не потворствуя знатным особам.
      Живописец отозвался одобрительно о мудрости французского правительства, обуздывающего наглость черни, от которой, по его словам, он сам частенько страдал: его не раз забрызгивали грязью кучера наемных карет, толкали возчики и носильщики и осыпали гнуснейшими ругательствами лодочники в Лондоне, где он потерял однажды свой кошелек от парика и немалое количество волос, срезанных каким-то негодяем, когда он проходил через Лудгейт во время шествия лорда-мэра. Со своей стороны, доктор с большим жаром доказывал, что этих офицеров следует приговорить к смерти или хотя бы к изгнанию за то, что они грабят народ с бесстыдством и наглостью, свидетельствующими об их уверенности в полной безнаказанности, и утверждал, что они не в первый раз совершают такого рода преступления. Он заявил, что в Афинах даже самый прославленный человек был бы обречен на вечное изгнание, а имущество его конфисковано в пользу народа, если бы он осмелился столь непристойно нарушить права согражданина; а что касается до мелких оскорблений, которым может подвергнуться человек со стороны рассерженной толпы, то он видит в них славное проявление вольнолюбивого духа, каковой не следует подавлять, и был бы в восторге, если бы его самого столкнул в канаву какой-нибудь дерзкий сын свободы, хотя бы это падение стоило ему руки или ноги. Он добавил в виде примера, что испытал величайшее удовольствие, увидев, как мусорщик умышленно опрокинул карету джентльмена, причем две леди получили ушибы и даже их жизнь подвергалась опасности. Пелит, возмущенный этим удивительным признанием, воскликнул:
      - В таком случае я хочу, чтобы вам все кости переломал первый же возчик, которого вы встретите на улицах Лондона!
      Когда этот вопрос был обсужден и по счету уплатили без всякой скидки, хотя трактирщик, проставляя цены, не забыл о недавней потере, они выехали из Арраса и около двух часов пополудни прибыли в Лилль.
      Едва они успели занять помещение в большой гостинице на Grande Place {Большая площадь (франц.).}, содержатель ее известил их, что за общим столом внизу обычно собираются английские джентльмены, проживающие в этом городе, и что обед уже подан. Перигрин, который всегда искал случая наблюдать новые типы, уговорил своих спутников пообедать в компании, и их проводили в комнату, где они увидели шотландских и голландских офицеров, приехавших из Голландии, чтобы изучить свою профессию в академии, и джентльменов французской армии, которые несли гарнизонную службу в цитадели. Среди этих последних находился человек лет пятидесяти, отличавшийся аристократической внешностью и учтивым обхождением, пожалованный мальтийским крестом и глубоко почитаемый всеми, кто его знал. Услыхав, что Пикль и его друзья путешественники, он обратился к юноше на английском языке, на котором говорил довольно свободно, и, так как они были иностранцами, предложил показать им все, что заслуживает внимания в Лилле. Наш герой поблагодарил его за учтивость, каковая, по его словам, свойственна французам, и, восхищенный его привлекательной внешностью, старательно искал беседы с ним, во время которой узнал, что этот шевалье - человек большого ума и опыта, что он объездил большую часть Европы, прожил несколько лет в Англии и имеет ясное понятие о государственном устройстве и духе этого народа.
      Пообедав и выпив за здоровье английского и французского королей, они наняли два фиакра; в первом поместились рыцарь с одним из своих приятелей, гувернер и Перигрин, тогда как второй заняли врач, Пелит и два шотландских офицера, которые вызвались сопровождать их в этой поездке. Первым делом они посетили цитадель и обошли крепостной вал, руководимые рыцарем, который с большою точностью объяснял назначение каждого укрепления этой, по-видимому неприступной, крепости; а когда любопытство их было удовлетворено, они снова уселись в экипаж, намереваясь осмотреть арсенал, находящийся в другой части города. Но в тот момент, когда карета Пикля пересекла променаду, он услышал, что живописец орет во всю глотку, окликая его по имени, и, приказав фиакру остановиться, увидел Пелита, до половины высунувшегося из окна другой кареты и восклицающего с испуганным видом:
      - Мистер Пикль, мистер Пикль! Ради господа бога остановитесь и предотвратите кровопролитие, в противном случае здесь будет бойня и резня!
      Перигрин, удивленный этим возгласом, тотчас вышел и, приблизившись к экипажу, увидел, что один из их спутников офицеров стоит по другую сторону кареты с обнаженной шпагой и взбешенной физиономией, а доктор с дрожащими губами и вне себя от волнения борется со вторым офицером, который вмешался в ссору и старался его удержать.
      Наш молодой джентльмен, произведя расследование, узнал, что причиной враждебных действий послужил спор, разгоревшийся на крепостном валу касательно неприступности цитадели, которую доктор по своему обыкновению недооценил, ибо она была возведена в новейшие времена, и заявил что с помощью военных машин, коими пользовались древние, и нескольких тысяч солдат он взялся бы завладеть ею в течение десяти дней с начала осады. Северный бритт, такой же великий педант, как и врач, знал фортификацию и изучил "Комментарии" Цезаря, равно как Полибия с примечаниями Фоляра, возразил, что все методы осады, применявшиеся в древности, оказались бы недействительными при осаде такой крепости, как Лилль, и начал сравнивать vineae, aggeres, arietes, scorpiones и catapultae {Vineae - навесы; aggeres - валы; scorpiones - камнеметы; catapultae - метательные машины (лат.).} римлян с траншеями, минами, батареями и мортирами, принятыми современным военным искусством. Республиканец, видя, что на него нападают с той стороны, которую он почитал у себя сильнейшей, призвал на помощь все свои познания и, описывая знаменитую осаду Платеи, случайно сделал ошибку в цитате из Фукидида, каковую исправил его противник, который ранее готовился принять духовный сан и был также знатоком греческого языка. Доктор, раздраженный тем, что его обличили в промахе при Пелите, который, как он знал, огласит его позор, надменно заявил офицеру, что возражение его не заслуживает внимания и лучше рассуждать об этих предметах с тем, кто изучил их с величайшей тщательностью. Его противник, уязвленный этой высокомерной фразой, отвечал с большим жаром, что, быть может, доктор и весьма опытный аптекарь, но что касается военного искусства и знания греческого языка, то он невежественный хвастун. Это обвинение вызвало ответ, исполненный злобы и бросающий тень на родину офицера, и спор перешел в обмен ругательствами, покуда его не прервали увещания двух остальных, которые их умоляли не срамиться в чужой стране и держать себя, как подобает соотечественникам и друзьям. Тогда они перестали поносить друг друга и, казалось, размолвка была забыта; но как только они снова уселись в карету, живописец, к несчастью, осведомился о значении слова "черепаха", которое, как он слышал, они упоминали, говоря о военном снаряжении римлян. На этот вопрос ответил врач, чье описание сего предмета столь не понравилось офицеру, что он решительно против него восстал; это обстоятельство до такой степени рассердило республиканца, что в слепом гневе он вымолвил слова "дерзкий наглец"; шотландец ударил его по носу и, выскочив из кареты, остановился, поджидая его на дороге, тогда как доктор делал слабые попытки покинуть карету, чему без труда помешал другой офицер.
      Наш герой старался уладить ссору, доказывая шотландцу, что тот уже получил удовлетворение за обиду, и убеждая доктора, что он заслужил наказание, которому его подвергли. Но офицер, подстрекаемый, быть может, растерянностью своего противника, настаивал на том, чтобы тот попросил прощения; а доктор, полагаясь на защиту своего друга Пикля, не соглашался на уступки и дышал злобой и мщением. Кончилось тем, что шевалье, с целью предотвратить беду, арестовал офицера и отправил его на квартиру под присмотром французского джентльмена и его собственного приятеля; их сопровождал также мистер Джолтер, который уже видел все достопримечательности Лилля и охотно уступил свое место врачу.
      ГЛАВА LI
      Пикль ведет с мальтийским рыцарем разговор об английской сцене, после чего следует трактат доктора о театре у древних
      Остальная компания отправилась в арсенал, который обозрела наряду с несколькими замечательными церквами, после чего на обратном пути заглянула в театр комедии и смотрела корнелевского "Сида" в удовлетворительном исполнении. По случаю этого представления разговор за ужином шел о драматическом искусстве, и были обсуждены и разобраны все возражения де Скюдери против виденной ими пьесы, равно как и мнение Французской академии. Рыцарь был человек образованный, сведущий в искусстве и прекрасно знакомый с английским театром; поэтому, когда живописец смело вынес приговор французской манере игры, опираясь на то, что посещал Ковент-Гарденский клуб критиков и часто проникал благодаря бесплатным пропускам в последние ряды партера, собеседники начали сравнивать не драматургов, но актеров обеих наций, о которых шевалье и Перигрин имели понятие. Наш герой, как истый англичанин, не постеснялся отдать предпочтение актерам своей родины, которые, доказывал он, повинуются голосу природы, изображая страсти человеческой души, и столь горячо входят в дух некоторых своих ролей, что часто воображают, будто они - те самые герои, коих представляют, тогда как игра парижских актеров, даже в интереснейших ролях, обычно отличается такими удивительными интонациями и жестами, какие можно наблюдать только на сцене. Желая иллюстрировать эти слова примером, он воспользовался своим талантом и стал передразнивать манеры и голос всех славных актеров Французской комедии, как мужчин, так и женщин, приведя в восторг шевалье, который, похвалив его замечательный дар подражания, позволил себе не согласиться с некоторыми пунктами выдвинутого им положения.
      - Было бы нечестно и нелепо отрицать, - сказал он, - что у вас в Англии есть хорошие актеры; ваш театр украшает одна женщина, наделенная таким гибким и мелодическим голосом, какого я никогда не слыхал на других сценах; кроме того, у нее изящная фигура и выразительные черты лица, благодаря чему она удивительно подходит к роли самых обаятельных героинь ваших лучших пьес; и признаюсь откровенно, что я был так же страстно восхищен и так же страстно растроган Монимией и Бельвидерой в Лондоне, как Корнелией и Клеопатрой в Париже. Ваш любимый актер удивительно одарен. Вдобавок вы можете похвалиться несколькими комическими актерами, подлинными мастерами плутовства и кривлянья, хотя, говоря откровенно, мне кажется, что в этой области вас превосходят актеры Амстердама. Однако одним из ваших graciosos {Комический актер, шут (исп.).} я не могу восхищаться во всех его ролях. Его декламация всегда монотонна, как пенье вечерних гимнов, а его игра напоминает погрузку балласта в трюм корабля. Что до манеры себя держать, то он как будто смешивает понятия о благородной и наглой осанке; изображает лукавого хладнокровного коварного Крукбека таким же, как крикливый, пустой, хвастливый Гектор; в роли кроткого патриота Брута он забывает о всякой сдержанности и благопристойности; да, столь нелепо поведение его и Кассия при свидании, что, стоя друг против друга, нога к ноге, и скаля зубы, как два взбешенных сапожника, они несколько раз толкают друг друга в левый бок, чтобы рукоятки их мечей бряцали для увеселения зрителей, словно это два скомороха на подмостках во время Варфоломеевской ярмарки, старающиеся рассмешить чернь. Отчаяние великого человека, который падает жертвой гнусных козней хитрого предателя, пользующегося его доверием, сей английский Эзоп изображает, колотя себя по лбу и ревя, как бык; и чуть ли не во всех знаменательных сценах он так странно трясет головой и делает такие дурацкие жесты, что, увидав его впервые, я вообразил, будто бедняга страдает тем нервным расстройством, которое носит название пляски святого Витта. Короче, ему как будто чужды более тонкие движения души; поэтому игра его груба, и он часто не может подняться до идеи поэта; он изображает фальшивое возбуждение, которое производит впечатление на неразборчивого зрителя, но для человека со вкусом разоблачает в нем простого комедианта, коего ваш прославленный Шекспир справедливо сравнивает с поденщиком природы, разрывающим страсть в клочья. Однако этот человек, несмотря на все его нелепости, - великолепный Фальстаф, прекрасно исполняет роль Генриха VIII, он заслуживает похвал в "Прямодушном", превосходен в роли сэра Джона Брута и мог бы справиться с различными юмористическими сценами в легкой комедии, за которые гордость не позволяет ему браться. Я бы не был столь строг к этому актеру, если бы не слыхал, как его поклонники осыпали его самыми нелепыми и грубыми похвалами даже в тех случаях, когда, как я уже упоминал, он терпел неудачу.
      Пикль, сильно раздосадованный тем, что качества этого знаменитого английского актера обсуждаются столь непринужденно и непочтительно, возразил не без раздражения, что шевалье, как настоящий критик, с большим усердием отмечает промахи, чем признает достоинства тех, кого подвергает критике.
      Не следовало предполагать, что актер может одинаково блистать во всех ролях, и хотя наблюдения шевалье были, несомненно, весьма добросовестны, однако он лично недоумевает, почему некоторые промахи всегда ускользали от его внимания, хотя он, Пикль, был усердным посетителем театра.
      - Упомянутый актер, - сказал он, - бывает, по вашему мнению, очень хорош в ролях комических; что же касается манер великих героев в трагедии и развития сильных душевных страстей, то, полагаю, их можно изображать различно, в зависимости от характера и воспитания разных людей. Так, например, испанец, движимый тою же страстью, что и француз, выразит ее совсем иначе; и то, что один считает грациозной живостью и ловкостью, другой назовет наглостью и фатовством. Мало того, и ваша манера себя держать столь отлична от манеры некоторых других народов, что один из ваших же соотечественников, повествуя о своих путешествиях, сообщает, будто при виде человека, делающего ненужные жесты, персы и по сей день говорят: это либо сумасшедший, либо француз. Итак, нет правил поведения, общих для всех; турок, мавр, индеец или житель какой-нибудь другой страны, чьи обычаи и костюм резко отличаются от ваших, обладает, быть может, всем благородством человеческого сердца и воодушевлен самой великой страстью, волнующей душу, и, однако, у европейского зрителя он вызовет скорее смех, чем уважение. Когда я впервые увидел знаменитую героиню вашей парижской сцены в одной из главных ее ролей, позы ее казались такими необычайными, и она с такой стремительностью размахивала руками, что мне вспомнилась ветряная мельница под напором сильного ветра, тогда как ее голос и черты лица создавали яркое представление о сварливой англичанке. Игра вашего любимого актера была, по моему мнению, столь же неестественна; он выступал с напыщенным видом учителя танцев; в самые патетические моменты, когда решалась его судьба, он воздевал руки над головой, словно акробат перед прыжком, и говорил так, как будто в горле у него застряла щетка. Однако, когда я сравнивал их манеры с манерами тех, перед кем они играли, и принял во внимание преувеличения, которые мы привыкли видеть на всех театрах, я постепенно примирился с их игрой и обнаружил много достоинств, скрывавшихся под странной внешностью.
      Шевалье, видя, что Перигрин слегка раздражен его словами, просил извинить ту развязность, с какою он порицал английских актеров, уверяя его, что он питает величайшее почтение к британской науке, гению и вкусу, каковые были столь по заслугам отмечены в мире искусства, и, несмотря на суровую критику, он считает, что в Лондонском театре актеры лучше, чем в Парижском. Молодой джентльмен поблагодарил его за любезную уступку, восхитившую Пелита, который сказал, покачивая головой: "Я тоже так думаю, мсье", а врач, раздосадованный диспутом, в коем не принимал никакого участия, заметил с высокомерным видом, что современная сцена вовсе, не заслуживает внимания того, кто имеет представление о превосходстве и игре древних; что пьесы следует ставить на счет государства, как это делали афиняне с трагедиями Софокла, и что должны быть особые судьи, принимающие или отвергающие все представления, какие предлагаются публике.
      Далее он описал театр в Риме, вмещавший восемьдесят тысяч зрителей, прочел научную лекцию о природе persona, или маски, надеваемой римскими актерами, каковая, по его словам, являлась приспособлением, покрывавшим всю голову, и была снабжена внутри медным рупором, который, отражая звук, исходивший изо рта, усиливал голос, дабы он был слышен такой огромной аудитории. Он объяснил разницу между saltator и declamator, из которых первый играл, а второй декламировал роль; затем, воспользовавшись случаем, упомянул о достоинствах мимов, которые достигли такого совершенства в своем искусстве, что некий монарх с Понта, находясь при дворе Нерона и видя, как один из них разыгрывает пантомиму, стал выпрашивать его у императора, дабы он служил ему толмачом у диких народов, языка коих он не понимал. Мало того, многие философы-циники, осуждавшие это зрелище, не видя его, случайно узрели их исключительное умение и пожалели о том, что столь продолжительное время лишали себя такого разумного развлечения.
      Однако он не согласился с мнением Перигрина, который, доказывая превосходство английских актеров, заявил, что кое-кто из них олицетворял себя с изображаемым героем, но передал рассказ Лукиана о некоем знаменитом миме, который, играя роль Аякса, в неистовстве своем был поражен припадком настоящего безумия, на протяжении коего разорвал в клочья одежду актера, шествовавшего перед ним, оглушительно стучал железными подошвами, чтобы усилить шум, и, выхватив инструмент из рук одного из музыкантов, разбил его об голову того, кто представлял Улисса, а затем, подбежав к консульской скамье, принял двух сенаторов за овец, подлежащих закланию. Зрители превозносили его до небес, но мим, вновь обретя рассудок, так глубоко почувствовал свое сумасбродство, что всерьез заболел от огорчения; а впоследствии, когда пожелали, чтобы он вновь участвовал в этом представлении, он наотрез отказался от исполнения подобных ролей, заявив, что наилучшим является кратковременное сумасшествие и что хватит с него быть безумцем один раз в жизни.
      ГЛАВА LII
      Пайпс принимает участие в приключении, в результате которого он уволен со службы Перигрином. - Вся компания отправляется дилижансом в Гент. - В этой карете наш герой пленен некоей леди. - Располагает в свою пользу ее духовного наставника
      Доктор, будучи весьма увлечен древними, разглагольствовал бы без передышки бог весть сколько времени, если бы его не прервал приход мистера Джолтера, который в великом смятении сообщил им, что Пайпс оскорбил солдата, был затем окружен на улице и несомненно будет предан смерти, если какая-нибудь значительная особа тотчас же за него не вступится.
      Как только Перигрин узнал об опасности, грозившей его верному оруженосцу, он схватил шпагу и сбежал с лестницы, а за ним следовал шевалье, убеждавший его предоставить это дело ему. В десяти ярдах от двери они увидели Тома, стоявшего спиной к стене и мужественно отражавшего шваброй атаку трех-четырех солдат, которые при виде Мальтийского креста отказались от нападения и были взяты под стражу. Один из нападавших, ирландец, настойчиво упрашивал, чтобы его выслушали, прежде чем отправлять на гауптвахту, и по ходатайству Пикля его ввели в гостиницу вместе с его товарищами, причем у всех троих головы и физиономии были украшены явными доказательствами доблести и ловкости их противника. Ирландец в присутствии Пайпса доложил компании, что, встретившись случайно с мистером Пайпсом, к которому он отнесся, как к соотечественнику, хотя фортуна предписала им быть на разных службах, он предложил ему выпить стакан вина и повел его в трактир, где представил своим товарищам; но в разгар беседы, когда речь зашла о могуществе и величин королей Франции и Англии, мистер Пайпс позволил себе отозваться весьма неуважительно о его наихристианнейшем величестве, а когда он, хозяин пирушки, дружески попенял ему за неучтивое поведение, заявив, что, состоя на французской службе, вынужден будет ответить на оскорбление, если мистер Пайпс не положит этому конец прежде, чем другие джентльмены за столом уразумеют его слова, тот бросил вызов всем троим, в особенности же оскорбил его самого позорной кличкой "изменника своему королю и отечеству" и даже провозгласил на ломаном французском языке тост за погибель Льюиса и всех его приверженцев; что, побуждаемый этим возмутительным поступком, он, как человек, который ввел его в компанию, должен был, оправдывая свою собственную репутацию, вызвать на дуэль преступника, а тот, под предлогом, будто хочет принести шпагу, отправился к себе домой, откуда вдруг выскочил со шваброй, которою начал колотить их всех без разбора, так что они должны были обнажить шпаги для самозащиты.
      На вопрос своего господина, правдив ли этот рассказ, Пайпс признал все обстоятельства дела изложенными правильно и заявил, что клочка пакли не дал бы за их шпаги, и если бы не вмешался джентльмен, он бы их так обработал, что не осталось бы у них ни одной здоровой реи. Перигрин сделал ему строгий выговор за грубое поведение и потребовал, чтобы он немедленно попросил прощения у тех, кого оскорбил. Но никакими доводами нельзя было добиться такой уступки; услыхав это приказание, Пайпс остался глух и нем, а новые угрозы его господина не произвели никакого впечатления, словно обращены были к мраморной статуе. Наконец, наш герой, взбешенный его упрямством, вскочил и готов был прибегнуть к кулачной расправе, не помешай ему шевалье, который нашел средство умерить его негодование, так что Перигрин ограничился увольнением виновника и, добившись освобождения арестованных, дал им луидор в виде вознаграждения за бесчестье и понесенный ими ущерб.
      Рыцарь, видя, что наш молодой джентльмен чрезвычайно взволнован этим происшествием, и поразмыслив об удивительных манерах и внешности его лакея, чьи волосы к тому времени приняли сероватый оттенок, предположил, что это какой-нибудь любимый домашний слуга, поседевший на службе у семьи своего господина, и что Перигрин, стало быть, огорчен принесенной жертвой. Побуждаемый этим соображением, он упорно за него ходатайствовал, но ничего не мог добиться, кроме обещания, что Пайпс снова войдет в милость на условиях, уже предложенных, или в крайнем случае если он извинится перед шевалье за непочтительность и неуважение к французскому монарху.
      После такой уступки виновный был призван наверх и осведомлен о смягчении своей участи, однако он заявил, что готов всецело подчиниться своему господину, но будь он проклят, если попросит прощенья у какого бы то ни было француза во всем христианском мире. Пикль, взбешенный этими грубыми словами, приказал ему убираться вон и больше никогда не показываться ему на глаза, тогда как офицер тщетно обращался к своему влиянию и красноречию с целью утишить его гнев и около полуночи распрощался, явно огорченный неудачей.
      На следующий день компания сговорилась ехать через Фландрию в дилижансе, по совету Перигрина, который питал надежду на какое-нибудь приключение или увеселение при поездке в этой карете, а Джолтер позаботился обеспечить места для всех; было решено, что камердинер и слуга доктора поедут верхом, а что касается несчастного Пайпса, то ему предоставлено было пожинать плоды собственного упрямства, несмотря на дружные усилия всего триумвирата, старавшегося вымолить ему прощение.
      Были сделаны, таким образом, все приготовления, и они выехали из Лилля около шести утра и очутились в обществе одной авантюристки, а также очень красивой молодой леди, капуцина и роттердамского еврея. Наш молодой джентльмен, войдя в дилижанс первым, внимательно рассматривал незнакомцев и уселся как раз за спиной прекрасной дамы, которая тотчас привлекла его внимание. Пелит, видя, что у другой леди нет спутников, подражая своему другу, занял место по соседству с ней; врач поместился подле духовной особы, а Джолтер уселся рядом с евреем.
      Дилижанс не проехал и нескольких сот ярдов, когда Пикль, обращаясь к прекрасной незнакомке, поздравил себя с выпавшим на его долю счастьем быть спутником столь очаровательной леди. Та, без всякого стеснения и жеманства, поблагодарила его за любезность и отвечала с усмешкой, что раз они пустились в плаванье на одном судне, то должны соединить свои усилия, чтобы развлекать друг друга, насколько это возможно в их положении. Поощренный этим откровенным замечанием и очарованный ее прекрасными черными глазами и непринужденными манерами, он в ту же минуту пленился ею, и очень скоро разговор стал столь интимным, что капуцин счел нужным вмешаться в беседу, тоном своим давая понять юноше, что он находится здесь с целью надзирать за поведением леди. Пикль был вдвойне обрадован этим открытием, ибо надеялся преуспеть в своем ухаживании как благодаря надзору, стеснявшему молодую леди, - а сие неизменно способствует интересам влюбленного, - так и благодаря возможности подкупить ее опекуна, которого он твердо рассчитывал расположить в свою пользу. Воодушевленный этими надеждами, он проявил необычайную любезность по отношению к капуцину, который был очарован его приветливым обхождением и, уповая на его щедрость, ослабил свою бдительность в такой мере, что наш герой продолжал свое ухаживание без всяких помех, в то время как живописец, с помощью знаков и громких взрывов смеха, объяснялся со своей дульцинеей, которая прекрасно понимала такое бесхитростное выражение удовольствия и уже ухитрилась повести опасную атаку на его сердце.
      Да и гувернер с врачом не сидели без дела, пока их друзья развлекались столь приятным образом. Джолтер, признав в голландце еврея, тотчас пустился в рассуждения о древнееврейском языке, а доктор напал на монаха, заговорив о нелепом уставе его ордена и вообще о плутнях духовенства, каковые, по его словам, были весьма распространены среди тех, кто исповедовал римско-католическую религию.
      Разбившись, таким образом, на пары, все наслаждались беседой, не страшась никаких помех, и были столь увлечены предметом разговора, что сделали всего лишь маленький перерыв, чтобы взглянуть на пустынный Менен, когда проезжали мимо этой разрушенной пограничной крепости. К полудню они прибыли в Куртрэ, где всегда меняют лошадей, а путешественники делают привал на час, чтобы отдохнуть. Здесь Перигрин проводил свою прелестницу в комнату, где к ней присоединилась другая леди, и, под предлогом осмотра церквей в городе, выбрал себе в руководители капуцина, от коего узнал, что молодая леди - жена французского джентльмена, замужем около года, теперь едет навестить свою мать, которая живет в Брюсселе, страдает тяжелой болезнью и, по всей вероятности, должна скоро сойти в могилу. Затем капуцин начал расхваливать добродетели и супружескую верность ее дочери и, наконец, сообщил, что он - ее духовник и что его выбрал в проводники через Фландрию ее муж, который, равно как и его жена, питает величайшее доверие к его благоразумию и честности.
      Пикль без труда разгадал смысл этого сообщения и воспользовался намеком. Он польстил тщеславию монаха, расточая неумеренные похвалы бескорыстию членов его ордена, который чужд всему мирскому и всецело предан делу спасения человечества. Он восхищался их терпением, смирением и ученостью и превозносил до небес их проповеднический дар, каковой, по его словам, не раз оказывал на него столь могущественное действие, что, не будь он связан некоторыми соображениями, коими не может пренебрегать, он хотел бы принять их догматы и добиться вступления в их братство. Но так как в настоящее время обстоятельства не позволяют ему сделать этот спасительный шаг, он умоляет доброго отца принять ничтожный знак его любви и уважения для блага монастыря, куда тот входит. С этими словами он извлек кошелек с десятью гинеями, при виде которого капуцин отвернулся в другую сторону и, подняв руку, показал карман, начинавшийся чуть ли не от ключицы, куда и были опущены деньги.
      Сие доказательство преданности ордену мгновенно произвело удивительное впечатление на монаха. В пылу усердия он стиснул руку этого полуобращенного, призвал тысячу благословений на его голову и со слезами на глазах заклинал завершить великое дело, начатое в его сердце перстом божиим; а вдоказательство своей заботы о спасении его бессмертной души благочестивый брат обещал энергически ходатайствовать для него о набожном руководстве молодой женщины, находившейся на его попечении, которая была поистине святой на земле и отличалась исключительным даром смягчать сердца закоснелых грешников.
      - О отец! - вскричал лицемерный юноша, видя, что деньги его не пропали даром. - Если бы я удостоился хотя бы получасовой поучительной беседы наедине с этой вдохновенной молитвенницей, сердце мое вещает, что заблудшая овца была бы возвращена в стадо, и я нашел бы путь к небесным вратам. Есть нечто сверхъестественное в ее облике; я не могу не взирать на нее с самым набожным восторгом, и вся душа моя трепещет, обуянная надеждой и отчаянием!
      После такой речи, произнесенной с волнением, наполовину искренним, наполовину притворным, монах объявил ему, что таково воздействие святого духа, коему не следует противиться, утешал его надеждой на блаженное свидание, о котором мечтал Перигрин, и уверял, что, поскольку это зависит от его влияния, Пикль удовлетворит свое желание в тот же вечер. Любезный ученик поблагодарил его за благосклонное участие, которое, поклялся он, не будет оказано неблагодарному, а когда остальная компания прервала их разговор, они вернулись в харчевню, где пообедали все вместе, и леди, вняв уговорам, согласилась в конце концов воспользоваться гостеприимством нашего героя.
      Так как темы, затронутые до обеда, не были исчерпаны, каждая пара возобновила беседу, когда они снова уселись в дилижанс. Возлюбленная живописца завершила свою победу, пользуясь своими познаниями в искусстве делать глазки, а также чарующими вздохами и нежными французскими песнями, которые она исполняла с такой патетической выразительностью, что основательно поколебала стойкость Пелита и завладела его расположением. А он, дабы убедить ее в значении одержанной победы, показал образец своих талантов, угостив ее той знаменитой английской песенкой, припев которой начинается так: "Свиньи лежат с голыми ж...ами".
      ГЛАВА LIII
      Он небезуспешно добивается ее расположения. - Его прерывает спор между Джолтером и евреем. - Умиротворяет гнев капуцина, который обеспечивает ему свидание с его повелительницей, каковое завершается для него разочарованием
      Тем временем Перигрин прибег ко всей своей вкрадчивости и ловкости, завоевывая сердце прекрасной питомицы капуцина. Давно уже он заявил о своей страсти, не в легкомысленном тоне французского кавалера, но со всем пылом энтузиаста. Он вздыхал, клялся, льстил, украдкой целовал ей руку и не имел оснований жаловаться на прием. Хотя человек с менее сангвиническим темпераментом счел бы ее чрезвычайную снисходительность сомнительной и, быть может, приписал бы ее французскому воспитанию и природной живости, Перигрин объяснял это своими личными достоинствами и, пребывая в этой уверенности, вел атаку с таким неослабевающим рвением, что заставил ее принять кольцо, которое он презентовал в знак своего уважения. И все шло наилучшим образом, но тут их потревожили гувернер и израильтянин, которые в пылу спора повысили голос и разразились таким потоком гортанных звуков, что у нашего героя заныли зубы. Так как беседовали они на языке, которого никто из ехавших в дилижансе не понимал, кроме них самих, и смотрели друг на друга с враждой и затаенной злобой, Перигрин пожелал узнать причину их раздора. Тогда Джолтер воскликнул с бешенством:
      - Этот просвещенный левит имеет дерзость говорить, что я не понимаю древнееврейского языка, и утверждает, что слово "бенони" означает "дитя радости", тогда как я могу доказать и в сущности сказал уже достаточно, чтобы убедить всякого разумного человека в том, что в греческом тексте оно переведено правильно, как "сын скорби".
      Дав такое объяснение своему воспитаннику, он повернулся к монаху, намереваясь прибегнуть к его суду, но еврей нетерпеливо дернул его за рукав и прошептал:
      - Ради господа бога успокойтесь! Капуцин обнаружит, кто мы такие!
      Джолтер, оскорбленный этим упоминанием о них обоих, повторил весьма выразительно: "Кто мы такие!" - а затем, произнеся: "Nos poma natamus" {Как яблоки, мы держимся на воде (лат.).}, спросил иронически, к которому из колен принадлежит он, Джолтер, по мнению еврея. Левит, возмущенный этим сравнением его с лошадиным навозом, отвечал с многозначительной усмешкой: "К колену Иссахара". Джолтер, зная, как тот не хочет, чтобы его разоблачил монах, и желая наказать его за дерзость, отвечал по-французски, что гнев божий продолжает преследовать всех евреев, проявляясь не только в том, что они пребывают изгнанными из родной страны, но и в злобе их сердец и порочности нравов, которые свидетельствуют о том, что они - прямые потомки тех, кто распял спасителя мира.
      Однако он обманулся в своих надеждах: монах был слишком занят, чтобы прислушиваться к спорам окружающих. Врач, с высокомерием и нахальством ученого, взялся доказать нелепость христианской веры, предварительно опровергнув, как он предполагал, возражения капуцина касательно тех догматов, которые отличают католиков от остального мира. Но не довольствуясь воображаемой победой, им одержанной, он начал потрясать основы религии, а монах с удивительной снисходительностью переносил его неуважительное отношение к догмату троичности. Когда же он направил острие своих насмешек против непорочного зачатия пресвятой девы, добряк потерял терпение, глаза его сверкнули негодованием, он задрожал всем телом и произнес громким голосом:
      - Вы - гнусный... Нет, я не назову тебя еретиком, ибо ты, если это только возможно, хуже еврея, вы заслуживаете быть ввергнутым в печь, семь раз раскаленную; и я весьма склоняюсь к тому, чтобы донести на вас губернатору Рента, и пусть вас арестуют и покарают как нечестивого богохульника!
      Эта угроза подействовала на всех присутствующих, как заклятье. Доктор растерялся, гувернер испугался, у левита зубы застучали, живописец был изумлен всеобщим смятением, причину коего не мог понять, а Пикль, тоже не на шутку встревоженный, должен был использовать все свое влияние и настойчивость, чтобы умиротворить этого сына церкви, который в конце концов из дружеских чувств, питаемых им к молодому джентльмену, согласился забыть о происшедшем, но наотрез отказался сидеть рядом с сим исчадием ада, которого послал враг рода человеческого отравлять умы слабых людей; итак, перекрестившись и пробормотав заклинания против злых духов, он настоял на том, чтобы доктор поменялся местом с евреем, который в мучительном страхе придвинулся к оскорбленному духовному лицу.
      Когда дело было, таким образом, улажено, разговор стал общим; и без дальнейших происшествий и поводов к раздору они прибыли в Гент около десяти часов вечера. Заказав ужин для всей компании, наш путешественник со своими друзьями вышел обозреть город, оставив новую свою возлюбленную прислушиваться к набожным увещаниям ее исповедника, чью поддержку, как мы упомянули, он уже обеспечил себе. Сей ревностный посредник с таким жаром расхваливал его и разжигал ее благочестивое рвение, что она не могла отказать в помощи великому делу его обращения и обещала дать свидание, которого он жаждал.
      Это приятное известие, сообщенное капуцином, вернувшемуся Перигрину, воодушевило его в такой мере, что за ужином он сверкал необычайным блеском в тысяче остроумных и любезных шуток, вызывая удивление и восторг всех присутствующих и в особенности прекрасной фламандки, которая, казалось, была совершенно очарована его особой и обхождением.
      Вечер провели ко всеобщему удовольствию, и все разошлись по своим комнатам, как вдруг наш влюбленный к несказанному своему огорчению узнал, что обе леди принуждены спать в одной комнате, ибо все остальные помещения в доме заняты. Когда он известил об этом затруднении монаха, сей сердобольный отец, весьма плодовитый на выдумки, заявил ему, что духовные его интересы не должны пострадать от столь незначительного препятствия, и, пользуясь своей прерогативой, вошел в спальню духовной дочери, когда та была уже полураздета, и увел ее к себе в комнату, якобы с целью снабдить спасительной пищей для души. Сведя, таким образом, этих двух духовных чад, он помолился за успех дела милосердия и оставил их для взаимных медитаций, предварительно повелев им самым торжественным тоном не допускать, чтобы какие-нибудь нечистые чувства или соблазны плоти препятствовали святой цели их свидания.
      Когда преподобный посредник удалился и дверь была заперта изнутри, псевдообращенный в порыве страсти бросился к ногам Аманды, взмолился, чтобы она избавила его от скучной церемонии ухаживания, которую условия их свидания не позволят ему соблюсти, и постарался со всей стремительностью влюбленного воспользоваться удобным случаем наилучшим образом. Но либо она осталась недовольна его дерзким и самонадеянным поведением, почитая себя заслуживающей большего внимания и уважения, либо была защищена целомудрием лучше, чем предполагал и он и его сводник, несомненно одно: она выразила неудовольствие и удивление по поводу его наглости и самоуверенности и упрекнула его за то, что он злоупотребил добротой монаха. Молодой джентльмен был изумлен этим отпором не меньше, чем, по-видимому, была изумлена она его декларацией, и страстно умолял ее подумать о том, сколь драгоценно каждое мгновение, и на сей раз пожертвовать пустой церемонией ради счастья того, кто пылает к ней такой любовью, что пламя это испепелит его, если она не удостоит подарить ему свою благосклонность. Несмотря на все его слезы, клятвы и мольбы, несмотря на все его достоинства и благоприятный момент, ему ничего не удалось добиться от нее, кроме признания, что он произвел на нее впечатление, которое, как она надеялась, веления долга помогут ей стереть. Эти слова он истолковал как деликатную уступку, и, повинуясь голосу любви, сжал ее в своих объятиях с целью завладеть тем, что она отказывалась дать. Тогда эта французская Лукреция, не имея возможности защитить иным способом свою добродетель, громко закричала, а капуцин, навалившись плечом на дверь, распахнул ее и вошел, притворяясь крайне изумленным. Он воздел руки и возвел глаза к небу и был, казалось, ошеломлен сделанным открытием; затем прерывающимся голосом он начал возмущаться греховными намерениями нашего героя, который скрывал столь пагубную цель под личиной благочестия. Короче, он исполнил свою роль с таким искусством, что леди, не сомневаясь в его искренности, просила его простить чужестранца, снисходя к его молодости и воспитанию, окрашенному еретическими заблуждениями; исходя из этих соображений, он согласился принять извинения нашего героя, который, несмотря на оскорбительный отпор, отнюдь не отказался от своих надежд и, полагаясь на свои способности и признание, сделанное его возлюбленной, решил повторить попытку, к которой не побуждало его ничто, кроме самого бурного и неукротимого желания.
      ГЛАВА LIV
      Он снова делает попытку, направленную к достижению желаемого, но эта попытка покуда не удается, вследствие странного происшествия
      Он приказал своему камердинеру, искусному своднику, поджечь солому во дворе, а затем пройти мимо двери ее комнаты, крича во все горло, что в доме пожар. Этот сигнал тревоги заставил обеих леди тотчас выбежать из спальни, а Перигрин, воспользовавшись тем, что они бросились к парадной двери, вошел в комнату и спрятался под большой стол, стоявший в темном углу. Дамы, узнав причину испуга его Меркурия, вернулись в спальню и, прочитав молитвы, разделись и улеглись. Это зрелище, наблюдаемое Пиклем, отнюдь не способствовало охлаждению его желаний, но, напротив, воспламенило его дотакой степени, что он едва мог сдерживать нетерпение, пока не убедился, судя по глубокому дыханию, что сожительница его Аманды заснула. Как только его слуха коснулся этот желанный звук, он подкрался к кровати своей прелестницы и, опустившись на колени, нежно взял ее белую руку и прижал к своим губам. Она только что начала смыкать глаза и наслаждаться приятной дремотой, когда была разбужена этим насилием, заставившим ее вздрогнуть и проговорить удивленным и испуганным голосом: "Боже мой! Кто это?" Влюбленный с вкрадчивым смирением умолял выслушать его, клянясь, что приблизился к ней таким образом отнюдь не для того, чтобы нарушить законы благопристойности или поступить вопреки тому несокрушимому уважению, какое она запечатлела в его сердце, но только для того, чтобы выразить отчаяние и раскаяние в нанесенной ей обиде, излить чувство, переполняющее его душу, и сказать ей, что он не может и не хочет пережить ее немилость. Эти и многие другие патетические уверения, сопровождавшиеся вздохами, слезами и другими знаками скорби, находившимися в распоряжении нашего героя, не могли не тронуть нежного сердца любезной фламандки, уже расположенной отнестись благосклонно к его совершенствам. Столь глубоко сочувствовала она его скорби, что в свою очередь заплакала, когда доказывала невозможность вознаградить его любовь; а он, воспользовавшись благоприятным моментом, повторил свои мольбы с такой упорной настойчивостью, что решимость ее поколебалась, дыхание стало прерывистым, она выразила опасение, как бы их не услышала другая леди, и, воскликнув: "О небо, я погибла!" - позволила ему после недолгой борьбы уместиться рядом на кровати. Однако честь ее в настоящий момент не пострадала, ибо в другом конце комнаты раздался какой-то странный стук в перегородку возле кровати, на которой спала авантюристка.
      Изумленная этим обстоятельством, леди попросила его, во имя господа бога, удалиться, ибо ее репутация может погибнуть. Но когда он возразил, что ей грозит более серьезная опасность, если он будет замечен при отступлении, она с великим трепетом согласилась, чтобы он остался, и оба молча ждали, что последует за стуком, их потревожившим. Стук этот объяснялся попыткой живописца разбудить свою дульцинею, с которой он договорился о свидании или, вернее, обменялся такими знаками, какие, по его мнению, были равносильны договору. Его нимфа, пробудившись от первого сна, поняла значение этого стука и, выполняя договор, встала, отперла дверь и впустила его, оставив дверь открытой, чтобы ему легче было уйти.
      Покуда сей счастливый кавалер освобождался от тех немногих принадлежностей туалета, какие были на нем надеты, капуцин, полагая, что Перигрин вновь попытается завладеть его питомицей, бесшумно прокрался к спальне с целью узнать, не достигнута ли цель без его ведома, каковое обстоятельство лишило бы его той выгоды, какую могли ему доставить его осведомленность и содействие. Найдя дверь незапертой, он утвердился в своем подозрении и не постеснялся пробраться в комнату на четвереньках; в это время живописец, который успел снять с себя все, кроме рубашки, и шарил вокруг, отыскивая постель своей дульцинеи, случайно положил руку на бритую макушку монаха, который стал кружиться на месте, так что голова его завертелась под рукой, словно шар в ямке, к изумлению и ужасу бедного Пелита; последний, не постигая причины этого явления и не решаясь оторвать руку от странного предмета, стоял в темноте, обливаясь потом и испуская весьма благочестивые восклицания. Монах, утомленный этим упражнением и неудобной позой, в которой находился, начал осторожно вставать с колен, поднимая при этом руку живописца, чей испуг и недоумение, вызванные столь необъяснимым движением, достигли такой степени, что рассудок готов был ему изменить; покуда он пребывал в великом страхе, рука его соскользнула на лоб монаха, а один из пальцев попал ему в рот и тотчас был зажат зубами капуцина с такой силой, словно его сдавили клещи кузнеца. Живописец был столь потрясен этим неожиданным укусом, причинявшим мучительную боль, что, забыв об осторожности, заорал во все горло:
      - Убивают! Пожар! Ловушка, ловушка! На помощь, христиане, ради милосердного бога, на помощь!
      Наш герой, смущенный этими возгласами, которые, как было ему известно, вскоре привлекут зрителей в комнату, и раздосадованный своею горькой неудачей, принужден был уйти с пира голодным и, приблизившись к виновнику своего несчастья как раз в тот момент, когда его мучитель счел своевременным освободить его палец, угостил живописца таким тумаком между лопаток, что тот с ужасным воем растянулся на полу; затем, юркнув незаметно в свою комнату, он одним из первых явился со свечой и притворился встревоженным воплями. Капуцин принял такую же предосторожность и вошел вслед за Перигрином, бормоча "Benedicite" и в великом изумлении осеняя себя крестным знамением. Врач и Джолтер появились одновременно и увидели злосчастного живописца, который лежал на полу голый, в крайнем ужасе и отчаянии, и дул на свою беспомощно свесившуюся левую руку. Присутствие его в этой комнате и унылая поза, которая была в высшей степени комической, вызвали улыбку на лице доктора и смягчили суровую физиономию гувернера, тогда как Пикль, притворяясь удивленным и озабоченным, поднял его с пола и осведомился о причине его странной позиции. Сначала тот старался припомнить и делал тщетные попытки заговорить, затем, обретя дар речи, сообщил им, что дом, несомненно, населен злыми духами, которые перенесли его, неведомо каким образом, в эту комнату и подвергли всем пыткам ада. Один из них дал ему почувствовать свое присутствие, приняв вид гладкого шара из плоти, который вертелся под его рукой, как астрономический глобус, а затем, поднявшись на большую высоту, превратился в машину, каковая, щелкнув, ухватила его за палец и пригвоздила к месту, заставив его терпеть в течение нескольких секунд невыразимые муки. Наконец, по его словам, машина словно растаяла, выпустив его палец, и он неожиданно получил удар в спину, казалось нанесенный рукой великана, который мгновенно поверг его на пол.
      Монах, выслушав этот странный рассказ, извлек из одного из своих карманов огарок освященной свечи и забормотал какие-то таинственные заклинания. Джолтер, заподозрив, что Пелит пьян, покачал головой, говоря, что, вероятно, никаких духов не было, кроме винного духа в его голове. Врач в кои веки раз удостоил пошутить и, бросив взгляд на одну из кроватей, заметил, что, по его мнению, живописец был сбит с толку не духом, а плотью. Прекрасная фламандка лежала в немом изумлении и испуге, а ее товарка по комнате, дабы снять с себя всякое подозрение, начала с удивительной стремительностью упрекать виновника этого переполоха, который, несомненно, спрятался в спальне с целью совершить гнусное покушение на ее добродетель и был наказан и удержан вмешательством самого неба. Итак, согласно ее желанию и настойчивым просьбам другой леди, живописца проводили до его кровати, и комната опустела, после чего леди заперли дверь, твердо решив этой ночью не впускать больше никаких посетителей. Меж тем Перигрин, взбешенный тем, что лакомый кусок был вырван у него чуть ли не изо рта, слонялся, как призрак, по коридору в надежде на благоприятный случай, чтобы снова войти, а когда начало светать, он принужден был удалиться в свою комнату, проклиная идиотскую выходку живописца, столь некстати прервавшую его утехи.
      ГЛАВА LV
      Они уезжают из Рента. - Наш герой вступает в политический диспут со своей возлюбленной, которую приводит в раздражение, а затем умиротворяет своей покорностью. - Он придумывает способ задержать дилижанс в Алосте и вновь заручается помощью монаха
      На следующий день они осмотрели все достопримечательности города, присутствовали при казни двух юношей, которые были повешены за изнасилование шлюхи, и затем около часа дня выехали из Рента в том же дилижансе, какой привез их сюда; и когда речь зашла о казни, при совершении коей они присутствовали, фламандская красавица выразила большое сочувствие и сострадание к несчастным, которые, как ее уведомили, пали жертвой злых козней их обвинительницы. Чувство ее разделили все присутствующие, кроме француженки легкого поведения, которая, считая, что это дело затрагивает честь ее товарок, с горечью поносила распутный век и в особенности гнусные и злодейские покушения мужчины на целомудрие слабого пола, заявив с негодующим взглядом, обращенным на живописца, что она лично никогда не в состоянии будет в достаточной мере возблагодарить провидение, защитившее ее прошлой ночью от греховных домогательств необузданной похоти. Это замечание вызвало многочисленные шутки по адресу Пелита, который повесил нос и сидел молча, с унылым видом, опасаясь, как бы, по вине злорадствующего врача, слух о его похождениях не дошел до его супруги. В самом деле, хотя мы и постарались объяснить это происшествие читателю, оно оставалось неразрешимой тайной для всех ехавших в дилижансе, ибо роль, какую сыграл капуцин, была известна ему одному, однако и он не имел понятия об участии в этом деле Пикля; итак, большая часть того, что претерпел живописец, была признана преувеличением, созданным его необузданной фантазией.
      В разгар их беседы об этом необычайном происшествия кучер сообщил им, что они находятся сейчас на том самом месте, где отряд союзной армии был задержан и разбит французами, и, остановив экипаж, описал им битву при Мэлле. По сему случаю фламандская леди, которая, выйдя замуж, стала ярой сторонницей французов, дала подробнейший отчет обо всех обстоятельствах, так как они были ей сообщены братом ее мужа, участвовавшим в бою. Этот рассказ, в котором число французов было уменьшено до шестнадцати тысяч, а число союзников увеличено до двадцати тысяч человек, столь противоречил истине, а также оскорблял похвальные чувства Перигрина, что последний осмелился опровергнуть ее утверждение, и завязался жестокий спор не только по поводу затронутого вопроса, но и касательно всех битв, в которых герцог Мальборо сражался против Людовика XIV. В пылу спора леди отняла у великого полководца всю славу, им обретенную, заявив, что каждая выигранная им битва была умышленно проиграна французскими генералами с целью повредить планам мадам де Ментенон, и в виде доказательства сообщила, что при осаде лилльской цитадели Людовик в присутствии дофина сказал, что, если союзники принуждены будут снять осаду, он немедленно объявит о своем браке с этой особой; тогда его сын послал тайный приказ маршалу Буффлеру сдать крепость. Этот невероятный довод был подтвержден клятвенными заверениями монаха и куртизанки и признан гувернером, который заявил, будто слышал об этом из верного источника, тогда как доктор не выразил своего мнения, как человек, почитающий скандальным знать историю столь недавних событий. Израильтянин, будучи истинным голландцем, встал под знамена нашего героя, который, пытаясь доказать нелепость и невероятность их утверждений, вызвал у своих противников такое возмущение и незаметно разгорячившись в пылу спора, рассердил свою Аманду до такой степени, что прекрасные ее глаза сверкнули гневом, и он не без основания предположил, что - буде он не найдет средства успокоить ее раздражение - она, ревнуя о славе французской нации, ради этого пожертвует своим уважением к нему. Побуждаемый такими опасениями, он постепенно остыл и незаметно отказался от защиты своих доводов, всецело предоставив заботу о них еврею, который, видя себя покинутым, поневоле уступил из благоразумия; таким образом, французы остались победителями, а их молодая героиня вновь обрела хорошее расположение духа.
      Наш герой, разумно подчинившись превосходству ума своей прекрасной повелительницы, терзался страхом потерять ее навеки и изощрял свою фантазию, измышляя способ получить награду за ухаживание, подарки и разочарования, им уже испытанные. Под предлогом подышать свежим воздухом он влез на козлы и воспользовался своим красноречием и щедростью с таким успехом, что кучер взялся повредить дилижанс так, чтобы в тот день они могли доехать только до города Алоста; исполняя свое обещание, кучер искусно опрокинул дилижанс, когда они находились на расстоянии только одной мили от этой станции. Он прибег к этой мере с такою осторожностью, что происшествие не повлекло за собой никаких неприятностей, кроме испуга обеих леди и маленького неудобства, о котором они узнали из слов кучера, а он, осмотрев экипаж, объявил компании, что сломалась ось, и посоветовал дойти пешком до харчевни, тогда как он не спеша поедет вслед за ними и сделает все возможное, чтобы немедленно помочь беде. Перигрин притворился, будто очень огорчен происшедшим, и даже бранил кучера за небрежность, нетерпеливо выражая желание быть в Брюсселе и опасаясь, как бы это злоключение не задержало их еще на одну ночь в пути. Когда же подкупленный им кучер, следуя полученным инструкциям, явился затем в харчевню и доложил, что нанятый им рабочий может починить экипаж не ранее, чем через шесть часов, хитрый юноша прикинулся взбешенным, накричал на кучера, осыпав его бранными эпитетами, и пригрозил избить его палкой за оплошность. Парень с большим смирением уверял, что опрокинулись они вследствие поломки оси, а не из-за его беспечности или неумения; и он готов, только бы его не считали виновником неудобства, навести справки, нет ли почтовой кареты, в которой Перигрин может немедленно выехать в Брюссель. Это предложение Пикль отклонил, раз всей компании не могли быть предоставлены такие же удобства. Он знал, что в городе можно достать только один такой экипаж, о чем его предварительно уведомил кучер.
      Гувернер, не имевший понятия о его замысле, уверял, что одна ночь пролетит быстро, и просил его перенести терпеливо это маленькое разочарование, так как в доме, по-видимому, есть все, что им нужно, и путешественники весьма расположены провести время вместе. Капуцин, имея основание поддерживать знакомство с молодым иностранцем, не был огорчен этим происшествием, которое, растягивая срок их взаимного общения, сулило ему надежду еще раз воспользоваться щедростью Перигрина. Поэтому он присоединил свои увещания к увещаниям мистера Джолтера, поздравляя себя с возможностью наслаждаться его обществом дольше, чем он предполагал. Наш молодой джентльмен выслушал такое же любезное заверение от еврея, который ухаживал в тот день за французской кокеткой и надеялся пожать плоды своей галантности, так как его соперник, живописец, был чрезвычайно пристыжен и удручен приключением прошлой ночи. Что же касается доктора, то он был слишком поглощен размышлениями о своем собственном величии, чтобы интересоваться этим событием или его последствиями, и ограничился замечанием, что европейским державам следовало бы устраивать народные игры, подобно тем, какими славилась в древности Греция; в таком случае каждое государство имело бы в своем распоряжении искусных возниц, которые умели бы провести экипаж во весь опор, на волосок от пропасти, не рискуя опрокинуться.
      Перигрин не мог не уступить их доводам и любезностям, за которые весьма учтиво их поблагодарил, и так как раздражение его как будто улеглось, предложил развлечься прогулкой по крепостному валу. Он надеялся побеседовать наедине со своей обожаемой фламандкой, которая в тот день была удивительно сдержанна. Когда предложение было принято, он, как обычно, подал ей руку, чтобы выйти на улицу, н искал случая преуспеть в своем ухаживании, но ее духовник не отходил от них ни на шаг, и он сообразил, что немыслимо достигнуть цели без содействия сего духовного лица. За это содействие он принужден был заплатить вторым кошельком, каковой был предложен и принят, как искупительный дар за греховное его поведение во время свидания, которое монах устроил для блага его души. Как только было сделано это пожертвование, благочестивый нищенствующий брат отошел бочком и присоединился к остальной компании, предоставив своему щедрому покровителю полную свободу домогаться желаемого. Можно не сомневаться в том, что наш искатель приключений не упустил такого случая. Он щедро рассыпал цветы красноречия и буквально истощил всю свою изобретательность, убеждая ее сжалиться над его страданиями и подарить ему еще одно свидание наедине, ибо в противном случае он лишится рассудка и совершит такие сумасбродные поступки, на которые она, в доброте своего сердца, будет взирать со слезами. Но, вместо того чтобы уступить его мольбе, - она сурово упрекнула его за самонадеянность, с какою он преследует ее своими греховными домогательствами. Она объявила ему, что хотя она и обеспечила себе отдельную комнату, так как отнюдь не притязает на более близкое знакомство с другой леди, однако он совершит промах, если снова потревожит ее ночным посещением, ибо она решила его не впускать.
      Влюбленный утешился этим намеком, который он принял за полное согласие, и так как страсть его разгорелась от встреченных препон, сердце у него забилось быстрее, охваченное надеждой на обладание. Это упоительное ожидание вызвало тревогу, помешавшую ему принять участие в беседе, в которой он обычно отличался. За ужином он то вздрагивал, то погружался в мечты. Капуцин, приписывая это смятение вторичному отказу своей питомицы, обеспокоился, как бы не пришлось возвращать деньги, и шепотом посоветовал нашему герою не впадать в отчаяние.
      ГЛАВА LVI
      Французская кокетка обольщает еврея, против которого Пелит составляет заговор, вследствие чего Перигрин снова терпит разочарование, а распутство иудея разоблачено
      Тем временем французская сирена, потерпев неудачу с английским простофилей, который столь быстро пал духом и в явном унынии повесил нос, не пожелала рисковать заработком и решила испробовать свои чары на голландском купце. Она уже настолько пленила его сердце, что он относился к ней с чрезвычайным расположением, бросал на нее самые похотливые взгляды, расплываясь в улыбку, поистине израильтянскую. Живописец видел это и был оскорблен такими отношениями, которые почитал издевательством над своей бедой и явным предпочтением, оказанным его сопернику; сознавая собственную робость, он выпил огромный стакан вина, дабы оживить свою сообразительность и укрепить решимость в осуществлении какого-нибудь плана мести. Однако вино не возымело желаемого действия и, не внушив ему никакого плана, только разожгло жажду мести; тогда он сообщил о своих намерениях своему другу Перигрину и просил его помощи. Но наш молодой джентльмен был слишком поглощен своими собственными делами, чтобы интересоваться заботами других людей, и так как он уклонился от участия в проделке, Пелит прибег к изобретательности камердинера Пикля, который охотно впутался в эту затею и придумал план, каковой и был приведен в исполнение.
      Был уже поздний час, и когда путешественники разошлись по своим комнатам, Пикль, подгоняемый юностью и желанием, поспешил к спальне своей чародейки и, найдя дверь незапертой, вошел, вне себя от восторга. Луна, светившая в окно, указала ему путь к ее кровати, к которой он приблизился в величайшем волнении и, застав свою возлюбленную, по-видимому, спящей, попытался ее разбудить нежным поцелуем. Но этот способ оказался недействительным, ибо она решила избавить себя от неприятности стать соучастницей его греха. Он еще раз ее поцеловал, шепнул ей на ухо страстный привет и, прибегнув к другим нежным средствам, чтобы дать ей знать о своем присутствии, убедился в том, что она намерена спать, несмотря на все его усилия. Разгоряченный таким приятным предположением, он запер дверь, чтобы не было никаких помех, и, забравшись под одеяло, бросил вызов фортуне, сжимая в своих объятиях прекрасное создание.
      Однако, как ни был он, по-видимому, близок к счастливому завершению своего плана, надежды его были снова разрушены устрашающим шумом, который мгновенно разбудил его испуганную Аманду и в данный момент завладел всем его вниманием. Его камердинер, которого Пелит взял в советчики, дабы отомстить даме легкого поведения и ее ухаживателю еврею, нанял у цыган, остановившихся в харчевне, осла, разукрашенного бубенчиками, и когда все удалились на отдых, а иудей, по всей вероятности, улегся со своей любовницей, они привели это животное наверх, в длинный коридор, по обеим сторонам которого находились спальни. Живописец, видя, что дверь в комнату этой леди, согласно его ожиданиям, приотворена, сел верхом на осла, намереваясь въехать в спальню и потревожить любовников, предающихся ласкам; но когда, верный своей породе, осел почувствовал на себе незнакомого всадника, он вместо того чтобы повиноваться ездоку и идти вперед, стал пятиться в другой конец коридора, несмотря на все усилия живописца, который тщетно его понукал, угощал пинками и тузил кулаками. Вот эти-то звуки, вызванные состязанием Пелита с ослом, долетели до слуха Перигрива и его возлюбленной, и ни тот, ни другая не могли дать никакого разумного объяснения этому шуму, который усилился, когда животное приблизилось к их комнате. Наконец, осел, пятясь, наткнулся на дверь, каковую он, разок лягнув по ней, заставил распахнуться и вошел с таким грохотом, что напугал леди чуть не до обморока и привел ее возлюбленного в крайнее замешательство и смущение.
      Живописец, столь неожиданно ввалившись в спальню неведомого ему человека и страшась гнева ее хозяина, который мог разрядить в него пистолет, приняв его за грабителя, вломившегося к нему, неимоверно перепугался и, стремясь поспешно отступить, удвоил свои усилия, в ужасе обливаясь потом и взывая к небесам о спасении. Но, вместо того чтобы подчиниться его воле, упрямый спутник, не сочувствуя его положению, начал вертеться, как жернов, причем топот и звон бубенчиков слились в изумительный концерт.
      Злосчастный всадник, кружась на одном месте, не прочь был спрыгнуть и предоставить животному забавляться, как ему заблагорассудится, но осел кружился так быстро, что Пелит, страшась тяжелых ушибов, воздержался от попытки слезть; в отчаянии он схватил его за ухо и ущипнул так больно, что животное вытянуло шею и громко заревело. Когда прекрасная фламандка, похолодевшая от страха и терзаемая суевериями, услыхала этот отвратительный рев, ей немедленно пришло в голову, что ее посетил дьявол, которому поручено наказать ее за осквернение супружеского ложа, и, испустив вопль, она начала громким голосом читать "Pater noster". Ее возлюбленный, принужденный удалиться, вскочил и, вне себя от злобы и разочарования, бросился прямо к тому месту, откуда доносились эти дьявольские звуки. Здесь, наткнувшись на осла, он осыпал градом ударов и его и всадника, после чего животное, пустившись рысью, умчало живописца, и всю дорогу они ревели в унисон. Очистив, таким образом, комнату от столь неприятных гостей, Перигрин вернулся к своей возлюбленной и, объяснив, что всему виной какая-то дурацкая проделка Пелита, удалился, обещав прийти снова, когда спокойствие в доме будет восстановлено. Меж тем рев осла, крики живописца и вопли леди всполошили весь дом; когда же осел в стремительном бегстве увидел перед собой людей со свечами, он бросился в комнату, куда надлежало ему попасть с самого начала, а как раз в эту минуту левит, потревоженный шумом, расстался со своей дульцинеей и пытался незаметно пробраться к себе в спальню. Видя, что путь ему прегражден животным, на коем высится длинная тощая фигура со впалыми щеками, полунагая и в белом ночном колпаке, усиливающем природную бледность лица, еврей пришел в великое замешательство и, приняв это видение за Валаама и его ослицу, опрометью бросился назад и залез под кровать, где и притаился. Мистер Джолтер и монах - первые, кого потревожил шум, - не остались равнодушными при виде чудовища, которое ворвалось в комнату, откуда тотчас донеслись вопли дамы легкого поведения. Гувернер остановился как вкопанный, и капуцин не обнаруживал ни малейшего желания идти дальше. Однако толпа, напиравшая на них сзади, подтолкнула их к двери, через которую прошло привидение, и здесь Джолтер весьма церемонно уступил место его преподобию, предлагая ему войти. Монах был слишком учтив и скромен, чтобы притязать на первенство, и между ними завязался горячий спор; тем временем осел, совершая обход, снова показался вместе со своим всадником и мгновенно положил конец препирательствам, ибо, потрясенные вторичным его появлением, оба тотчас отскочили, сбив с ног стоявших сзади людей, которые передали толчок тем, кто следовал за ними, а эти - шедшим позади; в результате весь коридор был устлан длинным рядом тел, расположившихся в порядке и последовательности карточной колоды. В разгар суматохи наш герой с удивленным видом вышел из своей комнаты, осведомляясь о причине переполоха. Получив те сведения, какие мог дать ему пораженный ужасом Джолтер, он выхватил у него из рук свечу и, не колеблясь, вошел в страшную комнату, куда последовали за ним все остальные, разразившиеся громким и долго не смолкавшим смехом, когда обнаружена была нелепая причина их испуга. Сам живописец сделал попытку принять участие в общем веселье, но он был столь измучен страхом и так жестоко пострадал от ударов, нанесенных ему Пиклем, что, несмотря на все усилия, не мог изменить плаксивое выражение своей физиономии. Его попытка усугубила неловкость его положения, каковое еще ухудшилось вследствие поведения кокетки, которая была взбешена неудачей и, надев юбку и кофту, набросилась на него, как Гекуба, поцарапала ему нос и выцарапала бы ему глаза, если бы кто-то из присутствующих не спас его от ее жестоких когтей. Возмущенный этим оскорблением, а также ее поведением в дилижансе, он громогласно объяснил причину своего вторжения в таком виде в ее спальню и, не находя в толпе еврея, заявил, что тот, несомненно, прячется здесь, в комнате. После такого сообщения комнату немедленно обыскали и удрученного левита вытащили за ноги из-под кровати; итак, Пелиту в конце концов посчастливилось избавиться от насмешек, выставив в нелепом виде соперника и французскую куртизанку, которые и были осмеяны всеми присутствующими.
      ГЛАВА LVII
      Пелит, пытаясь разгадать тайну полученных им ударов, попадает со сковороды в огонь
      Тем не менее Пелит все еще был смущен и опечален одним обстоятельством, заключавшимся в том, что столь жестокие побои были ему нанесены в спальне, которую, как он узнал, занимала красивая молодая леди, находившаяся на попечении капуцина. Он припомнил, что дверь была заперта, когда осел вломился туда, и у него не было оснований предполагать, что кто-то вошел вслед за ним. С другой стороны, он не мог допустить, чтобы столь нежное создание сделало попытку или было способно на такую жестокую расправу, от которой пострадало его тело; а держала она себя так скромно и осмотрительно, что он не дерзал усомниться в ее добродетели.
      Эти соображения завлекли его в лабиринт мыслей; он напрягал все свои умственные силы, стараясь, найти объяснение тому, что произошло. Наконец, он заключил, что либо Перигрин, либо дьявол, либо и тот и другой были всему причиной, и, желая удовлетворить свое любопытство, решил следить всю ночь за поведением нашего героя с таким вниманием, чтобы поступки его, как бы ни были они таинственны, не могли ускользнуть от его наблюдений.
      С такими мыслями он удалился к себе в комнату, после того как осел был возвращен законным своим владельцам, а монах навестил и успокоил свою прекрасную спутницу, которая чуть с ума не сошла от страха. Как только воцарилась тишина, живописец подкрался во мраке к ее двери и забился в темный угол, откуда мог увидеть всякого, кто бы входил или выходил. Проведя некоторое время на своем посту, он стал погружаться в дремоту, ибо был утомлен приключениями как этой, так и предшествующей ночи; наконец, заснув крепким сном, он начал храпеть, как целое сборище пресвитериан. Услыхав эти нестройные звуки в коридоре, фламандская красавица испугалась, как бы еще что-нибудь не произошло, и весьма благоразумно заперла свою дверь; любовник же ее, намереваясь вторично ее навестить, был удивлен и рассержен сей неприятной серенадой, исполнителя которой он не знал; когда же, побуждаемый страстью, которая к тому времени достигла величайшего напряжения, он рискнул приблизиться к двери, обнаружилось, к крайней его досаде, что вход ему запрещен. Он не смел постучаться, чтобы известить о своем присутствии, ибо щадил репутацию леди, каковая могла жестоко пострадать, если бы храпун проснулся от стука. Знай он, что замыслам его мешает живописец, он предпринял бы какие-нибудь решительные шаги, чтобы удалить его; но он не могугадать, что побудило Пелита расположиться в этом углу; не мог он также разглядеть его при свете, ибо все свечи в доме были погашены.
      Нет слов изобразить досаду и раздражение нашего героя, претерпевшего такую пытку на пороге блаженства, после того как надежды его были обмануты двумя прежними неудачами. Он проклинал свою судьбу, ругал всех своих дорожных спутников без исключения, клялся отомстить живописцу, который дважды расстраивал самые радужные его планы, и весьма не прочь был наказать немедленно неведомого виновника нового разочарования. В таких муках провел он добрых два часа в коридоре, питая, впрочем, слабую надежду избавиться от своего мучителя, который, думал он, проснется и, разумеется, уйдет, предоставив ему свободу действий; но когда раздалось пенье петуха, вторично приветствовавшего рассвет, который следовал по пятам за истекающей ночью, он не в силах был сдержать негодование. Войдя в свою комнату, он наполнил таз холодной водой и, стоя на некотором расстоянии, выплеснул ее прямо в физиономию храпуна, который не только был изумлен таким обливаньем, но едва не задохнулся, ибо вода наполнила ему рот и попала в дыхательное горло. Пока он хрипел, как утопающий, не понимая причины катастрофы и забыв о том, где он заснул, Перигрин удалился к себе и, услыхав к немалому своему удивлению протяжный вой, догадался, что его жертвой был не кто иной, как Пелит, который уже в третий раз помешал его блаженству.
      Взбешенный постоянным вмешательством этого злополучного обидчика, он выбежал из комнаты с хлыстом и, налетев на удиравшего живописца, повалил его на пол. Затем он с большой жестокостью пустил в ход орудие наказания, якобы принимая Пелита за дерзкую дворняжку, которая нарушила покой в доме; когда же тот жалобно взмолился о пощаде и его обидчик не мог долее обращаться с ним, как с четвероногим, столь велик был гнев молодого джентльмена, что он не мог отказать себе в удовольствии заявить Пелиту, что тот вполне заслужил наказание, которому его подвергли, своим безумием, глупостью и бесстыдством, ибо замышлял и приводил в исполнение планы, преследующие одну лишь цель досадить ближним.
      Пелит весьма энергически протестовал, уверяя, что он не более, чем нерожденный младенец, повинен в желании обидеть кого бы то ни было, кроме израильтянина и его девки, которые, как ему известно, навлекли на него беду.
      - Но клянусь богом, спасителем моим, - добавил он, - мне кажется, меня преследуют злые чары, и я подозреваю, что этот проклятый монах - посланец дьявола; ибо те две ночи, что он провел в нашей компании, я не только не сомкнул глаз, но меня еще терзали все черти преисподней.
      Пикль сердито отвечал, что причиной его мучений были его собственные дурацкие выдумки, и спросил, почему ему пришло в голову выть в углу. Живописец, считая нужным скрыть истину, сказал, что какая-то сверхъестественная сила перенесла его туда, а чья-то невидимая рука окатила водой. Юноша, надеясь воспользоваться его отсутствием, посоветовал ему немедленно лечь в постель и заснуть, дабы укрепить мозги, которые, по-видимому, не на шутку пострадали от недостатка сна. Пелит и сам начинал склоняться к этой мысли и, следуя столь разумному совету, отправился на отдых, бормоча молитву о восстановлении своих умственных сил.
      Пикль проводил его до спальни и, заперев дверь, спрятал ключ в карман, чтобы живописец был лишен возможности помешать ему еще раз. Но на обратном пути он встретил мистера Джолтера и доктора, которые были вторично разбужены воплями Пелита и пришли узнать, в чем дело. Доведенный чуть ли не до сумасшествия этой вереницей неудач, Перигрин мысленно проклял их за неуместное появление. Когда же они осведомились о Пелите, он им сообщил, что нашел живописца в состоянии умопомешательства, воющего в углу и мокрого до костей, после чего отвел его в спальню, где тот улегся в постель. Услыхав это, врач вздумал похвастаться своими познаниями и, делая вид, будто обеспокоен состоянием пациента, пожелал, не теряя времени, познакомиться с симптомами его заболевания, заявив, что многие болезни могут быть задушены в зародыше, тогда как позднее они не уступают никаким усилиям медицинского искусства. Молодой джентльмен отдал ему ключ и снова отправился к себе, намереваясь воспользоваться первым удобным случаем, чтобы вернуться к двери своей Аманды.
      Тем временем доктор, идя к Пелиту, поделился с гувернером своим подозрением, что пациент страдает ужасной болезнью, именуемой hydrophobia {Водобоязнь (греч.).}, которою, по его наблюдениям, заболевают иногда и те, кто не был укушен бешеной собакой. Этот вывод он сделал, потому что Пелит завыл, когда его окатили водой, и тут же начал припоминать некоторые поступки, совершенные за последнее время живописцем, которые, как понял он теперь, предвещали это несчастье. Затем он приписал заболевание приступам страха, какие тот недавно испытал; заявил, что заключение в Бастилию столь сильно подействовало на его рассудок, что образ мыслей его и речь резко изменились. Опираясь на придуманную им теорию, он разъяснил влияние испуга на расшатанную нервную систему и растолковал, каким образом воздействует жизненная сила на понятия и умственные способности.
      Эти соображения, излагаемые у двери живописца, могли затянуться до завтрака, если бы Джолтер не напомнил ему его же собственного правила: Venienti occurrite morbo, после чего тот немедленно повернул ключ, и они потихоньку подошли к кровати, на которой пациент, вытянувшись во весь рост, покоился в объятиях сна. Врач обратил внимание на тяжелое его дыхание и раскрытый рот и, исходя из этих симптомов, заявил, что с liquidum nervosum {Нервная жидкость (лат.)} дело обстоит плохо, a saliva {Слюна (лат.)} насыщена едкими частицами virus {Яд (лат.)}, каким-то образом в нее проникшего. Этот диагноз подтверждался и пульсом, полным и замедленным, свидетельствовавшим о затрудненном кровообращении, так как артерии утратили эластичность. Доктор предложил подвергнуть его немедленно вторичному обливанию, которое должно не только споспешествовать выздоровлению, но и рассеять все их сомнения касательно природы недуга, ибо его отношение к этому способу лечения ясно покажет, является ли его боязнь воды настоящей гидрофобией. Мистер Джолтер, следуя этому совету, начал выливать в таз воду из бутылки, которую нашел в комнате, но его остановил врач, предложивший воспользоваться содержимым ночного горшка, которое, будучи насыщено солью, подействует сильнее, чем чистая вода. Сообразуясь с этими указаниями, гувернер взял сосуд, наполненный целебной жидкостью, и одним движением руки выплеснул ее на злополучного пациента, который, в ужасе проснувшись, отчаянно заревел как раз в тот момент, когда Перигрин склонил свою возлюбленную к переговорам и возымел надежду проникнуть в ее спальню.
      Устрашенная этим воплем, она тотчас прервала разговор, умоляя его отойти от двери, ибо ее честь пострадает, если его присутствие здесь будет обнаружено, а он еще не настолько потерял голову, чтобы не признать необходимости повиноваться. Подчиняясь ее приказу, он отступил в состоянии, близком к умопомешательству и почти убежденный в том, что многочисленные неудачи следует приписать какой-то сверхъестественной силе, тогда как идиот Пелит только случайное ее орудие.
      Тем временем доктор определил болезнь пациента, чьи вопли, прерываемые всхлипываниями и вздохами, были им приняты за лай собаки, и, не имея больше соленой воды под рукой, решил повторить обливания, пользуясь тою жидкостью, какую можно было достать. Он уже схватил бутылку и таз, но к тому времени живописец пришел в себя и угадал его намерение; вскочив, как буйный помешанный, он бросился к своей шпаге, изрыгая ужасные проклятия и грозя убить немедленно обоих, хотя бы за это он был повешен еще до полудня. Они не стали ждать последствий угрозы, но отступили с такой стремительностью, что врач чуть не вывихнул себе плечо, налетев на дверной косяк. Джолтер, захлопнув дверь и повернув ключ, обратился в бегство, громко взывая о помощи. Его коллега, убедившись, что дверь заперта, возгордился своей стойкостью и заклинал его вернуться, говоря, что сам он страшится не столько шпаги, сколько зубов помешанного, и упрашивая гувернера снова войти в комнату и совершить то, что они не успели сделать.
      - Войдите безбоязненно, - сказал он, - а если придется вам пострадать либо от его слюны, либо от его шпаги, я помогу вам своим советом; занимая эту позицию, я могу преподать его с большим хладнокровием и ясностью, чем в том случае, если бы мысли мои были в беспорядке или внимание мое поглощено заботами о себе самом.
      Джолтер, которому нечего было возразить против справедливости такого заключения, откровенно признался, что не имеет желания проделать этот опыт,и заявил, что самосохранение является первым законом природы; что знакомство его с несчастным безумцем было поверхностным и что не следует ждать от него, чтобы он пошел на такой риск ради помощи, оказать которую уклоняется тот, кто, находясь в приятельских отношениях с больным, выехал вместе с ним из Англии. Это замечание привело к диспуту о природе милосердия и о нравственном чувстве, каковое, как утверждал республиканец, существует независимо от каких бы то ни было личных соображений и не подвержено влиянию привходящих обстоятельств, обусловленных временем и случаем; тогда как гувернер, гнушавшийся его принципами, возражал с великой злобой, говоря о долге и высоких достоинствах дружбы.
      В разгар перепалки к ним присоединился капуцин, который удивился, застав их ругающимися у двери и слыша вопли живописца в спальне, и заклинал их господом богом объяснить ему причину этой суматохи, которая добрую половину ночи не давала покоя никому из обитателей дома и, казалось, вызвана была дьяволом и слугами его. Когда гувернер уведомил его, что Пелит одержим злым духом, он забормотал молитву святого Антония Падуанского и взялся исцелить живописца при условии, если ему дадут возможность, не подвергая опасности себя самого, сжечь у него под носом частицу реликвии, которая, по его уверениям, наделена была такою же чудодейственной силой, как кольцо Елеазара. Они полюбопытствовали узнать, что это за сокровище, и монах согласился сообщить им под секретом, что это обрезки ногтей тех двух бесноватых, из коих Иисус изгнал легион демонов, которые вошли затем в свиней. С этими словами он извлек из одного из своих карманов коробочку, заключавшую в себе около унции обрезков с лошадиного копыта, при виде которых гувернер невольно улыбнулся грубости подделки. Доктор спросил, были ли эти маниаки, исцеленные Иисусом, каурой масти или серые в яблоках, ибо, основываясь на качестве обрезков, он берется доказать, что первоначальные их владельцы были четвероногие и вдобавок отличались тем, что ноги их были снабжены железными подковами.
      Монах, который был озлоблен против этого сына Эскулапа еще с той поры, когда тот столь дерзко говорил о католической религии, отвечал весьма язвительно, что с таким негодяем, как он, ни одному христианину не подобает общаться; что кара небесная рано или поздно обрушится на него за кощунство и что сердце его подковано металлом более стойким, чем железо, и этот металл расплавить не может ничто, кроме адского пламени.
      Было уже совсем светло, и все слуги в доме проснулись. Перигрин убедился в невозможности вознаградить себя за потерянное время, а смятение духа препятствовало ему насладиться отдыхом, которому вдобавок мешали вопли Пелита и его лекарей; тогда он оделся и в чрезвычайно скверном расположении духа явился туда, где сей триумвират рассуждал о способах обуздать бесновавшегося живописца, который все еще изрыгал ругательства и проклятья и делал попытки взломать дверь. Как ни был опечален наш герой, он не мог не рассмеяться, узнав о методе лечения, примененном к пациенту; гнев его уступил место состраданию, и он окликнул живописца сквозь замочную скважину, осведомляясь о причине буйного его поведения. Пелит, узнав его по голосу, тотчас заговорил плаксивым тоном.
      - Дорогой мой друг, - сказал он, - наконец-то я разоблачил негодяев, которые так долго меня преследовали. Я поймал их в тот момент, когда они окатывали меня холодной водой, и клянусь небом, я отомщу, или пусть я не доживу до того дня, когда окончу мою Клеопатру. Ради господа бога отоприте дверь, и я проучу этого самодовольного язычника, этого самозванца-знатока, этого лживого приверженца древних, который отравляет людей сялякакабиями и чертовым навозом, - проучу, говорю я, так, что он вечно будет помнить о моем гневе и предостерегать всех мошенников и обманщиков-врачей. А что касается до этого тупоголового наглого педанта, его сообщника, который вылил на меня, покуда я спал, содержимое моего собственного ночного горшка, то лучше бы ему быть в его возлюбленном Париже и расстраивать планы его друга претендента, чем навлекать на себя мое негодование. Тысяча чертей! Я сверну ему шею, прежде чем это сделает палач после второго мятежа!
      Пикль сказал ему, что сумасбродное его поведение внушило всей компании уверенность в том, что он действительно лишился рассудка; исходя из этого предположения, мистер Джолтер и доктор поступили по-дружески, сделав то, что, по их мнению, наиболее способствовало его выздоровлению, а стало быть, старания их заслуживают его благодарности, но отнюдь не диких угроз; что он, Перигрин, первый признает его окончательно рехнувшимся и распорядится, чтобы с ним обращались, как с помешанным, если он тотчас не докажет своего здравомыслия тем, что отложит в сторону шпагу, успокоится и поблагодарит своих обиженных друзей за их заботу об его особе.
      Это сообщение мгновенно положило конец его бешенству; он был устрашен перспективой прослыть сумасшедшим, ибо и сам сомневался, в здравом ли он уме, но, с другой стороны, чувствовал такое отвращение и антипатию к своим мучителям, что, отнюдь не считая себя облагодетельствованным ими, не мог даже думать о них без злобы и омерзения. Посему он самым спокойным тоном, на какой только был способен, заявил, что никогда еще не рассуждал более здраво, чем теперь, но не знает, долго ли удастся ему сохранить рассудок, если его будут почитать помешанным. Дабы доказать, что он пребывает compos mentis {В здравом уме (лат.).}, он готов подавить праведный гнев, направленный против тех, кто по злобе своей навлек на него эту беду. Но, опасаясь, что неопровержимым доказательством безумия они сочтут благодарность за зло, ими содеянное, он просит не требовать от него подобных уступок и клянется, что готов претерпеть что угодно, только бы не быть повинным в столь гнусном тупоумии.
      Услыхав такие слова, Перигрин стал совещаться с гувернером и врачом, которые энергически протестовали против соглашения с маньяком и предлагали схватить его, связать и заключить в темную комнату, где можно было бы лечить его по всем правилам науки. Но капуцин, уразумев суть дела, взялся вернуть его в первоначальное состояние, не прибегая к насильственным мерам. Перигрин, являвшийся в данном случае лучшим судьей, чем кто бы то ни было из присутствующих, не колеблясь распахнул дверь и увидел бедного живописца, который с горестным видом стоял дрожащий, в одной рубахе, такой мокрый, словно его окунули в Дендер. Зрелище это показалось столь оскорбительным целомудренным взорам любовницы еврея, которая к тому времени присоединилась к компании, что она отвернулась и ушла в свою комнату, возмущаясь поведением мужчин.
      При виде нашего молодого джентльмена Пелит бросился к нему, схватил его за руку и, называя лучшим своим другом, заявил, что он спас его от тех, кто покушался на его жизнь. Монах хотел было достать свои обрезки и сунуть их ему под нос, но его остановил Пикль, который посоветовал пациенту снять рубашку и одеться. Когда тот разумно и спокойно последовал этому совету, мистер Джолтер, который вместе с доктором осторожно держался поодаль, ожидая увидеть какие-либо странные симптомы сумасшествия, начал подумывать, что сделал промах, и обвинять врача, который сбил его с толку неправильным диагнозом.
      Однако доктор все еще настаивал на первоначальном своем определении, уверяя его, что, хотя Пелит и наслаждается в настоящее время передышкой, приступ сумасшествия не замедлит повториться, если они не поспешат воспользоваться этим преходящим успокоением и не прикажут сделать ему кровопускание, приложить пластырь и очистить желудок.
      Несмотря на это предостережение, гувернер подошел к пострадавшему и попросил прощения за свое участие в причиненных ему неприятностях. С самым торжественным видом он заявил, что преследовал одну лишь цель способствовать его благополучию, и что поступки его были согласованы с предписаниями врача, которые, по уверению этого последнего, были совершенно необходимы для восстановления его здоровья.
      Живописец, чей нрав отнюдь не отличался желчностью, удовлетворился этим извинением; но возмущение его, направленное доселе против двоих, ныне вспыхнуло с сугубой силой против первого дорожного его спутника, коего он почитал виновником всех бед и на которого обратил свою жажду мести. Однако врата примирения не были закрыты перед доктором, который мог с полным правом перенести бремя вины на Перигрина, несомненно являвшегося причиной злоключений живописца. Но в таком случае надлежало ему признать свою ошибку в области медицины, а он считал дружбу Пелита не столь существенной, чтобы она могла вознаградить за подобную уступку. Итак, он решил окончательно им пренебречь и мало-помалу забыл о своей связи с тем, кого почитал столь недостойным своего внимания.
      ГЛАВА LVIII
      Перигрин, едва не сойдя с ума от своих неудач, вымаливает и прекрасной фламандки разрешение навестить ее в Брюсселе. - Она ускользает от его преследования
      Когда дело было, таким образом, улажено, все оделись и в пять часов утра позавтракали, а менее чем через час уже сидели в дилижансе, где царило глубокое молчание. Перигрин, слывший душой общества, был чрезвычайно задумчив и меланхоличен вследствие своей неудачи, израильтянин и его дульцинея удручены своим позором, поэт поглощен возвышенными размышлениями, а живописец - планами мести, тогда как Джолтер, убаюканный движением дилижанса, вознаграждал себя за бессонную ночь, а монах со своей прекрасной спутницей заразились мрачностью нашего юноши, разочарованию которого они оба, хотя и по разным причинам, сочувствовали. Утомление и вынужденное бездействие расположило их вкусить сладость сна, и через полчаса после отъезда заснули все, кроме нашего героя и его возлюбленной, если только капуцин не вздумал притвориться спящим, дабы наш молодой джентльмен имел возможность побеседовать наедине с его красивой питомицей.
      Перигрин не пренебрег этим случаем, но, напротив, тотчас воспользовался им и шепотом стал сетовать на свое несчастье, сделавшее его игрушкой судьбы. Он сказал ей с большой искренностью, что самые печальные происшествия в его жизни не стоили ему и половины тех, мук и того раздражения, какие он претерпел прошлой ночью, и что теперь, когда ему предстоит разлука с ней, он впадет в мрачную тоску, если она не возымеет к нему сострадания и не предоставит возможности вздыхать у ее ног в Брюсселе в течение тех немногих дней, какие он, сообразуясь со своими делами, может провести в этом городе.
      Молодая леди с грустью выразила сожаление по поводу того, что явилась невольной причиной его страданий; сказала, что события прошлой ночи должны послужить предостережением для их душ, ибо она убеждена в том, что добродетель ее не пострадала благодаря вмешательству неба; что, как бы ни повлияло это вмешательство на него, ей оно помогло не изменить долгу, от коего страсть начала ее отвлекать; и, умоляя забыть ее ради его же спокойствия, она дала ему понять, что план поведения, ею намеченный, а также ее честь не позволяют ей согласиться на его посещения и поддерживать с ним какие-либо сношения, покуда она связана супружеским обетом.
      Эти слова произвели такое впечатление на ее поклонника, что на несколько минут он лишился дара речи; вновь обретя его, он отдался самым необузданным порывам страсти. Он обвинил ее в жестокости и равнодушии; сказал ей, что она похитила у него рассудок и душевное спокойствие; что он последует за ней на край света и умрет, но не перестанет ее любить; что он умертвит невинного дурака, который явился причиной всех этих волнений, и убьет всякого, кто, по его мнению, будет препятствовать его намерениям. Одним словом, страсть его, достигшая крайних пределов, а также потребность в отдыхе, который умиротворяет и успокаивает смятенный дух, привели его в состояние, близкое к подлинному сумасшествию. В то время как он произносилэти безумные речи, слезы струились по его щекам, и он пришел в такое волнение, что нежное сердце прекрасной фламандки было тронуто его положением, и ее лицо также было орошено слезами сочувствия, когда она умоляла его ради господа бога успокоиться и обещала смягчить для него суровое свое решение. Утешенный этими ласковыми словами, он опомнился и, взяв карандаш, записал ей свой адрес, после того как она посулила ему, что он получит от нее весть не позже чем через двадцать четыре часа после разлуки с ней.
      Успокоившись, он вновь обрел власть над собой и понемногу пришел в безмятежное расположение духа. Но не так обстояло дело с его Амандой, которая, познакомившись с его нравом, устрашилась юношеской его стремительности и отнюдь не была склонна завязывать такие отношения, при которых ее спокойствие и репутация могли пострадать от буйных порывов столь неукротимого духа. Хотя она и была очарована его внешностью и талантами, у нее хватило ума понять, что чем дольше будет она потакать его страсти, тем глубже будет затронуто ее сердце, и постоянная тревога нарушит спокойствие ее жизни. Посему она приняла во внимание эти соображения и чувство религиозного долга, которые помогли ей противостоять влечению, и решила утешать своего возлюбленного несбыточными надеждами, пока ей не представится возможность прервать общение с ним, не рискуя пострадать от необдуманных выходок, вызванных его любовью. Из этих соображений она пожелала, чтобы он не провожал ее до дома ее матери, когда дилижанс прибыл в Брюссель; а он, успокоенный ее уловками, церемонно распрощался с ней, так же как и другие путешественники, и остановился в гостинице, указанной ему и его спутникам, нетерпеливо ожидая получить от нее добрую весть до истечения назначенного срока.
      С целью отвлечься от своих мыслей он пошел посмотреть ратушу, парк и арсенал, заглянул к книготорговцу, в кунсткамеру и провел вечер в итальянской опере, приглашенной для увеселения принца Карла Лотарингского, бывшего в ту пору губернатором Нидерландов. Короче говоря, назначенный срок уже истекал, когда Перигрин получил письмо такого содержания:
      "Сэр, если бы вы знали, какое насилие я совершаю над своим сердцем, отказываясь навсегда от вашего внимания, вы, конечно, воздали бы должное той жертве, какую я приношу добродетели, и постарались подражать этому примеру самоотречения. Да, сэр, небо даровало мне силы бороться с моей преступной страстью и отныне избегать опасной встречи с тем, кто ее внушил. Посему я заклинаю вас нашим вечным блаженством о коем надлежит вам печься, а также уважением и привязанностью, о которых вы открыто заявляете, бороться снепокорной вашей страстью и воздержаться от всех усилий изменить похвальное решение, мною принятое. Не пытайтесь смутить спокойствие той, кто вас любит, нарушить мир семьи, не сделавшей вам никакого зла, и оторвать слабую женщину от достойного человека, который имеет священнейшее право нераздельно владеть ее сердцем".
      Эта записка, без числа и подписи, лишила нашего героя последних остатков благоразумия; в припадке умопомешательства он бросился к хозяину гостиницы и потребовал, чтобы к нему привели человека, доставившего письмо, грозя заколоть шпагой все семейство хозяина. Последний, устрашенный его видом и угрозами, упал на колени и поклялся пред лицом неба, что ничего не ведает и ни в каком оскорблении, ему нанесенном, не повинен и что записка была доставлена человеком, ему неизвестным, который удалился немедленно, сказав, что никакого ответа не нужно.
      Тогда Перигрин дал исход своему бешенству в тысяче проклятий и ругательств, направленных против той, кто написала письмо; он оскорбил ее наименованием кокетки, обманщицы, авантюристки, выманившей у него деньги с помощью сводника монаха. Он грозил мщением капуцину, которого клялся уничтожить, если тот когда-нибудь попадется ему на глаза. Живописца, на беду свою появившегося во время этого приступа бешенства, он схватил за горло, крича, что тот погубил его своим дурацким поведением; и, по всей вероятности, бедняга Пелит был бы задушен, не вступись за него Джолтер, который умолял своего питомца сжалиться над несчастным и с великим беспокойством пытался узнать причину этого яростного нападения. Он не получил никакого ответа, если не считать ответом невразумительные ругательства. Когда же живописец призвал бога в свидетели того, что не совершил никакого поступка, противоречившего его желаниям, гувернер начал всерьез подумывать о том, что необузданность Перигрина перешла в подлинное безумие, да и сам едва не рехнулся от такого предположения. Желая с большей уверенностью судить о том, какое лечение следует применить, он воспользовался своим авторитетом и прибег к дару красноречия с целью узнать непосредственную причину безумия Перигрина. Он не поскупился на самые патетические мольбы и даже пролил слезы, взывая к нему; как только пронесся первый порыв урагана, Пикль устыдился своего безрассудства и ушел к себе в комнату, чтобы собраться с мыслями. Он запер дверь на ключ и, еще раз прочтя роковое послание, начал колебаться в своей оценке характера и намерений особы, написавшей ему. Иной раз он готов был считать ее одной из тех нимф, которые, под маской невинности и простодушия, охотятся за сердцами и кошельками неосмотрительных и неопытных юнцов. Эта догадка была ему внушена злобой, порожденной разочарованием; но, припомнив все ее поступки и воскресив в памяти ее прелести, он смягчил свой суровый приговор, и сердце его высказалось в защиту ее искренности. Однако это соображение только усилило горечь утраты, и ему грозила опасность снова впасть в отчаяние, если бы волнение его не утихло благодаря надежде вновь увидеться с ней либо случайно, либо в результате усердных и настойчивых поисков, которые он решил предпринять немедленно. У него были основания полагать, что сердце ее склонится к нему вопреки ее добродетельному решению, и он рассчитывал встретить капуцина, зная, что в любое время может воспользоваться его услугами. Он утешился этими рассуждениями, и душевное его смятение улеглось. Не прошло и двух часов, как он, уже овладев собой, присоединился к обществу и попросил прощения у живописца за допущенную с ним вольность, причину которой обещал открыть позднее. Пелит готов был на любых условиях примириться с тем, кто помогал ему сохранять равновесие в борьбе с его врагом доктором, а мистер Джолтер был безмерно обрадован выздоровлением своего питомца.
      ГЛАВА LIX
      Перигрин встречает миссис Хорнбек и утешается в своей потере. - Его камердинер ссорится с ее дуэньей, но находит средство ее умиротворить
      Когда все вошло, таким образом, в свое русло, они вместе пообедали в полном спокойствии. Под вечер Перигрин притворился, будто остается дома, чтобы писать письма, а спутники его ушли в кофейню, после чего он приказал нанять карету и вместе со своим камердинером, единственным человеком, посвященным в нынешние его планы, поехал на променаду, куда в летнюю пору отправляются по вечерам все великосветские леди и где он надеялся увидеть и свою беглянку.
      Сделав круг по аллее и пристально вглядевшись во всех находившихся здесь женщин, он заметил вдали ливрею Хорнбека на лакее, стоявшем на запятках кареты. Тогда он приказал своему слуге навести справки касательно упомянутого экипажа, а сам поднял стекло своей кареты, чтобы остаться неузнанным, покуда не получит сведений, коими можно руководствоваться при этой неожиданной встрече, которая уже начинала занимать его наряду с первоначальной целью его прогулки, хотя и не могла отвлечь от мыслей о прекрасной незнакомке.
      Его Меркурий, вернувшись с разведки, доложил, что в карете находятся только миссис Хорнбек и пожилая женщина, весьма похожая на дуэнью, и что лакей уже не тот, который служил у них во Франции. Ободренный этим сообщением, наш герой приказал подъехать вплотную к их карете с той стороны, где сидела бывшая его любовница, и обратился к ней с приветствием. Как только эта леди увидела своего кавалера, румянец на ее щеках вспыхнул ярче, и она воскликнула:
      _ Дорогой брат! Как я рада вас видеть! Пожалуйста, пересядьте в нашу карету.
      Он тотчас понял намек, исполнил ее просьбу и с большой нежностью поцеловал новообретенную сестру.
      Видя, что ее спутница крайне удивлена и встревожена этой неожиданной встречей, миссис Хорнбек, с целью рассеять ее подозрения и в то же время дать указания своему любовнику, сообщила ему, что его брат (она имела в виду своего супруга) по случаю недомогания уехал на несколько недель в Спа по совету врачей и что из последнего его письма она с радостью узнала, что здоровье его поправляется. Молодой джентльмен выразил свое удовольствие по поводу этой новости, заметив с родственной заботливостью, что если бы брат щадил свое здоровье, его друзьям в Англии не пришлось бы сетовать на его отсутствие и болезнь, которая заставила его покинуть отечество и родню. Затем он с притворным изумлением спросил, почему она не отправилась вместе со своим супругом, и узнал, что нежная любовь помешала ему подвергнуть ее тяготам путешествия, ибо дорога пролегала среди скал, почти неприступных.
      Когда сомнения дуэньи были рассеяны этими вступительными фразами, он завел речь об увеселительных местах в этом городе и, между прочим, осведомился, была ли она в "Версале". Так называется таверна на канале, на расстоянии примерно двух миль от города, при которой есть приличный сад для гулянья. Получив отрицательный ответ, он вызвался проводить ее туда немедленно, но компаньонка, которая до сей поры сидела молча, восстала против этого предложения, сказав им на ломаном английском языке, что, так как леди находится на ее попечении, она провинится перед мистером Хорнбеком, если разрешит ей посетить такое подозрительное место.
      - Уверяю вас, сударыня, - сказал смелый кавалер, - вы можете быть совершенно спокойны; за последствия отвечать буду я и обещаю вам не навлекать на вас неудовольствия брата.
      Затем он приказал кучеру ехать в указанное место и распорядился, чтобы его собственная карета следовала за ними вместе с камердинером, тогда как старая дама, вняв его убеждениям, спокойно подчинилась его власти.
      Прибыв в назначенное место, он помог обеим леди выйти из кареты и тут только заметил, что дуэнья хрома, каковым обстоятельством он не постеснялся воспользоваться, ибо, как только они вышли и выпили по стакану вина, он предложил сестре прогуляться по саду. Хотя компаньонка ухитрялась почти не спускать с них глаз, они насладились интимной беседой, причем Перигрин узнал подлинную причину ее пребывания в Брюсселе, тогда как ее супруг отправился в Спа, - причину, заключавшуюся в том, что супруг страшился нового общества и знакомств, от коих ревность его побуждала оберегать ее; наш влюбленный узнал также, что она прожила три недели в монастыре в Лилле, откуда была взята по собственному его желанию, так как он не мог долее обходиться без ее общества, и, наконец, что компаньонка ее была сущим драконом и порекомендовал ее мистеру Хорнбеку один испанский купец, за чьей женой она присматривала до самой ее смерти. Однако миссис Хорнбек весьма сомневалась в том, что преданность ее устоит перед деньгами и крепкими напитками. Перигрин обещал проделать этот опыт перед отъездом, и они сговорились провести ночь в "Версале", если старания его увенчаются успехом.
      После прогулки, предпринятой с целью истощить силы дуэньи, дабы она тем охотнее согласилась восстановить их стаканом вина, они вернулись в таверну, и бокал, наполненный возбуждающим напитком, был предложен и осушен. Но так как он не возымел того явного эффекта, на какой надеялся Перигрин, и старая леди заметила, что становится уже поздно и скоро запрут ворота, он на прощание снова наполнил стаканы и уговорил ее выпить. Кровь у нее была слишком холодная, чтобы согреться даже от такой неумеренной дозы, тотчас взбудоражившей мозг нашего юноши, который, развеселившись, ошеломил эту женщину-Аргуса таким обилием комплиментов, что от его любезности она опьянела больше, чем от выпитого вина. Когда в разгар веселья он засунул ей за корсаж кошелек, она как будто забыла о том, что надвигается ночь, и с согласия своей спутницы приняла его предложение поужинать.
      Это была великая победа, одержанная нашим искателем приключений, и, однако, он угадывал, что компаньонка неправильно истолковывает его поведение, воображая, будто на нее направлена страсть, в которой он признавался. Так как для исправления этой ошибки оставалось только одно средство - напоить ее так, чтобы сознание ее угасло, - он поспешно обратился к бутылке. Компаньонка так долго от него не отставала, не проявляя никаких признаков опьянения, что у него самого все заплясало перед глазами, и он понял, что, прежде чем удастся осуществить его затею, он будет совершенно непригоден для всех любовных утех. Посему он прибег к помощи своего камердинера, который понял его с первого слова и охотно согласился взять на себя роль, прелюдию к коей разыграл его господин. Когда дело это было улажено к полному его удовольствию, а ночь спорила с рассветом, Перигрин, воспользовавшись случаем, начал нежно нашептывать на ухо своей дульцинее обещания навестить ее, когда его сестра удалится в свою спальню, и умолял ее оставить дверь незапертой.
      Сообщив эту приятную весть, он сделал такое же предупреждение миссис Хорнбек, когда провожал ее в спальню; и как только мрак и тишина воцарились в доме, он и его верный оруженосец тронулись в путь и разошлись в разные стороны. Все соответствовало бы их желаниям, если бы камердинер не погрузился в сон подле своей любовницы и, мучимый кошмаром, не возопил голосом, столь непохожим на голос ее предполагаемого поклонника, что она тотчас обнаружила свою ошибку. Разбудив его щипком и громким визгом, она пригрозила подать на него в суд за изнасилование и осыпала всеми ругательствами, какие ей подсказывало бешенство и разочарование.
      Француз, убедившись, что разоблачен, проявил исключительное присутствие духа и изворотливость. Он умолял ее успокоиться ради ее же собственной репутации, каковая была ему бесконечно дорога, и уверял, что питает глубочайшее уважение к ее особе. Его доводы произвели впечатление на дуэнью, которая, опомнившись, поняла суть дела и решила, что в ее интересах прийти к соглашению. Поэтому она приняла извинения своего любовника при условии, что он загладит женитьбой оскорбление, ей нанесенное, и в этом отношении он успокоил ее сердце, не скупясь на клятвы, которые давал с готовностью, хотя отнюдь не намеревался сдержать слово.
      Перигрин, который был встревожен ее воплем и бросился к двери, готовясь вмешаться, если того потребуют обстоятельства дела, подслушал разговор, закончившийся таким соглашением, и вернулся к своей возлюбленной, которая очень позабавилась рассказом об этом происшествии, предвидя, что в будущем она не встретит стеснений и препятствий со стороны сурового своего стража.
      ГЛАВА LX
      Хорнбека уведомляют о встрече его жены с Перигрином, против коего он замышляет козни, которые не достигают цели благодаря вмешательству Пайпса. Супруга окунают в воду в наказание за его замысел, а нашего героя задерживает патруль
      Однако оставался еще один человек неподкупленный, и это был не кто иной, как ее лакей, чье молчание наш герой попытался купить поутру щедрым подарком, который тот принял, не скупясь на изъявления благодарности и предлагая услуги; но эта учтивость была лишь маской, скрывавшей его намерение осведомить своего господина обо всем, что произошло. Этот лакей был нанят не только шпионить за госпожой, но и следить за поведением компаньонки, и ему посулили завидное вознаграждение, если он когда-нибудь обнаружит нечто преступное или подозрительное в ее поступках. Что же касается до лакея, привезенного ими из Англии, то он был приставлен к особе своего господина, чье доверие утратил, давши ему совет избегать крутых мер, чтобы вернуть супругу, которая своими провинностями навлекла на себя его гнев.
      Лакей-фламандец, исполняя взятые на себя обязанности, с первой же почтой написал Хорнбеку, сообщая со всеми подробностями о приключении в "Версале" и тщательно описав нежданно объявившегося брата, после чего у супруга не осталось никаких оснований сомневаться в том, что это прежний его обидчик; в крайней ярости он решил устроить засаду для этого насильника и раз навсегда лишить его возможности нарушать покой, поддерживая сношения с его супругой.
      Меж тем любовники наслаждались без всяких помех, и намерение Перигрина навести справки о прекрасной незнакомке было временно отложено. Его дорожные спутники недоумевали по поводу загадочного его поведения, которое преисполнило Джолтера смятением и ужасом. Сей заботливый руководитель столь хорошо изучил на опыте нрав своего питомца, что дрожал от страха перед каким-либо неожиданным происшествием и жил в вечной тревоге, подобно человеку, разгуливающему под стенами башни, грозящей обвалом. Опасения его отнюдь не рассеялись, когда молодой джентльмен, узнав, что вся компания выражает намерение ехать в Антверпен, заявил, что они вольны следовать своим желаниям, но сам он решил остаться еще на несколько дней в Брюсселе. Это заявление убедило гувернера в том, что он увлечен какой-то интригой. В горькой досаде Джолтер осмелился высказать свои подозрения и напомнить ему о тех опасных положениях, в какие он попадал прежде вследствие своей опрометчивости.
      Перигрин добродушно выслушал его предостережение и обещал поступать осмотрительно, чтобы защитить себя на будущее время от всех неприятных последствий; однако в тот же вечер поведение его ясно подтвердило, что его благоразумие выражалось лишь в пустых словах. Он, по обыкновению, условился провести ночь с миссис Хорнбек и часам к девяти поспешил к ней, но его остановил на улице старый его уволенный друг, Томас Пайпс, который безвсяких предисловий объявил ему, что хотя Перигрин и бросил его на волю ветра, тем не менее он не может не предупредить его заблаговременно о грозящей опасности, видя, как тот несется на всех парусах в гавань своего врага.
      - Я вам вот что скажу, - произнес он, - быть может, вы думаете, что я перед вами заискиваю, чтобы вы снова взяли меня на буксир, но вы ошибаетесь. Я уже стар, могу уйти на отдых, и есть у меня средства, чтобы защитить свой корпус от непогоды. Но вот в чем дело: я вас знаю с той поры, когда вы были не больше свайки, и не хочется мне, чтобы вы в эти годы лишились своей оснастки. А я случайно повстречал сегодня слугу Хорнбека, который мне сообщил, что его господину донесли о том, как вы абордировали его жену, и он тайно прибыл в этот порт с большим экипажем для того, видите ли, чтобы захватить вас, когда вы будете в трюме. А теперь, если вам вздумается преподнести ему соленого угря на ужин, я готов, не ожидая никакой благодарности и вознаграждения, помогать вам, покуда мой остов не развалится; а если я жду награды за это, то не есть мне до конца жизни ничего, кроме конопати, и не пить ничего, кроме трюмной воды.
      Удивленный этим известием, Перигрин подробно расспросил его о разговоре с лакеем и, выяснив, что сведения, доставленные Хорнбеку, исходили от его слуги фламандца, поверил всем сообщениям Тома, поблагодарил за предостережение, попрекнул за дурное поведение в Лилле и объявил, что вина будет Тома, если они когда-нибудь снова расстанутся. Затем он начал размышлять о том, следует ли бить противника его же оружием; но, сообразив, что не Хорнбек был зачинщиком, и поставив себя на место этого злосчастного супруга, он не мог не признать его права на месть, хотя и считал, что мщение должно отличаться большим благородством; посему он решил наказать его за недостаток мужества. Конечно, решение это было в высшей степени дерзким и несправедливым, раз он хотел покарать человека, у которого не хватало духа потребовать удовлетворения за ущерб, какой он сам нанес его репутации и спокойствию; и, однако, такое варварское убеждение зиждется на мнениях и обычаях людей.
      С такими мыслями вернулся он в гостиницу и, сунув в карман пару пистолетов, приказал своему камердинеру и Пайпсу следовать за ним на небольшом расстоянии, чтобы он мог их позвать в случае необходимости, а затем поместился в тридцати ярдах от двери своей дульцинеи. Не прошло и получаса, как четыре человека заняли позицию на противоположной стороне, с целью, как он догадывался, подстеречь его у входа, чтобы застигнуть врасплох. Но, после того, как они провели немало времени в этом углу и не дождались никаких результатов, их начальник, полагая, что кавалер успел пробраться тайком, подошел к двери вместе со своими спутниками, которые, следуя полученным инструкциям, ворвались в дом, как только увидели дверь открытой, и оставили своего хозяина на улице, где тот почитал себя в большей безопасности. Наш герой, видя его в полном одиночестве, быстро приблизился и, приставив ему пистолет к груди, потребовал, чтобы тот безмолвно следовал за ним под страхом смерти.
      Испуганный столь неожиданным появлением, Хорнбек молча повиновался, и через несколько минут они вышли на набережную, где Пикль, остановившись, дал ему понять, что знает о его гнусном замысле, и добавил, что если он почитает себя оскорбленным каким-либо его поступком, то сейчас ему предоставляется возможность получить удовлетворение, как подобает человеку чести. - У вас есть при себе шпага, - сказал он, - а если вы не желаете прибегнуть к этому оружию, то вот пара пистолетов, выбирайте любой.
      Подобное предложение не могло не смутить человека с таким характером. После недолгих размышлений он, запинаясь, сказал, что у него не было намерения нанести увечье мистеру Пиклю, но что он почитал себя вправе воспользоваться законом, по которому мог получить развод, представив доказательство измены своей жены, и с этой целью нанял людей, чтобы извлечь выгоду из полученных им сведений. Что же касается другого выхода, то он его решительно отклоняет, ибо не понимает, какое удовлетворение он получит, еслиему прострелит голову или пронзит легкие человек, который уже причинил ему непоправимый вред. Наконец, страх внушил ему предложить, чтобы дело это было передано на разрешение двух достойных доверия людей, совершенно не заинтересованных в споре.
      На эти доводы Перигрин с горячностью юноши, сознающего непростительность своего поведения, отвечал, что каждый джентльмен должен сам быть судьей своей чести, а посему он не подчинится решению каких бы то ни было посредников; что он готов извинить трусость, которая может быть природным недугом, но низкого его лицемерия он не простит; что, получив достоверные сведения о гнусных целях засады, он не намерен применять к нему его же предательское средство, но подвергнет его позорному наказанию, достойному негодяя, если тот не сделает усилия, чтобы поддержать свою честь. Затем он снова предложил пистолеты, которые были отвергнуты, как и раньше, после чего подозвал двух своих помощников и приказал им окунуть его в канал.
      Это распоряжение было дано и исполнено чуть ли не в одну секунду, к невыразимому ужасу и смятению бедного трепещущего пациента, который, будучи погружен в воду, заметался, как тонущая крыса, визгливо взывая о помощи и отмщении. Крики его были услышаны направлявшимся сюда патрулем, который взял его под свое покровительство и, вняв его жалобе и объяснению, погнался за нашим героем и его слугами, которые были вскоре настигнуты и окружены. Как ни был стремителен и безрассуден молодой джентльмен, однако он не стал обороняться против шеренги мушкетеров, хотя Пайпс и выхватил свой кортик; но Перигрин сдался, не оказывая сопротивления, и был препровожден на гауптвахту, где офицер, очарованный его внешностью и манерами, обошелся с ним весьма учтиво. Выслушав рассказ о его приключении, он уверил его, что принц примет эту историю как tour de jeunesse {Проделка молодости (франц.)} и даст приказ о немедленном его освобождении.
      На следующее утро этот офицер, явившись с докладом, дал столь благоприятный отзыв об арестованном, что нашего героя должны были вот-вот освободить, но тут Хорнбек подал жалобу, обвиняя его в покушении на убийство и прося, чтобы его приговорили к такому наказанию, какое его высочество сочтет соответствующим характеру преступления. Принц, приведенный в замешательство этой петицией, в результате коей предвидел необходимость нанести обиду британскому подданному, послал за истцом, о котором уже слыхал, и лично упрашивал его отказаться от преследования, каковое послужит только к разоблачению его же собственного позора. Но Хорнбек был слишком взбешен, чтобы внимать таким советам, и настойчиво требовал суда над арестованным, которого изобразил как подозрительного искателя приключений, не раз покушавшегося на его честь и жизнь. Принц Карл заявил, что совет он дал в качестве друга; но раз Хорнбек настаивает на том, чтобы было поступлено по закону, дело будет расследовано и решено сообразно требованиям справедливости и истины.
      Когда проситель, заручившись этим обещанием, удалился, ответчик в свою очередь предстал перед судьей, чье расположение к нему в значительной мере охладело после того, как его противник опорочил его происхождение и репутацию.
      ГЛАВА LXI
      Перигрин освобожден. - Джолтер сбит с толку его загадочным поведением. - Между поэтом и живописцем разгорается спор, который прекращен благодаря вмешательству их, дорожных. спутников
      Наш герой, угадав по некоторым фразам, сорвавшимся у принца, что его принимают за шулера и мошенника, попросил позволения послать кое за какими бумагами, которые должны восстановить его доброе имя, рассеяв наветы его противника. Добившись разрешения, он написал письмо своему гувернеру, выражая желание, чтобы тот принес ему рекомендательные письма, полученные от британского посла в Париже, и другие документы, которые, по его мнению, подтверждали его прекрасную репутацию.
      Записка была вручена одному из младших дежурных офицеров, который доставил ее в гостиницу и пожелал видеть мистера Джолтера. Пелит, случайно стоявший у двери, когда явился этот вестник, и слышавший, как тот осведомляется о воспитателе, ворвался прямо в комнату сего джентльмена и с явной тревогой сообщил ему, что громадного роста солдат с чудовищными усами и в меховой шапке величиной с бушель справляется о нем у двери. Бедный гувернер задрожал при этом известии, хотя не знал за собой таких проступков, которые могли бы привлечь внимание правительства. Когда офицер появился в дверях спальни, волнение его усилилось до такой степени, что рассудок его покинул, и посланец должен был трижды объяснять цель своего прихода, прежде чем тот уразумел смысл его слов и отважился взять доставленное письмо. Наконец, он собрался с духом и прочитал письмо, после чего ужас его сменился беспокойством. Страх подсказывал ему, что Перигрин заключен в темницу за какое-то преступление.
      В тревоге он бросился к чемодану и, выхватив связку бумаг, последовал за своим проводником, сопутствуемый Пелитом, которому намекнул о своих опасениях. Когда они проходили мимо солдат, стоявших под ружьем, у обоих замерло сердце, а когда их ввели в кабинет, физиономия Джолтера выражала такой беспредельный ужас, что принц, при виде его отчаяния, милостиво утешил его, сказав, что бояться ему нечего. Ободренный этими словами, он оправилсянастолько, что понял желание своего воспитанника, просившего предъявить письма посла; некоторые из них не были запечатаны, и их немедленнно прочел его высочество, который был лично знаком с автором и знал кое-кого из аристократов, которым они были адресованы. Эти рекомендации были так тепло написаны и изображали молодого джентльмена в таком выгодном свете, что принц, убедившись в несправедливости обвинений Хорнбека, опорочившего его репутацию, взял нашего героя за руку, попросил прощения за сомнение в его благородстве, объявил его с этой минуты на свободе, отдал приказ выпустить его слуг и обещал Перигрину свою защиту и покровительство, покуда тот остается в Австрийских Нидерландах. В то же время он предостерег его против опрометчивых галантных похождений и взял с него слово чести, что он откажется от преследования Хорнбека во время своего пребывания в этом городе.
      Преступник, столь почетно оправданный, поблагодарил принца в самых почтительных выражениях за его великодушие и искренность и удалился со своими друзьями, которые были изумлены и не знали, что думать по поводу всего виденного ими и слышанного, ибо все происшедшее оставалось попрежнему вне сферы их понимания, каковая отнюдь не расширилась после необъяснимого появления Пайпса, который вместе с камердинером присоединился к ним у ворот замка. Будь Джолтер наделен пылким воображением, его мозг несомненно пострадал бы, расследуя загадочное поведение питомца, которое он тщетно старался понять; но ум у него был слишком трезвый, чтобы его могли заразить фантастические бредни, а так как Перигрин не счел нужным осведомить его о причине своего ареста, он удовольствовался предположением, что в дело замешана какая-нибудь леди.
      Живописец, отличаясь умом более легковесным, строил тысячи фантастических догадок, о которых сообщал Пиклю намеками, надеясь по его ответам и минам узнать правду; но юноша, желая его помучить, увертывался от всех расспросов с такой нарочитой заботливостью и ловкостью, что разжег его любопытство, не давая ему достигнуть цели, и довел до такого возбуждения, что мысли у него начали путаться. Тогда Перигрин решил его успокоить, сказав по секрету, что был арестован как шпион. Эта тайна оказалась для Пелита еще нестерпимее, чем прежняя неизвестность. Он бегал из комнаты в комнату, словно гусыня, собирающаяся снести яйцо, и горел желанием снять с себя это тяжкое бремя; но так как Джолтер был занят разговором со своим воспитанником, а все обитатели дома не знали того единственного языка, на коем Пелит мог говорить, он вынужден был с великой неохотой обратиться к доктору, который заперся в своей комнате. Постучав в дверь без результата, он заглянул в замочную скважину и узрел врача, который сидел за столом перед листом бумаги, держа в одной руке перо, а другой подпирая голову, и взгляд его был устремлен в потолок, словно он погрузился в транс. Пелит, полагая, что с ним столбняк, попробовал взломать дверь, и произведенный им шум оторвал доктора от грез. Сей поэтический республиканец, столь некстати потревоженный, порывисто вскочил, распахнул дверь и, увидав того, кто помешал ему, в бешенстве захлопнул ее у него перед носом и обругал его за дерзкое вторжение, лишившее его очаровательнейшего видения, когда-либо услаждавшего воображение человека. Ему привиделось, как сообщил он впоследствии Перигрину, что, наслаждаясь прогулкой по цветущей долине, граничащей с Парнасом, он встретил почтенного мудреца, в коем по божественному огню в глазах он тотчас признал бессмертного Пиндара. В тот же миг он был охвачен благоговейным уносом и пал ниц перед призраком, который, взяв его за руку, ласково поднял с земли и голосом, слаще, чем пчелиный мед Гиблы, сказал ему, что из всех людей нового времени его одного посещает то небесное вдохновение, которое воодушевляло самого Пиндара, когда он творил наипрославленнейшие свои оды. С этими словами он повел доктора на вершину священного холма, убедил утолить жажду водами Иппокрены, а затем представил гармонической музе, которая увенчала его чело лавровым венком.
      Не чудо, что он пришел в бешенство, когда его оторвали от столь изысканного общества. Он поносил по-гречески назойливого посетителя, который был так поглощен своим делом, что, забыв о причиненной ему обиде и пренебрегая явным неудовольствием врача, прижался губами к двери и взволнованным голосом сказал:
      - Давайте побьемся об заклад на что угодно, что я угадал истинную причину ареста мистера Пикля.
      На это предложение он не получил никакого ответа, а посему повторил его, добавив:
      - Должно быть, вы воображаете, будто его арестовали за то, что он дрался на дуэли, оскорбил аристократа, спал с чьей-нибудь женой или проделал что-нибудь в этом роде, но, ей-богу, вам никогда еще не случалось так заблуждаться, и я ставлю свою Клеопатру против головы вашего Гомера, что вы и через сутки не угадаете настоящей причины.
      Любимец муз, возмущенный неуместной назойливостью живописца, который, по его мнению, явился сюда, чтобы дразнить его и оскорблять, отвечал: - Я охотно принес бы в жертву Эскулапу петуха, будь я уверен, что кто-нибудь возьмется стереть с лица земли такого надоедливого гота, как вы. А что касается до вашей хваленой Клеопатры, которая, говорите вы, писана с вашей жены, то полагаю, что портрет имеет столько же to kalon {Прекрасное (греч.).}, сколько и оригинал; принадлежи он мне, я бы его повесил в храме Клоацины как изображение этой богини, ибо он осквернил бы всякое другое помещение.
      - Эй вы, сэр, - вскричал Пелит, взбешенный в свою очередь таким презрительным отзывом о драгоценном его произведении, - можете позволить себе что угодно с моей женой, но картин моих не трогайте! Они - дети моей фантазии, рожденные пламенным воображением и созданные мастерством моих рук. Сами вы - гот, турок, татарин, бесстыдный хвастун и нахал, если относитесь столь неуважительно к произведению, которое, по мнению всех знатоков нашего века, явится в законченном своем виде шедевром и прославит человеческий гений и искусство. Итак, я повторяю снова и снова: и пусть услышит меня ваш друг Плайтор, что вкуса у вас не больше, чем у ломовой лошади, и что эти дурацкие понятия о древних следует выколотить из вас крепкой дубиной, чтобы вы научились относиться с большим почтением к талантливым людям. Быть может, не всегда возле вас будет находиться человек, призывающий на помощь, когда вам грозит наказание за ваше нахальство, как сделал это я, когда вы навлекли на себя гнев того шотландца, который, клянусь богом, заплатил бы вам, как говорит Фальстаф, и налоги и сборы, если бы французский офицер не посадил его под арест!
      На эту речь, произнесенную в замочную скважину, врач отвечал, что он (живописец) совершенно недостоин его внимания и совесть упрекает его только за один поступок, а именно за то, что он выбрал своим товарищем и дорожным спутником такого негодяя; что на него он смотрит сквозь призму добродушия и сострадания, каковые и побудили его дать Пелиту возможность набраться новых идей под непосредственным его руководством; но тот столь явно злоупотребил его добротой и снисходительностью, что теперь он решил отказаться от знакомства с ним и требует, чтобы Пелит ушел, иначе будет наказан пинками за свою дерзость.
      Пелит был слишком взбешен, чтобы испугаться этой угрозы, на которую отвечал весьма язвительно, предлагая ему выйти и установить, кто из них лучше овладел искусством лягаться, после чего тотчас начал практиковаться на двери с такой энергией, что шум достиг ушей Пикля и его гувернера, которые, выйдя в коридор и застав его за этим занятием, осведомились, не забыл ли он ночных горшков Алоста, если разрешает себе совершать поступки, позволяющие вторично применить к нему подобное лечение.
      Доктор, сообразив, что поблизости находятся люди, мгновенно распахнул дверь и бросился, как тигр, на своего противника, а потому к великому удовольствию нашего героя могла завязаться ожесточенная драка, если бы не Джолтер, который, подвергая опасности собственную особу, вмешался и, прибегнув не только к силе, но и к увещаниям, положил конец поединку, каковой едва успел начаться. Указав на неприличие столь грубой стычки на чужбине между двумя соотечественниками, он пожелал узнать причину их раздора и предложил свои услуги, чтобы достигнуть соглашения. Тогда и Перигрин, видя, что драка не состоялась, высказал такое же намерение; а так как живописец по причинам, вполне понятным, уклонился от объяснения, то враг его сообщил юноше о том, как возмутительно был он потревожен вследствие дерзкой назойливости Пелита, и подробно рассказал ему о своем видении, описанном выше. Арбитр признал, что такую обиду нельзя снести, и потребовал, чтобы преступник загладил свою вину. На это живописец отвечал, что, пожалуй, он согласился бы принести извинение, если бы врач выразил свое неудовольствие в форме, приличествующей джентльмену, но что истец лишил себя права требовать такой уступки, ибо грубо поносил его самого и его произведения; затем он присовокупил, что если бы он (живописец) склонен был ответить на клеветнические его нападки, то собственные произведения республиканца доставили бы обильный материал для насмешек и критики.
      После долгих пререканий и уговоров мир был, наконец, заключен на том условии, что в будущем доктор никогда не упомянет о Клеопатре, если ему нечего сказать в похвалу ей, а Пелит, ввиду того, что был зачинщиком, зарисует видение врача, дабы оно было выгравировано и помещено в сборнике его од.
      ГЛАВА LXII
      Путники отправляются в Антверпен, где живописец дает волю своему энтузиазму
      Наш путешественник, потерпев неудачу во всех своих попытках отыскать потерянную Аманду, уступил, наконец, увещаниям гувернера и дорожных спутников, которые, исключительно из любезности к нему, продлили свое пребывание здесь по крайней мере еще на шесть дней. Были наняты две почтовые кареты с тремя верховыми лошадьми, и поутру они выехали из Брюсселя, пообедали в Мехельне и около восьми часов вечера прибыли в славный город Антверпен. Во время этого путешествия Пелит пребывал в прекраснейшем расположении духа, окрыленный надеждой увидеть город, где родился Рубенс, к которому он относился с восторженной любовью. Он клялся, что радость, испытываемая им, равна радости мусульманина в последний день его пути в Мекку и что он почитает себя уроженцем Антверпена, будучи столь близко знаком с прославленным антверпенским гражданином, от которого, можно полагать, он ведет свое происхождение, ибо карандаш его с удивительной легкостью воспроизводит манеру этого великого человека, а физиономии его не хватает только усов и бороды для полного сходства с лицом сего фламандца. Он поведал им, что, гордясь этим сходством и желая сделать его еще более разительным, он однажды решил не касаться своего лица бритвой и упорствовал в этом намерении, несмотря на бесконечные упреки миссис Пелит, которая, будучи в ту пору беременной, находила вид его столь ужасным, что ежедневно опасалась выкидыша, и, наконец, открыто пригрозила ему освидетельствовать его умственные способности и ходатайствовать перед Канцлерским судом об учреждении опеки.
      По этому поводу доктор заметил, что человек, который не может устоять перед назойливой женщиной, никогда не сделается великим; что живописцам и поэтам не следует иметь иных жен, кроме муз; если же они по воле фортуны обременены семьей, то пусть заботливо остерегаются той гибельной слабости, которую незаслуженно удостоили наименования "естественная привязанность", и не питают никакого уважения к нелепым обычаям света.
      - Если бы вас на короткий срок признали сумасшедшим, - сказал он, - вы могли бы с честью выйти из испытания, предъявив такое произведение, которое подняло бы вас на высоту, не досягаемую для нареканий. Сам Софокл, сей знаменитый трагический поэт, прозванный за сладость своих стихов "melitta", сиречь "пчела", навлек на себя в старости такое же обвинение со стороны родных своих детей, которые, видя, как он пренебрегает делами семьи и всецело отдается поэзии, привели его к судье как человека, чей рассудок столь пострадал от преклонных лет, что отныне он уже неспособен управлять своим домом; тогда сей почтенный бард предъявил свою трагедию ("ОEdipus epi Kolono" {"Эдип в Колоне" (греч.)}) - произведение, только что им законченное; оно было прочтено, после чего его не только не признали слабоумным, но отпустили, осыпав восторженными похвалами. Хотел бы я, чтобы ваша борода и усы получили признание столь же авторитетное. Впрочем, боюсь, как бы вы не очутились в положении тех учеников одного философа, которые пили декокт из семян тмина, дабы обрести такую же бледность, какою отличалось лицо их учителя, надеясь, что, изнурив себя, они сделаются такими же учеными, как их наставник.
      Живописец, уязвленный этим сарказмом, отвечал:
      - Или в положении тех знатоков искусства, которые, говоря по-гречески, поедая салякакабию и притворяясь, будто им являются видения, воображают, что равны древним талантами и гением.
      Врач резко ответил на оскорбление, Пелит ему возразил, и спор продолжался до тех пор, пока они не въехали в ворота Антверпена, после чего поклонник Рубенса разразился восторженными возгласами, которые положили конец диспуту и привлекли внимание жителей, многие из коих пожимали плечами и показывали себе на лоб, лукаво намекая, что почитают бедного джентльмена помешанным.
      Как только они подъехали к гостинице, сей псевдоэнтузиаст предложил посетить знаменитую церковь, где, как ему сообщили, находятся некоторые картины его учителя, и был чрезвычайно огорчен, узнав, что может попасть туда только на следующий день. Он поднялся на рассвете с таким шумом и грохотом, что разбудил своих спутников, и Перигрин решил его наказать, причинив ему какое-нибудь новое огорчение, и, одеваясь, придумал способ добиться дуэли между ним и доктором, причем надеялся, что поведение обоих даст ему возможность повеселиться от души.
      Взяв с собой одного из тех проводников, которые всегда предлагают свои услуги только что прибывшим иностранцам, они отправились в дом некоего джентльмена, имевшего превосходное собрание картин, и хотя большая их часть принадлежала кисти любимого его художника, Пелит осудил их гуртом, ибо Пикль предварительно уведомил его, что среди них нет ни одного произведения Рубенса.
      После этого они посетили так называемую Академию живописи, где находилось множество плохих картин, в которых наш живописец, опираясь на тот же источник сведений, узнал манеру Питера Пауля и не поскупился на выражения восторга.
      Из этого музея они перешли в знаменитый собор, где, подойдя к могиле Рубенса, чудак-живописец упал на колени и стал поклоняться ей с таким благоговением, что проводник, возмущенный его суеверием, заставил его подняться и с жаром заявил, что человек, здесь погребенный, был отнюдь не святым, но таким же великим грешником, как он сам, а если он находится в молитвенном расположении духа, то направо, в трех ярдах отсюда, есть часовня пресвятой девы, куда он может удалиться. Живописец почитал себя обязанным проявлять необычайное воодушевление, покуда он живет в городе, где родился Рубенс, а потому все его поведение отличалось преувеличенной восторженностью, выражавшейся в безумных возгласах, судорожных подергиваниях и нелепой жестикуляции. Предаваясь чудачествам, он увидел, как старый седобородый капуцин, взойдя на кафедру, обратился с проповедью к пастве с такою страстностью и с такими выразительными жестами, что Пелит был им пленен и, громко воскликнув: "Клянусь богом! Вот превосходный Павел, проповедующий в Афинах!" - выхватил из кармана карандаш и записную книжку и начал стремительно и возбужденно зарисовывать оратора, приговаривая: "Ей-богу, друг Рафаэль, теперь мы посмотрим, кто из нас ловчей изобразит апостола!"
      Это явное неуважение обидело прихожан, которые начали роптать против еретика и вольнодумца, после чего один из священников, находившихся в алтаре, подошел к нему с целью предотвратить неприятные последствия их раздражения, заявил на французском языке, что их религия не допускает подобных вольностей, и посоветовал спрятать его рисовальные принадлежности, ибо народ может возмутиться его занятием и наказать его как богохульника, издевающегося над их верой.
      Живописец, увидав духовное лицо, которое, обращаясь к нему, кланялось весьма учтиво, вообразил, что нищенствующий монах просит у него милостыню, а так как внимание его было всецело поглощено рисунком, то он похлопал священника по выбритой макушке, проговорив: "Oter terns, oter terns" {Искаженное "В другое время" (франц.).}, и снова нетерпеливо взялся за карандаш. Монах, догадавшись, что иностранец не понял его слов, дернул его за рукав и стал объясняться по-латыни; тогда Пелит, раздраженный этой помехой, громко обругал его, назвав бесстыдным нищим и отродьем шлюхи, достал из кармана шиллинг и, не скрывая своего негодования, швырнул монету на пол.
      Многие из простолюдинов, взбешенные презрительным отношением к их религии и оскорблением, нанесенным священнику перед самым алтарем, вскочили с мест и окружили изумленного живописца, причем один из них, выхватив у него из рук книжку, разорвал ее в клочья. Как ни был испуган Пелит, однако не удержался и воскликнул: "Тысяча чертей! Все мои излюбленные замыслы погибли!" Ему грозила опасность быть жестоко наказанным толпой, но вперед выступил Перигрин и заявил, что этот несчастный джентльмен находится в припадке умопомешательства. Те, кто понимал по-французски, передали это сообщение остальным, и, таким образом, Пелит ускользнул от расправы, однако же принужден был удалиться.
      Так как знаменитое "Снятие со креста" они могли увидеть лишь по окончании службы, слуга повел их в дом одного живописца, где они застали нищего, позировавшего для картины, и художника, срисовывавшего огромную вошь, которая ползла у него по плечу. Пелит пришел в восторг и заявил, что это совершенно новая мысль и превосходный сюжет, коим он думает воспользоваться; обозревая картины этого фламандца и увидав холст, на котором две мухи забавлялись на обглоданном трупе собаки, он бросился к своему собрату и поклялся, что тот достоин быть согражданином бессмертного Рубенса. Затем с досадой и огорчением он стал оплакивать утрату своей записной книжки, куда заносил сотни подобных же идей, навеянных каким-нибудь случайным предметом, повлиявшим на его чувства и воображение, и по этому случаю сообщил своим спутникам, что в исполнении он сравнялся - если не превзошел их - с теми двумя древними живописцами, которые состязались друг с другом, изображая занавеску и гроздь винограда, ибо он столь натурально нарисовал некий предмет, что один вид его взбудоражил всех свиней в хлеве.
      Когда он осмотрел и одобрил все картины этого мастера деталей, они вернулись в собор и имели счастье увидеть прославленный шедевр Рубенса, на котором тот изобразил самого себя и все свое семейство. Как только распахнулись двери, за которыми скрывалось это мастерское произведение, наш энтузиаст, по предварительному соглашению со своим другом Пиклем, лишился дара речи, воздел руки, возвел очи к небу и, приняв позу Гамлета, узревшего дух своего отца, застыл в немом экстазе и благоговении, а когда они вышли из церкви, заявил, что все его существо было охвачено любовью и восторгом. Он утверждал, что теперь влюблен больше, чем когда-либо, во фламандскую школу, не скупился на самые неумеренные похвалы и советовал всей компании почтить память бессмертного Рубенса, посетить немедленно дом, где он жил, и упасть ниц в его мастерской.
      Так как ничего примечательного не было в этом жилище, которое не раз перестраивали после смерти великого человека, Перигрин не пожелал последовать совету, сославшись на усталость после совершенной ими прогулки. Джолтер уклонился по той же причине, а когда это предложение было сделано доктору, тот презрительно отказался сопутствовать живописцу. Пелит, задетый его пренебрежительным тоном, осведомился, неужели он не захотел бы побывать в жилище Пиндара, если бы находился в том городе, где жил этот поэт. Когда же врач заметил, что разница между этими людьми бесконечно велика, живописец ответил:
      - С этим я согласен, ибо, черт возьми, ни в Греции, ни в Трое не существовало такого поэта, который был бы достоин мыть кисти нашего возлюбленного Рубенса.
      Врач не в силах был отнестись спокойно и снисходительно к столь возмутительному кощунству, за которое, по его словам, глаза Пелита должны быть выклеваны совами; и между ними по обыкновению разгорелся спор, сопровождавшийся такой руганью и непристойными жестами, что прохожие обратили внимание на их ссору, а Перигрин, заботясь о своей репутации, принужден был вмешаться.
      ГЛАВА LXIII
      Перигрин искусно раздувает ссору между Пелитом и врачом, которые дерутся на дуэли на крепостном валу
      Живописец направился к жилищу фламандского Рафаэля, а остальные путешественники вернулись домой, где наш молодой джентльмен, оставшись наедине с врачом, воспользовался случаем и перечислил все обиды, какие тот терпел от раздражительного живописца, преувеличил его унижение и на правах друга посоветовал ему позаботиться о своей чести, которая неизбежно пострадает во мнении света, если он допустит, чтобы его оскорблял безнаказанно тот, кто стоит бесконечно ниже, его во всех отношениях.
      Врач уверил его, что Пелит доселе ускользал от наказания, ибо он, врач, почитал его существом, не достойным гнева, и щадил семью этого негодяя, к которой питает сострадание. И хотя он не может припомнить ни одной дуэли у греков и римлян, которые служили бы ему образчиком поведения, но Пелит отныне не извлечет пользу из его почитания древних и будет наказан за первый же проступок, им совершенный.
      Внушив, таким образом, доктору решение, от которого тому уже неудобно было уклониться, наш герой начал подстрекать и противника, намекая живописцу, что врач обходится с ним с таким пренебрежением и проявляет по отношению к нему такое высокомерие, каких ни один джентльмен не должен допускать, и что его самого каждый день приводит в смущение их взаимная вражда, прорывающаяся только в грубых ругательствах, которые приличествуют скорее сапожникам и торговкам устрицами, чем людям благородным и образованным; и потому он вынужден будет, вопреки своему желанию, прервать всякие сношения с ними обоими, если они не прибегнут к какому-либо способу восстановить свою репутацию.
      Эти доводы произвели бы слабое впечатление на робкого художника, который тоже слишком походил на грека, чтобы одобрять какой бы то ни было вид поединка, кроме бокса - искусство, коим он владел мастерски, - если бы они не сопровождались намеком, что противник его отнюдь не Гектор и что Пелит может принудить его к любой уступке, не подвергая самого себя ни малейшей опасности. Воодушевленный этими советами, наш второй Рубенс возопил о своем возмущении, поклялся, что отнюдь не дорожит жизнью, если дело касается его чести, и попросил мистера Пикля передать вызов, который он тотчас изложит в письменной форме.
      Лукавый подстрекатель весьма одобрил такую доблесть, которая давала возможность художнику сохранить с ним дружеские отношения, но уклонился от передачи записки, опасаясь, что его забота о репутации Пелита будет истолкована как назойливое желание сеять раздор. В то же время он порекомендовал Тома Пайпса, не только как чрезвычайно подходящего посланца, но и как надежного секунданта. Великодушный живописец принял его совет и, удалившись в свою комнату, немедленно сочинил вызов в такой форме:
      "Сэр, когда меня рассердят не на шутку, мне сам черт не страшен, а тем более... не буду называть вас хвостливым педантом и грубеяном, ибо это вальгарные эпитеты. Но помните, вас - такого как вы есть, я не люблю и не боюсь, но, напротив, надеюсь отплатить вам за дерское ваше обращение со мной по разным поводам, и буду ждать вас сегодня вечером, в сумерках, на крепостном валу со шпагой и писталетом, где господь да помилует душу одного из нас, ибо тело ваше не встретит никакой пощады от вашего взбешенного врага до самой смерти
      Леймена Пелита".
      Этот смелый вызов был дан на прочтение и удостоился похвал нашего юноши, после чего был вручен Пайпсу, который, согласно распоряжению, передал его после полудня и принес ответ, что врач явится в назначенный час на указанное место. Зачинщик был явно смущен неожиданным согласием и в великой тревоге заметался по дому, отыскивая Перигрина, чтобы просить у него совета и помощи; узнав же, что юноша беседует наедине с его противником, он заподозрил какое-то тайное соглашение и проклял свое безрассудство и опрометчивость. Он даже начал подумывать о том, чтобы взять назад вызов и примириться с триумфом врача. Но, прежде чем пойти на такую позорную уступку, он решил испытать другое средство, которое могло спасти ему и репутацию и жизнь. Питая эту надежду, он навестил мистера Джолтера и весьма торжественно спросил, не окажет ли он ему услугу, взяв на себя обязанности секунданта в дуэли, которая должна состояться вечером между ним и врачом.
      Гувернер, вместо того чтобы, согласно его ожиданиям, выразить испуг и беспокойство и разразиться восклицаниями вроде: "Ах, боже мой! Джентльмены, что это вам пришло в голову? Вы не станете убивать друг друга, покуда я имею возможность помешать вашему замыслу. Я сейчас же пойду к здешнему губернатору, который вмешается в это дело", - Джолтер, говорю я, вместо того чтобы прибегнуть к этим дружеским угрозам, выслушал предложение с флегматическим спокойствием и отказался от почетной роли, ему предназначенной, ссылаясь на свою репутацию и положение, каковые не позволяют ему принимать участие в подобных поединках. Дело в том, что этот ошеломляющий ответ был вызван предварительной беседой с Перигрином, который, опасаясь помехи со стороны гувернера, познакомил его со своей затеей и уверил, что эта история не будет доведена до опасной развязки.
      Обманувшись в своих надеждах, удрученный зачинщик пришел в отчаяние и, страшась смерти или увечья, решил умилостивить разгневанного врага и принести любые извинения, каких тот потребует, как вдруг он встретил нашего героя, который, выражая величайшее удовольствие, сообщил ему по секрету, что его записка привела доктора в неописуемый ужас; что принятие им вызова является лишь продиктованной отчаянием попыткой, рассчитанной на то, чтобы сбить с толку грозного противника и заставить его пойти на соглашение; что об этом письме он поведал ему, Пиклю, со страхом и трепетом, якобы желая иметь его своим секундантом, но в действительности с целью заручиться его помощью и добиться примирения.
      - Однако, - добавил наш герой, - угадывая расположение его духа, я подумал, что ваша честь требует обмануть его ожидания, и потому охотно согласился сопровождать его на место поединка, в полной уверенности, что там он смирится и даже готов будет пасть ниц перед вами. Получив такую гарантию, вы можете приготовить свое оружие и обеспечить себе услуги Пайпса, который отправится вместе с вами, тогда как я удаляюсь, дабы врач не догадался о наших сношениях.
      После такого поощрения дух Пелита, погруженный в уныние, поднялся на вершину дерзкого торжества; он снова заявил о своем презрении к опасности и, когда верный оруженосец зарядил его пистолеты и снабдил их новыми кремнями, стал бестрепетно ждать часа дуэли.
      С приближением сумерек кто-то постучался в дверь его комнаты, а когда Пайпс, по его приказанию, открыл ее, он услышал голос противника:
      - Передайте мистеру Пелиту, что я иду в назначенное место.
      Живописец был немало удивлен этой поспешностью, столь не соответствовавшей сведениям, полученным им от Пикля; и так как беспокойство вернулось к нему, он подкрепился большим стаканом бренди, который, однако, не рассеял тревожных его мыслей. Тем не менее он отправился в путь со своим секундантом, и по дороге к крепостному валу между ними произошел следующий диалог.
      - Мистер Пайпс, - взволнованным голосом начал живописец, - мне кажется, доктор чертовски поспешил с этим своим сообщением.
      - Да, да, - отозвался Том, - видно, ему нетерпится сцепиться с вами.
      - Неужели вы думаете, - продолжал тот, - что он жаждет моей крови?
      - Наверняка жаждет, - с великим хладнокровием отвечал Пайпс, засовывая себе за щеку солидную щепоть табаку.
      - В таком случае, - задрожав, воскликнул Пелит, - он ничуть не лучше людоеда, и ни одному христианину не следует драться с ним на равных условиях.
      Видя его смятение, Том нахмурился и, бросив на него негодующий взгляд, сказал:
      - Никак вы трусите?
      - Помилуй бог! - отозвался дуэлист, заикаясь от страха. - Чего мне бояться? Самое худшее, что он может сделать, это - лишить меня жизни, а за убийство он даст ответ и богу и людям. Как вы думаете?
      - Вовсе я этого не думаю, - отвечал секундант. - Если случится, что он прострелит вам борт пулей-другой, так это такое же убийство, как если бы я сбил баклана с грот-реи.
      К тому времени зубы у Пелита застучали так, что он едва мог вымолвить:
      - Мистер Томас, вы как будто очень легкомысленно относитесь к человеческой жизни; но, веруя во всемогущего бога, я полагаю, что меня не так-то легко сразить. Право же, многие дрались на дуэли и остались живы. Неужели вы думаете, что мне грозит опасность пасть от руки моего противника?
      - Быть может, грозит, а быть может, и не грозит, кто знает! - отвечал невозмутимый Пайпс. - Что за беда! Смерть есть долг каждого человека, как поется в песне; а если вы сойдетесь нос к носу, то, думаю я, одному из вас не сдобровать.
      - Нос к носу! - вскричал устрашенный живописец. - Да ведь это самая настоящая бойня! И будь я проклят, если стану драться с кем бы то ни было таким варварским способом! Или вы меня принимаете за дикого зверя?
      Это заявление он сделал, когда они поднимались на крепостной вал. Спутник его, увидев на расстоянии сотни ярдов врача и его секунданта, дал ему знать об их приближении и посоветовал держать себя, как подобает мужчине. Пелит тщетно пытался скрыть свою боязнь, которая проявлялась в дрожи, охватившей все его тело, и в жалобном тоне, которым он отвечал на увещания Пайпса:
      - Я держу себя, как мужчина, а вы хотели бы, чтобы я был зверем. Скажите, они идут сюда?
      Когда Том сообщил, что они повернулись и предлагают ему подойти ближе, рука отказалась служить Пелиту; он не мог достать пистолет и пятился, сам того не замечая, покуда Пайпс, поместившись сзади, не подпер спиной спину своего принципала и не поклялся, что не сдвинется с места ни на один дюйм.
      В то время, как слуга поучал живописца, господин его забавлялся ужасом врача, еще более комическим, чем испуг Пелита, ибо он старательно маскировал его. Заявление, сделанное им поутру Пиклю, не позволяло ему выдвинуть какие-либо возражения против вызова; а когда он, сообщив о записке живописца, убедился, что молодой джентльмен не только не намерен быть посредником в этом деле, но даже поздравляет его с удачей, ему оставалось лишь ограничиться туманными намеками и общими рассуждениями на тему о нелепости дуэли, которую впервые ввели в цивилизованных странах дикие гунны и лангобарды. Притворился он также, будто высмеивает огнестрельное оружие, которое делает ненужными ловкость и сноровку и лишает дуэлиста возможности проявить доблесть.
      Пикль признал справедливость его замечаний, но в то же время указал на необходимость подчиняться обычаям света, как бы ни были они нелепы, так как от них зависят честь и репутация человека. Тогда, потеряв надежду воспользоваться этой уловкой, республиканец уже не мог скрыть своего волнения и заявил напрямик, что им следовало бы драться в доспехах, подобно бойцам древности, ибо вполне разумно применять средства борьбы того сурового времени, раз противники приспособляются к его нравам.
      Ничто не доставило бы нашему герою большего удовольствия, чем вид этих двух дуэлистов, закованных в броню, и он пожалел, что не вызвал этой ссоры в Брюсселе, где можно было бы взять для них напрокат доспехи Карла V и доблестного герцога Пармского; но так как в Антверпене не представлялось возможным вооружить их с головы до пят, то он убедил его воспользоваться современной шпагой и сразиться с живописцем на условиях, предложенных сим последним. Подозревая, что страх подскажет ему другой предлог для отказа от поединка, он утешил доктора туманными намеками, порочившими мужество его противника, которое, по всей вероятности, испарится, прежде чем кому-нибудь будет нанесен ущерб.
      Несмотря на такое поощрение, врач не мог скрыть своего нежелания идти на поле битвы и не раз оглядывался с беспокойством, чтобы посмотреть, следует ли за ним его противник. Когда же, по совету своего секунданта, он остановился в указанном месте и повернулся лицом к врагу, было еще не настолько темно, чтобы Перигрин не заметил необычайной его бледности и крупных капель пота, выступивших на лбу; мало того, даже язык плохо ему повиновался, когда он стал сожалеть о том, что нет у него pila {Дротики (лат.)} и parma {Род круглого щита (лат.)}, чтобы поднять шум для устрашения врага, рвануться вперед и запеть гимн битве по примеру древних.
      Затем, видя колебание своего противника, который не только не приближался, но, казалось, отступал и даже боролся со своим секундантом, он угадал расположение духа живописца и, призвав все свое мужество, решил воспользоваться растерянностью врага. Ударяя шпагой о пистолет, он пустился рысцой и громко завыл вместо спартанской песни одну из строф "Пифии" Пиндара, начинающуюся так: "Ее theon gar mechanai pasai Broteais aretais" {Ибо от богов все замыслы против человеческих добродетелей (греч.)} и т. д. Это подражание грекам возымело желаемое действие на живописца, который, видя, что врач мчится к нему, как фурия, с пистолетом в вытянутой правой руке, и слыша дикий его вопль и диковинные слова, им произносимые, задрожал всем телом. Он рухнул бы на землю, если бы Пайпс не поддержал его и не посоветовал обороняться. Доктор, заметив, что противник, вопреки его ожиданиям, не тронулся с места, хотя расстояние между ними уменьшилось вдвое, прибег к последнему средству и выстрелил из пистолета; едва услышав выстрел, перепуганный живописец поручил свою душу богу и заорал во все горло, моля о пощаде.
      Республиканец, обрадованный этими воплями, повелел ему сдаться и бросить оружие под страхом неминуемой смерти, после чего тот отшвырнул пистолеты и шпагу, не обращая внимания на уговоры и даже угрозы своего секунданта, который покинул его на произвол судьбы и отошел к своему господину, затыкая себе нос с явным омерзением и отвращением.
      Победитель, выиграв spolia opima {Доспехи, снятые с полководца-врага (лат.)}, даровал ему жизнь с тем условием, чтобы тот на коленях молил его о прощении, признал себя ниже его во всех отношениях и обещал заслужить его расположение покорностью и почтительностью. Эти унизительные условия были охотно приняты злополучным зачинщиком, который откровенно заявил, что вовсе негоден для военных подвигов и что отныне не будет пользоваться никаким оружием, кроме своего карандаша. Он смиренно просил мистера Пикля не думать о нем худо вследствие такого отсутствия мужества, каковое является природной его слабостью, унаследованной от отца, и не судить о его талантах, покуда ему, Пиклю, не представится случая созерцать прелести его Клеопатры, которая будет закончена не позднее, чем через три месяца.
      Наш герой заметил с притворным неудовольствием, что никого нельзя осуждать за недостаток храбрости, а посему его трусость можно было бы извинить; но есть нечто столь самонадеянное, бесчестное и недобросовестное в притязаниях на качества, которыми живописец, как ему известно, отнюдь не наделен, что он не может тотчас же предать забвению его вину, хотя соглашается общаться с ним, как и раньше, в надежде на его исправление. Пелит возразил, что в данном случае не было никакого притворства, ибо он сам не ведал о своей слабости, покуда мужество его не подверглось испытанию. Он клятвенно обещал держать себя вплоть до конца путешествия с благоразумной скромностью и смирением, какие подобают человеку в его положении, а затем попросил помощи у мистера Пайпса, чтобы освободиться от неприятных последствий испуга.
      ГЛАВА LXIV
      Доктор празднует победу. - Они выезжают в Роттердам, где два голландских джентльмена приглашают их на яхту, которая опрокидывается в Маас, подвергая опасности жизнь живописца. - Они проводят вечер со своими хозяевами, а на следующий день осматривают коллекцию диковинок
      Тому велено было оказать ему в этом деле услугу, а победитель, гордясь своим успехом, каковой он в значительной мере приписывал методу нападения и пропетому гимну, сообщил Перигрину, что теперь он убедился в истине того, о чем Пиндар поет так: "Ossa de me pephileke Zeus atuzontai Boan Pieridon aionta" {Меня так полюбил Зевс, что они боятся того, кто слышит голос Пиерид (греч.)}, ибо как только он начал декламировать сладостные стихи сего божественного поэта, жалкий его противник смутился, и нервы его ослабели.
      Возвращаясь в гостиницу, он разглагольствовал о том, как благоразумно и хладнокровно он себя вел, и объяснял растерянность Пелита воспоминанием о каком-нибудь преступлении, которое тяжким бременем лежит на его совести, так как, по его мнению, человек добродетельный и здравомыслящий не может бояться смерти, каковая является не только мирной гаванью для него, утомленного бурным морем житейским, но и печатью, скрепляющей его славу, которую он отныне не может утратить или пережить. Он сетовал на свою судьбу, которая обрекла его жить в сем презренном веке, когда война превратилась в выгодное ремесло, и страстно желал дождаться дня, когда ему представится возможность проявить доблесть в борьбе за свободу, как это было при Марафоне, где горсточка афинян, сражаясь за независимость, разбила все военные силы персидской империи.
      - О, если б небу угодно было, - воскликнул он, - даровать моей музе возможность состязаться с тою славною надписью на памятнике в Кипре, возведенном Кимоном в честь двух великих побед, одержанных в один и тот же день над персами на море и на суше, - надписи, в которой весьма примечательно то, что знаменательность события повлияла на стиль, подняв его над обычной простотой и сдержанностью всех прочих древних надписей!
      Затем он продекламировал ее со всею напыщенностью и выразил надежду, что когда-нибудь французы вторгнутся к нам с такою же армией, какую Ксеркс привел в Грецию, дабы мог он, подобно Леониду, посвятить себя освобождению отечества.
      Когда сей памятный поединок был, таким образом, закончен и все достопримечательности Антверпена осмотрены, они отправили свой багаж вниз по Шельде в Роттердам, а сами поехали туда в почтовой карете, которая благополучно доставила их в тот же вечер к берегам Мааса. Они расположились в английской харчевне, хозяин которой славился своею благопристойностью и умеренными ценами, а наутро доктор собственной персоной отправился к двум голландским джентльменам, дабы вручить рекомендательные письма от одного из своих парижских знакомых. Случилось так, что, когда он зашел к ним, ни того, ни другого не было дома; он оставил им записки со своим адресом, а днем они явились с визитом, и после обмена любезностями один из них предложил всей компании провести у него вечер.
      Тем временем они добыли яхту и выразили желание совершить с ними увеселительную прогулку по Маасу. Так как в этом городе такое развлечение было едва ли не единственным, наши молодые джентльмены пришли в восторг от их приглашения и, невзирая на возражения мистера Джолтера, уклонившегося от поездки по случаю ненастной погоды, взошли без всяких колебаний на борт и увидели, что в каюте их ждет ужин. В то время как они лавировали вверх и вниз по реке по воле сильного бриза, врач заявил о полном своем удовольствии, а Пелит пришел в восторг от такого увеселения. Но когда ветер стал крепчать, к великой радости голландцев, которые получили теперь возможность показать свое искусство в управлении судном, гости обнаружили, что оставаться на палубе неудобно, а сидеть внизу немыслимо по причине табачного дыма, который вырывался из трубок их хозяев такими густыми клубами, что им грозила опасность задохнуться. Такое окуривание, наряду с сильнейшей качкой, начало действовать на голову и желудок живописца, который взмолился, чтобы его высадили на берег. Но голландские джентльмены, понятия не имея о его страданиях, настаивали с удивительным упорством, чтобы он оставался до тех пор, покуда не ознакомится с искусством их моряков, и, выведя его на палубу, дали команду матросам сделать крутой поворот, зачерпнув подветренным бортом воду. Этот изящный навигационный прием они тотчас совершили к восхищению Пикля, беспокойству доктора и ужасу Пелита, который был бы рад избавиться от голландской учтивости и молил небо о спасении.
      Покуда голландцы наслаждались славным подвигом и отчаянием живописца, внезапно налетел шквал, мгновенно опрокинувший яхту, и все бывшие на борту очутились в Маасе, прежде чем могли догадаться о том, что их ждет, или предотвратить несчастье. Перигрин, будучи прекрасным пловцом, благополучно добрался до суши; доктор в великом смятении уцепился за панталоны одного из матросов, который и вытащил его на берег; хозяева-голландцы выбрались на прибрежные камни, продолжая с большим хладнокровием курить свои трубки, а бедному живописцу пришлось бы утонуть, если бы он не наткнулся на канат судна, лежавшего на якоре неподалеку от места крушения. Хотя сознание покинуло его, однако он инстинктивно ухватился за этот предмет, посланный провидением, и держался за него так цепко, что, когда подошла лодка, чтобы доставить его на берег, величайшего труда стоило разжать его пальцы. Лишившись чувств и дара речи, он был внесен в дом, а когда его подвесили за ноги, изо рта у него хлынула вода. Опорожнившись таким образом, он стал испускать ужасные вопли, которые постепенно перешли в несмолкающий рев; когда же он очнулся, у него начался бред, продолжавшийся несколько часов. Что касается хозяев, то они даже не подумали выразить свое соболезнование Пиклю или врачу по поводу происшествия, ибо столь заурядное событие не заслуживало внимания.
      Предоставив заботу о судне матросам, компания разошлась по домам, чтобы переодеться, а вечером наши путешественники отправились к своему новому приятелю, который, желая доставить удовольствие гостям, пригласил человек двадцать - тридцать англичан всех чинов и званий, начиная от купца и кончая парикмахерским подмастерьем.
      Посреди комнаты стояла жаровня с тлеющими углями для раскуривания трубок, а все присутствующие были снабжены плевательницами. Не было здесь ни одного рта, не украшенного трубкой, так что они походили на сборище химер, изрыгающих огонь и дым, и наши джентльмены поневоле последовали их примеру в целях самозащиты. Не следует предполагать, что беседа была оживленной или учтивой; развлекались в голландском духе, вяло и флегматически; и когда наш герой вернулся домой, терзаемый головной болью и возмущенный таким приемом, он проклял тот час, когда доктор навязал им столь неприятных знакомых.
      На следующее утро, в восемь часов, эти вежливые голландцы вернули визит и после завтрака повели своих друзей-англичан к одному человеку, имевшему весьма любопытную коллекцию; благодаря их стараниям нашим путешественникам был открыт к ней доступ. Владелец коллекции, торговец молочными продуктами, принял их в шерстяном ночном колпаке с ремешками, скрепленными под подбородком. Не зная ни одного языка, кроме голландского, он сообщил им через одного из их спутников, что не имеет обыкновения показывать свои диковинки, но, узнав, что они англичане и рекомендованы его друзьями, согласился на осмотр. С этими словами он повел их по темной лестнице в маленькую комнату, где находилось несколько гипсовых статуй, два-три скверных пейзажа, шкуры выдры, тюленья кожа и чучела рыб, а в углу стоял стеклянный ящик с тритонами, лягушками, ящерицами и змеями, хранившимися в спирту, человеческим зародышем, двуголовым теленком и двумя дюжинами бабочек, наколотых на бумагу.
      Показывая эти предметы, знаток диковинок бросал на иностранцев взгляды, требующие восторгов и похвал, но, не усматривая ни того, ни другого в их жестах и минах, отдернул занавеску, скрывавшую комод, где, как он их уведомил, находилось нечто, долженствовавшее приятно поразить их воображение. Наши путешественники, обрадованные этим известием, надеялись насладиться видом каких-нибудь редких медалей или других античных произведений, но каково же было их разочарование, когда они не увидели ничего, кроме собрания раковин, причудливо разложенных по ящикам! Здесь он задержал их на добрых два часа скучными рассуждениями о форме, размере и окраске каждого сорта раковин, после чего с самодовольной усмешкой выразил желание, чтобы английские джентльмены сказали честно и откровенно, чья коллекция является более ценной - его или mynheer'a {Сударь (голландск.)} Слоона в Лондоне. Когда эта просьба была переведена на английский язык, живописец тотчас воскликнул:
      - Клянусь богом, их даже сравнивать нельзя! Уж коли на то пошло, я бы не отдал ни одного уголка кофейни Сальтеро в Челси за весь этот хлам, какой он показывал.
      Перигрин, не желая обижать человека, который старался ему угодить, сказал, что все им виденное весьма интересно и занимательно, но что ни одна частная коллекция в Европе не может сравниться с коллекцией сэра Ганса Слоона, которая обошлась ему в сто тысяч фунтов, не считая полученных им даров.
      Оба проводника были потрясены этим заявлением; когда же оно было сообщено торговцу молочными продуктами, тот, многозначительно ухмыляясь, покачал головой, и хотя не высказал вслух своих сомнений, однако дал понять нашему герою, что не очень-то ему верит.
      Покинув дом этого голландского натуралиста, спутники их с назойливой любезностью начали таскать их по всему городу и распрощались с ними поздно вечером, предварительно обещав явиться завтра к десяти часам, чтобы отвезти их в загородный дом, расположенный в очаровательной деревне на другом берегу реки.
      Пикль был столь утомлен их гостеприимством, что впервые в жизни впал в уныние и решил во что бы то ни стало ускользнуть от угрожавшего ему на следующий день преследования. С этой целью он приказал слугам уложить платье в чемодан и поутру отплыл со своим гувернером на пакетботе в Гаагу, куда якобы призывали его неотложные дела, предоставив своим дорожным спутникам передать его извинения их друзьям и пообещав, что без них он не выедет в Амстердам. Он прибыл в Гаагу до полудня и пообедал за общим столом, где собирались офицеры и люди светские; здесь он узнал о том, что принцесса принимает в тот вечер гостей и, надев роскошный костюм, сшитый в Париже, явился ко двору, не будучи представленным. Человек с его внешностью не мог не привлечь к себе внимания столь маленького общества. Сам принц, узнав, что он чужестранец и англичанин, подошел к нему без всяких церемоний, приветствовал его и несколько минут беседовал с ним на различные темы.
      ГЛАВА LXV
      Они обозревают Гаагу, откуда отправляются в Амстердам, где смотрят голландскую трагедию. - Посещают музыкальный зал, где Перигрин ссорится с капитаном военного корабля. - Проезжают через Гарлем по пути в Лейден. Возвращаются в Роттердам, где компания разделяется, и наш герой со своими слугами прибывает в Гарвич
      Соединившись утром со своими дорожными спутниками, они посетили все достопримечательные места этого знаменитого города, осмотрели литейный завод, ратушу, прядильню, Воксхолл и сады графа Бентинка, а вечером отправились во Французскую комедию, где руководителем был известный Арлекин, которому удалось столь искусно подладиться ко вкусам голландцев, что они провозгласили его величайшим актером, когда-либо появлявшимся в пределах Голландии. В этом замечательном театре не давали настоящих театральных пьес, а показывали ряд экспромтов, в которых сей знаменитый актер всегда исполнял главную роль. Среди многих его остроумных выходок была одна столь удивительно приспособленная к духу и нравам зрителей, что было бы жаль обойти ее молчанием. На сцене изображена ветряная мельница; Арлекин, осмотрев ее с восторгом и любопытством, спрашивает одного из мельников, как пользоваться этой машиной, и, узнав, что это ветряная мельница, с огорчением замечает, что нет никакого ветра и, стало быть, ему так и не посчастливится увидеть, как она вертится. Тогда он принимает позу человека, погруженного в глубокое раздумье, и затем, несколько секунд спустя, бросается стремительно и радостно к мельнику, говорит ему, что нашел способ заставить его мельницу работать, и преспокойно спускает штаны. Он поворачивается ягодицами к мельнице, после чего немедленно раздаются взрывы, и крылья начинают вращаться к великому удовольствию зрителей, которые выражают свое одобрение залпом аплодисментов.
      Путешественники провели в Гааге несколько дней, и наш молодой джентльмен сделал за это время визит британскому послу, коему был рекомендован его превосходительством в Париже, и проиграл на бильярде около тридцати гиней французскому авантюристу, который заманил его в ловушку, повышая ставки. Затем они выехали в почтовой карете в Амстердам, имея при себе рекомендательные письма к английскому купцу, проживавшему в этом городе, под руководством коего осмотрели все достойное внимания и между прочим побывали в театре, где шла голландская трагедия. Зрелище это произвело весьма странное действие на организм нашего героя: костюмы главных действующих лиц были столь несуразны, манеры их так неуклюжи и странны, а язык до такой степени не пригоден для выражения любовных и благородных чувств, что на Перигрина все это подействовало, как мочегонное средство, и он принужден был выходить раз двадцать в ожидании развязки пьесы.
      Сюжетом этого представления был известный рассказ о целомудрии и добродетели Сципиона, вернувшего прекрасную пленницу ее возлюбленному. Молодого римского героя играл широколицый житель Батавии в мантии бургомистра и меховой шапке, который курил трубку, сидя за столом перед кувшином пива, кружкой и тарелкой с табаком. Леди была особой, от коей Сципион, по всей видимости, мог отказаться, не проявляя особенного великодушия, да и принц кельтиберов был, казалось, того же мнения, ибо, получив ее из рук победителя, он отнюдь не выразил той восторженной признательности, какую описывает Ливии, повествуя об этом событии. Впрочем, голландский Сципион был по-своему довольно любезен, ибо он попросил ее сесть по правую его руку, назвав "Ya frow" {Сударыня (голландск.).}, собственноручно набил чистую трубку и предложил ее mynheer'y Аллюцию, ее возлюбленному. В таком же духе было все представление, которое так понравилось зрителям, что они как будто стряхнули с себя природную флегму, чтобы рукоплескать пьесе.
      Из театра наши путешественники отправились в дом своего друга, где провели вечер; а когда речь зашла о поэзии, некий голландец, здесь присутствовавший и понимавший по-английски, внимательно прислушавшись к разговору, поднял обеими руками чеширский сыр, который лежал на столе, и сказал:
      - Я знаю, что такое боэзия. Майн брат великий боэт и набисал книгу вот такой толстоты.
      Пикля позабавил этот способ судить о писателе по количеству его трудов, и он спросил, о чем писал сей бард, но об этом брат его не мог сообщить никаких сведений, заметив только, что этот товар имеет плохой сбыт и, стало быть, остается у него на руках, заставляя желать, чтобы тот занялся каким-нибудь другим ремеслом.
      Единственным примечательным местом в Антверпене, где еще не побывала наша компания, были Spuyl, или музыкальные залы, которые открыты благодаря попустительству городских властей, существуют для увеселения тех, кто мог бы покуситься на целомудрие честных женщин, если бы не существовало для них подобных учреждений. В один из таких домов отправились наши путешественники, руководимые английским купцом, а затем побывали в таком заведении, как достопамятная кофейня Моль Кинг, отличавшаяся лишь тем, что здесь гости, менее буйные, чем щеголи Ковент-Гардена, стали в круг, в котором несколько человек плясало под звуки скверного органа и других музыкальных инструментов, наигрывавших мелодии, приспособленные к вкусам слушателей, в то время как все помещение было окутано клубами дыма, непроницаемого для глаз. Когда наши джентльмены вошли, в комнате танцевали две особы женского пола со своими кавалерами, которые задирали ноги, подобно быкам, впряженным в плуг; во время этой сарабанды один из прыгунов докурил свою трубку, после чего, преспокойно достав табакерку, снова набил и раскурил новую, не прерывая пляски. Перигрин, пользуясь отсутствием гувернера, слишком заботившегося о своей репутации, чтобы принимать участие в этой экскурсии, направился к веселой француженке, которая, казалось, поджидала клиента, и, убедив ее принять его приглашение, ввел ее в круг и в свою очередь воспользовался случаем протанцевать менуэт, вызвав восторг всех присутствующих. Он намеревался показать еще один образец своего мастерства в этом искусстве, как вдруг вошел капитан голландского военного корабля и, увидав, что чужестранец пригласил леди, с которою он, должно быть, сговорился провести ночь, приблизился без всяких церемоний и, схватив ее за руку, потащил в другой конец комнаты. Наш герой, который был не из тех, кто готов примириться с таким грубым афронтом, с негодованием последовал за похитителем и, отпихнув его в сторону, завладел предметом спора и повел леди к тому месту, откуда ее увлекли. Голландец, взбешенный самонадеянностью юноши, отдался первым приступам гнева и угостил своего соперника здоровой пощечиной, которая тотчас была ему возвращена с процентами, после чего наш герой положил руку на шпагу и поманил зачинщика к двери.
      Несмотря на смятение и переполох, вызванный этой ссорой, и на вмешательство спутников Пикля, старавшихся предотвратить кровопролитие, враги вышли на улицу, и Перигрин, выхватив шпагу, с удивлением увидел, что капитан приближается к нему с длинным ножом, который он предпочел шпаге, висевшей у него сбоку. Юноша, смущенный этим нелепым поступком, предложил ему по-французски отложить в сторону это грубое оружие и сражаться, как подобает джентльмену. Но голландец, который либо не понял его предложения, либо не подчинился бы этому требованию, даже если бы ему растолковали его смысл, рванулся вперед со свирепым видом, прежде чем его противник успел занять оборонительную позицию, и, не будь молодой джентльмен наделен исключительной ловкостью, нос его мог пасть жертвой ярости нападающего. Очутившись в столь опасном положении, он отскочил в сторону, а голландец, разбежавшись, пролетел мимо. Перигрин проворно ударил его ногой по пяткам, и тот с быстротой молнии полетел в канал, где едва не погиб, ударившись об одну из свай, вбитых в дно по обе стороны канала.
      Совершив этот подвиг, Перигрин не стал ждать, чтобы капитан выбрался на берег, но, по совету своего руководителя, отступил с большой поспешностью, а на следующий день отплыл со своими спутниками в скюите в Гарлем; там они пообедали и вечером прибыли в древний город Лейден, где встретили несколько английских студентов, которые приняли их весьма радушно. Впрочем, миролюбивая беседа была в тот же вечер нарушена спором, возникшим между одним из этих молодых джентльменов и врачом по вопросу о холодных и горячих методах лечения подагры и ревматизма и перешедшим в такую перебранку, что Пикль, пристыженный и рассерженный неучтивостью своего дорожного спутника, принял сторону его противника и публично упрекнул доктора за грубость и раздражительность, которые, сказал он, делают его непригодным для общества и недостойным его, Пикля, благодеяний. Сия неожиданная декларация привела доктора в изумление и смущение; он тотчас оборвал свою речь и просидел весь вечер в мрачном молчании. По всей вероятности, он решал, следует ли попенять молодому джентльмену за дерзость, какую тот позволил себе по отношению к нему в обществе чужестранцев; но, зная, что не с Пелитом придется ему иметь дело, он весьма благоразумно отказался от этой мысли и затаил в себе злобу.
      Посетив ботанический сад, университет, анатомический зал и все прочее, что посоветовали им осмотреть, они вернулись в Роттердам и стали рассуждать о том, каким путем ехать в Англию. Доктор, чье недовольство Перигрином не только не рассеялось, но скорее возросло вследствие равнодушия и презрения нашего героя, начал заискивать перед простодушным живописцем, который был польщен этим шагом к полному примирению; теперь доктор воспользовался случаем расстаться с нашим путешественником, заявив, что он и его друг мистер Пелит решили совершить переезд в торговом шлюпе, а перед этим он слышал, как Перигрин возражал против этого утомительного, неприятного и ненадежного способа сообщения. Пикль тотчас разгадал его намерение и, отнюдь не пытаясь отговорить их от этой затеи и не выражая ни малейшего сожаления по поводу разлуки с ними, очень холодно пожелал им счастливого пути и распорядился, чтобы его багаж был отправлен в Хельвоэтслюис. Там он со своей свитой взошел на следующий день на борт почтового судна и при попутном ветре прибыл через восемнадцать часов в Гарвич.
      ГЛАВА LXVI
      В Лондоне Перигрин доставляет по назначению свои рекомендательные письма и возвращается в крепость к невыразимой радости коммодора и всей его семьи
      Когда наш герой ступил на английскую землю, сердце его преисполнилось гордостью при мысли о том, сколь он усовершенствовался с той поры, как покинул родину. Он начал припоминать занятные события раннего детства; он предвкушал радостное свидание со своими друзьями в крепости после полуторагодового отсутствия, и образ его очаровательной Эмилии, который заслонили другие менее достойные впечатления, вновь завладел всецело его сердцем. Со стыдом припомнил он, что пренебрег перепиской с ее братом, которой сам же добивался, вследствие чего получил от этого молодого джентльмена письмо, в то время как жил в Париже. Несмотря на эти совестливые размышления, он был слишком самоуверен, чтобы предвидеть какие-либо затруднения, когда придется испрашивать прощение за такую небрежность, и стал подумывать о том, что страсть его может нанести ущерб благородному его положению, если не удастся удовлетворить ее на таких условиях, о которых он прежде и помыслить не смел.
      К сожалению, труд, мною предпринятый, налагает на меня обязанность указать на это развращение чувств нашего надменного юноши, который находился теперь в расцвете молодости, был опьянен сознанием своих достоинств, окрылен фантастическими надеждами и гордился своим состоянием. Хотя он был глубоко влюблен в мисс Гантлит, однако отнюдь не почитал ее сердце конечной целью своего волокитства, которое, как был он убежден, восторжествует над самыми прославленными женщинами в этой стране и удовлетворит влечение его и честолюбие.
      Тем временем, желая, чтобы возвращение его в крепость было столь же радостно, сколь и неожиданно, он попросил мистера Джолтера не писать коммодору, не получавшему от них известий со дня их отъезда из Парижа, и нанял почтовую карету и лошадей до Лондона. Гувернер, выйдя распорядиться касательно экипажа, по рассеянности оставил на столе открытую тетрадь, а его воспитанник, случайно бросив взгляд на страницу, прочел следующие слова: "Сент. 15. - Прибыли благополучно по милости божией в сие злосчастное королевство - Англию. На этом кончается дневник моего последнего странствования". Любопытство Перигрина разгорелось от этого замечательного заключения, он обратился к началу и прочитал несколько страниц дневника, какой обычно ведут люди, именуемые дорожными гувернерами, для удовлетворения своего собственного, а также родителей и опекунов воспитанника, и в назидание и для увеселения своих друзей.
      Дабы читатель получил ясное представление о сочинении мистера Джолтера, мы приведем запись событий одного дня, как они были им изложены; и эта выдержка явится прекрасным образчиком, чтобы судить о плане и выполнении всей работы.
      "Мая 3. - В восемь часов выехали из Булони в почтовой карете - утро туманное и холодное. Укрепил желудок возбуждающим напитком. Порекомендовал упомянутое средство мистеру П. как противоядие от тумана. Mem {Memento! Помни (лат.).}. Он отказался. Одна из лошадей была с подседом на бабке правой задней ноги. Прибыли в Самюр. Mem. Сделали полтора перегона, то есть три лиги, или девять английских миль. Небо прояснилось. Прекрасная равнина, изобилующая злаками. Форейтор читает молитву, проезжая мимо деревянного распятия у дороги. Mem. Лошади мочились в ручеек, протекающий в низине между двух холмов. Приезд в Кормон. Обычный перегон. Спор с моим воспитанником, который упрям и находится во власти пагубного предубеждения. Едем в Монтрей, где получаем на обед жирных голубей. Весьма умеренный счет. Нет ночного горшка в спальне вследствие небрежности служанки. Обычный перегон. Отправляемся дальше в Нанпон. Страдаю скоплением газов и несварением желудка. Мистер П. угрюм и, кажется, принимает отрыжку за испускание ветров. Из Нанпона выезжаем в Бернэ, куда прибываем вечером и где намереваемся провести всю ночь. N. В. Два последних перегона были двойные, но наши лошади, хотя не из сильных, шли бодро. Поужинали нежным рагу и превосходными куропатками в компании с мистером X. и его супругой. Mem. Упомянутый X. случайно наступил мне на мозоль. Уплата по счету, не вполне приемлемому. Спор с мистером П. по вопросу, дать ли на чай служанке. Он настаивает, чтобы я дал монету в двадцать четыре су, по совести, а хватило бы и трети. N. В. Она - дерзкая особа и не заслуживает ни единого лиара".
      Наш герой был так недоволен некоторыми заметками в этом занимательном и поучительном дневнике, что, желая наказать автора, вписал между двух абзацев следующие слова почерком, чрезвычайно походившим на почерк воспитателя: "Mem. Имел удовольствие приятно напиться допьяна, провозглашая тосты за нашего законного короля и его высокое семейство в присутствии почтенных английских отцов Общества Иисуса".
      Утолив, таким образом, жажду мести, он выехал в Лондон, где нанес визиты тем аристократам, к которым имел рекомендательные письма из Парижа, и был не только милостиво принят, но и осыпан любезностями и предложениями услуг, ибо они поняли, что имеют дело с богатым молодым джентльменом, который, отнюдь не нуждаясь в их поддержке или помощи, может не без выгоды для них вступить в ряды их приверженцев. Он имел честь обедать за их столом, в результате настойчивых приглашений, и провести несколько вечеров с леди, которым он особенно понравился своей внешностью, манерами и крупными карточными проигрышами.
      Итак, будучи введен в beau monde, он решил, что настало время засвидетельствовать почтение своему щедрому благодетелю, коммодору, и однажды утром выехал со своей свитой в крепость, куда благополучно прибыл в тот же вечер. Войдя в ворота, открытые новым слугой, не знавшим его, он увидел своего старого друга Хэтчуея, который прогуливался по двору в ночном колпаке и с трубкой во рту, и, приблизившись к нему, взял его за руку, прежде чем тот заметил его появление. Лейтенант, видя, что его приветствует незнакомец, в молчаливом изумлении смотрел на него, припоминая его черты, и, как только узнал его, тотчас швырнул трубку наземь и воскликнул: "Будь проклят мой салинг! Добро пожаловать в порт!" И с любовью заключил его в свои объятия. Затем он крепким рукопожатием выразил свое удовольствие при виде старого товарища по плаваниям, Тома, который поднес к губам свою дудку, и музыка его разнеслась по всему замку.
      Слуги, услыхав знакомый звук, весело высыпали из дома и, узнав, что вернулся их молодой господин, разразились такими громкими криками, что привели в изумление коммодора и его супругу и пробудили сладкие предчувствия у Джулии, чье сердце неистово забилось. Выбежав впопыхах, взбудораженная надеждой, она пришла в такое волнение, что буквально лишилась чувств в объятиях Пикля. Но вскоре она очнулась, и Перигрин, выразив ей свою радость и любовь, отправился наверх и предстал перед крестным отцом и теткой. Миссис Траньон встала и приветствовала его ласковым поцелуем, вознося благодарность богу за благополучное его возвращение из страны нечестивой и порочной, где, как надеялась она, нравственность его не пострадала и религиозные убеждения не изменились и не понесли ущерба. Старый джентльмен, прикованный к креслу, онемел от радости при его появлении и после многих неудачных попыток подняться разразился, наконец, залпом ругательств по адресу своих собственных ног и протянул руку крестнику, который почтительно ее поцеловал.
      Закончив обращение к подагре, которая ежедневно в ежечасно навлекала на себя его проклятья, он сказал: Ну, мой мальчик, мне теперь все равно, скоро ли я пойду ко дну, раз ты благополучно вернулся в гавань. А впрочем, это чертовская ложь: мне бы хотелось продержаться на воде, покуда я не увижу здорового мальчугана, твоего сына. Будь прокляты мои мачты! Я тебя так люблю, что считаю своим собственным отпрыском, хотя мне и непонятно, как ты попал на верфь.
      Затем, обратив свой глаз на Пайпса, который к тому времени пробрался к нему в комнату и произнес обычное приветствие: "Здорово!" - он воскликнул:
      - Эге! И ты тут, селедочная морда, тюлений сын! Как же это ты посмел улизнуть от своего старого командира? Ну, да ладно, собака! Вот тебе моя лапа, я тебя прощаю за твою любовь к моему крестнику. Ступай, крепи такелаж, прикажи выкатить во двор бочку крепкого пива, вышибить втулку и вставить насос на пользу всех моих слуг и соседей; и пусть дадут залп из патереро и устроят иллюминацию в крепости, празднуя благополучное возвращение вашего хозяина. Клянусь богом, если бы мне еще служили эти проклятые расшатанные подпорки, я бы проплясал матросский танец не хуже любого из вас!
      Затем внимание его обратилось на мистера Джолтера, который удостоился особых знаков расположения и обещания вознаградить его за заботы и благоразумие, с коим он надзирал за воспитанием и нравственностью нашего героя. Гувернер был так растроган великодушием своего патрона, что слезы струились у него по щекам, покуда он выражал свою признательность и величайшее удовлетворение, доставленное ему созерцанием совершенств своего воспитанника.
      Тем временем Пайпс не забыл о полученном приказе. Появилась бочка пива, ворота были открыты для всех желающих, дом освещен, и дано несколько залпов из патереро. Такое событие не преминуло привлечь внимание окрестных жителей. В клубе у Танли были изумлены пальбой, которая вызвала разнообразные умозаключения среди проницательных членов этого общества. Трактирщикзаметил, что, по всей видимости, коммодора потревожили домовые, почему он и приказал дать сигнал тревоги, выстрелив из пушек, как сделал это двадцать лет назад, когда его посетила такая же беда. Сборщик акциза с веселой усмешкой высказал опасение, не умер ли Траньон и не являются ли эти залпы по случаю его смерти двусмысленными, как знак скорби или радости его супруги. Адвокат предположил, что Хэтчуей женится на мисс Пикль и что свадьбу отмечают стрельбой и иллюминацией, а затем Гемэлиел проявил слабые признаки оживления и заметил, что, быть может, сестра его разрешилась от бремени.
      Покуда они блуждали в лабиринте догадок, компания крестьян, которые пили в кухне, отправилась разузнать причину стрельбы, поскольку ноги служили им лучше, чем воображение.
      Услыхав, что во дворе стоит бочка крепкого пива и слуги приглашают их выпить, они, вместо того чтобы вернуться в таверну и провести там вечер, избавили себя от хлопот и расходов и встали под знамя Тома Пайпса, председательствовавшего на пиру.
      Когда весть о возвращении Перигрина распространилась по приходу, священник и трое-четверо джентльменов, живших по соседству и расположенных к нашему герою, тотчас явились в крепость, чтобы принести поздравления по случаю счастливого события, и получили приглашение отужинать. Изысканное угощение было приготовлено под руководством мисс Джулии, прекрасной хозяйки, а коммодор так развеселился, что, казалось, помолодел от радости.
      Среди тех, кто удостоил это празднество своим присутствием, находился мистер Кловер, ухаживавший за сестрой Перигрина. Столь велика была его страсть, что, покуда остальные гости были заняты своими кубками, он воспользовался минутой, когда наш герой не участвовал в разговоре, и в любовном нетерпении стал молить, чтобы тот не препятствовал его счастью, уверяя, что, поскольку позволяет ему его состояние, он готов сделать любую дарственную запись в пользу молодой леди, которая была владычицей его сердца.
      Наш юноша учтиво поблагодарил его за благородные намерения и добрые чувства к его сестре и сказал ему, что в настоящее время не видит причины препятствовать его желанию; что он разузнает о склонностях самой Джулии и побеседует с ним о способе удовлетворить его желание, но покуда просит отложить обсуждение вопроса, столь важного для них обоих. Напомнив ему о радостном событии, по случаю которого они здесь собрались, он с такой быстротой пустил по кругу бутылку, что веселье стало шумным и несдержанным; они то и дело разражались хохотом без всякой к тому причины, если не считать кларета. За взрывами смеха последовало пенье вакхических песен, в котором сам старый джентльмен пытался принять участие; степенный гувернер щелкал пальцами, отбивая такт, а приходский священник подпевал с самым бессмысленным видом. К полуночи чуть ли не все были пригвождены к своим стульям, словно их удерживала какая-то волшебная сила, и это неудобство усугубилось еще тем, что все слуги в доме находились в таком же положении; итак, им поневоле пришлось отдыхать сидя и клевать носом, и вся компания напоминала сборище анабаптистов.
      На следующий день Перигрин беседовал со своей сестрой о предложении мистера Кловера, который, как сказала она ему, хотел положить на ее имя четыреста фунтов и жениться на ней, не требуя никакого приданого. Затем она сообщила ему, что в его отсутствие несколько раз получала вести от своей матери, приказывавшей ей вернуться в отчий дом, но она отказалась повиноваться этому распоряжению, следуя советам и настояниям своей тетки и коммодора, совпадавшими с ее собственными желаниями, ибо у нее были все основания предполагать, что мать добивается только возможности мучить ее суровым и жестоким обращением. Злоба этой леди приняла столь непристойную форму, что, увидав однажды свою дочь в церкви, она встала и до прихода священника осыпала ее язвительнейшими ругательствами в присутствии всех прихожан.
      ГЛАВА LXVII
      Удачно выдает замуж свою сестру. - Посещает Эмилию, которая принимает его по заслугам
      Ее брат, полагая, что предложением мистера Кловера пренебрегать не следует, ибо и сердце Джулии склонялось в его пользу, сообщил об этом дяде, который с одобрения миссис Траньон заявил, что весьма доволен ухаживанием молодого человека, и изъявил желание сочетать их браком как можно скорее без ведома ее родителей, к коим (вследствие противоестественной их жестокости) она отнюдь не обязана питать уважение. Хотя наш герой разделял это мнение, а влюбленный, страшась каких-либо препятствий, настойчиво добивался немедленного согласия своей владычицы, она, вопреки уговорам, не решалась на столь важный шаг, не испросив сначала разрешения отца, но, впрочем, намеревалась следовать велениям своего сердца, если возражения отца окажутся пустыми и неоправданными.
      Побуждаемый таким решением, ее поклонник навестил мистера Гемэлиела в таверне и с величайшей почтительностью и уважением уведомил его о своей любви к его дочери, познакомил его с материальным своим положением и с условиями дарственной записи, которую готов был сделать, а в заключение объявил, что женится на ней, не требуя приданого. Этот последний пункт как будто произвел впечатление на отца, который учтиво его выслушал и обещал дня через два дать окончательный ответ на его предложение. В тот же вечер он посоветовался с женой, которая, возмутившись при мысли о предстоящей независимости дочери, начала энергически возражать против этого брака, называя его дерзкой затеей Джулии, задуманной с целью оскорбить родителей, против коих она уже совершила грех злостного непослушания. Короче, она прибегла к таким доводам, которые не только вооружили ее слабохарактерного супруга против предложения, вначале им одобренного, но и побудили его добиваться приказа об аресте его дочери ввиду того, что она готовится вступить в брак без его ведома и согласия.
      Мировой судья, которому подано было это прошение, не мог отказать в ордере; однако, будучи осведомлен о недоброжелательстве матери, которое, наряду с тупостью Гемэлиела, было известно всему графству, он послал сообщение о происшедшем в крепость, после чего у ворот были поставлены двое часовых, и в результате настойчивых просьб влюбленного, а также по желанию коммодора, ее брата и тетки Джулия была выдана замуж без дальнейших проволочек. Обряд совершил мистер Джолтер, ибо приходский священник, не желая наносить обиды, благоразумно уклонился, а викарий был слишком расположен к их врагам, чтобы участвовать в этой церемонии.
      Когда это семейное дело было улажено к удовольствию нашего героя, он на следующий день проводил сестру в дом ее мужа, который тотчас написал письмо ее отцу, объясняя причины, побудившие его поступить вопреки воле последнего, и огорчение миссис Пикль было беспредельно.
      Дабы оградить новобрачных от возможных оскорблений, наш молодой джентльмен и его друг Хэтчуей со своими приближенными прожили в доме мистера Кловера несколько недель, в течение которых посетили по обычаю всех знакомых, живших в окрестностях. Когда спокойствие семьи было вполне упрочено и брачный контракт заключен в присутствии старого коммодора и его супруги, которая подарила племяннице пятьсот фунтов на покупку драгоценностей и платьев, мистер Перигрин не мог долее бороться со страстным желанием увидать свою дорогую Эмилию и сообщил дяде, что назавтра собирается тронуться в путь, чтобы навестить своего друга Гантлита, от коего давно уже не получал никаких известий.
      Старый джентльмен, пристально глядя ему в лицо, промолвил:
      - А! Будь проклято твое лукавство! Вижу, что якорь держит крепко! Я полагал, что ты отчалишь и переменишь стоянку, а теперь понял: если парень ошвартовался возле хорошенькой девушки, он может пустить в ход свои кабестаны и блоки, если пожелает, но скорее удастся ему поднять пик Тенериф, чем якорь! Тысяча чертей! Знай я, что эта молодая особа - дочь Нэда Гантлита, я не давал бы сигнала прекратить преследование.
      Наш герой был не на шутку удивлен, услыхав такие речи коммодора, и тотчас заподозрил, что его друг Годфри уведомил Траньона об этом деле. Вместо того чтобы выслушать сей благосклонный отзыв о своей страсти с восторженной радостью, какую испытывал бы он, если бы чувство его осталось неизменным, он был опечален словами коммодора и раздосадован самонадеянностью молодого солдата, открывшего тайну, ему доверенную. Раскрасневшись от этих мыслей, он сообщил Траньону, что никогда не помышлял всерьез о супружеской жизни, и, стало быть, если кто-то сказал ему, будто он, Перигрин, взял на себя такого рода обязательства, то это ложь, ибо он утверждает, что никогда не завязал бы таких связей без ведома его и особого разрешения.
      Траньон похвалил его за благоразумие и заметил, что никто не говорил ему о каких-то обещаниях, связывавших Перигрина с его возлюбленной, но ухаживание его слишком бросалось в глаза, и посему следует предположить, что намерения у него были честные, ибо он не допускает мысли, чтобы Перигрин был негодяем, старавшимся обольстить дочь бравого офицера, который верой и правдой служил своей родине. Несмотря на такое увещание, каковое Пикль приписал незнанию света, он отправился к миссис Гантлит, обуреваемый неблаговидными чувствами распутника, который жертвует всем в угоду овладевшей им страсти, и так как на пути его лежал Винчестер, он решил навестить кое-кого из друзей, проживающих в этом городе. В доме одного из них ему сообщили, что в настоящее время здесь находится Эмилия со своей матерью, после чего он, извинившись, отказался от чая и, следуя полученным указаниям, тотчас направился к ней.
      Приблизившись к ее двери, он не почувствовал того трепета, какой, казалось бы, должен охватить влюбленного, не думал ни о чем, кроме своего тщеславия и гордости, которым благоприятствовала данная ему возможность отличиться, и вошел в дом своей Эмилии, как самодовольный petit-maitre, но отнюдь не как почтительный поклонник, явившийся к предмету своей страсти после разлуки, длившейся семнадцать месяцев.
      Молодая леди, будучи весьма обижена его оскорбительным молчанием в ответ на письмо ее брата, призвала на помощь всю свою гордость и стойкость и благодаря счастливому своему нраву с таким успехом преодолела печаль, вызванную его равнодушием, что могла держать себя в его присутствии с напускным спокойствием и непринужденностью. Она даже порадовалась тому, что случайно он выбрал для своего визита тот час, когда она была окружена несколькими молодыми джентльменами, которые открыто причисляли себя к ее поклонникам. Как только доложили о нашем кавалере, она воспользовалась всеми кокетливыми ухищрениями, приняла самый веселый вид и постаралась смеяться в тот момент, когда он появился в дверях. После обмена приветствиями она небрежно поздравила его с возвращением в Англию, осведомилась о парижских новостях и, не дожидаясь ответа, попросила одного из джентльменов продолжать прерванное повествование о некоем комическом приключении.
      Перигрин улыбнулся про себя такому приему, ибо, будучи убежден в том, что сердце ее всецело ему предано, объяснил подобное поведение желанием наказать его за невежливое молчание, покуда он был за границей. Исходя из этого предположения, он воспользовался парижскими уроками в искусстве вести беседу и начал рассыпать пустые комплименты, с такой невероятной быстротой работая языком, что соперники его онемели от изумления, а Эмилия рассердилась, видя себя лишенной прерогативы ее пола. Однако он не прекращал своей болтовни, покуда остальные гости не сочли нужным удалиться, после чего свел все свои речи на любовь, которая ныне приняла облик, совсем непохожий на тот, какой имела раньше. Вместо глубокого благоговения, которое испытывал он прежде в ее присутствии, вместо целомудренного чувства и деликатного обхождения он смотрел теперь на нее глазами распутника, он сгорал от необузданного желания, вел разговор, едва не преступая границ приличия, и пытался похитить те знаки благосклонности, которые она в пору нежных взаимных признаний когда-то считала возможным ему дарить.
      Огорченная и обиженная этой явной переменой в его обхождении, она, однако, не стала напоминать о прежнем его поведении и с притворным добродушием принялась подсмеиваться над его успехами в галантном искусстве и ухаживании. Но, отнюдь не допуская тех вольностей, каких он домогался, она не разрешила ему прикоснуться к ней и даже не позволила поцеловать ее прекрасную руку. Итак, изощрив свои таланты, он не пожал никаких плодов во время этого свидания, которое длилось целый час, и узнал только, что переоценил свою неотразимость и что сердце Эмилии непохоже на крепость, готовую сдаться на любых условиях.
      Наконец, ухаживание его было прервано приходом матери, вернувшейся из гостей, и когда разговор стал общим, он узнал, что Годфри находится в Лондоне, добиваясь места лейтенанта, которое освободилось в том полку, где он служил, и что мисс Софи живет дома со своим отцом.
      Хотя наш искатель приключений не имел при первом свидании того успеха, на какой рассчитывал, он не терял надежды завладеть крепостью, веря, что со временем там поднимется мятеж в его пользу, и в течение многих дней не снимал осады, не извлекая никакой выгоды из своего упорства. Наконец, проводив обеих леди в их загородный дом, он начал смотреть на эту авантюру, как на зря потраченное время, и решил отказаться от атаки впредь до более благоприятного случая, ибо сейчас он горел желанием проявить в более высоких сферах те способности, которые, как подсказывало ему тщеславие, были в настоящее время плохо использованы.
      ГЛАВА LXYIII
      Он с любовью ухаживает за своим дядей во время приступа болезни. Снова едет в Лондон. - Встречается со своим другом Годфри, который соглашается сопровождать его в Бат; по пути туда они обедают с человеком, который занимает их любопытным повествованием о шайке авантюристов
      Приняв такое решение, он распрощался с Эмилией и ее матерью, ссылаясь на неотложные дела, призывающие его в Лондон, и вернулся в крепость, оставив добрую старую леди весьма озабоченной, а дочь взбешенной его поведением, совершенно для них неожиданным, ибо Годфри сообщил им, что коммодор отнесся одобрительно к любви своего племянника.
      Наш герой застал своего дядю столь страждущим от подагры, которая впервые затронула желудок, что жизнь его была в великой опасности, а вся семья - в смятении. Посему он взял бразды правления в свои руки, вызвал всех окрестных докторов и сам ухаживал за ним с нежной заботливостью, покуда болезнь, длившаяся две недели, не была побеждена сильным организмом коммодора.
      Старый джентльмен, оправившись от недуга, был столь растроган поведением Перигрина, что готов был перевести на его имя все свое состояние и впредь зависеть от него, но наш юноша, прибегнув к своему влиянию и настойчивости, восстал против осуществления этого плана и даже убедил его написать завещание, в котором отнюдь не были забыты его друг Хэтчуей и все прочие его приверженцы, а тетка обеспечена соответственно ее желаниям. Уладив денежный вопрос, он с разрешения дяди выехал в Лондон, поручив предварительно ведение всех домашних дел мистеру Джолтеру и лейтенанту, ибо к тому времени миссис Траньон была целиком поглощена своими спиртуозными интересами.
      Тотчас по приезде в Лондон он послал записку Гантлиту, следуя указаниям, полученным от его матери, а наутро сей молодой джентльмен явился к нему с визитом, не обнаруживая, впрочем, той радости и тех теплых, дружеских чувств, каких можно было ждать, судя по прежним их близким отношениям. Да и сам Перигрин не питал к солдату того искреннего расположения, какое воодушевляло его прежде. Годфри, не говоря уже о той обиде, которую нанес ему Пикль, не поддержав переписки с ним, узнал из письма своей матери о невежливом обхождении юноши с Эмилией во время последнего его пребывания в Винчестере, а наш молодой джентльмен, как мы уже упоминали, был возмущен тем, что в его отсутствие солдат якобы раскрыл его тайну коммодору. Они заметили взаимное охлаждение при встрече и обошлись друг с другом с той сдержанной учтивостью, которая свойственна людям, чья дружба на ущербе.
      Гантлит сразу угадал причину неудовольствия Пикля и после обмена приветствиями воспользовался случаем оправдаться и, осведомившись о здоровье коммодора, сообщил Перигрину, что в ту пору, корда он, возвращаясь из Дувра, гостил в крепости, как-то вечером речь зашла о любовном увлечении нашего героя, и старый джентльмен выразил свои опасения по поводу этого дела, заметив между прочим, что, по-видимому, предметом его любви была какая-нибудь ничтожная девка, которую он подцепил, будучи еще школяром; тогда мистер Хэтчуей уверил его, что молодая особа происходит из прекрасной семьи, одной из лучших в графстве, и, расположив его в ее пользу, отважился, побуждаемый дружескими чувствами, объявить, кто она. Посему это разоблачение не следует приписывать какой-либо другой причине, и он надеется, что Пикль убедился в полной его непричастности к этому делу.
      Перигрин был чрезвычайно доволен тем, что его вывели из заблуждения; лицо его мгновенно прояснилось, церемонное обхождение уступило место обычной фамильярности; он извинился за грубое пренебрежение письмом Годфри, каковое, по его словам, было вызвано отнюдь не презрением или охлаждением дружеских чувств, но вихрем юношеских развлечений, в результате которых он со дня на день откладывал ответ, покуда не пустился в обратный путь.
      Молодой солдат удовлетворился этим объяснением, а так как намерения Пикля по отношению к его сестре были все еще неясны и не высказаны, то он не почитал себя в настоящее время обязанным выразить по этому поводу неудовольствие; у него хватило ума понять, что возобновление дружбы с нашим молодым джентльменом может вновь раздуть то пламя, которое почти угасло вследствие разнообразия новых впечатлений. Побуждаемый этими чувствами, он отбросил всякую сдержанность, и отношения между ними вошли в прежнее русло. Перигрин поведал ему обо всех приключениях, в которых участвовал со дня их разлуки, а он с неменьшим доверием рассказал о памятных событиях своей жизни и между прочим сообщил, что после получения им патента на офицерский чин отец его дорогой Софи, даже не полюбопытствовав о причине его повышения, не только стал относиться к нему лучше, но пришел ему на помощь и даже обещал предоставить свой кошелек для приобретения лейтенантского чина, которого он в ту пору усиленно домогался; тогда как, если бы не удалось ему, благодаря счастливой случайности, подняться до офицерского звания, у него были все основания предполагать, что сей джентльмен и все прочие его богатые родственники позволили бы ему прозябать в неизвестности и нищете и, сделав его несчастье поводом для упреков, этим оправдали бы свою скупость и недружелюбие.
      Узнав о положении дел своего друга, Перигрин готов был тут же предложить ему деньги, дабы ускорить прохождение его патента через канцелярии; но, будучи слишком хорошо знаком со щепетильным его нравом, чтобы проявлять в такой форме свое расположение, он нашел способ представиться одному из джентльменов из военного министерства, который вполне удовлетворился доводами, высказанными им в пользу друга, и дело Годфри было закончено через несколько дней, хотя тот понятия не имел об этой защите его интересов.
      К тому времени начался сезон в Бате, и наш искатель приключений, горя желанием отличиться в этом городе, посещаемом светской публикой, сообщил о своем намерении отправиться туда своему другу Годфри, которого убедил принять участие в этой поездке. Когда благодаря влиянию новых знатных друзей Перигрина из полка был получен отпуск, двое приятелей выехали из Лондона в почтовой карете, как всегда - в сопровождении камердинера и Пайпса, которые были теперь так же необходимы нашему путешественнику, как любой из его органов.
      В харчевне, где они остановились пообедать, Годфри заметил человека, с задумчивым видом разгуливавшего в одиночестве по двору, и, всмотревшись пристальнее, признал в нем завзятого игрока, с которым встречался прежде в Танбридже. В силу этого знакомства он приветствовал перипатетика, который тотчас его узнал и с превеликим огорчением и досадой сообщил ему, что возвращается из Бата, где его ограбила шайка шулеров, которым не понравилось, что он осмелился действовать за свой страх.
      Перигрин, чрезвычайно заинтересованный его рассказами, надеясь узнать от этого искусника какие-либо занимательные и полезные факты, пригласил его к обеду и получил полное представление об образе жизни в Бате. Он узнал, что в Лондоне находится большая шайка авантюристов, которая держит агентов, промышляющих шарлатанством во всех его видах на всем протяжении английского королевства, уступает этим агентам определенный процент с барышей, нажитых их усердием и ловкостью, и отделяет большую часть в общий фонд, из которого черпают средства на снаряжение людей для разнообразных их занятий, а также возмещение потерь, понесенных при их авантюрах. Одни, чья внешность и развитие соответствуют, по мнению шайки, такой задаче, изощряют свои таланты, ухаживая за богатыми леди, и получают для этой цели деньги и костюмы, выдав предварительно одному из вожаков обязательства, подлежащие уплате в день свадьбы, на определенную сумму, пропорциональную тому приданому, какое им предстоит получить. Другие, постигшие науку риска и некоторые тайные уловки, посещают места, где разрешены азартные игры; а те, кто изощрился в искусстве игры на бильярде, в мяч и в шары, постоянно подстерегают людей несведущих и неосторожных в местах этих развлечений. Четвертая разновидность посещает скачки, изучив те таинственные приемы, коими обманывают знатоков. Есть в этом обществе и такие личности, которые облагают контрибуцией беспутных жен и богатых старых вдов и вымогают деньги, продавая свою любовь представителям их же пола, а затем угрожая своим поклонникам судебным преследованием. Но самую большую прибыль приносят им те агенты, что упражняют свой ум в бесчисленных трюках за карточным столом, к которому имеет доступ любой шулер, пользующийся самой дурной репутацией, и где его любезно встречают даже самые знатные и почтенные особы. Помимо прочих сведений, наш молодой джентльмен узнал, что эти агенты, которыми их гость был ограблен и изгнан из Бата, держали банк против всех игроков и монополизировали выигрыш во всех видах игр. Затем он сказал Гантлиту, что, если тот готов подчиниться его руководству, он вернется с ними и осуществит проект, который неизбежно разорит всю шайку за бильярдом, ибо ему известно, что Годфри превосходит их всех своим мастерством в этой игре.
      Солдат отказался от участия в подобной затее, и после обеда они расстались; но так как между двумя приятелями зашел разговор о полученных ими сведениях, Перигрин придумал способ наказать этих гнусных врагов общества, которые грабят своих ближних, и план этот был осуществлен Годфри следующим образом.
      ГЛАВА LXIX
      Годфри осуществляет в Бате план, благодаря которому разоряется целая шайка шулеров
      Вечером, по прибытии в Бат, Годфри, который для этой цели весь день поддерживал в себе бодрый дух, отправился в бильярдную, где играли двое джентльменов, и начал предлагать пари с таким явным незнанием дела, что один из авантюристов, здесь присутствовавших, воспылал желанием воспользоваться его неопытностью и, когда бильярд освободился, предложил ему сыграть партию для развлечения. Солдат с видом самодовольного простофили отвечал, что не намерен тратить время даром, но, если тому угодно, не прочь позабавиться, поставив крону. Такая готовность очень понравилась авантюристу, который хотел убедиться в правильности своего суждения о незнакомце, прежде чем вести настоящую игру. Когда партия была принята, Гантлит снял кафтан и, начав игру с притворным воодушевлением, выиграл, так как противник поддался ему с целью подстрекнуть его к повышению ставки. Солдат умышленно пошел на эту удочку, ставки были удвоены, и снова он вышел победителем благодаря попустительству своего партнера. Тогда он начал зевать и объявил, что не стоит продолжать эту детскую забаву, после чего его партнер с притворным раздражением крикнул, что готов поставить двадцать гиней. Предложение было принято, и партию, благодаря потворству Годфри, выиграл шулер, который старался изо всех сил, опасаясь, что в противном случае его противник откажется продолжать игру.
      После такого поражения Годфри притворился взбешенным, проклял свою неудачу, объявил, что стол с наклоном и шары катятся неправильно, взял другой кий и с жаром потребовал удвоить ставки. Игрок, якобы неохотно, подчинился его желанию и, выиграв два очка, предложил поставить сто гиней против пятидесяти. Ставки были приняты, и Годфри, снова дав ему выиграть, пришел в бешенство, разломал на куски свой кий, выбросил шары в окно и в пылу негодования предложил противнику встретиться завтра, когда он отдохнет после утомительного путешествия. Такое приглашение было весьма приятно игроку, который, воображая, что солдат окажется весьма ценной добычей, уверил его, что не преминет явиться сюда на следующее утро, чтобы дать ему реванш.
      Гантлит вернулся домой, вполне уверенный в своем превосходстве, и обсудил с Перигрином дальнейшие шаги к осуществлению их замысла, тогда как его партнер доложил о своей удаче членам шайки, которые сговорились присутствовать на решающем состязании с целью извлечь выгоду из необузданного нрава незнакомца.
      Когда обе стороны уладили, таким образом, свои дела, игроки встретились, как было условлено, и комната мгновенно наполнилась зрителями, которые явились сюда случайно, из любопытства или с умыслом. Ставка назначена была в сто фунтов, противники выбрали себе кии и сняли кафтаны, а один из рыцарей этого ордена предложил поставить еще сотню на своего сообщника. Годфри тотчас поймал его на слове. Второй представитель той же шайки бросил ему вызов, утроив сумму, и его предложение встретило такой же прием, к изумлению шайки, чьи надежды расцвели пышным цветом. Партия началась, и когда солдат проиграл первое очко, заговорщики громогласно предложили удвоить против него ставки, но никто не хотел рисковать, ставя на человека, совершенно неизвестного. Когда же шулер выиграл и второе очко, оглушительный шум подняли не только члены шайки, но и почти все присутствующие, пожелавшие поставить два против одного на партнера Гантлита.
      Перигрин, здесь присутствовавший, видя, что аппетиты заговорщиков в достаточной мере возбуждены, вдруг вмешался и принял все пари на тысячу двести фунтов, каковая сумма была немедленно выложена обеими сторонами в звонкой монете и банкнотах; быть может, это была самая серьезная партия, когда-либо игранная на бильярде. Гантлит, убедившись, что сделка заключена, в один миг отправил шар своего противника в лузу, хотя он занимал одно из тех положений, какие считаются невыгодными для игрока. Державшие пари были несколько смущены этим фактом, но, впрочем, утешились, объяснив успех случайностью; после очередного удачного удара лица их изменились, и они ждали в мучительнейшем напряжении следующего удара, который сделан был солдатом с исключительным мастерством, после чего кровь отхлынула от их лиц, и из всех уст одновременно вырвалось восклицание: "Дьявол!", произнесенное мрачным тоном и сопровождавшееся испуганными взглядами. Они были вне себя от ужаса и изумления, видя, что три очка выиграны тремя ударами у такого искусного игрока, как их друг, и не без оснований заподозрили, что все это было придумано заранее с целью их разорить. Исходя из этого предположения, они переменили тон и попытались покрыть убытки, предлагая неравные пари за Гантлита; но успех этого молодого джентльмена столь повлиял на мнение зрителей, что ни один не отважился поддержать его партнера, который, улучшив свое положение случайным счастливым ударом, уменьшил тревогу и оживил надежды своих сторонников. Но эта улыбка фортуны оказалась мимолетной. Годфри призвал на помощь все свое умение и ловкость и, доведя число очков до десяти, позволил себе окинуть взглядом всех членов братства. Цвет лица этих мастеров принимал различные оттенки при каждом выигранном им очке: природная окраска уступила место серой, затем белой, а из белой стала желтой, которая была стерта тонами красного дерева; а теперь, когда тысяча семьсот фунтов их основного капитала зависели от одного-единственного удара, они уподобились черномазым маврам, у которых от ужаса и злобы разлилась желчь. Природный румянец, пылавший на щеках и на носу игрока, совершенно слинял, а прыщи его стали багровыми, словно его лицо было поражено гангреной; рука начала дрожать, и все тело сотрясалось с такой силой, что он принужден был осушить стакан бренди, чтобы привести в порядок свои нервы. Впрочем, эта мера не возымела желаемого действия: он был столь взволнован, когда целился в шар, что последний ударился не о тот борт и, отскочив под углом, попал прямо в среднюю лузу. Сей фатальный случай вызвал единодушные стоны, словно настал конец мира; и вопреки той сдержанности, какою славятся авантюристы, этот проигрыш произвел на них такое впечатление, что каждый по-своему проявлял весьма бурно свое волнение. Один возвел глаза к небу и закусил нижнюю губу; другой грыз себе пальцы, шагая при этом по комнате; третий изрыгал богохульные проклятья, а тот, кто проиграл партию, улизнул, скрежеща зубами, с видом, не поддающимся описанию, и, переступая порог, воскликнул: "Чертовское надувательство, клянусь богом!"
      Победители, нанеся им оскорбление вопросом, не желают ли они еще раз испытать судьбу, унесли свой выигрыш с самым невозмутимым видом, хотя в действительности были вне себя от восторга, радуясь не столько завоеванной добыче, сколько тому, что так удачно разрушили гнездо этих опасных злодеев.
      Перигрин, думая, что теперь ему представляется случай услужить другу, не задевая его утонченного чувства чести, сказал ему по возвращении домой, что наконец-то судьба дает ему возможность стать независимым или хотя бы облегчить свое положение, купив на выигранные деньги патент командира роты. С этими словами он вручил свою часть выигрыша Гантлиту, как сумму, принадлежащую ему по праву, и обещал написать о нем некоей знатной особе, которая в достаточной мере пользуется влиянием, чтобы способствовать столь быстрому повышению по службе.
      Годфри поблагодарил его за доброе намерение, но с высокомерным видом отказался наотрез воспользоваться хотя бы частью тех денег, какие выиграл Пикль, и, казалось, был обижен таким отношением, столь недостойным его репутации. Он даже не пожелал взять заимообразно сумму, не достающую ему для покупки патента на чин командира пехотной роты, но возложил большие надежды на дальнейшее применение тех талантов, которым сопутствовало столь счастливое начало. Наш герой, видя, что он упорно пренебрегает собственной выгодой, решил впредь руководствоваться в своих дружеских услугах опытом, познакомившим его с этим щепетильным педантизмом, а тем временем щедро пожертвовал на богадельню из этих первых плодов счастливой игры и отложил двести фунтов на брильянтовые серьги и кольцо с солитером, которые он намеревался презентовать мисс Эмилии.
      ГЛАВА LXX
      Оба друга затмевают всех своих соперников в галантном обхождении и осуществляют занимательный план отмщения местным врачам
      Слух об их победе над шулерами тотчас распространился во всех кружках в Бате, и когда наши искатели приключений появились в обществе, люди на них указывали пальцами и их почитали законченными художниками во всех плутнях, которыми они не преминут заняться при первой же возможности. Впрочем, такое мнение о них не помешало им быть принятыми весьма радушно на всех здешних великосветских вечерах, потому что подобная репутация, как я уже намекал, неизменно служит на пользу ее обладателю.
      Итак, это первое их приключение явилось рекомендацией для общества в Бате, которое немало удивилось, когда ожидания его были обмануты поведением обоих приятелей, ибо, отнюдь не увлекаясь игрой, они скорее ее избегали и направили все свое внимание на галантные интриги, в коих наш герой не имел соперников. Одной его внешности, не говоря уже о прочих качествах, было достаточно, чтобы пленить любую заурядную особу женского пола, а если к этому еще присоединялись искусные речи и вкрадчивое ухаживание, то перед ним не могли устоять даже те, кого защищала гордость, благоразумие или равнодушие. Но среди всех нимф этого веселого местечка он не встретил ни одной, которая могла бы оспаривать у Эмилии власть над его сердцем, а посему он распределял свое внимание, сообразуясь с тщеславием и прихотью; в результате он не прожил и двух недель в Бате, как уже перессорил между собой всех леди и снабдил обильной пищей всех сплетников. Внешний его блеск вызвал расспросы, рожденные завистью, которая, вместо того чтобы обнаружить нечто, его порочащее, имела несчастье убедиться, что молодой джентльмен происходит из хорошей семьи и является наследником большого состояния.
      Покровительство кое-кого из знатных его друзей, прибывших в Бат, подтвердило эти сведения, после чего знакомства с ним стали домогаться и с большим усердием за ним ухаживали, а иные из представительниц женского пола делали ему такие авансы, что он был весьма удачлив в своих любовных интригах. Да и друг его Годфри удостоился таких же милостей; таланты его в точности соответствовали женскому вкусу, а для некоторых особ этого пола мускулистый его торс и могучее телосложение были более привлекательны, чем изящная фигура его приятеля. Посему он величаво царил среди тех красавиц, которым перевалило за тридцать, не будучи вынужден заниматься скучным ухаживаньем, и считалось, что он способствует действию вод, излечивая от бесплодия некоторых леди, долгое время навлекавших на себя упреки и недовольство своих супругов, тогда как Перигрин воздвиг свой трон среди тех, кто страдал недугом безбрачия, начиная с бойкой пятнадцатилетней мисс, которая с трепещущим сердцем вскидывает головой, задирает нос и невольно хихикает при виде красивого молодого человека, и кончая степенной двадцативосьмилетней девой, которая с жеманным видом разглагольствует о суетности красоты, безумии юности и доверчивости женщин и рассуждает в стиле философа-платоника о дружбе, милосердии и здравом смысле.
      При таком разнообразии характеров победам его всегда сопутствовали зависть, вражда и вспышки ревности и злобы. Молоденькие особы не упускали случая публично унизить более зрелых, обходясь с ними с той презрительностью, какая, вопреки признанной привилегии возраста, направлена с согласия и попустительства людей против тех, кто имел несчастье попасть в разряд старых дев, а эти последние отвечали на враждебные действия хитроумным злословием, опиравшимся на опыт и изобретательность. Не проходило дня, чтобы не распространилась какая-нибудь новая сплетня в ущерб той или другой из этих соперниц.
      Если нашему герою случалось в Большом зале отойти от одной из моралисток, с которой он вел беседу, его тотчас окружали девицы другого лагеря, с ироническими улыбками упрекали в жестокости к бедной леди, им покинутой, умоляли его сжалиться над ее страданиями и, устремив взгляд на предмет их заступничества, дружно заливались смехом. С другой стороны, если Перигрин танцевал вечером с одной из молоденьких девиц, а поутру являлся к ней с визитом, последовательницы Платона спешили этим воспользоваться, изощряли свою фантазию, сопоставляли факты и, прибегая к лукавым намекам, рассказывали об этом свидании с мельчайшими подробностями, не имевшими ничего общего с истиной. Они говорили, что если девицы решили вести себя столь нескромно, то пусть считаются с опасностью подвергнуться осуждению света; что та, о которой идет речь, достаточно великовозрастна, чтобы действовать более осмотрительно; и удивлялись, почему ее мать разрешает молодым людям приближаться к спальне, где дочь лежит раздетая в постели. Что касается до слуг, подсматривающих в замочную скважину, то, разумеется, это печальная случайность; однако следует остерегаться такого любопытства и не давать прислуге поводов заниматься наблюдениями. Эти и подобные соображения передавались шепотом, по секрету тем, кто славился своей болтливостью, и, стало быть, спустя несколько часов, делались темой общего разговора, а так как распространялись они с предписанием хранить тайну, то почти невозможно было проследить клевету до ее первоисточника, ибо, разоблачая автора сплетни, каждая особа, в этом деле замешанная, должна была признаться и в своем вероломстве.
      Перигрин, вместо того чтобы прекратить это соревнование, скорее разжигал его, искусно распределяя свое внимание между соперницами; он прекрасно знал, что, сосредоточив свой интерес на одном предмете, он вскоре лишится того удовольствия, с каким наблюдал их распрю, ибо обе партии соединятся против общего врага, и его избранницу будет преследовать целая коалиция. Он заметил, что среди тайных агентов злословия никто так не усердствовал, как врачи - разновидность животных, которые обитают здесь, подобно воронам, кружащимся над трупом, и навязывают свои услуги, подобно перевозчикам у Хангерфордской лестницы. Большинство из них имеет корреспондентов в Лондоне, которые занимаются тем, что наводят справки об истории, характере и слабостях каждого отправляющегося в Бат лечиться водами; а если им не удается приобрести влияние и до отъезда этих пациентов порекомендовать им своих друзей-медиков, они все-таки могут снабдить последних предварительно собранными сведениями, дабы врачи использовали эти сообщения себе во благо. Прибегая к таким средствам, а также к лести и наглости, доктора часто втираются в доверие к незнакомым людям и, приноравливаясь к их наклонностям, делаются незаменимыми и потворствуют их страстям. Благодаря связи с аптекарями и сиделками они осведомлены обо всех интимных событиях в любой семье и потому имеют возможность утолять мстительное чувство затаенной обиды, рассеивать сплин брюзгливых больных и разжигать дерзкое любопытство.
      Предаваясь таким занятиям, частенько затрагивавшим репутацию наших двух искателей приключений, вся эта компания навлекла на себя неудовольствие Перигрина, который после неоднократных совещаний со своим другом измыслил план, приведенный в исполнение следующим образом. Среди лиц, посещавших зал лечебных вод, был один старый офицер, чей нрав, от природы нетерпеливый, стал злобным и раздражительным вследствие постоянных приступов подагры, которая почти лишила его возможности передвигаться. Он приписывал застарелость своей болезни преступной небрежности врача, лечившего его в ту пору, когда он страдал от последствий злосчастной любви; и это предположение внушило ему непреодолимую антипатию ко всем представителям медицинского искусства, еще прочнее укрепившуюся после замечания одного приятеля в Лондоне, который сказал ему, что доктора в Бате имеют обыкновениеотговаривать своих пациентов от пользования водами с целью затянуть лечение и умножить число посещений.
      С таким предубеждением он приехал в Бат и, сообразуясь с полученными им указаниями общего характера, пользовался водами без врачебного руководства, не упускал случая выразить словами и жестами свою ненависть и презрение к сынам Эскулапа и даже придерживался режима, резко противоречившего тому, какой они, как было ему известно, предписывали другим больным, находившимся как будто в таком же положении, как он. Но он не извлек пользы из этой системы, которая в иных случаях, быть может, и оказалась бы благодетельной. Боли его не только не утихали, но с каждым днем становились более острыми; и, наконец, он принужден был не вставать с постели, где и лежал, ругаясь с утра до ночи и с ночи до утра, хотя решил тверже, чем когда-либо, не отступать от первоначальных методов.
      В разгар этой пытки, над которой подшучивал весь город, ибо слух о ней распространился благодаря усердию врачей, радовавшихся его беде, Перигрин с помощью мистера Пайпса нанял деревенского парня, явившегося на рынок, и поручил ему рано поутру сбегать ко всем местным врачам по очереди и пригласить их как можно скорее к полковнику. После такого призыва все ученые мужи всполошились; трое самых проворных явились одновременно, но, вместо того чтобы обменяться приветствиями, каждый пытался войти первым, и весь триумвират застрял в дверях. Покуда они стояли, притиснутые друг к другу, появились двое их собратьев, мчавшихся к той же цели со всею скоростью, какую бог позволил им развить; тогда трое первых вступили в переговоры и порешили друг друга поддерживать. Придя к такому соглашению, они проскочили в дверь и, осведомившись о пациенте, узнали, что он только что заснул.
      Получив эти сведения, они завладели его передней и закрыли дверь, а остальные члены корпорации размещались по мере своего прибытия снаружи, так что коридор и лестница до входной двери были битком набиты, и обитатели дома, равно как и слуга полковника, онемели от изумления. Трое главарей этой ученой шайки, укрепившись на своем посту, тотчас начали обсуждать болезнь пациента, которую каждый из них якобы изучил с величайшей заботливостью и усердием. Тот, кто высказал свое мнение первым, определил недуг как застарелый артрит; второй заявил, что это не что иное, как хронический сифилис, а третий поклялся, что это запущенная цынга. Эти разнообразные мнения были подкреплены всевозможными цитатами из медицинских авторов, как древних, так и новых, но цитаты оказались недостаточно бесспорными или во всяком случае не настолько точными, чтобы решить спор, ибо много есть ересей в медицине, как и в религии, и каждая секта может цитировать отцов церкви в подтверждение догматов, ею исповедуемых. Короче, прения стали столь бурными, что не только встревожили собратьев на лестнице, но и разбудили пациента, задремавшего впервые за десять суток. Будь он здоров, он поблагодарил бы их за шум, заставивший его очнуться, ибо в таком случае он избавился бы от мук адского пламени, которые, снилось ему, он претерпевает. Но этот ужасный кошмар был вызван тем впечатлением, какое произвела на мозг невыносимая боль в суставах, и потому, когда он проснулся, страдания не только не ослабели, но скорее усилились от остроты ощущения; в то же время беспорядочные крики в соседней комнате коснулись его слуха, он подумал, что сон его сбывается наяву, и, в отчаянии схватив колокольчик, находившийся возле кровати, принялся звонить весьма энергически и настойчиво.
      Этот сигнал мгновенно прекратил диспут трех докторов, которые, узнав, что он проснулся, бесцеремонно ворвались к нему в спальню; двое схватили его за плечи, а третий приложил руку к его виску. Не успел пациент опомниться от изумления, овладевшего им при этом неожиданном вторжении, как комната наполнилась остальными учеными мужами, которые вошли вслед за камердинером, явившимся на зов своего господина, и кровать немедленно была окружена этими зловещими слугами смерти. Полковник, видя вокруг себя такое сборище глубокомысленных физиономий и фигур, к которым он всегда относился с величайшей ненавистью и омерзением, пришел в неописуемое бешенство, и гнев одушевил его в такой мере, что хотя язык и отказывался ему служить, но остальные его члены стали выполнять свои функции. Он вырвался из рук триумвирата, с удивительным проворством вскочил с постели, схватил свой костыль и с такой силой опустил его на одного из докторов как раз в тот момент, когда тот наклонился, чтобы исследовать мочу пациента, что его парик с бантом на косичке упал в горшок, а сам он без чувств рухнул на пол.
      Это многозначительное выступление смутило всю братию; каждый как бы инстинктивно повернулся к двери, а так как всеобщему отступлению препятствовали усилия отдельных лиц, поднялась суматоха и оглушительный шум, ибо полковник, отнюдь не исчерпав своей удали этим первым подвигом, размахивал оружием с удивительной энергией и ловкостью, и вряд ли кто из них избежал знаков его неудовольствия, после чего бодрость изменила ему, и он, совершенно обессиленный, снова опустился на кровать. Пользуясь этой передышкой, расстроенные ученые мужи подобрали свои шляпы и парики, слетевшие во время стычки, и, заметив, что враг слишком ослабел, чтобы возобновить атаку, дружно подняли крик и громогласно пригрозили ему судебным преследованием за столь возмутительное нападение.
      Меж тем вмешался хозяин дома; осведомившись о причине переполоха и узнав о происшедшем от потерпевших, которые дали ему также понять, что все они были вызваны поутру к полковнику, он объявил им, что их надул какой-нибудь озорник, ибо его жилец и не помышлял о том, чтобы советоваться с кем бы то ни было из медиков.
      Потрясенные этими словами, они мгновенно перестали горланить; каждый тотчас понял, что его провели, и, потерпев поражение, они потихоньку улизнули с превеликим стыдом и смущением. Перигрин и его друг, которые не преминули появиться якобы случайно в этих краях, остановились, как вкопанные, при виде столь необычайного шествия и любовались физиономией и плачевным состоянием каждого выходившего. Мало того, они даже подошли к тем, кто был наиболее опечален своим положением, и лукаво начали донимать их вопросами о необычайном сборище; затем, получив сведения от хозяина дома и от лакея полковника, они сделали пострадавших посмешищем всего города. Так как виновникам потехи немыслимо было скрыться от неутомимого расследования врачей, они не утаили своего участия в этом деле, хотя и постарались сделать это таким манером, чтобы не подать повода к судебному преследованию.
      ГЛАВА LXXI
      Перигрин укрощает знаменитого Гектора и встречает странного человека в доме одной леди
      Среди тех, кто неизменно проводил сезон в Бате, был один человек, который, после нищенского существования, скопил благодаря своему усердию и мастерской игре в карты около пятнадцати тысяч фунтов и, несмотря на дурную свою репутацию, снискал такое расположение так называемого лучшего общества, что принимал самое близкое участие почти во всех увеселениях, устраиваемых его представителями. Был он гигантского роста и имел весьма свирепую физиономию; грубый от природы, он стал после всех своих похождений и успехов нестерпимо наглым и тщеславным. Благодаря зверскому своему лицу и смелому поведению он приобрел репутацию неустрашимого храбреца, каковую укрепил многими подвигами, усмирив самых высокомерных героев своего братства; и теперь он царил в Бате, словно Гектор, пользуясь неоспоримым авторитетом.
      С этим баловнем фортуны начал Перигрин играть однажды вечером в карты и с таким успехом, что не мог не уведомить друга о своей удаче. Годфри, выслушав описание несчастливого игрока, тотчас признал в нем человека, которого знавал в Танбридже, и, заявив Пиклю, что это шулер чистейшей воды, посоветовал ему воздержаться от дальнейшего общения с таким опасным партнером, который, по его утверждению, позволил Пиклю выиграть небольшую сумму с той целью, чтобы Пикль в следующий раз проиграл сумму значительно большую.
      Наш молодой джентльмен оценил этот совет; хотя он и предоставил игроку возможность возместить потерю, когда тот на следующий день потребовал реванша, однако наотрез отказался продолжать игру после того, как партнер отыгрался. Последний, почитая его за вспыльчивого, легкомысленного юношу, попытался воспламенить его гордость, с целью продолжить игру, отозвавшись об его мастерстве презрительно и с пренебрежением, и, наряду с другимисаркастическими замечаниями, посоветовал ему вернуться в школу и не притязать на соревнование с мастерами игры. Наш герой, взбешенный его высокомерием, отвечал с большим жаром, что почитает себя достойным играть с людьми чести, которые играют без обмана, и выразил надежду, что всегда будет считать позорным делом изучать и применять трюки профессионального игрока.
      - Кровь и гром! Вы имеете в виду меня, сэр? - крикнул сей артист, придав своей физиономии самое грозное выражение. - Проклятье! Я перережу горло любому негодяю, который дерзнет предположить, что я играю менее честно, чем любой дворянин в королевстве. И я требую, чтобы вы объяснились, сэр, иначе - клянусь преисподней! - я буду настаивать на другом удовлетворении!
      Перигрин (чья кровь к тому времени закипела) отвечал, не колеблясь:
      - Ну, что ж! Я не считаю ваше требование неразумным, объяснюсь с полной откровенностью и скажу вам, что, опираясь на бесспорный авторитет, я считаю вас бесстыжим мерзавцем и плутом.
      Гектор был столь удивлен и ошеломлен этим недвусмысленным заявлением, которое, по его мнению, никто не посмел бы сделать в его присутствии, что в течение нескольких минут не мог опомниться и, наконец, шепотом бросил нашему герою вызов на дуэль, каковой и был принят.
      Когда они явились утром на место поединка, игрок, скривив физиономию в устрашающую гримасу, выступил вперед со шпагой чудовищной длины и, став в позицию, грозно крикнул:
      - Обнажите шпагу, черт бы вас побрал, обнажите шпагу! Сейчас я отправлю вас к праотцам!
      Юноша не замедлил исполнить его желание; оружие было мгновенно выхвачено из ножен, и он бросился в атаку с таким пылом и так искусно, что противник, с великим трудом парировав первый удар, отступил на несколько шагов и открыл переговоры, стараясь внушить юноше, что тот поступает крайне опрометчиво и безрассудно, принуждая человека, пользующегося такой репутацией, как он, покарать нашего героя за дерзость; но, чувствуя сострадание к молодости Перигрина, он готов его пощадить, если Перигрин отдаст свою шпагу и обещает публично просить прощения за нанесенную обиду. Пикль был до такой степени возмущен этой беспримерной наглостью, что, не удостаивая дать ответ, швырнул шляпу в лицо противнику и возобновил атаку с такою неустрашимостью и проворством, что игрок, видя неминуемую опасность, обратился в бегство и с невероятной быстротой помчался по направлению к дому, преследуемый по пятам Перигрином, который, вложив шпагу в ножны, осыпал его на бегу камнями и заставил его в тот же день бежать из Бата, где он так долго пользовался неограниченной властью.
      Благодаря этому подвигу, вызвавшему изумление всего общества, которое до сей поры считало беглеца героическим смельчаком, у нашего искателя приключений создалась репутация человека, выдающегося во всех отношениях, хотя он своим поступком доставил неудовольствие многим светским щеголям, которые ранее состояли в тесной дружбе с изгнанным игроком и были раздосадованы его унижением, словно это несчастье постигло человека достойного. Впрочем, этих великодушных покровителей было очень немного сравнительно с теми, кто остался доволен исходом дуэли, ибо за время пребывания в Бате они были либо оскорблены, либо обмануты задирой. К тому же этот пример доблести нашего героя не был неприятен батским леди, из коих не многие могли теперь устоять перед столькими талантами. В самом деле, и он и его друг Годфри не встретили бы затруднений в выборе очаровательной спутницы жизни; но сердце Гантлита было уже отдано Софи, а Пикль, занятый своею любовью к Эмилии, более сильной, чем он сам предполагал, отличался таким непомерным честолюбием, что его не удовлетворила бы победа над любой из женщин, встреченных им в Бате.
      Поэтому он делал визиты без разбора, преследуя одну лишь цель позабавиться; и хотя гордости его льстили авансы прекрасного пола, им плененного, он и не помышлял о том, чтобы преступить границы простой галантности, и заботливо избегал интимных объяснений. Но наибольшее удовольствие доставили ему сведения о скрытых подробностях частной жизни окружающих лиц, полученные им от одного замечательного человека, с которым он познакомился следующим образом.
      Явившись с визитом в дом одной леди, он был поражен наружностью старика, который едва успел войти в комнату, как хозяйка дома очень любезно попросила одного из присутствовавших здесь остряков поднять на смех старого дурака. Сей petit-maitre, гордясь поручением, подошел к старику, у которого физиономия была весьма своеобразная и значительная, и, приветствовав его изысканными поклонами, обратился к нему с такими словами:
      - К вашим услугам, старый мерзавец! Надеюсь, я буду иметь честь видеть вас повешенным. Ей-богу, ваши заплывшие глаза, впалые щеки и беззубый рот производят отвратительное впечатление. Как, вы делаете глазки леди, старый вы распутник? Да, да, мы замечаем ваше подмигивание, но, черт возьми, вы должны удовольствоваться судомойкой! Вижу, что вам хочется сесть. Ваши слабые ноги дрожат под непосильным грузом. Но придется вам вооружиться терпением, старый козел! Будь я проклят, если не хочу еще немного поиздеваться над вами!
      Гостей так позабавила эта речь, произнесенная с гримасами и жестами, что они разразились громким смехом, притворяясь, будто он вызван обезьяной, сидевшей на цепочке в комнате; когда же хохот замер, остроумец возобновил атаку:
      - Кажется, у вас хватило глупости подумать, что этот смех относился к обезьяне. Да, она здесь, и советую вам обратить на нее внимание: черт побери, она вам родня! Но смеялись-то над вами, и вы должны возблагодарить небо за то, что оно сделало вас таким забавным.
      В то время как он произносил эти остроумные фразы, старый джентльмен отвешивал поклоны то ему, то обезьяне, которая как будто ухмылялась и тараторила, словно передразнивая щеголя; а затем с лукавым и торжественным видом он проговорил:
      - Джентльмены, так как я не имею чести разуметь ваши комплименты, вы поступили бы гораздо лучше, если бы осыпали ими друг друга.
      С этими словами он сел и с удовольствием наблюдал, как смех обратился против зачинщика, который был смущен и пристыжен и через несколько минут покинул комнату, пробормотав при этом:
      - Будь я проклят, старик начинает грубить!
      В то время как Перигрин молча дивился этой необычайной сцене, хозяйка дома, заметив его изумление, объяснила ему, что дряхлый посетитель страдает полной глухотой, что зовут его Кэдуоледер Крэбтри, нрав у него крайне мизантропический, а в обществе его принимают лишь потому, что он способствует увеселению своими саркастическими замечаниями и забавными промахами, которые совершает вследствие своего недуга. И нашему герою недолго пришлось ждать того, чтобы этот странный субъект обнаружил свой нрав. Каждая его фраза была насыщена желчью; и сатирический его характер сказался не в общих рассуждениях, но в различных замечаниях, свидетельствовавших о весьма эксцентрическом и своеобразном уме.
      Среди лиц, присутствовавших на этой ассамблее, был один молодой офицер, который, добившись с помощью подкупа избрания в нижнюю палату, почитал своим долгом рассуждать о делах государственной важности и в результате угостил собравшихся сообщением о тайной экспедиции, которую деятельно подготовляют французы, и заверил их, что слыхал об этом от самого министра, коему эти сведения были переданы одним из его заграничных агентов. Подробно описывая вооруженные силы, он заявил, что у французов стоят наготове в Бресте двадцать линейных кораблей, снабженных командой и провиантом, которые должны отплыть в Тулон, где к ним присоединится еще столько же кораблей, после чего они приступят к выполнению плана, который, по его словам, не подлежит разглашению,
      Вскоре после того, как эти известия были доведены до сведения всех присутствующих, кроме мистера Крэбтри, страдавшего глухотой, одна леди обратилась к этому цинику и, прибегнув к особой азбуке, - соединяя и располагая определенным образом пальцы, - спросила его, не слыхал ли он за последнее время какой-нибудь из ряда вон выходящей новости. Кэдуоледер с обычной своей учтивостью отвечал, что, по-видимому, она принимает его за придворного или за шпиона, ибо вечно досаждает ему этим вопросом. Затем он стал разглагольствовать о дурацком любопытстве рода человеческого, которое, по его словам, проистекает либо из праздности, либо от отсутствия мыслей, и повторил чуть ли ни слово в слово сообщение офицера; это сообщение он назвал необоснованным и нелепым слухом, пущенным каким-то невежественным фатом, который вздумал поважничать и заслужил доверие лишь тех, кто понятия не имеет о политике и военных силах французского народа.
      В подтверждение своих слов он попытался доказать, сколь невозможно было бы для французов снарядить хотя бы треть такого флота в столь краткий срок после потерь, понесенных ими на войне, и подкрепил свои доводы заявлением, что гавани Бреста и Тулона, насколько ему известно, не могут в настоящее время выслать эскадру из восьми линейных кораблей.
      Член парламента, который был вовсе незнаком с этим мизантропом, услыхав, с каким презрением относятся к его словам, почувствовал смущение и досаду и, повысив голос, начал с великим жаром и волнением защищать свою правоту, присовокупляя к своим доводам красноречивые обвинения, направленные против наглости и грубости предполагаемого противника, который сидел с невыносимо хладнокровным видом, пока терпение офицера не истощилось окончательно. И тогда, к крайнему своему раздражению, он узнал о полной глухоте своего противника, который, по всей вероятности, не услышит и трубы страшного суда, если предварительно не будет исцелен его орган слуха.
      ГЛАВА LXXII
      Он поддерживает знакомство с мизантропом, который удостаивает его кратким рассказом о своей жизни
      Перигрин остался чрезвычайно доволен этим неожиданным отпором, который был дан столь кстати, что он вряд ли мог почитать его случайным. На Кэдуоледера он смотрел как на величайшую диковинку и так ловко поддерживал знакомство со стариком, что не прошло и двух недель, как заслужил его доверие. Когда они прогуливались однажды в поле, мизантроп открылся ему в таких выражениях:
      - Хотя знакомство наше непродолжительно, вы должны были заметить, что я проявляю к вам не совсем обычное доброжелательство, которое, могу вас уверить, вызвано не вашими талантами и не старанием вашим угодить мне, ибо первым я не придаю значения, а второе вижу насквозь. Но есть в вашем характере нечто, указывающее на закоренелое презрение к обществу, и, как мне известно, вы сделали несколько удачных попыток выставить одну половину его на посмешище другой. Опираясь на эту уверенность, я предлагаю вам свои советы и помощь для осуществления других проектов того же порядка; и, дабы вас убедить, что таким союзом пренебрегать не следует, я расскажу вам вкратце историю своей жизни, которая будет опубликована после моей смерти в сорока семи томах, мною самим составленных.
      "Я родился милях в сорока отсюда, и родители мои, для поддержания чести древнего рода, оставили все свое состояние моему старшему брату, так что я вряд ли что-нибудь унаследовал от отца, кроме солидной дозы желчи, каковой я обязан весьма многими приключениями, которые не всегда оканчивались для меня благополучно. Восемнадцати лет от роду я был отправлен в город с рекомендательным письмом к некоему пэру, который целых семь лет ухитрялся тешить меня обещанием патента на офицерский чин; и не исключена возможность что настойчивость моя принесла бы богатые плоды, не будь я арестован и заключен в Маршелси моим квартирохозяином, на чьи средства я жил в течение трех лет, после того как отец отрекся от меня как от лентяя и бездельника. Там я провел полгода среди заключенных, не имевших никаких средств к существованию, кроме случайных подаяний, и завязал весьма полезные знакомства, которые сослужили мне службу в последующей моей беспокойной жизни.
      Как только меня выпустили на основании парламентского акта об освобождении несостоятельных должников, я явился в дом своего кредитора, которого немилосердно избил дубинкой; и, не желая оставлять незаконченным то, что надлежало мне сделать, я тотчас отправился в Вестминстер-холл, где ждал, покуда не вышел мой патрон, и угостил его ударом, после которого он упал без памяти на мостовую. Но отступление мое оказалось менее удачным, чем было мне желательно. Носильщики портшезов и лакеи мгновенно окружили меня и обезоружили; я был препровожден в Ньюгет и закован в кандалы; а весьма проницательный джентльмен, председательствовавший в суде при разборе моего дела, признал меня виновным в уголовном преступлении и предрек, что я буду приговорен к заключению в Олд-Бейли. Однако его пророчество не оправдалось, ибо никто не преследовал меня судебным порядком в следующую сессию, и я был освобожден по предписанию суда. Невозможно рассказать за один день обо всех замечательных похождениях, в которых я принимал участие. Достаточно упомянуть, что я перебывал во всех тюрьмах, осужденный на всевозможные сроки. Я бежал из всех узилищ по сю сторону Темпл-Бара. Ни один бейлиф в дни моей безрассудной молодости не осмеливался привести в исполнение приказ об аресте, не имея при себе дюжины помощников; и сами судьи трепетали, когда я стоял перед ними.
      Однажды меня изувечил возчик, с которым я повздорил, потому что он надо мной издевался; череп мой был рассечен ножом мясника при подобных же обстоятельствах. Меня пять раз протыкали насквозь шпагой, а пистолетная пуля лишила меня кончика левого уха. После одного из таких поединков, когда мой противник упал мертвым, у меня хватило ума бежать во Францию; а через несколько дней по прибытии моем в Париж я завязал беседу с какими-то офицерами о политике, и когда разгорелся спор, я вышел из терпенья и столь неуважительно отозвался о grand monarque {О великом монархе (франц.).}, что на следующее утро был посажен в Бастилию в силу lettre de cachet. Там я провел несколько месяцев, лишенный всякого общения с разумными существами, обстоятельство, не вызывавшее у меня сожалений, ибо тем больше оставалось времени для обдумывания способов отомстить тирану, который заключил меня в тюрьму, и негодяю, который донес о том, что было мною сказано в частной беседе. Но устав, наконец, от этих бесплодных размышлений, я поневоле отвлекся от мрачных своих мыслей и завязал знакомство с прилежными пауками, которые развесили в моей темнице свои искусные плетения.
      Я следил за их работой с таким вниманием, что вскоре постиг тайну тканья и обогатился многими полезными наблюдениями и соображениями об этом искусстве, из коих составится весьма любопытный трактат, который я намерен завещать Королевскому обществу на благо нашей шерстяной мануфактуры, с целью скорее увековечить свое имя, чем оказать услугу родине. Ибо, слава богу, я отучился от всех подобных привязанностей и смотрю на себя как на человека, мало чем обязанного какому бы то ни было обществу. Хотя я пользовался неограниченной властью над этим длинноногим народом и присуждал награды и наказания каждому по заслугам его, однако мне начало надоедать мое положение; и однажды, когда природные мои наклонности одержали верх, подобно огню, которому долго не давали разгореться, я обратил свое негодование против моих ни в чем неповинных подданных и в одно мгновение уничтожил весь их род. Когда я занимался этим всеобщим избиением, тюремщик, приносивший мне пищу, открыл дверь и, видя меня в припадке бешенства, пожал плечами, оставил полагавшуюся мне еду и вышел, говоря: "Le pauvre diable! La tete lui tourne" {Бедняга! Он рехнулся (франц.).}. Как только утих мой гнев, я решил использовать эту догадку тюремного сторожа и с того дня начал притворяться сумасшедшим с таким успехом, что не прошло и трех месяцев, как меня выпустили из Бастилии и сослали на галеры, где, по их предположениям, мои телесные силы могли сослужить службу, хотя умственные способности и были расстроены. Прежде чем меня приковать цепью к веслу, мне дали в виде приветствия триста ударов бичом, чтобы сделать более покладистым, хотя я использовал все имевшиеся в моем распоряжении доводы с целью доказать, что сумасшедшим я бываю только при северо-западном ветре, а когда ветер южный, голова у меня на плечах.
      Во время второго плавания, на наше счастье, нас настигла буря, и рабов расковали, чтобы они могли с большею пользою способствовать сохранению галеры и, в случае кораблекрушения, позаботиться о спасении своей жизни. Как только нас освободили, мы, завладев судном, ограбили офицеров и посадили судно на мель среди скал португальского побережья; отсюда я поспешил в Лиссабон с целью устроиться на каком-нибудь корабле, направляющемся в Англию, где, как я надеялся, дуэль моя была к тому времени забыта.
      Но прежде чем был осуществлен этот план, мой злой гений завлек меня в одну компанию; и, будучи пьян, я начал излагать доктрины, касавшиеся религии, которыми кое-кто из присутствовавших был возмущен и рассержен; а на следующий день меня подняли с кровати слуги инквизиции и препроводили в тюрьму, принадлежащую этому трибуналу.
      При первом допросе гнев мой был достаточно силен, чтобы поддерживать меня во время пытки, которую я вынес бестрепетно; но решимость моя ослабела, а пыл остыл немедленно, когда я узнал от товарища по тюрьме, стонавшего за перегородкой, что в скором времени предстоит auto da fe {Акт веры (португальск.) - сожжение еретика на костре.}, вследствие чего я, по всей вероятности, буду приговорен к сожжению, если не отрекусь от своих еретических заблуждений и не подчинюсь той эпитимии, которую церковь признает нужным на меня наложить. Этот несчастный был обвинен в юдаизме, который благодаря попустительству втайне исповедовал в течение многих лет, пока не нажил состояния, привлекшего внимание церкви. Это и послужило причиной его гибели, и теперь он готовился к костру, тогда как я, отнюдь не покушаясь на венец мученика, решил уступить. Итак, когда меня вторично привели на допрос, я произнес торжественное отречение. Так как никакие мирские богатства не препятствовали моему спасению, я был принят в лоно церкви и в качестве эпитимии получил приказание идти босиком в Рим в одежде паломника.
      Во время моих странствований по Испании я был задержан как шпион, покуда не добился охранной грамоты от лиссабонской инквизиции и показал такую решительность и осторожность, что после моего освобождения меня сочли подходящим человеком для занятия места тайного осведомителя при одном дворе. Принять эту должность я согласился без малейших колебаний и, получив деньги и доверительные грамоты, перевалил через Пиренеи, намереваясь отомстить испанцам за те строгости, какие испытал на себе во время заключения.
      Посему, совершенно изменив свою внешность с помощью другого костюма и большого куска пластыря, закрывавшего один глаз, я нанял экипаж и появился в Болонье, выдавая себя за странствующего врача. На этом поприще я более или менее преуспевал до тех пор, пока мои слуги не скрылись ночью вместе с моим багажом, оставив меня в положении Адама. Короче говоря, я избороздил большую часть Европы как нищий паломник, священник, солдат, игрок и лекарь-шарлатан, изведал, что значит великая нужда и великое богатство, а также беспощадность судьбы со всеми ее превратностями. Я узнал, что представители рода человеческого повсюду одинаковы, что здравый смысл и честность встречаешь неизмеримо реже, чем безумие и порок, и что жизнь в лучшем случае не имеет никакой цены.
      Претерпев бесчисленные трудности, опасности и унижения, я вернулся в Лондон, где в продолжение нескольких лет жил на чердаке и добывал себе ничтожное пропитание, разъезжая по улицам на пегой лошади и продавая слабительные средства; при этом я имел обыкновение обращаться с речью к черни на ломаном английском языке, притворяясь, будто я врач из Верхней Германии.
      Наконец, умер мой дядя, после смерти которого я унаследовал состояние, приносившее триста фунтов годового дохода, хотя при жизни он не расстался бы и с шестью пенсами, чтобы спасти мою душу и тело от погибели.
      Теперь я появляюсь в свете не в качестве члена общества и не в качестве так называемого социального животного, но только как зритель, который забавляется гримасами паяца и услаждает свой сплин, созерцая ссоры своих врагов. С целью предаваться этой склонности без всяких помех, опасностей и необходимости принимать участие в беседе я притворяюсь глухим - уловка, благодаря которой я не только избегаю всех распрей с их последствиями, но и держу в своих руках тысячу маленьких секретов, о которых ежедневно шепчутся в моем присутствии, не подозревая, что их подслушивают. Вы видели, как я обошелся в тот день с этим жалким политиком у миледи Плозебл. Тот же метод я применяю к сумасшедшим тори, к фанатикам-вигам, к кислым высокомерным педантам, раздражительным критикам, хвастливым трусам, пресмыкающимся ничтожествам, наглым сводникам, лукавым шулерам и всем прочим разновидностям негодяев и глупцов, которыми изобилует королевство.
      Благодаря своему общественному положению и репутации я имею свободный доступ ко многим леди, среди коих заслужил прозвище "скандальная хроника". Покуда я не нарушаю молчания меня считают не чем иным, как скамеечкой для ног или креслом, и леди в моем присутствии беседуют, забывая о всякой сдержанности, и услаждают мой слух удивительными сообщениями, которые - буде я захочу доставить миру это удовольствие - явили бы любопытный образчик секретных историй и дали бы совершенно иное представление о людях, резко отличное от общепринятого.
      Теперь вы можете убедиться, молодой джентльмен, что в моей власти стать неоценимым сообщником и что в ваших интересах - заслужить мое доверие".
      Тут мизантроп оборвал свою речь, желая ознакомиться с мнением нашего героя, который согласился на этот союз с величайшим восторгом и удивлением; и как только договор был заключен, мистер Крэбтри начал исполнять, его условия, сообщая тысячу восхитительных секретов, обладание коими сулило Перигрину бесчисленные удовольствия и наслаждения. С помощью такого союзника, в котором он видел кольцо Гигеса, Перигрин предвкушал возможность проникнуть не только в спальни, но даже в сокровенные мысли представительниц женского пола. С целью отвратить подозрения они условились поносить друг друга на людях и являться тайком на место свидания, чтобы делиться своими открытиями и договариваться относительно дальнейшего образа действий.
      Получив письмо лейтенанта Хэтчуея, уведомлявшего о том, что жизнь коммодора находится в опасности, Перигрин поспешно распрощался со своими друзьями и немедленно отбыл в крепость.
      ГЛАВА LXXIII
      Перигрин приезжает в крепость, где выслушивает последние наставления коммодора Траньона, который на следующий день испускает дух; его тело предают земле, соблюдая его последнюю волю. - Кое-кто из окрестных джентльменов делает бесплодную попытку наладить отношения между мистером Гемэлиелом Пиклем и его старшим сыном
      Около четырех часов утра наш герой прибыл в крепость, где застал великодушного своего дядю при смерти; его поддерживали с одной стороны Джулия, с другой - лейтенант Хэтчуей, тогда как мистер Джолтер доставлял ему духовное утешение, а в промежутках успокаивал миссис Траньон, которая сидела со своей служанкой у камина и плакала весьма благопристойно. Врач только что получил в последний раз свой гонорар, после того как изрек роковой прогноз, выразив при этом искреннее желание ошибиться.
      Хотя речь коммодора прерывалась жесточайшей икотой, он все еще был в полном сознании и, когда Перигрин приблизился к нему, с явным удовольствием протянул руку. Молодой джентльмен, чье сердце было преисполнено любви и благодарности, не в силах был созерцать это зрелище хладнокровно. Он постарался скрыть нежные чувства, которые по молодости лет и в гордыне своей почитал унизительным для мужчины, но, вопреки всем его усилиям, слезыбрызнули у него из глаз, когда он целовал руку старика; и был он так потрясен скорбью, что язык отказался ему служить, когда он попытался заговорить; а коммодор, видя его смятение, собрал последние силы и начал его утешать словами:
      - Сотри шваброй брызги с бугшприта, славный мой мальчик, и скрути в бухту свой дух! Не допускай, чтобы гафели твоего сердца надломились, если ты видишь что я в столь преклонные годы собираюсь пойти ко дну. Немало людей получше меня затонули, не пройдя и половины моего пути; однако, уповая на милосердие божие, я верю, что через несколько склянок благополучно прибуду в порт и крепко пришвартуюсь в чудеснейшей гавани, ибо мой добрый друг Джолтер перелистал судовой журнал моих грехов, и на основании его наблюдений над состоянием моей души я питаю надежду счастливо закончить плавание и достигнуть небесных широт. Был здесь лекарь, который хотел нагрузить меня доверху лекарствами; но когда пробьет час, какой толк в том, что человек отправится в путь с аптекарским складом в трюме? Эти молодцы подходят к борту умирающих, словно посланцы адмиралтейства с приказом об отплытии. Но я ему сказал, что могу отдать канат без его помощи и указаний, и он отбыл в негодовании. Эта проклятая икота производит такую рябь в моем голосе, что, верно, ты не понимаешь моих речей. А теперь, пока еще работает поршень моего дыхательного насоса, я не прочь поговорить о некоторых предметах, которые, надеюсь, ты занесешь для памяти в шканечный журнал, когда я окоченею. Там, у камина, хнычет твоя тетка; я хочу, чтобы ты доставил ей на старости лет уют, тепло и довольство; у нее по-своему честное сердце, и хотя она немножко капризна и склонна к крену, потому что частенько бывает перегружена водкой и религией, но мне она была верным товарищем по плаванию и, кажется, ни разу не ложилась спать с другим мужчиной с той поры, как мы с ней вступили на борт одного и того же судна. Джек Хэтчуей, вам лучше, чем кому бы то ни было в Англии, известна ее оснастка, и, кажется, она к вам питает добрые чувства; посему, если вы оба, когда меня не станет, пожелаете абордировать супружество, думаю, что крестник мой из любви ко мне разрешит вам жить в крепости до конца вашей жизни.
      Перигрин уверил его, что с удовольствием исполнит его просьбу касательно тех двух особ, к которым он сам питает такое глубокое уважение. Лейтенант с озорной усмешкой, от которой не удержался даже в этот торжественный момент, поблагодарил их обоих за доброжелательство и сказал коммодору, что признателен ему за дружеские чувства, проявившиеся в старании повысить его в чине, передав командование судном, которое успело износиться, служа самому коммодору, но что он тем не менее готов взять это судно на свое попечение, хотя невольно побаивается стать заместителем столь искусного мореплавателя.
      Траньон, сколь ни был он истощен, улыбнулся этому остроумному ответу и, помолчав, продолжал свои увещания: - Мне незачем говорить о Пайпсе: знаю, что ты и без моих просьб его не оставишь; парень выдержал вместе со мной немало жестоких штормов, и я ручаюсь, что это самый отважный моряк из всех, боровшихся с противным ветром. Но, надеюсь, ты позаботишься и об остальном моем экипаже и не понизишь его в чине, предпочтя новых слуг. Что касается этой молодой женщины, дочери Нэда Гантлита, мне сообщили о том, какая она прекрасная девица и как она тебя уважает; поэтому, если ты ее абордируешь каким-нибудь незаконным способом, я тебе завещаю свое проклятье и не сомневаюсь в том, что ты никогда не преуспеешь в житейском плаванье. Но верю, что ты - честный человек и не поведешь себя, как пират. Со всею любовью прошу тебя беречь свое здоровье и остерегаться столкновения с распутными девками, которые ничуть не лучше тех сирен, что сидят на скалах в море и показывают на погибель путникам прекрасные свои лица; впрочем, должен сказать, что мне ни разу не случилось повстречаться с этими сладкозвучными певицами, а ведь я плавал по морям в продолжение тридцати лет. Но, как бы там ни было, держи курс подальше от всех этих адских с... Страшись обращаться в суд так же, как надлежит страшиться дьявола; а всех адвокатов почитай прожорливыми акулами или хищными ненасытными рыбами. Как только я испущу дух, пусть стреляют каждую минуту из пушек, покуда мой прах не будет благополучно засыпан землей. Я хочу также, чтобы меня похоронили в красной куртке, которая была на мне, когда я абордировал и завладел "Ренеми" {Искаженное "Реномэ" - "Слава" (франц.).}. Положите со мной в гроб мои пистолеты, кортик и карманный компас. Пусть меня несут до могилы мои молодцы, оснащенные черными шапками и белыми рубахами, какие, бывало, носила команда моего корабля. И покуда мою могилу не придавит надгробный камень, они должны хорошенько держать вахту, чтобы эти негодяи воры не вытащили меня со дна в надежде на поживу. Что касается до девиза - или как он там называется, - то я предоставлю это тебе и мистеру Джолтеру как людям ученым; но я желаю, чтобы надпись была выгравирована не на греческом и не на латинском языке и уж, разумеется, не на французском, к коему питаю отвращение, но на простом английском, чтобы ангел мог сразу признать во мне британца и заговорить со мной на родном моем языке, когда явится он в великий день и звуками трубы призовет всю команду. А теперь я больше ничего не имею сказать, и пусть отец небесный помилует мою душу, а вам всем пошлет попутный ветер, куда бы вы ни держали путь!
      С этими словами он окинул присутствующих ласковым взглядом и, закрыв свой единственный глаз, приготовился опочить; все, не исключая даже Пайпса, были опечалены до слез, а миссис Траньон согласилась покинуть комнату, чтобы избегнуть невыразимых мучений при виде его кончины.
      Однако последние его минуты наступили не так скоро, как думали. Он задремал, а в промежутках наслаждался покоем вплоть до полудня следующего дня; во время этих передышек слышно было, как он в благочестивых возгласах выражал надежду, что, несмотря на тяжкий груз своих грехов, в состоянии будет преодолеть ванты отчаяния и подняться к краспиц-салингам божьего милосердия. Наконец, голос его ослабел до такой степени, что его уже нельзя было расслышать; он лежал около часу, почти не подавая признаков жизни, и испустил дух со стоном, возвестившим о его кончине.
      Удостоверившись в этом печальном исходе, Джулия, плача навзрыд, тотчас побежала в спальню своей тетки, и эта достойная вдова со своими приближенными не замедлила исполнить весьма пристойный концерт. Перигрин и Хэтчуей удалились, покуда убирали покойника, а Пайпс, окинув умершего печальным и зорким взглядом, промолвил:
      - Добрый путь твоей душе, старый Хаузер Траньон! Мальчишкой и взрослым мужчиной я знал тебя вот уже тридцать пять лет, и, право же, ты был самым верным человеком из всех, кто грыз морские сухари. Много жестоких штормов пришлось тебе выдержать, но теперь все твои испытания миновали, и твой корабль благополучно прибыл в гавань. Никогда не пожелал бы я себе лучшего командира, и - кто знает? - быть может, я еще помогу тебе отдать паруса в ином мире!
      Все слуги в доме были огорчены кончиной своего старого хозяина, тогда как окрестные бедняки собрались у ворот и протяжным воем выражали свою скорбь по случаю смерти их щедрого благодетеля. Перигрин - хотя он и чувствовал все, что может внушить в подобном случае любовь и благодарность, - был не настолько подавлен горем, чтобы лишиться возможности взять в свои руки бразды правления в доме. Он с большою осмотрительностью распорядился касательно похорон, предварительно выразив сочувствие тетке, которую утешил заверением в неизменном своем почтении и любви. Он распорядился, чтобы для каждого обитателя крепости было заказано траурное платье, и пригласил на похороны всех окрестных джентльменов, не исключая своего отца и брата Гема, которые, однако, не удостоили погребальный обряд своим присутствием; да и у матери его не хватило человеколюбия навестить удрученную скорбью золовку.
      При погребении была в точности соблюдена последняя воля коммодора, и наш герой пожертвовал пятьдесят фунтов в пользу бедняков прихода, о чем забыл упомянуть в завещании его дядя.
      После предания тела земле, совершенного с соблюдением всех распоряжений покойного, Перигрин ознакомился с завещанием, к которому не было сделано никаких добавлений с той поры, как оно было впервые написано, утвердил выплату наследственных легатов и, будучи единственным душеприказчиком, сделал подсчет состоянию, перешедшему к нему, каковое - после всех вычетов составляло тридцать тысяч фунтов. Обладание таким богатством, находившимся в полном его распоряжении, отнюдь не способствовало смирению духа, но внушило ему новые мысли о величии и великолепии и вознесло упования его на высочайшие вершины.
      Когда домашние дела были улажены, его посетили чуть ли ни все окрестные джентльмены, принесшие ему поздравления по случаю вступления в права наследства; и кое-кто из них предложил свои услуги с целью споспешествовать примирению его с отцом, каковое предложение было вызвано всеобщей ненавистью к его наглому и злобному брату Гему, которого к тому времени соседи начали почитать исчадием ада. Наш юный сквайр поблагодарил их за любезное предложение, которое и принял; а старый Гемэлиел после их просьб был, по-видимому, весьма расположен к любому соглашению, но не смел высказаться, не посоветовавшись предварительно с женой, и его благосклонное расположение духа оказалось совершенно беспомощным перед подстрекательством этой неумолимой женщины; поэтому наш герой отказался от всякой надежды войти в дом своего отца. Его брат по обыкновению использовал каждый удобный случай, чтобы повредить его репутации лживыми толками и клеветой, с целью нанести ущерб его доброму имени; да и сестре его Джулии не позволили мирно наслаждаться благополучием. Если бы Перигрин претерпел такие гонения от людей, чуждых ему по крови, мир услыхал бы о его мщении; но при всем своем негодовании он был слишком заражен родственными предрассудками, чтобы поднять карающую руку против сына своих родителей, и это соображение сократило срок его пребывания в крепости, где он предполагал провести несколько месяцев.
      ГЛАВА LXXIV
      Молодой джентльмен, уладив домашние свои дела, прибывает в Лондон и приобретает прекрасную экипировку. - Он встречает Эмилию и знакомится с ее дядей
      Его тетка, вняв настойчивым уговорам Джулии и ее мужа, поселилась в доме этой любящей родственницы, которая поставила себе целью покоить и лелеять безутешную вдову; а Джолтер, в ожидании бенефиции, еще не освободившейся, оставался в крепости в качестве управляющего поместьем нашего героя. Что касается лейтенанта, то наш молодой джентльмен вел с ним серьезную беседу о предложении коммодора взять в жены миссис Траньон. Джек, устав от одинокой жизни холостяка, которую мог выносить так долго только благодаря обществу старого командира, отнюдь не обнаружил отвращения к этому союзу, но заметил с лукавой усмешкой, что ему не в первый раз командовать судном в отсутствие капитана Траньона, и посему, если вдова согласна, он готов бодро взяться за ее руль и - в надежде, что служба его не будет продолжительной, - постарается благополучно ввести ее в гавань, где коммодор может явиться на борт и снова принять командование ею.
      После такой декларации было решено, что мистер Хэтчуей начнет ухаживать за миссис Траньон, как только приличия позволят ей отвечать на это ухаживанье, а мистер Кловер и его жена обещали использовать свое влияние в его интересах. В то же время Перигрин высказал желание, чтобы Джек по-прежнему жил в замке, и объявил ему, что замок будет отдан в полное его владение, как только ему удастся заключить брачный договор.
      Разрешив все эти вопросы к полному своему удовлетворению, Перигрин распрощался с друзьями и по прибытии в великую столицу купил новую карету и лошадей, нарядил Пайпса и другого лакея в богатые ливреи, снял элегантную квартиру на Пел-Мел и появился во всем блеске в обществе светских людей. Благодаря такой экипировке и веселому образу жизни молва - это вечная лгунья - объявила его молодым джентльменом, который только что, по смерти дяди, вступил во владение имуществом, приносящим пять тысяч фунтов годового дохода и унаследует не меньшее состояние после кончины отца, не говоря уже о двух солидных вдовьих частях, которые перейдут к нему после смерти его матери и тетки. Как ни были лживы и нелепы эти слухи, у него не хватило мужества их опровергнуть. Впрочем, он сожалел о том, что его изображают в ложном свете, но тщеславие не позволило ему предпринять шаги, которые могли бы умалить его значение в глазах тех, кто добивался знакомства с ним, предполагая, что состояние его действительно столь велико, как о нем говорят. Мало этого, он был до такой степени бессилен бороться со своей слабостью, что решил потворствовать заблуждению, ведя образ жизни, соответствующий молве. Итак, он принял участие в самых дорогих развлечениях, уповая, что, прежде чем истощатся его средства, счастье его будет окончательно упрочено благодаря его талантам, которые он найдет случай показать высшему свету, ведя такую расточительную жизнь. Короче говоря, тщеславие и гордость были основными недостатками нашего предприимчивого героя, который почитал себя способным восстановить свое богатство всевозможными средствами задолго до того, как узнает хотя бы тень нужды или лишений. Он полагал, что может в любое время жениться на богатой наследнице или состоятельной вдове; честолюбие уже толкало его домогаться руки молодой и красивой вдовствующей герцогини, которой он нашел способ быть представленным; в случае, если супружество не будет отвечать его склонностям, он не сомневался, что влияние, какое он приобретет среди аристократов, доставит ему выгодный пост, который щедро вознаградит его за расточительность. Немало есть молодых людей, лелеющих подобные надежды, отнюдь не имея тех оснований, какие питали его самонадеянность.
      В разгар этих фантастических расчетов страсть его к Эмилии не угасла, но, напротив, в нем вспыхнули столь пламенные желания, что мысль о нейпрепятствовала всем другим его размышлениям и лишала его возможности осуществлять те грандиозные планы, которые рисовались его воображению. Поэтому он задумал явиться к ней во всем своем великолепии с целью победить ее добродетель ловкостью и хитростью и покорить ее благодаря своему высокому положению и богатству. Да, преступная страсть до такой степени поглотила его понятие о чести, его совесть, человечность и уважение к предсмертным словам коммодора, что у него хватило низости порадоваться отсутствию его друга Годфри, который, находясь в ту пору со своим полком в Ирландии, не мог проникнуть в его замысел и принять меры, чтобы расстроить злодейский план.
      Предаваясь этим доблестным чувствам, он решил выехать в Сасекс в своей карете, запряженной шестеркой, в сопровождении камердинера и двух лакеев; а так как он понимал теперь, что во время последней своей попытки сделал неверный ход, то и решил изменить тактику и осаждать крепость с помощью самого почтительного, нежного и вкрадчивого обхождения.
      Вечером накануне задуманного путешествия он вошел по обыкновению в одну из театральных лож, чтобы показаться дамам, и, обозревая общество в лорнет исключительно по той причине, что считаться подслеповатым было в моде, увидел свою возлюбленную, очень скромно одетую, сидящую в кресле и беседующую с очень некрасивой молодой женщиной. Хотя сердце его неудержимо забилось при виде Эмилии, он в течение нескольких минут не смел повиноваться велениям любви благодаря присутствию знатных леди, которые, боялся он, изменят свое мнение о нем к худшему, видя, как он публично приветствует особу, столь скромно одетую. Даже страстное его желание не одержало бы верх над гордыней и не привело бы его к ней, если бы он не рассудил, что знатные его друзья примут Эмилию за какую-нибудь прекрасную Эбигейл, с которой у него галантная интрига, и, стало быть, поздравят его с любовным похождением.
      Окрыленный этой мыслью, он подчинился голосу любви и устремился туда, где сидела его очаровательница. Его костюм и осанка были столь примечательны, что вряд ли могли ускользнуть от взгляда любопытных наблюдателей; к тому же он вошел в тот момент, когда неизбежно должен былпривлечь внимание зрителей, - я подразумеваю тот момент, когда весь зал притих, следя за представлением на сцене. Поэтому Эмилия заметила его, как только он появился; судя по направленному на нее лорнету, она убедилась, что ее увидели, и, угадав его намерение, когда он стремительно вышел из ложи, призвала на помощь всю силу духа и приготовилась его встретить. Он приблизился к ней с видом радостным и нетерпеливым, но в то же время скромным и почтительным, и сказал, что весьма рад встрече с ней.
      Хотя она была чрезвычайно довольна таким неожиданным обхождением, однако скрыла свои чувства и отвечала на его приветствие с притворным спокойствием и равнодушием, которые могли бы свидетельствовать лишь олюбезности особы, встретившей случайного знакомого. Удостоверившись, что она находится в добром здоровье, он очень учтиво осведомился о ее матери и мисс Софи, сообщил, что недавно имел удовольствие получить письмо от Годфри, что намеревался завтра же отправиться в путь и нанести миссис Гантлит визит, который теперь, когда ему посчастливилось с нею встретиться, он отложит, чтобы иметь удовольствие сопутствовать ей в ее поездке в деревню. Поблагодарив его за доброе намерение, она сказала ему, что ее мать ожидают здесь через два-три дня, а сама она приехала в Лондон несколько недель назад, чтобы ухаживать за теткой, которая была опасно больна, но теперь почти оправилась от недуга.
      Хотя разговор, как полагается, шел о самых обыкновенных предметах, Перигрин, пока длилось представление, пользовался каждым удобным случаем, чтобы выразить взглядом тысячу нежных уверений. Она заметила покорный его вид и втайне порадовалась, но, не вознаградив его ни одним одобрительным взглядом, старательно избегала этого безмолвного общения и даже кокетничала с каким-то молодым джентльменом, делавшим ей глазки из ложи напротив. Перигрин со свойственной ему проницательностью без труда угадал ее чувства и был уязвлен ее лицемерием, послужившим к тому, что он укрепился в недостойных своих умыслах, направленных против ее особы. Он упорствовал в своем ухаживании с неутомимой настойчивостью; по окончании спектакля усадил ее вместе с ее спутницей в наемную карету и с трудом добился разрешения сопровождать их к дяде Эмилии, которому наш герой был представлен этой молодой леди как близкий друг ее брата Годфри.
      Старый джентльмен, который был в полной мере осведомлен об отношениях Перигрина к семейству его сестры, уговорил его остаться поужинать и, казалось, был весьма доволен его речами и поведением, каковые тот, благодаря присущей ему смекалке, удивительно приспособил к нраву хозяина дома. После ужина, когда леди удалились, олдермен потребовал себе трубку, а наш лукавый искатель приключений последовал его примеру. Хотя он терпеть не мог этого растения, однако курил якобы с величайшим удовольствием и распространялся о достоинствах табака, словно принимал большое участие в торговле Виргинии. Поддерживая разговор, он осведомился о мнении купца и, когда речь зашла о государственном долге, начал разглагольствовать о процентных бумагах не хуже маклера. Когда олдермен пожаловался на ограничения и препятствия, чинимые торговле, гость начал поносить чрезмерные пошлины, с природой которых, казалось, был знаком так же хорошо, как любой таможенный чиновник. Дядя был поражен его познаниями и выразил изумление по поводу того, что у такого веселого молодого джентльмена нашелся досуг и охота заниматься предметами, столь чуждыми светским развлечениям молодежи.
      Воспользовавшись этим случаем, Пикль сообщил ему, что происходит из купеческого рода и в ранней юности почел своим долгом ознакомиться с различными отраслями торговли, которую изучил не только как фамильную свою профессию, но и как источник всех наших национальных богатств и могущества. Затем он принялся восхвалять торговлю и всех, кто споспешествовал ей, и в виде противопоставления столь забавно описал со всем присущим ему остроумием поведение и воспитание людей так называемого высшего света, что купец держался за бока и чуть не задохнулся от смеха. А нашего искателя приключений он признал чудом уравновешенности и благоразумия.
      Снискав, таким образом, расположение дяди, Перигрин распрощался, а на следующее утро приехал в своей карете навестить племянницу, которая уже выслушала наставления дяди вести себя осмотрительно и совет его не пренебрегать ухаживанием и не обескураживать столь достойного поклонника.
      ГЛАВА LXXV
      С большой ловкостью и упорством он стремится привести в исполнение свой план, касающийся Эмилии
      Получив благодаря лицемерию свободный доступ к своей возлюбленной, наш искатель приключений повел осаду и выразил самое искреннее раскаяние в прежнем своем легкомыслии, с такою страстностью умоляя ее о прощении, что, как ни была она защищена против его лести, однако готова была поверить мольбам, которым сопутствовали даже слезы, и в значительной мере изменила той суровости и сдержанности, каковые предполагала соблюдать во время этого свидания. Впрочем, она отнюдь не удостоила его признанием в ответном чувстве, ибо, расточая клятвы в верности и постоянстве до гроба, он даже не заикнулся о браке, хотя имел теперь полное право распоряжаться своей судьбой; и эта мысль породила сомнения, которые дали ей силу противостоять всем его атакам. Однако то, что скромность ее желала бы скрыть, выдали взоры, выражавшие, вопреки всем ее усилиям, радость и любовь. Ибо расположению ее к нему потакала ее самоуверенность, которая объясняла молчание поклонника касательно этого пункта стремительностью и смятением чувств и внушала ей мысль, что у него по отношению к ней могут быть только честные намерения.
      Коварный влюбленный ликовал, видя ласковые ее взгляды, которые предвещали ему полную победу; но дабы не повредить себе чрезмерной торопливостью, он не хотел рисковать и объясняться, покуда сердце ее не запутается в сетях так, что голос чести, осторожности и гордости уже не в силах будет его освободить. Вооружившись таким решением, он обуздал нетерпеливый свой нрав, оставаясь в границах деликатнейшего обхождения. Испросив и получив разрешение сопровождать ее в ближайший день в оперу, он взял ее руку, с почтительнейшим видом поднес к своим губам и вышел, оставив ее в тревожной неизвестности, нарушаемой то надеждой, то страхом.
      В назначенный день он снова явился около пяти часов пополудни и, видя, сколь выигрывают благодаря наряду природные ее чары, преисполнился радостью и восхищением; провожая ее в Хаймаркет, он едва мог обуздать бурную свою страсть и соблюсти правила осторожности, им усвоенные. Когда она вошла в партер, тщеславие его было удовлетворено в полной мере, так как в одно мгновение она затмила всех особ женского пола, из которых каждая признала в глубине души, что за исключением ее самой незнакомка была красивейшей из присутствующих женщин.
      Здесь наш герой насладился двойным триумфом: он кичился возможностью упрочить свою репутацию галантного кавалера среди светских леди и гордился случаем показать своих знатных знакомых Эмилии, чтобы она могла придать сугубое значение одержанной ею победе и, принимая его ухаживание, отнестись с большим уважением к его особе. Желая извлечь наибольшую выгоду из этой ситуации, он встал и приветствовал каждого из присутствующих в партере, с кем был хоть немного знаком, говорил шепотом и смеялся с напускной фамильярностью и даже кланялся издали некоторым аристократам только на том основании, что ему случилось стоять неподалеку от них при дворе или угостить их понюшкой рапэ в кофейне Уайта.
      Это нелепое чванство - хотя сейчас он чванился с целью споспешествовать своему замыслу - являлось не чем иным, как слабостью, которая до известной степени обнаруживалась во всем его поведении, ибо ничто не доставляло ему такого удовольствия, как возможность показать собеседникам, какие прекрасные у него отношения с людьми высокого звания и положения. Так, например, он частенько замечал, как бы случайно, что герцог Г. - один из добродушнейших людей в мире, и подтверждал это заявление каким-либо примером его благосклонности, касавшейся самого Пикля. Затем, неожиданно меняя тему, он повторял какую-нибудь остроумную реплику леди Т. и отмечал bon mot {Остроту (франц.).} графа К., которая была сказана в его присутствии.
      Многие молодые люди подобно ему позволяют себе обращаться слишком вольно с именами, хотя они никогда не имели доступа к знатным особам; но иначе обстояло дело с Перигрином, который благодаря своей внешности и предполагаемому богатству был принят в домах великих мира сего.
      Возвращаясь с Эмилией из оперы, он в поведении своем по-прежнему соблюдал все приличия, хотя и осыпал ее пламенными уверениями в любви, с великим жаром пожимал ей руку, утверждал, что душа его поглощена ее образом и что он не может жить, лишенный ее расположения. Как ни была она довольна его пылкими и патетическими речами, равно как и почтительностью его ухаживания, однако у нее хватило осторожности и твердости сдержать нежные чувства, готовые излиться; ей помогала противостоять его уловкам мысль, что теперь, если намерения у него честные, долг повелевает ему о них заявить. Вот почему она отказалась дать ответ на страстные его мольбы и притворилась, будто принимает их как проявление галантности и благовоспитанности.
      Эта напускная веселость и добродушие, обманув его надежду исторгнуть у нее признание, которым он мог бы воспользоваться немедленно, тем не менее побудили его заметить, пока карета проезжала по Стрэнду, что час поздний, что, прежде чем они прибудут в дом ее дяди, там, несомненно, уже отужинают, и предложить отвезти ее куда-нибудь, где они могли бы получить легкую закуску. Она была обижена этим дерзким предложением, к которому, однако, отнеслась как к шутке, поблагодарив его за учтивое приглашение и заявив, что если ей когда-нибудь захочется угоститься в таверне, он один удостоится чести предложить ей это угощение.
      Так как дядя ее был в гостях, а тетка ушла спать, ему посчастливилось наслаждаться tete-a-tete {Наедине (франц.).} с нею в течение целого часа, который он использовал с таким непревзойденным искусством, что осторожность ее едва не была побеждена. Он не только пустил в ход артиллерию вздохов, клятв, просьб и слез, но даже честь свою предложил в залог любви. Он поклялся в том, что если бы сердце ее и сдалось ему, полагаясь на его порядочность, он придерживается правил, которые никогда не позволят ему оскорбить такую невинность и красоту; и на этот раз порыв страсти до такой степени заслонил от него его цель, что, потребуй она объяснения в то время, как он был столь возбужден, он подчинился бы ее желанию и связал себя такими узами, которых не мог бы разорвать, не нанеся ущерба своей репутации. Но от таких настояний она воздержалась отчасти из гордости, а отчасти из боязни убедиться в том, что столь приятная догадка окажется ошибочной. Поэтому она радовалась счастью, которое сулила ей судьба, уступила просьбе принять драгоценности, купленные им на часть выигранных в Бате денег, и с очаровательной снисходительностью разрешила ему заключить ее в горячие объятия, когда он прощался, получив предварительно позволение навещать ее так часто, как будет ему желательно и удобно.
      По возвращении домой, окрыленный успехом, он предался безумным надеждам, уже поздравлял себя с победой над добродетелью Эмилии и начал помышлять о новых завоеваниях среди достойнейших особ женского пола. Однако внимание его отнюдь не было отвлечено этими суетными размышлениями; он решил сосредоточить все душевные силы на осуществлении первоначального своего намерения, отказался на время от всяких других затей, суливших удовольствие, развлечение и удовлетворение честолюбия, и нанял квартиру в Сити, чтобы наилучшим образом достичь цели.
      В то время как наш влюбленный услаждал свое воображение, его владычица тешилась надеждой, смущаемой сомнениями и беспокойством. Его молчание касательно конечной цели ухаживания оставалось тайной, о которой она боялась думать; а дядя докучал ей расспросами о признаниях и поведении Перигрина. Не желая давать этому родственнику ни малейшего повода для подозрений, которые положили бы конец всякому общению между нею и ее обожателем, она говорила все то, что, по ее мнению, должно было усыпить его осторожность и заботу об ее благополучии; и благодаря таким разговорам она наслаждалась без помех обществом нашего искателя приключений, который преследовал свою цель с удивительным рвением и упорством.
      ГЛАВА LXXVI
      Он убеждает Эмилию отправиться с ним в маскарад, пытается хитростью добиться ее любви и встречает заслуженный отпор
      Вряд ли проходил хотя бы один вечер, чтобы Перигрин не провожал ее в места общественных увеселений. Полагая, что в результате вероломного поведения им завоеваны ее доверие и привязанность, он начал подстерегать удобный случай; и, услыхав, как она упомянула в разговоре о том, что никогда не бывала в маскараде, он попросил разрешения сопровождать ее в ближайший день на бал; в то же время он обратился с этим приглашением к молодой леди, в чьем обществе видел ее в театре, ибо она присутствовала в тот момент, когда речь зашла о маскараде. Он обольщал себя надеждой, что леди отклонит предложение, так как была она, по-видимому, скромной особой, которая родилась и выросла в Сити, где подобные развлечения считаются непристойными и постыдными. Однако на этот раз он обманулся в своих расчетах: любопытство имеет такую же власть в Сити, как и в другом конце города, где обитают придворные круги. Едва только Эмилия приняла его предложение, ее подруга с величайшим удовольствием согласилась участвовать в увеселении, и он принужден был благодарить ее за такую снисходительность, повергшую его в полное уныние. Он начал изощрять свой ум, измышляя способ воспрепятствовать ее неуместной навязчивости. Будь такая возможность, он решился бы взять на себя обязанности ее врача и прописать ей лекарство, которое принудило бы ее остаться дома. Но так как слишком поверхностное знакомство с ней лишало его возможности прибегнуть к этому способу, он придумал другое средство, которое и применил с величайшим успехом. Зная, что бабка оставила ей наследство, обеспечивающее независимость ее от родителей, он препроводил письмо ее матери, сообщая, что дочь, отправляясь якобы в маскарад, намеревается вступить в брак с каким-то джентльменом и что через несколько дней мать будет оповещена обо всех обстоятельствах интриги в том случае, если сохранит это уведомление втайне и изобретет средство удержать молодую леди дома, не давая ей повода предположить, будто знает о ее намерениях. Эта записка, подписанная: "Ваш доброжелатель и неведомый вам покорный слуга", возымела желаемое действие на заботливую матрону, которая в день бала притворилась тяжело больной, благодаря чему мисс не могла, не нарушая правил приличия, покинуть спальню своей мамаши и прислала днем извинение Эмилии, тотчас после прихода Перигрина, который сделал вид, будто крайне огорчен неудачей, тогда как сердце его трепетало от восторга.
      Часов в десять влюбленные отправились в Хаймаркет; он был в костюме Панталоне, она - Коломбины; и как только они вошли в зал, заиграл оркестр, раздвинулся занавес, и открылась вся сцена, к восторгу Эмилии, чьи ожидания были превзойдены этим зрелищем. Наш кавалер, проведя ее по всем комнатам, ввел ее в круг, и когда настал их черед, они протанцевали несколько менуэтов; затем, проводив ее в буфетную, он уговорил ее отведать конфет и выпить бокал шампанского. После вторичного обозрения собравшейся компании они приняли участие в контрдансах, которыми и занимались, покуда наш искатель приключений не порешил, что кровь его дамы в достаточной мере воспламенилась, чтобы он мог приступить к осуществлению своего намерения. Исходя из такого предположения, опиравшегося на ее замечание, что она чувствует усталость и жажду, он убедил ее закусить и отдохнуть и с этой целью повел ее вниз, в ресторан, где, усадив за столик, предложил ей стакан вина с водой; и, так как она жаловалась на слабость, влил в стакан несколько капель эликсира, который отрекомендовал как наилучшее укрепляющее лекарство, тогда как это была всего-навсего возбуждающая настойка, коварно припасенная им для подобного случая. Выпив эту смесь, весьма улучшившую ее расположение духа, она съела кусок ветчины и крылышко холодной курицы и запила стаканом бургундского после настойчивых просьб своего поклонника. Эти возбуждающие средства, содействуя брожению крови, разгоряченной энергическим движением, не преминули повлиять на организм хрупкого юного создания, которое от природы было веселым и живым. Глаза ее засверкали огнем, сотни блестящих острот срывались с ее уст, и каждая маска, с ней заговаривавшая, выслушивала меткий ответ.
      Перигрин, обрадованный успехом своего лечения, предложил снова принять участие в контрдансах с целью усилить действие эликсира и начал красноречиво изъясняться ей в любви, когда она, по его мнению, была наиболее расположена слушать об этом предмете. Дабы возбудить в себе ту решимость, какой требовал его план, он выпил две бутылки бургундского, которое воспламенило его страсть до такой степени, что он почувствовал себя способным задумать и осуществить любой проект для удовлетворения своего желания.
      Эмилия, расположенная столь многими возбудительными средствами в пользу человека, которого любила, в значительной мере изменила привычной своей сдержанности, выслушивала его речи с непритворным удовольствием и, доверяя своему счастью, не скрыла от него, что он является властелином ее сердца. Восхищенный этим признанием, он уже полагал, что вот-вот пожнет чудесные плоды своей хитрости и настойчивости, и, поскольку приближалось утро, с удовольствием согласился на первое же ее предложение вернуться домой. Шторы кареты были спущены; он воспользовался благоприятным расположением ее духа и, притворяясь безрассудным вследствие выпитого им вина, заключил ее в свои объятия и запечатлел тысячу поцелуев на ее пухлых губках, - вольность, которую она простила как привилегию опьянения. Пока он, таким образом, предавался безнаказанно наслаждению, экипаж остановился, и когда Пайпс открыл дверь, хозяин его ввел ее в коридор, прежде чем она сообразила, что подъехали они отнюдь не к дому ее дяди.
      Испуганная этим открытием, она не без смущения пожелала узнать, почему он привез ее в этот час в незнакомое место. Но он ничего не отвечал, пока не ввел ее в комнату, где объяснил ей, что, так как семейство ее дяди было бы потревожено ее возвращением в такой поздний час, а улицы близ Темпл-Бара кишат разбойниками и головорезами, он приказал своему кучеру остановиться у этого дома, где проживает одна его родственница, прекраснейшая леди, которая будет рада случаю оказать услугу особе, внушившей ему, как ей известно, такую нежность и уважение.
      Эмилия была слишком проницательна, чтобы поверить этому благовидному предлогу. Несмотря на свое расположение к Перигрину, которое никогда еще не было столь сильным, как сейчас, она мгновенно разгадала весь его план. Хотя кровь ее кипела от негодования, она поблагодарила его с притворной невозмутимостью за доброе отношение к ней и выразила признательность его кузине, но в то же время настаивала на том, чтобы ехать домой, так как ее отсутствие приведет в ужас дядю и тетку, которые, как она знала, не лягут спать до ее возвращения.
      Приводя тысячу доводов, он убеждал ее позаботиться о собственных удобствах и благополучии, обещая послать Пайпса в Сити для успокоения ее родственников. Но так как она оставалась глухой к его мольбам, он заявил, что через несколько минут подчинится ее требованию, и попросил ее подкрепиться для предупреждения простуды возбуждающим напитком, который он налил в ее присутствии, но теперь у нее проснулось подозрение и она отказалась пить, несмотря на все его уговоры.
      Тогда он упал перед ней на колени, слезы брызнули у него из глаз, и он поклялся, что больше не может существовать, питаясь одними зыбкими надеждами, и что если она не соизволит увенчать его счастье, он немедленно падет жертвой ее презрения. Такие неожиданные речи, а также все признаки безумного возбуждения не преминули смутить и испугать нежную Эмилию, которая, собравшись с духом, отвечала решительным тоном, что ей непонятно, какие у него основания жаловаться на ее сдержанность, от которой она не вольна отказаться, пока он не заявит формально о своих намерениях и не получит согласия тех, кому долг приказывает ей повиноваться.
      - Божественное создание! - воскликнул он, схватив ее руку и прижимая ее к губам. - От вас одной я жду той благосклонности, которая преисполнит меня восторгами небесного блаженства. Взгляды родителей пошлы, глупы и ограниченны! Я не намерен подчиняться стеснениям, созданным для повседневной жизни. Любовь моя слишком нежна и деликатна, чтобы носить эти вульгарные цепи, которые способны лишь уничтожить добровольную привязанность и непрестанно докучают человеку принудительными обязательствами, на ней лежащими. Мой милый ангел, избавьте меня от унижения быть насильно принужденным вас любить и будьте единственной владычицей моего сердца и состояния! Я не оскорблю вас разговором о денежном возмещении; все мое имущество в вашем распоряжении. В этом бумажнике на две тысячи фунтов банкнотов; доставьте мне удовольствие, примите их; завтра я положу к вашим ногам еще десять тысяч. Одним словом, вы будете госпожой всего моего состояния, а я буду почитать себя счастливым, живя в зависимости от ваших щедрот!
      О, небо! Что испытало сердце целомудренной, чувствительной, деликатной, нежной Эмилии, когда она услышала это дерзкое объяснение из уст человека, которого удостоила своей любви и уважения! Не только ужас, скорбь и негодование охватили ее вследствие такого недостойного поведения, но и мучительная боль, порожденная всеми этими чувствами и вызвавшая взрыв истерического хохота, когда она сказала ему, что не может не восхищаться его великодушием.
      Обманутый этим судорожным смехом и ироническим комплиментом, ему сопутствовавшим, влюбленный вообразил, что весьма приблизился к цели, и теперь следует взять крепость штурмом, чтобы избавить ее от неприятного сознания, будто она уступила без сопротивления. Одержимый этой нелепой мыслью, он вскочил и, сжав ее в объятиях, попытался приступить к выполнению неудержимого и низкого своего желания. С видом хладнокровным и решительным она предложила вступить в переговоры, и когда после повторных ее требований он согласился, она обратилась к нему с такими словами, в то время как глаза ее сверкали благородным негодованием:
      - Сэр, я не намерена докучать вам повторением прежних ваших клятв и уверений, не хочу я также воскрешать в памяти те маленькие уловки, которыми вы пользовались с целью залучить в западню мое сердце, потому что - хотя вы с помощью коварнейшего притворства нашли способ ввести меня в заблуждение вам, несмотря на все ваши усилия, так и не удалось усыпить мою бдительность или, завоевав мою любовь, лишить меня возможности отвергнуть вас без единой слезы, как только честь моя потребует такой жертвы. Сэр, вы недостойны моего внимания и сожалений, и вздох, вырывающийся сейчас из моей груди, вызван сокрушением о моей собственной слепоте. Что же касается до этого покушения на мою невинность, я презираю вашу силу, так же как ненавистные мне ваши намерения. Под личиной нежнейшего уважения вы, заманили меня туда, где я лишена защиты друзей, и измыслили другие гнусные планы с целью нарушить мой покой и погубить мое доброе имя, но я слишком доверяю своей невинности и авторитету закона, чтобы допустить мысль о страхе или пасть духом, очутившись в том положении, до которого довели меня обманом. Сэр, в настоящее время ваше поведение гнусно и позорно! Ибо вы, негодяй, не посмели помыслить об осуществлении вашего подлого плана, когда вам было известно, что здесь находится мой брат, способный предотвратить оскорбление или отомстить за него. Стало быть, вы не только вероломный злодей, но и презреннейший трус!
      Произнеся эту речь с величественной строгостью, она открыла дверь и, с удивительной решимостью спустившись вниз, поручила себя заботам сторожа, отыскавшего для нее наемный портшез, в котором она была благополучно доставлена к дому своего дяди.
      Между тем влюбленный был так ошеломлен этими язвительными упреками и ее возмущением, что решимость покинула его, и он не только не мог помешать ее отступлению, но не в силах был вымолвить слово, чтобы умилостивить ее или уменьшить свою вину. Разочарование и мучительные угрызения совести, охватившие его, когда он подумал о том, в какой неблаговидной роли выступил перед Эмилией, вызвали такое душевное смятение, что молчание его внезапно сменилось припадком умоисступления; он бесновался, как сумасшедший, и совершил тысячу безумных поступков, которые убедили обитателей дома, являвшегося чем-то вроде притона, что он действительно сошел с ума. Пайпс с великой тревогой разделял это мнение и с помощью слуг помешал ему выбежать из дому и преследовать прекрасную беглянку, которую в безумии своем он и проклинал и воспевал, осыпая страшными ругательствами и расточая ей похвалы. Верный его лакей, прождав добрых два часа в надежде, что взрыв страсти утихнет, и видя, что припадки скорее усиливаются, весьма благоразумно послал за знакомым его господину врачом, который, расследовав обстоятельства и симптомы заболевания, распорядился сделать ему немедленно обильное кровопускание и прописал микстуру для успокоения взволнованных чувств. Когда этот приказ был в точности исполнен, Перигрин стал спокойнее и сговорчивее, он опомнился настолько, что устыдился своего исступления, и покорно дал себя раздеть и уложить в постель, где усталость, вызванная пребыванием в маскараде, а также перенесенные волнения погрузили его в глубокий сон, который весьма содействовал сохранению рассудка. Однако, проснувшись около полудня, он отнюдь не наслаждался полным спокойствием. Воспоминание о происшедшем повергло его в уныние. Обвинительная речь Эмилии еще звучала в его ушах; и, глубоко обиженный ее презрением, он не мог не восхищаться ее мужеством, и сердце его воздавало должное ее чарам.
      ГЛАВА LXXVII
      Он старается примириться со своей возлюбленной и упрекает ее дядю, который отказывает ему от дома
      Раздираемый этими противоречивыми чувствами, он вернулся домой в портшезе; и в то время как он рассуждал сам с собой, надлежит ли ему отказаться от преследования и постараться изгнать ее образ из своего сердца или немедленно пойти и принести извинение разгневанной возлюбленной и предложить свою руку, чтобы загладить преступление, слуга подал ему пакет, доставленный в дом рассыльным. Едва увидав адрес, написанный рукой Эмилии, он угадал, что находится в пакете, и, с тревожным нетерпением сломав печать, обнаружил подаренные им ей драгоценности, которые были вложены в записку, составленную в таких выражениях:
      "Чтобы не было у меня причин упрекать себя за то, что я сохранила хотя бы малейшее воспоминание о негодяе, которого равно презираю и ненавижу, пользуюсь случаем возвратить эти бессильные орудия его гнусного покушения на честь Эмилии".
      Горечь этого язвительного послания столь усилила и воспламенила его раздражение, что он грыз себе ногти, пока кровь из-под них не выступила, и даже плакал от злости. Он клялся отомстить ее высокомерной добродетели и поносил себя за то, что поторопился с признанием, сделанным прежде, чем окончательно созрел его план; и тут же взирал на ее поведение с уважением и благоговением и склонялся перед непреодолимей силой ее очарования. Короче говоря, грудь его разрывали противоречивые страсти; любовь, стыд и раскаяние состязались с тщеславием, честолюбием и жаждой мести, и неизвестно, кому досталась бы победа, если бы не вмешалось упрямое желание и не побудило его к примирению с оскорбленной красавицей.
      Под влиянием этого побуждения он отправился после полудня в дом ее дяди, питая некоторые надежды на ту радость, какая неизбежно сопутствует примирению нежных и чувствительных влюбленных. Хотя сознание вины приводило его в тягостное замешательство, тем не менее он был слишком уверен в своих достоинствах и ловкости, чтобы не надеяться на прощение; а к тому времени, когда он подошел к дому олдермена, у него уже была готова весьма хитроумная и трогательная речь, которую он намеревался произнести в свою защиту, возлагая вину за свое поведение на необузданную свою страсть, возбужденную бургундским, коим он злоупотребил. Но ему не представился случай воспользоваться объяснением, заранее придуманным. Эмилия, подозревая, что он сделает такого рода попытку с целью вернуть ее благосклонность, ушла из дому якобы в гости, оповестив предварительно дядю о своем намерении избегать общества Перигрина вследствие двусмысленного его поведения, которое она, по ее словам, наблюдала вчера вечером в маскараде. Она предпочла намекнуть о своих подозрениях в такой туманной форме, чтобы не сообщать со всеми подробностями о бесчестном умысле молодого человека, так как это сообщение могло разжечь гнев родственников и навлечь опасность, возбудив вражду и жажду мести.
      Обманувшись в надежде увидеть ее, наш искатель приключений осведомился, дома ли старый джентльмен, который, по мнению Перигрина, находился под его влиянием и готов был принять извинения, в случае если бы сообщение молодой леди восстановило его против нашего героя. Но и тут он потерпел разочарование, так как дядя уехал обедать за город, а жена его была нездорова. Итак, он не мог найти предлог остаться в доме вплоть до возвращения его очаровательницы. Будучи, однако, искушенным в хитрости, он отпустил свою карету и занял комнату в таверне, обращенную окнами к воротам купца; здесь он намеревался оставаться на страже вплоть до ее возвращения.Этот план он привел в исполнение с несокрушимым упорством, но ему не сопутствовал ожидаемый успех.
      Эмилия, чья предусмотрительность была столь же зорка, сколь и похвальна, предвидя, что его плодовитое воображение грозит ей опасностью, вошла в дом через черный ход, о котором понятия не имел ее поклонник; а ее дядя вернулся домой в такой поздний час, что Перигрин уже не мог добиваться свидания, не нарушая правил приличия.
      Наутро он не преминул снова явиться, и, когда, согласно распоряжению его возлюбленной, ему сообщили об ее отсутствии, он добился свидания с хозяином дома, который принял его с холодной учтивостью, дав ему понять, что осведомлен о неудовольствии племянницы. Тогда Перигрин с простодушным видом заявил олдермену, что тот, если судить по его поведению, является поверенным мисс Эмилии, у которой он пришел просить прощения за нанесенное оскорбление; если его к ней допустят, ему удастся доказать, что преступление его не было умышленным, или хотя бы принести такие извинения, которые вполне загладят вину.
      На эти слова купец без всяких уверток и церемоний отвечал, что, хотя ему неизвестна природа нанесенного оскорбления, однако оно, несомненно, было весьма серьезным, если могло до такой степени восстановить его племянницу против человека, к которому она до сей поры относилась с величайшим уважением. Он признался, что она заявила о своем намерении отказаться навсегда от знакомства с Перигрином, и, конечно, у нее были для этого основания; и он не желает способствовать примирению, если Перигрин не уполномочит его повести речь о браке, каковой, полагает он, является единственным средством доказать искренность нашего героя и получить прощение Эмилии.
      Гордость Перигрина была возмущена этим прямым и грубым заявлением, в котором он увидел результат сговора между молодой леди и ее дядей с целью извлечь выгоду из его страсти. Поэтому он, не скрывая своего отвращения, ответил, что не находит никакой нужды в посреднике для улаживания размолвки между ним и Эмилией и добивается только возможности оправдаться лично.
      Купец откровенно заметил, что, так как племянница выразила настойчивое желание избегать общества Перигрина, он отнюдь не намерен стеснять ее свободу, а затем дал ему понять, что чрезвычайно занят.
      Наш герой вознегодовал на такое высокомерное обращение. - Я ошибался, сказал он, - думая найти благовоспитанность по сю сторону Темпл-Бара; но разрешите вам сказать, сэр, что, если я не удостоюсь свидания с мисс Гантлит, мне придется заключить, что вы, преследуя какие-то свои недобрые цели, действительно стесняете ее свободу.
      - Сэр, - ответил старый джентльмен, - можете выводить любые заключения, какие придутся вам по вкусу, но будьте добры, предоставьте мне право быть хозяином в моем собственном доме.
      С этими словами он весьма учтиво указал ему на дверь, а наш влюбленный, не доверяя своей сдержанности и опасаясь встретить еще более оскорбительное обхождение там, где личная храбрость могла только усугубить его унижение, удалился в бешенстве, с которым не в силах был справиться, и на прощание сказал, что, если бы преклонный возраст не служил хозяину дома защитой, он покарал бы его за дерзость,
      ГЛАВА LXXVIII
      Он замышляет дерзкий план, в результате которого попадает в незавидное положение, усугубляющее его разочарование
      Лишившись, таким образом, возможности встречаться со своей возлюбленной, он попытался вернуть ее расположение с помощью самых почтительных и трогательных посланий, которые ухитрялся ей препровождать; но когда эти усилия не принесли никаких плодов, желание его перешло в нетерпеливую страсть, граничившую с безумием, и он решил поставить на карту свою жизнь, состояние и доброе имя, только бы не отступать от бесчестных намерений. В самом деле, чувство негодования было у него так же глубоко, как и любовь, и обе эти страсти настойчиво и громко требовали удовлетворения. В надежде найти способ ее похитить, он нанял людей, оповещавших его об ее выходах из дому; но ее осмотрительность разрушила этот замысел, ибо она ждала подобных поступков от такого человека, как он, и вела себя соответственно.
      Сбитый с толку ее осторожностью и проницательностью, он изменил свой план. Под предлогом, будто его вызвали домой по важному делу, он выехал из Лондона и, заняв комнату в доме одного фермера, расположенном близ дороги, по которой она непременно должна была проехать на обратном пути к матери, прервал общение со всеми людьми, кроме своего камердинера и Пайпса, получивших приказ рыскать по окрестностям, разведывать в каждом доме и наводить справки о каждой карете, появляющейся на этой проезжей дороге, с целью задержать в пути его Аманду.
      По прошествии недели, проведенной в засаде, камердинер известил его, что он и его товарищ разведчик заметили карету, запряженную шестеркой, мчавшуюся им навстречу, после чего оба надвинули шляпы на глаза, чтобы не быть узнанными в том случае, если их увидят, и, притаившись за живой изгородью, обнаружили в проехавшей мимо карете скромно одетого молодого человека и леди в маске, ростом, фигурой и осанкой походившую на Эмилию; и что Пайпс последовал за ними издали, тогда как сам он вернулся, чтобы передать эту весть.
      Перигрин едва дал ему договорить. Он бросился в конюшню, где его лошадь стояла всегда под седлом, и, нимало не сомневаясь в том, что упомянутая леди - его возлюбленная, которую сопровождает один из клерков ее дяди, мгновенно вскочил в седло и помчался галопом в погоню за каретой; проехав около двух миль, он узнал от Пайпса, что она остановилась у соседней гостиницы. Хотя страсть побуждала его немедленно войти в комнату Эмилии, он внял уговорам своего тайного советчика, который возражал против столь опрометчивого шага, говоря, что немыслимо осуществить его замысел и увезти ее насильно из гостиницы, находящейся в густо населенной деревне, жители которой не преминут встать на ее защиту. Поэтому Пайпс предложил ему подстеречь карету на каком-нибудь отдаленном и пустынном участке дороги, где они могут достигнуть своей цели без труда и опасности. Приняв этот совет, наш искатель приключений приказал Пайпсу следить за гостиницей, чтобы Эмилия не ускользнула каким-нибудь другим путем, в то время как сам он и его камердинер, стараясь никому не попадаться на глаза, поехали по пустынной тропе и, выбрав место, подходящее для их целей, поместились в засаде. Здесь они провели добрый час, не видя кареты и не получая вестей от своего часового. Наконец, юноша, будучи не в силах справиться со своим нетерпением, приказал камердинеру оставаться на посту, а сам поскакал назад, к своему верному слуге, который заверил его, что путешественники еще не снялись с якоря и не тронулись в путь.
      Несмотря на это сообщение, у Пикля вспыхнули такие тревожные подозрения, что он не мог совладать с собой и, подойдя к воротам, осведомился о путешественниках, которые недавно прибыли в карете, запряженной шестеркой. Хозяин гостиницы, очень недовольный поведением этих пассажиров, не счел нужным соблюдать данные ему приказания; вопреки им он сказал напрямик, что карета здесь не остановилась, но, въехав в одни ворота, выехала в другие, с целью обмануть тех, кто ее преследовал, о чем он узнал со слов джентльмена, который настойчиво требовал, чтобы избранное им направление было скрыто от всех, кто вздумает расспрашивать об их путешествии.
      - Что касается до меня, мистер, - продолжал сей сердобольный трактирщик, - то я полагаю, что они ничуть не лучше, чем кажутся, иначе им нечего было бы так бояться, что их догонят. Черт возьми, подумал я, увидав, как им не терпится поскорей уехать, будь я проклят, если это не какой-нибудь лондонский подмастерье, удирающий с дочерью своего хозяина. Но кто бы он там ни был, ясно одно: нисколько он не похож на джентльмена, потому что, потребовав от меня такой услуги, он, однако, не потрудился опустить руку в карман или спросить: "Не хотите ли выпить, любезный?" Впрочем, это не касается до его спешки, и человек может иной раз ошибиться в своих заключениях.
      По всей вероятности, словоохотливый хозяин гостиницы сослужил бы службу нашему путешественнику, если бы Перигрин дал ему договорить до конца; но наш стремительный юноша, не желая слушать дальнейшие его замечания, прервал его в самом начале речи, нетерпеливо спросив, по какой дороге они поехали; получив ответ трактирщика, он пришпорил лошадь, приказав Пайпсу уведомить камердинера об избранном им пути, чтобы они могли присоединиться к нему без промедления.
      Рассказ трактирщика о поведении путешественников укрепил его первоначальные подозрения. Он не щадил коня и, всецело поглощенный желанием увидеть Эмилию в своей власти, не обратил внимания на то, что дорога, по которой он ехал, ведет отнюдь не к жилищу миссис Гантлит. Камердинер был вовсе незнаком с этой частью графства, а что касается до мистера Пайпса, то подобные соображения были совершенно несвойственны природе его ума.
      Добрых десять миль проехал наш герой, когда, наконец, посчастливилось ему увидеть на расстоянии мили карету, поднимающуюся на холм; удвоив свои старания, он стал с каждой минутой нагонять экипаж и подъехал к нему так близко, что мог уже разглядеть леди и ее провожатого, которые, высунувшись из окна, озирались и поочередно окликали кучера, казалось умоляя его погонять лошадей.
      Будучи, так сказать, у входа в гавань, он пересек дорогу, как вдруг лошадь его, попав в колею, споткнулась, а он, перекувырнувшись через голову, отлетел на несколько ярдов. Так как лошадь получила при падении вывих плеча, он лишился возможности сорвать плод, который почти держал в руках; слуг своих он оставил далеко позади, а если бы они и находились за его спиной и подали ему другого коня, лошади у них были неважные, и, стало быть, у него все равно не оставалось бы надежды догнать беглецов, которые столь удачно воспользовались этой катастрофой, что карета в одно мгновение скрылась из виду.
      Легко можно угадать, как вел себя молодой человек с таким нравом, как у Перигрина, очутившись в столь незавидном положении. Он громко возопил, но мольбы его отнюдь не отличались покорностью. С невероятной быстротой он побежал назад, навстречу своему камердинеру, которого тотчас же заставил спешиться, занял его место и пустил в ход хлыст и шпоры, предварительно приказав швейцарцу следовать за ним на другом мерине и поручив хромого гунтера заботам Пайпса.
      Распорядившись таким манером, наш искатель приключений продолжал преследование со всем присущим ему упорством и, проехав некоторое расстояние, узнал от одного крестьянина, что карета свернула на другую дорогу и, по его разумению, опередила их примерно на три мили, хотя, по всей вероятности, лошади скоро выбьются из сил, так как казались совсем измученными, когда поравнялись с его домом. Ободренный этим известием, Перигрин стремительно продолжал путь; однако ему не удалось увидеть карету, пока не начали сгущаться ночные тени, да и тогда она только мелькнула перед его глазами: сумерки поглотили экипаж, едва успел Перигрин его разглядеть. Короче говоря, он не отказывался от погони вплоть до наступления ночи и, не ведая о местонахождении предмета своих поисков, завернул в уединенную харчевню с целью получить какие-нибудь сведения, как вдруг, к великой своей радости, заметил стоявшую в стороне карету и загнанных лошадей во дворе. Не сомневаясь в том, что цель его усилий, наконец, достигнута, он тотчас же спешился и, подбежав с пистолетом в руке к кучеру, повелительным тоном потребовал, чтобы тот под страхом смерти проводил его в спальню леди.
      Возница, устрашенный этими грозными словами, отвечал с большим смирением, что ему неизвестно, куда удалились его пассажиры, так как с ним расплатились и от услуг его отказались, потому что он не мог везти их всю ночь, не дав передышки лошадям. Но он обещал пойти за лакеем, который проводит нашего героя в их комнату. С этим поручением он и был послан, тогда как наш герой оставался на страже у ворот вплоть до прибытия своего камердинера, который до возвращения кучера сменил его на караульном посту. Тогда молодой джентльмен, возмущенный медлительностью своего посланца, ворвался в дом и бегал из комнаты в комнату, угрожая отомстить всем обитателям дома; но он не встретил ни души, пока не поднялся на чердак, где увидел хозяина харчевни и его жену, лежащих в постели. Эта робкая чета, узрев при свете тростниковой свечи на камине незнакомца, с грозным видом ворвавшегося к ним в спальню, была охвачена ужасом и жалостно стала молить, чтобы он ради Христа пощадил их жизнь, а взамен взял все их имущество.
      Перигрин, слыша эту мольбу и видя их лежащими в постели, понял, что они принимают его за грабителя и не ведают цели его прихода; он рассеял их опасения, объяснив им причину своего визита, и потребовал, чтобы муж встал и помог ему в его поисках.
      Получив такое подкрепление, он обыскал все уголки в гостинице и, наконец, узнал от конюха в конюшне, к бесконечному своему огорчению, что джентльмен и леди, прибывшие в карете, немедленно наняли почтовых лошадей до деревни, находящейся на расстоянии пятнадцати миль, и отправились в путь, даже не закусив. Наш герой, взбешенный неудачей, тотчас вскочил в седло и со своим спутником поскакал по той же дороге, твердо решив скорее умереть, чем отказаться от своего замысла. С трех часов пополудни он успел к тому времени проехать свыше тридцати миль; лошади были изнурены и сделали этот перегон с таким трудом, что наступило уже утро, когда Перигрин прибыл к месту своего назначения; там он не только не нашел беглецов, но узнал, что лица, соответствующие его описанию, здесь не проезжали и, по всей вероятности, отправились в противоположную сторону, предварительно дав конюху неверные сведения с целью направить преследователей на ложный путь. Эта догадка подкреплялась сделанным им впервые наблюдением, что они значительно уклонились в сторону от той дороги, которая должна была привести их к дому матери Эмилии; эти соображения окончательно лишили его того самообладания, какое он до сей поры сохранял. В бешенстве и безумии он вращал белками, пена выступила у него на губах, он топал ногами, осыпал проклятьями самого себя и весь род людской и готов был скакать неведомо куда на той же лошади, которая чуть дышала от усталости, не найди его наперсник способа успокоить и образумить его, указав на то, в каком состоянии находятся бедные животные, и посоветовав ему нанять свежих лошадей и ехать на почтовых до деревни, расположенной неподалеку от дома миссис Гантлит, где они не преминут перехватить ее дочь, если опередят ее в пути.
      Перигрин не только одобрил этот разумный совет, но и последовал ему. Лошади были оставлены на попечение хозяина гостиницы, а Пайпсу даны инструкции в случае, если он явится разыскивать своего господина; подали пару выносливых меринов, и Перигрин со своим лакеем снова отправился в путь, следуя указаниям форейтора, который вызвался быть их проводником. Первый перегон приближался к концу, когда они заметили карету, только что остановившуюся перед гостиницей, где они намеревались переменить лошадей. Тогда наш искатель приключений, одержимый предчувствием, пустил коня своего во весь опор и в тот момент, когда путешественники выходили из экипажа, приблизился к ним и мог убедиться в том, что это те самые лица, которых он так долго преследовал.
      Воодушевленный этим открытием, он галопом въехал во двор, и леди со своим спутником едва успели запереть дверь комнаты, куда удалились с великой поспешностью, тогда как преследователь убедился в том, что добыча находится теперь в его руках. Отнюдь, впрочем, не желая полагаться на удачу, он поместился на лестнице, по которой они поднялись к себе в комнату, и, послав привет молодой леди, попросил о свидании, угрожая в противном случае пренебречь всякими церемониями и добиться милости, в которой она ему отказывает. Слуга, передав его поручение через замочную скважину, вернулся с ответом, что она не отступит от принятого ею решения и скорее погибнет, чем подчинится его воле. Наш искатель приключений, не потрудившись возразить на эти слова, взбежал по лестнице, забарабанил в дверь, требуя, чтобы еговпустили, и услыхал от спутника нимфы, что мушкет заряжен и что было бы куда лучше, если бы Перигрин не вынуждал его проливать кровь в защиту особы, признавшей его своим защитником.
      - Законы этой страны, - сказал он, - не могут распутать узы, нас связывающие, и посему я намерен защищать ее как свою собственность; итак, лучше вам отказаться от бесплодной попытки и подумать о своей безопасности, ибо, клянусь богом, меня создавшим, я выстрелю в вас из этого ружья, как только вы сунете нос в дверь, и кровь ваша да падет на вашу голову!
      Таких угроз со стороны клерка было бы достаточно для Пикля, чтобы взять штурмом крепость, даже если бы им не сопутствовало сообщение о том, что Эмилия удостоила отдать свою руку столь презренному сопернику. Это известие придало крылья его возмущенью, он заколотил ногами в дверь с такой силой, что дверь распахнулась, и он вошел, держа в руке пистолет со взведенным курком. При его появлении противник, вместо того чтобы стрелять из мушкета, попятился с явным изумлением и испугом, восклицая:
      - Господи Иисусе! Сэр, да вы совсем не тот! И вы спутали нас с кем-то!
      Не успел Перигрин ответить на такое приветствие, как леди рванулась к нему и, сняв маску, открыла лицо, которое он доселе никогда не видывал. Если верить древним мифам, голова Горгоны производила молниеносное и потрясающее впечатление, но все же не такое, какое произвела эта физиономия на изумленного юношу. Взор его, словно прикованный волшебной силой, не мог оторваться от незнакомого лица, ноги как бы приросли к полу, и, неподвижно простояв в течение нескольких минут, он рухнул наземь, пораженный приступом отчаяния и разочарования. Следовавший за ним по пятам швейцарец, увидав своего господина в таком состоянии, поднял его и, положив на кровать в соседней комнате, тотчас и не колеблясь пустил ему кровь, так как всегда имел при себе ящик с ланцетами на случай какого-нибудь дорожного происшествия. Этой предусмотрительности наш герой, по всей вероятности, был обязан жизнью. Благодаря весьма обильному кровопусканию он пришел в себя, но усталость, в соединении с пережитым им неистовым возбуждением, породила в крови опасную лихорадку, и прошло несколько дней, прежде чем врач, вызванный из ближайшего городка, мог поручиться за его жизнь.
      ГЛАВА LXXIX
      Перигрин посылает письмо миссис Гантлит, которая отвергает его предложение. - Он отправляется в крепость
      Наконец, здоровая его натура преодолела недуг, не раньше, впрочем, чем этот последний укротил в значительной мере неистовый его нрав и заставил его серьезно призадуматься о своем поведении. Пребывая в таком смиренном расположении духа, он размышлял со стыдом и раскаянием о своем вероломном обхождении с прекрасной и целомудренной Эмилией; он вспоминал прежнее свое чувство к ней, а также заветы умирающего дяди; он воскрешал в памяти дружбу свою с ее братом, перед которым столь тяжко провинился, и, поразмыслив обо всех ее поступках, нашел их столь похвальными, смелыми и благородными, что начал почитать ее особой, вполне достойной его ухаживания, даже если бы чувство долга не побуждало его к такому решению. Но, будучи обязан принести извинение почтенному семейству, столь грубо им оскорбленному, он поспешил заявить о своем раскаянии и, как только удалось ему удержать перо в руке, написал письмо миссис Гантлит, в котором, сокрушаясь и скорбя, признавал, что разыграл роль, отнюдь не подобающую честному человеку, и отныне не обретет спокойствия духа, покуда не заслужит ее прощения. Он утверждал, что, хотя счастье его всецело зависит от решения Эмилии, он готов отказаться от всякой надежды на ее благосклонность, если мать укажет ему иной, лучший способ загладить вину перед этой очаровательной молодой леди, чем положить к ее ногам свое сердце и состояние и отдать свою жизнь в ее распоряжение. Поэтому он трогательно заклинал миссис Гантлит простить его, приняв во внимание его раскаяние, и воспользоваться материнским влиянием на дочь, чтобы та разрешила ему явиться к ней с обручальным кольцом, как только состояние его здоровья позволит ему передвигаться.
      Когда это послание было вручено Пайпсу, отыскавшему к тому времени своего господина, молодой джентльмен осведомился о чете, которую столь неудачно преследовал, и узнал от своего камердинера, слыхавшего их историю из их же собственных уст, что леди была единственной дочерью богатого еврея, а спутник ее, ученик этого еврея, обратил ее в христианскую веру и женился на ней; когда же тайна сия раскрылась, старый иудей, измыслил план разлучить их навеки, а они, узнав о его намерениях, нашли способ бежать из дома с целью укрыться во Франции, пока дело не будет улажено; при виде трех человек, преследовавших с такой стремительностью и упорством, они нимало не сомневались, что за ними гонится ее отец со своими друзьями или слугами, и потому продолжали путь в трепете и с великой поспешностью, пока, к счастью, не убедились в своей ошибке в тот самый момент, когда не ждали ничего, кроме беды. Далее швейцарец присовокупил, что, выразив сожаление по поводу печального положения юноши и слегка закусив, они отправились в Дувр и теперь, по всей вероятности, прибыли благополучно в Париж.
      Пайпс, посланный с письмом, вернулся через сутки, принеся ответ такого содержания от матери Эмилии:
      "Сэр, я получила ваше послание и рада за вас, так как вы должным образом почувствовали и поняли свой жестокий и нехристианский поступок с бедной Эми. Благодарение богу, что никого из моих детей никогда доселе так не оскорбляли. Разрешите сказать вам, сэр, что дочь моя отнюдь не выскочка, лишенная друзей и не получившая образования, но молодая леди, хорошо воспитанная и более благородного происхождения, чем большинство леди в королевстве; а потому, хотя вы не питали никакого уважения к ее особе, вам следовало бы воздать должное ее происхождению, которое, не в обиду будь сказано, сэр, почтеннее вашего. Что касается до вашего предложения, мисс Гантлит и слушать о нем не станет, так как полагает, что честь не позволит ей принять какие бы то ни было условия примирения; и она еще не настолько бедна, чтобы соглашаться на предложение, которое ей хоть сколько-нибудь неприятно. В настоящее время она так сильно расхворалась, что отнюдь не может принимать гостей; поэтому я прошу вас не утруждать себя бесплодной поездкой в наши края. Быть может, своим поведением вы заслужите в будущем ее прощение; и, право же, поскольку я забочусь о вашем счастье, которое, как утверждаете вы, зависит от ее благосклонности, я от всей души желаю, чтобы это случилось, и остаюсь, несмотря на все происшедшее, вашей искренней доброжелательницей
      Сесилией Гантлит".
      Из этого письма и от своего посланца наш герой узнал, что его возлюбленная извлекла пользу из его нелепой погони и благополучно вернулась в материнский дом. Узнав с огорчением об ее нездоровье, он был, однако, уязвлен ее неумолимостью, равно как и высокомерными фразами в письме матери, которые, по его мнению, были продиктованы скорее ее тщеславием, чем здравым смыслом. Эти поводы к неудовольствию помогли ему перенести разочарование, как подобает философу; к тому же он успокоил свою совесть, предложив загладить нанесенную обиду, а что до его любви, то он пришел в мирное расположение духа, вызванное надеждой и покорностью.
      Своевременный приступ болезни - превосходное лекарство от буйной страсти. Лихорадка произвела такой переворот в ходе его мыслей, что он рассуждал теперь, как апостол, и строил разумные планы дальнейшего поведения.
      Тем временем, как только силы его в достаточной мере окрепли, он предпринял поездку в крепость с целью навестить своих друзей и услыхал из уст самого Хэтчуея, что тот проломил лед, начав ухаживать за его теткой, и теперь подвигается вперед на всех парусах; однако, когда он впервые объяснился с вдовой, должным образом подготовленной к этому своей племянницей и друзьями, она отнеслась к его предложению с подобающей холодностью и при воспоминании о своем супруге благочестиво пролила слезы, утверждая, что никогда не встретит равного ему.
      Перигрин, воспользовавшись своим влиянием, содействовал ухаживанию лейтенанта, и когда все возражения миссис Траньон против брака были устранены, они порешили назначить день свадьбы не раньше, чем через три месяца, чтобы репутации ее не повредило слишком поспешное обручение. Другой его заботой было сооружение простого мраморного памятника дяде, на каковом памятнике появилась следующая надпись, начертанная золотыми буквами и сочиненная женихом:
      Здесь покоится
      На глубине девяти футов
      Остов
      Хаузера Траньона, эскв.,
      Бывшего командующего эскадрой
      На службе его величества,
      Который повернул круто к ветру в пять часов
      пополудни акт. 10-го,
      Имея от роду
      Семьдесят девять лет.
      Пушки его были всегда заряжены,
      И такелаж в полном порядке,
      И он никогда не показывал кормы неприятелю,
      Разве только, когда брал его на буксир;
      Но,
      Когда снаряды его иссякли,
      Все фитили были сожжены
      И надводная часть разбита,
      Он затонул
      Под тяжким грузом Смерти.
      Однако
      Его поднимут со дна
      В Судный День
      С обновленными снастями
      И исправным кузовом,
      И, дав залп из всех орудий,
      Он пустит ко дну
      Своего врага.
      ГЛАВА LXXX
      Он возвращается в Лондон и встречается с Кэдуоледером, который развлекает его многими любопытными сообщениями. - Крэбтри выпытывает мнение герцогини и выводит из заблуждения Пикля, который благодаря чрезвычайному случаю, заводит знакомство с другой знатной леди
      Отдав этот последний долг своему усопшему благодетелю и презентовав мистеру Джолтеру долгожданную бенефицию, которая в то время оказалась вакантной, молодой джентльмен вернулся в Лондон и предался прежним своим развлечениям; однако он не в состоянии был отвлечь свои мысли от Эмилии или хотя бы вспоминать о ней без глубокого душевного смятения; ибо, как только он обрел физические силы, к нему вернулась прежняя страсть, а потому он решил завязать какую-нибудь любовную интригу, которая завладела бы его чувствами и заняла его мысли.
      Человек, отличавшийся таким светским обхождением, как Перигрин, неизбежно должен был встречаться с различными особами, на которых его галантность могла бы произвести соответственное воздействие; и это затрудняло его выбор, так как всегда был он склонен руководствоваться капризом и прихотью. Я уже упомянул о том, что он ради целей матримониальных направил свое внимание на леди, знатную и почтенную, и теперь, когда мисс Гантлит его отвергла и он наслаждался маленькой передышкой, так как огонь, зажженный ее чарами в его сердце, угасал, он возобновил свое ухаживание за ее светлостью. Не осмеливаясь еще объясниться, он имел удовольствие видеть, сколь любезно его принимают в качестве близкого знакомого, и льстил себя надеждой, что расположил в свою пользу ее сердце; в этом самоуверенном предположении его укрепляли слова ее горничной, которую он с помощью щедрых подарков заставил служить своим интересам, так как она ухитрилась убедить его, что пользуется доверием своей госпожи. Но, несмотря на такое поощрение и надежды, внушенные его же собственным тщеславием, он опасался сделать преждевременную декларацию, чтобы не стать жертвой ее насмешек и гнева, и решил отложить объяснение, пока не обретет большей уверенности в успехе своей политики. Пребывал, таким образом, в нерешимости, он был приятно обрадован однажды утром появлением своего друга Крэбтри, который с разрешения Пайпса, хорошо его знавшего, вошел к нему в спальню, когда он еще спал, и, энергически тряхнув за плечо, вырвал из объятий сна. После обмена приветствиями Крэбтри сообщил о своем приезде накануне вечером из Бата и позабавил его таким смешным отчетом о своих дорожных спутниках, что Перигрин, впервые со дня их разлуки развеселился и чуть не задохнулся от смеха.
      Крзбтри, рассказав об этих приключениях с тем своеобразным юмором, который усиливал комизм каждой детали, и передав все скандальные сплетни, ходившие в Бате после отъезда Перигрина, услыхал от юноши о его видах на некую герцогиню, чей ответ, по всей вероятности, будет благоприятным; тем не менее он не рискует объясниться, пока не удостоверится в ее чувствах, и хотел бы руководствоваться теми сведениями, какие может доставить Кэдуоледер, который, как ему известно, принят у нее в доме.
      Прежде чем обещать свою помощь, мизантроп спросил, клонятся ли его планы к супружеству, а когда наш искатель приключений, угадав смысл вопроса ответил отрицательно, Крэбтри взялся выведать ее чувства, заявив в то же время, что никогда не стал бы участвовать в проекте, который не преследует цели опозорить и обмануть женский пол. На таких условиях он согласился действовать в интересах нашего героя, и немедленно был разработан план, в результате которого они встретились как бы случайно за столом ее светлости. Пикль, проведя здесь часть вечера и пересидев всех гостей, кроме мизантропа и одной вдовствующей леди, которая, по слухам, была наперсницей герцогини, удалился под предлогом неотложного дела, дабы Крэбтри воспользовался случаем перевести разговор на его особу.
      Итак, не успел он покинуть дом, как этот циник, с угрюмым и презрительным видом проводивший его до двери, сказал.
      - Будь я неограниченным властелином и будь этот юноша одним из моих подданных, я повелел бы ему носить вретище и гонять моих ослов на водопой, чтобы высокомерный его дух опустился до уровня его заслуг. Поистине гордость павлина является смирением, если сравнить ее с тщеславием этого щеголя, которое всегда было наглым, а теперь стало вовсе невыносимым благодаря репутации, приобретенной им в Бате, где он избил бретера, перехитрил шайку неопытных шулеров и совершил ряд других проделок, в исполнении коих помогал ему не столько ум, сколько удача. Но ничто так не способствовало его дерзости и самонадеянности, как благосклонность, встреченная им у многочисленных леди. Да, у леди, сударыня, - и пусть все это знают, - у леди, которые - к чести их будь сказано - неизменно покровительствуют щеголям и глупцам, если те добиваются их поощрения. И, однако, этот щенок не был на положении тех двуполых животных, коих можно отнести к разряду горничных, которые проветривают ваше белье, чешут ваших комнатных собачек, рассматривают ваш нос в увеличительное стекло, чтобы выдавить угри, моют ваши зубные щетки, обрызгивают духами ваши носовые платки и заготовляют для ваших нужд мягкую бумагу. Этого Пикля принимали для более важных услуг; его служба начиналась не раньше, чем все эти птицы отправлялись на насест; тогда он залезал в окно, перепрыгивал через ограду сада, и в темноте миссис Бетти впускала его в дом. Мало того, члены городского управления Бата презентовали ему почетное гражданство потому только, что благодаря его деятельности целебные воды приобрели необычайную славу; ибо каждая из сколько-нибудь привлекательных женщин, приехавших туда вследствие своего бесплодия, избавилась от недуга за время его пребывания в Бате. А теперь сей юноша считает, что ни одна женщина не может устоять перед его ухаживанием. Он не провел здесь и трех минут, как я заметил уголком глаза, что он намеревается одержать победу над вашей светлостью - я имею в виду честные намерения, хотя у этого негодяя хватит бесстыдства на любую попытку!
      С этими словами он устремил взгляд на герцогиню, которая, раскрасневшись от негодования, повернулась к своей наперснице и воскликнула:
      - Клянусь честью, мне кажется, в словах этого старого грубияна есть доля истины! Я сама заметила, что молодой человек смотрит на меня с особым вниманием.
      - Нет ничего удивительного, - сказала ее подруга, - в том, что юноша с такой внешностью не остался равнодушен к чарам вашей светлости! Но, полагаю, он осмеливается питать только самые похвальные и почтительные чувства.
      - Почтительные чувства! - с невыразимым презрением вскричала леди. Если бы я думала, что у этого наглеца хватит самоуверенности рассчитывать на что-нибудь, я бы отказала ему от дома. Клянусь честью, такая дерзость должна побудить знатных особ держать этих мелких дворянчиков на более далеком расстоянии, так как от малейшей поддержки и поощрения они склонны стать бесстыдными.
      Удовольствовавшись этим заявлением, Кэдуоледер завел речь о других предметах, а на следующий день поведал о сделанном открытии своему другу Пиклю, который испытал мучительные уколы оскорбленного самолюбия и решил покориться и отказаться от своего проекта. Впрочем, такое самоотречение не причинило ему ни малейшего беспокойства, ибо сердце его нимало не участвовало в этой затее, а тщеславие тешилось возможностью открыто заявить о своем равнодушии. Итак, при первом же визите к ее светлости, он держал себя очень непринужденно, весело и простодушно; когда же вдова, которой поручено было выведать его склонности, искусно повела разговор о любви, он высмеял эту страсть весьма развязно и язвительно и не постеснялся заявить, что сердце его свободно. Хотя герцогиня возмущалась предполагаемой его любовью, но теперь ее обидело его равнодушие, и она даже проявила неудовольствие, заметив, что, быть может, внимание к собственным достоинствам мешает ему видеть других людей.
      Пока он наслаждался этим сарказмом, смысл которого прекрасно мог понять, к их обществу присоединился некий плут, получивший свободный доступ во все аристократические дома благодаря своему замечательному таланту к сплетням и шутовству. Шел ему теперь семьдесят пятый год; он был столь темного происхождения, что вряд ли знал имя своего отца; его образование соответствовало достоинству его предков; на его репутации лежало клеймо человекоубийства, распутства и вероломства; однако этот человек, счастливо унаследовав непоколебимую наглость и бесчестно преступив все правила морали, дабы служить великим мира сего, приобрел независимое состояние и завоевал такое расположение высшего общества, что (хотя все знали о его роли сводника у трех поколений знати) не нашлось в королевстве ни одной великосветской леди, которая постыдилась бы принимать его при совершении ею своего туалета или хотя бы появляться с таким спутником в местах общественных увеселений. Впрочем, сей мудрец приносил иной раз пользу своим ближним благодаря связям с богачами, ибо нередко ходатайствовал о милостыне беднякам в надежде присвоить половину пожертвования. Такого рода дело и привело его сейчас в дом ее светлости.
      По прошествии нескольких минут он сообщил присутствующим, что может предоставить им возможность облагодетельствовать бедную даму, которая дошла до крайней нищеты после смерти своего супруга и только что произвела на свет двух крепких мальчуганов. Далее они поняли из его слов, что эта особа происходит из хорошей семьи, которая от нее отреклась, когда она вышла замуж за бедного прапорщика, и даже воспользовалась своим влиянием, чтобы воспрепятствовать его повышению по службе; эта жестокость произвела на мужа такое впечатление, что вызвала расстройство рассудка и довела его до отчаяния, в припадке которого он покончил с собой, оставив жену, в ту пору беременную, жертвой нищеты и скорби.
      Немало критических замечаний вызвала эта трогательная картина, которую старик нарисовал с большою выразительностью. Герцогиня заключила, что, должно быть, эта особа лишена всякого чувства и рассудительности, если могла остаться в живых, несмотря на столь тяжелое несчастье, и, стало быть, заслуживает не большей поддержки, чем простая нищенка; тем не менее герцогиня была столь великодушна, что предложила дать ей рекомендацию, чтобы ее приняли в больницу, которая получала вспомоществование от ее светлости; в то же время она посоветовала ходатаю отправить близнецов в приют для подкидышей, где их заботливо выкормят и вырастят полезными членами общества. Другая леди, не нарушая должного уважения к мнению герцогини, осмелилась порицать великодушие ее светлости, которое лишь поощряет детей оказывать неповиновение родителям и может не только продлить страдания несчастной, но и повредить благополучию какого-нибудь юного наследника - быть может, надежды родовитой семьи! - так как она полагает, что эта особа, когда истечет месяц и ребята ее будут пристроены, постарается покорить публику при помощи своих чар, если удастся ей извлечь пользу из своей внешности и, следуя обычаю, она перейдет из Сент-Джеймса в Друри-Лейн. На этом основании леди полагала, что из сострадания они должны оставить ее погибать в нужде, а старый джентльмен не заслуживает прощения, если будет упорствовать в своих усилиях помочь ей. Третья особа, член этой сердобольной компании, осведомившись, красива ли эта молодая женщина, и получив отрицательный ответ, согласилась с тем, что много здравого смысла было в речах почтенной леди, которая только что высказала свое мнение; однако она берет на себя смелость смягчить этот приговор.
      - Нужно отправить младенцев в приют, по совету ее светлости, и сделать сбор скромных пожертвований в пользу матери. Когда же она оправится от болезни, я возьму ее к себе в дом в качестве старшей служанки пли посредницы между мной и моей горничной, ибо - клянусь жизнью! - мне нестерпимо делать выговоры или отдавать распоряжения женщине, которая по происхождению своему и воспитанию почти не поднимается над уровнем черни.
      Эти слова вызвали всеобщее одобрение. Герцогиня приступила к сбору, каковое обстоятельство должно способствовать бессмертной ее славе, и внесла одну крону; после чего все присутствующие должны были ограничить свою щедрость половиной этой суммы, чтобы не нанести оскорбления ее светлости; когда же особа, предложившая сделать сбор, пожелала узнать имя и местожительство бедной женщины, старый посредник поневоле должен был дать указания леди, хотя и был чрезвычайно огорчен - по многим основаниям такими результатами своего ходатайства.
      Перигрин, "капризный, как зима, умел пролить слезу сострадания, и был он щедр, как день, для милостыни", - Перигрин был возмущен последствиями этого отвратительного совещания. Он внес, однако, свои полкроны и, покинув общество, отправился в жилище покинутой и бедствующей леди, следуя полученным им сведениям. Осведомившись о ней, он узнал, что в тот момент у нее находится одна сострадательная дама, которая послала за кормилицей и теперь ждет возвращения посланца; он поручил засвидетельствовать свое почтение больной и просил разрешения посетить ее на том основании, что он якобы был близко знаком с ее покойным мужем.
      Хотя бедная женщина никогда не слыхала его имени, она не сочла уместным отвергнуть эту просьбу, и его проводили в убогую комнату на четвертом этаже, где он увидел несчастную вдову, которая сидела на жалкой кровати и кормила грудью одного из своих младенцев; черты ее лица, от природы правильные и нежные, выражали душевную боль, вызывавшую величайшее сострадание; другого младенца баюкала особа, чье внимание было всецело поглощено малюткой, благодаря чему она больше ничего не видела. Лишь после обмена приветствиями между злосчастной матерью и нашим героем обратил он взгляд на лицо незнакомки, которое внушило ему глубокое уважение и восхищение. Он созерцал ее грацию и красоту, дышавшую чувствительностью и добротой и смягченную чарующей нежностью трогательного сострадания. Когда он объявил, что причиной его посещения является исключительно желание оказать помощь страждущей леди, и презентовал банкнот в двадцать фунтов, то удостоился такого ласкового взгляда от этого очаровательного создания, которое поистине можно было принять за ангела, заботящегося о нуждах смертных, что почувствовал прилив любви и благоговения. Этого восхищения отнюдь не уменьшило сообщение вдовы; излив свою благодарность в потоке слез, она сказала Перигрину, что неведомым предметом его почитания была благородная особа, которая, услыхав случайно о бедственном ее положении, немедленно послушалась голоса человеколюбия и пришла облегчить ее страдания; эта особа не только щедро снабдила ее деньгами на жизнь, но также взялась доставить кормилицу ее младенцам и даже обещала свое покровительство, если вдова выживет после постигшего ее несчастья. Сообщив эти сведения, она добавила, что ее благодетельница прославленная леди ***, чье имя было знакомо юноше, хотя он никогда ее не видел. Поразительный блеск ее красоты слегка потускнел от времени и превратностей фортуны, но и теперь ни один человек со вкусом и воображением, чьи чувства были еще не окончательно заморожены старостью, не мог взирать на нее безнаказанно. А так как Перигрин видел ее еще более привлекательной благодаря тем нежным заботам, которым она предавалась, он был поражен ее красотой и столь восхищен ее состраданием, что не мог скрыть волнения и начал пылко восхвалять ее милосердие.
      Ее лордство приняла его комплименты весьма учтиво и ласково; а так как дело, которое привело их сюда, одинаково интересовало обоих, между ними завязалось знакомство, и они стали совещаться о средствах помочь вдове и ее двум младенцам, одного из которых наш герой хотел сделать своим крестником. Пикль был достаточно известен в beau monde, чтобы слухи о нем не дошли до этой леди, и потому она не обескураживала его попыток завоевать ее дружбу и уважение.
      Условившись обо всем, что касалось особы, находившейся на их попечении, он проводил ее лордство домой и в беседе с ней имел удовольствие убедиться, что ум ее отвечает другим ее совершенствам. Да и у нее не было оснований предполагать, что молва преувеличила достоинства нашего героя.
      Один из усыновленных ими младенцев умер до крещения, так что они сосредоточили свою заботу на другом и были его восприемниками. Узнав, что старый агент начал докучать своими визитами матери, которой преподавал советы, возмущавшие ее добродетель, они переселили ее в другой дом, где ей не могли угрожать его козни. Не прошло и месяца, как наш герой узнал от одного аристократа, что седовласый сводник действительно взялся свести его с этой бедной, удрученной горем женщиной и, потерпев неудачу в своем намерении, заменил ее девицей из Ковент-Гардена, которая заставила аристократа жестоко поплатиться за оказанные ему милости.
      Между тем Перигрин со свойственной ему ловкостью и упорством поддерживал новое знакомство и, основываясь на репутации и судьбе леди, а также надеясь на свои достоинства, полагал, что со временем ему удастся удовлетворить страсть, которая уже загорелась в его сердце.
      Так как ее лордство испытала всевозможные приключения и превратности судьбы, о которых до него дошли туманные слухи, многое искажавшие и извращавшие, Перигрин умолял ее поведать историю ее жизни, как только близкое знакомство дало ему право добиваться этой милости; после настойчивых просьб она согласилась удовлетворить его любопытство в избранном кругу и рассказала то, что изложено в следующей главе.
      "Лорду ***
      Милорд! Разговор, происшедший вчера вечером по желанию вашего лордства, вынуждает меня привести оправдания шагу, недавно мною сделанному, опубликованию "Мемуаров моей жизни", - и я почитаю себя вправе узнать ваше мнение о мотивах, которые я тогда объяснила; об этом я прошу, чтобы сослаться на ваше суждение и защитить себя в глазах тех, кому мои доводы могли показаться слабыми или пустыми. Ибо, хотя никто из присутствовавших не пытался оспаривать аргументы, мною выдвинутые, я могла заметить, что один джентльмен был не совсем убежден в правильности такой меры. Быть может, вы припоминаете, как он сделал несколько замечаний, выражая свое несогласие в такой скромной форме: "Признавая превосходство суждений вашего лордства... Но, разумеется, вы бы не сделали такого шага, не взвесив предварительно всех последствий... Ваши мотивы были, конечно, очень вески, но свет склонен истолковывать все в худую сторону..." и бросал тому подобные осторожные намеки, которые часто смущают больше, чем открытые возражения явного противника, ибо в них как будто таится некий глубокий смысл, который личное уважение старается замаскировать. Эти сентенции произвели на меня такое впечатление, что я размышляла ночь напролет, стараясь обнаружить слабую сторону моих доводов, но так как к своим собственным делам человек всегда относится пристрастно, я поневоле прибегаю к вашей проницательности и чрезвычайно хотела бы знать, в какой мере вы, милорд, признаете правильными оправдания
      покорнейшей слуги вашего лордства".
      Ответ
      "Сударыня, я не могу не заметить, что та серьезность, с какою вы спрашиваете мое мнение о мотивах, побудивших вас опубликовать ваши "Мемуары", в точности соответствует поведению тех, кто обращается к друзьям не столько за советом, сколько за одобрением, и, не услышав ожидаемых похвал, еще упорнее держится за свои собственные домыслы. Как отнеслось бы ваше лордство, если бы я в результате вашей просьбы принял тон сурового нравоучителя и сказал, что вами сделан шаг опрометчивый и непростительный; что вы напрасно признались в своем неблагоразумии, вызвали негодование отдельных лиц и навлекли на себя упреки злоязычного света; и что, помимо этих неприятностей, вы навеки обрекли себя на домашний разлад, возбудив гнев тирана, на которого жаловались, до такой степени, когда уже невозможно прощение и примирение? Быть может, негодование разочарованного автора овладеет вашим лордством, омрачит это беззаботное лицо и заставит эти прекрасные глаза загореться неудовольствием? Нет, вы были бы скорее удивлены, чем оскорблены моими замечаниями. Вы решили бы, что все время заблуждались, оценивая мою деликатность и рассудительность. Вы были бы огорчены, убедившись в собственной ошибке, и смотрели бы на меня с состраданием, как на одного из тех смирных, робких рационалистов, которые, будучи от природы флегматическими и боязливыми, совершенно незнакомы с утонченными чувствами человеческого сердца, неспособны оценить ту умилительную нежность, которой сами они никогда не испытывали, и слишком нерешительны, чтобы противостоять натиску невежественной, злобной или нелепой клеветы, затрагивающей репутацию, которой надлежит им интересоваться по долгу дружбы. Признаюсь, ваши чувства в таком случае были бы справедливы, за исключением того, что я, заслуживая пренебрежение, вызвал бы жалость у вашего лордства и, вместо того чтобы встретить презрение как равнодушный друг, оставался бы в ваших глазах слабым и пугливым доброжелателем. Если ваше доброе имя жестоко пострадало от лживых толков; если ваши недостатки были бесконечно преувеличены завистью и сплетней; если душевные ваши качества были опорочены или оклеветаны и кое-кто сомневался даже, в здравом ли вы рассудке, - я согласен с вашим лордством, что не только простительно, но крайне необходимо было опубликовать подробное описание вашей жизни, которое освободит вас от всех или почти всех скандальных поклепов. Эту задачу, по моему мнению, вы выполнили к полному удовлетворению всех разумных и непредубежденных людей. Лишенным чистосердечия и чувства должен быть тот, кто, читая ваши "Мемуары", не выскажется в вашу пользу; кто не встанет на защиту красоты, невинности и любви; кто не поймет, что вы остались бы тем, чем были когда-то, - образцом супружеской верности, - если бы суровые превратности фортуны не заставили вас изменить природным вашим наклонностям; кто не оправдает нежности, которой юность и чувствительность не могли при таких обстоятельствах противостоять, и кто, размышляя о природе искушения, не находит извинения проступку. Лишенным рассудительности и вкуса должен быть тот, кто не восхищается вашим мужеством, изяществом и умом; он должен быть нечувствительным ко всем тончайшим движениям души, если его не волнует и не приводит в трепет и восторг ваша умилительная история. Кое-кто из друзей вашего лордства, весьма заинтересованные чтением, сожалел о том, что вы не избавили себя от некоторых излишних признаний, которые, по их мнению, совершенно бесполезны и могут только доставить вашим врагам пищу для обвинений и поношений. В сущности я сам разделял этот взгляд, пока вы не доказали мне, что, если скрыть какое-либо обстоятельство, которое впоследствии может обнаружиться, правдивость всей повести будет подвергнута сомнению. Да и что такое вы открыто признали, в чем могли бы вас обвинить злейшие враги, что, кроме вашего пренебрежения к противоестественному союзу, который, хотя его и разрешали законы вашей страны, был навязан вам вашей нуждой, молодостью и неопытностью? Это поведение не было результатом порочного легкомыслия и невоздержанности. Вы уже дали неопровержимые доказательства своего постоянства и супружеской верности первому властелину ваших чувств, который был вашим избранником и которому ваше сердце было неизменно предано.Взлелеянная этой беспримерною заботливостью, нежностью и вниманием, ваша природная чувствительность стала столь деликатной, что ей уже не могла прийтись по вкусу любовь заурядного супруга. Итак, не чудо, что вы были несчастливы во втором браке, столь не походившем на первый; что малейший контраст действовал на вас в высшей степени раздражающе и соответственно влиял на ваше воображение и что вы не были равнодушны к приятным качествам, пленившим некогда ваше сердце, и не могли противостоять льстивым речам, невероятному упорству и удивительной настойчивости ловкого кавалера. И, право же, он не мог выбрать более благоприятного случая для своего ухаживания. Чувства ваши были необычайно обострены горем; вы были неудовлетворены своим семейным положением, вы были одиноки, лишены той задушевной близости, которой наслаждались прежде; в груди вашей пылали трогательные и нежные чувства, в то время как вы еще не ведали коварных козней мужчины. В таком печальном состоянии душа жаждет сочувствия и утешения; она ищет отдохновения в нежной дружбе спутника, который разделит и облегчит ее скорбь. Такой утешитель явился в лице благовоспитанного юноши; рассудок ваш остался доволен его талантами; своим поведением он заслужил ваше уважение, ваша дружба была завоевана его искренностью, и ваша благосклонность постепенно обратилась на него. Короче говоря, все способствовало успеху его ухаживания, и я удивляюсь не тому, что он преуспел, но тому, что вы так долго сопротивлялись. Ваше отношение к тем, кто порицал ваш поступок, вполне соответствует тому здравому смыслу и снисходительности, которые всегда вызывали у меня восторг и уважение. Что касается до писателей, не щадивших своего пера, дабы оскорблять ваше лордство, то они вызывают либо смех, либо сожаление. Они - бедные безобидные создания - в глубине души не желают вам зла. Их задача - утолять свой голод, по возможности честно, но во всяком случае утолять его. Я глубоко убежден в том, что за ничтожную сумму вы можете нанять все это племя, чтобы оно отказалось от своих же собственных обвинений и во всю силу легких воспевало вам хвалу. Право же, было бы жестоко, а также и нелепо, выражать какое бы то ни было негодование против столь слабосильных противников, которые являются поистине однодневками. Они - те назойливые насекомые, которых неизменно производит на свет солнце или высокое совершенство; они - тени, постоянно сопутствующие удаче; и с таким же успехом человек может сражаться со своей собственной тенью, как и пытаться покарать столь эфемерные призраки. Но из всех душевных ваших движений я в настоящее время больше всего склонен восхищаться тою скорбью, какую вы выражаете, видя себя вынужденной ради собственного оправдания порицать и разоблачать человека, с которым неразрывно связана ваша судьба, а также принятым вами похвальным решением жить с ним впредь в мире, если он не изменит того поведения, какое не так давно избрал. При всем том, хотя вы, быть может, и воспламенили язвительную зависть и злобу, вызвали негодование некоторых лиц, чье безумие и неблагодарность вы имели возможность обнаружить, и навлекли на себя хулу тех, кто почитает своим долгом громко осуждать малейшее нарушение брака, как бы ни был он несчастлив, - ваши "Мемуары" будут всегда прочтены с удовольствием каждым, кто не лишен вкуса и проницательности, и ваша слава, слава красавицы и писательницы, - переживет на многие годы худую молву, порожденную предубеждением и личной враждой. А теперь, когда я выполнил задачу, мне заданную, разрешите добавить, что я имею честь быть,
      сударыня, вашим преданнейшим покорным слугой".
      ГЛАВА LXXXI
      Мемуары знатной леди
      Обстоятельства той истории, которую я расскажу вам, убедят вас в моем чистосердечии, тогда как вы уже уведомлены о моем безрассудстве. Вы будете, я надеюсь, в состоянии почувствовать, что, как бы ни были грешны мои помыслы, сердце мое всегда оставалось чистым, и я была несчастна потому, что я - женщина и я любила.
      Мне кажется, не лишним будет упомянуть, что я была единственным ребенком человека весьма состоятельного, который лелеял меня в детстве со всей отеческой лаской; когда мне исполнилось шесть лет, он послал меня в частную школу, где я пробыла до двенадцати лет и сделалась всеобщей любимицей, так что меня в раннем возрасте возили в места публичных увеселений и даже ко двору, а это льстило моей страсти к удовольствиям, которым я, натурально, предавалась, и поощряло во мне тщеславие и честолюбивые мысли, возникающие столь рано в человеческом уме.
      Я была веселой и добронравной, мое воображение было склонно воспламеняться, мое сердце свободно и бескорыстно, но я так упрямо держалась своих мнений, что не выносила прекословии; своим нравом я напоминала Генриха V, как он описан у Шекспира.
      На тринадцатом году я приехала в Бат, где впервые меня начали вывозить в свет как взрослую; на эту привилегию я получила право благодаря моей фигуре, так как была очень рослой для своих лет; там мое воображение было целиком захвачено разнообразными увеселениями, на которые меня постоянно приглашали. Это не значит, что званые вечера были для меня совсем внове, но теперь ко мне относились как к важной особе, и меня окружала толпа поклонников, добивавшихся со мной знакомства и питавших мое тщеславие хвалебными отзывами и лестью. Заслужила ли я их похвалы, предоставляю судить свету. Но моя наружность вызывала одобрение, а мое умение танцевать встретило всеобщее восхищение. Не удивительно, если все кажется радостным молодому созданию, которому столь чужды опытность и притворство, что оно верит в искренность любого сердца, как в свою собственную, а также и в то, что каждый предмет именно таков, каким кажется.
      Среди поклонников, которые вздыхали по мне или делали вид, что вздыхают, были двое, в равной мере делившие мою благосклонность (она была слишком поверхностна, чтобы называть ее любовью). Один из них был скороспелый юноша шестнадцати лет, очень красивый, живой и дерзкий. Он сопровождал в качестве пажа принцессу Эмилию, проводившую сезон в Бате. Другой был шотландским аристократом лет тридцати, удостоенным красной ленты и танцевавшим прекрасно, - два качества весьма важные для девицы моих лет, чье сердце не очень глубоко затронуто. Однако паж одержал победу над этим сильным соперником; впрочем, мои отношения к нему выражались только в кокетстве и оборвались, когда я уехала.
      В следующем году я снова посетила это приятное место и проводила время среди таких же развлечении, благодаря которым каждый сезон в Бате похож на следующий, если не считать того, что общество постоянно меняется. Снова я встретила такой же лестный прием и снова избрала поклонника, шотландца, пехотного капитана лет сорока, слегка хромавшего, - недостаток, обнаруженный мною не раньше, чем мне указали на него мои кавалеры, поднявшие меня на смех за мой выбор. Он был всегда весел, очень влюблен, имел красивую внешность, был очень рассудителен, отличался большой хитростью и убедил бы меня выйти за него замуж, если бы меня не удерживал авторитет отца, согласие которого нельзя было получить человеку с такими, как у капитана, средствами.
      В этот период времени немало предложений было сделано моим родителям; но все они исходили от тех, кто мне не нравился, и я их отвергла, порешив отказывать каждому, кто не обращался ко мне лично, потому что я признавала только брак по любви.
      Среди соискателей был шотландский граф, домогательства которого кончились неудачей благодаря разногласиям при обсуждении брачного договора, а также сын английского барона, с которым мой отец вел переговоры в ту пору, когда привез меня в Лондон навестить одну молодую леди, подругу моего детства. Она недавно произвела на свет первенца, и мы были восприемниками; это событие задержало нас на целый месяц, и я попала на придворный бал в день рождения королевы и там впервые поняла, что есть любовь и красота.
      Второй сын герцога X. недавно вернувшийся из путешествия, танцевал с принцессой, когда появилась одна молодая леди и предложила мне пойти взглянуть на путешественника, которым восхищались все. На нем был кафтан из белого сукна, отделанный голубым шелком и расшитый серебром, и камзол из той же материи; прекрасные волосы ниспадали локонами; его шляпа была обшита серебром и украшена белым пером; а его наружность я не могла бы изобразить всловах. Он был высок и строен, не толст и не худощав и складно сложен, лицо у него было открытое и горделивое, глаза полны нежности и оживления, зубы ровные, а пухлые губы были цвета дамасской розы. Короче, он был создан для любви и внушал ее, где бы ни появился; и он не был скупцом, но щедро расточал ее или то, что за нее выдают, ибо он был преизрядным волокитой, что может засвидетельствовать по собственному опыту немало женщин этой страны. Но он восставал против брака, потому что не встретил до той поры ни одной женщины, ради чар которой мог бы отказаться от свободы, хотя, как говорят, французская принцесса и некая дама, столь же высокопоставленная, были тогда в него влюблены.
      Я вернулась домой, всецело захваченная мыслями о нем, и льстила себя надеждой, что он обратил на меня особое внимание; я была молода, только недавно появилась в свете, и мне посчастливилось вызвать одобрение самой королевы.
      На следующий день, отправившись в оперу, я была приятно удивлена, увидев этого очаровательного незнакомца, который, заметив меня, приблизился к тому месту, где я сидела, так что я подслушала слова, сказанные им его спутникам, и была счастлива, узнав, что являюсь предметом разговора, изобиловавшего словами любви и восхищения.
      Я не могла слушать эти восторженные речи без душевного волнения; я побледнела, сердце билось с необычной силой, а глаза мои предательски обнаружили мою склонность в ласковых взглядах, которые, казалось, он толковал исправно, хотя и не мог извлечь пользу из своего успеха в такой мере, чтобы выразить мне свои чувства, так как мы не были знакомы.
      Я провела эту ночь в величайшей тревоге, и прошло несколько дней, прежде чем я его увидела снова. Наконец, на придворном балу, собираясь отказаться от танцев, я заметила его в толпе и к несказанной радости увидела, что он приближается с лордом П., который его мне представил. Он скоро нашел средство изменить мое решение, и я согласилась быть его дамой на весь вечер, в течение которого он изъяснился в своей страсти в самых нежных и убедительных выражениях, какие подлинная любовь могла внушить или плодовитое воображение изобрести.
      Я верила его речам, так как желала, чтобы они были искренними, и была к тому же неопытной пятнадцатилетней девушкой. Я удовлетворила его усердные домогательства посетить меня и даже пригласила к завтраку на следующее утро: и вы легко можете представить (я обращаюсь к тем, кто умеет чувствовать), что в эту ночь я недолго вкушала покой. Таково было смятение и волнение моей души, что я поднялась в шесть часов, чтобы принять его в десять. Я надела новое розовее атласное платье, лучшее белье, обшитое кружевами, и столь была возбуждена, что, если когда-либо моя наружность и заслуживала комплиментов, то именно в это свидание.
      Долгожданная минута наступила, и мой кавалер предстал передо мной. Я была преисполнена радости, скромности и непонятного мне страха. Мы уселись за завтрак, но не приступали к еде. Он возобновил свои комплименты с неодолимым красноречием и настаивал на том, чтобы я сочеталась с ним браком без дальнейших колебаний. Против такой торопливости я возражала, так как она нарушала не только благопристойность, но и мой долг перед отцом, которого я нежно любила.
      Хотя я и сопротивлялась столь преждевременному предложению, но не пыталась скрыть свои чувства, вследствие чего завязались нежные отношения, которые поддерживались письмами, когда я была в поместье, и продолжались во время моего пребывания в столице благодаря тайным свиданиям два-три раза в неделю в доме моей модистки, где мы предавались нежным ласкам, о которых знают счастливые влюбленные, а другие могут только догадываться. Верность и невинность отличали меня, тогда как его сердце было исполнено искренности и любви. Столь частые встречи породили дружбу, которая становилась, по моему разумению, опасной, и в конце концов я уступила его многократным настояниям соединиться навеки узами брака. Однако я решила его избегать вплоть до дня, который надлежало назначить, и очень невинно, хотя и не столь благоразумно, сообщила ему о причине такого решения; причиной являлось сознание моей неспособности отказать ему во всем, что заблагорассудилось бы ему от меня потребовать как доказательство моей любви.
      День свадьбы был назначен, и в течение нескольких дней, оставшихся до срока, я хотела вымолить согласие моего отца, хотя питала слабую надежду его получить. Но отец был каким-то способом оповещен о нашем умысле прежде, чем я успела познакомить его с нашим решением. Вечером в канун назначенного дня я танцевала с моим возлюбленным на балу, и, быть может, наши глаза нас выдали. Во всяком случае родственники лорда В-ма, враждебно относившиеся к нашему браку, подошли и начали подсмеиваться над его страстью. Лорд С-к, в частности, выразился примечательно: "Племянник, любите, сколько вам вздумается, но никаких браков".
      На следующий день, когда священник был уже предупрежден, а жених ждал меня в назначенном месте со всем пылом нетерпеливого упования, меня увозил в поместье без всякого предуведомления отец, который скрыл, что ему все известно, и заманил меня в карету под предлогом, будто хочет прогуляться; когда же мы достигли Тарнхемгрина, он сказал, что собирается здесь пообедать.
      Выхода не было. Я была вынуждена скрывать обманутые надежды, хотя мое сердце страдало, и подняться наверх в комнату, где он мне сказал, что знает о моих матримониальных планах. Я не пыталась утаить истину, но убеждала его, - и слезы брызнули у меня из глаз, - что только недостаток мужества мешал мне осведомить его о моей страсти; но я должна сказать, что выйду замуж за лорда В-ма, даже если он не одобрит моего выбора! Я напомнила ему о том, какой тяжелой была моя жизнь дома, и искренно призналась, что люблю своего обожателя слишком сильно, чтобы без него жить; поэтому, если отец окажет мне милость и даст согласие, я отсрочу свое решение и назначу по его желанию любой день для нашей свадьбы. Пока же, просила я, он должен мне дать разрешение послать весточку лорду В-му, который ждет моего приезда и может вообразить, будто я им играла. Отец уступил этой моей просьбе, после чего я послала письмо возлюбленному, который по получении его едва не лишился чувств, решив, что меня заточат в поместье и я навсегда ускользну из его рук. Терзаемый этим опасением, он немедля переоделся и решил следовать за мной, куда бы мы ни отправились.
      После обеда мы доехали до Брентфорда, где и заночевали, рассчитывая быть в поместье отца на следующий день вечером, и мой обожатель, остановившись в той же таверне, прибег ко всем уловкам, какие мог изобрести, чтобы добиться свидания; но все его попытки оказались тщетными, потому что я, вовсе не подозревая, что он находится столь близко, ушла спать сейчас же по приезде, измученная горем и слезами.
      Утром я бросилась к ногам отца и заклинала его всеми узами отцовской привязанности дать мне возможность увидеть моего обожателя еще раз, прежде чем меня увезут. Печальное мое состояние, когда я обращалась с этой мольбой, смягчило доброе сердце моего родителя, уступившего моим мольбам, и он повез меня назад в город.
      Лорд В-м, следивший за нами и вернувшийся к себе домой раньше, чем мы прибыли в дом отца, немедленно повиновался моему приглашению и предстал передо мною, как ангел. Потрясенные радостью встречи и скорбью, мы некоторое время не могли выговорить ни слова. Наконец, я обрела дар речи и сообщила ему, что приехала в город проститься с ним с разрешения моего отца, которому обещала, прежде чем получила согласие на приезд, отправиться на следующий день в поместье; главной причиной и поводом приезда являлось мое ревностное желание убедить его, что я неповинна в крушении его надежд, причинившем ему страдание, и что я его увижу снова через месяц, когда брачные узы свяжут нас, несмотря на все препятствия.
      Мой возлюбленный, который знал свет лучше, чем я, почти лишился рассудка, услышав эту новость. Он поклялся, что не покинет меня, пока я не обещаю встретиться с ним и выйти за него замуж на следующий день; если же я не соглашусь удовлетворить эту просьбу, он немедленно покинет королевство и никогда больше сюда не вернется; но перед отъездом расправится с лордом X. Б., сыном герцога С. .А., - единственным человеком на земле, который мог предать нас отцу, так как он один был доверительно посвящен в тайну нашего предполагаемого брака и даже согласился быть моим посаженым отцом обязанность, от которой он впоследствии уклонился. Лорд В-м утверждал также, что мой отец заманивает меня в поместье, чтобы заточить там и решительно воспрепятствовать нашим встречам и переписке.
      Тщетно я упоминала о всем известной доброте моего отца и приводила все доводы, какие могла измыслить для отвращения его от намерения отомстить лорду X. Он был глух ко всем моим уговорам, и ничто не могло утишить его злобы, кроме твердого обещания удовлетворить желание, ранее им высказанное. Я сказала ему, что отважусь на все, чтобы сделать его счастливым, но не могу, сколько-нибудь считаясь со своим долгом, решиться на такой шаг, не оповестив родителя; но даже если бы я склонялась к этому, нам все равно не удалось бы обмануть его бдительность и подозрения. Тем не менее он приводил столь убедительные доводы и заручился столь сильным союзником в моей собственной груди, что, прежде чем мы расстались, я пообещала ему приложить все силы для удовлетворения его желания; а он уведомил меня о своем решении бодрствовать всю ночь, ожидая моего появления в его доме.
      Он удалился тогда только, когда я пошла в соседнюю комнату и обратилась к отцу с просьбой назначить день нашей свадьбы; в таком случае я с радостью отправлюсь с ним в поместье; если же он отвергнет мою просьбу, чтобы остаться и испросить согласие родственников моей матери, что было весьма сомнительно, я выйду замуж за лорда В-ма при первом удобном случае, чего бы это ни стоило. Отец дал согласие на брак, но не назначил дня свадьбы, которую он предложил отсрочить до той поры, когда все придут к соглашению, чего, как я опасалась, никогда не случится.
      Тогда я решила про себя не обмануть упований возлюбленного и убежать из дому, если возможно, в эту же ночь, хотя исполнение такого плана было крайне затруднительно, так как отец был настороже, а моя горничная, спавшая в одной комнате со мной, всецело была ему предана. Несмотря на эти соображения, я нашла средства склонить одну из служанок на мою сторону, и она заказала наемную карету, которая должна была ждать всю ночь; спать я пошла с моей Эбигейл, которую разбудила в пять часов утра - эту ночь я не сомкнула глаз и послала уложить кое-какие вещи для предполагаемой поездки.
      Пока она этим занималась, я вскочила и кое-как оделась, стоя на подушке, чтобы отец, лежавший в комнате под моей спальной, не услышал шагов и не заподозрил моего умысла.
      Одевшись с великой спешкой и как попало, я бросилась вниз по лестнице, ступая как можно тяжелее, чтобы он принял меня за одного из слуг, и, когда моя сообщница открыла дверь, выбежала на улицу, хотя не знала, в какую сторону идти; к несказанному моему огорчению, ни кареты, ни портшеза не оказалось.
      Пройдя пешком немалое расстояние в надежде найти более удобный способ передвижения и не только обманувшись в этом, но и заблудившись в моих странствиях, я стала опасаться встречи с кем-нибудь, кто меня знал; если бы это произошло, мое намерение обнаружилось бы немедленно благодаря всем обстоятельствам, сопровождавшим мое появление в такой час; так как я надела те самые вещи, какие сняла вечером, то мое одеяние было чрезвычайно странным. Туфли на мне были очень тонкие, а на широком обруче я носила розовую атласную стеганую юбку, обшитую серебром, поверх которой надела белое канифасовое платье на четверть ярда короче юбки; косынку и передник я надела второпях и не пришпилила булавками; чепчик не покрывал волос, спадавших в полном беспорядке мне на уши, а мое лицо выражало надежду и страх, радость и стыд.
      Находясь в столь затруднительном положении, я обратилась к почтенному члену общества - чистильщику сапог, которого усердно просила нанять мне карету или портшез, суля ему щедрую награду за хлопоты; но, к несчастью, он был хром и не мог поспеть за мною; по его совету и указаниям я вошла в первую попавшуюся харчевню, где и оставалась некоторое время в великом смущении среди множества бедняков, которым сочла нужным дать денег, чтобы они меня не обидели, опасаясь при этом, как бы они меня не ограбили. Наконец, мой посланец вернулся с портшезом, которым я немедленно завладела; боясь, что в это время моя семья уже забила тревогу и послала прямо на квартиру лорда В-ма, я приказала нести себя туда кружным путем, чтобы остаться незамеченной.
      Эта стратагема увенчалась успехом согласно моим желаниям. В великом смятении я взбежала по лестнице к моему верному возлюбленному, который ждал меня с крайним нетерпением и тревогой. Глаза его загорелись восторгом, он сжал меня в объятиях, как самый дорогой для него дар небес, сообщил, что мой отец уже посылал к нему разыскивать меня; затем, приветствуя мое решение самыми восторженными речами, он приказал нанять карету. Дабы мы не подверглись риску быть разлученными, он проводил меня до церкви, где мы и сочетались законным браком пред лицом неба.
      Тогда опасения его рассеялись, но мои возродились с удвоенной силой; я страшилась увидеть отца и разделяла его печаль, вызванную моей непокорностью; я любила его с самой почтительной нежностью, и мне легче было бы вынести любое огорчение, чем причинить ему малейшую неприятность; но любовь неодолима, если она является полной владычицей; она преодолевает все препятствия и поглощает все прочие соображения. Так было со мной, и теперь, когда я сделала непоправимый шаг, моим первым желанием было избегать отца. Поэтому я просила лорда В-ма позаботиться о каком-нибудь уединенном местечке, куда мы могли бы уехать; он немедленно препроводил меня в Блекхит, где мы были встречены весьма любезно некоей веселой дамой, которая, по-видимому, приняла меня за одну из своих сестер.
      Приметив ее заблуждение, я пожелала, чтобы лорд В-м образумил ее, после чего она была оповещена о нашем положении и привела нас в отдельную комнату, где я потребовала перо и бумагу и написала отцу письмо в защиту своего поступка, противного его воле в столь важном деле.
      Когда это было исполнено, мой муж сказал, что необходимо лечь нам в постель и закрепить наш союз, дабы отец, открыв наше местопребывание, не разлучил нас до завершения брака. Я просила об отсрочке до вечера, полагая неприличным ложиться в постель днем; но он нашел способ уничтожить все мои доводы и убедить меня в том, что теперь мой долг - повиноваться. Не желая навлечь на себя обвинение в упрямстве и строптивости в первый же день моего испытания, я позволила ему отвести меня в комнату, которую погрузили в темноту по моему настоятельному требованию, чтобы я могла скрыть стыдливость и смущение, уступая правам дорогого супруга, любившего меня до безумия.
      В пять часов дня нас пригласили к обеду, который мы заказали к четырем. Но мы забыли о таких пустяках, предаваясь блаженству. Однако мы встали, и, спустившись вниз, я очень смутилась, увидя дневной свет и встречаясь глазами с моим любимым супругом. Я ела мало, говорила еще меньше, чувствовала себя счастливой, хотя пребывала в смущении, и меня обуревали разнообразные чувства, из коих иные причиняли боль, но зато другие были восхитительны и несли усладу; мы были на вершине счастья, удовлетворив наши желания, и переживали все то, что любовь могла подарить, а чувствительность - вкусить.
      Когда стемнело, мы вернулись на городскую квартиру лорда В-ма, где я нашла письмо отца, уведомляющего, что он никогда больше не пожелает меня видеть. Но было одно обстоятельство, показавшееся мне радостным предзнаменованием его прощения. Он начал письмо обычным обращением "дорогая Фанни", которое затем зачеркнул и заменил словом "madame" {Сударыня (франц.).}, но это позволило мне надеяться, что его отцовская любовь не угасла.
      За ужином нас посетила младшая сестра лорда В-ма, которая высмеяла наш безрассудный брак, хотя призналась, что завидует нашему счастью, и предложила мне воспользоваться ее платьями, пока я не получу своих. Она была очень весела, прямодушна, учтива, дружелюбна и весьма благовоспитанна. Подарив нас своим обществом вплоть до наступления ночи, она ушла только тогда, когда мы удалились в спальню.
      Наша квартира не была ни просторной, ни великолепной, и мы решили принимать только немногих; но это решение не привело ни к чему благодаря многочисленным знакомым, лорда В-ма, который принимал у себя полгорода; и так я проводила всю неделю среди остроумцев, которым всегда нравится дразнить молодую знатную особу, если случится ей тайком выйти замуж. Среди тех, кто нас навещал, был младший брат моего супруга, который в то время завоевал расположение одной богатой наследницы, мужеподобной на вид, и воспользовался случаем щегольнуть своим костюмом, в самом деле великолепным, но к нему мы отнеслись равнодушно, так как для нас была богатством наша взаимная любовь.
      Когда выполнена была церемония приема посетителей, мы навестили его мать, герцогиню X., которая, узнав, что я унаследую некоторое состояние, охотно простила сыну женитьбу без разрешения и приняла нас весьма сердечно; в течение нескольких месяцев мы обедали у нее, и, должна сознаться, она всегда была неизменна в своем радушии и учтивости, несмотря на свой характер, надменный и своенравный. Несомненно, она была женщиной высокого ума, но подвержена некоей слабости, которая извращает и искажает все прочие качества.
      Недели через три после нашего бракосочетания я была осчастливлена прощением моего отца, к которому мы отправились засвидетельствовать уважение и покорность. Увидев меня, он заплакал, и я также не могла удержаться от слез. Мое сердце отягощено было нежностью и печалью, так как я обидела столь снисходительного отца; слезы наши смешались, а мой дорогой супруг, чья душа отличалась мягкостью и благородством, умилился при виде этой трогательной сцены.
      Примирившись с отцом, мы поехали вместе с ним в поместье, где нас встретила моя мать, добрая и умная женщина, но не чувствительная к любви и неспособная простить слабость, которая была ей чужда. Таким был и мой дядя, после смерти которого я надеялась получить наследство. Он был человеком добродушным и встретил нас весьма учтиво, хотя его понятия о любви не совпадали с нашими. Но я была столь счастлива в своем выборе, что моя семья не только примирилась с этой партией, но и полюбила лорда В-ма.
      Пробыв недолго в поместье, мы вернулись в Лондон, чтобы представиться ко двору, а затем отправились на север к моему деверю, герцогу X., пригласившему нас к себе в письме к лорду В-му. Отец снабдил нас лошадьми и деньгами, так как наши средства были крайне скудны и состояли только из незначительного годового содержания, назначенного его светлостью, от которого братья всецело зависели после внезапной смерти отца, не успевшего обеспечить прилично своих младших детей.
      Когда я распрощалась со своими родственниками, сказала прости родительскому дому и поняла, что отныне пускаюсь в мир забот и треволнений, - хотя путешествие, в которое я отправилась, было вполне добровольным, а моим спутником являлся человек, любимый мной до безумия, - я опечалилась, но это чувство вскоре уступило место более приятным мыслям. В городе мне сделали визиты почти все светские дамы, и многие из них, как я заметила, завидовали мне, так как я обладала человеком, который произвел столь странные опустошения в их сердцах, а иные из этих леди знали цену его благосклонности. Одна в особенности пыталась завязать со мной дружбу, выказывая необычайные знаки внимания; но я предпочла отвергнуть ее домогательства, оставаясь в границах учтивости; ни одной из леди я не дарила особых симпатий, ибо все свое время посвящала предмету моей любви, который занял все мои помыслы до такой степени, что, не будучи ревнивой, потому что поводов к этому не было, я завидовала счастью каждой женщины, которую ему приходилось иногда подсаживать в карету.
      Герцогиня ***, недавно вышедшая замуж за графа П., приятеля лорда В-ма, повезла меня ко двору и представила королеве, выразившей свое одобрение моей наружности в самых отменных выражениях и, при взгляде на мое сиявшее лицо, пожелавшей, любуясь мною, чтобы ее придворные дамы обратили внимание на то, сколь мало зависит счастье от богатства, так как мое лицо выражало радость больше, чем лица всех придворных, ее окружавших.
      Это замечание вызвало у меня румянец, который ее величество наблюдалане без удовольствия; она несколько раз повторила свои слова и в милостивых выражениях представила меня знатным иностранцам. Она пожелала лорду В-му счастья взамен развлечений и благосклонно обещала позаботиться о своих красивых нищих. В самом деле, мы были богаты только любовью. Однако мы не терпели нужды и провели все лето, развлекаясь и посещая балы, устраиваемые большей частью сестрой лорда В-ма и еще одной леди, бывшей в то время любовницей первого министра. Сестра лорда В-ма была остроумной, но некрасивой женщиной; другая леди - очень красива и обладала мужским умом; их связывала тесная дружба, хотя обе они любили власть и поклонение.
      Эта леди, в чьих руках была большая власть, отличалась элегантностью так же, как и расточительностью в устройстве развлечений, в которых принимали участие и мы, особливо в прогулках по реке. Во время одного из таких увеселений произошел маловажный случай, о котором я расскажу, так как он свидетельствовал о ревнивой чувствительности, отличавшей нрав лорда В-ма. Большое общество, состоявшее из леди и джентльменов, сговорилось обедать в Воксхолле и поужинать в Марблхолле, где предполагалось закончить вечер танцами; одна лодка не могла вместить всех, и компания разделилась по жребию на группы, вследствие чего я и мой супруг вынуждены были разлучиться. Эта разлука была неприятна нам обоим, так как мы были влюблены друг в друга, хотя и связаны узами брака; мое неудовольствие усилилось, когда мне выпало сидеть рядом с сэром В. И., известным волокитой; хотя лорд В-м до женитьбы ухаживал за каждой женщиной, но я хорошо знала, что он не желал, чтобы кто-нибудь волочился за его женой.
      Дабы не вызвать и тени подозрений разговором с этим щеголем, я завела беседу с шотландским аристократом, который слыл в прежнее время одним из моих поклонников. Таким образом, пытаясь избежать одной ошибки, я по неведению совершила еще большую и причинила такое огорчение лорду В-му, что он не скрывал своего гнева; столь глубоко был он оскорблен моим поведением, что вечером, когда начался бал, едва удостоил предложить мне руку во время танцев и метал на меня грозные взгляды, проникавшие до глубины моей души. Мое огорчение увеличивалось еще из-за неведения, в чем я грешна. Меня терзали тысячи беспокойных мыслей; я начала думать, что ошиблась в его нраве и отдала сердце человеку, который уже устал от обладания; однако я решила терпеть, не жалуясь на свою долю, которую сама себе уготовила.
      Я воспользовалась первой возможностью с ним поговорить и открыла причину его гнева; для уговоров не было времени, и он по-прежнему пребывал в заблуждении, выражая свое недовольство в такой мере, что все присутствующие обращались ко мне, любопытствуя о причине его состояния; итак, я была вынуждена удовлетворить их любопытство, говоря, что вчера ему нездоровилось, и его недомогание мешает ему танцевать. Столь был он разгневан этим злосчастным моим поступком, хотя я и не помышляла его огорчить, что задумал отомстить мне за мое безрассудство, и за ужином, случайно заняв место между двумя красивыми леди, одна из которых недавно умерла, а другая ныне живет неподалеку от моего поместья, он притворился веселым и открыто волочился за обеими.
      Это наказание не было единственным, какое он наложил на свою невинную жену. В тот вечер мы занялись незатейливой игрой, кончающейся тем, что джентльмены приветствуют леди поцелуем; и вот лорд В-м, выполняя это повеление, неучтиво мною пренебрег, когда очередь дошла до меня; мне пришлось, несмотря на всю мою гордость, скрыть от присутствующих мучения, вызванные этим знаком безразличия и неуважения. Но я одержала над собой победу и притворилась, будто посмеиваюсь над его поведением, столь свойственным мужьям, тогда как слезы стояли у меня на глазах, а сердце билось, грозя разорваться.
      Мы разошлись около пяти часов утра, и этот вечер был самым тягостным из всех, какие я помню; оскорбленный возлюбленный удалился спать в хмуром молчании и раздражении. Как ни хотелось мне объясниться с ним, я чувствовала себя столь обиженной его непонятным подозрением, что решила потребовать у него объяснений, лишь после того, как он задремал; тогда моя гордость уступила место нежности, и я обняла его, хотя он пытался отклонить эти знаки моей любви. Я спросила его, как может он быть столь несправедливым, чтобы негодовать на мое учтивое обращение с тем, кому я отказала ради него, о чем он хорошо знает. Я пожурила его за жестокие попытки возбудить мою ревность и привела такие неотразимые доводы в свою защиту, что он убедился в моей невинности, закрепил мое оправдание ласковым объятием, и мы насладились восторгами нежного примирения.
      Не могло быть страсти более горячей, нежной и искренней, чем та, что пылала в нас. Мы не могли насытиться взаимным обладанием, и наслаждение наше с течением времени только усиливалось. Когда обстоятельства разлучали нас, хотя бы на несколько часов, мы были несчастны во время этой краткой разлуки и встречались снова, как любовники, для которых единственной радостью является присутствие любимого существа. Как много упоительных вечеров мы провели в нашей маленькой квартире, когда мы приказывали унести свечи, чтобы можно было насладиться мягким лунным светом в прекрасные летние вечера! Столь пленительная и торжественная картина натурально располагала душу к покою и умилению; коль скоро присовокуплялась к этому беседа с любимым человеком, какой неизреченной сладости исполнялось воображение! О себе скажу: мое сердце было так поглощено моим супругом, что я не находила удовольствия в увеселениях, если он не принимал в них участия; и не была я повинна ни в одной мысли, противной моему долгу и моей любви.
      Осенью мы отправились на север и встречены были в пути герцогом и двадцатью джентльменами, которые сопровождали нас до X., где мы зажили в роскоши. Его светлость имел в то время сотню слуг, оркестр, всегда игравший за обедом, держал открытый стол и принимал у себя большое общество. Надзирала за хозяйством его старшая сестра, красивая молодая леди с приятным нравом, и с ней я завязала тесную дружбу. Она подсмеивалась вместе с герцогом над моей любовью к лорду В-му, который был причудником и, когда нападала на него блажь, мог оставить общество и уйти спать в семь часов вечера. В таких случаях я также уходила, помышляя только о том, чтобы угодить моему супругу, и не обращала внимания на насмешки его родственников, порицавших меня за то, что я его балую, потакая ему во всем. Но могла ли почитаться чрезмерной моя нежность и снисходительность к тому, кто любил меня столь горячо, что, вынужденный иногда отлучаться по делам, стремился при первой возможности вернуться и нередко, случалось, мчался, невзирая на темноту, ненастье и бурю, в мои объятия?
      Пробыв семь месяцев в этом городе, я убедилась, что готовлюсь стать матерью; я предпочитала, будучи в интересном положении, поехать к моим родным, и потому вместе с моим дорогим супругом мы отбыли из X. с большою неохотою, так как в общем мне нравились шотландцы, принимавшие меня с большим радушием и уважением; и до сего времени они оказывают мне честь, считая меня одной из самых лучших жен в этой стране, что поистине является торжеством для честной женщины.
      Лорд В-м, проводив меня до родительского дома, должен был ехать обратно в Шотландию для подготовки своих выборов в парламент; итак, он меня покинул с твердым намерением вернуться до моих родов; единственной утехой в его отсутствие было чтение его писем, исправно получаемых вместе с письмами его сестры, которая заверяла меня в его преданности. Эти свидетельства были необходимы для женщины с таким нравом, как у меня: я была не из тех, что довольствуются неполным обладанием. Я не могла бы уступить ни одного ласкового его взгляда другой женщине, но требовала от него безраздельной любви. Если бы я ошиблась в своих ожиданиях, я могла бы или взбунтоваться, хотя и была его женой, или умереть.
      Тем временем мои родители ухаживали за мной с великой заботливостью, предполагая, что лорд В-м, получив мое приданое, поселится в своем доме и оправдаются возлагаемые им пылкие надежды на королеву; неожиданно мне стало плохо, и я разрешилась от бремени мертвым младенцем - событие, которое меня глубоко потрясло. Когда я поняла, сколь это ужасно, сердце у меня забилось с такой силой, что грудь, казалось, вот-вот разорвется; горе, которое еще усилилось вследствие разлуки с моим супругом, вызвало опасную лихорадку; уведомленный письмом, он тотчас же приехал на почтовых из Шотландии, но к его приезду я уже начала выздоравливать.
      В течение этой поездки он терзался страшными опасениями, обычно рождающимися в умах тех, кому угрожает опасность потерять самое для них дорогое; войдя в дом, он был в такой тревоге, что не решался справиться о моем здоровье.
      Что касается меня, то я не смыкала глаз с того дня, как стала его поджидать; заслышав его голос, я раздвинула занавески и уселась в кровати, чтобы встретить его, хотя бы это грозило мне смертью. Он подбежал ко мне со всем пылом страсти и заключил меня в объятия; потом он опустился на колени у моего изголовья, целовал мне тысячу раз руки и плакал от любви и радости. Эта встреча была слишком трогательной; она оказалась мне не по силам, и мы были разлучены людьми более мудрыми, чем мы, понимающими, что нам более всего необходим короткий отдых.
      Как мне перейти от рассказа о счастье, вызывающем зависть, к тяжелому горю, которое мне пришлось испытать! Не прошло месяца с начала моей болезни, как заболел мой дорогой супруг; может быть, утомление телесное, так же как и душевное, которое он вынес из-за меня, вызвало роковое брожение в крови, и его здоровье было принесено в жертву любви. Из Лондона пригласили врачей; но, увы, они не подали надежды на выздоровление. По их совету, необходимо было его перевезти в город, чтобы лучше пользовать. Каждая секунда была дорога; его немедленно внесли в карету, хотя день был на исходе, и я, все еще очень слабая, сопровождала его в этой поездке, которая происходила при свете факелов, и несказанно была потрясена ужасными опасениями потерять его в любой момент.
      Наконец, мы прибыли на нашу квартиру на Пел-Мел, где я легла на полу подле его кровати и в тоске и отчаянии следила за развитием его недуга. Вскоре его болезнь бросилась на мозг, и в бреду он испускал страшные вопли, которые могли разбить самое жестокое сердце. Какое же действие они производили на мое сердце, преисполненное самой нежной любовью! Это была не обычная тоска, овладевающая душой; я чувствовала всю тяжесть непоправимого несчастья. Иногда в припадке безумия я выбегала на улицу, я посылала за докторами ежеминутно, я докучала небу молитвами. Даже теперь сердце у меня ноет при воспоминании о том, как я страдала, и я не могу без трепета продолжать эту горестную повесть.
      Пролежав несколько дней без памяти, он обрел дар речи и назвал меня по имени, которое он повторял тысячекратно, когда был лишен рассудка. Надежд на его выздоровление не было, и я подошла к его изголовью принять последнее прости, заставляя себя призвать всю твердость и скрыть скорбь, чтобы не причинить ему вреда своим волнением. Я напрягала все силы, чтобы вынести эту мучительную сцену. Мой дорогой супруг умирал. Все очарование молодости исчезло; но потускневшие глаза все же оставались неизъяснимо ласковыми и выразительными. Он почувствовал приближение конца, протянул руку и, смотря на меня глазами, полными любви, произнес такие нежные слова - о небеса, чем заслужила я такое великое горе! - что и посейчас воспоминание о них вызывает у меня слезы. Человеческая натура не может вынести без жестоких страданий того, что выпало мне на долю. Я обняла его и целовала несчетное число раз, испытывая самую глубокую скорбь. Но меня вырвали из его объятий, и скоро я потеряла его навеки.
      В это роковое утро, положившее предел его жизни, герцогиня Л. приблизилась к моей постели, и по ее виду я поняла, что его уже нет в живых; я просила ее не укреплять страшного предчувствия вестью о его смерти; и она сохранила торжественное молчание. Я встала и, так как его комната находилась этажом ниже, старалась ступать бесшумно, словно боялась потревожить его покой. Увы, больше ничто не могло его нарушить! Я оцепенела от горя. Я открыла окно, и мне почудилось, что солнце светит тускло; все казалось печальным, угрюмым, все наводило ужас.
      В таком состоянии меня отвезли, по указанию моего друга, к ней домой, где все мое существо было настолько подавлено тяжким горем, что я не знаю, как протекали первые дни моего несчастного вдовства; знаю только одно: милая герцогиня ухаживала за мной с бесконечной заботливостью и состраданием и отвезла меня к себе в поместье, где я провела несколько месяцев, в течение которых она старалась услаждать меня всеми забавами, какие могла придумать, и оказала мне такие услуги, которые никогда не изгладятся из моей памяти. Однако, несмотря на всю ее заботу и участие, большое горе привело меня к изнуряющей болезни, от которой мои врачи посоветовали мне пить воды Бата.
      Подчиняясь этому предписанию, я отправилась туда в конце лета и получила некоторое облегчение, послушавшись их советов. Хотя я редко выходила из дому, если не считать визитов к моей невестке, которая была там вместе с принцессой, но тем не менее я притягивала внимание общества, пораженного видом столь молодой женщины в трауре. Не обошлось без того, чтобы мне не докучали щеголи, единственным занятием которых было галантное ухаживанье, но, бесчувственная к радостям, я была глуха к голосу лести.
      Перед рождеством я вернулась в дом отца, где мое горе воскресало при виде каждого предмета, напоминавшего о моем дорогом усопшем супруге. Но с этими печальными мыслями я была вынуждена свыкнуться, ибо у меня не было другого пристанища, и, оставшись бедной вдовой, я всецело зависела от расположения моей семьи.
      В течение этой зимы к отцу являлось немало искателей моей руки; но мое сердце еще не было свободно от первой страсти, и я не могла думать о новом властелине. Среди охотников на мою руку был некий молодой аристократ, который, узнав о смерти лорда В-ма, тотчас примчался на почтовых из Парижа, чтобы объявить мне о своей страсти. В первый раз он появился в наемной карете, запряженной шестеркой, в сопровождении рослого, дородного человека, коего (как я узнала впоследствии) он пригласил, чтобы тот его восхвалял, посуля ему за это тысячу фунтов, вместо которых заплатил сорок. То ли для защиты от холода, то ли для удобства, на случай, если карета опрокинется и на него упадет грузный его спутник, карета была так набита сеном, что, когда он приехал, слуги долго ворошили и вытаскивали сено, прежде чем добрались до своего хозяина и помогли ему вылезти. Когда его извлекли из экипажа, забавная фигура предстала взорам. Это было тонкое, худощавое, трясущееся существо низенького роста, с маленькими черными глазками, длинным носом, с желтым, рябым лицом; одет он был в светлокоричневый фризовый кафтан, подбитый розовым плисом, и щеголял чудовищным солитером, кошельком и, если память мне не изменяет, преогромными ботфортами. Короче говоря, его внешность столь мало располагала к любви, что, встретившись с ним однажды в Оксфорде, я признала его последним человеком, за которого могла бы выйти замуж; мне остается добавить, что он был полной противоположностью моему покойному мужу.
      Так как отца не было дома, он остался на один вечер, чтобы переговорить с матерью, которой был столь же неприятен, как и мне; итак, его предложение было отвергнуто, и я ничего о нем не слышала целых три месяца, по истечении которых вернулась в город, где снова появилась эта устрашающая фигура и возобновила свое искательство, предлагая столь выгодные условия брачного договора, что моему отцу начала нравиться эта партия, и он рекомендовал мне о ней подумать.
      Родственники лорда В-ма советовали мне воспользоваться случаем и стать независимой. Все мои знакомые приводили доводы с той же целью. Дома мне жилось плохо, и я была равнодушна ко всему роду человеческому. Тогда я взвесила доводы за и против этого брака и неохотно уступила докучливым уговорам друзей.
      Вследствие моего решения маленький джентльмен получил позволение меня посетить; его обращение не изменило моего суждения о его нраве и понятиях. Меня возмущала мысль о союзе с человеком, которого я не могу любить; для успокоения совести я воспользовалась случаем и однажды вечером, когда мы сидели друг против друга, сказала, что не в моих силах управлять чувством, и поэтому он не должен питать надежду на обладание моим сердцем, так как лорд В-м своим обхождением избаловал меня как жену; однако я постараюсь заключить с ним дружбу, которая будет зависеть единственно от его поведения.
      В ответ на такие слова он сказал, к моему великому изумлению, что не домогается моей любви - дружба его удовлетворит; на следующий день он повторил свое скромное заявление в письме, которое я показала сестре, и она очень смеялась над его содержанием и убеждала меня, что, раз я не могу никого любить, этот человек является самым подходящим для меня мужем.
      Итак, приготовлены были свадебные наряды и карета, и в назначенный день - роковой день - я поутру приехала к моему деверю, герцогу X., нежно меня любившему, и попрощалась с семейством, о котором я всегда вспоминаю с любовью, уважением и признательностью. Его светлость принял меня чрезвычайно благосклонно и на прощание сказал: "Леди В., если он будет с вами обходиться дурно, я приму вас в свой дом".
      Мы встретились с женихом в Оксфордской часовне, где церемонию совершал епископ В. в присутствии матери лорда, моего отца и одной леди. Когда брачный узел был завязан, мы отправились в поместье отца и проехали не менее двадцати миль, прежде чем мой супруг проронил хотя бы одно слово, а мысли мои были все это время заняты чем-то совершенно не относящимся к моему новому положению, так как в ту пору я была безрассудной восемнадцатилетней женщиной. Наконец, мой отец прервал молчание и, похлопав его лордство по плечу, сказал, что он - весьма скучный молодожен, на что мой муж ответил, что он в дурном расположении духа. Он оставался унылым весь день, несмотря на отдых за изобильным обедом, которым он подкрепился в пути; и вечером мы прибыли к месту назначения, где моя мать встретила нас радушно, хотя она и не сочувствовала нашему браку; а после ужина мы удалились в свою комнату.
      Здесь я имела возможность заметить крайне неприятный контраст между новым моим мужем и первым супругом. Вместо того чтобы броситься в мои объятия со всем пылом любви и восхищения, сей достойный мужчина хмуро сидел в утолку, как преступник в день казни, и признался мне, что ему стыдно лечь спать с женщиной, чьей руки он едва успел коснуться.
      Я была поражена таким малодушным поведением. Наблюдая этого человека, я вспомнила лорда В-ма, и такое сравнение вызвало у меня ужас и отвращение. Мое нерасположение к нему достигло такой степени, что меня бросило в пот при одной мысли разделить с ним наслаждение; когда же после долгих колебаний он приблизился ко мне, я дрожала так, словно меня ждали объятия гремучей змеи. Его любовные усилия не уменьшили моей антипатии. Попытки его походили на ласки чертенка, посланного из ада терзать какую-нибудь бедную грешницу, подобно тому как это представляют в пьесах, которые я не могу смотреть, не вспомнив моей первой брачной ночи. Такое бесцельное, бессмысленное и раздражающее обхождение со мной мучило меня и лишало ночного покоя; я встала рано утром с великим презрением к тому, кто разделял со мной ложе, а он нежился в постели до одиннадцати часов.
      Проведя несколько дней в поместье, мы вернулись с ним в Лондон в его дом в Туикенхеме и вскоре были представлены ко двору, причем королеве угодно было сказать матери моего мужа, что, вне сомнения, мы будем счастливой четой, так как я была хорошей женой моему первому супругу.
      На какие бы недостатки моего мужа я ни жаловалась, но его нельзя было упрекнуть в скаредности. Он мне подарил прекрасную карету с серебряными гвоздями и столь много драгоценностей, что, по остроумному замечанию моих знакомых, я была раньше королевой сердец, а теперь превратилась в королеву алмазов. Теперь я имела также возможность, которой и воспользовалась, уплатить из собственного кошелька долги лорда В-ма, за что получила благодарность его старшего брата, который, хотя и взял на себя их выплату, откладывал выполнение своего намерения дольше, чем, по моему мнению, следовало. Эта необыкновенная роскошь притягивала взоры и зависть моих соперниц, которые были неукротимы в своей злобе, так как, несмотря на мое замужество, за мной всегда следовала толпа щеголей, твердо уверенных в том, что женщина, лишая мужа своей любви, всегда стремится подарить ее кому-нибудь другому. Я никогда не появлялась без целой свиты поклонников, и в моем поместье всегда толпились веселые молодые люди из высшего света. Среди тех, кто добивался моего расположения с большой ловкостью и настойчивостью, были граф К. и мистер С., брат лорда Ф. Первый из них, ухаживая за мною, задумал развлечь меня пышным празднеством, решив созвать гостей на обед, ужин и бал; по его желанию я пригласила одиннадцать дам, а он пригласил столько же мужчин; таким образом, общество состояло из двадцати четырех человек. Обед был сервирован очень красиво, в великолепном зале; прислуживали только джентльмены, так как к столу не допускалась ливрейная прислуга. Днем мы катались на двух роскошных барках в сопровождении оркестра, помещавшегося на третьей барке, и наслаждались прогулкой по реке, пока не спустились сумерки; тогда мы вернулись и открыли бал, который прошел с отменным весельем. Все были довольны, досаду выражала только физиономия старой девы, впоследствии вышедшей замуж за герцога; хотя эта дева и не отказалась принять участие в столь приятном развлечении, но была недовольна, что мне выпала честь ее пригласить. О пагубная зависть, демон, мучающий сам себя! Ты присутствуешь на всех ассамблеях - от придворного бала до сельской пирушки на празднике урожая! Но удивляться этой низкой страсти не следует, если принять во внимание слабость, гордость и суетность нашего пола. Присутствие одного только любезного нам мужчины может отравить радость всего общества и вызвать самую злобную вражду между близкими подругами.
      Я танцевала с хозяином, пускавшим в ход всю артиллерию своего красноречия, чтобы завоевать мое расположение. Я не обращала внимания на его ухаживанье, так как он был не в моем вкусе, хотя обладал приятной внешностью и сметливостью; но он не имел понятия о том нежном искусстве, с которым меня позже познакомил мистер С. и которое является единственной методой для достижения успеха в обольщении молодой женщины, подобной мне, рожденной с чувством чести и воспитанной в духе религиозном и добродетельном. Сей молодой джентльмен в совершенстве постиг искусство той вкрадчивой лести, которой мало женщин, страстных и чувствительных, могут противостоять, и обладал наружностью, весьма подходящей для извлечения выгоды из своего коварства. Он хорошо знал человеческое сердце, равно как свои силы и способности, и пользовался своими талантами с неутомимым упорством. Он был высок и строен, фигура его мне чрезвычайно нравилась, у него были большие голубые выразительные глаза, прекрасные зубы и ум, направленный на галантные интриги. Его поведение было образцом учтивости, а все его домогательства - в высшей степени почтительны; такая почтительность является наилучшим оружием, какое может обратить против нас мужчина, если только удастся ему убедить нас в том, что она порождена глубокой и нежной страстью. Эта почтительность есть не что иное, как молчаливая похвала, которая постоянно льстит нам и весьма нам любезна, ибо мы почитаем разумным и понятливым того, кто ею вознаграждает нас.
      Прибегнув к таким средствам и к хитрости, этот отменный политик в любви стал мало-помалу рыть подкоп под мою супружескую верность. Он незаметно вкрался в мое доверие и благодаря удобному случаю, которым он прекрасно воспользовался, одержал победу над всеми своими соперниками. Не он один соперничал с графом К. в завоевании моего сердца. С этой знатной особой состязался также лорд К. X. - родственник моего первого мужа, шотландец, с которым я некоторое время кокетничала, предпочитая его большинству соискателей. Но наша любовная игра была прервана его отъездом в Ирландию; тогда, будучи осведомлена о том, что он стеснен в средствах, я презентовала ему золотую табакерку, в которую был вложен банкнот - пустячный знак моего уважения, которое он впоследствии оправдал своей благородной дружбой и милым расположением; мы поддерживали переписку, и я откровенно ему призналась, что мистер С. заступил его место и одержал победу над остальными моими поклонниками.
      Мать и сестра нового моего избранника жили по соседству и постоянно со мной встречались; вследствие такого близкого знакомства он не пропускал дня, чтобы не засвидетельствовать лично свое уважение; столь был он изобретателен в измышлении средств для успешного своего искательства, что всегда присутствовал среди гостей, где бы я ни была - выезжала ли на прогулку, бывала в гостях или оставалась дома; его умысел, казалось, поглощал все его внимание и бдительность. Поэтому он изучил мой нрав и вместе с тем утвердился в моем добром мнении. Он узнал, что мое сердце весьма чувствительно ко всем трогательным впечатлениям, и убедился в том, что я не свободна от тщеславия, свойственного юности; он завоевал мою дружбу и уважение, а отсюда, как он хорошо знал, было недалеко до любви. Он осмотрительно выбирал подходящие моменты и добивался ее, расточая такие патетические клятвы и искусную лесть, что мог пленить любую молодую женщину, столь же неопытную, как я, и бывшую замужем за человеком, которого имела все основания презирать.
      Тем не менее, несмотря на некоторый успех в домогательствах моей любви, он не мог одержать легкой победы над моей добродетелью; я сама не ведала о том, питаю ли к нему большую склонность, пока не убедилась в его успехе благодаря приступу ревности, которую однажды почувствовала, увидев его беседующим с какой-то леди. Я немедленно распознала эту спутницу любви, знакомую мне раньше, и затрепетала, обнаружив свою слабость. Странное волнение и противоречивые чувства овладели мною. Страсть мне была по сердцу, но я стыдилась в ней сознаться даже себе самой. Права моего супруга, хотя они были только номинальными, пришли мне на память, и добродетель, скромность и честь запретили мне лелеять преступную любовь.
      Похвальная совестливость поддерживала меня, и я решила принести в жертву долгу и доброму имени свою любовь, а тем временем мой супруг чуть ли не ежедневно ездил к моему отцу с жалобой на мое поведение, бывшее безупречным; жаловался он на то, что я отказываюсь удовлетворять его желание и не соглашаюсь лежать каждое утро в течение часа с обнаженной грудью, чтобы он мог, созерцая меня, успокоить волнение своей души. По такой просьбе вы можете судить об этом человеке, а также об уважении, которое я должна была питать к его нраву и склонностям.
      В течение всего лета меня осаждал мой ловкий искуситель, а осенью я с супругом отправилась в Бат, где благодаря близости, существовавшей между нашими семьями, мы жили в одном доме с моим возлюбленным и его сестрой, которая сопровождала нас в поездке вместе с другой любезной молодой леди. Мистеру С. удалось исторгнуть у меня признание в ответном чувстве, хотя я и уверяла его, что оно никогда не побудит меня отказаться от драгоценного обладания незапятнанной репутацией и чистой совестью. Я предложила ему любое наслаждение, какое он может извлечь из откровенной близости душ, чуждой чувственных мыслей. Он страстно принял это платоническое предложение, ибо был достаточно умен и предвидел исход столь химерического договора и вдобавок знал меня очень хорошо, а стало быть, понимал, что не достигнет своих целей, если для видимости не согласится на мои условия и не начнет добиваться моей нежности под благовидным предлогом.
      Благодаря такому соглашению мы пользовались каждым удобным случаем, чтобы встречаться наедине; эти свидания сопровождались обоюдными торжественными уверениями в бескорыстной любви. Во время этих опасных встреч я была столь же невинной, сколь любящей; и много счастливых часов провели мы вместе, прежде чем мои чувства раскрылись. В конце концов мой возлюбленныйзаболел, и тогда моя страсть вспыхнула с такой силой, что я не могла ее скрыть; огорчение и беспокойство слишком явственно отразились на моем лице, а мое поведение стало настолько нескромным, что все в доме заметили мое состояние и порицали меня.
      Разумеется, я была крайне неблагоразумна, но тем не менее сохраняла невинность. Все ночи я проводила рядом с моим возлюбленным, который мучил меня, домогаясь того, чего ни я не могла дать, ни он взять; он только и говорил о фатальных обстоятельствах этой несчастной страсти, пока меня не обуял страх. Я поняла тогда, что спасение только в бегстве, и часто решала покинуть навсегда опасного соблазнителя. Но моя решимость всегда ослабевала к утру, и желание видеть его возвращалось неизменно. Столь далека я была от похвальной стойкости, что накануне нашего отъезда из Бата почувствовала острый приступ тоски перед близкой разлукой; так как мы не могли наслаждаться встречами наедине в моем городском доме, я обещала посетить его на его собственной квартире, после того как он поклялся всем святым, что не злоупотребит моей снисходительностью и не воспользуется случаем, который ему представится.
      Он сдержал свое слово, так как видел, что я верила ему со страхом и трепетом, и понимал, что мои опасения, не были притворными, но объяснялись естественной тревогой молодой женщины, метавшейся между любовью и долгом, которую он бы не увидел больше у себя, если бы внушил ей страх. Отказавшись от домогательств в пользу своей любви, он был почтителен и вежлив более, чем всегда. Тогда и я отказалась от сдержанности, вела беседу, сокращала или учащала визиты по собственному желанию и, наконец, так привыкла к этим встречам, что дом его стал для меня таким же родным, как и мой собственный.
      Укрепив, таким образом, мое доверие, возлюбленный мой снова заговорил о любви и, распалив мое воображение постоянными упоминаниями об этом предмете, заставил мое сердце страстно ее желать. Заметив мое состояние, он воспользовался удобным случаем и пустил в ход все свое красноречие и хитрость. Мне удалось противостоять его натиску и избежать искушения лишь после того, как я обещала, что в следующую встречу он сорвет плоды своих длительных упований. На этих условиях я могла удалиться, благодаря небо за свое спасение и твердо решив не покидать стези добродетели и задушить страсть, которая угрожала моему покою и доброму имени. Но любовь к нему, владевшая моим сердцем, скоро опрокинула все благоразумные решения.
      Я снова с ним встретилась; он напомнил о моем обещании, но от исполнения я попыталась уклониться с притворной шутливостью; в ответ на это он выразил крайнее недовольство и огорчение, пролил крокодиловы слезы и обвинил меня в ветрености и равнодушии. Он заявил, что в течение десяти долгих месяцев непрерывно добивался моей благосклонности, полагая мою неуступчивость следствием добродетели; но теперь он ясно видит, что его неудача объясняется отсутствием любви к нему, и все мои уверения были неискренни. Короче сказать, он убедил меня в том, что все его упреки справедливы и разумны. Я не могла видеть страдания человека, мною любимого, так как исцеление было в моей власти; и, стремясь доказать ему мою искренность и любовь, я уступила его желанию. Теперь сердце мое трепещет при воспоминании об этой милой, хотя и фатальной, неосмотрительности; однако думаю я о ней без сожаления и вспоминаю не без удовольствия.
      Если бы свет осудил меня, я решила отнестись к этому осуждению спокойно. В самом деле, моя вина была очень невелика, если можно назвать это виной. Я считала себя свободной от супружеских уз благодаря ничтожеству лорда, который был в сущности, пустое место, хотя и считался моим мужем. Поэтому я заключила с моим возлюбленным новое соглашение, которого придерживалась с предельной щепетильностью, нимало не желая повредить моему мужу или его родственникам; в том случае, если бы наша страсть возымела явные последствия, я немедленно покинула бы навсегда моего мужа, чтобы плод моей любви к мистеру С. не мог наследовать в ущерб законным наследникам. Таково было мое решение, которое я полагала правильным, если не благоразумным, за что и заслужила обвинение в глупости со стороны мудрых и достойных людей, благодаря советам и урокам коих я с того времени стала более благоразумной, хотя и сохранила твердое желание вернуться к своему прежнему простодушному образу мыслей.
      Когда я, принеся жертву, покинула мистера С. и вернулась в свою постель, нетрудно, пожалуй, догадаться, что я спала мало. И в самом деле, радостное нетерпение вновь увидеть возлюбленного мешало мне заснуть. Я пользовалась каждым удобным случаем, чтобы спешить в его объятия. Когда лорд*** был в поместье, мы непрерывно наслаждались обществом друг друга; когда же он возвращался в Лондон, приходилось довольствоваться тайными свиданиями, которые были несказанно приятны, так как во время этих встреч царила подлинная любовь.
      Я столь была счастлива в пору наших отношений, что до сего дня вспоминаю о них с удовольствием, хотя в дальнейшем они стоили мне дорого, да и тогда за них было недешево заплачено: отдавшись целиком своему возлюбленному, жаждавшему поглотить весь мой досуг и все мои мысли, я была обвинена моими знакомыми, весьма многочисленными, в небрежении к ним и вызвала с их стороны охлаждение. Но я полагала "все для любви, или пусть мир погибнет". Представься мне снова такой случай - и я снова вела бы себя точно так же.
      Быть может, станут недоумевать, каким образом могла я дважды любить с такой силой. Но все эти недоумения свидетельствуют лишь о незнании человеческого сердца. Мое сердце от природы было способно на нежную страсть и оказалось столь счастливым и столь лелеемым в своих первых порывах, что с радостью почувствовало воскрешение прежних чувств, когда на него снова воздействовали такие же, как и раньше, очаровательные качества. Одно несомненно: я любила вторично так же сильно, как и в первый раз, и сильнее любить было невозможно. Я всем пожертвовала ради обоих: богатством и расположением моего отца ради одного, репутацией, друзьями и богатством ради другого. Однако я не сразу отказалась от света, несмотря на эту связь. Я продолжала появляться при дворе, танцевала с принцем У. - обстоятельство, столь взволновавшее присутствовавшего на балу мистера С., что он выбрал своей дамой самую уродливую женщину, чтобы показать свое недовольство; как только я заметила его тревогу, я отказалась от танцев для его успокоения.
      Не стоит останавливаться на подробностях; достаточно сказать, что наша страсть была точным подобием той, какая связывала меня с дорогим лордом В-мом. Она была ревнивой, трогательной и нежной и сопровождалась маленькими событиями, предназначенными оживлять и поддерживать, первый пыл любви. Когда мой возлюбленный заболел, я неутомимо и заботливо ухаживала за ним; выполняя эту приятную обязанность, я почувствовала недомогание, и он ответил мне той же заботой со всем жаром любви.
      Врачи признали необходимым для моего здоровья пользование водами Бата, и я уехала туда, радуясь разлуке с лордом ***, с которым была очень несчастлива. Через девять месяцев после нашей свадьбы он пожелал, чтобы мы спали отдельно друг от друга, и привел весьма причудливые основания для своего предложения. Он заявил, что необъятность его любви ко мне лишает его возможности ее удовлетворить и что общение с какой-нибудь особой, к которой не расположено его сердце, ослабит восторг его души, укрепит его нервы и позволит ему насладиться счастьем, ниспосланным судьбой.
      Разумеется, я не возражала против этого плана, который немедленно был приведен в исполнение. Он стал ухаживать за нимфой из Друри-Лейна; имя ее, как он мне сказал, было миссис Рок. Она применяла немало уловок, дабы вытянуть деньги из больного, обратившегося к ней за помощью. Но ее искусство оказалось бессильным перед его немощью, хотя она и посеяла раздор между нами. Я поделилась своим подозрением с герцогом X., который решил поговоритьс ней об этом предмете. Но она проведала о его намерении и избавила его от забот стремительным отступлением.
      После моего возвращения из Бата, где мы счастливо жили с мистером С., пока не приехал туда мой муж, его лордство снова выразил желание разделять со мной ложе. На это я ответила отказом. Я первая не решилась бы на предложение предоставить друг другу свободу, что бывает нередко в других странах, но не принято в Англии, ибо не желала давать повод для осуждения, поскольку моя репутация оставалась до той поры незапятнанной. Но раз предложение о возобновлении супружеских отношений исходило от него, я считала себя вправе этому воспротивиться.
      Это сопротивление повело к ссоре, перешедшей в состояние постоянной вражды. Мы заговорили о том, не лучше ли нам жить врозь. Мой муж одобрил план, согласившись прибавить триста фунтов в год на мелкие мои расходы, но эти деньги, кстати сказать, я так и не получила. Я отказалась от пышности и великолепия, чтобы жить в маленьком домике, нанятом в Каршелтоне, где я провела два месяца в очаровательном уединении вместе с дорогим моим возлюбленным. Но по истечении этого срока появился мой муж, который измучил меня посещениями и мольбами о возвращении, утверждая, что он передумал, и настаивая на том, чтобы я уступила его желанию.
      Я исчерпала всю свою изобретательность, чтобы уклониться от исполнения его просьбы, но он преследовал меня без устали, и в конце концов я уступила, при том условии, что мы немедленно едем во Францию и он не должен приближаться к моей постели, пока мы не приедем в Кале. Итак, мы отправились в эту страну; не делая попыток нарушить последний пункт нашего договора, его лордство не настаивал на своих правах до прибытия в столицу Франции.
      Между тем я почувствовала, что нахожусь в интересном положении, и сообщила о своей беременности виновнику ее, который не мог покинуть меня в таком состоянии, но воспользовался первой возможностью, чтобы сопровождать нас в поездке по Франции.
      По дороге в Париж мы остановились для осмотра Шантийи, величественного замка, принадлежащего принцу Конде, и там случайно встретились с несколькими знатными англичанами, которые меня знали. Принц вместе со своими сестрами очень любезно пригласил меня в галерею, где они находились. Все они лестно отозвались о моей наружности, и, по-видимому, им очень понравился мой туалет; такого им не приходилось видеть - синий английский костюм для верховой езды, отделанный золотом, и шляпа с пером. Восхищались они также моими волосами, ниспадавшими до талии, и очень уговаривали меня погостить у них две недели; на это приглашение я вынуждена была ответить отказом, потому что мой муж не знал французского языка. Я была очарована и местом и обществом, любезностью дам и учтивостью мужчин. Мое имя и история моей жизни были им известны. Когда мистер С. заехал туда несколько дней спустя, они дразнили его мною.
      По приезде в Париж я первым делом позаботилась о том, чтобы превратиться во француженку. Я остригла волосы, скрыла свой прекрасный цвет лица под румянами, примирилась с пудрой, которую никогда доселе не употребляла, надела платье с фижмами и появилась в Тюильри, оживленная и взволнованная. Я была здорова, молода, красива, любима, тщеславна, богата, и вот я предалась развлечениям новым, веселым и приятным.
      Мое появление вызвало внимание всего общества, которое признало во мне незнакомку, но не чужестранку, так тщательно была я одета по французской моде; узнав, кто я такая, все выразили самое восторженное одобрение, столь соответствующее их прославленной любезности.
      Когда я объездила в Париже все увеселительные места, меня ввела в общество некая английская семья, жившая в этом городе. Я познакомилась с одной французской леди, очарование которой поистине было замечательным. Герцог К. был ее поклонником; но она заботилась о своей репутации и жила с матерью и очень милой сестрой, возлюбленным которой был принц С. (почти у каждой женщины во Франции есть amant {Возлюбленный (франц.).}).
      С этой очаровательной женщиной - ее звали мадам де ла Т. - я часто совершала прогулки. Герцог, мистер С., она и я обычно встречались в Булонском лесу - прекрасном лесу неподалеку от Парижа, который великосветское общество посещает летом, чтобы подышать свежим воздухом; насладившись прогулкой в роще, мы усаживались в коляску его светлости, очень элегантную, в которую была впряжена шестерка великолепных длиннохвостых серых коней, украшенных лентами по французской моде. И оттуда мы ехали в небольшой очарованный или во всяком случае очаровательный герцогский замок в предместье города. Мебель в нижнем этаже, предназначенном для меня, была желтая с серебром, вокруг кровати стояли зеркала, а дверь вела в сад, где на каждом шагу видны были газоны и клумбы с розами. В верхнем этаже моя приятельница занимала комнату, отделанную ситцем. Мы ужинали все вместе в зале, небольшой, но очень изящной. Все мы были в прекрасном расположении духа, оживленная беседа текла очень свободно, и это развлечение, несмотря на то, что повторялось не раз, было восхитительным. Другие вечера я и мистер С. проводили во дворце принца К., предоставленном его высочеством в наше распоряжение. Помещение, обращенное к Люксембургскому саду, по своему великолепию было достойно владельца. Обычно я ездила туда в прекрасной коляске, якобы с визитом, и проводила часть вечера с тем, кто был мне дороже всех принцев на свете.
      В то время как я предавалась этим восхитительным увеселениям, мой муж изо всех сил старался восстановить свое здоровье разными укрепляющими лекарствами и не ведаю чем еще; тем не менее он жаловался на расслабляющие последствия своей страсти и сетовал на то, что любит меня, как ангела, а не как женщину, хотя пытается управлять своими чувствами согласно учению христианской церкви, подобно тому, как в своей жизни он руководствовался правилами Карла XII шведского. Смысл этого заявления я никогда не могла понять; впрочем, я частенько думала, что в нем вовсе не было смысла.
      При всем том я обнаружила, что стан мой заметно располнел, а положение мое весьма ухудшилось вследствие постоянных ссор между нами, происходивших благодаря его настояниям снова спать со мной, после того как мы вторично решили спать врозь; чтобы не подвергаться больше столь неприятным преследованиям, я решила уйти от него, даже если бы это грозило мне смертью.
      Приняв такое решение, я в наемной карете отправилась к британскому посланнику; чтобы скрыть свою молодость, из-за которой он мог бы не доверять моей рассудительности, я надела черный капор; этот капор, по его словам, придал моему лицу не серьезность, но пугливость, что отнюдь не было неприятно. В юности посланник был весьма галантен и даже теперь, несмотря на свой преклонный возраст, не оставался нечувствительным к красоте. Быть может, благодаря этому обстоятельству он отнесся более благосклонно к моим доводам, хотя поначалу посоветовал мне вернуться к мужу. Но, увидев, что я непреклонна, он обещал мне помочь и исхлопотал покровительство французского короля, которое позволило мне жить в Париже, не опасаясь преследования со стороны моего супруга. Однако он дал мне совет, раз уж я решила покинуть мужа, спешить в Англию и просить о разводе.
      Мне понравился его совет, и я скрывалась в Париже три дня, чтобы раздобыть у друзей немного белья; из моего дома ничего нельзя было унести, не вызвав подозрений, а у меня не было ни платьев, ни прислуги.
      В одиночестве я поехала во Фландрию; но предварительно направила моего мужа на ложный след, написав ему письмо, якобы из города Кале, и путешествовала по незнакомой стране с одним только спутником - форейтором, вынужденная подчиниться французским законам, которые в иных случаях столь жестоки: каждый, кто был бы арестован вместе со мной, подлежал смерти за побег с замужней женщиной; и в то же время любой человек мог спать с этой женщиной, не боясь подвергнуться наказанию.
      Я ехала день и ночь без остановок, чтобы поскорее добраться до Фландрии, где мне не грозила бы опасность. Ночи были очень холодные, и я с радостью куталась во фланель, которую захватила с собой, так как у меня не было теплых вещей и путешествовала я в открытом экипаже. Когда мы проезжали дремучими лесами, удаленными от людского жилья, я боялась, как бы меня не ограбил и не убил форейтор; по всей вероятности, своим спасением я была обязана тому, что мой внешний вид свидетельствовал о бедности, и это спасло меня также и в двух жалких деревнях, где я должна была остановиться, прежде чем покинуть пределы Франции. Я не могла приближаться к большим городам, чтобы там отдохнуть, а потому мне приходилось останавливаться в маленьких, скверных лачугах, где можно было найти только кислый хлеб из непросеянной муки и еще более кислый сыр и где каждая вещь служила как бы приметой логовища убийц.
      Однако я довольствовалась этой жалкой пищей и уповала, что бедность послужит залогом безопасности; прибыв, наконец, в Брюссель, я остановилась в Hotel de Flandre, хорошо известном англичанам, где почувствовала себя бесконечно счастливой, радуясь удачному побегу.
      Я не пробыла там и двух дней, как появился мой возлюбленный, который летел за мной на крыльях любви, следуя плану, задуманному нами перед моим отъездом из Парижа. Здесь мы сговорились о том, как ехать в Англию. Я взяла в услужение высокую, красивую уроженку Льежа и отправилась в Остенде; мы сели там на корабль, на котором мистер С. заказал для нас места.
      Наше путешествие было коротким и благополучным; время я провела в обществе моего дорогого возлюбленного - самого очаровательного человека, в чем, полагаю я, убедилась впоследствии и леди О.
      Я назвалась вымышленным именем, сняла квартиру на Поленд-стрит, наняла адвокатов и начала процесс о разводе. Причины моего бегства я сообщила отцу, который был потрясен моим поведением и осудил его с негодованием и печалью. Но шаг был сделан; я не раскаивалась в том, что совершила, и сокрушалась только об отце.
      Наутро после моего прибытия в Лондон, я явилась к лорду главному судье, которому принесла жалобу на обхождение со мной моего мужа, человека назойливого, раздражительного и невыносимо капризного. В самом деле, его поведение можно было определить как сочетание безумия с глупостью, приправленное крупицей рассудка. А потому чудо, что я, горячая и стремительная, страдала от преследования этого порочного чудака, который всегда меня запугивал, ночи напролет ругал меня, то и дело встряхивал мою подушку, мешая спать и мучая меня укорами. Часто я бывала страшно испугана, видя его извивающимся от какой-то чудовищной страсти, и возмущена до отвращения, убеждаясь, сколь нелеп его нрав, потому что для его удовлетворения, равно как для неудовольствия, никогда не бывало разумных причин, наоборот, имея все основания быть довольным, он всегда был чрезвычайно раздражен и часто приходил в хорошее расположение духа, когда было достаточно поводов для огорчения.
      Пока я жила на Поленд-стрит, немало времени у меня отнимали переговоры с адвокатами; к тому же часто посещал меня мой отец, почему я и не могла, как раньше, уделять все свое время возлюбленному; вдобавок было бы неприлично, если бы его видели вместе со мной; поэтому он снял маленький домик в Кемберуэле, куда я приходила, как только представлялся удобный случай, и с таким пылом отдавалась любви, что, будучи на шестом месяце беременности, нередко отправлялась к нему на квартиру в одиннадцать часов вечера, а возвращалась в шесть часов утра, чтобы лечь в постель к приходу моего отца, от которого я скрывала свое увлечение и его последствия.
      Только страстная любовь могла поддержать мой дух, изнемогавший от усталости, или помочь моему возлюбленному проводить целые дни в полном уединении.
      Между тем мой муж прибыл в Англию и стал меня разыскивать; я жила в постоянной тревоге и имела наготове у кровати рупор, чтобы немедленно позвать на помощь, если мой преследователь попытается ворваться ко мне.
      Положение мое было весьма неприятным, и я, едва успев начать процесс против мужа, прибегла к защите мистера С., который поместил меня у своего друга, жившего в поместье, где я могла не опасаться преследований мужа.
      Теперь свет меня отверг, а я без борьбы отреклась от света. Я взвесила в сердце своем то, что утрачивала с точки зрения репутации, и то, что приходилось мне терпеть в доме мужа, и нашла, что моя репутация может быть сохранена только ценою моего спокойствия, так как его лордство не склонен был оставить меня в покое, как бы скромно я себя ни держала. Поэтому я решила пожертвовать некоторыми знакомствами и суетными развлечениями ради более насущных радостей жизни.
      Время мы проводили весьма приятно, в различных увеселениях с упомянутым другом мистера С., пока не приблизился день моего разрешения от бремени. Я возвратилась в Лондон и поселилась на Саутхемптон-стрит, где стала готовиться к надвигавшемуся событию. Я решила здесь жить, приняв все меры предосторожности. Свое имя я скрыла, ни с кем не встречалась, кроме моего адвоката и возлюбленного, и никогда не подходила к окну из опасения, что меня случайно увидят.
      Несмотря на эти предосторожности, мою горничную-француженку, которую я посылала за платьями, выследили на обратном пути, и на следующее утро муж взял приступом мое убежище. Попытайся он пойти на штурм самолично, я не сомневаюсь, что он получил бы весьма ощутительный отпор от моей уроженки Льежа, которая оказала сопротивление, на какое была способна, но уступила превосходным силам.
      В это время я лежала в постели и, услышав необычайный шум внизу, позвонила в колокольчик, чтобы узнать причину тревоги. В то же время я отдернула занавеску, и кого же я увидела у себя в спальне? Его лордство в сопровождении констебля и ливрейного лакея, который открыл мое убежище!
      Столь неожиданное посещение привело меня в ужас и изумление. Однако я призвала на помощь всю силу духа и, заметив, что слуги собираются открыть ставни, попросила, чтобы их господин немедленно отправил их вниз. Он охотно исполнил мою просьбу и, усевшись у моей постели, с торжеством заявил, что все-таки меня отыскал; в ответ на это я искренно призналась, что крайне огорчена его успехом.
      Вместо того чтобы упрекать за побег, он стал занимать меня разговором о городских новостях и сообщил мне подробнейшим образом обо всем, что случилось с ним со дня моего отъезда; и между прочим дал мне понять, что он вызвал на дуэль мистера С., который отказался драться и поэтому впал в немилость у принца У.
      Но тут его лордство уклонился от истины. В самом деле, перед нашим отъездом из Англии он отправился к моему возлюбленному и настаивал на том, чтобы драться в Хайд-парке спустя два дня, в три часа пополудни.
      Мистер С., поверив в серьезность его намерения, принял вызов; при этом он заметил, что такие дела не следует откладывать, и выразил пожелание, чтобы встреча произошла в более ранний час. Но его лордство не захотел изменить условия своего первого предложения и, уходя, сказал, что будет ждать его в назначенном месте, если не пойдет дождь.
      Его противник дал мне отчет об этом разговоре, и я уверила его, что все это кончится ничем. И действительно, мой муж послал ему в понедельник письмо, прося отложить встречу до четверга, чтобы он мог устроить свои дела и уплатить С. сто фунтов, ранее взятых взаймы. Когда наступил четверг, мой возлюбленный получил новое послание, уведомляющее о том, что его соперник передумал и будет искать удовлетворение по закону. Так кончился этот героический подвиг, которым его лордство ныне хвастал, бесстыдно искажая истину.
      Пока он услаждал меня этими занимательными подробностями, я думала о том, как бы снова от него ускользнуть; поэтому я не возражала против его утверждений, но сказала ему, что, если он спустится вниз, я встану и выйду к завтраку. Он весело согласился; признаюсь, я была очень удивлена, найдя его при первой встрече в хорошем расположении духа, словно не случилось ничего, что могло бы нарушить счастье нашего брачного союза.
      Немалой изобретательности стоило мне скрыть от него мое положение, так как оставалось несколько дней до решительного момента. Но я знала, что имею дело с человеком, не очень проницательным, и старания мои увенчались успехом. Мы позавтракали в согласии, и я пригласила его к обеду, убедив отослать его прислужников, которым, однако, он приказал вернуться к одиннадцати часам вечера. Беседовали мы очень оживленно. Когда я пошутила над ним, заметив, что он явился ко мне кое-как одетый, он встал на цыпочки, чтобы посмотреть на себя в зеркало, и, удостоверившись в моей правоте, сказал, что пойдет переодеться к обеду.
      Так он и сделал, приказав моей горничной впустить его по возвращении; как только он ушел, я написала мистеру С. обо всем происшедшем. Затем, хорошенько еще не зная, как следует поступить, я быстро оделась, закуталась до самых глаз, наняла портшез и отправилась в ближайшую таверну, где оставалась ровно столько времени, сколько нужно для того, чтобы переменить портшез, и к удивлению носильщиков, не понимавших причины моего смятения, отправилась в лавку, бывшую по соседству, где отпустила второй портшез и, пересев в наемную карету, направилась к дому моего адвоката, которому я могла доверять. Я оповестила его о моем несчастье и посоветовалась относительно подходящего убежища; порывшись в памяти, он направил меня в домик, расположенный во дворе, куда в тот же вечер благополучно были препровождены, с помощью моего возлюбленного, моя горничная и платья.
      Муж, явившись по приглашению к обеду, казалось нимало не был встревожен, когда горничная сказала ему, что я ушла; он направился к моему адвокату узнать, полагает ли тот, что я вернусь. Когда адвокат ответил утвердительно и посоветовал ему идти назад и скушать обед, который я заказала, его лордство охотно согласился, съел весьма сытный обед, выпил, как обычно, бутылку вина и, поскольку я, вопреки его расчетам, не возвратилась, пошел посоветоваться со своими сообщниками.
      Его уход дал моей горничной возможность скрыться; когда же он вернулся вечером, никого он в доме не нашел, кроме привратника, оставленного для охраны дома. Обманувшись в своих надеждах, он был так взбешен, что поднял ужасный шум, встревоживший всех соседей, раздобыл для своей шайки разрешение мирового судьи, не покидал улицы до трех часов ночи, отказался от помещения, которое снял в парикмахерской против дома, откуда я бежала, и удалился вполне удовлетворенный тем, что им сделано все для отыскания меня.
      Душевные волнения, которые я испытала во время бегства, вызвали такое расстройство в моем организме, что я боялась разрешиться от бремени прежде, чем будут сделаны необходимые приготовления. Я поделилась своими опасениями с мистером С., который проявил бесконечную заботливость, пытаясь найти более подходящее помещение; после долгих поисков он должен был остановиться на убогой квартире в Сити, хотя его деликатная натура была потрясена необходимостью удовольствоваться ею. Однако другого выхода не было и медлить было нельзя. В это жалкое убежище меня отвезли в наемной карете. Мне было очень плохо, но я примирилась со своей участью мужественно и покорно ради того, чтобы доказать искреннюю и глубокую привязанность к возлюбленному; для ублаготворения его я готова была вынести любые неудобства и даже пожертвовать жизнью.
      Как только я вступила в свое жалкое убежище, нездоровье вынудило меня лечь в постель и послать за помощью. И через несколько часов плод моей любви и моих прегрешений появился на свет; но волнение и усталость, которые я испытала, столь жестоко отразились на невинном дитяти, что оно почти не подавало признаков жизни.
      Мое горе я не могу изобразить словами. Я тотчас же известила дорогого мне отца ребенка, который поспешил в мои объятия и разделил мою скорбь со всей любовью и отцовской нежностью. Однако в ту пору наши опасения, к счастью, не оправдались, так как новорожденная наша дочь выжила, и я отдала ее на попечение, кормилицы, жившей по соседству; поэтому я ежедневно могла справляться о ее здоровье. Затем я две недели провела в полном спокойствии, счастливая благодаря беседам и уходу моего возлюбленного, чью любовь и внимание я целиком поглотила. Он забросил все дела и развлечения и посвятил всю свою заботливость и усердие служению мне ради моего покоя и довольства. И я не имела оснований сожалеть о том, что выстрадала ради него.
      Мое благополучие было в один прекрасный день нарушено событием, вследствие которого моя жизнь подверглась опасности. В комнате, находившейся под моей спальней, вспыхнул пожар. Я немедленно ощутила запах дыма и заметила крайнее замешательство окружающих, но они не хотели открыть истинную причину тревоги, чтобы испуг не причинил непоправимого вреда моему здоровью. Однако я с таким спокойствием их расспрашивала, что они решились подтвердить мои подозрения; в ответ на это я приняла меры, чтобы избежать простуды, если бы понадобилось вынести меня из дома, но, к счастью, огонь потушили, и не пришлось идти на такой риск, который мог стоить мне жизни. Удивительно, впрочем, что волнение не отразилось фатально на моем здоровье; свое избавление я приписывала вмешательству провидения.
      Избежав, таким образом, опасности, я все-таки решила, что настало самое подходящее время переменить квартиру, так как соседи, испуганные пожаром, вторглись в дом и обнаружили, в каком я нахожусь положении, хотя имя мое было им неизвестно. Я не чувствовала себя в безопасности, являясь предметом их догадок. Посему мистер С. нашел другую квартиру, более удобную, куда я и была перевезена, как только здоровье мое позволило это сделать. Вскоре мой муж написал мне через моего адвоката, настойчиво умоляя меня прекратить процесс о разводе и вернуться домой. Но я не исполнила этой просьбы; меньше всего я намеревалась получать из его рук милости.
      Будучи отвергнут, он принял все меры, чтобы меня найти; говорят, что, разыскивая меня, он выследил несколько леди и молодых девушек, у которых были основания скрываться, и, кажется, жестоко поплатился за свое дерзкое любопытство. Потерпев неудачу во всех своих попытках, он вошел в соглашение с неким сэром Р. X., пользовавшимся довольно плохой репутацией, который пообещал ему открыть верный способ обнаружить мое местопребывание, если мой муж обяжется уплатить тысячу фунтов. Получив такое обязательство, сей достойный рыцарь поместил объявление в газетах, суля сотню фунтов каждому, кто укажет местонахождение мое и моей горничной.
      Как только газета попала в мои руки, я снова пришла в замешательство и, опасаясь оставаться в городе, решила с согласия моего возлюбленного принять приглашение герцога К., вернувшегося в Англию с той леди, о которой я упоминала как об участнице наших званых вечеров в Париже. Навестив мою малютку, я на следующий день отправилась в поместье герцога - изящный chateau {Замок (франц.).}, расположенный в очаровательной местности. Мистер С. последовал за мной через несколько дней. Мы были встречены с большим радушием; его светлость, крайне любезный и добродушный человек, жил на широкую ногу и любил повеселиться; мадам ла Т. была создана для того, чтобы очаровывать всех; в доме всегда было много гостей, и мы приятно проводили время, развлекаясь бильярдом, картами, охотой, прогулками, чтением и болтовней.
      Но счастье мое обычно бывало непродолжительным. В эту блаженную пору жизни меня постигло большое горе - смерть моей бедной дорогой малютки, к которой я питала такую нежность, какую, пожалуй, никогда не могла бы питать к плоду законного брака; ибо обстоятельства, сопровождавшие ее рождение, создали бы для нее непреодолимые трудности на протяжении всей жизни и поставили бы ее в полную зависимость от моей любви и защиты.
      В то время как я оплакивала безвременную гибель этого прекрасного цветочка, приехал мой муж и потребовал меня как свою жену. Но процесс, который я тогда начала против него, лишал его в то время прав мужа; поэтому герцог отказался отдать меня ему.
      Через полгода он повторил свой визит и свое требование. Мы заключили договор, по которому я соглашалась жить с ним в одном доме на том условии, что он никогда не пожелает спать со мной или прибегать к другим средствам для нарушения моего покоя; в противном случае я получаю свободу, могу его снова покинуть и имею право на особое содержание. По совету моих адвокатов я согласилась на эти пункты договора с целью получить карманные деньги, которые ни разу мне не выплачивались с того момента, как я с ним рассталась; я вынуждена была продавать свои драгоценности, - их было очень много, отданные мне в полную мою собственность. Что касается моего возлюбленного, то он не имел средств меня содержать; по этой причине я была очень осмотрительна и старалась не увеличивать его расходов.
      Три года наслаждались мы обществом друг друга, и в течение этих лет наша взаимная страсть не ослабевала, а моего счастья не отравляло ничто, если не считать удара судьбы, о котором я упоминала, и размышлений о том, какое огорчение я причинила моему дорогому и горячо любимому отцу; обидеть его заставила меня более могущественная страсть, одержавшая победу над всеми другими соображениями. Если теперь я была вынуждена порвать эту пленительную связь, то едва ли можно сомневаться в том, что разлука принесла нам великое горе и отчаяние. Однако другого выхода не было. Я вырвалась из его объятий, выразила свою благодарность герцогу и, попрощавшись с его семейством, отправилась в назначенное место, где была встречена мужем; его сопровождал дворецкий, недавно им нанятый, который впоследствии явился главным виновником наших размолвок. Мой муж, покинув свой городской дом, отвел меня на свою квартиру на Пел-Мел и в первую же ночь стал настаивать, чтобы я с ним спала, но я отказала ему на основании нашего соглашения.
      Пререкания перешли в ссору, вследствие чего я сделала попытку покинуть дом. Он попробовал воспрепятствовать мне, но я заперла его на замок, сбежала вниз и, наняв карету, поехала к отцу, где и провела ночь; семья отца была в городе, а сам он находился в поместье. Я немедленно ему написала и, когда он приехал в Лондон, объявила о своем желании жить отдельно от мужа. Убедившись в моей решимости и упорстве, он в конце концов согласился на раздельное жительство, и это согласие я почитала в то время окончательным и нерушимым.
      Я приютилась под крылышком снисходительного отца, который вернул мне расположение, предполагая, что моя связь с мистером С. скоро порвется. Хотя по всем признакам мы разошлись навсегда, но предварительно мы условились поддерживать отношения тайно, чтобы не привлекать внимания света, с мнением которого я снова вынуждена была считаться.
      Наши чувства, когда я прощалась с ним в поместье герцога К., были искренни и непритворны, и я жила в сладостной надежде снова увидеть его любящим и пылким по-прежнему; но однажды вечером, когда я ложилась спать, мой адвокат, получавший мои письма, принес мне записочку. Увидев почерк мистера С., я распечатала ее с нетерпением, свойственным женщине, разлученной с возлюбленным.
      Как описать изумление и ужас, охватившие меня, когда я пробежала ее содержание! Нежных клятв и уверений не было, это роковое послание начиналось так: "Сударыня, лучшее, что вы могли бы сделать, - это возвратиться к своему отцу", или нечто в этом роде - нечто холодное и убийственное.
      Земля и небо! Что я должна была почувствовать, читая эти страшные слова! В глазах у меня потемнело, я покрылась холодным потом и была столь ошеломлена удивлением и горем, что присутствующим показалось, будто я умираю от сильнейшего потрясения. Желая мне помочь, они предложили крепкие спиртные напитки, которые не возымели никакого действия, хотя я в течение целых восьми лет не пила ничего кроме воды. И я в самом деле погибла бы от первых приступов скорби, если бы она не разрешилась слезами и воплями, не смолкавшими всю ночь, к изумлению семьи, которую мой припадок встревожил и пробудил от сна. Отец был единственным, кто догадывался о причине моих страданий; он заявил о своей уверенности в том, что мне было нанесено оскорбление - либо в письме, либо через посланца - этим негодяем С., так он назвал его в озлоблении своем.
      При упоминании этого имени мои муки достигли такой степени, что все присутствующие плакали, видя мое жалкое состояние. Бедный отец пролил потоки слез и заклинал меня открыть ему причину моего волнения; тогда, желая скрыть истину, я умерила его беспокойство, притворившись, будто мой возлюбленный болен. Мои родные пробыли у меня, пока я не успокоилась, а затем оставили на попечение горничной, которая уложила меня в постель около шести часов утра; но сон бежал от меня. Я снова и снова обдумывала каждый свой шаг, пытаясь открыть причину этой роковой перемены в расположении мистера С., но не могла вспомнить ничего, что могло бы его оскорбить, и решила, что злонамеренные люди нашептали ему что-то мне во вред.
      С этими мыслями я проснулась и послала к нему своего адвоката с письмом, в котором настаивала на встрече с ним, чтобы я могла себя оправдать - задача, которую легко было выполнить, поскольку не было на мне греха, кроме чрезмерной любви к нему. С великим нетерпением я ждала возвращения своего посланца, который принес мне ответ, составленный в самых холодных и учтивых выражениях, какие могло продиктовать только равнодушие; он оповещал, что ни в чем не может меня обвинить, но что для блага нас обоих необходимо расстаться. Об этом он должен был подумать раньше, чем я принесла в жертву все ради любви к нему! Я чуть с ума не сошла, получив это подтверждение его непостоянства. И по сей день я удивляюсь, как я от отчаяния не лишилась рассудка! Горе заставило меня забыть о приличиях и сдержанности. Отцу я сказала, что С. умирает, и я должна немедленно его навестить. Удивленный таким намерением, заботливый отец стал говорить мне о роковых последствиях столь опрометчивого шага, напомнил о том, сколь трудно ему было убедить мою мать и дядю, чтобы они простили мое неблагоразумное поведение, и сообщил о своем решении увезти меня на следующий день в поместье, где я могла бы прийти в себя; теперь же я рискую лишить себя всех прав на их уважение и совершить новую роковую ошибку, которую исправить нельзя; как бы ни было ему больно, но при таких обстоятельствах он вынужден будет прогнать меня навсегда.
      Когда он произносил эти слова, слезы струились у него по щекам, и, казалось, он был вне себя от горя и ужаса; легко себе представить мое отчаяние, которое усилилось еще более, когда я увидела скорбь любимого отца, сознавая, что явилась причиной его печали. Я онемела от тоски и угрызений совести. Обретя дар речи, я сказала, как благодарна за его доброту, и призналась, сколь мало я заслужила его расположение и любовь, а также упомянула о том, что сознание недостойного поведения является одной из причин моего горя. Ибо такова моя судьба, что я должна либо увидеть С., либо умереть. Хотя я и не жду от отца прощения, но, сказала я, заслуживаю родительского сострадания; только непреодолимая страсть заставила меня изменить долгу и вызвать его недовольство; эта роковая любовь еще имеет надо мной власть и, по всем видимостям, будет длиться до могилы, которая является единственным убежищем, где я надеюсь обрести покой.
      Пока я изливала свои чувства, мой добрый отец плакал от сострадания и, сказав, что я могу поступать, как мне угодно, так как он не станет вмешиваться в мои дела, покинул комнату, оставив меня жертвой жестоких страданий, разрывавших мне сердце, укорявшее меня в поступке, которого я не могла не совершить.
      Я немедленно наняла карету, запряженную шестеркой лошадей, и поехала бы одна, если бы отец, любви которого не убили мои проступки, не обеспечил меня провожатым. Он видел, что я была в исступлении и отчаянии, и попросил одного моего родственника меня сопровождать и заботиться обо мне во время этого безрассудного путешествия.
      В течение двух дней, пока продолжалась эта поездка, волнение и мучения мои не только не ослабели, но сделались еще нестерпимее. Наконец, мы прибыли в маленький домик, прозванный "Хижиной" на Солсберийской равнине, где я в безумном волнении написала письмо С., изображая жалкое состояние, в какое повергла меня его жестокость, выражая желание его видеть и обращаясь к нему со страстными мольбами.
      Это послание я вручила моему провожатому и строго наказала ему передать мистеру С., что мои обиды слишком велики, а мое отчаяние слишком глубоко, и, если он не удостоит меня посещения, я приеду к нему, хотя бы даже в дом его сестры, где он тогда находился.
      Он принял мое послание весьма холодно и сказал моему спутнику, что, если я вернусь в Лондон и не буду настаивать на свидании, он вскоре последует за мной в город, и все будет дружески улажено. Но когда мой посланец убедил его, что такое предложение причинит мне непосильные муки, он согласился встретиться со мной на Солсберийской равнине, чтобы избежать свидетелей. Хотя я едва могла двигаться, но отправилась на место свидания в сопровождении моего спутника, следовавшего за мною на некотором расстоянии.
      Завидев С., направлявшего лошадь к подножию холма, я собрала все силы и устремилась к нему со всею быстротой, на какую была способна; но когда я попыталась заговорить, язык мне не повиновался. Лицо мое выражало такую печаль, что его сердце, сколь ни было оно жестоко, смягчилось при виде моих страданий, которые, как он знал, были вызваны искренней любовью. Наконец, я обрела дар речи и сказала ему, что пришла попрощаться; когда же я попыталась продолжать, голос снова мне изменил. Но после длительной паузы я с большим трудом поведала ему о том, как я страдаю, не будучи в состоянии вернуть его расположение, но мне хотелось бы не потерять его уважения, и, если бы я в нем была уверена, это помогло бы мне успокоиться. Сказала я также, что решила покинуть эту страну, ибо мне горестно видеть места, где мы были так счастливы, и что я надеюсь встречаться с ним изредка до моего отъезда, чтобы постепенно от него отвыкнуть, так как я не переживу удара, если мне придется сразу его лишиться.
      Такое обращение могло показаться весьма смиренным равнодушному свидетелю; но любовь укрощает самые гордые сердца, доказательством чего является моя история, так как я была не менее мужественна, чем большинство людей. Мистер С. был так смущен моим поведением, что не отвечал, потому что - в этом он сам впоследствии признался - ждал укоров с моей стороны; но он не был защищен от моей нежности. После недолгого колебания он сказал, что отнюдь не намеревался меня покинуть, что любовь его не угасла и что он последует за мною в Лондон. Я обманула самое себя и поверила ему, потому что не могла вынести мысль о вечной с ним разлуке, и вернулась в город в более спокойном состоянии, чем в тот день, когда покидала отца, хотя на сердце у меня было тяжело. Я была дальновидна в своих опасениях, предчувствуя, что не в силах буду сломить его равнодушие.
      Я сняла помещение на Маунт-стрит и, так как моя горничная вышла замуж, подыскала другую, которая успешно справлялась со своими обязанностями. Это была хорошая, преданная мне девушка, и в течение многих лет она неутомимо заботилась о моем спокойствии или, вернее, об облегчении моих страданий; правда, мистер С. приехал в город, согласно своему обещанию, и поддерживал со мной отношения на протяжении пяти месяцев, но дальше вежливость его не простиралась; к тому же он дал мне понять, что решил уехать за границу вместе с мистером В., отправляющимся в составе посольства в Д-н.
      Я понимала истинную причину этой поездки, которую, несмотря на все его клятвы и уверения в неослабной любви, истолковала как очевидный знак неприязни и неуважения; повторные его заверения, получаемые мною в письмах, не могли успокоить тоску, которая объяла мое сердце. И я оставила надежду вернуть потерянное счастье. Накануне его отъезда я сказала, что ему долго придется изощряться в галантном обхождении, прежде чем он встретит любовь, столь же искреннюю, как моя; ибо я предпочла бы стать служанкой в его доме ради того только, чтобы видеть его, чем королевой английской, лишенной этой радости.
      Когда он попрощался и начал спускаться по лестнице, я вздрагивала, словно каждый его шаг наносил мне новую рану, а когда дверь за ним захлопнулась, сердце мое замерло. (Впоследствии я с удовлетворением услышала о его сетованиях по поводу того, что он меня потерял, а также узнала, что с той поры он ни с кем не был так счастлив, как со мной.) Я присела к столу, чтобы написать ему письмо, в котором прощала ему его пренебрежение, так как знала, что мы не вольны над нашими чувствами, и желала ему счастья, которого он заслуживал. Потом я начала ходить взад и вперед по комнате в сильном волнении, пока меня не уложила в постель моя горничная; в шесть часов утра я встала, вскочила в седло и проехала сорок миль, чтобы ценой утомления обрести ночью покой. Такую прогулку я повторяла ежедневно в течение нескольких месяцев; а когда она перестала достигать цели, я начала бродить по вечерам в Хайд-парке, когда не было там ни одной живой души.
      Однажды во время такой печальной прогулки меня остановил какой-то важный джентльмен; поздоровавшись, он спросил, кончилась ли моя связь с мистером С. и получаю ли я деньги от моего мужа. На первый вопрос я ответила утвердительно, а в ответ на второй сказала, что муж уделяет мне не очень много; в сущности я могла бы сказать - ровно ничего; но я была слишком горда, чтобы признаться в своей бедности. Тогда он выразил удивление, каким образом я, привыкшая с колыбели к богатству, ухищряюсь жить в столь трудных условиях. А когда я сказала, что готова пойти на все ухищрения, только бы иметь покой, он, казалось, посочувствовал моему положению и крайне любезно пригласил меня к себе поужинать с ним и его супругой. Я приняла приглашение, не задумываясь о последствиях; и когда я приехала, он ввел меня в дом, великолепно освещенный, по случаю моего посещения.
      Некоторое время я оставалась одна, не видя ни одной живой души, пока не вошел тот, кто меня пригласил; он выразил надежду, что я не истолкую дурно его предложения поужинать вдвоем, так как он имеет мне что-то сказать, а присутствие посторонних лиц или лакеев может нам помешать. Тут только я поняла его умысел, и меня охватило негодование; с нескрываемым неудовольствием я заявила, что ничего приятного он мне сказать не может и что я хочу немедленно покинуть его дом. В ответ на это он дал мне понять, что уйти я не могу, так как он отослал мой портшез, а слуги повинуются всем его распоряжениям.
      Раздраженная таким заявлением, которое походило на оскорбление, я ответила со всей решительностью, что пусть будет так, но я презираю его уловки и ничего не боюсь. Видя мое волнение, он сказал, что у меня нет оснований бояться, но что он любит меня уже давно и не было у него более благоприятного случая объявить о своей страсти. Королева, по его словам, сказала ему, что лорд *** возобновил свои искательства, а поскольку из моих уст он узнал об окончательном разрыве с мистером С., то и решил, что это дает право ему, как и всем остальным, добиваться моей благосклонности. В заключение он добавил, что я могу распоряжаться его средствами и он имеет полную возможность снова ввести меня в свет не без eclat {Блеска (франц.).}.
      На все эти посулы я ответила, что он весьма ошибочно судит о моем нраве, если воображает, будто я соблазнюсь богатством, и откровенно объявила, что предпочту отдаться лакею, чем продаться принцу.
      Ужин был подан, и мы уселись за стол; но я не хотела ни есть, ни пить съела только кусочек хлеба и выпила воды. Я была странной женщиной, и мне пришло в голову, не подмешал ли он чего-нибудь в кушанья и вино, чтобы в голове у меня помутилось. Короче говоря, потерпев неудачу, несмотря на все свои попытки, он не помешал мне мирно уйти в двенадцать часов ночи и отказаться от своих домогательств, почитая их безнадежными.
      Целый год я вела такую беспокойную жизнь, и меланхолия моя не уменьшалась. Я стала походить на скелет и решила привести в исполнение свое прежнее намерение переехать в другое место, чтобы найти успокоение; я отправилась за границу в сопровождении одной только горничной, чувствуя полное равнодушие к жизни. Я предполагала проехать на юг Франции, где могла бы прожить на те пятьсот фунтов, какие у меня остались, дожидаясь конца тяжбы с мужем, от которого я рассчитывала получать некоторое содержание; вне сомнения, мои надежды оправдались бы, если бы я привела этот план в исполнение. Но по приезде в Париж, откуда я должна была через несколько дней выехать дальше, я послала за М. К., который раньше был дружен с моим отцом и не раз оказывал мне услуги во время моего первого пребывания в Париже.
      Этот джентльмен нанес мне визит и, ознакомившись с моим планом, убедил меня от него отказаться. Он посоветовал мне остаться в Париже, где, соблюдая экономию, я могу прожить так же дешево, как и в любом другом месте, и притом развлекаться обществом и пользоваться поддержкой друзей, среди которых, по его словам, он был самым верным. Он уверял меня, что я всегда буду желанной гостьей за его столом и ни в чем не буду нуждаться. Он пообещал порекомендовать меня как жилицу своей приятельнице, у которой я могла бы жить очень экономно и прилично, и заметил, что для такой женщины, как я, хорошо известной и уважаемой всем английским обществом в Париже, - самым разумным будет (принимая во внимание мою молодость и положение) поселиться у лица, заслуживающего доверия и ответственного за мое поведение. Поддавшись его убеждениям, я имела глупость последовать этому совету, я говорю - имела глупость, так как, несмотря на его уверения, мои деньги очень скоро растаяли, а никаких видов на будущее у меня не было. Тем не менее я проводила время очень приятно, посещая английские и французские семейства, с которыми вскоре подружилась, видела немало людей и всюду была принята с отменной учтивостью и радушием; однако среди всех этих удовольствий не раз приходилось мне печально вздыхать при воспоминании о моем возлюбленном С., о котором в течение нескольких лет я не могла вспомнить без душевного волнения. Но время, общество, развлечения и перемена места в значительной мере разгоняли эти мысли и помогали мне мириться с моею участью терпеливо и покорно.
      В этот мой приезд в Париж меня окружала толпа поклонников, которые ухаживали за мной, как это было принято; но мое сердце не могло зажечься новым чувством, и, кроме того, я была предубеждена против них, предполагая, что они злоупотребляют своим знанием о моих отношениях с мистером С.; поэтому я отвергала их искательства с отвращением и презрением. Как я уже говорила, завоевать мое сердце можно было лишь изъявлениями глубокого уважения и самой почтительной манерой обхождения; хотя благодаря ложному шагу я, по моему мнению, утратила право на уважение, однако я решила не обнадеживать тех, кто будет недостаточно почтителен.
      Таким образом, все поклонники, один за другим, были отвергнуты почти тотчас же, как только появлялись, и сердце мое оставалось свободным, пока я не познакомилась с неким пэром, которого я не раз встречала в доме миссис П. - английской леди, жившей тогда в Париже.
      Этот молодой аристократ говорил мне о глубоком чувстве в манере, столь отличной от манеры других поклонников, что я выслушивала его торжественные заверения без отвращения; и хотя я еще не питала к нему склонности, но и не была недовольна его ухаживаниями, в которых он обнаруживал уважение ко мне, великую скромность и бескорыстие.
      Применяя также уловки, всегда достигающие цели, он постепенно сломил мое равнодушие и добился того, что я стала предпочитать его лорду Ц. и принцу К., бывшим в ту пору его соперниками. Но больше всего споспешествовало его успеху заявление, что он без колебаний на мне женится, как только я получу от мужа развод, которого, по всей вероятности, легко будет добиться, так как перед моим отъездом из Англии муж предлагал мне пять тысяч фунтов, если я соглашусь на развод, чтобы он мог жениться на некоей мисс В. из Кента, за которой он в ту пору ухаживал, но я поступила неразумно и, по совету С., отказала ему в этом. Не знаю, начал ли его лордство добиваться любви на иных условиях, считая невыполнимым свой план жениться на новой возлюбленной; известно только, что мать отказала ему от дома, обстоятельство, к каковому он отнесся с таким возмущением, что апеллировал к обществу в публичном обращении, начинающемся словами: "Будучи страстно влюблен в мисс В. и не подчинившись требованиям ее матери, я был выгнан из дому, что и надлежит засвидетельствовать..." и т. д.
      Это заявление, подписанное им, было напечатано на отдельных листках, которые он велел распространять; но после того как друзья убедили его, что он поступил крайне глупо, он скупил их по полгинеи за штуку. Один экземпляр прислали мне в Париж, и у моего отца, кажется, до сей поры сохранился один листок. После столь мудрого выступления в защиту своего поведения его лордство сделал попытку увезти леди силой; но ее спасли соседи, возглавляемые ее братом, который, будучи адвокатом, вероятно заставил его лордство жестоко поплатиться за этот подвиг.
      Тем временем мой новый поклонник все прочнее завоевывал мое сердце, а мои финансы истощились, и я должна была выбирать - либо снова вернуться к лорду ***, либо принять любовь графа Б.
      Когда мои дела приняли такой оборот, я перестала колебаться, предпочтя отдать себя под покровительство достойного человека, которого я уважала, чем выносить всевозможные обиды от того, кого я презирала. Из ложной гордости я решила поселиться в доме лорда Б., не желая жить на его средства где-нибудь в другом месте. Несколько месяцев мы провели очень приятно, не отказываясь от балов и других увеселений, посетили лорда Б-ка, жившего в окрестностях Парижа, и прожили несколько дней в его доме, где развлечения были особенно изысканны и элегантны. Лучшее французское общество собиралось у них в доме, и жена лорда Б-ка так же выделялась среди представительниц своего пола, как ее муж среди мужчин.
      Перед святками мы отправились в Англию в сопровождении маленького шотландца, проживавшего с лордом Б. в качестве компаньона и весьма не одобрявшего наши отношения, не знаю по какой причине - то ли потому, что он в самом деле чувствовал дружеское расположение к своему хозяину, то ли из боязни, что со временем я лишу его возможности влиять на лорда.
      Мороз был так жесток, что мы задержались в Кале на десять дней, прежде чем могли выйти из гавани, и за это время я серьезно подумала о том, что мне предлагал новый возлюбленный.
      Так как он был очень молод и незнаком с жизнью, я предположила, что моя история, быть может, ему неизвестна, и решила рассказать ему искренно обо всем, чтобы в будущем он не мог меня ни в чем упрекнуть; кроме того, я считала нечестным налагать на него обязательства, так как впоследствии он мог бы счесть меня недостойной особой. Итак, я рассказала ему подробно о своей жизни, и этот рассказ не только не изменил его чувств, но, наоборот, укрепил его доброе мнение, так как являлся лучшим доказательством моей искренности и откровенности. Короче говоря, он поступил так благородно, что завоевал мое сердце. Но моя любовь существенно отличалась от той любви, какая раньше царила в моем сердце; она опиралась только на горячую благодарность и уважение, хотя его наружность была весьма приятна, а обхождение безукоризненно.
      По прибытии в Англию я отправилась в его поместье, милях в двадцати от Лондона, куда он вскоре ко мне приехал, и мы некоторое время прожили в полном уединении, так как его родственники были очень встревожены предположением что лорд *** затеет против него процесс; однако сам он и не желал ничего иного и ждал этого с таким спокойствием, что они вскоре забыли о своих опасениях.
      Нас вскоре посетили мистер X. Б., родственник лорда, и некий мистер Р., гвардеец, которые совместно с моим возлюбленным и маленьким шотландцем составили веселую компанию, развлекавшуюся вместе со мной охотой и всем тем, что можно найти, живя в деревне. Если могло быть на земле совершенство в образе человека, то этим совершенством был мистер X. Б., по крайней мере он был единственным человеком из всех, кого я знала, чья натура приближалась к совершенству. Он был в равной мере добр и благороден, обладая замечательным умом и прекрасным сердцем. Мистер Р. был человек очень общительный, имел приятную внешность и отличался образованностью; мой возлюбленный был весьма добродушного нрава; в таком обществе нельзя было соскучиться. Я была хозяйкой дома, старалась всем понравиться, всех сделать счастливыми, и мне это удавалось. Мистер Б. сказал, что до встречи со мной он слыхал, будто я неумна, но, убедившись, как любезно сообщил он мне, что меня отменно оклеветали, он стал искать моей дружбы, и у нас завязались с ним хорошие отношения. В самом деле, невозможно было, зная его, не уважать и не почитать за его достоинства.
      Некоторое время я прожила в этом приятном убежище, затем мой муж нарушил наше спокойствие. Он прислал письмо с требованием, чтобы я покинула лорда Б.; потом явился собственной персоной, с ночным колпаком в кармане, намереваясь переночевать, если его пригласят, и в сопровождении родственника, которого он уверил, что я без ума от него и силой вырвана из его рук.
      Обманувшись в своих ожиданиях, он начал процесс против лорда Б., но не о разводе, как нам бы хотелось, а с намерением потребовать меня назад в качестве законной жены. Однако, вопреки его желаниям, его адвокаты пытались доказать, что я нахожусь в преступной связи с лордом Б., рассчитывая вымогать деньги у моего возлюбленного. Но их усилия оказались бесплодными, так как ни мои слуги, ни слуги лорда Б. не могли по справедливости показать, что мы когда-нибудь нарушали скромность и приличия; поэтому в жалобе было отказано.
      Пока не кончился процесс, все друзья моего возлюбленного выражали беспокойство и опасения касательно исхода дела; тогда как он сам вел себя с отменной твердостью и давал мне доказательства расположения и привязанности, что увеличивало мою благодарность и укрепляло узы искренней и верной любви.
      Вскоре после окончания процесса я опасно заболела; меня посетил отец и лечили два врача, один из которых отчаялся в моем спасении и отказался от дальнейшего лечения. Но второй врач, доктор С., продолжал меня пользовать и, по всей вероятности, спас мне жизнь - обстоятельство, которое весьма повысило его репутацию. Тем не менее, несмотря на его помощь, я была прикована к постели на десять недель, в продолжение коих скорбь лорда Б. была безгранична, а заботливость и великодушие беспредельны. Когда я находилась в такой опасности, мистер С., тронутый моим печальным положением, воскресившим его нежность, просил разрешения повидать меня и лорд Б. согласился бы на его просьбу, если бы не было признано, что я слишком слаба и не вынесу волнения, связанного с этим свиданием. Здоровье начало возвращаться ко мне. Как только лихорадка меня покинула, я отправилась в охотничий домик, принадлежавший моему возлюбленному, откуда, после того как я окрепла, мы переехали в замок Б., где держали открытый дом. Пока мы там жили, лорд Б. получил письмо от моего мужа, помеченное ноябрем и заключающее вызов на поединок в мае на границе между Францией и Фландрией.
      Этот вызов был послан в результате того, что произошло между ними задолго до моей болезни при встрече в какой-то таверне, где они поссорились, и в разгар драки мой возлюбленный швырнул противника под стол. Я посоветовала ему не обращать внимания на это бахвальство и угрозу, которую, как я знала, он отнюдь не намерен привести в исполнение; и лорд Б. был достаточно рассудителен, чтобы последовать моему совету, решив, однако, поймать моего мужа на слове, если тот отважится и повторит вызов.
      Пробыв некоторое время в замке, мы вернулись в другое поместье, в котором лорд Б. раньше жил и где он столь увлекся охотой и другими мужскими забавами, что я стала подумывать, не пренебрегает ли он мною, о чем ему и сообщила, уверив его вместе с тем, что от него уйду, как только у меня укрепится это подозрение.
      Мои слова не возымели никакого влияния на его отношение, которое стало столь холодным, что даже мистер Р., живший с нами, заметил угасание его любви. Когда я вернулась в Лондон, обычным моим спутником был его кузен либо сей джентльмен, а лорд Б. редко дарил меня своим обществом. Более того, когда я снова должна была отправиться в Бат для поправления здоровья, он отпустил меня одну, что и убедило меня в его охлаждении. Но я ошибалась. Я была избалована отношением моего первого мужа и мистера С., которые не только никогда меня не покидали ради развлечения, но пренебрегали неотложными делами, чтобы не расставаться со мной хотя бы на несколько часов. Я считала, что каждый, кто меня любит, должен так поступать; права я была или нет - предоставляю судить более мудрым казуистам. Сомневаться нельзя в одном: такие жертвы и преданность суть лучшее доказательство любви Voyez moi plus souvent et ne me donnez rien {Уделяйте мне больше времени и можете ничего мне не дарить (франц.).} - одно из самых любимых моих изречений. Мужчина может давать деньги, потому что он расточителен; он может неистово влюбиться, потому что натура у него сангвиническая; но если он дарит мне свое время - это несомненное доказательство, что я целиком завладела его сердцем.
      Мое появление в Бате и отсутствие лорда Б. вызвало всеобщее удивление и способствовало тому, что мужчины стали надоедать мне своими искательствами; каждый новый поклонник рассчитывал преуспеть в своих домогательствах, выставляя на вид невежливое поведение его лордства. Это была самая чувствительная струна, какую они могли затронуть. Была задета моя гордость, и я оказалась настолько слаба, что стала прислушиваться к одному человеку, который задумал вкрасться ко мне в доверие. Это был высокий, крепкого телосложения мужчина с очень светлыми волосами песочного цвета, слывший за красавца, хотя, на мой взгляд, он едва ли заслуживал такую репутацию. Он был богат, любил строить козни и ни перед чем не останавливался для достижения своих целей; одной из излюбленных его забав было ссорить любовников. Он с великим усердием ухаживал за мной и столь успешно подавлял мое негодование, что мне понравились его манеры, я выслушивала его клятвы без отвращения и, короче говоря, обещала ему обдумать его предложение и сообщить письменно свой ответ.
      С таким решением я вернулась в Уилтшир к лорду Б., куда последовал за мной претендент на мое сердце, посетивший нас, чтобы завязать знакомство. Но когда я поразмыслила над тем, что сделала, я признала свое поведение нескромным, хотя ничего в сущности меж нами не произошло, и возненавидела его в той же мере, в какой осудила себя, понимая, что очутилась в затруднительном положении, из которого нелегко будет выйти. Все же мне удалось отложить решение. Мой поклонник принял объяснение, и я возвратилась в Лондон с лордом Б., который снова получил вызов от прежнего своего противника.
      Х-н - руководитель, советчик и управитель сего маленького героя явился к лорду Б. и заявил, что его лордство раздумал ехать во Фландрию и ждет с ним встречи в такой-то день и час на кладбище, неподалеку от площади Красного Льва. Лорд Б. принял вызов и сообщил мне о происшедшем; но его предупредил посланец, пытавшийся разбудить мои опасения касательно последствий, дабы я приняла меры для предотвращения поединка. Я поняла его уловку и откровенно сказала ему, что мой муж отнюдь не хочет подвергать опасности свою особу, в ответ на что посланец стал меня уверять, будто его хозяин намерен действовать решительно и пойти на все. Своего мужа я знала хорошо, не верила его решимости довести дело до опасной развязки и страшилась только предательства со стороны Х-н, чья низость была мне также хорошо известна. Я высказала свои соображения мистеру Б., который охотно сопровождал бы своего родственника на место поединка, но считал, что может навлечь на себя обвинение, если что-нибудь случится с лордом Б., так как он был его законным наследником. По этой причине он разумно уклонился от участия, и мы остановились на графе Э., дяде его лордства, который согласился оказать эту услугу.
      В назначенное время они прибыли на место встречи, где им не пришлось долго ждать; мой муж появился в новом розовом атласном камзоле, надетом для данного случая, и со шпагой подмышкой; его сопровождал управитель, а в наемной карете, остановившейся на некотором расстоянии, находился хирург, привезенный мужем на случай нужды. Снаряженный таким образом, он приблизился к противнику и предложил выбрать место. На это лорд Б. ответил, что если ему суждено быть убитым, то не все ли равно где.
      Наш маленький герой, увидев, что он весел и решителен, обратился тогда к лорду Э. и пожелал с ним переговорить, дабы облегчить свою душу перед началом смертного боя. Они отошли в сторону, и муж дал ему понять, что он вызвал лорда Б., ибо тот силой удерживает его жену.
      Граф Э. уверил мужа в ошибочности этого суждения, ибо его-де племянник отнюдь не задерживает меня в своем доме силой либо другими неподобающими средствами, но вместе с тем и не намеревается удалять меня из дому.
      Это объяснение вполне удовлетворило моего мужа, заявившего, что он и не ждал от лорда Б. такого нарушения гостеприимства; он желает-де только одного, - чтобы его жена поступала соответственно своим склонностям. Вслед за этими заявлениями мир был заключен, и они расстались без кровопролития. Такова была вся эта история, рассказанная мне графом Э. и заставившая меня от души посмеяться, так как я никогда не сомневалась в том, что мой муж найдет способ избежать дуэли, хотя и удивлялась, откуда он набрался смелости зайти так далеко.
      Не желая, чтобы он причинял нам беспокойство, мы решили поехать для развлечения во Францию, куда я отправилась одна в надежде встретиться вскоре с возлюбленным, который должен был остаться на некоторое время в Англии для устройства своих дел. Он был столь огорчен предстоящей разлукой, хотя и непродолжительной - всего на несколько недель, - что пришел в полное отчаяние; и его страдания вновь пробудили мою нежность, так как являлись несомненным доказательством любви. Я писала ему из Франции с каждой почтой; я ничего от него не скрывала и поэтому просила сохранять все письма, полученные на мое имя после отъезда из Англии.
      Не следовало возлагать на него эту обязанность: выполняя ее, он случайно вскрыл письмо от сэра Т. Э., с которым, как было упомянуто, я встречалась в Бате. Согласно обещанию, я дала сему джентльмену окончательный ответ, объявив, что решила оставить все по-прежнему; но лорд Б. не знал о моих чувствах и, заключив по этому письму, что между нами что-то произошло и меня настойчиво умоляют его покинуть, пришел в крайнее изумление, и его объяла тревога; королевским разрешением на отъезд из Англии он запасся заранее и в ту же ночь выехал во Францию, оставив все свои дела в полном беспорядке.
      Сэр Т. Э., узнав, что я уехала, и не ведая причины моего отъезда, отправился тою же дорогой, и оба прибыли на следующий день в Дувр. Каждый из них знал о поездке другого. Оба пытались подкупить капитана пакетбота, чтобы тот привез их как можно скорее, но это зависело от ветра; оба достигли Кале одновременно, хотя и на различных кораблях. Сэр Т. послал своего лакея на почтовых с письмом, в котором предлагал мне ехать с ним в Италию, где я буду госпожой всего его состояния; чтобы не потерять меня благодаря приезду лорда Б., он просил отправиться немедленно в эту страну, если я хочу его осчастливить, и обещал догнать меня в дороге.
      Я отослала его посланца обратно с письмом, в котором выражала удивление касательно такого предложения, последовавшего вслед за моим решением, известным ему до моего отъезда из Англии. Едва посланец удалился, как я получила письмо и от лорда Б., умолявшего меня встретить его в Клермоне, по пути из Кале, и заклинавшего избегать его соперника, если тот опередит его. Однако этого не могло случиться, так как лорд Б. ехал на почтовых, а другой, благодаря своему дородному сложению, вынужден был ехать в карете. Тем не менее, я немедленно по получении его письма покинула Париж, чтобы не усиливать его беспокойства, и приехала в назначенное место, где он встретил меня в радостном волнении и спросил, не обнадеживала ли я когда-нибудь сэра Т. в его домогательствах.
      Я с полной искренностью рассказала ему всю историю, которая привела его в сильное раздражение, но гнев его утих, когда я выразила раскаяние и заверила его в том, что решительно отказала его сопернику. Не могу сказать, чтобы я оправдывала свое обхождение с сэром Т., с которым, признаюсь, поступила не очень хорошо. Но все же простительней было разом порвать все, чем вести себя с прежней неосмотрительностью.
      Мой возлюбленный удовлетворился этим объяснением, и мы вместе отправились в Париж в сопровождении упомянутого выше шотландца, который, мне кажется, был не очень доволен тем, что дело дружески улажено.
      Взбешенный сэр Т. последовал за нами в столицу, настаивал на встрече со мной и заявил шотландцу, что я себя связала обещанием. Он писал мне ежечасно и нещадно поносил меня за вероломство. Я не обращала внимания на эти безумные выходки, равно как и лорд Б., пока последний однажды вечером не пришел в сильное раздражение благодаря внушениям мистера К., который, мне кажется, воспламенил его ревность, намекнув, будто я нахожусь в связи с сэром Т. Что произошло между ними, я не знаю, но он послал за мной в оперу одного парижского врача, который взял на себя роль посредника между всеми нами, и сообщил, что, если я немедленно не вернусь домой, из-за меня будут драться на дуэли.
      Это сообщение меня взволновало, но мне уже была знакома подобная тревога благодаря выходкам моего бывшего мужа; потому я обрела твердость и с полным спокойствием вошла в комнату, где лорд Б. находился вместе со своим компаньоном, которому я приказала немедленно выйти. Затем я заявила его лордству, что знаю о происшедшем и считаю себя слишком оскорбленной человеком, который только что покинул комнату, чтобы оставаться с ним под одной кровлей.
      Лорд Б. бесновался, как сумасшедший, обвиняя меня в недостатке искренности и любви; но я легко доказала ему свою невиновность и с таким жаром уверяла в своей любви, что его ревность утихла и душевное равновесие восстановилось. Тем не менее я настаивала на увольнении мистера К. под угрозой покинуть дом, так как, по моему мнению, он сделал все, чтобы восстановить против меня лорда. Если его поведение в самом деле было вызвано дружеским расположением к патрону, он играл роль верного и честного приверженца. Но я не могла ему простить, так как несколько недель назад по моей просьбе его жалованье было значительно увеличено; даже теперь, несмотря на неучтивое его поведение, я не питала к нему слишком неприязненных чувств; наоборот, я убедила лорда Б. выдать ему двойное жалованье, чтобы его разрыв с семейством не отразился на его положении.
      Его лордство выполнил мое требование, и сей джентльмен, пробыв в доме три дня, в течение которых я не позволяла ему показываться мне на глаза, уехал с милой молодой девушкой, моей компаньонкой; больше я его никогда не видела.
      Сэр Т. все еще бесновался и хотел услышать об отказе из моих собственных уст. Вследствие этого я с разрешения лорда Б. согласилась дать ему свидание. С суровым видом он вошел в комнату и сказал мне, что я поступила с ним дурно. Я признала себя виновной и просила его простить меня. Я попыталась обсудить с ним все происшедшее, но он не хотел слышать никаких доводов, кроме своих собственных, и даже старался запугать меня угрозами; это раздражило меня до такой степени, что я не устрашилась его мести. Я заявила ему, что ничего не боюсь, кроме своей совести, и хотя я поступила дурно, но он не посмеет сказать, что мое поведение было преступным и во всяком случае, видя его безумные и недостойные выходки, я почитаю себя счастливой, избавляясь от него.
      Он клялся, что я самая непреклонная из всех женщин, спросил, может ли что-нибудь меня растрогать, и, когда я ответила: "ничто", попрощался и никогда больше не докучал мне своими искательствами; тем не менее мне пришлось позднее услышать, что он лгал, хвастая моей благосклонностью, которой, клянусь честью, не добился, в чем он однажды и сам признался доктору Кентуелу в Париже.
      В то время как он испытывал эти безумные муки, вызванные любовью ко мне, его самого любила с такою же страстью знатная шотландская леди, которая, когда он последовал за мной во Францию, погналась за ним так же поспешно и с таким же пылом. Нимало не ревнуя ко мне как к своей сопернице, она навещала меня, просила помочь ей в любви, и растянувшись во весь рост на полу перед камином, плакала и кричала, как умалишенная.
      Она горько жаловалась мне, что он только однажды пошел ей навстречу, и страстно умоляла дать ей возможность повидаться с ним у меня. Но я постаралась избавиться от нее, как только поняла ее намерения.
      Мы пробыли в Париже некоторое время, и я познакомилась с сестрой мадам ла Т. По слухам, она была любовницей принца К., отличалась умом и чрезвычайно любила развлечения, хотя заботилась о своей репутации, живя весьма респектабельно с мужем и матерью. Эта леди, заметив, что ее любовник неравнодушен ко мне, что ставило меня в неловкое положение по отношению к ней, употребляла все свое искусство и красноречие, убеждая меня уступить его любви. Ибо она взяла себе за правило угождать ему всеми способами. Я была поражена такой неделикатной услужливостью и отвергла ее просьбу как несовместную с моим положением; узы, налагаемые им, я считала столь же нерушимыми, как супружеские, а мое положение - обязывающим еще больше, чем вынужденный или противоестественный брак.
      По возвращении в Англию мы жили в мире и согласии. Для счастья мне не хватало только одного, самого для меня необходимого: я разумею очаровательную нежность и восторженную любовь. Сердце лорда Б., кажется, было восприимчиво к нежным чувствам; а я, со своей стороны, чувствовала к нему неизменную привязанность. Я относилась с крайней внимательностью и заботливостью к его благополучию и любила его, как сына. Но все же в сердце моем была какая-то пустота. Не хватало того пыла, восторга, безумия страсти, которое было знакомо мне раньше. Маленький божок не властвовал над моим сердцем. Я не могла удержаться, чтобы не вспоминать счастливых, восхитительных минут, пережитых мною с мистером С. Если бы я лучше знала жизнь, эти наслажденья я бы променяла на тогдашнее мое состояние; хотя я тогда и была лишена чудесных мгновений, но зато избавлена от забот и тревог, с ними связанных. Но я всегда была сумасбродной в своих понятиях о счастье и свое спокойствие приписывала скучной и однообразной жизни.
      В то время как чувства мои спали, мой бывший муж, получив значительное состояние, прислал послание, сулящее мне в подарок, если я оставлю лорда Б., дом с обстановкой, где я могу жить в полном довольстве, не опасаясь его посещений, разве только мне самой захочется его принять. Он сделал это предложение, так как я всегда заявляла ему, что если бы он, лишая меня средств к существованию, не принуждал к необходимости отдаться под защиту кого бы то ни было, я никогда не дала бы обществу ни малейшего повода порочить мою репутацию, и как только он предоставит мне возможность жить самостоятельно, я освобожусь от теперешней моей зависимости. Поэтому я решила остаться верной своему слову и приняла его предложение с условием, что всецело собой распоряжаюсь и он может переступить порог моего дома только как гость или друг.
      Эти условия он скрепил своим словом и честью, цену которым я тогда не знала, и дом был обставлен по моим указаниям. Я сообщила о своем намерении лорду Б., он согласился на мой переезд с оговоркой, что я по-прежнему буду с ним встречаться. Я написала также его родственнику, мистеру Б., ответившему мне, что поздно давать советы, когда решение уже принято. Все мои друзья и знакомые одобрили такой план, хотя в ту пору я совершила один из самых непростительных поступков, свидетельствовавший о величайшей неблагодарности по отношению к моему благодетелю; в этом я вскоре раскаялась и всегда буду раскаиваться и обвинять себя. Да, общество не может судить о личных делах!
      Когда приблизилась наша разлука, лорд Б. стал мрачным и недовольным и даже умолял меня отложить мое решение. Но я ему сказала, что все уже приготовлено для моего переезда и я не могу взять назад согласие, не подвергаясь обвинению в глупости и сумасбродстве. В день моего отъезда мистер Б. приводил все доводы, какие был в состоянии придумать, чтобы отговорить меня от переезда; я дала ему тот же ответ, который удовлетворил его друга. Видя, что я остаюсь непреклонной, он разразился слезами, восклицая: "Клянусь богом, если лорд Б. может это вынести, я не могу!" Я была как громом поражена: хотя мне и говорили, что мистер Б. в меня влюблен, я не придавала значения этим словам, так как он никогда не заикался о своем чувстве, и это был первый намек, сорвавшийся с его уст в моем присутствии. Я так была тогда изумлена, столь внезапным изъяснением чувств, что ничего не ответила; попрощавшись, я вышла, размышляя об этом неожиданном признании.
      Лорд Б., как меня уведомили, в течение целой ночи не говорил ни слова, и принял так близко к сердцу нашу разлуку, что прошло не меньше двух лет, прежде чем улеглась его скорбь. Об этом я узнала из его собственных уст и просила прощения за мой уход от него, причинивший ему столько огорчений; однако я сама никогда не прощу себе этого поступка.
      Что касается мистера Б., он был так сокрушен своим горем и делал такие усилия подавить свою скорбь, что это едва не стоило ему жизни. Ночью был приглашен к нему доктор С., который нашел его задыхающимся. Доктор С. догадался о причине, когда узнал, что я покинула дом. Таким образом, я была единственным из заинтересованных лиц, которое не имело понятия о его любви. Ибо я торжественно заявляю, что он никогда не давал ни малейшего повода подозревать об этом, пока я жила с его родственником; он был слишком благороден и не помышлял о том, чтобы занять место своего друга, и был слишком хорошего обо мне мнения, чтобы надеяться на успех своих домогательств.
      Хотя моя любовь к лорду Б. не была столь нежной и восторженной, как та страсть, какую я питала к мистеру С., но моя верность оставалась нерушимой, и я думала только о нем, пока не решила покинуть его, после чего, признаюсь, я слегка поощрила искательства нового поклонника, сказав ему, что в скором времени я буду сама себе госпожа, тогда как теперь я не могу собой располагать.
      Я наслаждалась моим новым домом, как маленьким раем. В нем были все удобства; каждая вещь была новой и потому приятной, и все находилось в полном моем распоряжении. У меня была компаньонка, родственница, очень хорошая женщина, с которой я поддерживала дружеские отношения. Меня навещали знатные особы (я имею в виду мужчин; женщины давно покинули меня); я часто посещала все приличные места общественных увеселений, и еженедельно у меня в доме бывал концерт. Дни мои текли счастливо и спокойно, пока моей радости не отравило досадное поведение супруга, который снова стал назойливо домогаться, чтобы я с ним жила, а также возрастающее беспокойство лорда Б.; хотя он еще не прекратил посещений, но получил ясное понятие, что я намереваюсь порвать наши отношения. Это открытие вызвало такую бурю ревности и отчаяния в его груди, что он держал меня в постоянной тревоге. Он ежечасно посылал мне письма, подписывал их своею кровью и неистовствовал, как безумный, то попрекая меня за неблагодарность, то восхваляя мое поведение. Он обещал принести в жертву все ради моей любви, немедленно покинуть королевство и поселиться со мной навсегда в любой части света, которую я пожелала бы выбрать.
      Это были великодушные и соблазнительные предложения; но меня окружали советчики, не совсем беспристрастные, которые отговаривали меня принять предложения моего любовника под предлогом, что мой муж будет глубоко оскорблен моим согласием. Я прислушивалась к их советам и закалила свое сердце против мольбы и мучений лорда Б. Мое поведение в данном случае совершенно необъяснимо; единственный раз в жизни я оказалась бессильной перед увещаниями. Печальное состояние лорда Б. могло смягчить любое сердце, но только не мое, хотя у меня было сердце крайне чувствительное. Он прибегал к своему кузену за помощью, чтобы тот защищал его передо мной, пока этот джентльмен не отказался от поручений, откровенно ему заявив, что его собственное сердце отдано мне, и потому он не может выполнять эту обязанность честно и добросовестно. И действительно, мистер Б. решил меня избегать, пока мы с лордом не придем к какому-нибудь окончательному решению, которое откладывалось благодаря упорству лорда Б. Последний не потерял надежд даже и тогда, когда я притворилась, будто другой завоевал мое сердце, и в ответ на это сказал, что со временем моя любовь к нему может еще воскреснуть.
      Тем не менее наши встречи постепенно прекратились. Тогда мистер Б. возобновил посещения, и много приятных и счастливых часов мы провели вместе. Но ни он, ни кто-либо из тех, кого я в ту пору принимала, не получили привилегии называться счастливым любовником. Я знала, что он любит меня до безумия, но не могла отблагодарить его за такую страсть ничем иным, кроме самого глубокого уважения и почитания его добродетелей, столь высоких и благородных. Я должна была бы нарисовать его характер весьма тщательно, но слишком много времени отняло бы описание его достоинств; только один человек из всех, мне известных, отчасти напоминал его: то был лорд Ф., о котором я скажу дальше.
      Примерно в это время сердце мое снова обрело способность любить. Я написала письмо моему бывшему любовнику мистеру С. с просьбой прислать мне мой портрет, находившийся у него, чтобы я могла снять с него копию. Он переслал мне его с моим адвокатом, которому поручил спросить меня, буду ли я на ближайшем маскараде. Это любопытство произвело странное впечатление на меня. Сердце у меня забилось при этом вопросе, и пылкому воображению рисовалась тысяча счастливых предзнаменований. Я ответила утвердительно, и мы случайно встретились на балу. Без волнения я не могла его видеть. Когда он обратился ко мне с приветствием, знакомый голос заставил мое сердце задрожать, как дрожит музыкальная струна, звучащая в унисон. Картины минувшей любви, которые потускнели благодаря истекшему времени и разлуке и затянулись дымкой, вновь возникли передо мной при его появлении. Я простила ему все, что из-за него вынесла, так как он был подлинным владыкой моего сердца, и наши прежние отношения возобновились.
      Это примирение наполнило меня блаженством, которое длилось четыре месяца, и в течение этого времени он был, пожалуй, еще сильнее влюблен в меня, чем раньше, повторял свое обещание жениться на мне, если когда-нибудь это будет для нас возможно, уверял, что, не был счастлив с той поры, как меня покинул, и что никогда ни одна женщина не любила его так, как я. И в самом деле, чтобы иметь представление о моей страсти к этому человеку, вы должны были бы сначала полюбить так, как любила я. Но, по странному капризу, я порвала с ним связь, боясь, что он снова меня бросит. Принимая во внимание его прошлое поведение, я опасалась того, что может случиться, а воспоминание о моих мучениях, вызванных его непостоянством, преисполнило меня таким ужасом, что я была не в состоянии ждать неизбежного и предпочла скорее пойти навстречу опасности, чем испытывать муки ожидания. Я вспомнила, что его любовь началась в пору моего благополучия, когда моя звезда была в зените, а юность в расцвете, и что он покинул меня в дни горя, когда моя жизнь стала трудной и я терпела нужду. Я ничего не ждала от будущего, кроме постоянных преследований со стороны мужа, и боялась, что, когда пройдут первые восторги нашего примирения, его любовь ослабеет под тяжестью испытаний. Расставшись с ним, я получила от него письмо, в котором он признавал, что заслуживает такого обхождения, но что мой уход причинил ему невыразимое горе.
      Между тем мой муж занимался своими дьявольскими кознями, терзая меня с отвратительной назойливостью. Он убедил герцога Л. оказать на меня влияние и уговорить меня снова жить с ним. При этом он заверил его светлость, что я обещала дать это доказательство своего послушания и что я скорее вернусь домой, если на меня воздействует человек, занимающий такое положение и наделенный такими достоинствами, как его светлость. Поверив этим заявлениям, герцог почтил меня своим посещением; когда он стал меня увещать, я тотчас же поняла, что он введен в заблуждение, после чего послала за мужем и в присутствии герцога уличила его во лжи, сообщив его светлости условия нашего последнего соглашения, которых муж не посмел отрицать. Герцог, будучи выведен из заблуждения, объявил тогда, что он никоим образом не причинил бы мне хлопот и не заставил бы меня оправдываться, если бы его не сбила с толку неискренность моего супруга.
      Потерпев неудачу, муж подговорил мистера X. В., а затем и моего отца помочь ему в этом деле; и хотя я твердо настаивала на прежнем своем решении, он так упорствовал в своих стараниях сделать меня несчастной, что я задумала уехать из Англии. Проведя с ним вечер в Ренлахе, я покинула дом в два часа ночи, расставшись со своей компаньонкой, которой приказала вернуть его лордству дом, обстановку, столовое серебро и все вещи, какие он мне подарил со времени нашего последнего соглашения; и на этот раз, как и всегда, я не желала ничего присваивать из его имущества. Моя приятельница выполнила все мои распоряжения весьма точно; это известно его лордству, который может подтвердить мои слова.
      Итак, я открыла истинную причину моего первого путешествия во Фландрию, а свету угодно было считать, что я последовала за мистером Б. и за армией, посланной туда тем летом. Перед отъездом я отослала также и лорду Б. серебряный туалетный прибор, фарфор и значительную сумму денег, которую он мне великодушно преподнес. Это образец моей добропорядочности, каковая, по моим понятиям, была необходима по отношению к человеку, много для меня сделавшему; хотя мне пришлось дожить до того дня, когда и он и мистер С., отказались ссудить мне ничтожную сумму, я не раскаиваюсь в своем бескорыстии; неприязнь, какую я питаю к этому второму моему любовнику, выражается только в моем желании способствовать его благополучию.
      Теперь я снова поплыла по воле ветра; я вполне заслужила все лишения своим неразумным уходом от лорда Б. и доверием к словам мужа, не подкрепленным никаким обеспечением; но я жестоко поплатилась за свою опрометчивость. Чем лучше узнавала я характер этого человека, тем тверже решала избегать совместной с ним жизни. Ибо я и он по своим склонностям совершенно противоположны друг другу. Прежде всего он является одним из самых неуживчивых людей; когда я веселилась и чувствовала себя счастливой, он всегда бывал в дурном расположении духа; если же ему удавалось омрачить и затуманить мою радость, как бы ни была она невинна, он обнаруживал удовлетворение и удовольствие, так как благодаря своему дурному нраву изгонял всех из дому. Он весьма недалек, хотя отнюдь не лишен лукавства, благодаря чему немало людей было введено в заблуждение, считая его добродушным и тихим созданием и понося меня за то, что я не направляю его на верный путь; однако, познакомившись с ним поближе, они находили его упрямым, как мул, и капризным, как обезьяна. Правда, есть у него и некоторые похвальные качества. Он платит свои долги, щедр, если находится в хорошем расположении духа, и был бы прекрасно воспитанным человеком, не будь он подвержен припадкам рассеянности, когда с ним вовсе нельзя иметь дела. Но он надменен, подозрителен, ревнив, даже если нет поводов к ревности, ни с кем не завязывает дружбы, и ему совсем незнакомо очарование близости. Короче говоря, он распространяет уныние в обществе и по справедливости может быть назван "убийцей радости", каковое прозвище он и в самом деле заслужил. Он удостаивает меня постоянными заверениями в любви, но его поведение столь противоречит моему представлению о ней, что оно-то и явилось главным источником всех моих злоключений и несчастий. И часто я желала стать предметом его ненависти в надежде на перемену в его обхождении, благодаря чему я могла бы только выиграть.
      Впрочем, он был не в состоянии сделать меня более несчастной, чем он сам, так как он из тех, кто мучит себя и получает удовлетворение, лишь нарушая чужой покой; обладая такой натурой (я бы назвала ее дьявольской), он ждал, что я стану лелеять его с нежностью и любовью. После того как он постарался вызвать у меня отвращение, он наказывал за него, измышляя планы, как бы получше смирить меня и загнать в тупик, в чем он нередко и преуспевал, подвергая опасности мою жизнь и здоровье; он доводил меня до болезненных припадков, а затем, нужно сознаться, я убеждалась на опыте в его заботливости и внимании.
      Помимо всех этих странностей, он неумело ведет свои дела, всегда замышляя что-нибудь новое, и расточает свое состояние, выбрасывая десять фунтов, чтобы сберечь шиллинг. Он осведомляется о репутации слуги, прожившего больше двух лет в его семье, а о себе он столь высокого мнения, что, несмотря на мои неоднократные заявления до брака и мое поведение после свадьбы, которое должно было его убедить в моей неприязни к нему, он пребывает в уверенности, будто в глубине души я перед ним преклоняюсь и его приятная особа, а также его таланты вызывают во мне восхищение, в чем я бы непременно ему призналась, если бы его родственники не возбуждали меня против него. Быть может, для них и были выгодны распри между нами, но на деле они нимало не вмешивались в наши отношения и, поскольку я их знаю, прекрасные люди. В общем я могу с полным правом сказать, что мой драгоценный супруг - ничтожное, надоедливое, невыносимое, нелепое существо.
      С незначительной суммой денег, оставшихся у меня из тех, какие дал мне на хозяйство его лордство, я отправилась во Фландрию и прибыла в Гент через несколько дней после расквартирования наших войск в этом городе, который был настолько переполнен новыми гостями, что найти квартиру было бы невозможно, не встреть я там лорда Р. Б., младшего брата герцога Э., который весьма любезно предоставил в мое распоряжение свою собственную. Здесь я увидела своего друга мистера Б., которого мой приезд привел в восторг, хотя и заставил ревновать ко всем его знакомым; он любил меня страстно, я же питала к нему самые теплые, дружеские чувства; из них со временем могла бы вырасти любовь, если бы его жизненный путь не оборвался так рано; однако этому плоду не суждено было созреть.
      Несмотря на его настойчивые уговоры, я провела только неделю в Генте, откуда поехала в Брюссель и поселилась там в отеле "Фландрия", где проживали весьма приятные джентльмены и леди, с которыми я проводила время очень весело. В этом городе находился двор, посещаемый офицерами, получившими на это разрешение; в общем город был веселый и приятный. Я познакомилась с несколькими лучшими семьями, и мне в моем знакомстве повезло, так как леди были учтивы, обаятельны, всегда в прекрасном расположении духа и относились ко мне с большим радушием и уважением. Я подружилась с графиней де С. и ее двумя дочерьми, очень любезными молодыми леди, сблизилась с принцессой С. и графиней В. статс-дамой королевы венгерской, любимицей губернатора мсье де Х., в чьем доме она проживала вместе с его женой, очень милой леди.
      Вскоре после моего приезда в Брюссель общество в нашем отеле увеличилось благодаря появлению трех офицеров, объявивших себя моими поклонниками и прибывших из Гента с намерением добиться моей любви. Этот триумвират состоял из шотландского графа ***, лорда Р. М. и еще одного молодого офицера. Первый был очень хорошо сложен, влюбчив, прекрасно танцевал, всегда бывал в веселом расположении духа, был тщеславен и много мнил о себе. Второй был красив, хотя и неуклюж, очень мил и склонен к чувствительной любви. А третий, мистер В., был высок, худощав, хорошо воспитан, добродушен и жизнерадостен. Эти искатели приключений начали свое ухаживание с обычных приемов галантного обхождения, волочась за некоторыми моими приятельницами, с которыми мы обычно катались для развлечения по городу и в окрестностях, весьма красивых. Когда этим молодым людям показалось, что ими сделаны первые шаги и тем обеспечено мое доброе мнение и уважение, они, не медля, двинулись дальше и согласились меж собой, чтобы лорд Р. М. атаковал мое сердце первым.
      Он приступил к осаде с таким жаром и усердием, что, мне кажется, и сам обманулся и уверовал в свою любовь, но в глубине души он не испытывал ничего похожего на это святое чувство. Несмотря на то что я обескуражила его всамом начале, он преследовал меня своими домогательствами; он всегда садился за обедом рядом со мной и неустанно нашептывал мне тысячу пустяков, благодаря чему привлекал внимание всего общества; вскоре я начала опасаться, что его поведение вызовет нежелательные для меня толки, и стала избегать его по мере сил. Невзирая на это, он нашел способ пробраться однажды вечером в мою комнату, когда я лежала в постели, а моя горничная, спавшая со мной в комнате, спустилась вниз.
      Я вскочила и предупредила его, что подниму на ноги весь дом, если он ко мне приблизится, - недостатка в смелости и решимости у меня не было. Встретив такой отпор, он упал на колени у кровати, молил сжалиться над его страданиями и поклялся дать мне carte blanche {Полную свободу (франц.).} в распоряжении всем его имуществом. В ответ на это предложение я ограничилась требованием, чтобы он немедленно покинул комнату, в противном случае я не стану никогда с ним разговаривать. Он почел за лучшее ретироваться, и с той поры я не предоставляла ему возможности говорить со мной на эту тему. Через несколько недель он уехал; тем не менее брюссельские дамы считали его моим любовником, так как среди всех офицеров он был их любимцем.
      Когда атака его лордства была, таким образом, отражена, его место занял мистер В. и повел наступление совершенно иным способом. Он говорил, что не умеет ухаживать, но, будучи человеком чести, клянется хранить тайну и пр. и пр. На домогательства этого кавалера я отвечала, что его откровенная декларация не вызывает моего гнева, хотя и могла бы его вызвать, только благодаря собственному его признанию, что он не знает, как должно обходиться с леди. Мое несчастное положение в какой-то мере является оправданием его вольности, о которой он бы и не помышлял, если бы мои злоключения не подстрекнули его самонадеянности. Но я решила обращаться с ним так же, как он обращается со мной, и, отбросив щепетильность, открыто ему заявила, что он не в моем вкусе, и моя неприязнь к нему послужит для меня достаточной причиной отвергнуть его любовь.
      Лорд Р. почувствовал истинную страсть, которую он лелеял бережно и молча, будучи по натуре робким и застенчивым; но те самые средства, которыми он пользовался, чтобы ее скрыть, помогли мне догадаться о состоянии его сердца, и мне не было неприятно наблюдать за развитием его чувства. Он добивался близкого знакомства со мною с большим усердием, сопровождал меня во всех моих поездках и, в частности, во время путешествия в Антверпен, вместе с двумя другими джентльменами, где, находясь в gaite de coeur {Веселое настроение (франц.).}, мы позировали для портрета; на нем один изображен в гусарском мундире, а другой - в форме пехотинца. Об этом я упоминаю, ибо портрет, который находится ныне у меня, породил вздорные толки, получившие широкое распространение.
      Вскоре после этой увеселительной поездки лорд Р. сказал мне о своей страсти, но одновременно поведал о своих сомнениях, которые, по его словам, лишали его надежды; он горевал о том, что, если даже ему выпадет счастье завоевать мою любовь, состояние его недостаточно велико, чтобы защитить нас от преследований моего мужа, если тот попытается помешать нашему блаженству; к тому же он сам должен следовать за армией. Короче, он думал, казалось, о моем благополучии больше, чем о своем собственном, и вел себя с такой деликатностью, что постепенно растрогал мое сердце; поэтому, расставаясь, мы сговорились возобновить наши отношения в Англии. В разгар всех этих приятных развлечений, которым я предавалась в различных городах Фландрии, я случайно попала на один день в Гент; я находилась в большом обществе в одном из отелей, когда у ворот остановилась почтовая карета. Мы подошли к окнам, чтобы удовлетворить любопытство. Кто же вышел из кареты? Мой жалкий муж! Как только я оповестила об этом всю компанию, джентльмены спросили, оставаться ли им для моей защиты, или удалиться; когда же я убедила их в том, что помощь не нужна, они ушли; но лорд Р. спустился вниз в гостиную, решив защищать меня от насилия. Я написала мужу, приглашая его к себе, но, несмотря на то что он явился с целью меня увезти, он не отважился принять мое приглашение и обратился к губернатору, требуя выдачи меня.
      Сей джентльмен, будучи с ним незнаком и ничего о нем не зная, направил его к командующему английскими войсками, человеку весьма честному; в ответ на просьбу его лордства командующий выразил сомнения в его личности, заметив, что, по слухам, лорд *** - веселый, тучный человек. Вместе с тем он дал понять его лордству, что если даже признать в нем лорда ***, то во всяком случае я не подлежу действию военных законов, разве что когда-нибудь состояла на службе его величества, а это именно и должен доказать его лордство.
      Потерпев неудачу, мой муж вернулся в гостиницу и осмелился войти в мою столовую, на всякий случай оставив своих слуг у двери. Когда я спросила, чему я обязана его визитом, он объявил, что твердо намерен увезти меня домой. После такого заявления мы приступили к переговорам и, наконец, порешили на том, что в сентябре я вернусь в Англию, но при условии жить отдельно, а он выплатит мне все карманные деньги, которые уже давно не выплачивал. Он согласился на все мои требования и уехал на родину, а мне были выданы деньги, полагающиеся на мое содержание; я же возвратилась вБрюссель и, как обязалась, оставалась там до отъезда в Англию.
      В Лондоне я поселилась на Пел-Мел и, послав за мужем, указала ему на добросовестное выполнение мною нашего договора, а затем напомнила о его обещании. Каково же было мое удивление, когда он сказал, что это обещание являлось только уловкой, чтобы заманить меня домой, и я-де должна жить в его доме как покорная и верная жена! Я слушала его с негодованием, вполне им заслуженным, и возмущалась таким вероломным поступком, который заставил бы меня отказаться от совместной с ним жизни даже в том случае, если бы я раньше этого не решила.
      Нуждаясь в средствах, я поехала в Бат, где вскоре встретилась с мистером Д. и мистером Р. - двумя джентльменами, моими попутчиками во время поездки на яхте из Фландрии, которые относились ко мне очень дружески, не помышляя о любви.
      С этими двумя джентльменами, подобно мне имевшими много досуга, я отправилась на празднества в Престон; в этом городке скопилось немало людей, которые мирились с большими неудобствами, только бы тешить себя увеселениями, оказавшимися плохой подделкой под театральные представления, концерты и маскарады. Если светское общество припишет моей умышленной нескромности поездку с двумя джентльменами, к которым я не питала никакой привязанности, пусть оно также примет в соображение, что я все время страшилась мужа и часто принуждена бывала переезжать с места на место, к тому же средства у меня были весьма скудные и я крайне нуждалась в помощи и покровительстве. Вдобавок я была молода, беспечна и столь простодушна, что полагала, будто присутствие некрасивого мужчины всегда обезопасит меня от подозрений на его счет. Я и не помышляла о домогательствах мужчин, пока они сами не объявляли о своей любви.
      По возвращении моем в Бат я снова подверглась преследованию мужа, приехавшего туда вместе с моим отцом, которого я очень рада была видеть, хотя он настаивал, чтобы я уступила мужу и в будущем считалась с мнением света. Эти постоянные увещания касательно совместной жизни с мужем были единственным проявлением суровости с его стороны. Но все его уговоры не могли поколебать мое решение; спер затянулся до поздней ночи, и я предложила его лордству идти домой, так как не могу оставить его ночевать. Тогда он мне дал понять, что уходить не собирается. Мой отец покинул нас, якобы отправившись искать для себя ночлег.
      Физиономия маленького джентльмена, оставшегося со мной tete-a-tete, выражала страх, но вскоре он собрался с духом, подошел к двери, позвал трех своих слуг, которым приказал караулить на лестнице, и расположился в кресле, задумав провести в нем ночь. Намереваясь лечь спать, я решила обезопасить себя от вторжения его лакеев и с этой целью заперла дверь. Мой муж, услышав, что его запирают, в ужасе вскочил, начал колотить ногами в дверь и орать так, словно на него напали разбойники.
      Мой отец, еще не успевший покинуть дом, услышал эти вопли, поднялся наверх и, пройдя через мою спальню в столовую, нашел меня задыхающейся от смеха, тогда как его доблестный зять таращил глаза, как сумасшедший, и волосы у него встали дыбом.
      Когда отец спросил его о причине этих воплей, муж мой смущенно ответил, что я заперла его неведомо с какою целью. Я разъяснила тайну, сказав, что мне не нравится общество его слуг и я не понимаю причины его испуга - разве только он вообразил, будто я хочу его изнасиловать, а это отнюдь не входило в мои намерения. Отец едва-едва удерживался от смеха при виде его испуга, но, заметив крайнее его смущение, сжалился над ним и увез его с собой, после того как я дала слово, что не сделаю попытки убежать и приму его на следующее утро. Я сдержала обещание, и мне удалось их убедить, чтобы они оставили меня в покое. На следующий день надо мной подшучивали по поводу стратагемы, которую я замыслила, чтобы напугать мужа; тысячи вздорных историй рассказывали об этом происшествии, случившемся точь-в-точь так, как я его описала.
      Уехав из Бата, я поселилась в маленьком домике близ Линкольна, который мне сдал внаем герцог Э., так как жизнь за городом больше отвечала моим средствам, не превышавшим четырехсот фунтов в год, которые к тому же выплачивались неаккуратно. Несколько месяцев я провела в этом уединенном местечке и не встречалась ни с кем, кроме лорда Р. М., который жил по соседству и посетил меня дважды. Наконец, почувствовав себя нездоровой, я вынуждена была возвратиться в Лондон и снять квартиру на Медокс-стрит, где моя крепость была атакована мужем и его управителем, которых сопровождал мистер Л. В. (как сказал мне муж, он получил двадцать пять фунтов, прежде чем начать кампанию) и два отважных лакея. Этот грозный отряд ворвался в мою квартиру, схватил меня, стащил вниз без плаща и перчаток, впихнул в карету стоявшую у двери, и препроводил в дом мужа на Глостер-стрит.
      Когда меня похищали, его лордство геройски обнажил шпагу, угрожая моей горничной, которая, пыталась защитить меня от оскорблений и, по всей вероятности, испугала его. Ибо он побледнел от ужаса, колени у него задрожали, ноздри раздулись и он тяжело дышал, словно увидел привидение. Но в него вдохнул храбрость продажный его сообщник, который за двадцать пять фунтов помогал ему в сей беспокойный день и вдохновлял его на это храброе предприятие.
      В результате такого подвига меня заточили в жалкое помещение на Глостер-стрит, где я находилась под присмотром его лордства, а также достойного его управителя, мистера X., и нескольких слуг, подчиненных этому человеку, которого побаивался даже мой муж; мне казалось, будто я нахожусь в Ньюгете среди воров и грабителей. Страх мой возрос до такой степени, что я опасалась отравления и принимала пищу только из рук безобидного на вид слуги, иностранца, камердинера моего мужа. Я не утверждаю, что мои опасения были справедливы; но я не сомневалась в том, что X. уберет меня с дороги, если, по его мнению, моя жизнь помешает его интересам.
      На второй день моего заключения меня посетил герцог Л., друг моего мужа, который нашел меня сидящей на сундуке в маленькой жалкой столовой, загроможденной всяким хламом и освещаемой двумя огарками, оставшимися с вечера. Мое лицо выражало бешенство, негодование, страх и отчаяние. Он посочувствовал моим страданиям, но мог облегчить их только ходатайством перед моим тираном, которого просил не притеснять меня. Тем не менее я оставалась одиннадцать дней в таком неутешительном положении. Днем меня стерегли, как преступницу, а ночью один из слуг шагал по комнатам, словно часовой, в то время как мой муж, расположившийся в комнате надо мною, вскакивал с кровати и подбегал к окну всякий раз, когда по улице проезжала карета. X., изощрившийся в искусстве низкопоклонничать, стал искать моего расположения, выражая соболезнования по поводу моих страданий и убеждая меня, что единственный способ получить свободу - это с радостью уступить склонности моего мужа. Я была вполне убеждена в справедливости этого утверждения, и хотя по своему характеру питала отвращение к притворству, однако попыталась казаться безмятежной и спокойной. Но оказалось, что эта личина не отвечает моим целям. Тогда я прибегла к помощи моей горничной, которой разрешили прислуживать мне в моем тюремном заключении. С ней я часто обсуждала способы бегства. В результате наших совещаний она распорядилась, чтобы карета, запряженная шестеркой лошадей, ждала в заранее намеченном месте три дня; в течение этого срока я намеревалась осуществить план бегства.
      Эти предварительные меры были приняты по моему желанию; затем необходимо было обмануть бдительность стражи. Вот каким образом я попыталась достичь цели: чтобы я могла дышать свежим воздухом, мне разрешали кататься в сопровождении двух лакеев, получивших приказ следить за каждым моим шагом, и однажды утром, когда мой муж ждал к обеду гостей, я приказала кучеру ехать к дому человека, который писал, держа перо во рту; я собиралась бежать под предлогом, будто хочу посмотреть такую диковинку. Но они были слишком ревностны в исполнении долга, чтобы дать себя обмануть, и вместе со мной вошли к нему в комнату.
      Разочаровавшись в своих ожиданиях, я придумала другой план, увенчавшийся успехом. Я купила маслин в лавке и, приказав слугам ехать к воротам Сент-Джеймского парка и затем завернуть в парк, разбила одну из бутылок с маслинами, посетовала на неприятность и выразила желание, чтобы карету привели в порядок к моему возвращению. Пока моя стража занималась этим делом, я быстро пересекла площадь по направлению к казармам конной гвардии и неожиданно наткнулась в парке на знакомого, который заметил, что, судя по моему виду, я куда-то спешу. Я подтвердила его догадку и, не имея времени дать ему объяснения, ускорила шаги, подозвала наемную карету и в ней доехала до стоянки той кареты, которая меня ждала.
      В то время как я приводила в исполнение свой план, дома все были в полном замешательстве; обед отложили до шести часов; мой муж объездил полгорода в поисках своей кареты, которая в конце концов вернулась, и слуги сообщили о моем бегстве. Призвали к ответу мою горничную и запугивали ее страшными угрозами, но она, как и все служившие у меня горничные, осталась мне верна. Тем временем я ехала без передышки по направлению к моему убежищу в Линкольншире, о котором его лордство еще ничего не знал, а так как мой кучер был неопытен, я вынуждена была всю дорогу давать ему указания и не только не спала, но даже и не отдыхала, пока мы не достигли места назначения. Здесь я жила мирно и спокойно в течение шести недель, как вдруг однажды появился в этих краях один из наемников мужа, который стал бахвалиться и клясться, что увезет меня живой или мертвой.
      Не думайте, что его заявление меня не испугало, так как со мной были только две женщины и лакей. Тем не менее я призвала все свое мужество, которое часто меня выручало и никогда не изменяло мне в минуту опасности, и послала ему предупреждение о том, что, если он приблизится к моему дому, я прикажу его пристрелить без всяких церемоний. Он не решился возбудить против меня дело и вернулся в город, не выполнив поручения. Но поскольку мое местопребывание стало известно, у меня были основания ждать посещения мужа. Поэтому я расставила людей по дороге, обещав награду тому, кто первый мне сообщит о приближении его лордства.
      Действительно, в одно прекрасное утро меня известили о его приезде, и, не теряя времени, я вскочила на коня и в сопровождении горничной и лакея помчалась верхом, невзирая на зимнюю пору. За два дня я оставила позади Линкольншир и сотни миль Эссекса, переправилась через реку у Тилбери, к завтраку была в Четеме, с помощью проводника в тот же вечер достигла Дувра и села на корабль, идущий в Кале, куда прибыла на следующий день в два часа пополудни; устав от дороги, я решила передохнуть.
      Моя горничная, неспособная путешествовать с такой быстротой, следовала за мной, делая частые передышки, а лакей столь был удивлен моей выносливостью, что спросил, чувствую ли я когда-нибудь усталость. Сказать правду, только моя решимость помогла мне вынести невероятное утомление. Из Кале я направилась в Брюссель, где остановилась на частной квартире и вновь встречена была очень радушно светским обществом; при помощи друзей я заручилась покровительством королевы венгерской на время моего пребывания в Австрийских Нидерландах.
      Я жила в безопасности, вращаясь в английском обществе, весьма многочисленном, но большую часть времени проводила очень приятно у графини Калемберг, в чьем доме я часто обедала и ужинала. Я сблизилась также с принцессой Чемей, которую очень любила мадам д'Аррак, супруга губернатора.
      Но кратковременно было мое счастье: появился мой муж, который потребовал у губернатора моей выдачи; убедившись, что я вне его власти, он отправился в Вену, и в результате его ходатайств, подкрепленных родством с герцогом Н., я лишилась покровительства. Но еще до этого он проехал в лагерь, где обратился к лорду Стэру, моему другу еще со времен первого моего замужества, с просьбой, чтобы тот принудил меня вернуться домой.
      Его лордство заявил, что я ему не подчинена, но пригласил его к обеду с целью посмеяться со своей компанией над гостем. Вечером мой муж осушил слишком много бокалов за мое здоровье, охмелел, начал буянить, добивался увидеть лорда Стара, ушедшего отдохнуть, и поссорился с лордом Д. - высоким, крепким мужчиной, который мог справиться с ним шутя. Но он решил рискнуть и вызвать лорда Д. на дуэль в надежде, что генерал посадит того под арест. Но он ошибся в своих расчетах. Лорд Стэр узнал о его намерении и, желая его наказать, решил смотреть сквозь пальцы на дуэль. Мой муж, убедившись в своей ошибке, поднялся рано утром и удрал в почтовой карете в Вену. Тогда лорд Стэр поручил одному джентльмену посетить меня и сообщить о поведении мужа.
      Лишившись покровительства и денег, которые мой великодушный муж перестал мне выплачивать, я очутилась в очень затруднительном положении. Графиня д'Аремберг, лорд Д. и много других высоких особ ходатайствовали обо мне перед его величеством, находившимся в то время за границей, но он отказался вмешиваться в отношения между супругами. Графиня Калемберг послала моему отцу письмо, в коем описывала мое затруднительное положение и брала на себя ответственность за мое поведение в том случае, если он будет высылать мне ежегодно маленькую сумму денег, каковая позволила бы мне не зависеть от моего мужа, который, по общему мнению, является негодяем и не доставит мне ни счастья, ни покоя; в противном случае она первая посоветовала бы мне прийти к соглашению. Она дала ему понять, что пользуется незапятнанной репутацией и, не будь мое поведение безупречным, не взяла бы меня под свое покровительство; так как я предполагаю поселиться в монастыре, мне было бы достаточно небольшой суммы, но если в ней будет отказано, я должна буду наняться служанкой или решиться на какой-нибудь отчаянный шаг, чтобы не жить с человеком который мне столь мерзок и отвратителен.
      В ответ на это милое предстательство отец ответил, что его средства не позволяют ему прийти мне на помощь; у него подрастают дети, и я во всяком случае должна вернуться к мужу. В ту пору столь безнадежным было мое положение, что я заложила свои платья и безделушки и унизилась даже до просьбы к мистеру С. ссудить мне пятьдесят фунтов, в чем он отказал.
      Когда меня постигло несчастье, двое людей, для которых во дни моего благополучия мой кошелек был всегда открыт, покинули меня. Ничто так не укрощает духа, непривычного к мольбам, как нужда. Получив отказ, я обратилась за помощью к лорду Б., который также, по-видимому, не имел возможности облегчить мою участь. Это оскорбление я от него заслужила; но было время, когда он предоставлял мне возможность занять положение, избавляющее от необходимости прибегать к унизительным просьбам. Я не была бы вынуждена беспокоить моих друзей, если бы не отказалась от того, что он раньше мне предлагал. Касательно же другого джентльмена, к которому я обратилась, мне кажется, он мог бы более внимательно отнестись к моему положению не только по причинам, упомянутым выше, но и потому, что он знал меня слишком хорошо, чтобы не понимать, как я страдаю, снисходя до таких просьб.
      Несколько офицеров, догадывавшихся о моей беде, великодушно предлагали мне деньги. Но я не могла злоупотреблять их дружескими чувствами или поведать о моем несчастье кому бы то ни было, кроме одного человека, у которого взяла в долг небольшую сумму. В довершение всех моих напастей я серьезно занемогла в то самое время, когда не было иного способа избежать когтей моего преследователя, кроме быстрых переездов с места на место. Находясь в такой крайности, я обратилась к одному достойному брюссельскому джентльмену, моему большому другу, но не любовнику. Я говорю "не любовнику", ибо каждый, кто оказывает поддержку молодой женщине, находящейся в затруднительном положении, почитается ее любовником.
      Этот великодушный фламандец выехал со мной из Брюсселя и сопровождал меня до французской границы. Будучи больной в ту пору, когда мне пришлось предпринять это путешествие, я, по всей вероятности, не вынесла бы утомления, вызванного поездкой, если бы мою бодрость не поддерживала беседамоего спутника; это был влиятельный деловой человек, который взялся вести мои дела таким образом, чтобы я имела возможность вновь вернуться в город, мною оставляемый. Он был молод, расторопен, относился ко мне очень заботливо и делал все возможное, чтобы мне было удобно и спокойно. Думаю, что к его дружбе со мной примешивалось и другое чувство; но он был женат и жил в ладу с женой, с которой я была дружна; поэтому он знал, что я никогда не согласилась бы вступить с ним в любовную связь.
      Мы прибыли в Валансьен; он снабдил меня небольшой суммой денег - только такую сумму я согласилась взять - и вернулся в свой родной город, после чего мы поддерживали наши отношения перепиской. Дня на два я остановилась в Валансьене вследствие болезни, а затем продолжала путь в Париж, чтобы исхлопотать покровительство французского короля, который великодушно дал на это согласие через три дня после моей просьбы; его министр разослал приказ губернаторам и интендантам провинциальных городов о защите меня от всех посягательств моего мужа, где бы я ни жила.
      Посетив Версаль для засвидетельствования благодарности за оказанную мне милость, я задержалась на несколько дней в Париже, где не могла поселиться вследствие крайней скудости моих средств, а затем направилась в Лилль, где решила обосноваться. Там моя болезнь вспыхнула с такой силой, что мне пришлось пригласить врача, который, по-видимому, был учеником Санградо, так как не оставил в моем теле почти ни единой капли крови, хотя это не принесло мне ни малейшего облегчения. Наоборот, я столь ослабела от разнообразных очистительных средств, а мое состояние настолько ухудшилось от утомления и душевных волнений, что у меня осталась только одна надежда на выздоровление - возвратиться в Англию и поручить свое лечение врачу, на искусство которого я могла бы положиться.
      Питаясь этой зыбкой надеждой, я решила сделать попытку вернуться на родину; я выехала из Лилля в таком тяжелом состоянии, что почти потеряла сознание, когда меня усадили в карету. Еще до отъезда средства мои были истощены в такой мере, что едва ли их хватило бы на покупку провизии на дорогу, если бы я могла есть, и у меня не было бы, чем оплатить дорожные издержки, не приди мне на помощь лорд Р. М., который, я убеждена, готов был сделать все для моего благополучия, хотя и считался почему-то человеком очень скупым и я не ожидала от него такого одолжения.
      В плачевном состоянии я была доставлена в Кале, всю дорогу находясь между жизнью и смертью, и не проглотила за все время ни куска. От усталости и болезни я упала в обморок, когда меня переносили в гостиницу, и чуть не умерла в ожидании помощи. Я почувствовала себя немного лучше, после того как отведала хлеба и вина, на чем настоял французский врач, случайно проходивший мимо дома и приглашенный ко мне. Послав служанку в Брюссель позаботиться о моих платьях, я села на пакетбот и, когда мы прибыли в Дувр, была почти при смерти.
      Отсюда с обратной почтовой каретой я направилась в Лондон; там в гостинице меня уложили в постель и послали за лекарем, прописавшим мне возбуждающее лекарство, которое меня воскресило; когда я обрела дар речи, я сообщила ему свое имя и просила зайти к доктору С. и уведомить его о моем состоянии. Девушка, племянница хозяйки, узнав, что за мной некому ухаживать, старалась всячески мне услужить; я приняла ее услуги, так же как и предложение переехать в дом лекаря, куда меня перенесли, как только я смогла вынести передвижение. Там меня навестил мой врач, который был потрясен, найдя меня в столь опасном состоянии. Узнав обо всем происшедшем со мной, он понял, что моя болезнь является следствием перенесенных мною испытаний, и посулил мне скорое выздоровление, если я буду спокойна.
      За мной ухаживали во время болезни со всей возможной заботливостью; о моем муже ни разу не упоминалось в моем присутствии, так как я считала его виновником всех моих несчастий. Через месяц мое здоровье значительно улучшилось благодаря искусству и вниманию врача, считавшего меня достаточно окрепшей, чтобы вынести новые волнения, и потому убеждавшего меня в необходимости совершить мудрый шаг, возвратившись к мужу, которого он за это время часто встречал. Но я отвергла его предложение, снова подала прошение о раздельном жительстве и сняла домик на Сент-Джеймской площади.
      Примерно в это время вернулась из Брюсселя моя горничная, но без моих платьев, задержанных там в уплату долгов; отказавшись от службы у меня, она открыла лавку. Я не прожила в новой квартире и нескольких недель, как мой преследователь возобновил попытки вновь стать моим господином. Но я была научена опытом, удвоила бдительность, и все его старания оказались тщетными. Мне удалось возобновить старые знакомства, и меня начали посещать джентльмены, достойные и рассудительные, искавшие моей дружбы и не помышлявшие о других отношениях. Были и такие, которые домогались любви. Никогда не было у меня недостатка в краснобаях, разглагольствовавших об этом предмете. И если бы я заставила себя извлечь выгоду из делаемых мне предложений, то устроила бы свои дела так, что могла бы не опасаться за будущее. Но я не из тех расчетливых людей, которые приносят сердце в жертву ради корыстных соображений.
      Однажды вечером я беседовала с тремя-четырьмя моими друзьями, как вдруг вошел мой адвокат и сказал мне, что он имеет сообщить нечто важное; после этого все гости, кроме одного, вышли. Он оповестил меня о том, что мое дело очень скоро будет разбираться, и хотя он надеется на успех, но исход все же неизвестен. Если решение будет не в мою пользу, муж приложит все усилия, чтобы нарушить мой покой; поэтому более целесообразно куда-нибудь скрыться, пока дело не закончится.
      При этом сообщении я очень взволновалась, и джентльмен, оставшийся в комнате, заметив мое волнение, спросил, что я намерена делать и чем он может служить, а также, куда я предполагаю скрыться. Я заставила себя засмеяться и сказала: "На чердак!"
      В ответ на эту невеселую шутку он заметил, что и в этом случае его дружба и уважение ко мне помогут ему найти путь к моей квартире; а у меня не было оснований сомневаться в искренности его заявления. Мы потолковали о мерах, какие я должна принять, и я решила отправиться за город, где скоро получила от него письмо, в котором он выражал бесконечное удовлетворение успешным исходом процесса и сообщал, что я снова могу появиться, ничем не рискуя.
      Я вернулась в Лондон в посланной им за мной карете, запряженной шестеркой лошадей, и в тот же вечер отправилась с ним на маскарад, где мы провели время очень приятно, так как благодаря выигранному процессу мы оба были в наилучшем расположении духа. Это был благородный, достойный джентльмен с прекрасным характером. Он меня сильно любил, но не хотел, чтобы я знала, сколь глубока его страсть. Напротив, он пытался меня убедить, будто принял твердое решение, что ни одна женщина никогда не будет иметь такую власть над его сердцем, чтобы причинять ему хотя бы малейшее страдание или беспокойство. Короче говоря, он пробудил во мне теплое чувство, а его щедрости я обязана своим существованием на протяжении двух лет, в течение которых он неустанно исповедовал философическое безразличие, в то же время давая мне ежедневно доказательства дружбы и уважения и оказывая знаки самой страстной любви. Из этого я заключила, что рассудок у него был холодный, а нрав - горячий. Почитая себя обузой для него, я удвоила свои старания добиться содержания от мужа и переехала с Сент-Джеймской площади в Кенсингтон, где мне недолго пришлось наслаждаться покоем, так как он был нарушен неожиданным визитом.
      Я одевалась в столовой, как вдруг подле меня очутился его лордство, о приближении которого я не подозревала, хотя его карета стояла у ворот, а дом уже находился целиком во власти его слуг. Он обратился ко мне по своему обыкновению как ни в чем не бывало, словно мы расстались вчера вечером, а я в свою очередь отвечала ему беззаботно и любезно, попросила его сесть, ушла к себе в спальню, заперла дверь и улеглась в постель; полагаю, я была первой женщиной, которая улеглась в постель, дабы защитить себя от оскорблений мужчины. Здесь я оставалась в заключении с моей верной Эбигейл. Муж, убедившись, что я в безопасности, стучал в дверь и сквозь замочную скважину убеждал меня впустить его, уверяя, что хочет только поговорить со мной. Я просила его избавить меня от этого, хотя и верила его словам; но я не желала с ним беседовать, так как по опыту знала его манеру вести разговор, которая была столь мучительна, что в любое время я променяла бы этот разговор на побои и вдобавок считала бы себя в выигрыше. Тем не менее он настаивал с таким упорством, что я согласилась при условии, если герцог Л. будет присутствовать при свидании. Он немедленно послал письмо его светлости, а я мирно приступила к завтраку, переданному в корзине, которую подняли к окну моей спальни.
      Герцог был любезен, явился по вызову мужа и, прежде чем я открыла дверь, дал мне слово, что я могу не бояться насилия и принуждения. После таких заверений я впустила их в комнату. Мой муж, усевшись у кровати, начал повторять старые, избитые доводы с целью побудить меня жить с ним; а я, со своей стороны, повторяла прежние возражения или притворялась, будто прислушиваюсь к его уговорам, тогда как в голове у меня созревали планы бегства, о чем догадывался герцог по выражению моего лица.
      Убедившись в бесполезности всех доводов, мой муж покинул комнату и поручил свое дело красноречию его светлости, который провел со мной добрых полчаса, но не слишком утруждал себя в интересах своего клиента, зная, что я весьма решительна и упорна на этот счет; он подсмеивался над поведением его лордства, крайне ревнивого человека, который тем не менее оставил его наедине со мной в моей спальне, и говорил, что мой муж должен либо крепко верить в его добродетель, либо быть о нем очень плохого мнения. Короче говоря, я нашла способ отсрочить окончательный ответ до следующего дня и пригласила герцога вместе с его лордством пообедать у меня завтра. Мой мудрый супруг, казалось, усомнился в искренности этого приглашения и был весьма склонен завладеть моим домом; но, вняв убеждениям герцога и совету Х-на, главного своего советчика и верной опоры, он согласился положиться на мое обещание и покинул меня.
      Как только они удалились, я поспешно встала, уложила платья и на первое время нашла приют в Эссексе. На следующий день мой муж и его высокородный друг явились, как было условлено, к обеду; узнав о моем бегстве от горничной, оставленной мною дома, его лордство обнаружил признаки досады и настаивал на осмотре моих бумаг. В ответ на это горничная предъявила пакет со счетами, по которым я задолжала разным людям. Несмотря на свое разочарование, муж уселся за обед и с большим спокойствием съел ногу барашка, самые лакомые куски курицы и еще что-то, чего я сейчас не припоминаю; а затем весьма мирно удалился, предоставив моей горничной возможность последовать за мной в мое убежище.
      Я намеревалась искать пристанища, как и раньше, за границей; но исполнению этого плана воспрепятствовал приступ болезни, во время которой меня навестили мой врач и кое-кто из родственников, в том числе троюродная сестра; мой муж заставил ее служить его интересам, посулив щедрое вознаграждение, если она уговорит меня пойти навстречу его желаниям. В этом деле ей помогал доктор, мой друг, человек умный и мной уважаемый, несмотря на то, что мы часто расходились с ним во мнениях. Одним словом, мне непрерывно докучали все мои знакомые; они, а также отчаянная нужда в деньгах принудили меня принять предложенные условия, и я снова согласилась нести обязанности жены.
      В дом мужа меня отвез мой старый друг, джентльмен лет за пятьдесят, отличавшийся удивительным умом и способностями. Он был приятнейший собеседник, веселый и добродушный, и внушал мне искреннее уважение. Одним словом, его совету я придавала большое значение, ибо он был продиктован опытом и бескорыстной дружбой. Вне сомнения, он искренно заботился о моем благополучии, но, будучи превосходным политиком, хотел сочетать мою выгоду со своими собственными желаниями, потому что я помимо своей воли воскресила его сердце. Поскольку же он думал, что я вряд ли благосклонно отнесусь к его чувству, если буду беспрепятственно встречаться с другими поклонниками, он и посоветовал мне отказаться от свободы, прекрасно зная, сколь легко убедить моего мужа изгнать из дому всех соперников; в этом случае он не сомневался, что ему удастся постепенно завоевать мою любовь. Он признавал одну извечную истину: если два человека разного пола вынуждены жить в пустыне, где, кроме них, нет других людей, - они натурально и неизбежно почувствуют склонность друг к другу.
      Насколько правильна эта гипотеза - предоставляю судить любознательным людям; если мне будет позволено решать по собственному разумению, я думаю, что пара, находящаяся в таком положении, способна питать взаимное отвращение в силу неизбежности этого союза, если только он не является следствием любви и уважения друг к другу. Как бы то ни было, но я воздаю должное этому джентльмену за его план, искусно задуманный и ловко проведенный. Но впоследствии я обнаружила такую же хитрость и ловкость, как и он сам, хотя сначала я не поняла его уловки; тем более непонятен был этот умысел его лордству.
      Немедленно вслед за новым соглашением меня перевезли в поместье, принадлежащее мужу, и я была настолько простодушна, что рискнула, не имея при себе слуги, на которого могла бы положиться, отдаться в руки его лордства и X., подлости которого я страшилась; тем не менее мои опасения крайне возросли, когда я вспомнила, что не в его интересах оставить меня жить в доме, где я могу наблюдать за его поведением; и мне пришло на память, что в этом самом доме на протяжении короткого времени дважды начинался пожар, причем X. подозревали в поджоге, так как огонь уничтожил ящик с какими-то бумагами. Правда, это обвинение так и осталось недоказанным; быть может, он и не был виновен в поджоге, но тем не менее это повлияло на мое душевное состояние в такой степени, что сделало меня самой несчастнейшей из смертных. В страхе я пребывала до той поры, пока не принес мне облегчения приезд мистера Б. - достойного, прекрасного человека, которого пригласил мой муж и который, мне кажется, не допустил бы жестокого обращения со мной. Через несколько недель приехал также доктор С. со своей женой, посетившие нас согласно своему обещанию; было решено предпринять увеселительную поездку в Танбридж и по возвращении проверить счета X.
      Последняя часть проекта пришлась не по вкусу нашему достойному управителю, решившему опрокинуть весь план целиком, в чем он и преуспел. Мой муж внезапно восстал против предполагаемой прогулки и настоял на том, чтобы я осталась дома; при этом он не объяснил причин такого решения; его физиономия омрачилась, и целых три дня он не открывал рта.
      В конце концов однажды вечером он вошел в мою спальню, куда уже имел свободный доступ, держа шпагу подмышкой; насколько я помню, она была обнажена. Я не могла не обратить внимания на это смутившее меня обстоятельство, которое тем более меня взволновало, что ему предшествовал приступ мрачного раздражения. Тем не менее я притворилась, будто не придаю этому значения, и, отпустив горничную, улеглась в постель, так как себе самой стыдилась признаться в том, что ощущаю страх перед человеком, которого презираю. Но тело оказалось слабее духа. Я почувствовала дурноту, и пришлось позвать слуг, а муж, испуганный моим состоянием, побежал вниз к миссис С., которая уже легла спать, и, сильно взволнованный, сообщил ей, что мне очень плохо и что, по-видимому, я испугалась его появления со шпагой.
      Эти слова привели в смятение леди, и в мою спальню она вбежала полуодетая, а затем спросила его на лестнице о том, что побудило его взять с собой шпагу; на это он ответил, что намеревался поохотиться за летучими мышами. Верю и надеюсь, что он хотел только меня устрашить, но тогда у меня были другие предположения. Миссис С., одевшись, просидела всю ночь у моей постели и дала обещание не покидать меня, пока не рассеется опасность, подстерегающая меня в этом доме, куда я вернулась главным образом благодаря уговорам ее и доктора; ибо мой муж докучал им бесконечными просьбами, торжественно заявляя о своей страстной ко мне любви: ему-де, говорил он, нужно только одно - чтобы я сидела за его столом, была хозяйкой в его доме и госпожой его состояния. Благодаря таким уверениям, неоднократно им повторяемым с самым искренним и добродушным видом, они сочли его прекраснейшим человеком и воспользовались своим влиянием, чтобы расположить меня в его пользу. Так бывало со многими людьми, имеющими лишь слабое понятие о его нраве, но, по мере того как они знакомились с ним ближе, неизменно обнаруживалось их заблуждение.
      Доктор, возвратившись из Танбриджа, куда он поехал один, нашел меня больной, в постели, а всех остальных в смятении. Удивленный и озабоченный, он стал укорять моего мужа, признавшегося, что причиной его неудовольствия и беспокойства была ревность. X. ему-де сообщил, будто я гуляла утром с мистером Б. и что наши отношения не вызывают сомнений также и по другим наблюдениям. Это обвинение было опровергнуто, как только решили допросить обвинителя в присутствии всех нас. Он явился пьяный, несмотря на то, что было утро, и повторил свое сообщение, заявив, будто получил сведения от человека, пришедшего из города вешать колокола и давно вернувшегося в Лондон.
      Таков образец его лукавства, которое не покидало его даже во хмелю. Если бы он сослался на кого-нибудь из слуг, можно было бы устроить очную ставку и уличить его во лжи. Итак, хотя он не мог быть обвинен по закону, стало очевидно, что он сам распространял гнусные слухи, которые привели мистера Б. в такую ярость, что с большим трудом ему удалось сдержать себя и не прибегнуть тут же к рукоприкладству; он отказался от такой расправы как недостойной для себя. Дело кончилось тем, что его лордству предстояло выбирать между мною и X., так как я твердо решила не жить под одной кровлей с этим клеветником.
      Когда ему был предложен такой выбор, он рассчитал своего слугу, и мы вернулись с доктором и миссис С. в Лондон. Я питала такой страх и отвращение к поместью, хотя оно и было одним из самых живописных в Англии, что не могла там жить. Мы переехали в дом на Бонд-стрит, где, по совету друзей, я прилагала все усилия, чтобы поддерживать в муже хорошее расположение духа, но все мои старания оказались тщетными, и он, всегда капризный, раздражительный и несносный, в это время сугубо злобствовал. Мне редко разрешалось выходить из дому, а у себя я не принимала никого, кроме старого моего друга, о котором упоминала выше, и доктора с женой, но в конце концов и встречи с доктором были мне запрещены.
      Однако время от времени мне удавалось встречаться с тем последним моим благожелателем, к которому я питала доброе чувство в благодарность за великодушное ко мне отношение. Не его была вина, что я пришла к соглашению с моим мужем, так как сам он отличался крайней щедростью, но я отказалась ею воспользоваться. С моей стороны было бы не по-дружески, неблагородно избегать в ту пору, когда я была обеспечена, общения с человеком, поддержавшим меня в беде. Мне кажется, нужно быть чрезвычайно щепетильным и застенчивым, когда нуждаешься в помощи, но если она оказана, не следует забывать о том, кому ты обязан. И никогда в жизни я не была столь огорчена, как в тот день, когда услышала, что этот джентльмен не получил письма, в котором я благодарила его за последнее доказательство его дружбы и щедрости, которой я имела случай воспользоваться, так как с той поры я узнала, что он заподозрил меня в пренебрежении к нему.
      Но возвратимся к моей жизни на Бонд-стрит. Я выносила ее три месяца, в течение которых жила, окруженная шпионами, нанятыми следить за моимповедением, и претерпевала всяческие унижения, какие только может изобрести злоба, власть и глупость. Столь смешон и безрассуден был мой тиран, предававшийся своей меланхолии, что, по его словам, ревновал бы даже к Хейдигеру, раз нет другого мужчины, вызывающего подозрения. Он рассчитывал проводить все время со мной tete-a-tete; когда же я жертвовала развлечениями ради столь приятных свиданий, он никогда не упускал случая поссориться, придираясь к самым невинным моим словам; а когда я старалась не обращать внимания на эти неприятные недоразумения и бралась за книгу или письмо, он беспрестанно докучал мне и терзал меня, называя капризной, сердитой и угрюмой.
      Измученная этим возмутительным поведением, я поведала обо всем доктору С. и его жене, сказав, что я не хочу и не могу терпеть подобное обхождение. Доктор увещал меня примириться с судьбой, а миссис С. молчала. Пока я колебалась, остаться мне или уйти, доктор однажды за ужином повздорил с моиммужем, который пришел в такую ярость, что я боялась идти с ним спать. Когда он проснулся на следующее утро, его лицо выражало неистовое бешенство, и я подумала, что он и в самом деле сошел с ума.
      Это обстоятельство укрепило меня в решении убежать из дому. В соответствии с этим я переехала на Секвил-стрит - в дом, где я жила, будучи вдовой. Отсюда я послала герцогу Л. письмо, умоляя его сообщить мужу о моем местопребывании, о причинах ухода и о моем намерении всеми средствами защищаться от его домогательств. В первую ночь после бегства я улеглась в постель с таким удовольствием, какое напоминало радость мужчины, идущего спать с любовницей, которой он тщетно добивался в течение долгого времени. Так веселилась я, избавившись от ненавистного супруга!
      С этой квартиры я вскоре переехала на Брук-стрит, где мне недолго предстояло вкушать сладость побега; с требованием возвратиться явился новый управитель, нанятый мужем на место X. Этот джентльмен, имевший прекрасную репутацию, привел столько разумных доводов и с таким чистосердечием исполнял свою обязанность, что я согласилась на его посредничество в нашей ссоре, и еще раз состоялось примирение, хотя его лордство стал проявлять недовольство еще до окончания наших переговоров; в результате он поехал со мной в Бат, куда я отправилась для поправки здоровья, так как чувствовала себя очень плохо.
      Это соглашение возымело странное действие на моего поклонника. Он, который неоднократно повторял, что ни одна женщина не может его увлечь до такой степени, чтобы причинить ему страдания, терзался, как несчастный влюбленный, лишившись возможности меня видеть, и держал себя совсем не так, как раньше воображал. Его слова и поступки были безрассудны от отчаяния; он мне сказал: "Это как бы скрутило все струны моего сердца и вырвало их из тела". Я никогда не сделала бы такого шага, но, клянусь, я верила ему, когда он говорил совсем иное, и его собственное заявление побудило меня отказаться от него, а теперь было уже поздно менять решение.
      В поездке в Бат меня сопровождала очень милая молодая леди, с которой я весело развлекалась в этом городе, что в некоторой степени, избавляло меня от надоедливого общества моего любезного супруга. Отсюда мы отправились в его поместье, где провели несколько месяцев, а затем снова вернулись в наш дом на Бонд-стрит. Здесь, когда я заболела и слегла в постель, мое нездоровье было приписано тайному разрешению от бремени, хотя я находилась под одной кровлей с мужем и была окружена его слугами.
      Пока я была больна, муж - надо отдать ему справедливость - ухаживал за мною с величайшим вниманием; как я уже упоминала, тревогу его можно объяснить в подобных случаях только странной непоследовательностью его натуры. Если бы он мог отвечать за свои поступки, я предположила бы, что он постарался довести меня сперва до горячки, чтобы затем проявить любовь и заботливость. Поправившись, я начала выходить, встречаться с людьми, и мне жилось бы спокойно, если бы только он был доволен. Но, по мере того как мне становилось лучше, исчезало его хорошее расположение духа, и в конце концов он изгнал из дому всех, чья беседа скрашивала мою жизнь.
      Я часто укоряла его за такие злобные выходки, заявляя о своем желании жить с ним мирно и прося, чтобы он не вынуждал меня нарушить наш договор. Он был глух ко всем доводам, упорствуя в своих преследованиях. Наконец, после многих ссор я покинула его дом, твердо решив выносить любые лишения, но не допускать, чтобы он снова начал меня тиранить.
      В этом году произошло печальное событие, причинившее мне горе и навсегда оставшееся в моей памяти. Я имею в виду смерть мистера Б., с которым, как я неоднократно упоминала, у меня установились близкие отношения с первого дня нашего знакомства. Это был неоценимый человек, обещавший стать украшением своего века. Он мне оказывал самое дружеское расположение, и его уверенность в моей честности, почерпнутая из опыта, убедившего его в моей правдивости, была такова, что, по его словам, он поверил бы любому моему утверждению даже в том случае, если бы оно противоречило свидетельству его собственных чувств. Таковы были наши отношения, и, разумеется, потеря его не могла оставить меня равнодушной; мою скорбь не выразишь словами, и хотя мягкая рука времени сгладила ее остроту, но я никогда не перестану чтить его память с самым нежным чувством.
      В последний период моей совместной жизни с мужем я согласилась с целесообразностью получить парламентский акт, который давал бы ему возможность уплатить долги. Для этого было необходимо отказаться от притязаний на выплату мне содержания при раздельном жительстве, на каковое содержание я по юридическим основаниям имела права; от этих прав надлежало отказаться, поскольку они препятствовали упомянутому плану, тогда как другие мои притязания оставались в силе. Когда дело близилось к завершению, мой муж весьма "великодушно" стал настаивать на моем полном отказе от содержания; я не согласилась, ибо это его обязательство являлось для меня единственным средством борьбы с его дурным обращением, и он не пожелал приводить в исполнение свой план, хотя никого этим не наказывал, кроме себя. Меня же он обвинил в нарушении слова после того, как якобы я ввела его в большие издержки.
      Это обвинение в нарушении слова - пусть мне докажут, что я его нарушила! - сильно раздражило меня; я сама предложила такой план для его же выгоды, хотя хорошо знала, что исполнение плана ставит под угрозу получение мной содержания. Мое негодование еще более возросло благодаря поведению мистера Г., который постоянно заявлял о своем внимании ко мне и вслед за последним моим соглашением с мужем взялся примирить меня с отцом; но когда его спросили об этом последнем моем разногласии с мужем и захотели узнать, кто виноват, я или его лордство, он не пожелал быть судьей, отказался от прямого ответа и лукавыми "гм" и "ну" выразил порицание моему поведению. И, однако, этот самый человек, когда я доверительно сообщила ему о намерении снова уйти и прямо спросила его мнение по этому поводу, как будто согласился с моими доводами в таких примечательных выражениях: "Мадам, если бы я думал или надеялся, что милорд исправится, я бы упал на колени и просил вас остаться; но я не надеюсь, а потому ничего не могу сказать".
      Если тогда он мне потворствовал, то почему же он не одобрил моего поведения, когда я добивалась только справедливости? Но он зависел от моего мужа, и потому я извиняю его равнодушие (чтобы не сказать - недружелюбие). Действительно, он должен был остерегаться, как бы не оскорбить его лордство, который иной раз срывал на нем гнев, вызванный другими; так было в результате одного маленького приключения, имевшего место примерно в это время.
      Благовоспитанный, веселый молодой человек, близкий родственник моего мужа, случайно был у нас как-то вечером, когда по соседству начался пожар, и мы решили поужинать в таверне en famille {В семейном кругу (франц.).}. Проведя вечер очень приятно, этот молодой человек, шутливый по натуре, поцеловал нас на прощание. Моего мужа, уже раньше ревновавшего меня к своему родственнику, очень рассердил этот пустячный случай, но он благоразумно подавлял свое раздражение, пока не вернулся домой, где гнев, распаленный шампанским, возбудил его в такой мере, что он набросился на неповинного Г. и в бешенстве схватил его за шиворот, хотя тот не имел никакого касательства к виновнику всей истории.
      Этот сумасбродный поступок в довершение всего, что я вынесла, укрепил мое решение снова уйти. И по сей день мой муж ругает своего родственника как непосредственного виновника моего бегства, вместо того чтобы обвинять самого себя в безумии и безрассудстве. Когда я укрылась в доме на Парк-стрит, он подговорил всех моих поставщиков, не исключая и пекаря, не открывать мне кредита, заявив, что не будет платить мои долги. Трудное положение, на которое я была обречена этим "великодушным" распоряжением, а также размышление о перенесенных испытаниях и о том, что грозит мне в будущем благодаря его капризам и грубости, потрясли мое здоровье, и я вновь опасно заболела.
      Все же моя натура справилась с болезнью, и врачи предписали мне для поправки здоровья жить за городом; итак, я должна была содержать два дома, когда мне не хватало средств на содержание одного, и завести коляску, так как мне были не по карману расходы на наемную карету, а кредитом я пользовалась, несмотря на распоряжение моего мужа.
      Укрепив здоровье, я вернулась в город и повидалась с друзьями, никогда не покидавшими меня в несчастье, а летом перебралась в Эссекс, где прожила несколько месяцев в полном покое, не потревоженная тираном, дававшим мне по временам годовую передышку. Здесь, смотря по желанию, я ездила верхом или в экипаже, взятом мною в пользование; я проводила время с моим возлюбленным и еще с одним джентльменом, очень приятным собеседником, впоследствии оказавшим мне особые услуги.
      В конце концов муж, получив сведения о моем местопребывании, вновь возымел желание меня мучить, отправился ко мне и однажды утром появился в своей карете, запряженной шестеркой, вместе с мистером Г. и другим человеком, нанятым им, и в сопровождении нескольких вооруженных слуг. Я немедленно заперла двери и отказалась его впустить, а он мольбами и угрозами добивался быть принятым; но я оставалась глуха и к тем и к другим, твердо решив не сдаваться до конца. Убедившись в моей решимости, он приказал меня штурмовать, и его слуги ворвались в дом. Я отступила наверх и заперлась в спальне, которую противник атаковал с такой яростью, что дверь начала трещать, и мне пришлось скрыться в другую комнату.
      Я оставалась на посту, когда мистер Г. вступил в переговоры, всячески упрашивая меня принять моего мужа; в противном случае он не ручался за последствия. На это я ответила, что не расположена подчиниться его требованиям, а если они намереваются убить меня, то я смерти не страшусь. После этого заявления они возобновили атаку, которая не увенчалась успехом вплоть до полудня, когда мой муж прислал мне официальное уведомление о том, что военные действия прекращаются, пока обе стороны не пообедают. В то же время мои собственные слуги явились за указаниями; я велела им выдать мужу все, что он потребует из домашних запасов.
      Этим разрешением он не преминул воспользоваться; без промедления он уселся за обед и съел его вместе со своими сообщниками, предварительно послав узнать, что прислать мне в комнату. Нимало не желая обедать, я сидела одна на кровати в меланхолическом ожидании; для безопасности я заперла наружную дверь, а у себя в спальне открыла окно, чтобы проветрить комнату, так как было жарко.
      Его лордство, утолив голод, возобновил свои попытки, и вдруг я услышала шорох в соседней комнате. Я вскочила и, сообразив, что он пробрался в переднюю, воспользовавшись скамьей, стоявшей под окном, бросилась к двери моей комнаты, которую поспешно заперла, и, открыв другую дверь, выходившую на лестницу, выбежала из дому, прорвавшись сквозь толпу в сотню человек, привлеченных этим вторжением.
      Соседи меня любили, а слуги мужа относились ко мне с уважением; пройдя среди них в полной безопасности, я нашла убежище в соседнем коттедже. А в это время мой муж кричал, призывая на помощь, так как боялся удалиться тем же путем, каким вошел. Не дожидаясь его освобождения, я обменялась платьем с бедной женщиной, давшей мне приют; в ее синем переднике и соломенной шляпе я вышла в поле, намереваясь искать убежища в доме джентльмена, жившего неподалеку, хотя я не имела понятия, как туда пройти. Однако мне посчастливилось встретить фермера, который взялся меня проводить; в противном случае я заблудилась бы и, по всей вероятности, мне пришлось бы заночевать в поле, так как было уже восемь часов вечера.
      По указанию моего проводника я перелезала через изгороди и перебиралась через канавы (я не рискнула идти по дороге, опасаясь попасть в руки моего преследователя), упала в грязь, - прошла шесть-семь миль только благодаря тому, что бодрость не изменяла мне в подобных случаях, добралась до цели и позвонила в колокольчик у садовой калитки. При виде моего неопрятного, испачканного платья меня отказались впустить, но когда узнали, кто я, дверь распахнулась, и я была принята с великим радушием, причем немало посмеялись над моим одеянием и приключениями.
      На следующий день я вернулась и завладела своим домом, где снова жила весело в течение целого месяца, ожидая безропотно результата моего процесса; но в один прекрасный день меня известил о приближении его лордства один из моих дозорных, которых я всегда нанимала следить за дорогой; столь удачно выбирала я этих лазутчиков, что ни один меня не предал, хотя их часто подкупали.
      Получив это сообщение, я немедленно велела оседлать лошадь и поскакала в направлении, противоположном лондонской дороге. Я мчалась этим путем, пока меня не остановило препятствие - ворота с пятью перекладинами, через которые, после колебания, я решила перескочить (я скакала на старом гунтере), если бы меня преследовали. Но с большими трудностями мне все же удалось их открыть и благополучно добраться до дома моего доброго друга, мистера Д., мирового судьи, обещавшего мне помощь в случае нужды.
      Укрывшись там, я разослала лазутчиков узнать о его лордстве и получила сведения о том, что он поселился в моем доме, прогнал моих слуг и завладел всеми моими вещами, платьями и бумагами. Что касается бумаг, это не имело значения, но платьев у меня было немало. И когда я убедилась, что он не намерен выпустить из рук добычу, я сочла момент подходящим для того, чтобы убраться подальше от его местопребывания. Через два дня после моего бегства в одиннадцать часов вечера я отправилась в карете, запряженной четверкой, которой снабдили меня друзья, в сопровождении лакея, сильного мужчины, хорошо вооруженного. У меня тоже было два пистолета, которые я твердо решила пустить в ход против каждого, кто захотел бы на меня напасть, разве только исключая моего мужа, для которого было бы достаточно и менее смертоносного оружия - например, шила или трутницы.
      Я нимало не намеревалась причинить вред какому-нибудь живому существу и менее всего моему мужу; я хотела защитить себя от жестокости и насилия, а по своему печальному опыту я знала, что такова будет моя участь, если я попаду к нему в руки. Мне кажется, я имела полное право отстаивать свое счастье, как и любой человек имеет право отстаивать жизнь, в особенности против шайки разбойников, нанятых за жалкую мзду для того, чтобы у меня ее отнять.
      Итак, мы тронулись в путь; через некоторое время появился мой лакей и сообщил, что за мною следят. Я выглянула из окна и увидела рядом с каретой человека верхом. Тогда я немедленно выхватила пистолет, высунула его в окно и сохраняла оборонительное положение, пока он не счел за лучшее убраться, избавив меня от страха, вызванного его присутствием.
      Я приехала в Лондон и пересела в другой экипаж; несмотря на то, что я почти замерзла, я наняла открытую коляску, в которой отправилась в Рединг, куда прибыла на следующий день в десять часов утра, а отсюда двинулась дальше в провинцию с намерением искать убежища у близкой своей приятельницы - миссис К. Здесь я обрела бы приют, несмотря на то, что мой муж успел восстановить ее против меня, если бы в ее доме не находилось много людей, от которых нельзя было меня спрятать, - в особенности от ее брата, бывшего близким другом моего преследователя.
      При таких обстоятельствах мне пришлось ограничиться только краткой беседой с ней, в продолжение которой на ее лице отражалось искреннее сочувствие моему положению; правда, она не могла оказать мне помощь, на какую я рассчитывала, но зато очень великодушно послала мне вслед небольшую сумму денег, так как знала о моем поспешном бегстве из дому и полагала, что они мне пригодятся в дороге.
      Я оцепенела от холода, устала от поездки, и разочарование меня окончательно измучило. Но не время было падать духом; если никто не мог мне помочь, тем более я должна была полагаться на себя и на свою находчивость. После недолгих размышлений я решила ехать в Лондон, но, не желая возвращаться той же дорогой, какой приехала, и, надеясь сократить путь, я выбрала дорогу на Бегшот и рискнула ехать степью при лунном свете.
      Здесь меня настиг бродяга, вооруженный тесаком, и потребовал денег. У меня было двенадцать гиней; если бы я отдала их все, было бы невозможно скрыть в дороге, кто я такая, и тем самым я рисковала, что мой преследователь нападет на след. Поэтому я дала грабителю три гинеи и немного серебра; он этим не удовлетворился и хотел меня обыскать. Но я крикнула кучеру, чтобы он погонял лошадей, и, по счастью, избежала этой процедуры, хотя мне и грозила опасность получить пулю вдогонку, вследствие чего я должна была сидеть с опущенной головой, подражая некоторым великим людям, которые, по рассказам, точно так же кланялись пулям во время битвы.
      Мои опасения, к счастью, не оправдались. По пути я переночевала в таверне и на следующий день прибыла в город в отчаянном состоянии; мне негде было остановиться, и я лишена была средств к существованию. В таком положении я обратилась к моему адвокату, направившему меня в дом купца в Вестминстер, где я жила и столовалась в кредит с моей верной Эбигейл, которую я отныне буду называть миссис С-р; в течение двух с половиной месяцев я никого не видела и ни разу не выходила из дому.
      Лишенная всех радостей жизни и доведенная до крайней нужды жестокостью моего преследователя, отнявшего у меня даже носильное платье, я покорила сердце лорда Д., ныне покойного, о котором я скажу мало, ибо его нрав хорошо известен. Замечу только, что он вызывал во мне почти такое же отвращение, как и мой тиран. Однако, когда пришлось между ними выбирать, я предпочла принять предложения этого нового любовника, весьма щедрые, и поскольку мне нужен был только приют и ничего больше, согласилась последовать за ним в его поместье, куда послала платья, купленные мною в кредит.
      Однако, по зрелом размышлении я передумала и известила его о своем решении письменно, прося выслать назад мои вещи. В ответ на это послание я ждала, что он явится, взбешенный неудачей, и распорядилась не пускать его в дом. Но, несмотря на эту меру предосторожности, он нашел способ пробраться ко мне. Первое, что я увидела на следующее утро у себя в спальне, был мой любовник с кнутом в руке, против которого, зная мужчин, я не считала себя защищенной. Правда, я не очень испугалась, так как полагала, что превзойду его храбростью, если дело примет плохой оборот. Но, вопреки моим ожиданиям и его обычному обращению с женщинами, он вежливо поздоровался со мной и начал пенять на содержание письма. Я сказала ему напрямик, что опрометчиво согласилась на его предложения только ради своей собственной выгоды, но, поразмыслив над этим, сочла неблагородным жить с ним при таких обстоятельствах; поскольку же он мне не нравится, а притворяться я не могу, наши отношения никогда нас не удовлетворят. Он согласился с тем, что довод справедлив, но был очень огорчен предшествующим моим поведением. Он отказался от притязаний, вернул платья и в дальнейшем никогда не укорял меня; однажды он признался, что все еще любит меня и всегда будет любить, так как я плохо с ним обошлась - заявление, свидетельствующее о странном его нраве. Со своей стороны я сознаюсь, что мое поведение в данном случае можно извинить только печальным моим положением, которое часто бывало отчаянным, и я удивляюсь тому, что удержалась от поступков еще более предосудительных.
      В конце концов все мои надежды на благополучный исход процесса не осуществились; дело было решено в пользу мужа. Но и тогда я отказалась сдаться. Покинув свое убежище, я сняла квартиру на Сафок-стрит и бросила вызов своему тирану. Но, опасаясь доверить охрану моей квартиры чужим людям, я сняла отдельный дом на Кондуит-стрит, и как только появилась в обществе, меня окружили самые разнообразные поклонники. Мне кажется, я получала все знаки внимания, какие только возможны в этом мире, но не находила того, что я почитала самым важным, - человека, способного воспылать любовью и внушить ответное чувство. Но такой человек и неоценим и редко встречается. Я весьма обязана тем, кто добивался моего расположения, хотя они были не очень мне признательны, потому что я никогда не изъяснялась в своих чувствах, если не любила; подобное притворство является рабством, непосильным для честной натуры. Исключая одного достойного юноши, с которым я иногда встречалась, все они были ничтожными людьми. Один был надоедлив, другой до смешного легко воспламенялся, третий вовсе лишен образования, а четвертый оказался ветреником. Короче говоря, я встретила среди мужчин столько же незначительных лиц, сколько и среди женщин. Кое-кому из них я пыталась внушить свои убеждения, в то время как они старались обратить меня в свою веру. Но вскоре обе стороны убедились в тщете своих усилий, и мы мудро предоставили друг другу жить по собственному разумению.
      Наконец, мне посчастливилось познакомиться с одним аристократом - быть может, первым лицом в Англии по своему благородству, уму, чувствам, великодушию и честности. Едва ли я должна упоминать, что это был лорд ***. Этот великий, этот прекрасный человек умеет внушать удивление, любовь и уважение. Обладая такими достоинствами, какие редко выпадают на долю одного человека, он отличается скромностью, которая не может не расположить любое общество в его пользу. Он как будто ничего не замечает и, однако, видит все; его манера рассказывать и придавать прелесть пустякам свойственна ему одному; и хотя у него много странностей, все они способствуют его обаянию. После всего мною сказанного можно предположить, что я была в него влюблена; но это не так; любовь капризна и причудлива; я удивляюсь, чту и уважаю его в высокой степени; и когда я говорю, что он напоминал моего дорогого усопшего друга, мистера Б. - или, вернее, мистер Б., будь он жив, напоминал бы лорда *** - я воздаю высшую хвалу, на какую способна, обоим, как живому, так и мертвому.
      Дружба и беседы лорда *** делали меня счастливой; но в конце концов я снова подверглась неутомимым преследованиям мужа, который в один прекрасный день, когда я находилась в обществе своего благородного друга, появился в карете перед моим домом в сопровождении некоего джентльмена, который с весьма независимым видом потребовал, чтобы его впустили. Преданный лакей, долго у меня служивший, в испуге прибежал наверх и сообщил о том, что происходит внизу.
      Я приказала ему ничего не отвечать н покрепче запереть дверь. Это неожиданное нападение так меня поразило, что, по словам лорда ***, он был несказанно удивлен при виде ужаса, отразившегося на моем лице в тот момент, когда карета остановилась у двери.
      Мой жалкий муж, которого в дом не впустили, удалился, угрожая вернуться с подмогой. Я немедленно поставила солдата охранять дверь с внутренней стороны, чтобы на будущее время обезопасить себя от нападений. Согласно обещанию муж вернулся со своими помощниками, воодушевленный присутствием констебля, и снова потребовал, чтобы его впустили. Солдат приоткрыл по моему приказанию окошко в двери, чтобы ему ответить; как только мой муж увидел красный мундир, на него напал такой страх, что он немедленно обратился в бегство. Рассказывая об этом событии, он, подобно Фальстафу, превратил мою стражу в целую шеренгу мушкетеров. Он пытался также узнать имя джентльмена, который любезно прислал мне солдата из своей роты, и жаловался на него герцогу Н., надеясь, что тот прикажет ему подать в отставку, но ожидания его, к счастью, не оправдались.
      Убедившись в том, что в Англии я никогда не обрету покоя и не избавлюсь от постоянных волнений, уже отразившихся на моем здоровье и расположении духа, я решила снова уехать во Францию - лучшее убежище от преследования моего тирана. Но, прежде чем предпринять этот шаг, я попыталась скрыться в окрестностях Виндзора, где скоро была обнаружена мужем и вынуждена оттуда бежать. Я переехала в Челси, где в силу своего положения жила в великой тревоге; мое спокойствие непрестанно нарушалось человеком, который всегда был недоволен мною и тем не менее не мог без меня жить.
      Невзирая на недомогание, я отправилась во Францию через Гаагу - война закрыла все другие пути - в сопровождении моей горничной С-р; она очень боялась моря, к тому же готовилась вступить в брак, но тем не менее не хотела покинуть меня одну в беде, пока ко мне не присоединились мой лакей и другая горничная, которым я приказала ехать вслед за мной с вещами. Передотъездом я письменно потребовала от мужа возврата моих платьев, захваченных им в Эссексе, и после его отказа вынуждена была обновить свой гардероб в кредит.
      На дорогу меня снабдил деньгами мой добрый друг Л., и после приятного путешествия я прибыла в Гаагу, где провела два месяца, расставшись с С-р и назначив ей двадцать пять фунтов в год из тех денег, которые должна была получать на свое содержание от мужа. Такое же жалование я убедила лорда Б. платить другой горничной, служившей у меня, пока я жила в его доме.
      Мне не очень понравились жители Голландии, так как они были целиком поглощены заботами о наживе и не имели вкуса к развлечениям и галантному обхождению - черты характера, не слишком приятные для меня, которая всегда презирала деньги, отличалась безграничной щедростью и превыше всего любила развлечения. Когда я говорю - "развлечения", я не разумею под этим "плотских наслаждений", доставляющих величайшее счастье лишь тем, кто лишен чувствительности и воображения. Тем не менее меня учтиво встретили в этом городе; между прочим распространился слух, будто министр короля ***, ветреный молодой человек, стал моим любовником; он часто был моим гостем, что и послужило поводом для обвинения меня в любовной интриге; нередко и без всяких оснований я бывала жертвой таких обвинений.
      Расставшись с моими друзьями-голландцами, я покинула Гаагу вместе с одной англичанкой, выбранной мною в попутчицы, и прибыла в Антверпен, подвергаясь в пути большой опасности, так как дороги кишели разбойниками. Отдохнув несколько дней в этом городе, я наняла карету и отправилась с компаньонкой в Брюссель. Но неподалеку от Мехлина наша карета была атакована двумя гусарами; обнажив сабли, они заставили кучера погнать лошадей в лес, находившийся неподалеку от проезжей дороги.
      Сперва я решила, что они пожелали проверить наши паспорта, но скоро поняла их намерения; хотя я и была очень перепугана этим открытием, но постаралась скрыть волнение, дабы не пугать еще больше молодую женщину, которая была чуть жива от страха; я даже слегка подбодрила ее и, обратившись к разбойникам по-французски, умоляла их пощадить нашу жизнь; в ответ на это один из них, тот, кто был помоложе, заявил, что мы можем быть уверены в своей безопасности.
      Когда карета проехала по лесу три четверти мили, грабители забрались в нее и, взяв у меня ключи, которые я уже приготовила, открыли три больших сундука с моим имуществом и, опорожнив их, оставили только мои фижмы и несколько книг, а всю остальную добычу увязали в кусок материи; затем они отняли все мои деньги и драгоценности вплоть до пряжек на туфлях и пуговиц с платья, отобрали у моего лакея шляпу с галунами и отдали ее крестьянину, появившемуся из чащи леса, в благодарность за то, что он помогал им увязывать узлы.
      Быстро справившись со своим делом, они приказали нам вернуться на проезжую дорогу другим путем и, вскочив на коней, ускакали с награбленным добром, но не раньше, чем молодой грабитель, менее страшный на вид, пожал мне руку, пожелав доброго пути, - на что я отозвалась с восторгом, радуясь избавлению от таких спутников, задержавших нас не менее чем на полчаса; вопреки заверению одного из них, я опасалась, как бы не убили всех нас; полагаю, что они принадлежали к той шайке, которая не так давно убила французского офицера и жестоко обошлась с леди, обобрав ее дочиста.
      После такого ограбления едва ли можно предполагать, что я предавалась приятным размышлениям, если принять во внимание то отчаянное положение, в каком мы очутились в чужой стране. И все же, хотя я одна потерпела убытки, из всей компании никто, кроме меня, не сохранил присутствия духа. Кучер и лакей окаменели от ужаса; мне нужно было дважды сказать первому из них, чтобы он ехал дальше вглубь леса, а затем повернул вправо и выбрался на дорогу, согласно приказу разбойников, которому я не могла не повиноваться.
      Это бедствие обрушилось на меня благодаря ложным сведениям, полученным мною в Антверпене, где я могла бы взять с собой охрану, если бы не уверили меня в том, что нет никакой необходимости идти на такие значительные издержки. Оказалось, что в распоряжении грабителей было всего лишь полчаса для ограбления: как только мы снова выехали на проезжую дорогу, нам повстречалась французская артиллерия из Брюсселя, сопровождавшая нас до конца путешествия. В маленькой деревне нам сообщили, что многочисленная шайка дезертиров скрывается в лесу, откуда делает вылазки в окрестности и держит в страхе крестьян.
      Проехав немного дальше, мы были задержаны артиллерией, двигающейся по мосту; артиллерийский обоз был очень длинным, и мы замешкались бы до вечера, если бы какой-то солдат не посоветовал мне выйти из кареты и просить командующего, чтобы он отдал приказ остановиться и нас пропустить. Я последовала его совету, и с большим трудом он провел меня сквозь толпу к группе офицеров, едва ли достойных нести это звание, потому что, когда я изложила свою просьбу, они не встали и не попросили меня сесть; развалившись в креслах и закинув ногу на ногу, они спросили непочтительно и насмешливо, куда я направляюсь, а когда я ответила: "В Париж" - пожелали узнать, что я намерена там делать.
      Вежливая по натуре, когда со мной обходятся вежливо, и дерзкая, если обращаются со мной неуважительно, я была возмущена их наглым поведением и начала отвечать очень резко на их нахальные вопросы; диалог мог бы стать весьма колким, если бы разговор не был прерван высоким, стройным, элегантным французским аристократом, армейским офицером, который, случайно войдя, спросил весьма учтиво, что мне угодно.
      Я повторила просьбу и предъявила бумаги, из которых он узнал, кто я такая. Он немедленно отдал распоряжение пропустить мою карету, а впоследствии посетил меня в Париже, получив предварительно мое разрешение ивзяв мой адрес. Остальные офицеры, узнав мое имя и звание, просили извинить невежливое обращение, которым, по их словам, я была обязана солдату, доложившему, будто я - бродячая актриса.
      Я не могла удержаться от смеха, услышав об этой ошибке, которая могла произойти благодаря моему виду; мой лакей вынужден был обменяться шляпой с крестьянином, у меня на туфлях не было пряжек, с дорожного платья сорваны были пуговицы, а на лице еще сохранились следы испуга и потрясения, мною испытанного. Солдат, возможно, был шутником и хотел позабавиться на мой счет.
      День уже клонился к вечеру, и потому мне пришлось остановиться в Мехлине, где я обратилась к интенданту, рассказала ему о постигшем меня несчастье и попросила кредита в гостинице, так как у нас не нашлось бы и шести пенсов. Сей джентльмен был любезен по-провинциальному и не только удовлетворил мою просьбу, но предложил остановиться в его доме. Я согласилась с ним отужинать, но ночевать у него отказалась, так как он был, как говорят французы, un vieux debauche {Старый распутник (франц.).}.
      Наутро он послал вестового к генералу с отчетом о моей беде в надежде на то, что вещи будут найдены. Но, невзирая на усердные розыски, мне пришлось примириться с потерей платья, белья, кружев и разных мелочей на сумму в семьсот фунтов; однако эта потеря ни на миг не лишила меня покоя. Хотя я остановилась в жалкой гостинице и спала на отвратительной кровати, но спала так крепко, словно ничего не случилось; предварительно я послала в Лондон и Париж распоряжение приостановить уплату по моим долговым обязательствам. Только два несчастья могли бы привести меня в уныние: потеря здоровья и потеря друзей; все остальное можно предотвратить или вынести. Сожалела я главным образом о пропаже портрета лорда В-ма и нескольких дорогих мне писем мистера Б.
      Из Мехлина я двинулась в Брюссель, где меня знали, предоставили мне кредит и ссудили двадцать гиней на поездку в Париж. Посоветовавшись с друзьями о наиболее безопасном способе передвижения по Фландрии, я решила взять места в пассажирской карете и выехала не без опасений, что эта часть страны окажется наводненной разбойниками так же, как и другая. Этих опасений нимало не рассеял разговор моих спутников, людей простого звания, любящих преувеличивать опасности; все время они занимали меня рассказами о грабежах и убийствах, происшедших на этой дороге, приукрашивая рассказы подробностями собственного измышления. Я провела два дня в этой компании, слушая неутешительные истории, - положение мое было не из приятных, - и по прибытии в Лилль решила, что опасности остались позади, а потому наняла почтовую карету и еще через два дня доехала без приключений до Парижа.
      По приезде в столицу меня немедленно навестили старые знакомые; прослышав о моем несчастье, они предлагали мне свои платья, настаивая, чтобы я их носила, пока не добуду новых. Они приглашали меня на все увеселительные вечера, для того чтобы я рассеялась и не предавалась меланхолии, размышляя о своей потере. Свыше сорока раз они просили меня повторить рассказ о происшествии со всеми подробностями, выражая большое удивление, что нас не убили или не изнасиловали. Что касается последнего, то эти опасения никогда не приходили мне в голову, ибо в противном случае я была бы потрясена гораздо сильнее. Но, кажется, моя компаньонка больше всего боялась именно этого; замечу мимоходом, что некрасивая женщина обычно опасается изнасилования больше, чем та, чья наружность в самом деле подвергает ее серьезной опасности. Теперь я поняла, что риск, которому я подвергалась, был значительно больше, чем я воображала, так как эти разбойники не только убивали, но и насиловали.
      Вскоре после моего прибытия в Париж за мной стали ухаживать несколько французских кавалеров; но я никогда не питала склонности к иностранцам, а также к подобным интригам, кроме тех, которые обещают стать прочными и завязываются на основе более приятной, чем обычная галантность. Когда я изменяла этим правилам, то делала это по принуждению, и мне всегда бывало тяжело; я должна была выбирать из двух зол меньшее, подобно человеку, который с палубы горящего корабля бросается в море.
      Я отвергла их любовь, но не отказывалась от встреч и бесед; мое здоровье пострадало от потрясения, которое оказалось сильнее, чем я в первое время воображала, и окончательно расстроило здоровье моей компаньонки, оправившейся только после возвращения в Англию; некоторое время я хворала, но тем не менее наслаждалась покоем в течение десяти месяцев, и посещали меня англичане, шотландцы и французы всех партий и убеждений. Ибо удовольствия - вне всяких партий, а к ним-то я главным образом и стремилась. Я не была настолько тщеславна, чтобы стать политиком и посвящать свое время и размышления предметам, которых не понимала. У меня были самые разнообразные поклонники, и я проводила бы время вполне по своему вкусу, если бы мои средства не таяли весьма ощутимо, а пополнения их не предвиделось. Большую часть денег, отпущенных мне на жизнь, я должна была потратить на то, чтобы снабдить мою компаньонку, слугу и себя самыми необходимыми вещами взамен тех, какие мы потеряли.
      Памятуя о надвигающейся опасности остаться в чужом городе без денег, я в конце концов решила, что необходимо вернуться в Англию, где я могла легче достать деньги, чем в чужой стране. С этой целью я написала агентам мужа о своем желании расплатиться с долгами в Париже из отпускаемых мне денег. Начались переговоры, и его лордство обещал выслать деньги для уплаты моих парижских долгов, достигших суммы в четыреста фунтов. Но к этой сумме он не прибавил ни фартинга, хотя я известила его, что благодаря его проволочкам мой долг неизбежно возрастет и что меня задержат за долг в двадцать фунтов так же легко, как и за долг в тысячу. Несмотря на все мои доводы, он не уделил мне ни единого шиллинга сверх той суммы, какая ранее была мною указана. Итак, все мои попытки оказались тщетными, и я убедилась в том, сколь неосуществимы все мои добрые намерения по отношению к нему.
      Таким образом, из-за пустяков он поставил в затруднительное положение женщину, которой изъяснялся в безграничной любви, притворяясь, будто питает благоговение к ее принципам. Правда, его вера в мою бескорыстность была не лишена оснований; многие жены, имей они вдвое меньше поводов для раздражения, чем я, несомненно разорили бы его, тогда как, несмотря на мои чрезвычайные расходы, к каковым меня вынуждало его вечное преследование, он не выдал мне ни одного шиллинга, если не считать тысячи фунтов и маленького содержания, которое мне причиталось.
      Одним словом, так много времени прошло, прежде чем его лордство убедился в необходимости уплатить четыреста фунтов, что я вновь попала в затруднительное положение, из которого было невозможно выпутаться. И хотя я написала письмо моему благодетелю, лорду ***, выражая благодарность за помощь в прошлом, однако не рискнула снова обращаться с просьбой, даже после того, как получила любезный ответ с уверениями, что прекрасные качества моего ума и сердца связывают его со мной узами вечной дружбы.
      Пока я размышляла о незавидном своем положении, не позволявшем мне ни вернуться в Англию, ни остаться там, где я была, в Париж, проездом из Италии, прибыл молодой, очень богатый англичанин в сопровождении очень милого шотландца, рассудительного и жизнерадостного. К счастью моему или к несчастью, я познакомилась с этими джентльменами, увидевшими меня в опере и пожелавшими мне представиться; однажды они удостоили меня визитом, причем веселый шотландец завладел разговором, а другой держался неуверенно, даже застенчиво, но, несмотря на это, я могла в нем распознать деликатную чувствительность и недюжинный ум.
      В его лице (очень миловидном), как и во всем его поведении, было что-то наивное и вместе с тем приятное; с первого взгляда мы друг другу понравились, установилась какая-то близость, укрепившаяся во время увеселительных поездок, когда я убедилась в том, что он исполнен нежности и чувствительности, благодаря которым его сердце сделалось восприимчивым к самой деликатной любви. Такой нрав немедленно привлек мое расположение, а в его сердце загорелась сильнейшая страсть, я и не воображала, что наши отношения могут ее вызвать.
      Однако я не была недовольна своей победой, так как его наружность и душевные качества, так же как и манера ухаживания, мне очень нравились и в высшей степени располагали меня к нему. Но он завладел моим сердцем сильнее, чем я сама подозревала; в наших душах было что-то родственное, что связало нас, неведомо для нас самих, дружбой, а затем привело к самой страстной любви.
      Я слушала его признания, и мы поистине были счастливы. Преданность его выражалась в величайшей нежности и искренности, а великодушие не знало границ. Не довольствуясь уплатой в течение двух недель тысячи двухсот фунтов по моим счетам, он осыпал бы меня подарками, если бы я не отказалась наотрез принимать эти знаки его расточительной щедрости. Меня огорчало даже то, что мое положение все же заставляет меня прибегать к его помощи, так как, незнакомый с моим нравом, он мог заподозрить меня в корыстной любви и судить о моем поведении по злоязычной молве, которая, как он потом признавался, действительно восстановила его против меня, почему он и не верил в продолжительность нашей взаимной привязанности. Но скоро он был выведен из заблуждения.
      Его сердце, хотя и расположенное от природы к нежной страсти, до сей поры не смогли задеть женщины Франции и Италии; тем глубже запечатлелось в нем первое чувство. Его неопытность в галантном обращении и светской лжи и поразительное его простодушие не могли не привлечь ту, кто знала вероломство света и презирала легкомыслие и напыщенность любезных заверений, которые всегда оставались для меня показными фальшивыми фразами, а отнюдь не искренним языком любви. Помимо этого, немалую роль играла благодарность, способствуя усилению моей привязанности, проявлявшейся столь тепло, сердечно и простодушно, что уважение его ко мне возрастало, а страсть укреплялась. Ибо ему нетрудно было понять по всему моему поведению, что моему сердцу чужды хитрость и притворство; правда, сперва я опасалась связать себя с ним, так как он был моложе меня и потому более склонен к измене, а злоязычное общество могло заподозрить, будто я пользуюсь его неопытностью; но, уверенная в своем бескорыстии, я пренебрегла злословием, полагаясь на собственное свое поведение, и, зная его природную честность, верила в длительность его любви. Хотя мы не жили в одном доме, но большую часть времени проводили вместе; мы вместе обедали и ужинали, посещали общественные места, ездили за город и расставались вечером только на несколько часов, которые проходили в нетерпеливом ожидании встречи.
      Благодаря такому приятному времяпрепровождению дни летели быстро, пока мое блаженство не было нарушено припадком ревности. Я познакомилась с молодой замужней леди, которая, не отличаясь красотой, была приятной, веселой собеседницей, склонной к кокетству. Вследствие каких-то неудач своего мужа она нуждалась в средствах и, как только увидела моего любовника и побеседовала с ним, тотчас же замыслила его завоевать. Я простила бы ей этот план, каких бы ни стоило это мне мучений, если бы верила в ее искреннюю любовь. Но я знала, что ее сердце не способно к страсти, и воспылала негодованием. Преследуя свою цель, она не пренебрегала ничем, что могло привлечь его внимание. Она старалась сесть за стол рядом с ним, нежно на него поглядывала, разговаривала с ним одним, подталкивала его ногой и, кажется, даже пожимала его руку. Кровь моя кипела, хотя гордость побуждала меня некоторое время скрывать тревогу; наконец, ее поведение стало столь вызывающим и дерзким, что я больше не могла подавлять негодование и в один прекрасный день заявила своему любовнику о желании немедленно порвать с ним. Он был крайне встревожен этой неожиданной декларацией; узнав о причине, он стал меня уверять, что больше не обменяется с ней ни единым словом. Удовлетворенная этим знаком его искренности и внимания, я освободила его от обещания, которого он не мог сдержать, пока мы поддерживали с ней знакомство. Мы продолжали встречаться с ней, хотя она все еще упорствовала в своих попытках соперничать со мной; чтобы чаще иметь возможность быть с нами, она сблизилась с его приятелем, который, по-видимому, в нее влюбился, а она готова была поощрять ухаживания обоих.
      Помню, однажды вечером мы отправились в моей карете в оперу. По дороге эта влюбленная особа столь усердно действовала ногами, что я возмутилась ее поведением и, когда мы приехали, отказалась выйти и, высадив их, заявила о своем желании немедленно вернуться домой. Она была столь довольна этим заявлением, что не могла скрыть свою радость, предвкушая остаться с ним наедине, каковой возможности я никогда еще ей не предоставляла. Эта нескрываемая радость распалила мой гнев и тревогу. Я вернулась домой, но, мучимая мыслями о том, что оставила их вдвоем, привела себя в порядок перед зеркалом, хотя была слишком взволнована, чтобы обращать внимание на свою внешность, и без дальнейшего промедления поехала обратно в оперу.
      Осведомившись, в какой ложе они сидят, я заняла ложу напротив и, проследив за ними, но оставаясь незамеченной, с удовлетворением установила, что он сидит далеко от нее, в другом конце ложи, и смотрит в сторону. Успокоившись, я присоединилась к ним без колебаний; мой юный возлюбленный, обрадовавшись при виде меня, сказал, что собирался покинуть представление и ехать за мной, если бы я в этот момент не явилась.
      По дороге домой моя соперница снова принялась за свои уловки и широкими фижмами заслонила от меня моего любовника; тогда ревность вспыхнула во мне с такой силой, что я дернула за шнурок, приказывая кучеру остановить лошадей, и намеревалась выйти из кареты и идти домой пешком, что дало бы жителям Парижа возможность полюбоваться небывалым зрелищем. Но в тот же момент я поняла безумие такого поступка и сдержалась, призвав на помощь гордость. Тем не менее я решила, что больше не потерплю подобных сцен, и в ту же ночь потребовала от моего любовника разрыва отношений с этой мучительницей. Он очень охотно пошел навстречу моему желанию и был даже рад поводу порвать знакомство с особой, которая заставляла меня столь ему досаждать.
      Таким образом, я избавилась от преследования одного из тех созданий, которые, несмотря на свое ничтожество, являются язвой общества и разрушают согласие между влюбленными благодаря своим распутным наклонностям и полному отсутствию чувствительности и скромности; не ведая, что значит истинное чувство, они не могут сочувствовать другим и приносят зло только в силу своей похотливости.
      Мой любовник, ввиду необходимости ехать в Англию, поселил меня в Париже в приличном доме, намереваясь вернуться, когда дела его будут улажены. Но когда приблизился день отъезда, он стал волноваться при мысли о разлуке и для собственного успокоения пожелал, чтобы я сопровождала его до Кале, где мы пробыли дня три-четыре, в течение которых страх перед расставанием все усиливался. Тогда мы решили, что при первой же возможности я приеду в Англию, где буду жить incognito, чтобы избегнуть преследования мужа. Но и после такого решения мы простились, испытывая душевные муки влюбленных, отчаивающихся вновь встретиться. Возвращение пакетбота несказанно порадовало меня вестью о его благополучном прибытии в Англию, и я имела удовольствие с каждой почтой получать его письма.
      Находясь в разлуке с моим возлюбленным, я была всецело поглощена мыслью о том, чтобы добраться до него, не привлекая к себе внимания. Опасаясь быть узнанной, я боялась ехать на пакетботе и, обсудив другие возможности, остановилась на решении воспользоваться какой-нибудь голландской рыбачьей лодкой, хотя такой переезд, как я знала, мог быть весьма опасным; но ради столь важного дела я не обращала внимания на риск и неудобства. Прежде чем я приступила к осуществлению своего плана, мне посчастливилось узнать о маленьком английском судне, прибывшем в Кале с военнопленными; на этом судне я решила отправиться вместе со своей компаньонкой и еще одной женщиной, которая затем жила у меня некоторое время. Когда мы явились на борт, обнаружилось, что это судно - легкий угольщик и вся его команда состоит из трех человек. Тем не менее, хотя море было столь неспокойно, а погода столь неблагоприятна, что ни одно судно не рисковало выйти в море, мы отплыли и в промежутке между двумя штормами через три часа благополучно достигли Дувра.
      Отсюда моя компаньонка отправилась в почтовой карете к своим друзьям, а я вместе с другой женщиной наняла открытый почтовый экипаж, хотя был сильный снегопад, и без приключений добралась до Лондона, где встретилась со своим возлюбленным, который в невыразимой радости заключил меня в объятия. И в самом деле, я заслужила его любовь теми лишениями, опасностями и неудобствами, которым подвергалась, чтобы быть вместе с ним. Ибо я никогда не отказывалась от своих намерений, если могла этим доказать искренность своих заверений.
      Приводя в исполнение наш план, я назвалась вымышленным именем и не появлялась публично, удовлетворяясь присутствием любимого человека и беседой с ним; когда же он уехал в поместье, я довольствовалась перепиской, поддерживаемой им с большой исправностью, и получала от него чувствительные, искренние и нежные письма.
      По возвращении в конце сезона в Лондон он посвящал большую часть времени тому, чтобы развлекать меня; он с неохотой меня покидал, если его отрывали неотложные дела или долг вежливости по отношению к знакомым, и очень редко появлялся в местах публичных увеселений, ибо я не могла веселиться вместе с ним; столь велико было его внимание ко мне, что однажды вечером, вынужденный встретиться с друзьями в театре, он явился туда точно в назначенное время, и так как они не пришли пунктуально минута в минуту, вернулся ко мне в таком восторге, как будто это бегство избавило его от серьезной опасности. Его постоянство не уступало силе его любви. Однажды мы отправились вдвоем на бал в Хаймаркет, где присутствовало множество красивых женщин, очарованию которых способствовало своеобразие их нарядов, но его ничто не могло поколебать, и верность его осталась неизменной, несмотря на все соблазны.
      Летом он поместил меня в доме по соседству со своим; но дом был неудобен, а в этой местности не оказалось другого подходящего, и потому он перевез меня к себе; это вызвало всеобщее возмущение, хотя я совершенно отказалась от общества и вела столь уединенную жизнь, что только глубокое чувство поддерживало мою бодрость. Он уделял мне все время, свободное от неизбежных визитов, охоты и других деревенских развлечений, в которых я не могла участвовать. Впрочем, я училась раньше стрелять и охотиться, но забросила оба эти занятия, и потому теперь мне оставалось только читать или гулять. Но что значили для меня эти лишения, для меня, которая почитала наиболее достойным жить ради любви! Если бы мне посчастливилось найти спутника жизни, способного искренно любить и зажечь во мне ответное чувство, я была бы вполне довольна судьбой. Корыстолюбие и тщеславие мне не свойственны; любовь, которая есть наслаждение, или наслаждение, которое есть любовь, - в этом для меня все. Такое сердце не может быть лишено других хороших качеств; ему должно быть знакомо чувство сострадания и милосердия; если кому-нибудь оно и враг, то только себе. Во имя справедливости к самой себе я осмеливаюсь это утверждать, поскольку открыто признавалась во всех своих ошибках и заблуждениях.
      В конце лета меня слегка встревожили слухи о том, что мой любовник собирается заключить брачный договор, но я не придавала им значения, пока не поехала по делу в Лондон, где слухи подтвердились. Хотя я сочла это пустой болтовней, но все же написала ему о такой молве, а в ответном письме, находящемся и сейчас у меня, он клялся, что эти слухи вздорны. Удовлетворенная его заявлением, я вернулась в поместье и, хотя сплетни все еще звучали у меня в ушах, верила, что они безосновательны, пока одно весьма незначительное обстоятельство не пробудило моих подозрений.
      Однажды, когда он вернулся с охоты, я увидела на нем дрезденские кружевные гофрированные брыжи, которые, казалось, не стоило бы надевать для такого деревенского развлечения, Я встревожилась. Когда я проявила интерес к этой принадлежности его туалета, он изменился в лице; и хотя он пытался отвести мое подозрение, ссылаясь на промах лакея, я не удовлетворилась объяснением и стала добиваться истины с великой настойчивостью; в конце концов он не мог отрицать, что был в гостях. Постепенно я исторгла у него признание в том, что он зашел дальше, чем было допустимо, и не сообщил мне о своем плане; он пытался оправдать свое поведение и успокоить меня, уверяя, что план осуществится нескоро, а быть может, и вообще дело ничем не кончится; но он был крайне смущен и вряд ли понимал, что говорит.
      Я покинула бы его дом немедленно, если бы раньше не обещала ему не принимать опрометчивых решений и если бы он не лишил меня возможности уехать от него. Я не стала его упрекать, но лишь попеняла на то, что он заставил меня вернуться в неведении в поместье после того, как я оттуда уехала. Он клялся, что не допускает мысли расстаться со мной. Такие слова были тогда загадкой для меня, но впоследствии я поняла причину его поведения и от души простила ему его несправедливость. Я искренно думаю, что если кто-нибудь и заслуживал счастья, то именно он был достоин этой привилегии, и да позволено мне судить о том, что он обладал сердцем, которому были знакомы самые деликатные чувства.
      Когда волнение и скорбь от нанесенного удара слегка утихли, я стала размышлять и порешила покинуть дом в его отсутствие. В этом решении меня поддержал наш друг шотландец, приехавший примерно в это время из Лондона навестить своего бывшего товарища по путешествию. Такой внезапный отъезд, полагали мы, потрясет менее, чем прощание с любовником, чье сердце было столь деликатно, что, когда я ему поведала о своем намерении уехать в его отсутствие, он возвращался с охоты или после какой-нибудь увеселительной прогулки трепеща при мысли о моем бегстве.
      Через некоторое время, когда благодаря моему предупреждению он свыкся с этими опасениями, я, наконец, уехала, хотя сердце мое надрывалось, ибо я любила его и была любима. Его любовь не вызывала сомнений, невзирая на тот шаг, какой он предпринял по настоянию всех своих родственников, явившихся помехой его любви, тогда как в остальном они всегда принимали в соображение его интересы.
      Пока я ждала в ближайшем городе свежих лошадей, меня посетил джентльмен, бывший раньше приятелем моего любовника; между ними произошла ссора, и теперь он пришел пожаловаться на дурное с ним обращение. Угадав мое нежелание выслушать его историю, он заговорил обо мне и заметил, что со мной обошлись очень плохо. Я ответила, что держусь другого мнения, ибо не только справедливо, но и разумно, чтобы юноша, обладающий таким состоянием, как мистер ***, позаботился о выгодном браке с целью укрепить положение своей семьи; упрекаю же я его только в том, что он так долго умалчивал о своем намерении.
      Тогда этот джентльмен сообщил, что я многого не знаю и пока-де я жила в доме своего любовника, последний развлекался со всеми доступными женщинами в городе, познакомившись с иными из них благодаря его посредничеству.
      Сперва я не могла поверить такому обвинению, но он привел веские доказательства, и вскоре я не могла сомневаться в истине. Я почувствовала такое негодование, что моя любовь немедленно испарилась. Отказавшись от поездки в Лондон, я поехала обратно, и написала ему о своем желании встретиться с ним в домике, находящемся на полпути между его поместьем и городом, откуда я приехала. Он повиновался и явился в назначенное время, где я встретила его горькими упреками. Он сознался в своих похождениях, объяснив их желанием преодолеть любовь ко мне; но такое средство оказалось неудачным, и он убедился в том, что навеки останется несчастным.
      Я не сочла это откровенное признание искуплением его былого притворства и в припадке мстительности потребовала от него содержания, в чем он наотрез отказал; была минута, когда мы питали друг к другу ненависть. Спустя некоторое время я стала себя презирать за свою слабость, вызванную советами компаньонки и вспышкой гнева. Тем не менее он просил меня вернуться к нему или остаться ночевать в этом домике, но я была глуха ко всем мольбам и, сказав ему несколько насмешливых любезностей, попрощалась и двинулась в путь. Отъехав, я оглянулась и увидела его; он ехал верхом, и вид у него был такой невинный и простодушный, что я глубоко вздохнула, несмотря на происшедший между нами разговор.
      Добравшись до Лондона, я сняла квартиру на Лейстер-Филдс и в ответ на письмо, полученное мною несколько месяцев назад, написала мужу о согласии вернуться домой; я не оговаривала никаких условий, чтобы испытать, какое влияние возымеет моя доверчивость на его великодушие. Он с готовностью принял предложение и тотчас же снял дом на Сент-Джеймс-стрит, где я предполагала жить, считаясь с его причудами во всем, что не нарушало моего спокойствия.
      Тем временем мой любовник скучал в своем поместье вместе с другом, к которому, по-видимому, питал ревность, разгоревшуюся после получения этим джентльменом от меня письма, пока он не ознакомился с моим посланием, перечитав его раз пятьдесят. Его страсть вспыхнула сильнее, чем раньше, и он не только изъяснился в своих чувствах в письме, немедленно мною полученном, но приехал в город и выражал такое отчаяние, какого я никогда ни у кого не видела, если не считать лорда Б. Я могла отомстить ему и своей дерзкой сопернице, весьма резко потребовавшей, чтобы я покинула его дом, хотя он решительно отказался удовлетворить ее желание, ибо готов был сделать все, чего бы я ни пожелала. Но я знала ему цену и слишком заботилась о его добром имени, чтобы толкнуть его на бесчестный поступок.
      Не раз мы с нежностью и печалью прощались перед разлукой вплоть до той поры, когда супружеский союз был заключен, после чего он послал мне банкнот в тысячу фунтов в знак дружбы и в доказательство того, что, по его словам, он готов для меня сделать, если я когда-нибудь буду нуждаться в его помощи. Этот знак великодушия я получила с нежной запиской, которую всегда буду хранить вместе с его портретом в оправе из брильянтов.
      После этого я попыталась наладить отношения с мужем. Мы жили в общей квартире, и первые четыре-пять месяцев я обедала и ужинала вне дома только дважды; но и тогда он знал, где я нахожусь, и не возражал против моих развлечений. Однако это послушание и осторожность не влияли на его нрав; по-прежнему мой муж оставался капризным и был всем недоволен. Злосчастный характер довел его до того, что однажды в присутствии своего адвоката он начал обвинять меня в дурном поведении с момента возобновления наших отношений и с большим раздражением заявил, будто каждый мой шаг решительно противоречит его желаниям.
      Зная о тех усилиях, какие я прилагала, чтобы ему угодить, я возмутилась, услышав столь несправедливые обвинения, и, вскочив, заявила ему, что он ничтожный человек; я немедленно оставила бы дом, если бы адвокат и другие, присутствовавшие в комнате, не отговорили меня от моего намерения. Кстати сказать, один аристократ мне сказал, что мой муж отличался таким же нравом еще при жизни своего отца и изменил только предмет недовольства слово "отец" заменил словом "жена". К тому же он пользовался всяким удобным случаем надоедать моему дорогому отцу; у него хватило ума угадать, что это наилучший способ мне досадить.
      После ряда испытаний я простилась с надеждой сделать его счастливым и обрести для себя покой и продолжала с ним жить во избежание более тяжелых неприятностей. Источником всех бед является не только его дурной характер; если даже исключить мое личное отвращение к нему, то не вызывает сомнений, что его глупость скорее раздражает, чем забавляет, а его тщеславие и лицемерие решительно невыносимы, так как он притязает быть образцом галантности и вкуса, ума и проницательности. Но еще более он смешон, почитая себя умелым политиком; он столь интересуется политикой, что рассчитал немало хороших слуг, подозревая их в нежелательных знакомствах; из-за этого мы с ним неоднократно ссорились и едва не разошлись, когда он меня обвинял в том, что я поддерживаю отношения с графами Б. и С. и мистерами X. и В., хотя ни с одним из них я не была знакома, исключая графа С., с которым не беседовала вот уже десять лет.
      Короче говоря, я часто недоумевала, безумие или подлость порождали энтузиазм, коим он был одержим, ревнуя о благе государства и мучая меня увещаниями, которых нельзя было вынести. Наконец, я нашла способ избавиться от надоедливых укоров и заставила его прекратить политические разговоры. Я открыто признала свои политические связи с лицами, упомянутыми выше. В самом деле, я знала его слишком хорошо, чтобы предполагать, будто он тверд в своих взглядах и заявлениях, хотя он зашел столь далеко, что просил частной аудиенции у короля, чтобы сообщить ему план подавления мятежа; получив отказ, он стал добиваться через герцога Д. разрешения сформировать и возглавить полк кентских стрелков. Его верноподданнические чувства разгорелись до таких пределов, что он купил кремневое ружье с особым механизмом, безопасное для того, кто им пользовался, на тот случай, если ему придется стоять часовым у дверей его величества, и держал лошадей оседланными, намереваясь сопровождать своего государя на поле битвы. Несмотря на все эти торжественные приготовления, если бы дело дошло до испытания, он трусливо увильнул бы от всех своих обязательств, так как его ум был весьма плодовит на изобретение спасительных уловок. Тем не менее он иногда говорил на эти темы столь горячо и даже рассудительно, что люди посторонние могли принять его за человека умного и пекущегося о благе родины.
      После моего последнего возвращения в его дом был издан упоминавшийся ранее парламентский акт, дававший ему возможность уплатить долги и среди них долг в тысячу фунтов, сделанный мною, - единственное бремя, мною на него возложенное, исключая мои карманные деньги, которые никогда не выплачивались исправно. Да и этой тысячи фунтов ему не пришлось бы платить, если бы он не вводил меня в чрезвычайные расходы своими преследованиями. Я получила возможность вознаградить нескольких моих верных Эбигейл; в особенности же облегчить нужду бывшей моей горничной; как я упоминала, лорд Б. назначил ей ежегодную ренту, которую она продала; таким образом, она впала в крайнюю бедность, и я нашла ее в какой-то дыре вместе с двумя малютками, погибающими от нищеты, - зрелище, исторгшее из моих глаз слезы и способное оставить глубокий след в сердце, подобном моему, которое всегда было чувствительно к несчастьям ближних.
      Попутно я вспомнила о преданности и верности другой моей служанки миссис С.; прослышав об ограблении во Фландрии, она великодушно отказалась от жалованья, назначенного ей мною, когда мы расстались. Такие человеколюбивые и милосердные поступки и радость видеть моего дорогого отца немного облегчали мои страдания, вызванные тяжелым нравом мужа, который, оставаясь последовательным в своей непоследовательности, охотно согласился после нашего примирения на мое предложение устраивать в доме концерты и даже с явным удовлетворением одобрил этот план. Но уже в середине зимы он нашел способ разогнать все общество, начиная с лорда Р. Б., которого однажды вечером, когда тот поднимался по лестнице, остановил лакей и напрямик объявил, что приказано передать именно ему, будто хозяина нет дома. Однако на следующий же день мой муж, встретив его лордство вместе со мной в парке, подошел к нам с самым веселым видом, как будто ничего не случилось, и подобострастно обратился к лорду Р.
      Его поведение было в равной мере нелепо по отношению к остальным его друзьям, которые постепенно нас покинули, утомившись от общения с человеком, в коем столь неприятным образом сочетались невежество и наглость. Что же касается меня, я считаю его неисправимым; и поскольку, по воле судьбы, он может мною распоряжаться, я стараюсь проглотить эту горькую пилюлю и забыть о том, что на свете живет подобное существо. В самом деле, если бы печальный опыт не убедил меня в обратном, я способна была бы поверить, что такого создания не найти среди сынов человеческих; ибо его поведение ни в какой мере не отвечает хорошо известным жизненным правилам, и к нему можно целиком применить слова поэта:
      Нет ничего загадочней, чем разум".
      Ее лордство закончила на этом свое повествование, доставил удовольствие собравшимся я вызвав восторг у Перигрина, выразившего удивление по поводу разнообразных происшедших с ней приключений, способных, по его словам, сломить натуру, куда более выносливую и крепкую, и уж во всяком случае сокрушить женщину столь деликатного сложения. Один из присутствовавших джентльменов обвинил ее напрямик в неискренности и в умолчании о некоторых обстоятельствах ее жизни, которые, по его мнению, существенно необходимы для суждения об ее личности.
      Она покраснела при этом решительном обвинении, повлиявшем явно на слушателей; но обвинитель пояснил, что в ходе повествования она не упомянула о тысяче добрых дел, в которых, по его сведениям, повинна, равно как не сообщила о многочисленных выгодных предложениях, полученных ею до помолвки.
      Общество было приятно выведено из заблуждения таким объяснением; в весьма учтивых выражениях ее лордство принесло за него благодарность, как за комплимент учтивый и неожиданный. А наш герой, засвидетельствовав свою признательность за ее вежливость и снисходительность, ибо она удостоила его знаками доверия и уважения, попрощался и отправился домой в смущении и замешательстве: выслушав ее повествование, он понял, что сердце ее лордства слишком чувствительно, чтобы довольствоваться тем фимиамом, какой он в качестве поклонника может ей воскурить в настоящее время. Ибо, хотя он и ограничил власть Эмилии над своим сердцем, но окончательно уничтожить ее не мог, и Эмилия неминуемо должна была столкнуться с другой полновластной владычицей, которой могут принадлежать его мысли; если же ее лордство... не поглотит целиком его любви, времени и внимания, он предвидел, что немыслимо будет поддерживать в ней страсть, которую, быть может, ему посчастливится внушить. От изъяснения в любви удерживала его также и судьба ее прежних поклонников, которые приходили в восторженное состояние и напоминали скорее людей зачарованных, чем плененных человеческой красотой. Посему он решил бороться с новыми впечатлениями и, если возможно, добиваться ее дружбы, не домогаясь любви.
      Но, прежде чем остановиться на этом решении, он захотел узнать, как она к нему относится, и благодаря тем сведениям, какие по обыкновению добыл Крэбтри, понял, что она питает к нему теплые чувства, но без малейшей примеси любви. Если бы ее чувства были более нежного свойства, он пришел бы в восторг, хотя его рассудку больше понравились полученные им сведения, вследствие чего он отдался размышлениям о своей первой страсти, пытаясь побороть новую и опасную привязанность; таким путем он сохранял свое душевное состояние in equilibrio {В равновесии (лат.).}, и его сердце пребывало в спокойствии.
      ГЛАВА LXXXII
      Он убеждает Кэдуоледера взять на себя роль волшебника, в каковой роли тот стяжает великую славу своими ответами трем знатным дамам, прибегнувшим к его искусству
      Пока сердце его колебалось между двумя предметами, ослаблявшими взаимно силу притяжения, он этим воспользовался, чтобы дать себе передышку, и временно отвлекся от обоих предметов, намереваясь позабавиться теми проделками, которые были столь свойственны его нраву. В этом похвальном намерении он укрепился благодаря многократным внушениям своего друга Кэдуоледера, порицавшего его за то, что таланты его притупляются от бездействия, и подстрекавшего природную его живость новыми скандальными разоблачениями.
      Перигрином овладела странная прихоть, и когда он рассказал о своей затее Кэдуоледеру, тот тотчас же ее одобрил. Он задумал посмеяться над обществом, предложив старому мизантропу, чья внешность чрезвычайно подходила для этой цели, разыграть роль профессионального волшебника. Немедленно приступили к осуществлению плана; было снято помещение в доме с отдельным ходом, чтобы посетители могли свободно входить и выходить, не привлекая к себе внимания; и после того как в эту квартиру принесли атрибуты волшебника - глобусы, телескопы, волшебный фонарь, скелет, чучело обезьяны, кожу крокодила, шкуру выдры и кожу змеи, - сам колдун расположился в своем замке, разослав предварительно печатные объявления, возвещавшие о его предприятии.
      Эти извещения вскоре возымели действие, отвечающее желанию затейников. Так как плата оракулу была назначена в полгинеи, публика натурально заключила, что это не простой гадальщик, и на следующий же день несколько знакомых Перигрину знатных леди возжаждали испытать искусство нового колдуна, который якобы недавно прибыл из страны Могола, где изучал эту науку у философа-брамина. Наш молодой джентльмен отозвался с насмешкой и презрением о претензиях сего мудреца и с притворной неохотой согласился проводить к нему дам, заметив, что очень легко разоблачить невежество этого человека и простая справедливость требует покарать его за самонадеянность. Хотя он без труда мог заметить чрезвычайное легковерие леди, однако они сделали вид, будто разделяют его мнение, и сговорились для забавы, что одна из них постарается одурачить волшебника, явившись к нему в наряде служанки, которая в свою очередь наденет платье своей госпожи, а наш искатель приключений, обещавший проводить их в указанное место, будет соответственным образом с ними обходиться.
      Когда обо всем договорились и условились встретиться в следующий приемный день, Перигрин сообщил своему другу необходимые сведения и в назначенный час повел своих дам к прорицателю. Их впустил камердинер нашего героя, чья физиономия, от природы худая и смуглая, была украшена фальшивыми усами; персидский наряд был ему весьма к лицу, и он казался приличным церемониймейстером при столь живописном некроманте. Скрестив на груди руки и склонив голову, он шествовал перед посетителями в торжественном молчании и ввел их в святилище, где они увидели волшебника, сидящего за столом, на котором находились перо, чернила и бумага, а также различные книги, математические инструменты и длинный белый жезл. Прорицатель был облачен в черную мантию и меховую шапку. Лицо его, выражавшее сугубую философическую серьезность, которую он на себя напустил, изменилось также и благодаря длинной белоснежной бороде, доходившей ему до пояса, а на плечах сидели два огромных черных кота, специально к этому приученные.
      Эта фигура, которая испугала бы и самого Перигрина, не будь он посвящен в тайну, не преминула произвести впечатление на тех, кого он сопровождал. Леди, изображавшая горничную, войдя в комнату, побледнела, несмотря на всю свою бойкость и живость, а переодетая дамой служанка, чей ум был недостаточно развит, начала дрожать всем телом и посылать к небесам мольбы о спасении. Их спутник, приблизившись к столу, сделал свое приношение и, указывая на служанку, сказал волшебнику, что сия леди желает знать о том, какой брак сулит ей судьба.
      Философ, не поднимая глаз на особу, ради которой с ним совещались, подставил ухо одному из черных демонов, мурлыкавших у него на плече, и, взяв перо, написал на клочке бумаги следующие слова, которые Перигрин, по желанию леди, прочел вслух: "Ее судьба будет в большой мере зависеть от того, что произошло с ней в третий день истекшего декабря, около девяти часов утра".
      Как только была прочтена эта фраза, служанка, игравшая роль леди, взвизгнула и бросилась в переднюю, восклицая:
      - Господи, смилуйся над нами! Да ведь это сам дьявол во плоти!
      Ее госпожа, которая с великим изумлением последовала за нею, настойчиво добивалась узнать, какое происшествие имеет в виду чародей; и миссис Эбигейл, опомнившись, сообщила, что у нее есть поклонник, который - в день и час, указанный мудрецом, - обратился к ней с предложением вступить в брак. Однако такое объяснение было скорее остроумно, чем чистосердечно, ибо поклонником был не кто иной, как сам мистер Пикль, который покорял сердца горничных и, сообщая предварительно все сведения своему соучастнику, упомянул и о том свидании, коим удостоила его эта девица.
      Наш герой, видя, что спутницы его поражены мастерством чародея, который устрашил и госпожу и служанку чуть ли не до истерического припадка, начал подсмеиваться над их испугом, говоря, что ничего удивительного нет в его осведомленности, ибо эти сведения могли быть ему доставлены кем-либо из тех тайных разведчиков, которыми подобные обманщики поневоле должны пользоваться, либо их сообщил сам влюбленный, побывавший, быть может, здесь с целью узнать результаты своей любовной интриги. Ободренная этими словами или, вернее, подстрекаемая ненасытным любопытством, которого не сокрушить никакими опасениями, замаскированная леди вернулась в комнату волшебника и, разыгрывая роль бойкой служанки, сказала:
      - Мистер колдун, теперь, когда вы удовлетворили мою госпожу, будьте добры, скажите мне, выйду ли я когда-нибудь замуж?
      Мудрец, нимало не колеблясь, удостоил ее ответа, произнеся следующие слова:
      - Вы не можете выйти замуж, покуда не овдовеете; а случится это когда-нибудь или нет - такой вопрос не в силах разрешить моя наука, ибо предвидение мое не простирается дальше тридцати лет.
      Такой ответ, сразу отнявший у нее приятную надежду стать независимой, пока она наслаждается молодостью и богатством, мгновенно омрачил ее лицо; веселое ее расположение духа рассеялось, и, не задавая больше никаких вопросов, она удалилась, бормоча с досадой и гневом, что этот прорицатель глупый, дерзкий и самый заурядный шарлатан. Несмотря на предубеждение, вызванное злобой, вера вскоре вернулась к ней; когда же его ответы были доведены до сведения тех сообщниц, которые поручили ей испытать его мастерство, они все до единой уверовали, что искусство его поистине сверхъестественно, и хотя каждая притворялась, будто относится к нему с презрением, однако решила прибегнуть тайком к его помощи.
      Тем временем служанка, хотя и получившая строжайший приказ хранить тайну, была столь потрясена разоблачением, касавшимся ее поведения, что превозносила мудреца перед своими знакомыми, уверяя их, что он рассказал ей всю ее жизнь со всеми подробностями. И тогда слава его чуть ли не в одно мгновение разнеслась по всему городу; и в следующий раз, когда прием у него начался, дверь его осаждали любопытные всех видов и званий.
      Будучи отнюдь не новичком в этом искусстве, Кэдуоледер знал, что, предсказывая будущее всем без разбору, он не может поддержать свою репутацию, ибо каждый, кто придет к нему за советом, будет добиваться от него сведений о своем прошлом; но нельзя было предполагать, что ему удастся ознакомиться с личными делами каждого, кому вздумается к нему обратиться. Поэтому он приказал своему слуге, которому дал имя Хаджи Рурк, объявить всем посетителям, что плата определена в полгинеи, и те, кто не согласен с такой платой, пусть лучше уступят место остальным.
      Это заявление достигло цели, ибо толпа состояла преимущественно из лакеев, горничных, подмастерьев и мелких торговцев, которые не могли платить так дорого за предсказание; сначала они тщетно предлагали шиллинги и полукроны, а затем удалились один за другим и освободили место аристократическим клиентам.
      Первая из особ этого ранга явилась переодетая женой зажиточного торговца, но такой наряд не защитил ее от проницательности волшебника, который с первого же взгляда признал в ней одну из тех леди, чей приход был ему возвещен Перигрином, предполагавшим, что любопытство их не только не удовлетворено, но еще сильнее возбуждено сведениями, полученными от первой посетительницы прорицателя. Леди приблизилась к философу с неустрашимым видом, свойственным знатной матроне, и с усмешкой спросила его тихим голосом, какой цвет лица будет у следующего ее ребенка. Некромант, которому была хорошо известна личная ее жизнь, тотчас ответил на этот вопрос, по обыкновению в письменной форме: "Давно ли был уволен негр Помпеи, служивший у вашего лордства?"
      Хотя она и была наделена в значительной мере той силон духа, которая носит название наглости, однако на лице ее отразились стыд и замешательство, когда она читала записку, убедившую ее в необычайной прозорливости оракула; и, обратившись к нему, она сказала очень серьезным тоном:
      - Вижу, доктор, что вы человек, весьма искушенный в той науке, которой занимаетесь; и потому, не пытаясь притворяться, я признаюсь, что вы поистине угадали мои опасения. Я убеждена, что нет надобности задавать вам более откровенные вопросы. Вот кошелек с деньгами; возьмите его и избавьте меня от жесточайшего и мучительного беспокойства.
      С этими словами она положила на стол свое приношение и с видом испуганным и напряженным ждала его ответа, в то время как он занят был писанием следующего приговора: "Хотя я прозреваю в бездны времен, будущее представляется не совсем ясно; семена грядущих событий смешаны; посему в иных случаях я принужден содействовать дару прорицания, прибегая к аналогии и человеческому разуму, и не могу разрешить ваши сомнения, если вы не удостоите поведать мне о тех обстоятельствах, какие, по вашему мнению, могли сопутствовать причине, вызвавшей ваши опасения".
      Прочитав такое заявление, леди притворилась слегка оробевшей и смущенной, затем уселась на диван, убедившись предварительно в том, что в комнате никого, кроме них, нет, и с такими подробностями начала перечислять своих любовников, что привела в изумление, а также позабавила волшебника, равно как и его друга Пикля, которой, притаившись в чулане, выслушал исповедь от начала до конца. Кэдуоледер внимал ей с необычайно внушительной и глубокомысленной миной и после недолгого молчания сказал, что не осмеливается дать окончательный ответ, покуда хорошенько не поразмыслит обо всех обстоятельствах дела; но, если она удостоит его еще одним посещением в следующий его приемный день, он надеется, что ему удастся вполне ее удовлетворить. Понимая, сколь серьезны ее недоумения, она не могла не одобрить его осторожности и распрощалась, пообещав вернуться в назначенный день. Затем к прорицателю присоединился его сообщник, и оба посмеялись от души, после чего начали измышлять способ подвергнуть какому-нибудь позорному наказанию эту бесстыдную и ненасытную особу, которая с такою наглостью признавалась в своем распутстве.
      Однако их совещание было прервано прибытием новой гостьи, и когда Хаджи о ней возвестил, наш герой снова спрятался в своем укромном уголке, а Кэдуоледер вновь принял таинственный вид. Хотя эта новая посетительница и скрывала свое лицо под маской, ей не удалось обмануть прорицателя, который по голосу узнал одну из своих знакомых, незамужнюю леди. За короткий промежуток времени она обратила на себя внимание двумя приключениями, которые отнюдь не отвечали ее надеждам. Большая любительница картежных игр, она в одном обществе до такой степени потворствовала своей страсти, что не только забыла о достоинстве, но утратила осторожность и, по несчастью, была застигнута в тот момент, когда пыталась присвоить себе то, что по праву ей не принадлежало. Этому маленькому промаху сопутствовала еще одна нескромная выходка, которая столь же неблагоприятно отразилась на ее репутации. Она удостоилась внимания одного из тех многообещающих наследников, которые именуются щеголями и, чванясь, разгуливают по городу; доверившись его чести, она согласилась участвовать в увеселительной прогулке в Виндзор, почитая себя в полной безопасности благодаря присутствию еще одной молодой леди, которая в свою очередь, доверила защиту своей особы поклоннику. Если верить молве, эти два кавалера воспользовались самыми коварными средствами, чтобы разжечь страсть своих возлюбленных, и подмешали в вино особое снадобье, которое воспламенило их до такой степени, что спутники без труда ими овладели и по возвращении в город хвастались совершенным подвигом перед своими приятелями - столь велика была их подлость и бесчеловечность. Так распространялся этот слух с тысячью подробностей в ущерб пострадавшим, из коих одна сочла нужным уехать за город, покуда не перестанут злословить на ее счет, тогда как другая, которую не так легко было привести в замешательство, решила противостоять всем сплетням, объявив их предательской клеветой, исходящей от ее возлюбленного, желавшего оправдать свое непостоянство, и неуклонно появлялась в обществе, пока не убедилась в том, что ею пренебрегает большинство ее знакомых.
      После такого унижения, которое она не знала, чем объяснить, - карточным ли промахом, или последним совершенным ею faux pas {Ложный шаг (франц.).}, она явилась за советом к прорицателю и поведала о своей тревоге, спросив, является ли причиной нынешнего ее беспокойства город или деревня. Кэдуоледер, тотчас поняв ее намек, дал ей такой ответ: "Сей достойный мир простит юному игроку промах за карточным столом, но снисхождение, оказанное болтливому фату, является непростительным преступлением". Этот ответ вызвал у нее как изумление, так и досаду, и, вполне убедившись во всеведении некроманта, она умоляла его сказать, как ей спасти свое доброе имя; тогда он посоветовал ей сочетаться браком при первом же удобном случае. Она была столь довольна его увещанием, что вознаградила его платой и, сделав низкий реверанс, удалилась.
      Наши затейники сочли нужным заставить оракула умолкнуть на сей день, а Хаджи получил приказ отказывать всем приходящим, тогда как Перигрин и его друг возобновили прерванное совещание и обсудили план действия на ближайшее время. Было решено, что Хаджи будет не только изощрять свои способности, но и привлечет на службу низших агентов для доставления сведений, необходимых для их затеи; что расходы по этому делу будут покрыты прибылью, какую даст это предприятие, а остаток они распределят между бедняками, обремененными семьей и впавшими в нищету.
      ГЛАВА LXXXIII
      Перигрин со своим другом Кэдуоледером продолжает заниматься таинственной наукой прорицания, и на их долю выпадают всевозможные приключения
      Покончив с этими приготовлениями, наш герой немедленно отправился в собрание, где шла карточная игра и где можно было встретить завзятых городских сплетников, и, ловко заведя речь о предсказателе, над способностями которого он притворно подсмеивался, возбудил в них нетерпеливое желание проникнуть в тайну; любопытство их разгорелось неудержимо, и он не сомневался в том, что в первый же приемный день все они или кое-кто из них посетят Альбумазара. Покуда Перигрин занимался этим делом, его сообщник появился в другом светском доме, где вскоре имел удовольствие услышать, как некая пожилая леди, отличавшаяся пытливым, умом, упомянула о прорицателе и, обратившись к Кэдуоледеру, спросила с помощью азбуки для немых, известно ли ему что-нибудь о волшебнике, столь нашумевшем в городе. Мизантроп ответил по своему обыкновению угрюмо:
      - Судя по вашему вопросу, вы, должно быть, принимаете меня либо за сводника, либо за идиота. Что могу я знать о таком мошеннике, если только не ищу знакомства с ним с целью рассеять свой сплин, видя, как он дурачит людей, выманивая у них деньги? Впрочем, полагаю, что наибольшую прибыль он извлекает, занимаясь сводничеством. Все прорицатели - сводни, и потому-то они и пользуются таким успехом у светских людей. Ручаюсь, что у этого молодца есть немало различных комнат, удобных для произведения потомства; ибо нельзя же предполагать, что те, кто посещает его якобы с целью извлечь пользу из сверхъестественного его дарования, являются и в самом деле такими глупцами и простаками, чтобы верить, будто он действительно может предсказывать будущее.
      Согласно его ожиданиям, присутствующие приписали эти слова злобному его нраву, которому нестерпима мысль, что на свете есть кто-то умнее его; а затем ему сообщили тысячу примеров, свидетельствовавших о чудесном предвидении волшебника, причем все примеры были плодом фантазии. Когда спросили его мнение касательно некоторых случаев, он сказал:
      - Это всего-навсего призраки, созданные невежеством и легковерием и раздутые бесконечными толками, подобно тем невесомым пузырям, какие с помощью трубки пускают из мыльной пены мальчики. И так бывает всегда, когда распространяются необычные слухи. Фантазия, естественно, все приукрашивает, а в особенности то, что внушает страх и удивление; когда же о происшествии повествуют неоднократно, тщеславие побуждает рассказчика преувеличивать каждую мелочь, чтобы придать сообщению большую цену. И посему событие, в котором вряд ли есть что-нибудь необычайное, пройдя сквозь умы и уста тех, кто о нем оповещает, приобретает такой характер, что от подлинного факта почти не остается следа. Это утверждение можно доказать и пояснить тысячью неопровержимых примеров, из которых я приведу только один - для увеселения общества и в назидание ему. Однажды к некоему весьма порядочному джентльмену, славившемуся степенным поведением, подошел в кофейне один из близких его друзей, который, взяв его за руку, заявил, что чрезвычайно рад видеть его здесь в добром здоровье после перенесенной им опасной и удивительной болезни. Изумленный таким приветствием, джентльмен отвечал, что накануне вечером ему действительно нездоровилось, но в его недомогании не было ровно ничего необычайного. "Господи боже мой! Ничего необычайного! вскричал собеседник. - Да ведь вас вырвало тремя воронами!" Это странное восклицание степенный джентльмен принял сначала за насмешку, хотя его приятель отнюдь не был шутником; но, видя, что тот искренно недоумевает, он внезапно изменил свое мнение, задумался и, отведя его в сторону, произнес следующие слова: "Сэр, вам должно быть известно, что в настоящее время я заключаю брачный контракт, с которым было бы уже давным-давно покончено, если бы не козни одного человека, который почитает себя моим соперником. Теперь я окончательно убедился в том, что эта сказка о трех воронах является его измышлением, рассчитанным на то, чтобы повредить мне в глазах леди, которая, конечно, не пожелает выйти замуж за человека с вороньим гнездом в утробе; а поэтому я настаиваю на том, чтобы вы открыли мне виновника этих скандальных слухов и помогли мне восстановить мое доброе имя, опровергнув злостную клевету".
      Его приятель, найдя это требование вполне разумным, отвечал ему без всяких колебаний, что о заболевании известил его мистер такой-то, их общий знакомый, после чего человек, почитавший себя оскорбленным, тотчас пустился на поиски предполагаемого клеветника и, найдя его, заговорил угрожающим тоном: "Будьте добры, сэр, сообщить, кто вам сказал, что меня вырвало тремя черными воронами?" - "Тремя? - отозвался сей джентльмен. - Я упомянул только о двух". - "Проклятье, сэр! - вскричал тот, возмущенный его равнодушием. Вы увидите, что и двух ворон слишком много, если откажетесь открыть мне гнусный источник такого злословия". Джентльмен, удивленный его горячностью, выразил свое сокрушение по случаю того, что явился случайным орудием, нанесшим ему удар, и переложил вину, если таковая была, на третье лицо, от которого он получил эти сведения. Истец, следуя полученным указаниям, отправился в дом ответчика; и, так как гнев его распалился, ибо эти слухи распространились среди его знакомых, он заявил ему с нескрываемой досадой, что пришел ощипать тех самых двух ворон, которых изрыгнул. Ответчик, видя его столь раздраженным, решительно заявил, что не упоминал о двух. "Я говорил об одной вороне, опираясь на слова вашего же врача, который сообщил мне об этом сегодня утром". - "Клянусь богом! - вскричал страдалец с бешенством, которого не мог дольше сдерживать. - Этот негодяй действовал по наущению моего соперника, а тот хотел таким путем опорочить мое имя! Но если есть в Англии закон и справедливость, я буду отомщен". Едва произнес он эти слова, как в комнату вошел врач; тогда взбешенный пациент, замахнувшись палкой, воскликнул: "Берегись! Эту черную ворону ты у меня запомнишь на всю жизнь!" Врач, ошеломленный таким обращением, заявил, что решительно не понимает смысла его слов, а когда другой джентльмен объяснил, в чем дело, доктор энергически отрицал свою вину, утверждая, будто он сказал, что больного вырвало чем-то черным, как ворона. Хозяин дома признал, что мог ошибиться, и тайна, таким образом, была раскрыта.
      Слушателям, видимо, пришлась по вкусу повесть о трех воронах, которую они сочли плодом фантазии Кэдуоледера; но, даже допуская ее вероятность, они единогласно заявили, что она отнюдь не обесценивает показания тех благородных особ, которые были свидетелями сверхъестественной прозорливости волшебника. В следующий приемный день, когда некромант занял свое место, приятель его спрятался за занавеской, а наружную дверь только что распахнули, в комнату ворвалась посетительница, в которой волшебник признал одну из тех любознательных леди, чье любопытство сообщник его, как было ему известно, разжег вышеупомянутым способом. Она обратилась к нему без всяких церемоний, заявив, что, наслушавшись о великой его мудрости, пришла испытать его искусство и ждет, чтобы он сказал, какая страсть властвует над ее сердцем.
      Кэдуоледер, хорошо осведомленный об ее нраве, не мешкая взял перо и дал ответ, возвещающий, что любовь к деньгам господствует в ее сердце, а следующее за ней место занимает страсть к сплетням. Отнюдь не обиженная такою вольностью, она с улыбкой похвалила его за откровенность и, убедившись в незаурядных его талантах, выразила желание ближе познакомиться с его особой; мало того, она начала допрашивать его о частной жизни различных аристократических семейств, которую он прекрасно знал; и Кэдуоледер с таинственным видом бросил несколько таких лукавых намеков, что она была поражена его искусством и спросила, можно ли ему научиться. Прорицатель отвечал утвердительно, но в то же время дал ей понять, что оно доступно лишь людям целомудренным, чья чистота и честь не запятнаны, или тем, кто, пройдя длинный путь покаяния, отрешился от плотских утех. Она не только не одобрила такого заявления, но даже усомнилась в истине его, сказав с презрительным видом волшебнику, что не имеет смысла обладать его способностями, если нельзя ими пользоваться для собственного удовольствия; у нее даже хватило ума подметить противоречие в его поступках, и она задала вопрос, почему сам он берет плату за свои знания, если огражден от всех мирских забот.
      - Полно, доктор, - добавила она, - вы вправе остерегаться назойливого любопытства, но, быть может, со мной вам стоит быть откровенным.
      Эти переговоры были прерваны стуком в дверь, возвещавшим о приходе следующего клиента, после чего леди осведомилась, есть ли у него потайной ход, которым она могла бы воспользоваться, не рискуя быть замеченной. Узнав, что таких удобств у него нет, она удалилась в пустую комнату, смежную с приемной, не желая попадаться на глаза новому посетителю. Таковым была леди, щедро дарившая свою любовь и явившаяся в назначенный час, чтобы разрешить владевшие ею сомнения; а мизантроп, радуясь возможности отдать ее на суд столь неутомимой вестнице скандальных сплетен, которая, как было ему известно, подслушивает в соседней комнате, заставил ее освежить его память повторением прежней исповеди, которая была почти закончена, когда эту особу встревожил шум у двери, вызванный двумя джентльменами, пытавшимися ворваться силой.
      Устрашенная грохотом, смутившим даже самого волшебника, она бросилась в комнату, где уже приютилась первая леди, которая, услыхав суматоху, закрыла ставни с целью остаться неузнанной. Здесь притаились они в великом ужасе, тогда как некромант, опомнившись, приказал Хаджи открыть дверь и впустить буянов, которые, надеялся он, будут потрясены его внушительным видом. Едва успел привратник исполнить приказ, в комнату вбежал некий распутный юноша, подвизавшийся последнее время в столице, в сопровождении своего гувернера, старого развратника, хорошо известного волшебнику. Оба находились в той стадии опьянения, которая обычно доводит подобных людей до поступков, именуемых ими проказами, а более трезвые представители рода человеческого называют их возмутительным нарушением законов страны и спокойствия сограждан. Старший, приняв на себя роль оратора, подошел, шатаясь, к столу и обратился к Кэдуоледеру с такими словами:
      - Как поживаешь, старый Козерог? У тебя вид почтеннейшего сводника, и я не сомневаюсь, что ты щедро наделен благоразумием. Вот этот молодой блудодей - истинный сын своего старого венерического отца - и я хотим увидеть образчик твоего мастерства. Я говорю не о колдовстве, отжившем свой век! К черту будущее! Будем жить настоящим! Вызови мне заклятьями двух здоровых девок, и, ручаюсь, мы тотчас проникнем в магический круг. Что говорит Галилей? Что говорит почтенный Браге? Вот тебе кошелек, сводник. Послушай, как звенит! Это приятнее, чем музыка сфер.
      Наш некромант, приведенный в замешательство таким натиском, не дал никакого ответа и, взяв свой жезл, начал весьма таинственно размахивать им над головой с целью припугнуть этих дерзких посетителей, которые, отнюдь не убоявшись его телодвижений, стали еще назойливее и даже пригрозили дернуть его за бороду, если он сию же минуту не исполнит их желания. Он знал, что может быстро утихомирить буянов, если позовет на помощь своего сообщника или хотя бы Хаджи, но, опасаясь разоблачения или просто суматохи, решил наказать их наглость иным способом, менее рискованным и, пожалуй, более надежным. Осененный этой мыслью, он указал жезлом на дверь помещения, где нашли пристанище леди, и оба сорванца, поняв намек, бросились туда без малейших колебаний.
      Женщины, видя, что их убежище взято приступом, в ужасе заметались по комнате и были мгновенно взяты в плен врагами,которые, потащив их к окнам, распахнули в то же время ставни, и - о чудо! - один из героев узнал в захваченной им добыче свою собственную жену, а его спутник обнаружил, что налетел в темноте на родную мать. Велико было их взаимное изумление, вызванное этим открытием, которое погрузило их всех в молчание, длившееся несколько минут. За это время леди успели прийти в себя, и речь повела старшая из них, сурово упрекавшая сына за распутство, которое наложило на нее неприятную обязанность следить за его поведением и подстерегать его в местах, пользующихся столь дурной репутацией.
      Покуда рачительная мать упражняла свое искусство распекать, подающий надежды молодой джентльмен стоял, засунув руки в карманы, насвистывая арию из оперы и, казалось, не обращал большого внимания на попреки своей родительницы; а другая леди, подражая столь совершенному образцу, накинулась на своего супруга, которого горько укоряла за распущенность и невоздержанность, желая знать, что может он привести в оправдание последнего своего проступка. Удивление, вызванное столь неожиданной встречей, уже в значительной мере уничтожило действие вина, выпитого им в большом количестве, и своим протрезвлением он воспользовался прежде всего для того, чтобы обдумать мотивы, которые побудили его жену явиться на это свидание. Так как у него были все основания полагать, что ей совершенно чужда ревность, он, естественно, отнес эту встречу на счет какой-нибудь другой страсти, и досады его отнюдь не уменьшило то бесстыдство, с каким она его теперь бранила. Посему он выслушал ее с серьезным или, вернее, мрачным видом, и на вопрос, которым она закончила свои обвинения, ответил с большим спокойствием:
      - Сударыня, я могу признать только одно: сводник допустил ошибку, которая принесла разочарование нам обоим; итак, сударыня, ваш покорный слуга!
      С этими словами он вышел, явно огорченный; проходя через приемную, он покосился на чародея и весьма выразительно назвал его "великим мерзавцем". Тем временем младший, как и подобает почтительному сыну, проводил свою мамашу до портшеза; а другая посетительница, выбранив некроманта за то, что он не предвидел этого происшествия, удалилась в глубокой печали.
      Когда путь был свободен, Перигрин вышел из своего убежища и поздравил приятеля с мирным окончанием подслушанной им сцены; но, не желая испытывать в будущем подобные неудобства, они решили вставить в наружную дверь решетку, через которую сам предсказатель мог бы разглядывать всех посетителей, прежде чем они будут допущены; тем, чей вид ему не понравится, Хаджи сообщит, не открывая двери, что хозяин его занят. Благодаря такой уловке они могли избегнуть и тех затруднений, какие должен был испытывать Кэдуоледер, давая ответы лицам, ему незнакомым, ибо первоначальный замысел приятелей заключался в том, чтобы подвизаться только среди светских людей, из которых почти все были лично известны самозванному волшебнику и его помощникам.
      И в самом деле, никто из этих союзников, да и сам Кэдуоледер, похвалявшийся знанием человеческой природы, даже и не подозревал, что его притворная мудрость привлечет не только наиболее слабоумных представительниц женского пола; занимаясь своим волшебством, он убедился, что перед его сверхъестественными способностями преклоняются лица обоего пола, всех видов и званий, и имел случай наблюдать, что, как бы ни был человек во всех других отношениях хладнокровен, осторожен и рассудителен, но если дело коснулось страстей, он готов в погоне за помощью и удовлетворением прибегнуть к любому средству, самому бесполезному, пустому и нелепому.
      Согласно надеждам и ожиданиям сообщников, о последнем происшествии шепотом рассказывали участвовавшие в нем леди, и спустя несколько дней об этом событии заговорили повсюду, причем его передавали с бесконечными прикрасами, которые были придуманы обеими заинтересованными сторонами, давно уже недолюбливавшими друг друга и теперь весьма довольными возможностью насладиться местью.
      Эти толки, рассеивая сплин, в то же время увеличивали славу чародея, которого обе леди изображали как человека в своем роде необычайного; и как только была переделана его дверь, ему представился случай воспользоваться новым приспособлением, чтобы оградить себя от вторжения великого множества людей, перед которыми ему нелегко было бы оправдать свою славу.
      Среди лиц, появившихся у его решетки, он заметил одного священника, который был ему давно известен как смиренный слуга великих мира сего, иной раз содействовавший их утехам. Сей левит пришел переряженным, надев пальто, сапоги и платье, совершенно не похожее на одежду лиц его звания, и, будучи допущен, попытался выдать себя за деревенского сквайра перед волшебником, который, назвав его по имени, предложил ему сесть. Так как этот прием соответствовал молве об искусстве нашего чародея, священник заявил, что отказывается от всякого притворства. Выразив полную уверенность в том, что сверхъестественные знания прорицателя не исходят от общения со злыми духами, но являются непосредственным даром неба, он объяснил свой визит желанием узнать о здоровье одного доброго своего друга и брата, у которого есть приход в такой-то деревне, и осведомиться, когда наступит конец бренному существованию старого и немощного друга, дабы ему, священнику, дано было печальное утешение напутствовать собрата в последние минуты и помочь ему приготовиться к жизни вечной.
      Мгновенно угадав смысл этого вопроса, волшебник якобы погрузился в раздумье и после торжественного молчания дал вопрошавшему такой ответ:
      - Хотя я предвижу некоторые события, однако не притязаю на всеведение. Я не знаю, до каких лет доживет этот священник, но, проницая в бездну времен, вижу, что обладатель бенефиции переживет предполагаемого своего преемника.
      При этих грозных словах кровь отхлынула от лица устрашенного посетителя, который, услыхав вынесенный ему приговор, задрожал всем телом; в мучительном страхе он воздел глаза к небу и, пробормотав: "Да будет воля божья", удалился в немой тоске, щелкая зубами от ужаса и отчаяния.
      Вслед за этим клиентом явился старик лет семидесяти пяти, который, намереваясь купить право аренды, решил определить срок ее согласно совету некроманта и сообщил, что он бездетен и к своим законным наследникам никаких чувств не питает, а стало быть, при покупке может руководствоваться только своими собственными удобствами; посему, памятуя о своем возрасте, он при назначении срока аренды колеблется между тридцатью и шестьюдесятью годами.
      После должного размышления волшебник посоветовал ему удвоить последнюю цифру, ибо в чертах его лица он различает нечто, предвещающее чрезвычайно преклонный возраст и второе детство, и тот должен позаботиться об этом периоде полной беспомощности, коему в противном случае будут сопутствовать великая нищета и страдания. Злосчастный старец, потрясенный этой вестью, воздел руки и в великом страхе воскликнул:
      - Боже, сжалься надо мной! Мне нечем заплатить за такую долгосрочную аренду, а все мои друзья давно умерли. Что станется со мной, грешным, через сто двадцать лет, считая с этого дня!
      Кэдуоледер, радуясь его испугу, заявил, якобы с целью помочь его беде, что это предсказание не лишает его средств, имеющихся в распоряжении всех и каждого, сократить несчастливую жизнь; и старый джентльмен ушел, казалось, утешенный уверением, что у него всегда остается возможность получить освобождение с помощью петли.
      Вскоре после ухода старика чародея посетил один из тех великих мужей, именовавшихся у римлян heredipetae {Охотники за наследствами (лат.).}, которые накопили большие богатства, удовлетворяя нужды и поощряя слабостям юных богатых наследников. Сей почтенный ростовщик продал пожизненную ренту молодому моту, опираясь на заявление его врача, который утверждал, будто пациент отличается очень плохим здоровьем и не проживет и года. Однако тот ухитрился благополучно протянуть полтора года и теперь казался таким крепким и здоровым, каким его никогда еще не видывали, тогда как раньше полагали, что он с колыбели заражен венерической болезнью. Встревоженный этой переменой, ростовщик пришел спросить Кэдуоледера не только о продолжительности жизни получателя ренты, но и о состоянии его здоровья во время сделки, намереваясь привлечь врача к суду за сообщение ложных сведений, если прорицатель объявит, что юноша был здоров, когда доктор признал его больным. Но этого удовлетворения он не дождался от мизантропа, который, желая наказать его за корыстолюбие, дал ему понять, что врач сказал правду, чистую правду, но что молодой джентльмен благополучно достигнет преклонного возраста.
      - Если исключить возможность несчастного случая! - вскричал клиент, раздраженный и опечаленный таким ответом. - Но, слава богу, получатель ренты отнюдь не ведет правильного образа жизни. Вдобавок я знаю из достоверных источников, что он вспыльчив и нерассудителен, а стало быть, может участвовать в дуэли. К тому же на улице иногда завязывается драка, в которойповесе могут пробить череп, кареты опрокидываются, он может упасть в реку, слететь с норовистой лошади, схватить простуду, пострадать от излишеств. Но больше всего надежд я возлагаю на добрую венерическую болезнь, которая была фатальной для всей его семьи. Конечно, в таких случаях результаты заранее неизвестны, и можно найти способ, вернее приближающий к цели. Знаю, что в Индии есть средства, с помощью которых человек может обеспечить свои интересы путем дружеского рукопожатия, и не сомневаюсь, что вы, живя в той стране, овладели тайной. Если вы склонны сообщить о таком снадобье, будьте уверены, что очень многие согласились бы заплатить за него большие деньги.
      Кэдуоледер понял этот намек и не прочь был удовлетворить просителя так, чтобы тот остался опозоренным, но, сообразив, что дело это носит слишком преступный характер и лучше в него не вмешиваться, он противостоял своему желанию наказать этого жадного хищника и сказал только, что не откроет секрета, хотя бы ему предложили сумму, в десять раз превышающую все его состояние; итак, ростовщик удалился, весьма недовольный результатами своего визита.
      Следующим посетителем, представшим пред этим алтарем мудрости, был некий сочинитель, который почитал себя достойным получить совет бесплатно, заявив, что у древних пророк и поэт были известны под одним и тем же именем и что и по сей день и тот и другой вещают по вдохновению. Прорицатель отказался признать это родство, которое, по его словам, существовало прежде, ибо оба эти vates {Пророки (лат.).} были детьми вымысла, но так как к нему самому это определение не подходит, то он позволяет себе отречься от всяких связей с родом поэтов; итак, бедному сочинителю пришлось бы уйти, ничего не добившись, хотя он и предлагал оставить в залог оду, если бы Кэдуоледеру не захотелось узнать, с каким вопросом явился сей джентльмен. Поэтому он сказал ему, что, из уважения к его природным дарованиям, он на сей раз готов удовлетворить его безвозмездно, и попросил, чтобы тот подробно рассказал о сомнениях, какие желает разрешить.
      Сын Парнаса, обрадованный этим снисхождением, поблагодарил некроманта и сообщил, что не так давно вручил рукопись своей пьесы одному великому человеку, знатоку искусств, который не только прочел и одобрил произведение, но и взялся рекомендовать его для представления в театре; он, сочинитель, узнал от этого покровителя, что в результате его похвал пьеса уже принята одним из директоров, который твердо обещал показать ее на сцене; но когда сочинитель пришел к упомянутому директору узнать, на какой день он намерен назначить репетицию, директор заявил, что никогда не видел этой пьесы и ничего о ней не слыхал.
      - Итак, мистер прорицатель, - сказал он, - я хочу знать, будет ли представлена моя пьеса и есть ли у меня надежда увидеть ее на театре этой зимой.
      Кэдуоледер, который в дни своей молодости заигрывал с театральными музами, был раздражен этим вопросом, вызвавшим воспоминание о его собственных неудачах, и отправил сочинителя восвояси, резко ответив, что театральные дела находятся вне сферы его предвидения, ибо ими ведают демоны притворства, невежества и прихоти.
      Весьма трудно перечислять все те ответы, какие, прорицая, давал наш волшебник. С ним совещались по всем вопросам, касавшимся юридических дел, врачевания и торговли, не говоря уже о таких простых вещах, как брак и прелюбодеяние; его совета и помощи искали шулеры, жаждавшие владеть непогрешимым способом мошенничать, оставаясь неразоблаченными; искатели богатых невест, желавшие завоевывать вдов и наследниц; распутники, стремившиеся спать с чужими женами; щеголи, нетерпеливо ожидавшие смерти своих отцов; беременные девки, мечтавшие избавиться от бремени; купцы, застраховавшие судно выше его стоимости и горевшие желанием услышать весть о кораблекрушении; страховщики, молившие о даре предвидения, чтобы страховать только те суда, которые благополучно совершат плавание; евреи, желавшие предугадать колебания на бирже; ростовщики, ссужавшие деньги под сомнительное обеспечение; клиенты, не доверявшие честности своего адвоката. Короче говоря, со всеми делами, исход которых был неизвестен, обращались в это судилище.
      ГЛАВА LXXXIV
      Прорицатель и его сообщник отмщают тем маловерам, которые якобы презирают их искусство; у Перигрина происходит столкновение с молодым аристократом
      Таким образом, разнообразнейшие лица предстали без маски перед сообщниками, которые с помощью различных хитроумных уловок наказали наиболее дерзких обидчиков с тою беспощадностью, какая была совместима с их затеей. Наконец, они начертали план покарать тех своих знакомых, которые все время выражали величайшее презрение к искусству прорицателя, стараясь высмеивать его всюду, где заходила речь об удивительном его мастерстве; впрочем, им не хватало ни ума, ни проницательности, чтобы обнаружить нелепость его притязаний, но они старались блеснуть оригинальными мыслями с целью поиздеваться над неразумием тех, кто был введен в заблуждение столь жалким обманщиком.
      В таких случаях Перигрин по причине вполне понятной всегда принимал их сторону и вместе с ними старался опорочить репутацию своего друга. Но он знал, до каких пределов простирается сообразительность этих умников и частенько ловил их на том, как они повествуют о своих победах над прорицателем, - победах, порожденных исключительно их фантазией. Вот почему он воспылал к ним гневом и вместе со своим помощником измыслил способ покрыть их стыдом и позором.
      Прежде всего подосланные им люди распространили слух, будто волшебник намерен угостить их лицезрением любого человека, которого пожелают увидеть его клиенты, даже умершего или находящегося на расстоянии тысячи лиг. Столь удивительное предложение случайно послужило предметом разговора в обществе, где находилось большинство этих маловеров, и они обсуждали его в обычной своей манере, а кое-кто энергически заявил, что этого молодца следует выставить к позорному столбу за его самонадеянность.
      Наш герой, пользуясь удобным случаем, согласился с их замечаниями и сказал с большим жаром, что следовало бы подвергнуть этого негодяя испытанию, а затем наказать его подбрасываньем на одеяле за неисполнение обещанного. Они чрезвычайно обрадовались такому предложению и тут же решили проделать этот опыт; но так как им было известно, что привидение явится только одному человеку, они долго не могли выбрать того, кто первый испытает на себе чары волшебника. Когда все по очереди отказались под тем или иным предлогом от такой привилегии, Перигрин охотно взял на себя эту роль, выразив полную уверенность, что прорицателю отнюдь не удастся его испугать.
      Разрешив этот вопрос, они послали одного из своих приятелей к Крэбтри договориться касательно часа и условий опыта, который по настоянию волшебника должен быть произведен в его собственном помещении, где все было для этого приготовлено. В назначенное время они отправились туда всей компанией, всемером, с твердой надеждой разоблачить обманщика, и были приняты с такою мрачной церемонностью, что кое-кто изменился в лице, хотя их и воодушевляла живость Пикля, проявлявшего сугубое нетерпение для наилучшего осуществления своей затеи.
      Кэдуоледер ничего не отвечал на вопросы, которые они с легкомысленной назойливостью задали ему при встрече, и приказал Хаджи провести их в смежную комнату, дабы они могли убедиться в том, что там нет никаких аппаратов, спрятанных заранее с целью устрашить их депутата предметами, ничего общего не имеющими с его опытом. Они увидели там только две восковые свечи, горевшие посреди комнаты на столе, перед которым стоял стул, и вернулись в приемную, оставив Пикля в одиночестве ждать призрака того человека, кого по их выбору, но без ведома Перигрина, волшебник должен вызвать своими заклятьями.
      Когда все двери были заперты, посетители уселись и в глубоком молчании погрузились в тревожное ожидание, которое поддерживалось синим пламенем свечей, приправленных для этой цели серой, и подстрекалось заунывным звоном большого колокола, раскачиваемого Хаджи в передней. Воспользовавшись, таким образом, их невежеством и страхом, Кэдуоледер попросил их назвать того, кого они желали бы вызвать. Сначала они перешептывались между собой, а затем один из них взял перо и, написав на клочке бумаги имя коммодора Траньона, вручил его волшебнику, который поднялся и открыл дверь своего кабинета, где взорам их представился череп и перекрещенные берцовые кости на черном сукне, покрывавшем стол.
      Это мрачное зрелище произвело сильное впечатление на собравшихся, уже подготовленных предшествующей церемонией; они с изумлением поглядывали друг на друга, тогда как Кэдуоледер заперся в кабинете, примыкавшем к комнате, где находился его друг Перигрин, просунул, как было условлено, записку с именем его дяди сквозь щель в перегородке и в то же время забормотал какую-то тарабарщину, усиливая страх слушателей; когда же он вернулся на свое место, снова раздался похоронный звон, а Пикль громко крикнул:
      - Будь прокляты ваши дурацкие выходки! Поторапливайтесь!
      Это был сигнал для Крэбтри, который, убедившись, таким образом, что его записка получена, встал и взмахнул жезлом, начертав им букву S. Этот жест он повторил трижды, после чего их слух был потрясен оглушительным шумом в соседней комнате, которому сопутствовал голос Перигрина, восклицавшего с ужасом и удивлением: "О боже, защити меня! Мой дядя Траньон!" Этот возглас произвел такое впечатление на слушателей, что двое от страха лишились чувств, третий упал на колени и вслух молился, а остальные трое в смятении и отчаянии взломали дверь и ворвались в комнату, населенную нечистой силой, где увидели, что стол и стул опрокинуты, а Перигрин лежит на полу без движения, по-видимому в обмороке.
      Они немедленно начали растирать ему виски, и первым симптомом его возвращения к сознанию, какой они подметили, был глухой стон, после чего он произнес следующие слова:
      - Милосердное небо! Клянусь жизнью, я видел коммодора с его черным пластырем, в том самом кафтане, какой был на нем в день свадьбы моей сестры!
      Эти слова довершили их изумление и ужас; они подметили безумный его взор, казалось устремленный на что-то, от них сокрытое, и, пораженные его видом, преисполнились такого суеверного страха, что нетрудно было бы им внушить, будто стол и стул являются призраками их предков. Как бы то ни было, но они проводили Перигрина в приемную, где заклинатель и Хаджи оказывали помощь тем, кто лишился чувств. Когда пациенты пришли в себя, Кэдуоледер с суровым видом вопросил, устыдились ли они прежнего своего неверия, заявив, что готов тут же представить более веские доказательства своего искусства и немедленно вызвать из царства мертвых три поколения их прародителей, если такая компания им по вкусу. Затем, обращаясь к одному из них, чей дед был повешен, он сказал:
      - Не желаете ли вы увидеть первого достопримечательного представителя вашего рода? Стоит вам сказать слово, и он появится.
      Этот юноша, который был самым дерзким забиякой из всей компании, а теперь больше всех поддался страху, испуганный таким предложением, заверил волшебника, что у него не осталось ни капли любопытства, и выразил надежду, что все им виденное окажет благое влияние на дальнейшую его жизнь и поведение. Каждый из этих героев сделал такого же рода признание, и кое-кто скрепил его слезами; когда же Хаджи доставил для всех портшезы, они удалились в полном унынии. Двое из участников заболели не на шутку от перенесенного ими потрясения, тогда как наш герой и его сообщник радовались успеху своего предприятия.
      Однако эта затея с прорицанием не могла целиком поглотить внимание Перигрина, он по-прежнему старался появляться в светском обществе и, так как расходы его значительно превосходили доход, пытался завязать близкие знакомства с людьми влиятельными и могущественными; он исправно показывался при дворе, свидетельствовал свое почтение влиятельным особам во всех местах общественного увеселения и частенько посещал их собрания, посвященные забавам или карточной игре. С этой целью он очутился как-то вечером в кофейне, чтобы позабавиться партией в пикет, и увидел двух шулеров, наметивших своей жертвой молодого аристократа, у которого не было ни выдержки, ни сноровки, достаточных для состязания с такими противниками.
      Наш герой, будучи заклятым врагом всех рыцарей наживы, не мог допустить, чтобы они с такою бесстыдной дерзостью мошенничали на глазах у всех. Сославшись на какое-то важное деловое сообщение, он попросил разрешения поговорить с молодым джентльменом в другом углу комнаты и дружески предостерег его против таких партнеров. Но вспыльчивый юноша, отнюдь не считая себя обязанным Пиклю за добрый его совет, усмотрел в этом издевательство над его умением и отвечал с досадой и гневом, что может сам позаботиться о своих интересах и не потерпит, чтобы Перигрин или кто другой выудили у него хотя бы один шиллинг.
      Перигрин, оскорбленный таким сопоставлением, а также неблагодарностью и глупым поведением этого высокомерного щеголя, не скрыл своего негодования, заявив ему, что ждал хотя бы признательности за доброе свое намерение, но, как убедился теперь, рассудок джентльмена слишком затуманен тщеславием, чтобы подметить свою неспособность и неопытность. Взбешенный этим выговором, молодой аристократ предложил ему сыграть на пятьсот фунтов, сопровождая свой вызов если не ругательствами, то во всяком случае презрительными замечаниями, которые побудили нашего героя согласиться. Когда щеголь избавился от старых мошенников, весьма опечаленных этим перерывом, наши молодые игроки уселись за стол, и так как фортуна проявила исключительное беспристрастие, Пикль, благодаря своему мастерству, выиграл за два часа несколько сот фунтов; на эту сумму он вынужден был взять у противника вексель, ибо шулеры уже завладели наличными деньгами молодого аристократа.
      Вне себя от проигрыша, безрассудный молодой человек готов был продолжать игру и каждый раз удваивать ставки, в результате чего Перигрин, быть может, удесятерил бы сумму, им уже выигранную; но он полагал, что самонадеянный спорщик достаточно наказан, и не хотел рисковать, опасаясь, как бы фортуна не лишила его самого плодов его успеха; поэтому он отклонилпредложение милорда, если тот не согласится играть на наличные деньги; когда же его лордство не добился кредита у присутствовавших, наш искатель приключений удалился, оставив его в бешенстве и отчаянии.
      Так как неудачи усилили его наглость и он сделал ряд замечаний, обидевших Перигрина, наш молодой джентльмен решил подвергнуть его более суровому наказанию и досадить ему требованиями, которые тот, как было ему известно, не может удовлетворить немедленно; на следующий день Перигрин послал Пайпса в дом отца милорда с векселем, подлежавшим уплате по предъявлении. Должник, который лег спать удрученный своим несчастьем, был разбужен этим неприятным требованием и, выйдя из себя, начал поносить Пикля, угрожать его посланцу, изрыгать кощунственные проклятья и поднял такой шум, что его услыхал отец и, призвав к себе, осведомился о причине переполоха, который встревожил всю семью. Сначала молодой джентльмен старался обмануть его различными уклончивыми ответами, которые только усилили его подозрения и желание знать правду, и, наконец, признался, что накануне вечером проиграл немалую сумму в карты, а у его партнера хватило дерзости прислать сегодня утром за этими деньгами, хотя он и предупредил, что не может расплатиться немедленно. Отец, человек чести, сурово попенял ему за его беспутное поведение и в частности за этот постыдный долг, который считал незначительным; затем, дав ему чек на пятьсот фунтов, потребовал, чтобы он, не мешкая, пошел и уплатил деньги. Сей высоконравственный юноша взял деньги, но вместо того чтобы тотчас идти к своему кредитору, отправился в игорный дом в надежде возместить потерю и встал из-за стола не раньше, чем его чек был заложен за семь восьмых его стоимости.
      Тем временем Пикль, возмущенный приемом, оказанным его слуге, и уведомленный о втором проигрыше его лордства, решил действовать беспощадно и, достав в тот же день судебный приказ, немедленно передал его бейлифу, который предъявил его в тот момент, когда должник садился в свой портшез у двери кофейни Уайта. Должник, будучи от природы вспыльчивым и высокомерным, попробовал оказать сопротивление бейлифам, которые в один миг его обезоружили, и эта попытка только усугубила его унижение, свидетелями коего были сотни людей, причем большинство громко смеялось, видя, как арестовывают лорда.
      Происшествие, получившее столь широкую огласку, недолго могло оставаться сокрытым от отца, который в тот же день имел удовольствие услышать, что сын его заключен в доме бейлифа. Получив это сообщение, он послал своего дворецкого расспросить о подробностях ареста и был возмущен, изумлен и озабочен, узнав размеры долга, который, по его предположению, сын уже уплатил. Не желая вносить столь солидную сумму за расточителя, коему он и так уже слишком потакал и который на протяжении недели мог снова очутиться в таком же затруднительном положении, старый джентльмен написал письмо Перигрину, сообщая, сколь тяжело было бы ему потерять такую сумму по вине безрассудного сына, чьи обещания он не обязан исполнять, и выражая желание, чтобы Перигрин умерил свои требования, так как не давал эту сумму в долг и потому не понесет ни малейших убытков.
      Как только наш герой получил это письмо, он сам отправился к автору его и чистосердечно сообщил об особых условиях игры, а также о неблагодарности и наглости его сына, признавшись, что именно эти качества побудили его принять меры, о которых он раньше не помышлял. Старый аристократ согласился с тем, что отмщение едва ли соответствовало обиде, и осудил поведение сына с такою прямотой и беспристрастием, что успокоил негодование Перигрина и побудил его дать неопровержимое доказательство собственного бескорыстия, каковое и было немедленно предъявлено: Перигрин достал чек и разорвал его, объявив предварительно его лордству, что судебный приказ будет взят назад и арестованного сегодня же освободят.
      Граф, прекрасно понимавший цену деньгам и близко знакомый с человеческой природой, был ошеломлен этой жертвой, вызванной, по словам Пикля, уважением к его лордству; и, не поскупившись на восторженные похвалы его великодушию, просил чести быть знакомым с ним и пригласил его на следующий день к обеду. Наш герой, радуясь столь счастливой возможности отличиться, менее чем через час исполнил все пункты своего обещания, а наутро его посетил должник, явившийся по требованию отца поблагодарить его за оказанную милость и попросить прощения за обиду, ему нанесенную.
      Это смирение было приятно нашему герою, любезно принявшему его извинения и вместе с ним отправившемуся на обед, за которым его обласкал старый граф, оказавший ему особое внимание и уважение. Но благодарность его не ограничилась одной учтивостью: пользуясь большим влиянием при дворе, он предложил свою помощь Пиклю и с такой настойчивостью выражал это желание, что Перигрин решил не упускать случая и помочь своему отсутствующему другу Годфри, за которого и ходатайствовал перед его лордством.
      Граф, довольный этой просьбой, являвшейся новым доказательством доброты молодого джентльмена, сказал, что не преминет отнестись с величайшим вниманием к его ходатайству; и по прошествии шести недель патент на капитанский чин был действительно подписан на имя брата Эмилии, которого очень приятно удивило извещение, полученное из военного министерства, хотя он не имел представления о том, кому обязан этим производством.
      ГЛАВА LXXXV
      Перигрина прославляют как остроумца и покровителя, а он подшучивает над тем, кто этого заслуживает
      Тем временем Перигрин преуспевал и, как уже выше было отмечено, имел не раз возможность заключить выгодный брак, не будь его честолюбие непомерно, а сердце все еще охвачено страстью, которую все легкомыслие юности не могло уравновесить и вся суетность гордыни не могла преодолеть. Наш герой не остался незамеченным и в мире литературы и искусства. Он отличился несколькими поэтическими произведениями, которыми стяжал немалую известность. Впрочем, эти творения были не из тех, каковым надлежало бы способствовать славе его гения; но любая сносная вещь, вышедшая из-под пера человека с такой репутацией и таким богатством, каким, по слухам, обладал Перигрин, всегда будет рассматриваться большинством читателей как образец изумительного совершенства; хотя то же самое сочинение, выпущенное в свет под именем автора, пользующегося меньшим достатком, будет по справедливости оставлено без внимания и отвергнуто, столь велико влияние и устрашающее воздействие нелепых соображений на мнение большинства людей.
      Как бы то ни было, не успел наш молодой джентльмен отличиться в качестве сочинителя, как его уже признали своим патроном все голодающие почитатели поэзии; его воспевали в одах, прославляли в эпиграммах и поили млеком нежных посвящений. Тщеславие его тешилось этим фимиамом, и хотя разум не мог не презирать тех, кто его курил, однако ни один из них не уходил от него с пустыми руками. Он начал всерьез почитать себя тем великим гением, которым провозгласили его эти льстецы; он поддерживал знакомство со светскими остроумцами и даже сочинял тайком различные bons mots {Остроты (франц.).}; якобы экспромтом он рассыпал их затем в обществе. Впрочем, предаваясь такому занятию, он подражал кое-кому из наиболее прославленных гениев своего века, которые - если бы открылась истина - тайком трудились в поте лица над остротами, выдавая их за плод мгновенного вдохновения. С таким успехом упражнял он этот талант, что даже вступил в соревнование с тем великим человеком, который давно сидел у кормила остроумия; и после происшедшего однажды между ними диалога на тему о штопоре, когда противники отвечали ударом на удар, толчком на толчок, кое-кто из тех спутников, которые обычно окружают столь ослепительные светила и отражают их лучи, признал нашего героя победителем его лордства.
      Одним словом, он столь погрузился в эти литературные забавы, что взял в свой руки управление партером, возглавив тех критиков, что именуют себя "весь Лондон"; и на этом основании проучил многих актеров, которых незаслуженный успех сделал дерзкими и строптивыми. Что касается новых театральных произведений, то, будучи большей частью вялыми и скучными, они тем не менее всегда обретали его защиту и покровительство, ибо отвращение к пьесе никогда не превышало его сочувствия к бедному сочинителю, который в мучительнейшем напряжении стоял за кулисами и дрожал так, как будто находился на краю гибели. Однако, простирая свою щедрость и сострадание на смиренных и нуждающихся, он никогда не упускал случая унизить подлых и заносчивых. Если бы облекли его законодательной властью, он, без сомнения, придумал бы небывалые наказания для всех прегрешающих против человеколюбия иблагоприличия; но, будучи ограничен в своей власти, он изощрял ум, обрекая виновников на насмешки и презрение сограждан.
      С этой-то целью он и занялся прорицаниями, чему по-прежнему сопутствовал успех, и использовал проницательность своего друга Кэдуоледера, хотя иной раз прибегал к этому средству и для галантных интриг, будучи, как, быть может, приметил читатель, от природы очень влюбчив. Он не только разыгрывал роль преобразователя или, вернее, карателя в светском обществе, но изощрял свои способности и среди тех представителей низшего класса, которым случилось навлечь на себя его неудовольствие.
      Одна из проказ, рожденных фантазией нашего героя, была внушена двумя объявлениями, которые были помещены в одной и той же газете лицами, желавшими получить взаймы некоторую сумму денег и сулившими верное обеспечение. Судя по стилю и характеру этих объявлений, Перигрин заключил, что они написаны двумя адвокатами, а к этой породе людей он питал не меньшее отвращение, чем его дядя. Желая позабавиться их разочарованием, а также позабавить кое-кого из своих приятелей, он послал обоим авторам по письму, подписанному А. Б., на адрес, указанный в газете, сообщая, что если тот придет со своими документами в известную кофейню близ Темпла ровно в шесть часов вечера, то увидит в отделении, находящемся по правую руку, рядом с окном, человека, который охотно потолкует с ним о предмете, затронутом в объявлении и, если его обеспечение придется по вкусу, ссудит ему желаемую сумму. Еще не пробил час этого свидания, когда Пикль со своим другом Кэдуоледером и еще несколько джентльменов, которых он счел уместным посвятить в эту затею, отправились в кофейню и расположились неподалеку от места, назначенного для встречи.
      Надежда получить деньги столь сильно повлияла на исправность адвокатов, что один из них прибыл значительно раньше указанного часа и, обозрев комнату, поместился там, где было емупредложено, устремил взгляд на часы, находившиеся перед ним, и спросил буфетчика, не отстают ли они. Скоро к нему присоединился странный субъект, который, переваливаясь, вошел в комнату, держа за пазухой связку бумаг; пот струился у него по носу. Заметив человека в отделении, куда сам был приглашен, он решил, что это и есть заимодавец, и, едва успев отдышаться, ибо спешил так, что задохнулся, он сказал:
      - Сэр, полагаю, вы тот самый джентльмен, с которым я должен былвстретиться и поговорить о займе.
      Тут его прервал первый, с жаром воскликнув:
      - Вероятно, А. Б., сэр.
      - Он самый! - воскликнул прибывший позднее. - Я боялся опоздать, ибо меня, вопреки моим ожиданиям, задержал в другом конце города один дворянин, который хочет заложить клочок земли примерно за тысячу в год; а часы мои находятся в починке у мастера, так как перестали идти несколько дней назад в результате случайной поломки. Но как бы то ни было, время у нас есть, и, надеюсь, мы покончим с этим делом ко взаимному удовлетворению. Что касается до меня, то я люблю оказывать добрые услуги, а посему и от других жду только хороших и честных поступков.
      Его новый знакомец был чрезвычайно утешен этим заявлением, которое, по его мнению, предвещало успех, и надежда получить наличные деньги была написана на его физиономии, когда он выражал свою радость по случаю встречи с человеком, столь прямодушным и добросердечным.
      - Удовольствие, - сказал он, - иметь дело с покладистым, совестливым человеком превышает, по моему мнению, то, что могут дать все деньги на земном шаре; ибо может ли какое-нибудь наслаждение сравниться с тем, которое испытывает великодушная душа, когда оказывает помощь ближним? За всю свою жизнь я ни разу не бывал так счастлив, как в тот день, когда ссудил пятьсот фунтов достойному джентльмену, попавшему в беду, и не настаивал на вернейшем обеспечении. Сэр, честного человека легко узнать по лицу! Вот, например, вам я мог бы доверить на слово десять тысяч фунтов.
      Тот с восторгом заявил, что он не ошибается в своем заключении, и вернул комплимент в тысячекратном размере, в результате чего надежды обоих вознеслись на беспримерную высоту, и оба одновременно начали доставать свои бумаги, причем руки у них тряслись от величайшего возбуждения и нетерпения, тогда как внимание было столь сосредоточено на этой работе, что ни один из них не замечал, над чем трудится другой.
      Наконец, тот, кому удалось опередить другого и развернуть несколько листов заплесневелого пергамента, взглянул на своего приятеля и, видя, как он копошится над своим свертком, спросил, не принес ли он бланковый вексель с передаточной надписью. Тот, не поднимая глаз и по-прежнему силясь развязать узел, в который он к тому времени вонзил зубы, ответил на этот вопрос отрицательно, заметив, что находящиеся в его руках бумаги являются тем обеспечением, какое он намерен предложить для получения ссуды.
      В ответ на это замечание спрашивающий пристально на него посмотрел и изумленно воскликнул: "Что такое?" Собеседник, встревоженный его тоном, бросил взгляд на предполагаемого заимодавца и в тот же миг был устрашен его видом. Ликующая надежда, сверкавшая в глазах обоих, уступила место разочарованию и унынию, и, в то время как они горестно смотрели друг на друга, физиономии их постепенно вытягивались, подобно непрочным буклям второсортного парика.
      Наконец, это красноречивое молчание было нарушено тем, кто прибыл последним, который дрожащим голосом попросил, чтобы первый адвокат припомнил содержание своего письма.
      - Вашего письма! - воскликнул первый, вручая ему уведомление, полученное от Пикля, после чего тот, внимательно его прочтя, в свою очередь предъявил письмо для прочтения заинтересованной стороной; затем снова спустилось мрачное молчание, потом оба испустили глубокий вздох или, вернее, стон и, поднявшись с места, улизнули без дальнейших разговоров; тот, что казался более удрученным, воскликнул, уходя: "Ей-богу, меня одурачили!"
      Таковы были развлечения нашего героя, хотя они и не целиком заполняли его досуг, часть коего он посвящал ночным пирушкам и кутежам в обществе молодых аристократов, которые объявили войну воздержанию, бережливости и здравому рассудку и были поистине преданными сынами бесчинства, буйства и мотовства. Нельзя сказать, что Перигрину были по вкусу подобные собрания, являвшие собою нелепое сумасбродство, лишенное подлинного воодушевления, вкуса и веселья. Но тщеславие побуждало его общаться с теми, кто почитался избранником века, и был он от природы столь податлив, что без труда приспособлялся к навыкам своей компании, где, не пользуясь достаточным влиянием, не мог взять на себя роль руководителя. Местом их свиданий служила некая таверна, которую надлежало бы наименовать Храмом распутства, где они предоставляли выбор блюд на усмотрение хозяина; чтобы избавиться от необходимости шевелить мозгами и с целью избежать проверки счета, они приказали слуге объявлять, сколько приходится на долю каждого, не указывая, за что он платит. Эта часть обычно равнялась двум гинеям с человека за каждый обед и ужин и нередко превышала указанную сумму, которую хозяин не осмеливался уменьшить, опасаясь, как бы ему не разбили нос за такую воздержанность.
      Но это был ничтожный убыток по сравнению с тем, какой они частенько несли, когда, обезумев от пьянства, причиняли ущерб мебели и слугам, а также по сравнению с теми суммами, какие они проигрывали, предаваясь азартным играм, - развлечение, к которому они все прибегали во время своих пирушек. Эту благолепную забаву ввела в моду и поощряла шайка алчных шулеров, которые, благодаря способности к сводничеству и шутовству, сделались незаменимыми спутниками этих многообещающих юношей. Хотя всем - даже тем, кого они грабили, - известно было, что у них нет иных источников существования, кроме самых гнусных и мошеннических проделок, однако эти одураченные простаки льстили им и ухаживали за ними, тогда как к человеку чести, не желающему участвовать в их распутной жизни, они отнеслись бы с величайшим негодованием и презрением.
      Хотя Перигрин в глубине души ненавидел такое разнузданное поведение и был неумолимым противником всего племени игроков, которых почитал врагами рода человеческого, обходясь с ними соответственно, однако он постепенно привык к буйному разгулу и даже был втянут в игру этими хищниками, опасными своею способностью к мошенничеству не менее, чем удивительным искусством разжигать страсти неосторожных юнцов. Большею частью они бывают от природы хладнокровными, флегматическими и лукавыми и, благодаря долгой привычке к притворству, всецело подчинили себе пылкие сердечные страсти; поэтому они всегда одерживают верх, сталкиваясь со стремительностью и необузданностью такого вспыльчивого и прямодушного человека, каким был наш герой, который, будучи разгорячен вином и сбит с толку дурным примером, позабыл все свои правила осторожности и воздержанности и ведя разгульную жизнь, не раз имел повод сокрушаться поутру о проигрышах истекшей ночи.
      Этим покаянным размышлениям сопутствовало похвальное решение извлечь пользу из опыта, купленного такой дорогой ценой, но он был одним из тех философов, которые всегда откладывают на завтра первый шаг, ведущий к исправлению.
      ГЛАВА LXXXVI
      Перигрин получает письмо от Хэтчуея, после чего отправляется в крепость и отдает последний долг своей тетке. - К нему приезжает мистер Гантлит, который приглашает его к себе на свадьбу
      Между такими утехами было распределено время нашего героя, и мало кто из молодых джентльменов его поколения упивался жизнью с большим удовольствием, несмотря на перемежающиеся приступы благоразумия, которые только возбуждали аппетит к новым развлечениям, столь рассудительно осуждаемым, как вдруг им было получено следующее письмо, толкнувшее его к решению посетить свое поместье в деревне:
      "Кузен Пикль, надеюсь, вы держитесь на воде лучше, чем ваша тетка, которая вот уже семь недель крепко пришвартована к кровати, ибо трюм ее на несколько футов наполнен водой, вследствие чего я опасаюсь, что доски ее сгнили, и в короткий срок она может развалиться на части. Я сделал все возможное, чтобы обеспечить ей спокойное плаванье и защитить от внезапных шквалов, которые ей не под силу. Были здесь доктора, продырявили ей нижнюю палубу и выпустили шесть галлонов воды. Что касается меня, я не понимаю, как, черт побери, попала туда вода, ибо, как вам известно, этого напитка она никогда не употребляла. А что до этих докторов, то они подобны неискусным плотникам, которые, законопачивая одну дыру, делают две других; и посему ваша тетка снова быстро наполняется водой. Но хуже всего то, что она не берет в рот ни капли нантцу и совсем потеряла рассудок, вследствие чего в речах своих сильно уклоняется от курса, толкуя о какой-то чужеземной стране, называющейся Новым Иерусалимом, и мечтая о надежной якорной стоянке на реке Иордане. Должен сказать, что священник, заботясь о плавании ее души, старается удержать ее в равновесии и очень разумно рассуждает о милосердии и бедняках, которым она завещала двести фунтов. Были здесь мистер Гемэлиел и ваш брат, "милорд", которые добивались доступа, чтобы повидаться с нею; но я не позволил им подняться на борт и направил на них мои патереро, что побудило их изменить курс. Ваша сестра, миссис Кловер, бессменно стоит на вахте возле своей родственницы; у этой молодой женщины доброе сердце. Я был бы рад видеть вас в крепости, если ветер ваших намерений дует в эту сторону; и, быть может, было бы утешением для вашей тетки увидать вас борт о борт с нею, когда якорь ее стоит торчком. Итак, на этом кончаю, но остаюсь вашим другом и покорным слугой
      Джоном Хэтчуеем".
      Наутро по получении этого послания Перигрин, желая засвидетельствовать почтение тетке, а также дружеские свои чувства к честному Джеку, отправился верхом в их обитель в сопровождении Пайпса, которому нетерпелось повидать старого товарища по плаванию; но прежде чем он прибыл в крепость, миссис Хэтчуей испустила дух, имея шестьдесят пять лет от роду, Вдовец, казалось, переносил свою утрату безропотно и держал себя, как подобает в таких случаях, хотя и не предавался тем опасным приступам отчаяния, какиеиспытывают иные нежные мужья при кончине супруги. Лейтенант был от природы философом, охотно подчинялся воле провидения и, как и во всех случаях жизни, твердо верил, что все, что бы ни произошло, - к лучшему.
      Посему заботой Перигрина было не столько успокаивать его, сколько утешать сестру, которая, чувствуя мучительную и искреннюю скорбь, оплакивала кончину единственной родственницы, поддерживавшей с ней сколько-нибудь близкие отношения; ибо мать ее оставалась неумолимой в своей вражде к ней и Перигрину и, больше чем когда-либо, укрепилась в своей неприязни, которая была первоначально вызвана лишь вспышкой негодования, а теперь превратилась в упорную и закоренелую ненависть. Что касается Гема, которого окрестные жители почтили наименованием "молодой сквайр", то он по-прежнему был орудием прихоти и мести своей матери и пользовался каждым удобным случаем, чтобы нарушать покой Джулии, чернить ее репутацию и чинить обиды арендаторам и домочадцам ее мужа, человека, отличавшегося смирным и робким нравом.
      Но главной забавой Гемэлиела Пикля в эти последние годы была охота, доставившая ему славу благодаря его неустрашимости и примечательной фигуре, уродство которой увеличивалось с каждым днем и внушило одному из окрестных джентльменов остроумный способ ему досадить. Будучи оскорблен дерзостью горбуна, он нарядил большого павиана, бывшего его собственностью, в платье, напоминающее охотничий костюм Гема, и однажды, приказав посадить животное верхом и привязать к спине самого горячего гунтера, выпустил их по следам гончих. Лошадь быстро обогнала всех охотников в поле, которые приняли всадника за Гема и, когда он поровнялся с ними, приветствовали его возгласами, говоря, что сквайру по обыкновению повезло и лошадь у него лучше, чем у его соседей. Гем, появившийся затем собственной персоной, привел в великое изумление зрителей, и один из них спросил его, не раскололся ли он на две половинки, и указал на его двойника, который к тому времени почти догнал гончих; тогда подлинный Гем пустился в погоню за самозванцем. Настигнув его, он пришел в такое бешенство от этого маскарада, что с хлыстом в руке напал на павиана и, вероятно, принес бы его в жертву своему гневу, не удержи его другие охотники за лисицей. Они вмешались с целью установить разницу между двумя участниками охоты и удивились и позабавились, узнав, кем был противник горбуна, которого они спасли от гнева Гема и отослали к его хозяину.
      По желанию своего друга Джека, Перигрин взял на себя заботу о похоронах тетки, на которые были приглашены его родители, но они не сочли нужным явиться и не обратили ни малейшего внимания на его ходатайство, когда он добивался разрешения их навестить. Однако старый Гемэлиел, подстрекаемый женою, впоследствии раздобыл в Докторе Коммонс приказ, коим предписывалось Хэтчуею предъявить завещание жены, так как Гемэлиел предполагал, что она оставила ему часть денег, которые, как он знал, находились в личном ее распоряжении. Но этот шаг не принес ему никакого удовлетворения и убедил только в том, что он был совершенно забыт завещательницей, которая оставила мужу все свое имущество, исключая тысячу фунтов и драгоценности, завещанные племяннице Джулии, пожертвование, упомянутое в письме лейтенанта, и незначительную сумму, предназначавшуюся любимым слугам.
      Спустя несколько дней после погребения славной леди наш герой был приятно удивлен приездом Годфри, прибывшего в Англию по случаю того повышения по службе, каким обязан был Перигрину, хотя сам он относил это производство на счет одного придворного, который раньше обещал ему покровительство, а теперь, видя, что виновник повышения неизвестен, скромно приписал эту заслугу себе. Он сообщил о своей удаче Пиклю, и тот поздравил его, притворяясь, будто не предвидел этого события; далее Годфри поведал ему, что благодаря такому успеху его родственник в Виндзоре не возражает против того, чтобы он немедленно связал себя узами брака со своей прелестной Софи; что день бракосочетания уже назначен, и счастье его будет полным, если Перигрин удостоит присутствовать на свадьбе.
      Наш герой с великой радостью принял приглашение, узнав, что Эмилия будет там в качестве подружки, и повторил то, о чем уже писал своему другу, а именно что он не только соглашается, но страстно желает загладить безумное свое поведение по отношению к этой молодой леди, положив к ее ногам свое сердце и все свое имущество. Годфри поблагодарил его за благородное намерение и обещал употребить в его интересах влияние как свое, так и Софи, хотя сомневался в успехе по причине чувствительности своей сестры, которая не могла простить ни малейшего пренебрежения. Он признался даже, что не уверен, захочет ли она появиться там, где будет Пикль; но так как она не поставила никаких условий, он намерен истолковать ее молчание в наиболее благоприятном смысле и оставлять ее в неведении до тех пор, покуда она не обнаружит, что ей уже нельзя отступать, не нарушая приличий. Надежда увидеть Эмилию, беседовать и, быть может, примириться с нею пробудила в его душе смятение чувств и вызвала странное замешательство, которое было и радостным и тревожным. Проведя с ним некоторое время и указав день, назначенный для свадьбы, Гантлит уехал с целью приготовиться к этому торжественному событию, тогда как Перигрин вместе со своим другом Хэтчуеем начал объезжать всех знакомых в округе, стараясь выведать их отношение к проекту, недавно им задуманному: на следующих выборах в члены парламента выставить свою кандидатуру от одного из окрестных боро.
      Этот план, подсказанный ему одним знатным покровителем, мог быть осуществлен по его желанию, если бы выборы начались немедленно; но до начала выборов интересам его повредили незначительные происшествия, которые будут изложены дальше. Тем временем он прибыл в Виндзор накануне свадьбы своего друга и узнал от Годфри, что тот вместе с Софи с великим трудом уговорил Эмилию присутствовать на торжестве, когда ей сообщили, что приглашен ее обожатель; согласие ее было получено не раньше, чем они обещали от имени Перигрина, что он не будет вести прежние речи или беседовать с ней как старый знакомый.
      Наш молодой джентльмен был уязвлен этим предупреждением, однако согласился подчиниться; и, почитая себя укрепленным гордостью и негодованием, решил обходиться с нею с полным равнодушием; как он надеялся, тщеславие ее будет оскорблено, а она тем самым наказана за свою непреклонность. Вооруженный такими намерениями, он был на следующий день представлен Гантлитом Софи как невесте, которая встретила его с присущей ей кротостью и любезностью; а так как здесь присутствовала Эмилия, он приветствовал ее сдержанным поклоном, на что та ответила холодным реверансом и ледяным взглядом. Такое поведение способствовало его неудовольствию, но красота ее поколебала его решимость. Он нашел, что ее очарование бесконечно возросло со времени последней их разлуки, ему припомнилась тысяча милых сцен, и он почувствовал, как вся его душа растворяется в нежности и любви.
      С целью прогнать эти опасные мысли он постарался завязать с Софи веселый разговор о предстоящей церемонии, но язык его ворочался неуклюже, взоры устремлялись в сторону Эмилии, как бы находясь во власти чар, и весь вид его указывал на тревогу и смущение.
      Жених, заметив его состояние, сократил визит и, проводив приятеля к нему на квартиру, посетовал на то, что послужил невинной причиной его замешательства, устроив встречу с Эмилией, а это, как видно, причинило ему боль. Перигрин, которому к тому времени пришла на помощь гордыня, объявил, что Годфри неверно толкует его смятение, вызванное внезапным приступом дурноты, чему он последнее время подвержен; и, желая доказать, с каким философическим спокойствием может он снести презрение Эмилии, которое, несмотря на все уважение к ее поступкам, невольно считает слишком жестоким, Перигрин попросил, чтобы жених, собиравшийся дать вечером семейный бал, выбрал ему какую-нибудь приятную даму, и тогда он представит неопровержимые доказательства душевного своего спокойствия.
      - Я надеялся, - ответил Годфри, - добиться с помощью Софи примирения между вами и Эмилией, а потому на этот вечер не принимал для нее приглашений какого-нибудь другого джентльмена; но раз она так капризна и своенравна, я позабочусь о том, чтобы вашей дамой была красивая молодая леди, чей кавалер не прочь будет заменить ее Эмилией.
      Мысль о возможности поволочиться за другой женщиной на глазах неумолимой возлюбленной поддерживала дух Пикля во время церемонии, которой обязан был Гантлит исполнением сердечного своего желания; и с помощью этого сердцекрепительного средства он чувствовал себя столь невозмутимым за обедом, хотя и сидел против своего прекрасного врага, что с напускной веселостью и благодушием мог подшучивать над новобрачными. Да и на Эмилию его присутствие как будто не производило никакого впечатления, если не считать того, что она не бросала ему тех радостных взглядов, какими дарила остальных гостей. Непринужденный ее вид укрепил его решение, дав ему повод усомниться в ее чувствительности; ибо он не понимал, как может женщина, обладающая тонкими чувствами, оставаться невозмутимой в присутствии человека, с которым была недавно в столь близких отношениях, и не помышлял о том, что у нее было гораздо больше оснований осуждать его напускную беспечность и что ее поведение, подобно его собственному, могло быть вызвано гордостью и возмущением.
      Это состязание в притворстве продолжалось до вечера, когда общество разбилось на пары для танцев, и Перигрин открыл бал, пройдясь в менуэте с новобрачной; затем он пригласил молодую леди, которой был представлен Гантлитом, будучи очень доволен, что внешность ее может вызвать ревность даже у Эмилии; в то же время он увидел свою возлюбленную в паре с веселым молодым офицером, которого он, хотя и воздавал должное своим достоинствам, отнюдь не мог считать жалким соперником. Однако он первый начал враждебные действия, сделавшись вдруг очень внимательным к своей даме, которую тотчас же осыпал лестными комплиментами, послужившими поводом к разговору о любви; о ней он распространялся с большим мастерством и красноречием, пользуясь не только даром речи, но и языком взглядов, который знал в совершенстве.
      Такое поведение было вскоре замечено всеми гостями, и большая их часть полагала, что он не на шутку пленен чарами своей дамы, тогда как Эмилия, проникнув в его замысел, обратила против него его же оружие, с явным удовольствием прислушиваясь к речам его соперника, который был отнюдь не новичком в искусстве любви. Она даже притворилась необычайно оживленной и громко смеялась всякий раз, когда он что-нибудь ей нашептывал, а посему в свою очередь заставила призадуматься общество, предположившее, что молодой воин одержал победу над сестрой новобрачного.
      Сам Пикль начал склоняться к этой догадке, которая постепенно омрачала его веселость и, наконец, наполнила грудь его бешенством. Он пытался подавить негодование и призвал на помощь все рассуждения, внушенные гордостью и жаждой мести. Он старался отвести взоры от этого фатального зрелища, смущавшего его покой, но они отказывались подчиниться его воле и приказу. Он чуть не лишился чувств, когда услышал ее смех и увидел, как она улыбается офицеру; а во время контрданса он должен был взять ее за руки; это прикосновение заставило затрепетать все нервы и зажгло в нем пламя, которого он не мог потушить. Одним словом, усилия скрыть состояние духа были столь мучительны, что организм не мог долее выносить такого потрясения; лоб его оросился струями пота, румянец угас, колени подогнулись, и зрение ему изменило; он растянулся бы во весь рост на полу, если бы не вышел поспешно в другую комнату, где упал на кушетку и лишился чувств.
      В этом состоянии он был найден своим другом, который, видя, что он удалился в таком расстройстве, последовал за ним и, когда Перигрин очнулся, стал настаивать, чтобы он не подвергал себя действию ночного воздуха по пути к себе, а переночевал здесь, в доме; но будучи не в силах уговорить Пикля, он закутал его в плащ и, проводив в гостиницу, где тот остановился, помог ему раздеться и лечь в постель, после чего у Перигрина тотчас начался жестокий приступ лихорадки. Годфри обошелся с ним с большой нежностью и даже готов был провести здесь всю ночь, невзирая на особое свое положение, если бы его друг не потребовал, чтобы он вернулся к гостям и принес извинение его даме за внезапный уход.
      Этот шаг необходимо было сделать для успокоения собравшихся, которых он застал в великом смятении, вызванном его отлучкой, ибо некоторые дамы, видя, как жених последовал за незнакомцем, искавшим уединения по причине, им неведомой, начали опасаться ссоры. Эмилия, якобы разделяя это предположение, была столь встревожена, что едва держалась на ногах и поневоле прибегла к флакону с нюхательной солью.
      Новобрачная, которая разгадала всю тайну, была единственным человеком, действовавшим спокойно и обдуманно; она поняла истинную причину недомогания Эмилии, каковой было не что иное, как беспокойство о возлюбленном, и убедила дам, что ничего нет удивительного в уходе мистера Пикля, ибо он подвержен обморокам, которые часто застигают его врасплох. Прибытие Гантлита подтвердило правдивость этих слов. Он принес извинение от имени своего друга, который, как сообщил он, внезапно занемог; и после такого перерыва они снова начали развлекаться танцами; Эмилия была столь расстроена и утомлена, что попросила позволения не участвовать в этом увеселении, а дама Перигрина, оставшись без кавалера, получила в партнеры молодого офицера, которому была первоначально предназначена.
      Тем временем новобрачная удалилась в другую комнату вместе со своей золовкой и укоряла ее за жестокое обхождение с мистером Пиклем, уверяя на основании слов Годфри, что он по ее вине перенес жестокий припадок, который, по всей вероятности, угрожает его здоровью. Хотя Эмилия оставалась непреклонной, отвечая на ласковые увещания кроткой Софи, но сердце ее таяло от жалости и любви; и, чувствуя, что не в силах исполнить свой долг и уложить в постель новобрачную, она уединилась у себя в спальне и втайне сокрушалась о болезни возлюбленного.
      На следующее утро, как только правила благопристойности позволили капитану Гантлиту покинуть объятия дорогой жены, он навестил Перигрина, который провел очень скучную и беспокойную ночь, время от времени впадая ненадолго в бредовое состояние, причем Пайпсу большого труда стоило крепко его пришвартовать. Он и в самом деле признался Годфри, что его преследовали мысли об Эмилии и ее офицере, которые довели его до невыразимой тоски и неистовства, и что он скорее готов идти на смерть, чем предаваться снова столь мучительным размышлениям. Однако он был утешен своим другом, уверившим его, что расположение сестры в конце концов одержит верх над всеми ухищрениями злобы и гордыни; Годфри скрепил это заявление рассказом о том, как была она потрясена известием о его болезни, и посоветовал ему прибегнуть к посредничеству Софи в письме, о котором она сообщит Эмилии.
      Случай был слишком благоприятный, чтобы наш герой мог им пренебречь; потребовав бумаги, он уселся в постели и в порыве умиления написал следующую петицию любезной жене Годфри:
      "Сударыня, сокрушенное сердце не может взывать вотще к вашему благоволению, и посему я осмеливаюсь в эти дни радости заговорить с вами на языке скорби, умоляя, чтобы вы встали на защиту злополучного влюбленного, с неизъяснимой тоской оплакивающего разбитую свою надежду, и ходатайствовали о моем прощении перед тем божественным созданием, которое я, в порыве неудержимой и исступленной страсти, смертельно оскорбил. Силы небесные! Неужели вину мою нельзя загладить? Неужели у меня отнята последняя надежда на прощение? Неужели я обречен на тоску и отчаяние? Я предлагал искупить вину всеми способами, какие только могло внушить самое глубокое и искреннее раскаяние, а она отвергает мою покорность и покаяние. Если гневом своим она хочет свести меня в могилу, ей стоит только выразить свое желание; и пусть заклеймят меня кличкой негодяя, пусть с проклятием и отвращением помянут меня потомки, если я хоть на секунду призадумаюсь, пожертвовать ли мне жизнью, которая ненавистна Эмилии. Ах, сударыня, в то время как я изливаю таким образом свою печаль и отчаяние, я окидываю взором комнату, где лежу, и каждый знакомый предмет приводит мне на память тот чудесный, тот счастливый день, когда прекрасная, добрая, сострадательная Софи стала моим защитником, хотя я был для нее незнакомцем, и добилась упоительного примирения между мною и той самой восхитительной красавицей, чей гнев теперь столь неумолим. Если она не удовлетворена муками раскаяния и разочарования и приступами безумия, которые я перенес, пусть предпишет, какое еще наказание я должен претерпеть, и если я отклоню ее приговор, да падет на меня вечное ее презрение.
      Я поручаю себя, сударыня, милая Софи, милая жена моего друга, вашему заступничеству. Я уверен, что вы возьметесь за это дело, ибо от него зависит мое счастье; и я с надеждой жду всего от вашего сострадания и милосердия и в то же время со страхом жду всего от ее суровости и бесчеловечности. Да, я называю это бесчеловечностью, ожесточением чувств, чуждым мягкости человеческой природы; и пусть выпадет мне на долю самое унизительное презрение, если я останусь жить под этим бичом! Но я начинаю безумствовать. Заклинаю вас вашею же добротою и кротким нравом, вашею любовью к человеку, которого небо предназначило быть вашим защитником, заклинаю вас оказать влияние на этого ангела гнева ради вашего признательного и покорного слуги
      П. Пикля".
      Это послание Годфри тотчас передал жене, которая прочитала его с живейшей симпатией и понесла в спальню своей золовки.
      - Вот, - сказала она, протягивая бумагу, - вот на что я советую вам обратить серьезное внимание.
      Эмилия, мгновенно угадав значение этой записки, наотрез отказалась бросить на нее взгляд или хотя бы выслушать ее содержание, но брат, войдя в комнату, резко попрекнул ее за упрямство и гордость, обвинил в глупости и притворстве и с такою горячностью стал защищать интересы своего друга, что Эмилия нашла его упреки жестокими и, залившись слезами, обвинила в пристрастии и отсутствии привязанности к ней. Годфри, который питал к сестре горячую любовь и уважение, попросил прощения за нанесенную ей обиду и, осушив поцелуями слезы на ее прекрасных глазах, умолял, чтобы она ради него выслушала декларацию его друга.
      После таких просьб она не могла отказаться от чтения письма, а когда оно было прочтено, пожаловалась на свою судьбу, сделавшую ее виновницей таких волнений, и попросила брата заверить мистера Пикля, что она отнюдь не хочет нарушать его покой; напротив, она желает ему полного счастья и выражает надежду, что он не попрекнет ее, если она заботится также и о своем благополучии, уклоняясь от всяких объяснений и встреч с человеком, общение с которым вынуждена прервать.
      Новобрачные тщетно изощрялись в красноречии, стараясь доказать, что возмещение, предложенное нашим героем, соразмерно оскорблению, ей нанесенному; что примирение с раскаявшимся возлюбленным, который подчинился всем ее условиям, не повредит ее репутации в глазах самых щепетильных и суровых судей благопристойности и что ее непреклонность будет справедливо приписана гордыне и жестокосердию. Она была глуха ко всем их доводам, увещаниям и мольбам и пригрозила немедленно покинуть дом, если они не дадут обещания не касаться этой темы.
      Годфри, крайне раздосадованный неуспехом своей попытки, вернулся к другу и дал ему отчет, благоприятный настолько, насколько позволял характер беседы с Эмилией; но так как в конце он не мог не упомянуть об ее решении, Перигрину снова пришлось проглотить горький напиток разочарования, который привел в такое волнение его чувства, что вызвал приступ отчаяния, и во время этого приступа Перигрин позволил себе тысячу сумасбродных выходок. Однако этот пароксизм вскоре уступил место сдержанному и мрачному озлоблению, которому он предавался втайне, поспешив отделаться от капитана под предлогом, будто хочет отдохнуть.
      Покуда он лежал и размышлял о своем положении, его друг Пайпс, который знал причину его тревоги и твердо верил, что Эмилия в глубине души любит его хозяина, хотя и пытается скрыть свои чувства, - так вот, Томас придумал план, с помощью которого можно было, по его мнению, все уладить, и посему, не мешкая, привел его в исполнение. Без шапки он побежал прямо к дому отца Софи и, изобразив на своей физиономии изумление и страх, которого никогда еще не испытывал, столь оглушительно застучал в дверь, что через секунду все семейство было уже в передней. Когда его впустили, он разинул рот, вытаращил глаза, запыхтел и ничего не отвечал на все расспросы Годфри, пока миссис Гантлит с испугом не осведомилась об его хозяине. Услышав имя Пикля, он как будто сделал над собой усилие, чтобы заговорить и промычал в ответ:
      - Пусть треснет мой марсель, если он не подвесился! При этом он указал на свою шею и привстал на цыпочки с целью пояснить смысл этих слов.
      Годфри, не задавая больше никаких вопросов, выбежал из дому и помчался в гостиницу, охваченный страхом и беспокойством, тогда как Софи, не совсем уразумевшая речь посланца, обратилась к нему вторично, спрашивая:
      - Надеюсь, никакой беды не случилось с мистером Пиклем?
      - Никакой беды, - ответил Том, - только он повесился от любви.
      Едва успел он произнести эти слова, как Эмилия, которая прислушивалась, стоя в дверях гостиной, громко взвизгнула и без чувств упала на пол, в то время как ее невестка, потрясенная известием едва ли меньше, чем она, прибегла к помощи своей служанки, которая ее поддержала.
      Пайпс, услышав голос Эмилии, поздравил себя с успехом своей затеи. Он бросился на помощь, усадил Эмилию в кресло и стоял подле нее, пока не увидел, что она очнулась, и не услышал, как она в порыве любви повторяет имя его господина.
      Тогда он направил свои стопы к гостинице, радуясь возможности рассказать Перигрину, какое признание удалось ему исторгнуть у его возлюбленной, и чрезвычайно гордясь этим доказательством собственной смекалки.
      Тем временем Годфри, явившись в дом, где, как полагал он, случилось роковое происшествие, не стал наводить справки внизу, а побежал по лестнице в комнату Пикля и, убедившись, что дверь заперта, вышиб ее одним ударом ноги. Но каково же было его изумление, когда наш герой, вскочив с постели, приветствовал его громким возгласом:
      - Черт возьми! Кто там?
      Годфри онемел от удивления, которое пригвоздило его к полу, и едва верил свидетельству своих чувств, но Перигрин с досадой, указывавшей, что он недоволен таким вторжением, рассеял его замешательство, обратившись к нему вторично:
      - Вижу, что вы считаете меня своим другом, если обращаетесь со мною столь бесцеремонно.
      Капитан, убедившись, таким образом, что полученные им сведения ложны, вообразил, будто сам Пикль задумал проект, осуществленный его слугой; почитая это непростительной хитростью, которая могла иметь печальные последствия для его сестры и жены, он ответил высокомерным тоном, что мистер Пикль должен винить самого себя, если покой его нарушен, ибо таковы результаты глупой шутки, им придуманной.
      Пикль, который был игрушкой страстей и еще до этого визита бесновался от нетерпения, услыхав столь надменную речь, подошел вплотную к Годфри и с видом суровым или, вернее, свирепым сказал:
      - Слушайте, сэр, вы ошибаетесь, если думаете, что я шучу; уверяю вас, я чертовски серьезен.
      Годфри, который был не из тех, кого можно запугать, видя, как восстает против него человек, на чье поведение он, по его мнению, имел основания жаловаться, принял вид воинственный и вызывающий и, выпятив грудь, ответил с раздражением:
      - Мистер Пикль, шутите вы или говорите серьезно, но разрешите вам сказать, что затея была, мягко выражаясь, детской, неуместной и злой.
      - Проклятье, сэр! - вскричал наш герой. - Вы издеваетесь над моим горем! Если есть какой-нибудь смысл в ваших намеках, объяснитесь, и тогда я буду знать, что подобает мне вам ответить.
      - Я пришел сюда с совсем иными чувствами, - сказал Гантлит, - но раз вы добиваетесь от меня упреков и обходитесь со мной с высокомерием и неприязнью, ничем не вызванными, я без всяких околичностей обвиняю вас в том, что вы нарушили покой моего семейства, прислав своего слугу, чтобы устрашить нас неожиданным известием, будто вы наложили на себя руки.
      Ошеломленный этим поклепом, Перигрин стоял молча, вне себя от изумления, горя желанием узнать, на какое событие намекает его обвинитель, и разгневанный тем, что оно недоступно его пониманию.
      В то время как два возмущенных приятеля стояли лицом к лицу, с негодованием взирая друг на друга, к ним присоединился Пайпс, не обративший ни малейшего внимания на обстоятельства, которые сопутствовали их свиданию, и сообщил своему господину, что тот может вознести сердце на брам-стеньгу и бодро пуститься в путь с развевающимися вымпелами, ибо что касается Эмилии, то он поставил ее руль по ветру, судно изменило курс и теперь перешло на другой галс, направляясь прямо в гавань благосклонности Пикля.
      Перигрин, плохо разбиравшийся в выражениях своего лакея, приказал ему под угрозой навлечь на себя его гнев изъясниться более вразумительно и с помощью всевозможных вопросов добился полного отчета о плане, который тот осуществил, чтобы ему услужить. Это сообщение смутило его немало; он готов был тут же наказать своего слугу за дерзость, но понимал, что тот хотел позаботиться об его спокойствии и благополучии; а с другой стороны, он не знал, как снять с себя подозрение, которое - он это видел - питал Годфри, почитая его зачинщиком, и в то же время не знал, как обойтись без объяснений, каковые при нынешнем его расположении духа были ему не под силу. После недолгого молчания он, сурово нахмурившись, повернулся к Пайпсу и сказал:
      - Ах ты плут! Вот уже второй раз я роняю себя в глазах этой леди вследствие твоего невежества и самонадеянности; если ты еще когда-нибудь вмешаешься в мои дела, не получив от меня приказания и наставления, клянусь всем святым, я без малейшей жалости предам тебя смерти. Убирайся вон, и пусть моя лошадь будет немедленно оседлана!
      Когда Пайпс удалился, чтобы исполнить приказ, наш молодой джентльмен, снова повернувшись к капитану и положив руку себе на грудь, сказал с торжественным видом:
      - Капитан Гантлит, клянусь честью, я неповинен в этой затее, которую вы приписываете мне, и, полагаю, вы не воздаете должного ни уму моему, ни благородству, воображая, будто я способен на такую наглую выходку. Что касается вашей сестры, то один раз в жизни я оскорбил ее, одержимый безумным и пылким желанием; но я сделал такие признания и предложил такие жертвы, что мало кто из женщин ее круга отказался бы от них; и, клянусь богом, я скорее претерплю все муки разочарования и отчаяния, но больше не паду ниц перед ее жестокой и не заслуживающей оправдания гордыней!
      С этими словами он внезапно сбежал вниз и тотчас вскочил в седло, воодушевленный злобой, которая побудила его мысленно дать клятву, что, спасаясь от презрения Эмилии, он найдет утешение в объятиях первой встречной девки.
      В то время как он, предаваясь таким мыслям, ехал в крепость, Годфри, обуреваемый гневом, стыдом и беспокойством, вернулся в дом своего тестя, где застал сестру все еще глубоко потрясенной известием о смерти Перигрина, тайну коей Годфри немедленно разоблачил, рассказав о разговоре в гостинице и описав поведение Пикля с осуждением, не доставившим удовольствия Эмилии и не заслужившим одобрения кроткой Софи, которая ласково пожурила его за то, что он, не разрешив недоразумения, позволил Перигрину уехать.
      ГЛАВА LXXXVII
      Перигрин отправляется в крепость и встречает по дороге девицу, которую берет на содержание и превращает в изящную леди
      Тем временем наш герой подвигался рысцой вперед, погруженный в глубокую задумчивость, которая была нарушена нищенкой и ее дочерью, попросивших у него милостыни, когда он проезжал мимо. Девице было лет шестнадцать, и, несмотря на жалкое ее одеяние, взорам его представилось приятное лицо, оживленное здоровым румянцем и веселостью. Мысли его были еще сосредоточены на решении, упомянутом мною выше, и он нашел эту попрошайку весьма подходящим объектом для исполнения своего обета. Посему он вступил в переговоры с матерью и за небольшую сумму купил у нее права на эту девицу, которую не пришлось долго улещивать и уговаривать, чтобы она согласилась последовать за ним в любое место, где ему вздумается ее поселить.
      Когда договор был заключен, к полному его удовольствию, он приказал Пайпсу посадить приобретенную им особу позади себя на круп лошади, и, сойдя у ближайшей харчевни, написал письмо Хэтчуею с просьбой принять красотку с большой дороги и распорядиться, чтобы ее вычистили и одели в приличный наряд как можно скорее, дабы он мог к ней прикоснуться по приезде, который по этому случаю он откладывает на один день. Эту записку, а также и девицу, он поручил заботам Пайпса, строго предписав ему воздерживаться от всяких покушений на ее целомудрие и спешить в крепость, тогда как он сам поехал в ближайший городок, где намеревался провести ночь.
      Получив такое предостережение, Том отправился с порученной ему особой и, будучи от природы молчаливым, не раскрывал рта, пока не проехал добрую половину пути. Но хотя Томас и казался железным существом, однако он был в сущности человек из плоти и крови. Так как близость здоровой девки, правою рукою обнимавшей его за талию, разожгла его желания, он мысленно начал бунтовать против своего господина и почувствовал, что вряд ли в силах противостоять соблазну поволочиться.
      Однако он боролся с этими мятежными мыслями, призывая на помощь рассудок, дарованный ему небом; когда же рассудок потерпел полное поражение, страсть-победительница прорвалась наружу в такой речи:
      - Проклятье! Кажется, хозяин воображает, будто у меня в теле осталось не больше соков, чем у сушеной трески, если отправляет меня в плавание в темноте с такой славной кобылой. Что вы об этом думаете, милочка?
      На этот вопрос его спутница ответила:
      - Хвастун!
      А кавалер вновь принялся за ухаживание, сказав:
      - Ох, как вы щекочете мою обшивку! Из вашей руки что-то выскакивает и пронизывает меня от трюма до самого кильсона. Уж не живое ли серебро у вас в руке?
      - Живое серебро! - воскликнула леди. - Черт бы побрал то серебро, какое я держала в руке за этот месяц! Будь у меня серебро, неужели вы думаете, я не купила бы себе кофты?
      - Клянусь божьими ногтями, - вскричал кавалер, - вам, милая, не понадобится ни кофты, ни юбки, если вы пожалеете честного моряка, сильного и крепкого, как девятидюймовый канат, который будет держать в чистоте палубу и наводить порядок под люками!
      - К черту вашу болтовню! - сказала прелестница. - Какое мне дело до ваших палуб и люков?
      - Не лечь ли нам ненадолго в дрейф? - отозвался влюбленный, чей аппетит перешел к тому времени в волчий голод. - Я поучу вас, милочка, как управляться с компасом. Ну и красивая же вы с..а!
      - С..а! - воскликнула эта современная дульцинея, взбешенная столь невежливым выражением. - Ах ты собака! Я такая же с..а, как и твоя мать! Черт бы тебя побрал, я не прочь расправиться с твоей мордой вместо компаса! Ты у меня узнаешь, дерзкий грубиян, что этот кусочек предназначается для твоего хозяина. Старый шелудивый бездельник! Ты хуже всякого пса! Пес ходит в своей собственной шкуре, а ты носишь платье своего господина.
      Такой поток ругательств, извергаемых особой, лишенной платья, превратил любовь кавалера в гнев, и он пригрозил спешиться, принайтовить ее к дереву и угостить кошками по кормовой части; но, отнюдь не устрашенная его угрозами, она бросила ему вызов и произнесла столь красноречивую речь, что завоевала бы себе славу даже среди девиц Билингсгейта, ибо эта молодая леди, помимо природного дара к перебранке, развила свои таланты в почтенной компании бродяг, прощелыг и проституток, с которыми общалась с младенческих лет. Итак, не чудо, что она быстро одержала полную победу над Пайпсом, который, как, быть может, заметил читатель, не отличался разговорчивостью. По правде сказать, он был совершенно ошеломлен ее болтливостью и, не находя ответа на вразумительные ее речи, весьма мудро предпочел сберечь дыхание и доводы, предоставив ей полную свободу, чтобы она могла выговориться. Он продолжал путь в молчании и спокойствии, не обращая никакого внимания на прекрасную спутницу, словно имел дело с чемоданом своего господина.
      Как он ни торопился, но было уже поздно, когда они прибыли в крепость, где он передал письмо и леди лейтенанту, который, узнав о желании своего друга, тотчас приказал принести в холл все имевшиеся в доме лоханки и наполнить их водой. Том, раздобыв швабры и щетки, снял с прекрасной незнакомки разноцветное тряпье, которое было немедленно предано огню, и проделал над ее нежным и стройным телом церемонию чистки, какая практикуется на борту королевского военного корабля. Однако девица подчинилась такому омовению не без ропота. Она проклинала находившегося тут же распорядителя, оскорбительно намекая на его деревянную ногу; что же касается исполнителя, Пайпса, то она столь ловко расцарапала ему лицо ногтями, что кровь струйками сбегала у него по носу, а на следующее утро, когда эти ручейки подсохли, физиономия его походила на шершавую кожуру сливы, обмазанную смолой. Однако он с большим упорством исполнял свой долг, остриг ее наголо, ловко управлялся со щетками, пользовался по мере надобности швабрами различных размеров и, наконец, окатил ее холодной водой, вылив ей на голову дюжину ведер.
      По окончании умывания он растер ее полотенцами, дал ей чистую рубашку и, разыгрывая роль камердинера, одел ее с головы до ног, принеся опрятное и приличное платье, принадлежавшее миссис Хэтчуей; благодаря этому наружность ее настолько изменилась к лучшему, что Перигрин, прибыв на следующий день, едва поверил собственным глазам. По этой причине он остался чрезвычайно доволен своей покупкой и решил потворствовать капризу, который овладел им в момент приезда.
      Мне кажется, читатель охотно согласится с тем, что Перигрин преуспел в изучении человеческой натуры как в высших, так и в низших слоях общества; он нашел, что разные бывают люди и среди власть имущих и среди подчиненных. Вдобавок он убедился, что разговор тех, кто удостоился наименования образованных людей, не более поучителен и занимателен, чем речи, которые слышишь среди низших классов; и единственной существенной разницей в обхождении является тот лоск, придаваемый воспитанием, какой может приобрести без особого труда и прилежания самый неспособный человек. Одержимый этой мыслью, он решил заняться обучением и образованием молодой нищенки, надеясь, что, спустя несколько недель, можно будет ввести ее в общество в качестве благовоспитанной молодой леди, отличающейся незаурядным умом и превосходной смекалкой.
      Этот сумасбродный план он тотчас же начал приводить в исполнение с большим рвением и настойчивостью, и успех превзошел его ожидания. Величайшим препятствием, которое стоило ему большого труда преодолеть, являлась закоренелая привычка ругаться, развившаяся с детства и укрепившаяся благодаря примеру тех, с кем жила девица. Впрочем, у нее от природы были зачатки здравого смысла, заставлявшие ее прислушиваться к доброму совету, и была она так понятлива, что усваивала и запоминала уроки, даваемые ей наставником; вот почему он отважился через несколько дней вывести ее к обеду, на котором присутствовали деревенские сквайры, и представить как племянницу лейтенанта. В этой роли она держала себя с подобающей непринужденностью (ибо, подобно любой герцогине, не знала, что значит mauvaise honte {Ложный стыд (франц.).}), очень приветливо кланялась, отвечая на комплименты джентльменов, и хотя говорила мало или, вернее, молчала, так как на этот счет была заранее предупреждена, но не раз заливалась смехом, и случилось так, что ее веселость оказалась уместной. Словом, она вызвала похвалы и восхищение гостей, которые после ее ухода поздравили мистера Хэтчуея с такой красивой, благовоспитанной и веселой родственницей.
      Но быстрому ее развитию больше всего способствовало некоторое знакомство с букварем, которое она приобрела в школе при жизни своего отца, работавшего в деревне поденщиком. На этом фундаменте воздвиг Перигрин изящную постройку, он выбрал лучшие отрывки из Шекспира, Отуэя и Попа и научил ее декламировать их с выражением и театральными интонациями. Затем он познакомил ее с именами и эпитетами самых знаменитых актеров, приказав произносить их время от времени с видом небрежным и развязным; заметив далее, что у нее от природы приятный голос, он заставил ее заучить отрывки оперных арий, которые она должна была напевать, когда разговор прерывается и гости начинают услаждать себя понюшками табаку.
      Благодаря такому образованию она прекрасно усвоила светские обычаи своего века; с большою легкостью она научилась играть в вист, хотя любимой ее игрою был крибидж, которым она забавлялась в часы досуга еще в ту пору, когда побиралась; а с хвастовством она вскоре познакомилась и в теории и на практике.
      После таких приготовлений ее показали женскому обществу, и прежде всего ей нанесла визит дочь священника, которая не могла не оказать такого знака внимания племяннице мистера Хэтчуея, после того как та появилась в церкви. Миссис Клевер, отличавшаяся большою проницательностью, питала некоторые сомнения относительно этой родственницы, ибо за время своего пребывания в крепости ни разу не слыхала, чтобы дядя о ней упоминал. Но так как с молодой леди обходились как с племянницей Хэтчуея, она не могла отказаться от знакомства с нею и, повидав ее в замке, пригласила мисс Хэтчуей к себе. Короче говоря, девица объехала почти все семейства, жившие в окрестностях, и благодаря своим цитатам (которые между прочим приводила иной раз не к месту) прослыла бойкой молодой леди, весьма ученой и сведущей в изящных искусствах.
      Введя ее таким образом в деревенский beau monde, Перигрин повез ее в Лондон, где ей была предоставлена отдельная квартира и служанка, и тотчас приставил к ней своего камердинера, который получил приказ обучить ее танцам и французскому языку. Раза три-четыре в неделю камердинер сопровождал ее в театр и на концерты; когда же, по мнению нашего героя, она привыкла к обществу людей светских, он повез ее на ассамблею, где танцевал с нею в кругу веселых дам высшего света; правда, в ее манерах еще оставалось что-то грубоватое и неуклюжее, но это было принято за милую развязность, которая превосходит простую благовоспитанность. Затем он нашел способ познакомить ее с некоторыми знатными представительницами ее пола, приглашавшими ее на самые изысканные собрания, где она с большою ловкостью поддерживала свои притязания на благородное происхождение. Но однажды вечером, играя в карты с некоей леди, она поймала ее в тот момент, когда та пыталась сплутовать, и, напрямик обвинив ее в мошенничестве, навлекла на себя такой поток язвительных упреков, что, позабыв о внушенных ей правилах осторожности, открыла шлюзы природного своего красноречия и крикнула "с...!" и "ш...!", и эти слова повторила с большим жаром, приняв позу, свидетельствующую о готовности к ручной расправе, к ужасу своей противницы и изумлению всех присутствующих. Мало того, она до такой степени потеряла самообладание, что в знак презрения щелкнула пальцами и, выходя из комнаты, шлепнула себя по той части тела, которая последней скрылась за дверью, и, назвав оную часть грубейшим словом, предложила собравшимся поцеловать ее.
      Перигрин был слегка смущен совершенной ею оплошностью, о которой демон сплетни мгновенно оповестил все столичное общество; после этого свет решительно извергнул ее, а Перигрин временно впал в немилость у знакомых ему скромниц, из коих многие не только отказали ему от дома вследствие дерзкого оскорбления, какое он нанес чести их и здравому смыслу, навязав им под видом благородной и образованной молодой леди простую потаскушку, но и опорочили его семью, заявив, что эта особа в самом деле приходится ему двоюродной сестрой, которую он извлек из бездны унижения и позора. В отместку за эту клевету наш молодой джентльмен открыл секрет ее возвышения, а также мотивы, побудившие его ввести ее в аристократический круг, и рассказал своим приятелям, какими нелепыми похвалами осыпали ее самые прозорливые матроны.
      Тем временем сама инфанта, получив от своего благодетеля выговор за дурное поведение, клятвенно обещала вести себя в будущем более осмотрительно и с большим прилежанием принялась за учение, чему споспешествовал швейцарец, который терял власть над своим сердцем по мере того, как она извлекала пользу из его наставлений. Иными словами, она одержала победу над своим учителем, а тот, уступая наущениям плоти, при первом удобном случае объяснился в любви, которой придавали вес его достоинства; и так как намерения у него были честные, она не отвергла его предложения жениться на ней тайком. Придя к такому соглашению, они бежали и, сочетавшись узами брака во Флите, отпраздновали свадьбу в отдельном помещении в гостинице "Семь солнечных часов", откуда супруг отправил на следующее утро письмо нашему герою, испрашивая прощения за совершенный потаенно поступок, который, судя по торжественному его уверению, был вызван отнюдь не отсутствием уважения к господину, которого он будет почитать вплоть до последнего своего вздоха, но исключительно неумолимыми чарами молодой леди, с коей в настоящее время имеет счастье быть связанным шелковыми узами супружества.
      Сначала Перигрин был возмущен дерзостью своего лакея, но, поразмыслив, примирился с событием, которое избавило его от обузы; ибо к тому времени с этою шалостью было уже покончено и ему начала надоедать его покупка. Он вспомнил о былой преданности швейцарца, проявившейся за время его долгой службы, о его привязанности, и, подумав, что было бы жестоко обречь человека на бедность и страдания за одно-единственное ничтожное прегрешение, решил простить его и дать ему возможность обеспечить семью, ответственность за которую он взял на себя.
      Под влиянием таких рассуждений Перигрин послал милостивый ответ ослущнику, выражая желание видеть его, как только страсть позволит ему вырваться часа на два из объятий супруги; а Хаджи, повинуясь этому посланию, немедленно явился к своему хозяину, пред которым предстал, обнаруживая глубокое раскаяние. Перигрин, едва удерживаясь от смеха, вызванного его огорченной физиономией, сурово упрекнул его за непочтительность и неблагодарность, побудившую взять тайком то, что он мог получить, испросив разрешение. Виновный заявил ему, что после гнева божьего он боится больше всех других зол навлечь на себя неудовольствие своего господина, но любовь до такой степени затуманила ему голову, что он забыл обо всем, кроме удовлетворения своего желания; он признался, что был бы не в силах соблюсти верность и преданность родному отцу, если бы тот препятствовал его страсти. Затем он воззвал к доброму сердцу своего хозяина, прося отпустить вину и намекая на некоторые поступки нашего героя, свидетельствовавшие о сокрушительной силе любви. Одним словом, он своею защитительною речью вызвал улыбку у оскорбленного судьи, который не только простил ему прегрешение, но и обещал устроить его так, чтобы он мог обеспечить свое существование.
      Швейцарец был столь растроган этим великодушием, что упал на колени и поцеловал ему руку, с жаром клянясь стать достойным такой доброты и снисходительности. У него был план, по его словам, открыть кофейню или таверну в какой-нибудь приличной части города, и он надеялся на посещение многочисленных знакомых, которые у него были среди слуг высшего ранга и почтенных торговцев, и не сомневался в том, что жена его послужит украшением буфетной и будет заботливо вести его дела. Перигрин одобрил этот проект, для исполнения которого подарил ему и его жене пятьсот фунтов, а также обещал устраивать с друзьями еженедельные собрания в целях преуспеяния и процветания кофейни.
      Хаджи был столь упоен своим счастьем, что подбежал к Пайпсу, находившемуся тут же в комнате, горячо его обнял, затем заверил господина в своей преданности и, поспешив домой, к жене, чтобы поведать ей об удаче, всю дорогу приплясывал и разговаривал сам с собой.
      ГЛАВА LXXXYIII
      Его навещает Пелит. - Он завязывает дружбу с ньюмаркетскими аристократами и одурачен знатоками своего дела
      Когда со всем этим было покончено и наш герой на время избавился от увлечения женщинами, он вернулся к прежнему своему разгульному образу жизни в компании городских щеголей и без устали подвизался среди проституток, буянов, шулеров, констеблей и мировых судей.
      В разгар таких развлечений его посетил однажды утром старый его дорожный спутник Пелит, чей вид вызвал у него удивление и беспокойство. Хотя погода стояла суровая, на нем был тот самый тонкий летний костюм, в каком он разгуливал по Парижу и который был теперь не только поношен, но кое-где даже заплатан; его чулки, благодаря неоднократной процедуре, известной у людей бережливых под названием "подвертывания", свисали на лодыжки, как мешки для пудингов; рубашка его, шафранового цвета, была только что выстирана и просвечивала сквозь многочисленные прорехи в штанах; свои собственные волосы он заменил прокопченным париком с бантом, и этого парика никакой мукой уже нельзя было побелить; глаза у него ввалились, физиономия странно вытянулась, и, казалось, он постарел на двадцать лет с той поры, как расстался с нашим героем в Роттердаме.
      Несмотря на эти явные признаки упадка, он, приветствуя Перигрина, притворялся довольным и благодушным, делал жалкие попытки казаться веселым и безмятежным, выразил свою радость по случаю свидания с ним в Англии, принес извинение, что так долго не являлся, чтобы засвидетельствовать свое почтение, и сослался на то, что после возвращения в Англию работал на особ знатных и понимающих толк в искусстве, которые требовали от него скорейшего окончания кое-каких картин.
      Перигрин принял его с тем сочувствием и учтивостью, какие были свойственны его натуре, осведомился о здоровье миссис Пелит и семейства и спросил, здесь ли его друг доктор. По-видимому, живописец снова стал относиться неприязненно к этому джентльмену, о котором заговорил с презрением.
      - Доктор, - сказал он, - так затуманен тщеславием и самомнением, что достоинства его не выступают рельефно. Они сливаются с фоном. Картина лишена колорита, дорогой мой сэр. Это все равно что рисовать луну за тучей; не видно было бы ничего, кроме густой массы облаков с крохотным светлым пятнышком в центре, которое служило бы только для того, чтобы, так сказать, сделать тьму видимой. Вы меня понимаете! Послушайся он моего совета, быть может это пошло бы ему на пользу; но он слепо верит в свои суждения. Да будет вам известно, мистер Пикль, что по возвращении нашем в Англию я посоветовал ему сочинить маленькую изящную и остроумную оду на мою Клеопатру. Бог мне судья, я думал, что она сослужит службу и поможет ему завоевать известность; ибо, как вы знаете, сэр Ричард говорит:
      Скоро погибнет то, что славу твою единит с моей,
      Так дай мне жить, помогая работе твоей.
      Кстати, в этих строках есть живописнейшее противопоставление: "твою" "моей", "погибнуть" - "жить", "мне" - "твоей". Это великолепно! В конце концов Дик был молодец! Как он это ловко выразил! Но вернемся к этому несчастному молодому человеку; поверите ли, в ответ на мое дружеское предложение он задрал нос и забормотал по-гречески нечто не заслуживающее повторения. Дело в том, дорогой мой сэр, что пренебрежительное отношение к нему света привело его в дурное расположение духа. Он считал, что современные поэты завидуют его гениальности и, стало быть, стараются сокрушить ее, тогда как всем прочим не хватает вкуса и понимания, чтобы оценить ее. Что касается меня, я причисляю себя к этим последним; помните, что говорит у Вилли Шекспира шут о клятве придворного? То же и со мной: если я поклянусь гениальностью доктора, что лепешки никуда не годятся, а они тем не менее хороши, разве я не дал ложной клятвы? Как бы там ни было, он покинул столицу в великом негодовании и поселился в Дербишире, неподалеку от холма с двумя вершинами, напоминающего Парнас, и с колодцом у подножья, который он назвал Ипохреной. Ей-богу, если он останется там жить, то скоро сделается горьким, как хрен! Он был бы рад случаю вернуться к котлам с мясом в земле Египетской и поухаживать за обиженной царицей Клеопатрой. Ха! Вот кстати вспомнил! Да будет вам известно, мой добрый сэр, что за этой самой египетской принцессой охотилось столько кавалеров, сведущих в искусстве, что, клянусь жизнью, я очутился в затруднительном положении, ибо, уступая ее одному из них, я поступил бы неучтиво по отношению ко всем его соперникам. Но никому не хочется обижать друзей; во всяком случае я почитаю своим долгом избегать малейших признаков неблагодарности. Быть может, я не прав. Но у каждого свой обычай. По этой причине я предложил всем кандидатам устроить лотерею или розыгрыш, чтобы у каждого были равные шансы на благосклонность Клеопатры, и пусть фортуна решит, кому достанется награда. Этот план вызвал всеобщий восторг, и так как взнос равен такой ничтожной сумме, как полгинеи, решительно весь город перебывал у меня, чтобы подписаться. Но я им ответил слуга покорный! Джентльмены, вы должны вооружиться терпением, покуда я не удовлетворю своих друзей! К таковым я имею честь отнести мистера Пикля. Вот список претендентов. И если его украсит имя мистера Пикля, надеюсь, что, несмотря на заслуженный им успех у молодых леди, от него хоть разок ускользнет эта маленькая ведьма, именуемая мисс Фортуной! Хи-хи-хи!
      С этими словами он отвесил тысячу пресмешных поклонов и подал бумагу Перигрину, который, видя, что число подписчиков ограничивается сотней, заявил, что, по его мнению, надежды живописца слишком скромны, ибо, вне сомнения за такую картину и пятьсот фунтов - плата невысокая, тогда как за нее назначено только пятьдесят. На это неожиданное замечание Пелит ответил, что он не притязал на оценку картины знатоками, но, определяя стоимость своих произведений, должен был считаться с варварским невежеством века, в который живет.
      Наш герой мгновенно понял цель этого розыгрыша, являвшегося не чем иным, как ловким способом избавиться от плохой картины, которую нельзя продать и за двадцать шиллингов. Но, вместо того чтобы смущать бедняка, терпевшего нужду, каким-либо намеком на эту догадку, Перигрин выразил желание получить шесть шансов, если это не нарушает его плана, а живописец, после некоторого колебания, снизошел к его просьбе исключительно из уважения и дружбы, хотя, поступая таким образом, он, по его словам, принужден был исключить из списка кое-кого из ближайших своих приятелей. Получив деньги, он дал Пиклю свой адрес и выразил желание, чтобы тот, когда ему будет удобно, посетил принцессу, которая - в этом он уверен - встретит его во всеоружии своих чар, дабы пленить его воображение; затем он удалился, чрезвычайно довольный успехом своего визита.
      Хотя любопытство подстрекало Перигрина взглянуть на картину, которая, по его предположениям, должна была соответствовать нелепым странностям живописца, но ему не хотелось сталкиваться с неприятной альтернативой - либо хвалить произведение вопреки голосу совести и здравого смысла, либо хулить его к невыразимому огорчению бедного творца; вот почему он и не подумал вернуть визит живописцу. Так он и не узнал ничего о розыгрыше.
      Примерно в это время он получил приглашение провести несколько недель в поместье одного лорда, с которым завязал знакомство в пору своего разгула, описанного нами выше. Так как его лордство славился своей ловкостью и успехом на скачках, дом его был наводнен знатоками и любителями этого спорта, о котором только и шел разговор, и в результате Перигрин постепенно усвоил некоторые сведения о лошадях и скачках, ибо, если исключить трапезы и возлияния, дни были целиком посвящены осмотру конюшен его лордства, уходу за лошадьми и верховой езде.
      Наш герой смотрел на эти развлечения с удовольствием, а также с любопытством; он считал лошадь красивым и изящным созданием и испытывал глубокое наслаждение, наблюдая ее бег. За короткий срок он познакомился со всеми лошадьми в конюшнях и заинтересовался резвостью каждой из них; в то же время он удовлетворял и свою жажду знания, наблюдая, как их тренируют к скачкам. Его лордство видел и поощрял это увлечение, из которого надеялся извлечь выгоду; он устроил для развлечения Перигрина несколько состязаний и польстил его проницательности, позволив ему выиграть первые заключенные им пари. Таким образом, в нем искусно взрастили страсть к азарту и склонность полагаться на собственное суждение, вопреки мнению тех, кто всю жизнь посвятил изучению скачек. Он поехал с милордом в Ньюмаркет и тотчас был намечен как законная добыча всеми собравшимися там знатоками, из которых многие нашли способ его одурачить, несмотря на все предостережения и увещания его лордства, желавшего сохранить его для себя.
      Почти немыслимо для человека, даже для самого осторожного или флегматического, остаться равнодушным зрителем в этой суматохе. Демон игры парит в воздухе, как ядовитый чад, неуклонно отравляя умы всех присутствующих заразой, которая передается от одного к другому подобно тому, как распространяется паника. Перигрин заразился этим эпидемическим недугом в тяжелой форме и, проиграв несколько сот фунтов в период ознакомления с различными плутнями, заключил в компании со своим знатным другом весьма значительное пари, решив поставить ни больше ни меньше как три тысячи фунтов. В сущности он не рисковал бы такой значительной суммой, если бы уверенность его не укреплялась советами и участием его лордства, который отважился на такую же ставку. Эти союзники обязались под угрозой потери шести тысяч фунтов пустить экипаж, запряженный четверкой, на три круга, состязаясь с другой четверкой; и наш герой имел удовольствие видеть противника отставшим в первом и втором заезде; но вдруг одна из его лошадей сдала, вследствие чего победа была у него вырвана чуть ли не из рук, и ему пришлось понести убытки и навлечь на себя презрение.
      Он был глубоко опечален этой неудачей, которую приписывал своему сумасбродству и опрометчивости, но скрыл свое огорчение, ибо его партнер отнесся к проигрышу с философическим спокойствием, утешая себя, а также и Пикля, надеждой возместить потерю в следующий раз. Однако наш молодой джентльмен невольно удивлялся и даже завидовал его душевному равновесию, не ведая того, что его лордство ухитрился остаться в выигрыше благодаря этой беде; а Перигрин, чтобы исправить дело, купил несколько лошадей по рекомендации своего друга и, отложив возвращение в Лондон, посетил вместе с ним все прославленные конские состязания в Англии, где в результате превратностей фортуны ухитрился утроить свои потери.
      Но надежды его как будто росли вместе с неудачами. В начале зимы он вернулся в город, глубоко убежденный в том, что фортуна в конце концов ему улыбнется и что в следующем сезоне он пожнет плоды своего опыта. Пребывая в такой уверенности, он, казалось, отбросил всякую мысль о благоразумии и бережливости. Прежние его траты были ничтожны по сравнению с теми, какие он позволял себе теперь. Он абонировался в оперу и на несколько концертов в различных частях города; облагодетельствовал немало больниц; приобрел коллекцию ценных картин; снял дом и меблировал его роскошно и со вкусом; запасся в большом количестве французскими винами и устраивал грандиозные празднества для своих знатных друзей, которые в благодарность за это осыпали его комплиментами и настаивали, чтобы он воспользовался их влиянием и расположением.
      ГЛАВА LXXXIX
      Его берет под свое покровительство вельможа; он выставляет свою кандидатуру в парламент; обманывается в своих ожиданиях и обнаруживает, что его отменно провели
      Среди этих признанных патронов, большинство которых Перигрин видел насквозь, был один вельможа, казалось занимавший с достоинством то положение, к коему предназначила его судьба. В его отношении к Пиклю не было той снисходительной любезности, какая выражается в скучном повторении пустых слов, свидетельствующих о дружбе и уважении. Что касается изъяснения чувств, то он держал себя, по-видимому, с благородной сдержанностью; его внимание к Перигрину казалось результатом размышления и опыта; он пожурил молодого джентльмена за сумасбродство со строгостью родственника и откровенностью близкого друга и, расспросив о его делах, осудил его поведение с видом искренним и озабоченным. Он указал ему на безумие и опасные последствия разгульной жизни, которой предавался Перигрин, с жаром посоветовал продать беговых лошадей, ибо в противном случае они постепенно поглотят все его состояние, а также сократить чрезмерные расходы, которые только делают его жертвой насмешек и неблагодарности тех, кто извлекает из них выгоду; отдать деньги под верное обеспечение за хорошие проценты и осуществить прежнее намерение - выставить свою кандидатуру от какого-нибудь боро на ближайших выборах в новый парламент, причем сей аристократ обещал помочь ему своим влиянием и советом, заверив, что как только Пиклю удастся обеспечить себе место в палате, он может почитать судьбу свою устроенной.
      Наш герой, признав мудрость и благоразумие того совета, за который принес благодарность своему великодушному ментору, объявил, что немедленно приступит к его исполнению. Он во всех подробностях ознакомился с положением своих дел и, после тщательного их изучения, сообщил его лордству, что, не считая мебели, состояние его уменьшилось до четырнадцати тысяч трехсот тридцати фунтов в акциях Банка и Компании южных морей, а крепость с прилегающими участками должна, по его расчетам, приносить шестьдесят фунтов в год. Поэтому он попросил, чтобы его лордство, уже удостоивший его дружбы и совета, простер свое великодушие дальше, научив его, как извлечь наибольшую пользу из этих денег. Милорд сказал, что он лично предпочитает не вмешиваться в денежные дела; что мистер Пикль найдет много желающих взять взаймы эти деньги под земельное обеспечение, но что следует быть чрезвычайно осторожным при заключении столь важной сделки; в то же время милорд обещал поручить своему управителю поиски закладчика, которому можно с уверенностью ссудить деньги.
      Итак, этот агент приступил к делу и в течение нескольких дней наводил справки безрезультатно, так что наш герой принужден был сам заняться расспросами и нашел несколько человек, известных своей кредитоспособностью, которые предложили ему закладную на всю сумму; но когда он дал подробный отчет своему знатному другу, его лордство высказал такие сомнения и выдвинул такие возражения против каждого из них, что он должен был отказаться от всяких соглашений с закладчиками, радуясь в то же время удаче, благодаря которой он пользуется советами и наставлениями столь мудрого руководителя. Однако после безуспешных переговоров со всеми городскими маклерами и нотариусами он начал терять терпение и решил прибегнуть к объявлениям в газете. Но милорд уговорил его отложить этот эксперимент, пока не будут исчерпаны все прочие средства, ибо такое объявление привлечет внимание всех мелких лондонских ходатаев по делам, которые, быть может, и не надуют его, но, несомненно, будут ему докучать и нарушать его покой.
      После этого разговора Перигрин, случайно встретив управителя неподалеку от дома лорда, остановил его на улице, чтобы поведать о своей неудаче; тот выразил свое сочувствие и огорчение и, задумчиво потирая рукой подбородок, сказал Пиклю, что ему только что пришла в голову мысль, каким образом можноуладить это дело. Выслушав такое сообщение, юноша предложил ему зайти в ближайшую кофейню, где этот степенный управитель, выбрав уединенное местечко, дал ему понять, что часть имения милорда заложена, ибо его дед вошел в долги для обеспечения младших членов семьи, и что через несколько месяцев закладная должна быть выкуплена ввиду истечения срока.
      - Милорд, - сказал он, - всегда вел блистательный образ жизни, и, несмотря на огромное свое богатство и доходы, какие получает с занимаемых постов, он делает так мало сбережений, что теперь принужден, как мне известно, занять десять тысяч фунтов, чтобы набрать сумму, необходимую для выкупа закладной. Не сомневаюсь, что, когда намерение его станет известным, он будет окружен людьми, домогающимися ссудить ему деньги под столь надежное обеспечение; и не исключена возможность, что он уже обещал оказать предпочтение какому-нибудь доброму знакомому. Однако, зная, что он принимает ваши интересы близко к сердцу, я, если вам угодно, постараюсь выведать намерения его лордства и дня через два извещу вас о результатах.
      Перигрин, придя в восторг от перспективы столь удачно покончить с этим делом, поблагодарил управителя за дружеское сообщение и участие, сказав ему, что не поскупится на более существенное доказательство своей признательности, буде сделка эта состоится; на следующий день к нему пришел сей добрый посредник с радостной вестью, что его лордство соглашается позаимствовать десять тысяч из пяти процентов. Это извещение Перигрин принял как пример исключительной благосклонности своего благородного патрона; бумаги были немедленно составлены и заверены, а деньги вручены его лордству, который в присутствии заимодавца строго наказал своему управителю уплатить проценты в срок по истечении трех месяцев.
      Когда большая часть капитала нашего героя была, таким образом, удачно помещена и агент получил в благодарность за услуги пятьдесят гиней, Перигрин стал приводить в исполнение свой план сокращения расходов; все слуги, за исключением Пайпса, были отпущены; от коляски и лошадей он отказался, перестал держать открытый дом, а мебель продал с аукциона. Да, пылкий его нрав дал о себе знать теперь, как и при всех обстоятельствах его жизни, ибо каждую меру, направленную к сбережению денег, предпринимал он с таким жаром и даже стремительностью, что многие его приятели предположили, будто он разорился или сошел с ума. На все их упреки он отвечал рядом благоразумных изречений в таком роде: "Самые кратковременные дурачества являются наилучшими", "Лучше воздержаться по убеждению, чем по принуждению" и прочими разнообразными и мудрыми сентенциями, казалось, вытекавшими из опыта и философических размышлений. Столь исступленно относился он теперь к бережливости, что им буквально овладела страсть к накоплению, и, получая каждый день предложения от тех маклеров, которым поручил позаботиться о помещении наличного своего капитала, он в конце концов рискнул дать тысячу пятьсот фунтов под заклад корабля, прельстившись огромной страховой премией.
      Но к чести нашего героя следует отметить, что эти перемены отнюдь не повлияли на доброе его сердце. Он оставался по-прежнему добросердечным и расположенным к друзьям, хотя щедрость его и была подчинена рассудку; в оправдание своего великодушия он мог по праву заявить, что, изменив образ жизни, он отказался от излишеств, чтобы не потерять возможности оказывать помощь ближним, попавшим в беду. Немало было таких, кому он тайком благодетельствовал. Этой добродетели он предавался втайне, не только стремясь избежать обвинения в желании почваниться своим богатством, но и опасаясь, как бы злоязычные судьи сего человеколюбивого века не разоблачили столь странного его занятия, противного моде. В этой области он как будто смешивал понятия о добродетели и пороке; ибо добро он творил подобно тому, как другие творят зло, - украдкой, и столь причудливо было его поведение, что в обществе он частенько упражнялся в насмешливом осуждении той самой нищеты, которую тайком старался облегчить. Впрочем, отнюдь не избегая знакомства и не отвергая ходатайства тех, кто, по его мнению, нуждался в его поддержке, он всегда был доступен для всех, хотя высокомерный нрав побуждал его держать на расстоянии особ, занимающих более высокое положение; и не раз он избавлял скромного человека от тревоги и смущения, сопутствующих объяснению, ибо угадывал его нужду и предупреждал его просьбу, охотно предлагая свой кошелек и дружбу.
      Но нельзя сказать, чтобы он оказывал такое благодеяние всем своим нуждающимся знакомым без разбора; всегда можно встретить людей ленивых и распутных, которые, промотав свое собственное состояние и совершенно утратив чувство чести и стыда, добывают средства к жизни, занимая деньги у тех, кто еще не прошел до конца того же самого пути и кому не хватает решимости противостоять их докучливым просьбам. По отношению к таким людям он всегда был неумолим, хотя и не мог окончательно избавиться от их присутствия, ибо благодаря своему бесстыдству и тем прежним связям, какие им удалось сохранить, они повсюду проникают в светское общество.
      Не раз подобного рода нищие безуспешно пытались воспользоваться его деньгами. Один из самых ловких, подойдя к нему однажды на Пел-Мел и начав с обычных замечаний о погоде, проклял лондонские туманы и стал разглагольствовать о разных климатах, отдавая предпочтение климату той местности, где родился.
      - Бывали ли вы когда-нибудь в Глостершире? - спросил он Перигрина; когда же тот ответил отрицательно, он продолжал: - Там у меня есть дом, и я был бы рад видеть вас у себя. Поедем туда вместе на пасхальные каникулы! Могу вам обещать хороший деревенский стол и здоровые развлечения; у меня есть все необходимое, а также лучшая свора гончих, какую только можно найти в трех королевствах. Не буду распространяться о красоте дома; это, конечно, старое здание, а в таких домах, как вам известно, обычно бывает холодно и неудобно. Но к черту дом! Все дело в акрах грязной земли вокруг него, и, право же, это чертовски хороший участок. Если бы моя старая бабушка умерла... конечно, она не доживет до следующего сезона, потому что ей перевалило за восемьдесят и она совсем одряхлела. Да, кстати, кажется, я захватил с собой письмо, извещающее о том, что доктора уже не надеются на ее выздоровление. Позвольте-ка... нет, черт возьми, я, кажется, оставил его дома в кармане другого кафтана.
      Пикль, с самого начала угадав смысл этой речи, слушал ее, казалось, с величайшим вниманием и время от времени прерывал его рассуждения возгласами: "Гм! Ну! Черт побери!" - и различными учтивыми вопросами, в которых тот видел счастливое предзнаменование успеха; когда же они дошли до Сент-Джеймс-сквер, проказник неожиданно перебил собеседника, сказав:
      - Вижу, что ваш путь лежит до конца аллеи, а мне сюда!
      С этими словами он расстался с гулякой, который попытался его задержать, крикнув ему вслед, что он еще не описал местоположения своего замка. Но Перигрин, не останавливаясь, отозвался: "Как-нибудь в другой раз" - и мгновенно скрылся из виду, оставив пройдоху глубоко опечаленным неудачей, ибо, покончив с описанием, он намеревался попросить взаймы двадцать гиней и посулить, что они будут возвращены, как только ему пришлют деньги из его поместья.
      Не худо было бы для нашего героя, если бы он всегда поступал с такою осмотрительностью. Но бывали минуты, когда он забывал об осторожности, становясь жертвой собственной доверчивости и честности. Был среди его знакомых один человек, беседа с которым доставляла ему особенное удовольствие, ибо речь его была откровенна, любезна и обильно украшена разумными замечаниями о хитрости и коварстве рода человеческого. Этот джентльмен спустил значительное состояние, промотав его, впрочем, с большим вкусом и достоинством, и теперь должен был прибегать к уловкам, чтобы содержать семью, состоявшую из жены и ребенка. Нельзя сказать, чтобы он нуждался в самом необходимом, ибо ему щедро помогали его друзья; но такого рода обеспечение было ему совсем не по вкусу, и он строил различные планы, тщетно стараясь вернуть былую независимость.
      Сидя однажды вечером в кофейне, Перигрин подслушал разговор между этим предприимчивым джентльменом и незнакомцем, касавшийся дела, которое привлекло его внимание. Незнакомцу было передано под опеку наследство в полторы тысячи фунтов, завещанное дочери первого джентльмена какой-то теткой, а отец настойчиво добивался получить от него эти деньги, уверяя, что сейчас ему представляется возможность поместить их очень выгодно, к благополучию семьи. Опекун напомнил о характере своего обязательства, по которому он нес ответственность за деньги, пока девочке не исполнится восемнадцать лет, но в то же время дал понять, что если тот может представить обеспечение, которое застрахует его от всяких случайностей, он немедленно передаст в его руки наследство. В ответ на это предложение отец сказал, что нелепо предполагать, будто он станет рисковать деньгами своего единственного ребенка, пускаясь в ненадежные предприятия, и посему он считает разумным, чтобы они находились в его распоряжении; что же касается до обеспечения, то у него нет желания беспокоить друзей делами, которые могут быть улажены без их вмешательства; далее он заметил, что не видит никакой услуги в согласии опекуна, если оно опирается на обеспечение, под которое можно получить такую же сумму у любого ростовщика.
      После многих докучливых просьб с одной стороны и уклончивых ответов с другой, джентльмен, располагавший деньгами, заявил, что не может отдать капитал, порученный ему в интересах девочки, но готов дать взаймы ту сумму, какая нужна сейчас отцу; если же, по достижении девочкой совершеннолетия, ему удастся получить ее согласие, деньги могут быть перечислены на ее счет, а теперь отец должен найти какого-нибудь кредитоспособного человека, который вместе с ним подписал бы обязательство для обеспечения заимодавца. Это условие являлось препятствием, которое отцу было бы очень трудно преодолеть, если бы его не поддержал наш герой, досадовавший, что из-за таких пустячных соображений страдают интересы человека честного и рассудительного. Пользуясь правами знакомства, он вмешался в разговор в качестве друга, заинтересованного в этом деле, и, получив все необходимые сведения, предложил свои услуги для обеспечения заимодавца.
      Этот джентльмен, не зная Перигрина, ознакомился на следующий день с его кредитоспособностью и без дальнейших колебаний вручил его приятелю сумму в тысячу фунтов, на которую они дали вексель, подлежащий уплате через полгода, хотя заимодавец заявил, что не будет требовать денег до совершеннолетия девочки, разве что произойдет какое-нибудь событие, которого он не может предугадать. Пикль поверил в искренность этих слов, ибо у того не было оснований притворяться; что же касается обеспечения самого себя, то он полагался главным образом на честность и заверения своего знакомого, который утверждал, что, невзирая на любую случайность, он всегда в состоянии будет защитить Перигрина от опасности, ибо проект его таков, что по прошествии немногих месяцев сумма неизбежно возрастет втрое.
      Вскоре после заключения этой сделки было объявлено о новых выборах в парламент, и наш герой, по совету своего патрона, отправился в деревню для предвыборной кампании от боро и по этому случаю набил себе карманы достаточным количеством банкнотов. Но при осуществлении своего проекта он, к несчастью, затронул интересы одного знатного семейства из оппозиции, члены которого в течение многих лет представительствовали это местечко в парламенте и теперь были столь возмущены вторжением молодого джентльмена, что пригрозили истратить десять тысяч фунтов, чтобы разрушить его замысел. Угроза только подстрекнула Перигрина, который не сомневался в своем влиянии и ловкости, твердо веря, что способен опрокинуть планы его светлости даже в его собственных владениях. Он надеялся, что эта победа утвердит его репутацию и положение у министра, который, благодаря рекомендации его знатного друга, сочувствовал его интересам и был бы очень доволен, если бы один из его сильных противников потерпел столь унизительное поражение и, стало быть, значительно подорвал бы свой авторитет в партии.
      Наш герой, опьяненный гордыней и тщеславием, подверг испытанию все свои таланты, дабы осуществить этот проект. Он не останавливался перед расходами на угощение избирателей, но, убедившись, что в этом отношении ему не сравняться с противником, пользовавшимся могущественной поддержкой, пустил в ход те свои способности, какие, по его мнению, обеспечивали ему победу. Он давал балы для дам, посещал городских матрон, с удивительной легкостью приноравливался к их причудам, пил с теми, кто любил осушить рюмку наедине, ухаживал за влюбчивыми, молился с набожными, болтал с теми, кто наслаждался сплетнями, и с великим мастерством придумывал для всех приятные подарки. Это был наилучший способ привлечь тех избирателей, которые находились под влиянием своих жен. Что же касается до остальных, то он атаковал их, сообразуясь с их вкусами, и ставил огромные бочки пива и вина для всех желающих, а в корыстные сердца, не раскрывавшиеся от напитков, он нашел прекрасный способ пробраться с помощью золотого ключа.
      Покуда он прилагал такие старания, его противник также не дремал; старость и недуги не позволяли ему лично участвовать в сборищах, но его управители и приверженцы действовали с большим усердием и настойчивостью. Цена на избирательные голоса столь повысилась, что до начала выборов у Пикля иссякли наличные деньги, и он принужден был написать своему покровителю отчет о затруднительном положении, в каком очутился, и просить, чтобы тот поспешил принять меры, которые помогли бы ему закончить дело, стольсчастливо начатое.
      Вельможа сообщил об этих обстоятельствах министру, и дня через два нашему кандидату был открыт кредит у главного сборщика налогов графства, который дал ему взаймы тысячу двести фунтов под его вексель, подлежащий уплате по предъявлении. Благодаря этому новому подкреплению он повел дело столь успешно, что ему было, несомненно, обеспечено большинство голосов, и ничто не помешало бы его избранию, если бы благородный пэр, являвшийся его противником, желая избежать постыдного и унизительного поражения в своем собственном боро, не предложил вельможе пойти на соглашение и не обещал уступить двух членов в другом боро, если ему не будут противодействовать в его местечке. Это предложение было принято с радостью. Накануне выборов Перигрин получил извещение от своего патрона, предлагавшего ему отказаться от своих притязаний под угрозой навлечь на себя неудовольствие не только его, но и министра, и обещавшего, что он будет избран в другом месте.
      Никакое другое разочарование не могло вызвать у Перигрина такой досады, какую он почувствовал, получив этот жестокий приказ, который отрывал его уста от чаши успеха и превращал в прах все его тщеславные и честолюбивые надежды. Он проклинал свои придворные связи, с великой злобой поносил гнусные политические интриги, которым был принесен в жертву, и в заключение поклялся, что не откажется от плодов своей ловкости ради удовольствия всех министров на свете. Однако столь похвальное решение не возымело успеха благодаря его приятелю, главному сборщику налогов, который принес ему это известие и тщетно уговаривал его подчиниться, а затем тут же его арестовал за неуплату данных ему взаймы денег; эту меру он осуществил благодаря судебному приказу, которым ему посоветовали запастись на тот случай, если молодой человек окажется строптивым.
      Читатель, должно быть, уже хорошо знакомый с нравом нашего героя, может легко себе представить, пришлось ли ему по вкусу такое приключение. Сначала все душевные его силы были приглушены изумлением и негодованием, и прошло несколько минут, прежде чем бешенство его прорвалось, и он с такой силой ударил по голове главного сборщика налогов, что тот рухнул на пол. Эта расправа, совершенная в таверне, куда его умышленно заманили, привлекла внимание бейлифа и его помощников, которые набросились вчетвером на Перигрина, чтобы его усмирить; но ярость наделила Перигрина такой силой и проворством, что он освободился от них в одну секунду и, схватив кочергу первое попавшееся ему под руку оружие, - начал колотить их по головам с невероятной ловкостью. Сам бейлиф, отважившийся захватить его силой, испытал на себе первый приступ его бешенства, получив удар в лицо, в результате которого лишился трех зубов и упал поперек поверженного сборщика налогов, вместе с коим образовал фигуру, напоминающую Андреевский крест. Один из его помощников при виде беды, постигшей начальника, не решился атаковать победителя с фронта и, подойдя сбоку, попытался напасть на него с фланга, но получил от нашего героя два удара, нанесенные левой рукой и левой ногой и столь удачно пришедшиеся по правой его ноге и по шее, что он упал головой в камин, где его подбородок пришел в соприкосновение с решеткой, которая мгновенно прожгла его до кости. Уцелевшие не сочли уместным продолжать бой и, с великой поспешностью покинув комнату, заперли дверь снаружи и стали громко взывать к слугам сборщика налогов, умоляя их прийти на помощь хозяину, чья жизнь находится в опасности.
      Тем временем сей джентльмен, придя в себя, предложил вступить в переговоры и, с большим трудом добившись согласия взбешенного кандидата,стал горько сетовать на необузданный и пылкий нрав молодого джентльмена и очень спокойно изобразил опасные последствия его опрометчивости и безрассудства. Он сказал ему, что сопротивление, оказанное им закону, в высшей степени возмутительно и нелепо, ибо Пикль убедится в невозможности противостоять исполнительным властям страны, к которым сборщик налогов легко может прибегнуть, чтобы схватить его и задержать; что помимо унижения, каковое он навлечет на себя столь неразумными поступками, он повредит собственным интересам, вызвав неудовольствие своих друзей в министерстве, которые, как было известно сборщику налогов, в настоящее время расположены оказать ему услугу; что же касается до самого сборщика налогов, то он действовал во исполнение приказа своего начальства, а отнюдь не из желания досадить Пиклю, и, не будучи его врагом, несмотря на возмутительное оскорбление, ему нанесенное, он возьмет назад судебный приказ, если Пикль готов выслушать разумные условия соглашения.
      Перигрин, не только склонный к раздражению, но и восприимчивый к доводам, был успокоен его уступчивостью и тронут его объяснением, а так как рассудок его осуждал все совершенное в порыве гнева, он начал прислушиваться к увещаниям сборщика налогов; и когда бейлифам было приказано удалиться, они приступили к переговорам, результатом коих был немедленный отъезд нашего героя в Лондон; итак, на следующий день его соперник был выбран единогласно, ибо не оказалось никого, кто противостоял бы его избранию.
      По прибытии в Лондон, Пикль отправился прямо к своему покровителю и, раздраженный неудачей, горько пожаловался на такое обхождение, вследствие которого он не только понес унизительное поражение, но и потерял две тысячи фунтов, не говоря уже о сумме, взятой в долг у сборщика налогов. Его лордство, зная необузданный нрав молодого человека, приготовился к этим упрекам и ответил на все пункты его обвинения с большою рассудительностью, объяснив ему мотивы, побудившие министра лишить его поддержки в этом боро, и успокоив его уверениями, что потеря будет щедро возмещена министром, коему его лордство и представил на следующий день Пикля, дав ему наилучшую рекомендацию. Министр - образец учтивости - принял его с обольстительной любезностью, поблагодарил очень ласково за его старание поддержать и укрепить влияние правительства и твердо обещал воспользоваться первым удобным случаем, чтобы выразить ему свою признательность за его рвение и преданность; засим он пожелал почаще видеть его на утренних приемах, чтобы не запамятовать - под бременем дел - об его заслугах и достойном поведении.
      ГЛАВА ХС
      Перигрин ставит себя в зависимость от расположения министра. Встречается случайно с миссис Гантлит. - Постепенно условия его существования ухудшаются
      Как ни был любезен этот прием, однако он не понравился Перигрину, который был слишком прозорлив, чтобы утешаться посулами в то время, когда почитал себя достойным немедленного исполнения обещаний. Он заявил о своем неудовольствии патрону, дав ему понять, что рассчитывал быть представителем одного из тех боро, ради которых его принесли в жертву. Его лордство признал эти надежды основательными, заметив, однако, что не следовало ожидать, чтобы министр занялся этим делом, как только с ним познакомился, и что на следующей аудиенции Пикль успеет сообщить о своем желании. Несмотря на эти увещания, наш герой по-прежнему испытывал досаду и даже настаивал на том, чтобы его патрон за него ходатайствовал, ибо в противном случае оба места будут заняты, поскольку намерения его остаются неизвестными. В результате таких докучливых просьб милорд отправился к своему принципалу и вернулся с ответом министра, который весьма пожалел о том, что мистер Пикль не заявил о своем желании, прежде чем упомянутые боро были обещаны двум джентльменам, чьи надежды он не мог теперь обмануть, не роняя своего авторитета и влияния; но, насколько ему известно, многие из тех, кто будет избран, стары и немощны, и он не сомневается в том, что в скором времени освободится немало мест, а тогда молодой джентльмен может рассчитывать на его дружбу.
      Перигрин был столь раздражен этим сообщением, что в пылу гнева забыл об уважении, какое должен был оказывать своему другу, и в его присутствии начал поносить министра как человека неблагодарного и неискреннего, а потом заявил, что при первом удобном случае будет противодействовать его мерам и истратит на это остатки своего состояния. Его лордство, дав ему время излить досаду, очень спокойно упрекнул его за непочтительные слова, которые были и оскорбительны и неразумны, сказал, что этот план мести, буде он приведет его в исполнение, принесет ущерб и позор ему самому, и посоветовал с терпением и настойчивостью улучшать и упрочивать то положение, какое он занимает, пользуясь благосклонностью министра.
      Наш герой, убедившись в справедливости этих укоров, удалился угрюмый и сердитый и принялся размышлять о расстройстве своих дел. От значительного состояния, им унаследованного, у него оставалась теперь только та сумма, какую он доверил его лордству, затем тысяча пятьсот фунтов, которые он дал под заклад судна, и крепость, предоставленная в пользование лейтенанта; а на другой стороне счетной книги значилась сумма, взятая им взаймы у главного сборщика налогов, и долг, за который он отвечал, поручившись за своего друга; итак, впервые за всю жизнь он очутился в весьма затруднительном положении. Ибо из процентов с десяти тысяч за первое полугодие, которые были аккуратно выплачены, у него осталось в банке всего восемьдесят фунтов, и не было никаких надежд на приток денег вплоть до следующего дня уплаты, который должен был наступить по истечении трех долгих месяцев. Он серьезно призадумался об изменчивости человеческих судеб; корабль с его полутора тысячью фунтов мог погибнуть, джентльмен, за которого он поручился, мог потерпеть неудачу, подобно тому как терпел неудачу прежде, а министр, по соображениям политическим или из немилости к нему, мог отдать его в руки своего подчиненного, у которого были его векселя.
      Эти размышления отнюдь не способствовали спокойствию духа нашего героя, уже нарушенному его неудачей. Он проклинал свою глупость и сумасбродство, которые довели его до такого печального положения. Он сравнивал свое поведение с поведением тех знакомых ему молодых джентльменов, которые, пока он проматывал наследство, увеличили состояние, упрочили свое влияние и приобрели известность. Веселость и добродушие покинули Перигрина, лицо его стало суровым и озабоченным, он отказался от своих забав и встреч с приятелями и все внимание сосредоточил на министре, у которого неизменно появлялся на утреннем приеме.
      В ту пору, когда он нес иго зависимости, испытывая досаду, которую столь печальная необходимость должна была вызвать у юноши гордого и чувствительного, его окликнули однажды по имени, когда он проходил по парку. Оглянувшись, он увидел жену капитана Гантлита в обществе какой-то леди. Узнав кроткую Софи, он приветствовал ее со свойственной ему благовоспитанностью, но прежний бодрый его вид уступил место столь мрачному или, вернее, унылому, что она едва могла поверить своим глазам и в изумлении сказала:
      - Возможно ли, чтобы веселый мистер Пикль так изменился за такое короткое время?
      На это восклицание он ответил только усталой улыбкой и спросил, давно ли она в Лондоне, прибавив, что не преминул бы явиться к ней и засвидетельствовать свое почтение, если бы ему дали знать об ее приезде. Поблагодарив его за любезность, она ответила, что дружеское ее расположение и уважение к нему отнюдь не уменьшились, но неожиданный его отъезд из Виндзора и разрыв с мистером Гантлитом дали ей полное право предполагать, что они навлекли на себя его неудовольствие; это подозрение укрепилось вследствие долгого его молчания и невнимания к ним вплоть до сего дня. По ее словам, оно еще более упрочилось потому, что он не осведомлялся об Эмилии и ее брате.
      - Судите же, - сказала она, - могла ли я надеяться, что вы рады будете услыхать о моем приезде? Однако не буду вас задерживать, так как вы, кажется, озабочены каким-то важным делом; но если вы согласитесь позавтракать со мной завтра, я буду очень рада, и вы мне окажете честь своим посещением.
      При этом она сообщила ему свой адрес, и он расстался с ней, дав слово прийти в назначенное время.
      Он был очень растроган приглашением Софи, объясняя его добрым ее нравом; он почувствовал странное желание возобновить дружбу с Годфри, а воспоминание об Эмилии умилило его сердце, уже смягченное скорбью и горем. На следующий день он исполнил свое обещание и имел удовольствие наслаждаться долгой беседой с этой разумной молодой леди, которая сообщила, что муж ее уехал в свой полк, и показала Пиклю славного мальчугана, первый плод их любви, которому они дали имя Перигрин, в память дружбы между Годфри и нашим юношей.
      Такое доказательство их внимания, вопреки происшедшему между ними разрыву, произвело глубокое впечатление на нашего героя, который, горячо поблагодарив за этот знак уважения, взял ребенка на руки и чуть не задушил его поцелуями, призывая бога в свидетели, что всегда будет относиться к нему с родительской нежностью. Это пришлось особенно по сердцу доброй Софи, которая снова ласково его пожурила за неучтивый и стремительный его отъезд тотчас после ее свадьбы и с жаром высказала пожелание, чтобы он примирился с капитаном. Он уверил ее, что примирение доставило бы ему величайшее удовольствие, и он готов содействовать ему всеми силами, хотя не может не почитать себя, обиженным поведением капитана Гантлита, которое свидетельствует о подозрении, порочащем его честь, а также о презрении к его уму. Леди взялась склонить к уступкам своего супруга, который, по ее словам, после отъезда мистера Пикля чрезвычайно сетовал на свою запальчивость и готов был последовать за ним в крепость, чтобы испросить прощение, но его удержало чувство обиды, вызванное теми язвительными словами, какие Перигрин обронил в гостинице.
      Когда было покончено с этим недоразумением, она начала повествовать об Эмилии, чье поведение в ту пору явно указывало на прочную привязанность к первому возлюбленному, и попросила, чтобы он дал ей возможность, уладить и это дело миром.
      - Ибо, - сказала она, - в своем собственном существовании я уверена не больше, чем в том, что вы по-прежнему владеете ее сердцем.
      Услыхав это, он прослезился, но покачал головой и уклонился от ее услуг, высказав пожелание, чтобы молодой леди выпало на долю большее счастье, чем то, какое он мог бы ей дать.
      Миссис Гантлит, смущенная этими словами и растроганная унылым тоном, каким они были произнесены, захотела узнать, не возникло ли какое-нибудь новое препятствие, вызванное недавней переменой в его чувствах или положении. А он, с целью избежать тягостного объяснения, ответил ей, что давно уже отчаялся утишить гнев Эмилии и по этой причине отказался от своих домогательств, которых никогда не возобновит, как бы сердце его ни страдало от такого решения; впрочем, он призвал в свидетели небо, что любовь и уважение его к ней и восхищение ею нимало не уменьшились. Но подлинной причиной, побудившей его отказаться от своего замысла, была мысль, что богатство его растаяло, и эта мысль, наряду с его гордыней, усугубляла страх перед новым поражением. Она пожалела, что он принял это решение, ибо оно нарушало интересы не только его, но и Эмилии, чье счастье, по ее мнению, зависело от его постоянства и привязанности, и пыталась разузнать подробнее о положении его дел, но он не поощрял этих расспросов, стараясь завести речь о чем-нибудь другом.
      После взаимных уверений в дружбе и уважении он пообещал часто навещать ее во время ее пребывания в столице и ушел в странном смятении, вызванном мечтаниями о любви, которые заслонили тяжкую заботу. Не так давно он покинул компанию тех сумасбродов, с которыми предавался разгулу в дни своего благоденствия, и начал общаться с более степенными и серьезными людьми. Но теперь он убедился в невозможности поддерживать знакомство также и с ними, ибо они владели большим состоянием, легко сорили деньгами, а истощенные его финансы не позволяли ему участвовать в их дорогостоящих развлечениях. Посему он должен был спуститься на одну ступень и примкнуть к группе старых холостяков и младших братьев, которые существуют на жалкий годовой доход. В эту компанию входили второсортные политиканы и маленькие критики, которые по утрам прогуливаются по Пел-Мел или посещают выставки картин, раза два в неделю появляются в гостиной, обедают за общим столом в трактире, с сознанием собственного превосходства разрешают споры в кофейне, занимают кресла в партере и раз в месяц проводят вечер с каким-нибудь знаменитым актером, чьи удивительные изречения повторяют затем в назидание своим скромным друзьям.
      В конце концов он не без удовольствия бывал в компании этих джентльменов, которые никогда не раззадоривали его страстей и не досаждали ему назойливыми вопросами о личных его делах, ибо, хотя многие из них давно уже поддерживали близкие и дружеские отношения друг с другом, им и в голову не приходило интересоваться заботами приятеля; а если один из двух задушевных друзей спрашивал другого, как ухитряется он жить, тот очень правдиво отвечал: "Право же, этого я и сам не знаю". Несмотря на такое флегматическое равнодушие, являющееся подлинно английской чертой, все они были безобидными, славными людьми, которые наслаждались шуткой и песней, любили рассказывать забавные историйки и гордились умением добывать провизию, в особенности рыбу, оленину и дичь.
      Наш молодой джентльмен был принят в их среду не как заурядный член, добивающийся доступа; за ним ухаживали, как за особой, обладающей талантами и весом, и его согласие сочли честью, оказанной их обществу. Такое представление об его превосходстве укреплялось его речами, более изящными и учеными, чем те, к которым они привыкли, и окрашенными самонадеянностью, столь приятно смягченной, что она не только не отталкивала, но даже внушала уважение. Они обращались к нему со всеми своими сомнениями касательно чужих стран, где никто из них не бывал, а также прибегали к его познаниям в области истории и богословия, ибо эти предметы часто служили предметом дебатов; и по всем вопросам поэзии он выносил авторитетные решения, которые одерживали верх даже над мнениями самих актеров. Множество разнообразных типов, какие он видел и наблюдал, и высший свет, где он столь недавно вращался, снабжали его бесчисленными занимательными анекдотами. Когда он немного свыкся со своими разочарованиями и начал вновь обретать природную живость, он стал осыпать приятелей таким количеством блестящих острот, что привел их в восхищение и был провозглашен первостепенным остроумцем; они принялись повторять его изречения и даже предлагали близким друзьям прийти послушать его. Один из актеров, который в течение многих лет важно разгуливал по тавернам в окрестностях Ковент-Гардена в качестве великого мастера острот и шуток, стал замечать, что круг его почитателей тает, а некий брюзгливый врач, сверкавший чуть ли не во всех жалких клубах этой части города, принужден был перенести арену своей деятельности в Сити, где ему и посчастливилось укорениться.
      Не должно удивляться таким успехам, если мы вспомним, что, не говоря уже о природных талантах и образовании, наш герой по-прежнему имел возможность узнавать обо всем, происходившем в кругу знатных особ, благодаря своему приятелю Кэдуоледеру, поддерживая с ним дружеские отношения, хотя они и пострадали от многих размолвок, вызванных саркастическими увещаниями мизантропа, не одобрявшего тех проектов, которые для Перигрина закончились неудачно, и теперь не вовремя вздумавшего хвастаться своим предвидением. Этого мало: иногда он каркал, как ворон, предсказывая новые беды, говорил, что министр обманет его, указывал на двуличие его патрона, на глупость знакомого, за которого Пикль поручился, на ненадежность океана и на подлость тех, кому он доверил свои наличные деньги, так как Крэбтри видел и наблюдал все глазами ипохондрика, который всегда подмечает худшую сторону человеческой природы.
      По этим причинам наш молодой джентльмен чувствовал иной раз омерзение к этому старику, которого считал теперь угрюмым циником, не столько возмущенным безумием и пороками рода человеческого, сколько радующимся несчастью ближних. Таким образом, он толковал крайне неправильно взгляды своего друга, ибо по справедливости навлек на себя его осуждение.
      Итак, угрызения совести очень часто разрушают самую близкую дружбу. Человек, сознающий свое безрассудство, бывает неумолимо оскорблен безупречным поведением приятеля, которое почитает издевательством над своими собственными промахами, даже если он и не вкусил горьких упреков, коих ни один грешник не может спокойно переварить. Вот почему дружба, связывавшая Крэбтри и Пикля, выдержала за последнее время немало ударов, которые, казалось, предвещали полный разрыв; многими резкими репликами обменивались они в уединенной беседе, и Крэбтри стал раскаиваться в том, что удостоил своим доверием столь неосторожного, своенравного и неукротимого юношу.
      Под влиянием таких припадков гнева он предсказывал Перигрину беду и даже поведал ему как-то утром, что видел во сне гибель двух ост-индских кораблей вместе с грузом, в который Пикль рискнул вложить свои деньги. Но это было обманчивое видение, так как недели через две один из кораблей причалил к пристани на реке, и Перигрин получил, тысячу фунтов вместо тех восьмисот, которые дал взаймы под обеспечение одному из подшкиперов. В то же время ему сообщили, что другой корабль не прибудет к сроку, ибо еще не обогнул мыса. Перигрин отнюдь не был огорчен этой вестью, зная, что чем дольше придется ему ждать денег, тем больше он получит прибыли; убедившись, что благодаря такому подспорью денежные затруднения теперь устранены, он воспрял духом и вновь обрел беззаботный вид.
      Однако его торжество оказалось недолговечным из-за маленького события, которого он не мог предвидеть. Однажды утром его посетил человек, ссудивший его приятелю тысячу фунтов за поручительством Перигрина, и объявил, что должник скрылся, потерпев неудачу, лишившую его и денег и надежды их вернуть; итак, наш герой нес теперь ответственность, поручившись за уплату долга, причем заимодавец, не желая пострадать от своего человеколюбия, умолял его уплатить согласно обязательству. Легко представить, что, получив такое известие, Перигрин отнюдь не сохранил хладнокровия. Он проклял свою опрометчивость, побудившую его заключить подобный договор с искателем приключений, которого он почти не знал; он вопиял против вероломного и, излив свой гнев в угрозах и проклятиях, осведомился о том, какова была эта затея, закончившаяся неудачей.
      Заимодавец, осведомленный об этом деле, удовлетворил его любопытство, сообщив ему, что беглеца соблазнил некий делец, промышляющий дачей ложных показаний, который взялся распорядиться тысячью фунтов так, что за короткий срок они доставят ему полную независимость, и набросал следующий план. "Половина этой суммы, - сказал он, - пойдет на покупку драгоценных камней, которые я заложу людям богатым и кредитоспособным, ссужающим деньги, под такое обеспечение за непомерные проценты. Другая половина послужит для выкупа камней, чтобы можно было заложить их снова почтенным ростовщикам той же породы; а когда они побывают, таким образом, в разных руках, мы будем требовать денег у каждого из этих лихоимцев, угрожая привлечь их к суду за взыскивание незаконных процентов. И я знаю, что они пойдут на такое вымогательство, только бы избежать позора, сопутствующего подобному обвинению".
      Этот проект, хотя и не отличавшийся честностью, был осуществим и произвел такое впечатление на нуждавшегося заемщика, что он согласился на предложение, и, благодаря кредиту нашего героя, деньги были получены. Драгоценные камни были затем приобретены, заложены и выкуплены агентом, взявшимся вести дело; и с таким мастерством справился он с этой затеей, что без труда мог доказать виновность каждого заимодавца. Покончив успешно с этим делом, сей верный агент навестил одного за другим всех кредиторов и сообщил им, что его хозяин намеревается подать на них в суд за лихоимство; после этого каждый дал взятку уведомителю, чтобы тот не давал показания, которое являлось единственным основанием для обвинительного приговора. Получив вознаграждение, агент почел своевременным удалиться во Францию со всей добычей, включая ту тысячу, с какою они затеяли это дело. После побега скрылся и сам должник; вот почему заимодавец принужден был обратиться к поручителю.
      Эта весть доставила большое огорчение нашему молодому джентльмену, который тщетно напоминал рассказчику, что тот обещал не требовать денег, покуда его не призовет к ответу его подопечная, и утверждал, что задолго до этого срока беглец может вернуться и уплатить долг. Но заимодавец остался глух ко всем уговорам; он говорил, что обещание дано условно; он полагал, что должник поступит по чести и совести; но теперь тот потерял все права на дружбу и доверие, взявшись за грязные дела, а вероломное его бегство отнюдь не является ручательством за его честность и намерение вернуться, но, напротив, служит предостережением, научившим его (заимодавца) заботиться о самом себе. Итак, он настаивал на немедленном возмещении убытков, угрожая законом, и Перигрин поневоле должен был расстаться с той суммой, какую только что получил. Но этот платеж был сделан с величайшей неохотой и негодованием и сопровождался объявлением войны беглецу и суровому кредитору, которых он заподозрил в тайном сговоре.
      ГЛАВА XCI
      Кэдуоледер играет роль утешителя при своем друге и в свою очередь утешен Перигрином, который начинает почитать себя отменным простаком
      Это новое несчастье, которое он справедливо приписывал своему безрассудству, вновь повергло его в печаль; и хотя он всеми силами старался утаить это дело от Кддуоледера, сей пытливый наблюдатель обратил внимание на его насупленную физиономию. Внезапное исчезновение должника возбудило подозрения мизантропа, и он с таким мастерством наводил справки, что через несколько дней ознакомился с делом во всех его деталях и решил рассеять свой сплин, повеселившись на счет раздражительного простака. С этой целью он при первом удобном случае обратился к нему с весьма серьезным видом и заявил, что один из его друзей имеет неотложную нужду в тысяче фунтов, и так как Перигрин имеет под рукой такую сумму, то он будет весьма ему признателен, если тот ссудит ее на несколько месяцев под верное обеспечение. Если бы Пикль знал подлинную причину этой просьбы, он, вероятно, дал бы отнюдь не благоприятный ответ; но Крэбтри столь искусно скроил соответствующую мину, что юноша не мог проникнуть в его замысел и с досадой и беспокойством отвечал, что этими деньгами он уже распорядился. Мизантроп, не удовлетворенный его раздражением, воспользовался привилегией друга и столь дотошно начал расспрашивать его о помещении капитала, что Перигрип после многих уклончивых ответов, заставивших его изощряться в выдумке, не мог заглушить свое возмущение и с бешенством воскликнул:
      - Будь проклята ваша назойливость! Эти деньги пошли к черту, и не будем больше говорить о них!
      - В таком случае, - продолжал мучитель с самым невозмутимым видом, который производил в высшей степени раздражающее действие, - я хотел бы знать условия. Ибо, полагаю, вы рассчитываете извлечь из них какую-нибудь выгоду.
      - Проклятье, сэр! - вскричал раздраженный юноша. - Если бы я ждал чего-нибудь от преисподней, я заключил бы соглашение с вами, ибо, клянусь душой, мне кажется, вы - один из любимых ее служителей на земле.
      С этими словами он выбежал из комнаты, а Кэдуоледер остался весьма доволен наказанием, понесенным юношей.
      Перигрин остыл после прогулки по парку, гнев его постепенно испарился, он занялся серьезными размышлениями о положении своих дел и решил с сугубым усердием и настойчивостью посещать патрона и министра, с целью получить какую-нибудь синекуру, которая вознаградила бы его за убытки, понесенные по их вине.
      Он отправился к его лордству и заявил ему о своем требовании, сообщив предварительно, что за последнее время понес еще несколько потерь, которые делают такую меру необходимой как для сохранения чести, так и для удовлетворения неотложных нужд.
      Его знатный друг похвалил его за внимание, с каким он печется о своих интересах, почитая это доказательством того, что Перигрин распрощался, наконец, с легкомысленной беззаботностью юности; он одобрил его требование, заявив, что не преминет известить о нем министра и воспользуется своим влиянием, дабы это требование поддержать, и поощрил его надежды, что в настоящее время освободилось несколько прибыльных мест, и, насколько ему известно, они еще не заняты.
      Эта беседа помогла Пиклю вернуть спокойствие духа, хотя он еще не забыл последней обиды, нанесенной ему Кэдуоледером, и тотчас придумал план мести; он знал, что доходы, получаемые мизантропом с его поместья, были последнее время очень невелики вследствие ряда переделок, предпринятых его арендаторами, которые обанкротились; поэтому, несмотря на всю свою бережливость, он едва мог сохранить кредит, и даже этот кредит зависел от получаемой им арендной платы. Будучи, таким образом, хорошо знаком с положением его дел, Перигрин написал Крэбтри письмо, подписанное якобы женой его главного арендатора и извещавшее, что, так как муж ее недавно умер, а большая часть скота пала от заразной болезни, она лишена возможности внести следуемую арендную плату и даже содержать в порядке ферму, если он, к чьей доброте она взывает, не окажет ей поддержки и не освободит от арендной платы на будущий год. Перигрин нашел способ отправить это сообщение по почте из города, в окрестностях которого находилась ферма, адресовав его цинику, чтобы тот, при виде знакомых штемпелей, никак не мог заподозрить обман.
      Как ни был приучен Крэбтри к превратностям судьбы и сколько ни хвастался своим стоицизмом, однако это послание вызвало у него живейшую досаду, и он имел необычайно кислый вид, когда его навестил сочинитель письма, который подстерег почтальона и последовал за ним на приличном расстоянии. Перигрин завел речь о своих неудачах и, перечисляя постигшие его разочарования, сообщил, что управитель его патрона просит снисхождения, так как не может уплатить причитающихся за последнюю четверть года процентов точно в назначенный срок; посему он, Пикль, остается без наличных денег и обращается к Крэбтри с просьбой ссудить сто фунтов из той суммы, какую тот должен получить из деревни.
      Эта просьба вызвала у старика такое раздражение и замешательство, что лицо его искривилось, живо напоминая лицо Диогена; он знал, что признание в истинном положении дел доставит Пиклю возможность ему отплатить и восторжествовать над ним; если же он напрямик откажется прийти на помощь Перигрину, то навеки лишится его дружбы и уважения, и, быть может, тот жестоко отомстит ему за скаредность, покажет всем, каков он на самом деле, и вызовет негодование тех, кого так долго обманывал. Сообразив все это, он некоторое время злобствовал и колебался, а Перигрин, якобы истолковавший ложно его молчание, предложил ему высказаться откровенно, ибо если Крэбтри считает исполнение этой просьбы рискованным, он, Пикль, обратится к другому лицу.
      Такое умышленно неправильное истолкование усилило муки мизантропа, который с великим возмущением вскричал:
      - Черт побери! Разве мои поступки когда-нибудь казались вам подлыми? Почему вы обращаетесь со мной, как с негодяем-ростовщиком?
      Перигрин очень серьезно отвечал, что этот вопрос вовсе не нуждается в ответе.
      - Если бы, - сказал он, - я считал вас ростовщиком, я явился бы к вам с обеспечением подмышкой. Но покончим с увертками. Хотите ли вы мне помочь? Исполните ли мое желание? Получу ли я деньги?
      - Пусть бы они были у вас в брюхе вместе с бочкой пороха! - воскликнул взбешенный циник. - Раз уж приходится мне подвергнуться пытке, вот - читайте эту гнусную бумагу! Проклятье! Почему природа не наделила меня хвостом и парой длинных ушей, чтобы я был настоящим ослом и жевал чертополох на каком-нибудь пастбище, не завися от своих ближних? Хотел бы я быть червем, чтобы зарыться в землю и прикрыть свое жилье одной-единственной соломинкой, а еще лучше стать осой или ехидной, чтобы подлый мир испытал на себе мою злобу! Но почему я говорю о подлости? Глупость, глупость - вот бич человечества! Дайте мне негодяя, но только разумного, и я приму его в святая святых своего сердца! Но дурак зловреднее голода, чумы и войны! Глупая старуха, которая написала или продиктовала это письмо, разорила семью и свела мужа в могилу своим невежеством и неумением вести хозяйство. И она всерьез обвиняет в своем несчастье провидение! А у меня вытаскивают из кармана триста фунтов, большую часть этих денег я должен торговцам, которым обещал заплатить в ближайшие три месяца. Да поразит ее чума! Хотел бы я, чтобы она была рогатой скотиной и заразилась этой болезнью! Поставив меня в такое затруднительное положение, эта ведьма имеет еще наглость просить, чтобы я помог ей заново оборудовать ферму! Клянусь богом, я не прочь послать ей веревку с петлей, и, пожалуй, вторую веревку я купил бы для себя, да вот только не хочется, чтобы надо мной потешались негодяи и шуты!
      Прочитав записку и выслушав эти возгласы, Перигрин отвечал с большим хладнокровием, что ему стыдно за человека, который, достигнув таких лет и называя себя философом, приходит в смятение от пустяка.
      - Значит, для вас прошли бесследно все преодоленные вами тягости, которыми вы хвалились, - сказал он, - а также и все ваши хитроумные наблюдения над человеческой природой? Где то стоическое равнодушие, которого вы, по вашим словам, достигли, если это ничтожное разочарование может до такой степени вас взволновать? Что значит потеря трехсот фунтов по сравнению с теми бедствиями, какие постигли меня на протяжении последних двух лет? Однако вы берете на себя смелость выступать в роли цензора и обвинять нетерпеливую и пылкую юность, словно вы сами одержали полную победу над всеми страстями. На днях вы были так любезны, что, несмотря на мою печаль, упрекнули меня в неблагоразумии и дурном поведении; а что, если я теперь верну вам ваше обвинение и спрошу, как мог человек, наделенный столь глубоким умом, доверить свое имущество благоусмотрению невежественных крестьян? Как могли вы быть столь слепы, что не предвидели необходимости починок и переделок, а также забыли о возможном банкротстве, падеже скота или неурожае? Почему не обратили свою землю в наличный капитал и, так как у вас нет родственников, почему не купили ренты, на которую могли бы жить в довольстве, не страшась никаких последствий? Неужели вы не можете извлечь из всего вашего философического багажа ни одного изречения, которое помогло бы вам спокойно перенести столь обычную неприятность?
      - Будь проклята ваша торопливость! - вскричал циник, задыхаясь от желчи. - Если бы рак или сифилис забрались вам в глотку, я меньше страдал бы от вашего языка. А впрочем, сорока - и та рассуждала бы разумнее! Неужели вы не понимаете, мистер Умная Голова, что этот казус не имеет никакого отношения к философии? Если бы мне отсекли все конечности, если бы терзала меня подагра или каменная болезнь, если бы меня лишили свободы и отняли единственного ребенка или был бы я наказан смертью дорогого друга вроде вас - философия могла бы стать моей утешительницей! Но разве философия заплатит мои долги или освободит меня от бремени обязательств перед людьми, которых я презираю? Говорите - изрекайте - доказывайте - или пусть небо замкнет вам уста навеки!
      - Вот приятные плоды вашей мизантропии, - отвечал юноша, - вашей похвальной затеи освободиться от уз, налагаемых обществом, и вращаться в своей собственной высшей сфере. Не будь вы таким удивительным умником, желающим посмеяться над людьми, вас не могло бы огорчить столь ничтожное затруднение. Любой из ваших друзей снабдил бы вас нужной суммой. А теперь свет может отплатить вам за насмешки; ибо у вас такие милые отношения с вашими знакомыми, что им доставит величайшее удовольствие весть о том, как вы ускользнули от всех бед с помощью хорошо затянутой петли. Об этом я упоминаю лишь вскользь, предлагая вам хорошенько обдумать дело; а если конец будет именно таков, я воспользуюсь своим влиянием на коронера, чтобы он вынес приговор: "Сумасшествие" - и ваши останки удостоились христианского погребения.
      С этими словами он удалился, чрезвычайно довольный своею местью, которая возымела такое действие, что если бы не единственное соображение, упомянутое выше, Крэбтри, вероятно, не преминул бы прибегнуть к указанному средству. Но нежелание доставить удовольствие и развлечение своим ближним заставило его воздержаться от этой меры, а следующая почта, по счастью, вывела его из заблуждения касательно положения его дел; и это известие подействовало на него так сильно, что он не только простил нашему герою стратагему, автора коей тотчас угадал, но и предложил ему свой кошелек; итак, все закончилось дружеским соглашением.
      Тем временем Перигрин неустанно посещал вельможу; он не пропускал ни одного утреннего приема, не щадил сил и изощрял свой ум, стараясь разведать о свободных должностях, и ежедневно просил содействия у своего патрона, который, казалось, искренно защищал его интересы; однако он всегда опаздывал со своими просьбами, или же должность, которой он добивался, находилась вне ведения министра.
      Хотя эти сообщения сопровождались самыми горячими уверениями в дружбе и сочувствии, тем не менее молодой джентльмен был глубоко обижен, так как видел в них увертку двуличного придворного, и громко жаловался его лордству, заявляя в то же время о своем намерении продать закладную за наличные деньги и истратить их до последнего фартинга на то, чтобы расстроить планы министра на первых же выборах, которые тот будет проводить. В таких случаях его лордство всегда находил нужный ответ. Теперь он уже не пытался успокоить его уверениями в благосклонности министра, заметив, что это лекарство вследствие частого употребления перестало действовать на нашего героя, чьи угрозы он начал отражать такими доводами: у министра кошелек тяжелее, чем у мистера Пикля; стало быть, юноша неизбежно потерпит поражение, если вздумает вступить с ним в борьбу; в таком случае он лишится всех средств к существованию и потеряет всякую надежду на обеспечение.
      Справедливости этого замечания наш молодой джентльмен не мог не признать, хотя оно отнюдь не оправдывало поведения министра. В сущности Пикль начал сомневаться даже в искренности своего патрона, который, казалось ему, забавляется его нетерпением и придумывает неудачные отговорки, не желая устроить для него еще одну аудиенцию у министра. К тому же его лордство стал менее доступен, чем раньше; и Перигрину пришлось настойчиво требовать денег у управителя, прежде чем тот вручил ему, наконец, проценты за последнюю четверть года.
      Встревоженный такими размышлениями, он пошел посоветоваться с другим пэром, которому помог в истории с его сыном, и к великому своему огорчению услыхал, что тот, кому он так долго доверял, стяжал плохую славу. Сей новый советчик, который, будучи придворным, являлся соперником первого, дал понять нашему герою, что он полагается на человека ненадежного; что у его патрона состояние расстроено, а влияние его незначительно, и ограничивается оно только улыбками и нашептыванием; что он лично гордился бы возможностью ходатайствовать за мистера Пикля перед министром.
      - Но раз вы поручили себя покровительству другого пэра, - сказал он, чьи интересы сталкиваются с моими, я не могу теперь заботиться о вас, не навлекая на себя обвинения, будто я обольщаю приверженцев этого лорда, а такие упреки я меньше всего желал бы слышать. Однако я всегда готов помочь вам советом, и - вот вам доказательство: сейчас я рекомендую настаивать на свидании с самим сэром Стэди Стируэлом, дабы вы могли лично заявить ему о своих претензиях, не рискуя быть ложно истолкованным; и постарайтесь добиться от него какого-нибудь определенного обещания, которое он уже не может взять назад без ущерба для своей репутации; ибо неопределенное заверение в благосклонности является неизменной броней, носимой всеми министрами для защиты против домогательства тех, кому они не намерены покровительствовать и не хотят отказывать.
      Так как этот совет совпадал с его собственными домыслами, наш герой при первом удобном случае потребовал аудиенции и заявил напрямик своему патрону, что, если ему не окажут этой милости, он будет почитать влияние его лордства весьма незначительным, а свои надежды несбыточными; в таком случае он намерен продать закладную и жить независимо на ежегодную ренту.
      ГЛАВА XCII
      Он удостаивается второй аудиенции у министра, в чьей искренности убеждается. - Его гордость и честолюбие вновь оживают и вновь его ждет разочарование
      Если бы деньги молодого джентльмена находились в других руках, быть может пэр прилагал бы очень мало усилий, чтобы удовлетворить его требования или предотвратить его месть; но он знал, что продажа закладной неизбежно повлечет за собой дознание, которого он желал избежать. Поэтому он воспользовался всеми своими связями, чтобы добиться желанной аудиенции. Получив ее, Перигрин с великим воодушевлением и пылкостью распространился об ущербе, нанесенном его состоянию в деле с боро, от которого он выставил свою кандидатуру; он упомянул о разочаровании, постигшем его на других выборах, напомнил о тех посулах, какими его тешили, и в заключение пожелал узнать, на что может он рассчитывать от его щедрот.
      Министр, терпеливо выслушав его до конца, отвечал весьма приветливо, что он получил прекрасные отзывы о его заслугах и преданности и весьма расположен воздать ему должное; но вплоть до последнего времени он не ведал о природе его чаяний, равно как и не властен был создавать должности для тех, кому склонен был услужить; впрочем, если мистер Пикль придумает какое-нибудь средство, с помощью которого можно проявить дружеское к нему расположение, он, министр, не замедлит этим средством воспользоваться.
      Услыхав такие слова, Перигрин назвал несколько должностей, которые, как было ему известно, оставались свободными. Но министр снова прибег к старой уловке: одна из этих должностей не была ему подведомственна, вторая обещана третьему сыну некоего графа еще при жизни лица, это место занимавшего, третья связана с выплатой пенсии, поглощавшей добрую половину дохода. Короче, в ответ на все предложения Перигрина выдвигались непреодолимые препятствия, хотя он прекрасно понимал, что это всего-навсего благовидные отговорки, имеющие целью смягчить унизительный отказ. Возмущенный такой неискренностью и неблагодарностью, он сказал:
      - Я легко могу предвидеть, что в подобных затруднениях недостатка не будет всякий раз, когда мне придется о чем-нибудь просить; поэтому я избавлю себя от труда обращаться с новыми просьбами.
      С этими словами он круто повернулся и вышел, пылая злобой и жаждой мести. Но его патрон, не считая нужным доводить его до крайности, убедил министра предпринять что-нибудь для умиротворения юноши; и в тот же вечер наш герой получил извещение, что его лордство желает видеть его немедленно.
      Тогда Пикль отправился в дом лорда и предстал перед ним с весьма мрачным видом, который свидетельствовал о том, что раздражение его слишком велико, чтобы он мог выслушивать упреки. Посему проницательный пэр не стал журить его за его поведение во время аудиенции, а только сообщил, что министр, в благодарность за его услуги, посылает ему банкнот в триста фунтов и обещает платить эту сумму ежегодно, покуда дела его не будут устроены. Это известие немного успокоило юношу, соизволившего принять подарок, а на утреннем приеме он выразил благодарность министру, который удостоил его самой благосклонной улыбки, окончательно рассеявшей его неудовольствие; ибо, не имея возможности угадать подлинную причину этой временной поблажки, он принял такое снисхождение за неоспоримое доказательство искренности сэра Стэди и твердо поверил, что при первом же удобном случае тот предоставит ему какое-нибудь место, только бы не платить пенсию из собственного кармана. Вероятно, предположения оправдались бы, если бы непредвиденная случайность не опрокинула корабль его упований при дворе.
      Тем временем мимолетная улыбка фортуны воскресила горделивые и честолюбивые замыслы, какие он лелеял в прошлом. Снова он высоко поднял голову, доброе расположение духа вернулось к нему, и лицо прояснилось. Мало того, его начали почитать восходящим светилом приверженцы министра, которые заметили те особые знаки внимания, какие были ему оказаны на утреннем приеме; и по этой причине кое-кто из них стал перед ним заискивать. Теперь он уже не сторонился прежних друзей, с которыми промотал значительную часть своего состояния; со свойственной ему непринужденностью и фамильярностью он встречался с ними в общественных местах и, воодушевленный своими надеждами, участвовал даже иной раз в кутежах. Вместе с Кэдуоледером он вновь принялся за свои каверзы и совершил ряд подвигов, служивших к посрамлению тех, кто навлек на себя их неудовольствие.
      Но вскоре эти забавы были прерваны происшествием роковым и неожиданным. Его знатного покровителя хватил апоплексический удар, от которого его спасли врачи, чтобы затем отправить на тот свет по всем правилам: через два месяца после их визита милорда постигла участь всех смертных. Перигрин был весьма опечален этим событием, так как не только питал дружеские чувства к покойному, которому считал себя многим обязанным, но и опасался, что его собственным интересам жестоко повредит смерть этого пэра, являвшегося, по его предположениям, главным их защитником. Поэтому он облачился в траур из уважения к памяти усопшего друга и предался искренней скорби и печали, хотя в действительности у него были более серьезные причины для огорчения, чем полагал он в ту пору.
      Когда настал день платежа, он обратился к управителю наследника его лордства, чтобы получить по обыкновению проценты; и читатель должен признать, что у Пикля были некоторые основания удивиться, когда управитель заявил, что он не имеет никаких прав ни на основной капитал, ни на проценты. Правду сказать, управитель говорил очень вежливо, а также и разумно.
      - Один ваш вид, сэр, - сказал он Пиклю, - снимает с вас всякое подозрение в умышленном обмане; но закладная на эти земли, о которой вы упоминаете, была выдана другому лицу за много лет до того, как вы, по вашим словам, дали взаймы эту сумму; и как раз сегодня утром я уплатил проценты за четверть года, о чем свидетельствует эта расписка, которую вы благоволите прочесть.
      Перигрин был столь ошеломлен этим сообщением, лишавшим его всего имущества, что не мог выговорить ни слова, - это обстоятельство отнюдь не повысило его во мнении управителя, который начал всерьез сомневаться в его честности, ибо среди разобранных им бумаг покойного не оказалось ни одной пометки, расписки или упоминания об этой закладной. После долгого молчания, вызванного потрясением, Перигрин опомнился и заявил, что либо управитель жестоко заблуждается, либо предшественник нынешнего лорда был отъявленным негодяем.
      - Но разрешите вам сказать, мистер как вас там зовут, - заключил он, что ваше ни на чем не основанное заявление отнюдь не принудит меня безропотно примириться с потерей десяти тысяч фунтов.
      Произнеся эти слова, он удалился столь ошеломленный таким недоразумением, что вряд ли сознавал, на ногах он стоит или на голове; по дороге он свернул в парк и бродил там, произнося монолог в похвалу покойного друга, состоящий из ряда проклятий, обратившихся на его же голову; когда же бешенство постепенно уступило место раздумью, он стал серьезно и горестно размышлять о своем несчастье и решил, не теряя времени, посоветоваться с адвокатами. Но прежде всего он намерен был обратиться к наследнику, который, выслушав правдивый рассказ об этом деле, быть может согласится отдать ему должное.
      Приняв такое решение, он на следующее же утро положил в карман свои бумаги и отправился в портшезе к дому молодого аристократа, куда был допущен благодаря своей наружности и небольшой сумме, врученной привратнику. Он объяснил ему все происшедшее, подкрепив свои слова документами, которые предъявил, и заметив, что имя покойного будет обесчещено, если он принужден будет искать справедливости в суде.
      Душеприказчик, будучи человеком благовоспитанным, выразил искреннейшее сочувствие его потере, хотя, казалось, был не очень удивлен услышанным и высказал пожелание, - раз уж мошенничество было совершено, - чтобы убытки пали на первого владельца закладной, который, по его словам, был вороватым ростовщиком, нажившим состояние на несчастье ближних. В ответ на доводы нашего героя он заявил, что не считает себя обязанным заботиться о репутации своего предшественника, который обошелся с ним жестоко и несправедливо, не только лишив его помощи и поддержки, но и причинив ущерб наследственному имуществу, насколько это было в его власти; поэтому не следует ожидать, чтобы он уплатил десять тысяч, за которые не получил никакого возмещения. Несмотря на свою досаду, Перигрин не мог не признать, что отказ не лишен основания. Излив негодование в злобных ругательствах по адресу умершего, он распрощался с любезным наследником и немедленно обратился за советом к адвокату, который заявил, что у него есть все основания выиграть тяжбу, после чего и был приглашен вести это дело.
      Все эти шаги были предприняты в первый момент напряжения душевных сил, когда разнообразные страсти, пробужденные бедствием, привели его в такое смятение, что он принимал за душевное равновесие то, что являлось в сущности помрачением сознания; и прошло два дня, прежде чем он понял размеры постигшего его несчастья. Вот тогда-то он подверг самого себя тягостному допросу; каждый исследованный пункт причинял ему новые муки, и в конце концов он пришел к открытию, что от богатства его ничего не осталось и он обречен жить в тягостной зависимости от других. Уныние его было так глубоко, что одна эта мысль могла толкнуть его на какой-нибудь отчаянный путь, если бы противовесом ей не являлись успокоительные речи адвокатов и уверения министров, которые служили для него единственным оплотом против нищеты жалким оплотом, как убеждаются обычно люди.
      Человек по природе своей покладист и, если есть у него хоть слабая надежда, удивительно умеет приспособляться к превратностям судьбы, в особенности если наделен живым и пылким воображением. Так было и с нашим искателем приключений; вместо того чтобы предаваться меланхолическим размышлениям, которые внушала ему его потеря, он обратился к обольстительной и обманчивой надежде, тешась несбыточной мечтой о будущем величии и стараясь окутать прошлое покрывалом забвения.
      После недолгих колебаний он решил осведомить Крэбтри о своем несчастье, чтобы поскорее пройти через мучительное испытание и не выслушивать бесконечных саркастических намеков и недоверчивых замечаний, которые были для него невыносимы. Поэтому он при первом удобном случае сообщил ему, что совершенно разорился по вине своего коварного патрона и попросил, чтобы Крэбтри не увеличивал его печали циническими словами, которые приятны людям, склонным к мизантропии. Крэбтри выслушал это признание с изумлением, не отразившимся, однако, у него на физиономии, и, помолчав, сказал, что наш герой не услышит больше от него ни одного замечания об этом событии, которое он давно предвидел и ждал со дня на день; и с иронической усмешкой посоветовал ему утешиться обещанием министра, который, несомненно, уплатит долги своего умершего закадычного друга.
      ГЛАВА ХСIII
      Перигрин отдает себя на суд общества и принят членом Общества сочинителей
      После этого горького объяснения наш молодой джентльмен начал придумывать средство, чтобы пополнить сумму годового дохода, столь значительно уменьшившегося, и решил использовать в той или иной форме те таланты, какими наделили его природа и образование. В пору своего преуспеяния он слыхал о разных сочинителях, которые, не притязая на дарование или известность в области изящной литературы, получали большие деньги, исполняя для книгопродавцев работу, не имеющую никакого отношения к славе. Так, например, один из них занимался всевозможными переводами, по столько-то за лист, и даже держал на жаловании пять-шесть писцов, вечно трудившихся, подобно клеркам в конторе; благодаря этому он имел возможность жить в довольстве, наслаждаясь обществом друзей и бутылкой вина, не гоняясь за славой и домогаясь только репутации честного человека и доброго соседа. Другой изобретал разнообразные планы для новых лексиконов, составляемых поденными работниками под его наблюдением; специальностью третьего была история, а также рассказы о путешествиях, собранные или сокращенные такого же рода помощниками.
      Мистер Пикль, занявшись сравнениями, воздал должное своим способностям, нимало не сомневаясь в том, что может превзойти любого из этих предпринимателей во всех отраслях их промысла, если придется ему когда-нибудь проделать такой опыт; но честолюбие побуждало его сопрячь выгоду со славой и создать произведение, которое заставит публику прославить его имя и в то же время упрочит его положение среди издателей. С этою целью он стал поклонником музы; и памятуя о том, сколь мало внимания уделяет наш век тем поэтическим произведениям, которые лишены сатиры или непристойностей, он занялся подражанием Ювеналу и жестоко отхлестал по заслугам ряд видных особ. Хотя имя его не было напечатано на заглавном листе, однако он позаботился о том, чтобы все угадали истинного автора, каковой не совсем обманулся в своих ожиданиях, ибо издание было тотчас распродано и об этом произведении беседовали на всех изысканных ассамблеях.
      Столь удачное выступление не только вызвало заискивание книгопродавцев, которые добивались знакомства с ним, но и возбудило внимание компании сочинителей, именовавшей себя "Обществом" и пославшей к нему депутата с предложением стать членом Общества, избранным единогласно. Намеченный для этой цели депутат, сам будучи бардом, вкусившим от щедрот нашего героя, с величайшим красноречием убеждал его пойти навстречу их братству, описание коего разожгло любопытство Пикля, который отпустил посланца, поблагодарив за великую честь, оказанную ему Обществом, и пообещав и впредь заслуживать такие похвалы.
      Позднее тот же самый вестник познакомил его с церемониями Общества и, выслушав его, Перигрин сочинил оду, которую надлежало прочесть публично в вечер официального вступления в число членов. Он узнал, что это учреждение является попросту содружеством сочинителей, объединившихся по взаимному соглашению, во имя общих интересов и развлечения и враждовавших с другим такого же рода союзом, куда входили их заклятые враги и хулители. Стало быть, не чудо, что они старались укрепиться с помощью такого ценного приобретения, каким должен был оказаться наш герой. Общество состояло только из сочинителей, а последние занимали все ступени известности, начиная от слагателя песни, положенной на музыку, и кончая драматическим бардом, который появлялся на котурнах на сцене; мало того, один из членов Общества закончил эпическую поэму в восьми частях и в настоящее время хлопотал о подписке на издание.
      Нелепо было бы предполагать, что такое сборище сынов Аполлона может проводить целые вечера спокойно и благопристойно, если его не обуздывает лицо, пользующееся авторитетом; и так как это затруднение было предусмотрено, они избрали председателя, облеченного властью зажимать рот членам, вздумавшим нарушить согласие или субординацию. Мудрец, занимавший в ту пору пост председателя, был пожилым человеком, чья физиономия живо отражала ту злобную досаду, какая появляется после многократных освистываний. Ему чрезвычайно не посчастливилось с его театральными произведениями, и был он к тому времени "освистан без всякой надежды на искупление" (по словам одного нечестивого остроумца, который принимал участие в провале его последней пьесы). Однако он все еще медлил у подножья Парнаса, переводя кое-кого из классиков и пописывая всякую всячину; и благодаря несокрушимой уверенности, высокомерной дерзости, бесстрашным злобным речам и некоторому знанию жизни он ухитрился приобрести и сохранить репутацию человека, обладающего знаниями и остроумием во мнении тех, кто не имел ни того, ни другого. И эту точку зрения разделяли даже несколько членов Общества, хотя большинство тех, кто способствовал его избранию, состояло из лиц, страшившихся его злобы, уважавших его опытность и преклонный возраст или ненавидевших его соперника, эпического поэта.
      Основною целью этого Общества, как я уже упоминал, было оказание помощи друг другу и распространение произведений, которые они, пользуясь всем своим искусством и влиянием, дружно рекомендовали читателю не только в частной беседе, но и в случайных эпиграммах, критических заметках и объявлениях, помещаемых в газетах. В этой науке, грубо именуемой "пусканьем пыли в глаза", они достигли такой тонкости, что сочинитель очень часто писал ругательный отзыв о своей собственной пьесе, чтобы разжечь любопытство горожан, которые ее не видели. Несмотря на такое единодушие, царившее в Обществе, между двумя упомянутыми мною соперниками давно уже разгоралась вражда из-за первенства, на которое притязали оба, хотя большинством голосов оно было присуждено нынешнему председателю. Впрочем, неприязнь никогда не проявлялась в форме оскорбительной или вызывающей, но на каждом собрании давала о себе знать в попытках превзойти друг друга в остроумных изречениях и колких репликах; итак, изысканное кушанье, составленное из такого рода острот, подавалось каждый вечер для увеселения и поучения младших членов, которые в таком случае неизменно делились на партии, объявляя себя сторонниками одного из соперников и поощряя своего избранника взглядами, жестами или аплодисментами, в зависимости от хода состязания.
      Это почтенное Общество собиралось в лучшей комнате трактира, где подавалось вино, пунш или пиво, причем сообразовались со средствами или наклонностями присутствующих, из коих каждый платил сам за себя; и здесь наш герой был введен в круг двадцати незнакомцев, которые по виду своему и обмундированию являли весьма живописное разнообразие. Он был принят торжественно и посажен по правую руку председателя, который, потребовав тишины, прочел вслух его вступительную оду, заслужившую всеобщее одобрение. Затем ему предложили принести обычную клятву, которая обязывала его заботиться о чести и выгоде Общества, поскольку это от него зависит, при всех жизненных обстоятельствах; а когда клятва была дана, его чело увенчали лавровым венком, сохранявшимся свято для обряда посвящения.
      Когда эта церемония была подобающим образом закончена, новый член осмотрелся вокруг и с еще большим вниманием обозрел своих собратьев; здесь он заметил странное собрание париков такого цвета, таких фасонов и размеров, каких никогда еще не видывал. Лица, сидевшие ближе всех к председателю, отличались внушительными париками, представлявшими удивительное разнообразие: у одних на макушке поднимался крепостной вал; у других вздымались две горы - Геликон и Парнас, а у третьих локоны завивались, как рога Юпитера Аммона. По соседству с ними находились парики, которые только условно можно было назвать париками, ибо к собственным волосам их обладателей, взбитым кое-как, был привязан жиденький хвостик; а дальше виднелись копны волос, не поддающиеся никакому описанию.
      Их одеяние вполне соответствовало убранству голов: костюмы тех, кто занимал почетные места, были пристойными и чистыми, а у лиц второй категории - потертыми и не первой свежести; что же касается дальнего конца комнаты, то там Перигрин подметил всевозможные уловки скрыть дыры на штанах и грязное белье. Мало того, он мог определить по их физиономиям, в каких видах поэзии они упражнялись под покровительством музы. Он видел Трагедию, обращавшую на себя внимание суровым величием осанки, Сатиру, хмуро притаившуюся в гримасе зависти и недовольства, Элегию, выражавшую свою тоску в похоронной гримасе, Пастораль, дремавшую с томной миной, Оду, отличавшуюся безумным взором, и Эпиграмму, прищурившуюся с дерзкой насмешкой. Быть может, наш герой переоценивал свою проницательность, когда утверждал, что ясно видит, каково положение каждого из них, и берется угадать их доходы с точностью до трехфартингов.
      Собравшиеся, не заводя общего разговора, разбились на группы; эпический поэт привлек внимание маленького кружка, но председатель вмешался, крикнув: "Никаких тайных совещаний, никаких заговоров, джентльмены!" Его соперник, почитая своею обязанностью не пропускать мимо ушей этого выговора, ответил:
      - У нас нет никаких секретов. Имеющий уши да слышит. Это было сказано для предупреждения присутствующих, чьи взоры тотчас загорелись в ожидании привычного кушанья; но председатель, по-видимому, уклонился от состязания, ибо, вместо того чтобы принять боевую осанку, он спокойно ответил, что видел, как мистер Метафора украдкой подмигнул одному из своих сообщников и шепнул ему что-то, вследствие чего он, председатель, и заключил, что речь идет о каких-то тайнах.
      Эпический поэт, полагая, что противник оробел, решил воспользоваться его замешательством, чтобы упрочить свою репутацию в присутствии гостя; с этой целью он спросил с торжествующим видом, неужели каждый, у кого подергивается веко, должен быть заподозрен в заговоре? Председатель, угадавший его намерение и уязвленный его дерзостью, сказал:
      - Разумеется, можно предположить, что тот, у кого слабая голова, страдает и слабостью век.
      Этот острый ответ вызвал торжествующий смех у приверженцев председателя, и один из них заметил, что соперник получил здоровый удар по макушке.
      - О да, - ответствовал бард, - в этом отношении председатель имеет преимущество передо мною. Будь на моей голове прикрытие из рогов, я не так сильно почувствовал бы удар.
      Эта отповедь, бросавшая тень на жену председателя, заставила просиять друзей зачинщика, чьи физиономии начали было слегка омрачаться, и произвела как раз обратное впечатление на партию противника, покуда ее вождь, призвав на помощь все умственные свои силы, не ответил на сей салют замечанием, что нет надобности в прикрытии, если то, что под ним находится, не стоит защиты.
      Этот ответный удар, направленный против супруги мистера Метафоры, которая отнюдь не отличалась красотою, не преминул воздействовать на слушателей; что же касается самого барда, то он был явно смущен намеком, на который, однако, ответил, не колеблясь:
      - Ей-богу, я думаю, что если то, что вы защищаете, лишится прикрытия, вряд ли кому захочется пойти на приступ!
      - Да, если их батареи так же беспомощны, как залпы вашего остроумия, сказал председатель.
      - Что до этого, - вскричал бард, - им не понадобилось бы пробивать брешь! Они нашли бы, что бастион la pucelle {Девственница (франц.).} разбит вдребезги, хи-хи!
      - Но вам-то не по силам было бы заполнить la fosse {Яма (франц.).}, заметил председатель.
      - Да, признаюсь, это невозможно! - ответил бард. - Там я нашел бы hiatus maxime deflendus!
      Председатель, возмущенный этими словами, произнесенными в присутствии нового члена, возопил, пылая негодованием:
      - Если бы отряд саперов принялся за вашу голову, они нашли бы в ней достаточно мусора, чтобы засорить все сточные трубы в городе!
      Тут раздался стон, вырвавшийся у поклонников эпического поэта, который, взяв с великим спокойствием понюшку табаку, сказал:'
      - Когда человек говорит грубости, я вижу в этом неоспоримое доказательство его поражения.
      - В таком случае вы сами являетесь стороной, потерпевшей поражение, ибо первый перешли к личным выпадам! - вскричал противник.
      - Я взываю к тем, для кого разница очевидна, - ответствовал бард. Джентльмены, рассудите нас!
      Это обращение вызвало возгласы со всех сторон, и все Общество пришло в смятение. Каждый вступил в спор с соседом, обсуждая обстоятельства дела. Председатель тщетно пытался утвердить свою власть; шум становился все громче и громче; спорщики разгорячились; слова: "болван", "дурак" и "негодяй" носились в воздухе. Перигрин наслаждался суматохой и, вскочив на стол, бросил боевой клич, после чего в десяти местах немедленно завязалась битва, принявшая характер поединков. Огни погасли; сражающиеся колотили друг друга без разбора; проказник Пикль в темноте наносил удары наобум; а публика в нижнем этаже, испуганная шумом драки, грохотом падающих стульев и воплями тех, кто участвовал в битве, бросилась наверх, чтобы произвести разведку и, если можно, прекратить этот безобразный шум.
      Как только комнату осветили, на поле битвы обнаружились странные группы стоящих и поверженных людей. Оба глаза мистера Метафоры были обведены синевато-багровыми кругами, а у председателя сочилась из носа кровь. Один из трагических авторов, на которого напали в темноте, схватил лежавший на столе нож для сыра и воспользовался им, как кинжалом, приставив к горлу противника; но, по милости божией, нож был недостаточно отточен, чтобы прорезать кожу, и только поцарапал ее в нескольких местах. Сатирик едва не откусил ухо лирическому барду. Рубашки и шейные платки были разорваны в клочья, а валявшиеся на полу парики имели столь жалкий вид, что при самом внимательном осмотре нельзя было угадать их владельцев, из коих многим пришлось воспользоваться носовым платком за неимением ночного колпака.
      Но тут подоспели люди, положившие конец побоищу; иные из участвовавших в битве устали от драки, в которой на их долю не выпало ничего, кроме побоев; другие устрашились упреков хозяина трактира и его спутников, грозивших вызвать стражу; а очень немногие устыдились, будучи застигнуты в разгар позорной стычки. Но, хотя битва и закончилась, в тот вечер невозможно было восстановить благообразие и порядок в собрании, каковое и было распущено после того, как председатель смущенно принес извинение нашему герою за непристойный переполох, случившийся, по несчастью, в первый же вечер его вступления в Общество.
      Перигрин и в самом деле размышлял о том, позволяет ли ему его репутация появиться снова в этом почтенном братстве; но, зная, что здесь есть несколько человек действительно одаренных, как бы ни было нелепо их поведение, и отличаясь тем веселым нравом, который всегда ищет, над чем бы посмеяться, как говорит Гораций о Филиппе: Risus undique quaerit {Смех повсюду отыщет (лат.).}, - он решил посещать Общество, невзирая на это происшествие, случившееся в день его посвящения; к тому же его подстрекало желание узнать тайны театральной жизни, с которыми, полагал он, кое-кто из членов был хорошо знаком. Вдобавок незадолго до следующего собрания к нему явился его знакомый, рекомендовавший его в члены Общества, и заявил, что такого столкновения не бывало со дня основания содружества и вплоть до этого самого вечера, и обещал, что в будущем у него не будет оснований возмущаться их поведением.
      Убежденный этими доводами и уверениями, Перигрин решил еще раз появиться на их собрании, и все вели себя весьма благопристойно; не было никаких споров и препирательств, и Общество занялось делами, подлежащими его ведению, а именно выслушивало жалобы отдельных лиц и помогало им спасительными советами. Первым, кто добивался удовлетворения, был некий крикливый шотландец; на странном диалекте он жаловался, что в начале сезона вручил свою комедию директору одного театра, который, продержав ее у себя полтора месяца, вернул автору, заявив, что она лишена всякого смысла и написана не по-английски.
      Председатель, который, кстати сказать, предварительно ознакомился с пьесой, опасаясь подвергнуть свою репутацию риску, заявил, в присутствии всех собравшихся, что не берется защищать эту пьесу с точки зрения здравого смысла, но в отношении языка ей нельзя предъявить никаких обвинений.
      - Впрочем, дело это очень простое, - сказал он, - директор даже не потрудился прочитать пьесу, но составил себе понятие о ней, побеседовав с автором, и ему и в голову не пришло, что она была просмотрена писателем-англичанином. Как бы там ни было, вы должны быть весьма признательны ему за то, что он так скоро с вами покончил, и отныне и до конца жизни я буду о нем наилучшего мнения. Ибо кроме вас я имел дело с авторами иного рода, более известными, чем вы, и более значительными, которые лучшие годы жизни пребывали в услужении и зависимости и в конце концов распрощались с надеждой увидеть свои пьесы на сцене театра.
      ГЛАВА XCIV
      Дальнейшая деятельность Общества
      Когда это дело было обсуждено, другой джентльмен принес жалобу, заключавшуюся в том, что он взялся перевести на английский язык одного известного писателя, жестоко искаженного прежними переводчиками, но как только стало известно о его плане, владельцы этих жалких переводов начали порочить его работу, усердно прибегая к клевете, противной истине и справедливости, и утверждая, будто он не понимает ни слова на том языке, с которого вздумал переводить. Этот случай весьма близко касался большей части присутствующих, а посему был подвергнут серьезному обсуждению. Одни говорили, что это надлежит рассматривать не только как предумышленную вылазку против жалобщика, но и как злокозненное обращение к публике, предназначенное к тому, чтобы проверить способности всех других переводчиков, из коих немногие, как известно, могли бы выдержать такое испытание. Другие находили, что помимо этого соображения, имевшего сугубое значение для Общества, следует изыскать необходимые меры, дабы смирить самонадеянность издателей, которые с незапамятных времен изо всех сил старались прижать и поработить своих авторов, не только уплачивая людям талантливым столько, сколько получает портной-поденщик, да к тому же не давая праздничного дня раз в неделю, но и извлекая из их бедности выгоду, противную законам справедливости и человечности.
      - Например, - сказал один из членов, - когда я приобрел в столице некоторую известность, один из этих тиранов, обласкав меня, заявил о своей дружбе и даже снабдил деньгами ввиду моего затруднительного положения; посему я смотрел на него как на образец бескорыстия и милосердия, и, если бы он знал мой нрав и умел со мной обращаться, я стал бы для него писать на предложенных им условиях. Пользуясь, таким образом, его дружбой и нуждаясь как-то в небольшой сумме, я доверчиво обратился с просьбой к моему доброму другу, но внезапно он забыл о великодушии и отказал мне в самых унизительных выражениях; и хотя я уже продвинулся в работе, предназначенной для него, настолько, что этой работой мог бы уплатить свой долг, он резко спросил меня, когда же я ему возвращу взятые деньги. Таким образом, со мной обошлись, как с молодой проституткой, только что прибывшей в город, которой сводница согласилась дать в долг, чтобы иметь возможность угнетать ее; а если та пожалуется, то с ней обращаются, как с самой неблагодарной негодницей, и вдобавок приводят такие доводы, что посторонний человек может быть введен в заблуждение: "Ах ты неблагодарная шлюха! Разве я не взяла тебя в дом, когда на тебе не было ни рубашки, ни юбки, да и куска хлеба не было, чтобы набить брюхо? Разве я не одела тебя с ног до головы, как благородную, разве не предоставляла тебе стол, квартиру и все необходимое, пока собственное твое сумасбродство не довело тебя до нищеты? Ах ты такая-сякая, мерзавка, вонючка, чертовка, теперь у тебя хватает бесстыдства говорить, что с тобой жестоко обходятся, когда я требую возвратить мне собственные мои деньги!" Вот видите, и шлюху и писателя угнетают одинаково и лишают даже печальной привилегии жаловаться; потому-то они готовы подписать любые условия, какие кредиторы пожелают им поставить.
      Эта иллюстрация произвела столь сильное впечатление на все Общество, что единогласно было постановлено отомстить тем, кто обидел жалобщика; и после недолгих дебатов порешили, чтобы жалобщик заново перевел какую-нибудь ходкую книгу, старый перевод которой принадлежал обидчикам, и издал по более низкой цене, и чтобы Общество приложило все усилия для рекомендации и распространения этой книги.
      Когда это дело было разрешено к общему удовлетворению, встал один небезызвестный писатель и воззвал к совету и помощи собратьев, чтобы наказать некоего аристократа, претендующего на знание литературы, который вслед за изданием его сочинения, имевшего шумный успех, не только пожелал, но даже добивался знакомства с ним.
      - Он пригласил меня к себе в дом и ошеломил любезностью и уверениями в дружбе. Он настаивал на том, чтобы я относился к нему как к другу и приходил в любой час без церемоний; он взял с меня слово, что я буду с ним завтракать три раза в неделю. Короче говоря, я почитал себя счастливым, получив приглашение человека, пользующегося таким весом и репутацией, который мог бы мне помочь на моем жизненном пути, а для того, чтобы он не вообразил, будто я пренебрегаю его дружбой, явился через два дня с намерением выпить чашку шоколада, как было условлено; но он столь устал прошлой ночью, танцуя где-то на ассамблее, что камердинер не решился его будить так рано; я засвидетельствовал почтение его лордству, оставив рукопись своего произведения, каковое он выражал горячее желание прочитать. Я повторил свой визит на следующее утро, чтобы нетерпение, с каким он желал меня видеть, не отразилось на его здоровье; но слуга сообщил, что его лордству весьма понравилось мое произведение, большую часть которого он прочел, но в настоящее время он придумывает себе костюм для маскарада, устраиваемого сегодня вечером, и потому лишен удовольствия видеть меня за завтраком. Это была уважительная причина, и я удовлетворился объяснением, а дня через два, когда я явился снова, его лордство был чрезвычайно занят. И это могло быть правдой, а потому я пришел и в четвертый раз в надежде, что у него найдется свободное время. Но он ушел за полчаса до моего прихода, оставив мое произведение у камердинера, уверившего меня, будто его лордство прочитал его с великим удовольствием. Может быть, я удалился бы, удовлетворенный этим сообщением, если бы, проходя по зале, не услышал, как один из лакеев,стоявший на площадке лестницы, спросил довольно громко: "Ваше лордство изволит быть дома, когда он придет?" Легко угадать, что мне не по вкусу пришлось это открытие; я повернулся к своему провожатому и сказал: "Мне кажется, его лордство предполагает сегодня не быть дома и для других, не только для меня". Даже камердинер покраснел при этом моем замечании, я же вышел немало раздраженный уловками пэра и порешил прекратить визиты. Вскоре после этого я случайно встретил его в парке и, как человек вежливый, не мог не отвесить ему поклон, который он возвратил крайне сухо, хотя ни одной живой души кроме нас не было. Когда же это произведение, о котором он так горячо отзывался, было издано по подписке, он не подписался ни на один экземпляр. Я много размышлял о непоследовательности в его поведении. Я никогда не искал его покровительства, даже не думал о нем, пока он сам не пожелал со мной познакомиться, и если он был разочарован беседой со мной, почему же так настаивал на дальнейшем знакомстве?
      - Дело ясное! - воскликнул председатель, прерывая его. - Это один из тех любителей, которые выдают себя за знатоков и гордятся знакомством со всеми талантливыми людьми, надеясь, что в обществе заговорят, будто писатели прибегают к их советам. Готов побиться об заклад, что его лордство, воспользовавшись встречей с вами и ознакомившись с вашей рукописью, уже всем намекнул о вашей просьбе помочь в отделке произведения и о своем на то согласии; но он якобы нашел вас весьма несговорчивым касательно тех самых мест, какие не получили одобрения общества. Что же касается его учтивости, то в его поведении нет ничего необычного. Доживите до моих лет, и вы не будете удивляться тому, что для придворных отнюдь не одно и то же - дать слово и сдержать его; однако я сочувствую вашей обиде и охотно предлагаю свою помощь.
      С мнением председателя согласились все члены Общества; отложив остальные жалобы и заявления до следующего заседания, собравшиеся приступили к упражнению в остроумии, которое устраивалось раз в две недели, чтобы дать членам возможность проявить свои дарования. Тема была выбрана председателем, начавшим игру острым замечанием, связанным с беседой, а затем мяч был подхвачен и стал перелетать из одного угла комнаты в другой по воле вдохновения.
      Для того чтобы читатель получил понятие об этом спорте, я приведу остроумные реплики в том порядке, в каком они подавались. Одному из членов, заметившему отсутствие мистера Метафоры, сосед сообщил, что у поэта дома ненастная погода и он не может выйти.
      - Как! - вмешался председатель. - Ветер задерживает его в порту?
      - Вино задерживает! - воскликнул второй. - Скован вином! Странная метафора, - заметил третий.
      - Нисколько, если он попал в бочку! - отозвался четвертый.
      - Скорей бочка попадет в него! - ответил пятый. - Для него нужен океан!
      - Не удивительно, если его зальет, - сказал шестой.
      - Если его зальет, он выплывет, когда желчный пузырь лопнет! подхватил седьмой.
      - Это случится скоро. Он давно уже готов лопнуть, - сообщил восьмой.
      - Ничуть не бывало! Поверьте моему слову, он крепко держится на дне. У него природная способность тонуть, - заявил девятый.
      - Тем не менее я его видел в облаках, - заметил десятый.
      - Ну и туманный он был тогда! - бросил одиннадцатый.
      - Такой темный, что смысла понять нельзя, - согласился десятый.
      - А все-таки он был виден насквозь, - сказал двенадцатый.
      - Вы говорите так, будто у него голова стеклянная, - вставил тринадцатый.
      - Ничуть не бывало! - воскликнул четырнадцатый. - Голова у него из более крепкого вещества! Она склоняется, но не бьется.
      - Все же я видел ее разбитой, - вмешался председатель.
      - А вы не заметили - ум вытекал из дыры? - спросил кто-то.
      - Ум у него слишком неуловим, чтобы его заметить, - отрезал председатель.
      Третий собрался еще что-то сказать, как вдруг из кухни раздался отчаянный вопль: "Пожар!", заставивший всех присутствующих заметаться по комнате. Каждый стремился спастись первым, у двери и в коридоре образовалась пробка; задние старались оттащить тех, кто прорвался вперед. Все орали; клубы дыма врывались в комнату, и лица исказились от ужаса. Перигрин, видя, что в дверь не выйдешь, распахнул окно и выскочил на улицу, где увидел толпу, собравшуюся тушить пожар. Некоторые члены Общества последовали его примеру и благополучно выпрыгнули из окна. Председатель, не решаясь прибегнуть к тому же способу, дрожал, стоя на подоконнике, и, не полагаясь на свою ловкость, страшился последствий прыжка; случайно проносили мимо портшез, и, воспользовавшись этим, он прыгнул прямо на крышу портшеза, который опрокинулся в канаву, к негодованию седока, оказавшегося изнеженным щеголем, ехавшим в вечернем костюме на какую-то ассамблею.
      Этот кавалер, услышав над головой грохот и почувствовав сотрясение в тот момент, когда портшез перевернулся, вообразил, будто на него обрушился целый дом, и от ужаса завизжал, причем толпа решила, что это визжит женщина, и кое-кто бросился ему на выручку, в то время как носильщики, вместо того чтобы ему помочь, как только опомнились, пустились в погоню за виновником катастрофы, который, привыкши не раз удирать от бейлифа, нырнул в темный переулок и мгновенно исчез, скрывшись с глаз людских вплоть до следующего дня, когда он появился снова на Тауэр-хилле.
      Те, кто был помилосердней и энергически бросился на помощь предполагаемой леди, узнав о своей ошибке при появлении щеголя, озиравшегося с ужасом по сторонам, перешли от выражения сочувствия к веселью и начали отпускать отвратительные шутки по адресу несчастного седока, нимало не помышляя ему помочь. Он очутился в весьма затруднительном положении, но Пикль, сжалившись над ним, убедил носильщиков отнести его по соседству в дом аптекаря, которому этот несчастный случай сулил немалую выгоду, ибо испуг столь сильно повлиял на нервы щеголя, что он слег в горячке и пролежал без сознания целые две недели, в течение которых не только не был лишен медицинского ухода, питания и прочих услуг, но и был по-королевски ублаготворен, как явствовало из предъявленного аптекарем счета.
      Наш герой, убедившись в том, что неудачливый щеголь доставлен по назначению, вернулся к месту бедствия, которое произошло благодаря засорившемуся дымоходу и скоро было преодолено усилиями семьи, не возымев никаких других последствий, кроме тревоги по соседству, смятения членов Общества и расстройства ума у щеголя.
      Полный страстного желания ближе познакомиться с уставом Общества, который постепенно ему открывался, мистер Пикль не преминул появиться на следующем собрании, когда рассматривались жалобы членов, заключенных в тюрьмы Флит, Маршелси и Королевской Скамьи. Поскольку эти несчастные писатели не ждали ничего от своих собратьев, кроме совета и услуги, не связанных с кошельком, заявления разбирались с великой тщательностью; по этому поводу Перигрин имел возможность обнаружить перед Обществом свою влиятельность, ибо случайно кредитор одного из заключенных был ему знаком, и он знал, что строгость этого джентльмена вызвана негодованием против должника, написавшего на него пасквиль в отместку за отказ вторично дать взаймы, после того как тот уже одолжил довольно значительную сумму. Наш молодой джентльмен, узнав, что писатель раскаялся и склонен принести извинение, обещал оказать влияние на кредитора, чтобы тот пошел на соглашение, и через несколько дней добился освобождения сочинителя.
      Когда долг перед сотоварищами был выполнен, разговор принял обычный оборот; было раскритиковано немало новых произведений, в особенности тех, чьи авторы были либо не связаны с Обществом, либо ему неизвестны. Не избегли критики и актеры; еженедельно в театры посылалась группа самых рассудительных членов Общества для оценки актерской игры. Цензоры истекшей недели были призваны к ответу; пьеса, которую они смотрели, называлась "Месть".
      - Мистер К., - сказал второй цензор, - самый совершенный и безупречный актер из всех когда-либо появлявшихся на нашей сцене, несмотря на слепое преклонение публики перед его соперником. Два дня назад я пошел с целью критиковать его игру. Но я не нашел поводов для порицания; наоборот, все основания для одобрения и преклонения. В "Пьере" он велик, в "Отелло" превосходен, а в "Занга" прямо неподражаем. Помимо чистоты произношения, благородства осанки и мимики, он владеет столь точным и выразительным жестом, что человек, вполне лишенный слуха, видя его, может понять смысл каждого слова, им произносимого. В самом деле, нельзя более выразительно рассказать Изабелле о поведении Алонзо, когда тот находит роковое письмо, которое он уронил по приказанию мавра; и когда для завершения мести он сознается в том, что является виновником всех зол, он обнаруживает совершенное мастерство игры, произнося вот эти пять слогов: "Знайте, это я!"
      Перигрин, в течение нескольких минут с любопытством посматривавший на критика, сказал:
      - Мне кажется, ваша похвала ироническая, потому что в двух сценах, вами упомянутых, этот актер переиродил самого Ирода, или, иными словами, превзошел самого себя в своем сумасбродстве. В намерение автора входило, чтобы мавр передал своей наперснице короткое известие, каковое, без сомнения, должен был повторить; его лицо при этом должно было выражать страсть и удовлетворение, но ему отнюдь не подобало забавно гримасничать, точно обезьяна, на которую, по моему мнению, он походит, произнося такую простую фразу:
      ...Он поднял медленно письмо,
      Но, бросив только на бумагу взгляд,
      Он вздрогнул, словно в глаз вошла стрела,
      И наземь с ужасом его швырнул.
      Произнося первые два слова, сей отменный актер наклоняется, и кажется, будто он и в самом деле берет что-то с пола; продолжая говорить следующий стих, он делает вид, будто развертывает письмо; упоминая о стреле, протыкающей глаз, он тычет указательным пальцем в свой собственный орган зрения, затем с необычайной силой отскакивает, выкрикнув слово "вздрогнул". А когда он доходит до "наземь с ужасом его швырнул", дрожит всем телом и роняет воображаемую бумагу из руки.
      Такими же нелепыми жестами он сопровождает следующие слова:
      Не двигаясь, стояла жертва. Он
      Испустил затем протяжный вздох,
      Потер свой лоб и поднял вновь письмо.
      Актер дико таращит глаза, жалостно вздыхает дважды, словно вот-вот задохнется, трет лоб и, нагнувшись, делает вид, будто хватает что-то с полу. Не обходится он без такой же немой игры, когда заканчивает свой рассказ стихами;
      Казалось, он хотел его прочесть,
      Но страх сковал. И скомкал он письмо
      И, как ехидну, спрятал на груди.
      Здесь этот рассудительный актер изображает смущение и тревогу. Алонзо устремляет взгляд неведомо на какой предмет и вдруг отводит его с ужасом, затем с невероятной силой сжимает кулак, словно намереваясь двинуть им прямо в нос Изабелле, и в страхе сует его за пазуху, как вор, пойманный на месте преступления. Если бы актеру запретили пользоваться даром речи и зрители могли только видеть, но не слышать, подобная игра, быть может, передавала бы смысл того, что происходит, но если он свободен выражать свои мысли словом, нет ничего более пошлого, ненатурального и шутовского, чем эта ненужная пантомима. Я отнюдь не помышляю лишить представление прелести игры, без которой самые тонкие чувства, облаченные в самые изысканные покровы, покажутся бездушными и вялыми. Но это столь же непохоже на виденное нами кривлянье, сколь непохоже поведение Туллия на трибуне на выходки паяца в театре скоморохов. Во имя истины я взываю к наблюдательности каждого, кто размышлял над изяществом осанки и уместностью жестов, которые хорошо знакомы всем наблюдавшим живых людей. В самом деле, я знал одного гасконца, члены коего были столь же красноречивы, как и его язык. Он никогда не произносил слова "спать", чтобы не склонить при этом голову на руку; когда ему случалось говорить о лошади, он всегда срывался с места и суетился, бегая по комнате, если, конечно, это не мешало присутствующим; в противном случае он удовлетворялся громким ржаньем. Когда ему приходилось упоминать о собаке, он помахивал фалдами и весьма выразительно скалил зубы, но однажды он изъявил желание испражниться, столь натурально дав знать о своем намерении, что все присутствующие зажали нос, полагая, что он его осуществил. Но никогда и никому не приходило в голову считать его поведение образцовым. Что касается меня, я считаю, что актер, о котором мы говорим, прекрасно сыграл бы роль лакея при Панталоне в пьесе "Персей и Андромеда" и, может быть, имел бы успех, превратив "Месть" в пантомиму; в этом последнем случае я советовал бы ему выйти на сцену, запасшись пригоршней муки, дабы обсыпать ею лицо, когда он произносит слова "не двигаясь, стояла жертва" и т. д., а при упоминании о ехидне ему следовало бы отвратительно зашипеть. Но перейдем к другой сцене, в которой сей современный Эзоп особенно прославился; я разумею его призвание, заключающееся в словах: "Знайте, это - я!" Быть может, его манера изменилась с той поры, как я его видел; но, уверяю вас, его тогдашнее поведение показалось мне столь странным, что у меня мелькнула мысль, не случился ли с ним эпилептический припадок, ибо он шатался и задыхался в течение двух минут, словно его хватил удар, а затем, кривляясь и извиваясь так, словно его кусали блохи, исторг из своих легких звук "я", точно поднял огромный якорь со дна моря.
      С этой критикой согласилось большинство членов Общества, отнюдь не преклонявшихся перед упомянутым актером; а его почитатель ничего не ответил и шепотом спросил соседа, не предлагал ли Пикль какую-нибудь пьесу в театр и не получил ли он отказ.
      ГЛАВА XCV
      Молодой джентльмен знакомится с известным знатоком искусств и становится льстецом
      До сей поры Перигрин называл себя писателем, но не пожинал плодов этой профессии, если не считать той маленькой славы, какую он стяжал своей последней сатирой. Теперь, по его мнению, настало самое время "предпочесть сытный пудинг пустой похвале". Поэтому он заключил соглашение с издателями на перевод одного произведения за плату в двести фунтов. Когда соглашение было подписано, он принялся за работу весьма рьяно, вставал рано утром и трудился целый день; он покидал дом, как и летучие мыши, только по вечерам, появлялся в кофейне, чтобы почитать газеты и поболтать до девяти часов, затем возвращался домой, где после легкой закуски ложился спать, чтобы проснуться утром с петухами.
      Такая внезапная перемена в образе жизни сильно повлияла на его здоровье; впервые пищеварение у него испортилось, вследствие чего испортилось расположение духа, что в свою очередь отразилось на мыслительных его способностях. Заметив это, он тотчас обратился за советом к молодому лекарю, члену Общества писателей, - в ту пору одному из самых близких знакомых нашего героя.
      Сын Эскулапа, ознакомившись с обстоятельствами, открыл истинную причину болезни, а именно отсутствие телесных упражнений, посоветовал ему не столь рьяно предаваться занятиям, пока он постепенно не привыкнет к сидячей жизни, умеренно услаждать себя бутылкой и встречами с друзьями, отучать себя от прежнего образа жизни не сразу и помимо этого, проснувшись утром, начинать день прогулкой. Для того же, чтобы сие последнее предписание оказалось приятным, доктор обещал сопутствовать ему в этих ранних прогулках и даже познакомить его с небезызвестной особой, дававшей нечто вроде публичных завтраков второстепенным знатокам искусств и часто приходившей на помощь тем, кто добивался его поддержки и одобрения.
      Такое предложение пришлось по душе нашему молодому джентльмену, ибо помимо выгоды, которую сулило ему столь ценное знакомство, он предвкушал немало пользы и развлечений от беседы с многочисленными учеными гостями. Обстоятельства, связанные с его здоровьем, и его собственная выгода совпадали и в другом отношении: прием у министра происходил рано утром, благодаря чему он мог совершать прогулку, являться на прием и завтракать в их философическом кружке, не забывая в то же время своих занятий.
      Условившись заранее, лекарь проводил нашего героя в дом этого прославленного мудреца, коему он представил Перигрина как джентльмена, обладающего большим вкусом и горячо желающего с ним познакомиться; но еще раньше он отрекомендовал Перигрина молодым человеком, весьма честолюбивым, умным и воспитанным, которому предстоит играть большую роль в обществе, а потому способным стать весьма ценным помощником такого покровителя и благодаря своим талантам, неустрашимости и горячему нраву сделаться надежным герольдом его славы. Вот почему Перигин был весьма приветливо встречен хозяином, весьма учтивым человеком, обладающим некоторой ученостью, великодушием и вкусом; но у него была слабая струнка - он стремился к тому, чтобы все почитали его неподражаемым образцом этих трех добродетелей.
      С целью приобрести и упрочить такую репутацию он предпочитал, чтобы его дом был открыт для всех, кто считал себя способным заниматься литературой, вследствие чего его окружали самые разнообразные претенденты; но он никого не обескураживал, полагая, что и самый ничтожный из них может способствовать его славе. Болтун хоть и не почует запаха дичи, но может вспугнуть ее и своим тявканьем споспешествовать доброй молве. Нечего поэтому удивляться, что молодой Пикль с его способностями был не только допущен, но и приглашен в свору. Удостоенный короткой приватной аудиенции в кабинете, наш молодой джентльмен был препровожден в другую комнату, где находилось с полдюжины приверженцев мецената, который через несколько минут появился с самым милостивым видом и, встреченный пожеланием доброго утра, уселся с ними без всяких церемоний за завтрак.
      Сперва разговор вертелся вокруг погоды, исследованной весьма философически одним из присутствующих, который, по-видимому, ознакомился со всеми термометрами и барометрами, когда-либо изобретенными, прежде чем отважился признать утро довольно холодным. Сей предмет подвергся всестороннему обсуждению, после чего патрон осведомился, каковы новости в ученом мире. Как только был задан этот вопрос, все гости поспешили отверзнуть уста, чтобы удовлетворить его любознательность. Но первый завладел его вниманием худой, сморщенный антикварий, который походил на ожившую мумию, обожженную песками пустыни. Он сообщил патрону, что случайно нашел медаль, правда стертую от времени, но тем не менее он берет на себя смелость утверждать, что эта медаль, несомненно, античная, о чем свидетельствует звон и проба металла, а также цвет ржавчины. С этими словами он достал медную монету, столь испорченную веками, что нельзя было найти и следа изображения. Тем не менее сей знаток ухитрился различить некий профиль, почему и относил монету к эпохе Римской империи, а на обратной стороне узрел древко копья и часть паразония, что являлось символом римской добродетели, а также складку мультиция, в каковой она была облачена. Равным образом он обнаружил часть буквы N и на некотором расстоянии I; посему он заключил, что медаль была выбита Севером в честь победы над его соперником Нигером после захвата перевалов через Тавр. Такой разбор в полной мере удовлетворил хозяина, который, обследовав монету с помощью очков, нашел те же особенности, какие указывал ее владелец, и соблаговолил назвать его рассказ весьма остроумным.
      Диковинка переходила из рук в руки, и все знатоки по очереди лизали монету, постукивали ею об камни и соглашались с ранее высказанным мнением. Наконец, она попала к нашему герою, который хотя и не являлся антикварием, но был хорошо знаком с находящимися в обращении монетами его родины; и как только его взгляд упал на ценную античную диковинку, он немедленно узнал в ней испорченный английский фартинг, а в копье, паразонии и мультиции остатки эмблем и драпировки, украшающих фигуру Британии на наших медных деньгах.
      Это дерзкое утверждение, по-видимому, смутило патрона и вызвало гнев антиквария; оскалившись, как взбешенный павиан, он сказал:
      - Что это вы мне толкуете о медном фартинге? Вы когда-нибудь видели современную медную монету, имеющую такой привкус? Попробуйте ее на язык, молодой джентльмен; если бы вы когда-нибудь имели дело с такого рода предметами, не сомневаюсь, что вы ощутили бы на вкус такую же разницу между этой медалью и английским фартингом, как между брюквой и луком. Эта медаль имеет подлинный коринфский ободок, далее - эта фигура стоит выпрямившись, а Британия сидит откинувшись. И можно ли принять пальмовую ветвь за паразонии?
      Все присутствующие приняли сторону знатока, ибо затронута была репутация каждого. Патрон, находясь в таком же положении, напустил на себя важность, к которой примешалось неудовольствие, и заявил Перигрину, что, поскольку он не изучал специально этой отрасли знания, его ошибка не вызывает удивления. Пикль немедленно раскусил упрек, хотя и был поражен суетностью или ослеплением хозяина и его гостей, и попросил извинения за свою самонадеянность, каковое извинение и было ему дано из уважения к его неопытности. И английский фартинг удостоился титула подлинного антика.
      Вслед за этим к патрону обратился джентльмен, питавший пристрастие к математике, похвалявшийся усовершенствованием некоторых приспособлений, полезных в домашнем хозяйстве, и ныне представивший план новой машины для срубания капусты; это изобретение якобы сохраняло корни от гибельных дождей и способствовало произрастанию обильных побегов. Замечательная машина состояла из таких тяжелых и сложных частей, железных и деревянных, что двигать ее без помощи лошади было невозможно, а для передвижения надлежало проложить дорогу. Эти неудобства были столь очевидны, что сразу бросились в глаза председателю, похвалившему изобретение, которое, по его словам, пригодилось бы и для многих других полезных целей, если бы оно было менее громоздким и неуклюжим.
      Изобретатель, не предвидевший таких затруднений, не знал, как преодолеть их, но он принял совет во внимание и пообещал применить заново свои способности для изменения проекта. Однако он не избег иронических замечаний остальных знатоков, которые осыпали его похвалами за столь важное изобретение, благодаря которому любая семья может сберечь блюдо зелени в течение трех месяцев, израсходовав ничтожную сумму на покупку и потратив время на работу и уход за такой изумительной машиной. Но никто не был столь саркастичен в своих замечаниях об этой машине, как натуралист, тут же обратившийся к патрону с просьбой одобрить его исследование, посвященное размножению навозной мухи; в этом исследовании он предлагал любопытный способ собирания, сохранения и высиживания яичек этих насекомых даже в зимнюю пору с помощью искусственного тепла. Как только было сообщено об этом проекте, Перигрин не удержался и разразился хохотом, заразившим всех сидящих за столом, не исключая и хозяина, который не в силах был сохранить свою обычную серьезность.
      Такая неуместная веселость крайне огорчила философа; после недолгого молчания, в течение которого на его лице отразилось негодование и презрение, он сделал выговор нашему герою за неразумное поведение и принялся доказывать, что его изыскания имеют исключительное значение для развития и прогресса естественных наук. Но его не пощадил мстительный механик, отплативший ему ироническими комплиментами по адресу его рассадника паразитов и посоветовавший представить сочинение в Королевское общество, каковое, без сомнения, удостоит его медали и даст ему место на страницах своих ученых трудов как выдающемуся деятелю на поприще общеполезных наук.
      - Если бы вы, - сказал он, - употребили свои знания для изыскания способа уничтожать этих насекомых, досаждающих человечеству и приносящих ему вред, вас удовлетворило бы созерцание добрых последствий вашего труда; но этот диковинный план размножения личинок, без сомнения, обеспечит вам почетное место в списке ученых философов.
      - Мне кажется, - заметил натуралист, - вы потому питаете столь сильное отвращение к размножению насекомых, что, по всей вероятности, боитесь, как бы не лишили они вас той капусты, которую собираетесь срубать своей чудодейственной машиной.
      - Сэр! - с великой горечью воскликнул механик. - Если бы головка капусты была столь же легковесна, как голова некоторых навозно-мушиных философов, ее не стоило бы срубать!
      - Я не желаю спорить о капусте с сыном огурца! - отрезал мушиный производитель, намекая на предков своего противника, который, после такого оскорбления, вскочил и с бешенством воскликнул:
      - Черт возьми! Вы намекаете на меня, сэр!
      Видя, что спор зашел слишком далеко, вмешался патрон, упрекнул их в невоздержанности и посоветовал им заключить дружбу и союз против современных готов и вандалов, пользующихся каждым удобным случаем, чтобы высмеивать и обескураживать всех приверженцев науки и философии. После такого увещания они не посмели продолжать спор, который и прекратился, хотя механик затаил обиду; и после завтрака, когда компания отправилась восвояси, он, выйдя на улицу, обратился к врагу с вопросом, на каком основании тот позволил себе, столь дерзко отозваться о его семье. Любитель мух в ответ обвинил математика в том, что он зачинщик, так как уподобил его голову легковесному кочану капусты; тут перебранка возобновилась, механик начал объяснять устройство своей машины, поднял руку и, вытянув ее наподобие рычага, захватил нос натуралиста, как клин, меж двумя пальцами и повернул, словно хотел отвинтить.
      Если бы им пришлось решать спор равным оружием, преимущество оказалось бы на стороне зачинщика, превосходившего своего противника ростом и сложением, но, на свое счастье, философ захватил с собой палку и, едва высвободив свой нос, начал ловко обрабатывать ею голову и плечи механика, которому этот град ударов пришелся не по вкусу, и он бросился наутек, преследуемый разъяренным победителем, гнавшимся за ним по улице, к несказанному удовольствию толпы, а также Перигина и его приятеля лекаря, с любопытством наблюдавших эту сцену.
      Итак, наш герой был принят в Общество льстецов, хотя толком не знал своих обязанностей, пока их не разъяснил ему молодой врач, разбранивший его за глупое поведение в истории с медалью и сообщивший, что завоевать или сохранить расположение их патрона можно только в том случае, если не пытаться уличать его в промахах. Он посоветовал Перигрину уважать эту слабую струнку и обращаться со старым джентльменом крайне почтительно, насколько это позволяет ему его нрав. Задача была легка для такого покладистого человека, как наш герой, так как в поведении старика не было и тени наглого самодовольства, которого Перигрин не мог выносить; наоборот, старый джентльмен был кроток и благодушен, а Пиклю такая слабая струнка скорее нравилась, чем была неприятна: она льстила его тщеславию, потому что заставляла предполагать превосходство собственного ума.
      Предупрежденный таким образом, Перигрин столь преуспел благодаря своим вкрадчивым манерам, что в короткое время стал одним из любимцев патрона, которому посвятил небольшую поэму; по общему мнению, он должен был сорвать плоды этой привязанности одним из первых среди приверженцев старого джентльмена.
      ГЛАВA XCVI
      Полагая, что сэр Стэди Стируэл им пренебрегает, Перигрин укоряет его в письме, вследствие чего ему отказывают от дома, он лишается пенсии и навлекает на себя обвинение в безумии
      Это ожидание, а также надежды, возлагаемые им на министра, чье расположение он старался завоевать, помогли ему примириться с превратностями судьбы, которые он претерпел, и с тем обстоятельством, что исход судебного процесса, затеянного им, чтобы вернуть свои десять тысяч фунтов, был еще неясен. Адвокаты продолжали облегчать его кошелек и поддерживали в Перигрине несбыточные надежды, и, для того чтобы удовлетворить требования этих прожорливых гарпий, он предпочел взять взаймы у своего издателя, но не сообщать о своем затруднительном положении мизантропу и не прибегать к помощи своего друга Хэтчуея, который жил в крепости, не ведая о его нужде. Не облегчило ее и прибытие корабля из Индии; на борту его должен был находиться тот, кому он доверил семьсот фунтов, о чем мы упоминали выше, но Перигрина известили, что должник, опасно заболев, остался в Бомбее, когда корабль отплыл, и надежды на возврат денег весьма мало.
      В таком положении Перигрин вел не очень спокойную жизнь, хотя и находил способы бороться с невзгодами. Все же тоска терзала его по временам с такой силой, что он терял надежду и погружался в глубочайшее уныние. Каждая карета, проезжавшая мимо, каждая знатная и богатая особа, которая попадалась ему на глаза, вызывала яркие образы из его прошлой жизни и размышления, ранившие его до глубины души. Он жил, таким образом, непрестанно испытывая острую зависть и тревогу. Когда я говорю - "зависть", я разумею не то низкое чувство, которое возникает при виде заслуженной удачи соседа, но то негодование, какое внушает благоденствие глупцов, невежд и людей порочных. Не будь у него возможности наслаждаться беседой с немногими друзьями, он не вынес бы такого существования, а не то заболел бы душевным расстройством. Но люди всегда находят средства облегчить свое положение даже в самых трудных условиях; Пикль был изобретателен в таких поисках и вел успешную борьбу с неудачами вплоть до того дня, когда ему надлежало получить пенсию в триста фунтов.
      Но этот день прошел, а пенсия получена не была, хотя Перигрин и присутствовал на приеме у министра, и, когда год истек, он написал письмо сэру Стэди, напоминая ему об обещании и о своем положении, а также давая понять, что обстоятельства вынуждают его просить о выплате жалования за год вперед.
      На следующее утро Перигрин явился в дом сэра Стэди в надежде быть принятым по особому его распоряжению, но ошибся в своих ожиданиях; ему не удалось увидеть министра. Тогда он пришел на прием, рассчитывая, что его позовут в кабинет, но хотя и прилагал все усилия поймать взгляд сэра Стэди, это ни к чему не привело, и он имел удовольствие видеть, как тот удаляется, не обратив на него ни малейшего внимания. Такое умышленное небрежение было не слишком приятно нашему герою, который в крайнем огорчении ушел домой и написал резкое послание министру, вследствие чего не только лишился возможности получать приватные аудиенции, но, по распоряжению самого сэра Стэди, не был допущен и в день приема.
      Это запрещение, сулившее ему полное разорение, вызвало в нем бешенство, страх и отчаяние. Он нанес оскорбление привратнику, сообщившему ему приказ министра, угрожал тут же расправиться с ним за дерзость и излил самые злобные проклятия на его хозяина, к удивлению тех, кто вошел во время этой беседы. Утомившись от бесполезных криков, он возвратился домой в состоянии, близком к сумасшествию, искусал до крови губы, бился головой об стену, колотил кулаками по каминной доске и плакал от горя.
      Пайпс, чьей понятливости хватило на то, чтобы сообразить. насколько положение его хозяина отличается от прежнего, услышав его бешеные вопли, попытался войти в комнату, чтобы его утешить, но, найдя дверь запертой изнутри, потребовал впустить его, угрожая в противном случае пробить переборку ломом. Перигрин приказал ему убираться восвояси и поклялся, что, если тот вздумает взломать дверь, он прострелит ему башку. Не обращая внимания на эту угрозу, Том немедленно приступил к делу. Его хозяин, раздраженный неповиновением, которое в минуту припадка показалось ему возмутительным, вбежал в кабинет, схватил заряженный пистолет и, как только его лакей, взломав замок, появился в комнате, направил пистолет прямо ему в лицо и нажал курок. К счастью, произошла осечка, и его сумасшедшая выходка не принесла никакого вреда физиономии верного Пайпса, который не обратил внимания на эту попытку, хотя ему было известно, что пистолет заряжен, и спросил, ничуть не изменившись в лице, неужели весь рейс пройдет при противном ветре?
      Потерявший голову Перигрин уже в момент выстрела раскаялся в жестоком поступке по отношению к верному слуге; и, по всей вероятности, если бы этот поступок оказался роковым, он вторую пулю пустил бы себе в лоб. Некоторые мысли пронизывают мозг с неизъяснимой силой даже в минуту его помутнения; внезапное воспоминание о каком-нибудь событии, подсказанное видом обреченной жертвы, нередко выбивало кинжал из руки убийцы. Благодаря такому воспоминанию Пайпс спасся от повторного взрыва бешенства; дружеское расположение Пайпса, которое явилось причиной его неповиновения, внезапно припомнилось Перигрину, когда он увидел грубоватое лицо своего лакея, воскресившее в памяти долгую и верную его службу и рекомендацию покойного коммодора.
      Хотя он немедленно подавил свой гнев и пожалел о содеянном, но лоб его оставался нахмуренным; бросив грозный взгляд на вторгшегося слугу, он воскликнул:
      - Негодяй! Как ты осмелился не повиноваться?
      - А разве я не должен позаботиться о спасении судна, - отвечал Пайпс с нерушимым спокойствием, - если парусов на нем больше, чем балласта, а рулевой бросил с перепуга штурвал? Что значит один-два неудачных рейса, если кузов цел и судно в исправности? Если одно плавание оказалось несчастливым, судно может наверстать свое в следующий раз. И будь я проклят, если в один прекрасный день мы не выпутаемся из беды! А что до провианта, то вы плотно набили мой трюм деньжатами и можете их оттуда вытащить, когда пожелаете.
      Тут Тому помешал приход мистера Крэбтри, который, узрев Перигрина с пистолетом в руке, дико озирающегося вокруг, и голову его, руки и рот, испачканные кровью, и почуяв запах пороха, вообразил, будто тот либо убил кого-нибудь, либо замышляет убийство; посему он с невероятной быстротой сбежал вниз. Но такая стремительность не помешала Пайпсу догнать его в коридоре и препроводить назад в комнату своего хозяина, а по дороге заметить, что теперь не время менять курс, когда сопутствующий ему корабль нуждается в помощи.
      Физиономия Кэдуоледера, которого притащили назад, была столь мрачной и унылой, что в другое время наш герой посмеялся бы над его тревогой; но сейчас он не расположен был к смеху. Однако он отложил в сторону пистолет и попытался, впрочем безуспешно, побороть свое смятенье; но он не мог ни слова вымолвить мизантропу и стоял, молча устремив на него исступленный взор. Это не могло рассеять ужас его друга, который спросил после некоторого колебания:
      - Странно, что вы до сей поры не убили своего слугу! Скажите, пожалуйста, как бы вы распорядились его трупом?
      Пикль, обретя дар слова, выслал своего лакея из комнаты и сбивчиво рассказал Крэбтри о вероломном поведении министра.
      Опасения его наперсника не оправдались, чему он был очень рад, так как и в самом деле полагал, что произошло смертоубийство. Юноша был слишком возбужден, чтобы Крэбтри мог с ним говорить в обычной своей манере, и потому мизантроп заявил, что сэр Стэди - негодяй, и настанет день, когда Пикль ему отплатит, а затем предложил Перигрину денег для удовлетворения неотложных нужд, увещевал его упражнять свои таланты, чтобы не зависеть от подобных негодяев, и, наконец, посоветовал сообщить о своих обидах вельможе, которому он был раньше обязан, чтобы склонить этого пэра на свою сторону или хотя бы добиться объяснений от министра и не измышлять преждевременно плана мести.
      Таких кротких и ласковых увещаний Перигрин не ожидал от мизантропа, и, быть может, потому-то они и возымели действие на его душевную тревогу, которая постепенно улеглась; он стал сговорчивым и пообещал Крэбтри последовать его совету. Итак, он отправился на следующее утро к его лордству, принявшему его весьма учтиво и с большим терпением выслушавшему его жалобу, каковую, кстати сказать, он изложил не без волнения и негодования. Пэр, мягко попеняв ему за письмо министру, имевшее столь несчастливые последствия, обещал изложить его дело сэру Стэди и выполнил свое обещание в тот же день, причем министр, к его крайнему удивлению, заявил, что бедный молодой джентльмен помешался, почему и неспособен занять какую-нибудь важную должность, и что он, сэр Стэди, не намерен оплачивать его излишества из своего кошелька; правда, он послал Пиклю, по ходатайству его лордства, ныне умершего, триста фунтов, принимая во внимание потери, которые Пикль якобы понес на выборах, но с той поры стал замечать в нем столь несомненные признаки сумасшествия - как в поведении его, так и в письмах, - что распорядился не пускать его в дом. В подтверждение этих слов министр сослался даже на свидетельство своего привратника и одного джентльмена из среды домочадцев, слышавших проклятия, вырвавшиеся у нашего героя, когда он впервые узнал о своем изгнании. Короче говоря, министр убедил его лордство в том, что Перигрин в самом деле bona fide {По-настоящему (лат.).} сошел с ума, как мартовский заяц; тот стал припоминать некоторые признаки безумия, обнаруженные Пиклем в последнее посещение; он вспомнил несвязную речь, резкие жесты и блуждающий взгляд, что с полной очевидностью доказывало помрачение рассудка; а посему он решил, памятуя о собственном своем благополучии, освободиться от столь опасного знакомого.
      С этой целью он, подражая сэру Стэди, приказал не допускать к себе нашего героя. Когда тот явился узнать о результатах свидания его лордства с министром, дверь захлопнулась у него перед носом, и привратник объявил ему через железную решетку, что он может не затруднять себя дальнейшими посещениями, ибо его лордство не склонен его видеть. Перигрин ни слова не ответил на это заявление, приписав его дурному отзыву министра, которому по дороге к Кэдуоледеру замышлял отмщение. Кэдуоледер, узнав о приеме, оказанном Перигрину, упросил его отказаться от планов мести, пока он, Крэбтри, не разгадает эту загадочную историю, а в раскрытии этой истории ему должно помочь знакомство с неким семейством, в кругу которого его лордство часто играл по вечерам в вист.
      Такая возможность вскоре представилась; его лордство не считал нужным держать это дело в тайне и объявил в обществе, где ему довелось быть, о несчастье, постигшем нашего героя. Имя Перигрина было известно в свете, и его безумие послужило предметом обсуждения в течение целого дня, благодаря чему его друг, получив такие сведения, нашел способ разузнать подробно о сообщении министра, упомянутом выше. Кстати сказать, он рисковал стать прозелитом сэра Стэди, когда вспоминал о вспыльчивости Пикля.
      В самом деле, ничто не принимают так легко на веру, как объявление сумасшедшим любого человека, кто бы он ни был; ибо если подозрения общества возбуждены и бдительность его не дремлет, самый рассудительный, самый хладнокровный человек в мире может ничтожнейшими своими поступками оправдать возводимое на него обвинение. Каждая особенность в его костюме и обхождении (а это можно подметить у любого), ранее проходившая незамеченной, ныне вырастает в улику, разукрашенную фантазией наблюдателя; и прозорливый испытатель улавливает безумие в каждом взгляде, в движении пальца и кивке головы. Когда подозреваемый начинает говорить, в его доводах и манере речи есть какая-то странность; когда он безмолвствует, ему свойственна какая-то непонятная мечтательность; сдержанное поведение означает лишь период ясного сознания, а запальчивость свидетельствует об исступлении.
      Если такого рода суждение вызывают люди самые уравновешенные и вялые, то не удивительно, что оно возникло о юноше, обладающем вспыльчивым нравом Перигрина, который иной раз оправдывал любое замечание, какое заблагорассудится сделать злейшему врагу. Перигрина считали одним из тех предприимчивых щеголей, которые, промотав свое состояние на разгул и попойки, лишились, к счастью своему, рассудка и потому нечувствительны к нужде и позору, на себя навлеченным.
      Кэдуоледер был столь потрясен полученными сведениями, что долго не мог решить, сообщать ли о них нашему герою и относиться ли к нему как к человеку вполне здравомыслящему. В конце концов он рискнул рассказать о них Перигрину, но постарался говорить обиняками и с крайней осторожностью, так как опасался, что Перигрин может перейти все границы сдержанности; но на сей раз, к его удовольствию, опасения не оправдались.
      Как ни был взбешен наш герой поведением министра, он не мог удержаться от смеха, узнав о такой забавной клевете, и сказал своему другу, что в самом непродолжительном времени опровергнет ее способом, весьма неприятным для клеветника, и что для государственных мужей является делом привычным порочить тех, кому они обязаны, не помышляя о выполнении этих обязательств.
      - Поистине, - сказал Перигрин, - он не раз прибегал к подобным уловкам и доводил людей неразумных до такого отчаянного положения, что они в самом деле лишились рассудка, благодаря чему он избавлялся от их домогательств и в то же время его мнение о них подтверждалось. Но теперь, хвала небу, я полон философической решимости, которая может меня поддержать против всех его козней. Я немедленно разоблачу перед обществом это чудовище и обнаружу все его лукавство, вероломство и неблагодарность!
      Таков и в самом деле был план, которым Пикль себя тешил, пока Крэбтри производил расследование; он обольщал свое воображение надеждой заставить противника, несмотря на все его могущество, принять его условия, если он, Пикль, прославится среди тех, кто в ту пору писал против политики его как министра. Этот план не был столь сумасбродным, каким мог показаться, если бы Перигрин не упустил из виду одного существенного обстоятельства, о котором забыл и Кэдуоледер, одобривший этот план.
      В то время как Пикль мечтал об отмщении, молва о его сумасшествии достигла слуха той знатной леди, чьи мемуары помещены в этой книге. Знакомство, которым она почтила нашего героя, давно уже прервалось по упомянутым основаниям, а именно вследствие его опасений поддаться ее неотразимым чарам. Он был так откровенен, что сообщил ей напрямик о причине своего нежелания встречаться с нею, а она одобрила столь благоразумное самообуздание, хотя ей и нравились встречи с ним и беседы, которые не могли не прийтись по вкусу любой леди в королевстве. Невзирая на прекращение знакомства, она сохранила к нему дружеское расположение и почувствовала сильнейшее огорчение, получив известие о его беде и плачевном состоянии. Она видела его окруженным льстецами в солнечную пору его преуспеяния, но по собственному опыту знала, что раболепные приверженцы исчезают в хмурые дни невзгод. Сочувствуя ему, она уже видела его несчастным безумцем, лишенным всего необходимого, влачащим жалкое существование - погибшим юношей, вызывающим презрение и отвращение ближних. Терзаемая этими человеколюбивыми размышлениями, она нашла способ узнать, в какой части города проживает Перигрин, и, отбросив излишние церемонии, отправилась к нему в портшезе и вышла у его двери, которую открыл верный Пайпс.
      Ее лордство немедленно вспомнила этого надежного слугу, к которому не могла не питать доброго чувства за его преданность и стойкость, и, удостоив его милостивой похвалы, осведомилась о здоровье его хозяина и спросила, расположен ли он ее видеть.
      Том, предполагавший, что посещение прекрасной леди не может быть неприятно юноше с нравом Перигрина, не дал словесного ответа на вопрос, но с весьма хитрой миной кивнул ее лордству, что заставило ее улыбнуться, и медленно пошел наверх; повинуясь знаку, она последовала за проводником в комнату нашего героя, где застала его сидящим за письменным столом и сочиняющим панегирик своему доброму другу сэру Стэди. Он казался очень оживленным; в элегантном домашнем костюме он весьма выигрывал в глазах человека, презирающего мишуру излишних украшений. Она была очень рада, что ее ожидания не сбылись; не было убогой обстановки и страдальческого лица, свидетельствующих о нужде и безумии, - все было благопристойно и изящно, а вид больного указывал на душевное удовлетворение.
      Услышав шелест шелка в комнате, Перигрин отвел взор от бумаги и, узрев ее лордство, почувствовал несказанное удивление и благоговение, словно в комнате неожиданно появилось какое-то сверхъестественное существо.
      Прежде чем он оправился от смущения, вызвавшего краску на его щеках, она сослалась на старое знакомство, дающее ей право его навестить, хотя он давно уже ей доказал, что решительно забыл о ее существовании. С жаром заявив ей, сколь ценит он оказанную ему честь, Перигрин заверил ее, что причина, вызвавшая ее упрек, - не вина его, но великая беда, и если бы в его власти было забыть ее, как она полагает, то никогда он не дал бы повода к обвинению в недостатке уважения и почтения к ней.
      Все еще не уверенная в том, здоров ли он, она начала рассуждать с ним о различных предметах, но он весьма успешно рассеивал все ее подозрения, и она перестала сомневаться в том, что его оклеветали враги, и в конце концов заявила напрямик о цели своего посещения. Он горячо благодарил ее за великодушие и дружелюбие и даже прослезился. Что касается обвинения в сумасшествии, он разъяснил ей все весьма убедительно, и ее лордству стало очевидно, что с ним обошлись жестоко и что обвинение является не чем иным, как гнусной клеветой.
      Несмотря на его старания умолчать о состоянии своих финансов, он не мог скрыть некоторых затруднений; и ее лордство, догадавшись о его положении, не только предложила ему помощь, но тут же вручила банкнот на значительную сумму, настаивая на том, чтобы Перигрин принял этот банкнот как знак ее уважения и залог того, что она намерена сделать в его интересах. Но это доказательство ее расположения он не мог принять никоим образом; он уверял ее, что хотя и стеснен в средствах, но все же не испытывает нужды, и просил, чтобы она не принуждала его без крайней необходимости принимать эту помощь.
      Вынужденная примириться с его отказом, сна заявила, что никогда не простит ему, если он, нуждаясь в ее поддержке, отклонит ее предложение, а равно и в том случае, если он когда-нибудь не воспользуется ее дружеским расположением, находясь в стесненных обстоятельствах.
      - Чрезмерную деликатность в этом вопросе, - сказала она, - я буду рассматривать как осуждение моего собственного поведения, ибо, понуждаемая обстоятельствами, я прибегала к помощи своих друзей.
      Эти великодушные увещания и знаки искреннего дружеского расположения глубоко тронули нашего героя, который все еще был неравнодушен к ее чарам; он не только был взволнован, как полагается в таких случаях человеку благородному и чувствительному, но в сердце его проснулось более нежное чувство, которое он не умел выразить в словах, достойных изобразить душевное его состояние, и, наконец, он сказал ей напрямик, что если бы случилось ему обращаться к ней с просьбами, то он попросил бы у нее нечто более важное для своего спокойствия, чем та щедрая помощь, какую она предложила.
      Ее лордство была слишком проницательна, чтобы не понять смысла этих слов, но, не склонная поощрять ухаживание, предпочла истолковать его намек как проявление обычного галантного обхождения и шутливо выразила пожелание, чтобы он не давал ей оснований полагать, будто рассудок вновь изменяет ему.
      - По чести говоря, миледи, - возразил он, - мне кажется, что припадок повторился, и, право же, я не вижу, почему бы мне не воспользоваться привилегией, даваемой мне болезнью, и не объявить себя вашим страстным поклонником.
      - Если вы это сделаете, - ответила ее лордство, - я не настолько глупа, чтобы верить человеку безумному, пока не удостоверюсь, что ваша болезнь вызвана любовью. А вот это, мне кажется, вам будет трудно доказать.
      - Прекрасно! - воскликнул Перигрин. - В этом ящике у меня есть нечто, долженствующее убедить вас в том, что именно такова причина моего безумия. Поскольку вы не верите моим словам, позвольте мне предъявить доказательства.
      Он поднял крышку письменного стола и, вытащив листок бумаги, протянул ей следующую песнь, написанную в ее честь немедленно после того, как он познакомился с подробностями ее биографии:
      Когда с восторгом я взираю
      На лучезарный образ твой,
      Душа робеет, и не знаю,
      Смогу ли обрести покой.
      Но пусть божественный твой вид,
      В котором грация живая,
      И взор, что, как звезда, горит,
      Любовь и радость расточая.
      Предстанут в блеске предо мною,
      Чтоб сердце властно покорить,
      Оно защищено бронею,
      И ты бессильна обольстить.
      Но вот на помощь Красота
      Зовет твой дух спокойный, ясный,
      Который, легкий, как мечта,
      Средь бурь вершит свой путь опасный,
      Зовет она твой ум бесценный,
      И душу светлую твою,
      И пламень сердца сокровенный
      Тогда себя не узнаю:
      Слабеют силы, чувства, ум,
      Моя решимость исчезает,
      Я весь во власти чудных дум,
      И мной любовь завладевает!
      Ее лордство прочла это произведение и сказала: - Будь я подозрительна, я бы не поверила, что имею касательство к этому сочинению, которое кажется мне вдохновленным более привлекательною особой. Однако я верю вам на слово и благодарю вас за незаслуженные похвалы, хотя я и услышала их совершенно случайно. Тем не менее я беру на себя смелость сказать, что сейчас настало время для вас забыть о легкомысленном волокитстве, которым вы так долго услаждали себя, и отдаться искренней любви к прекрасной Эмилии, достойной поглотить целиком все ваше внимание и заботливость.
      Он почувствовал нервную дрожь при упоминании этого имени, которое не мог слышать без волнения. Во избежание дальнейших разговоров об Эмилии он предпочел совсем оставить тему любви и искусно перевел беседу на другой предмет.
      ГЛАВА XCVII
      Он выступает против министра, по наущению которого его арестовывают, и он, согласно Habeas Corpus, попадает в тюрьму
      Пробыв у него дольше, чем полагалось для обычного визита, и снова повторив самым дружеским и искренним тоном свои заверения, леди покинула комнату нашего героя, обещавшего посетить ее через несколько дней. Он продолжал свою работу и скоро закончил очень резкое сочинение, направленное против сэра Стэди, в котором касался не только его неблагодарности как частного лица, но и его дурного попечения о делах государственных; это сочинение он послал издателю одной еженедельной газеты, который в течение долгого времени был политическим деятелем, и через несколько дней оно появилось с примечанием издателя, выражавшего пожелание поддерживать дальнейшие отношения с автором. Критика, заключавшаяся в этом небольшом очерке, была столь живой и разумной, а предмет был освещен заново с такой ясностью, что очерк привлек особое внимание публики и повысил репутацию газеты. Ознакомился с этим произведением также и министр, который, несмотря на свое чванство, разгневался до такой степени, что заставил своих чиновников потрудиться и с помощью взяток добился получения статьи, написанной рукой Перигрина, каковую немедленно распознал, но для подтверждения своей догадки сравнил рукопись с двумя письмами, полученными им от нашего героя. Если бы он знал раньше о талантах молодого джентльмена, быть может он и не дал бы ему повода к недовольству, но использовал бы его для оправдания своей политики; да и теперь он попытался бы его переманить, как и некоторых других писателей оппозиции, если бы эта первая сильная атака не возбудила в нем жажду отомстить. Едва успев открыть имя автора, он отдал распоряжения подчиненному ему сборщику налогов, которому Пикль выдал векселя. На следующий день, когда наш герой, окруженный знакомыми, красноречиво рассуждал в кофейне о неустройствах государства, к нему обратился бейлиф, вошедший в комнату вместе с полдюжиной помощников и объявил во всеуслышанье, что у него есть судебный приказ о взыскании тысячи двухсот фунтов по иску мистера Ревиджа Глинома. Вся компания была поражена, услышав такое обращение, смутившее и самого ответчика, который, как бы невольно и в замешательстве, угостил чиновника палкой по голове, после чего шайка мгновенно его обезоружила и весьма грубо потащила в соседнюю таверну. Никто из зрителей не пришел ему на помощь и не посетил его в заключении, чтобы дать какой-нибудь совет; такова пламенная дружба в кофейнях. Этот удар был тем более тяжел для нашего героя, что он грянул неожиданно, так как Перигрин решительно забыл о долге, за который его арестовали. Что же касается его негодования, оно вспыхнуло против бейлифа, осмелившегося поступить с ним столь непочтительно. Добравшись до дома, куда его привели, он первым делом наказал бейлифа за его наглость и дерзость. Расправился он с ним кулаками, так как все другие средства защиты у него были отобраны, причем провинившийся перенес наказание с удивительным терпением, смиренно прося прощения и клянясь, что он никогда намеренно и умышленно не обходился с джентльменами неуважительно, но под угрозой лишиться места выполнял приказ кредитора арестовать нашего героя. Такое объяснение успокоило Перигрина, и, обуздав свой гнев, он отдался тяжелым размышлениям. Потускнело очарование юности, увяли цветы его упований, и он увидел себя обреченным ужасам тюрьмы, без надежды на освобождение, если не закончится благополучно его процесс, в счастливый исход которого он верил с каждым днем все меньше и меньше. Что сталось бы с несчастливцем, если бы наш рассудок не позволял страстям бороться между собой, - страстям, влияющим на человеческое сердце, подобно ядам, взаимно уничтожающим друг друга! Скорбь обуяла нашего героя, пока не была вытеснена жаждой мести, а пока она им владела, он считал, что все с ним происшедшее является лишь средством, способствующим ее удовлетворению. "Если мне суждено пробыть в тюрьме всю жизнь, - говорил он себе, - если я должен отказаться от всех светлых моих надежд, пусть по крайней мере меня утешит мысль, что звон моих цепей нарушает покой моего противника; и пусть в собственном своем сердце я найду мир и тишину, которых не суждено мне было обрести в счастливую пору жизни. Отрезанный от всего мира, я буду избавлен от глупости и неблагодарности, а также освобожден от тех расходов, которые мне не по силам было бы нести. У меня не будет соблазна тратить время без толку, и я получу полную возможность зарабатывать себе на пропитание и обдумывать план отмщения. В конце концов тюрьма - лучшая из бочек, куда философ-циник может удалиться". Следствием этих приятных размышлений явилось письмо, посланное им мистеру Крэбтри, с отчетом о злоключениях, выражающее намерение Перигрина немедленно переехать во Флитскую тюрьму, и просьбу прислать толкового адвоката, который помог бы ему предпринять необходимые для этого шаги. Мизантроп, получив письмо, лично зашел к адвокату и вместе с ним направился к дому бейлифа, куда арестованный был тем временем водворен. Перигрин, по распоряжению своего советчика, был приведен в судейскую комнату и оставлен под надзором помощника шерифа, а после уплаты за Habeas Corpus был им препровожден во Флит и сдан на попечение смотрителя тюрьмы. Здесь его ввели в привратницкую, где на целых полчаса он был выставлен для обозрения всех тюремщиков и сторожей, осматривавших его чрезвычайно внимательно, чтобы узнать с первого взгляда, а затем отведен на так называемую "чистую половину", за каковую привилегию он уплатил значительную сумму. В этом длинном здании несколько сот комнат для арестантов, вносящих еженедельную плату за такие удобства. Короче говоря, эта община, словно самостоятельное государство, живет по своим собственным законам и предоставляет своим членам некоторые удобства. Там есть кофейня для джентльменов, где можно достать любой напиток, и кухня, где кушанья продаются по умеренной цене и разного рода пища варится и жарится gratis {Даром (лат.).} для бедных арестантов. Есть там и слуги, обязанные ходить на рынок и исполнять поручения заключенных, не получая от последних никакого вознаграждения. А для того чтобы арестанты не были лишены свежего воздуха, там устроен открытый внутренний двор, примыкающий к зданию и довольно обширный, в котором они могут гулять, играть в кегли или в шары и увеселять себя по своему желанию. Наш герой, принятый в это общество, слегка растерялся среди незнакомых людей, которые, судя по внешности, не слишком располагали в свою пользу; побродив по тюрьме вместе с Кэдуоледером, он направился в кофейню, чтобы получить необходимые сведения о нравах и обычаях тюремной жизни.
      В то время как он пытался расспрашивать буфетчика, к нему обратился какой-то священник и вежливо осведомился, не новичок ли он. Получив утвердительный ответ, он приветствовал Перигина и начал его знакомить с устройством общины. Этот учтивый священник сообщил, что прежде всего надлежит позаботиться о помещении и что в тюрьме есть ряд камер в одну и ту же цену, но некоторые из них более удобны, а поэтому, когда освобождаются лучшие камеры, их занимают заключенные по праву старшинства предпочтительно перед другими, хотя бы среди последних были люди более почтенные. Когда же тюрьма переполнена, в одну камеру помещают двух жильцов; но заключенные не видят в этом стеснения, потому что в таком случае всегда находятся мужчины, которые охотно разрешают женщинам воспользоваться их комнатой и постелью. Бывало, впрочем, и так, что эта мера оказывалась недействительной, потому что оставалось без крова немало заключенных и после того, как в каждой камере поселялись двое. Поэтому вновь прибывшие должны были искать себе пристанище на "грязной половине", где помещение было крайне плохо обставлено и мужчины и женщины спали вместе в грязи, среди паразитов, пока не наступала их очередь занять более удобные камеры.
      Услышав это описание, Перигрин начал беспокоиться о том, где он найдет пристанище на ночь; священник, заметив это, тотчас же повел его к смотрителю тюрьмы, который немедленно отвел ему жалкую камеру за полкроны в неделю. Когда дело было улажено, его советчик сообщил, что в тюрьме можно есть или в одиночку, или в складчину, или за общим столом, причем посоветовал ему выбрать последний способ как наиболее почтенный, обещав познакомить его на следующий день с лучшими представителями общества во Флите, которые всегда обедают вместе.
      Перигрин, поблагодарив сего джентльмена за любезные указания, пообещал следовать его советам и пригласил провести вечер в его камере; затем он заперся с Крэбтри, чтобы обсудить печальное свое положение. От его значительного состояния не осталось ничего, кроме гардероба, не очень пышного, тридцати гиней наличными и крепости, которую мизантроп посоветовал ему продать, чтобы иметь средства к существованию. Однако он отверг этот совет не только потому, что пожаловал крепость в пожизненное владение Хэтчуея, но и потому, что желал сохранить память о великодушии коммодора. Он предполагал окончить в этом убежище свой перевод и впредь зарабатывать себе на жизнь подобной же работой. Он попросил Кэдуоледера позаботиться о его движимом имуществе и прислать ему необходимое белье и платье. Но, помимо всех этих затруднений, его тревожила судьба Пайпса, которого он уже не мог держать у себя. Правда, он знал, что Том ухитрился кое-что скопить за время своей службы, но это соображение, хотя и облегчая в некоторой мере положение, не могло избавить Перигрина от страданий при мысли о необходимости расстаться с любимым слугой, который стал для него так же необходим, как собственная его рука или нога, и так привык жить под его покровительством, что Перигрин сомневался, сможет ли бедняга примириться с другим образом жизни.
      Крэбтри, чтобы успокоить его на этот счет, предложил заменить Пайпсом своего собственного лакея, которого он мог бы отпустить, хотя, по его словам, Пайпс слишком избаловался на службе у нашего героя; но Перигрин не согласился стеснять своего друга, зная, что теперешний его лакей изучил все его привычки и нрав, с коим Пайпс не пожелает считаться, и порешил отправить Тома к Хэтчуею, с которым тот так долго жил вместе.
      Договорившись об этом, друзья отправились в кофейню разузнать о священнике, расположению которого наш герой был многим обязан. Они узнали, что он возбудил неудовольствие своего епископа, но для борьбы с ним был слишком слаб, а посему попал в тюрьму в наказание за упорное сопротивление; продолжая и здесь выполнять свои обязанности, он имел достаточный доход, но почти все свои деньги жертвовал на дела милосердия своим ближним, терпевшим нужду.
      Этот панегирик был прерван его приходом, согласно обещанию, данному им Перигрину, который распорядился отнести вино и кое-что на ужин к себе в комнату, куда и отправился наш триумвират. Кэдуоледер распрощался на ночь и ушел, а двое заключенных провели вечер в дружеской беседе, познакомившей нашего героя с историей тюрьмы, причем некоторые подробности этой истории были крайне любопытны. Новый его приятель сообщил ему, что личность, служившая им за ужином с таким раболепием и сыпавшая без конца "ваше лордство" и "ваша честь", была несколько лет назад капитаном гвардии; погубив свою карьеру в глазах высшего света, он прошел в тюремной общине все ступени от важного щеголя, разгуливавшего с высокомерным видом по Флиту в кафтане, разукрашенном кружевами, в сопровождении лакея и шлюхи, до буфетчика, в должности которого он ныне и пребывает.
      - Если вы потрудитесь заглянуть на кухню, - продолжал он, - вы увидите там щеголя, стоящего у вертела, а также дровосеков и водоносов, у которых были когда-то собственные леса и рыбные садки. Но, несмотря на печальный поворот фортуны, они не вызывают ни уважения, ни сострадания к себе, ибо их злосчастная жизнь есть плод самых порочных сумасбродств, и они совсем нечувствительны к нищете, являющейся их уделом. Тем из наших товарищей по несчастью, которые попали в беду не по своей вине или вследствие заблуждений юности, здесь всегда оказывают братскую помощь, если только они ведут себя пристойно и должным образом понимают свое печальное положение. Есть у нас также возможность наказывать тех распутных людей, которые не желают выполнять тюремные правила и нарушают покой общины буйством и разгулом. Правосудие здесь отправляется беспристрастным судом, в который входят наиболее уважаемые из здешних обитателей, карающих всех нарушителей столь же справедливо, сколь и решительно, после того как уличат их в преступлениях, в которых они обвиняются.
      Священник, объяснив, таким образом, обычаи тюрьмы и сообщив о причине своего заключения, начал осторожно расспрашивать о судьбе нашего героя; не считая себя вправе отказать в откровенности человеку, который обошелся с ним столь радушно, Пикль ознакомил его с обстоятельствами, повлекшими за собой появление его в этом месте, и в то же время удовлетворил свою жажду мщения, вновь перечислив обиды, нанесенные ему министром. Священник, расположенный с первого взгляда в его пользу, узнав, какую значительную роль он играл на арене жизни, почувствовал к нему почтение и, предвкушая удовольствие представить членам клуба столь влиятельного человека, ушел, чтобы дать ему возможность отдохнуть, или, вернее, поразмыслить о случившемся, о чем он еще серьезно не думал.
      Подражая некоторым прославленным писателям, я мог бы посвятить одну-две страницы его размышлениям об изменчивости судеб человеческих, о вероломстве света и безрассудстве молодости и вызвать у читателей улыбку своими остроумными замечаниями об этом мудром моралисте. Но, не говоря уже о том, что такой прием, по моему разумению, предвосхищает мысли самого читателя, мне следует еще немало рассказать, и я отнюдь не желаю, чтобы читатель подумал, будто я прибегаю к такой жалкой уловке для заполнения страниц настоящей книги. Достаточно упомянуть, что наш герой провел ночь очень беспокойно не только благодаря мучительным размышлениям, но и вследствие телесных страданий, вызванных жестким ложем и его обитателями, которые восстали против его вторжения.
      Наутро его разбудил Пайпс, притащивший на плечах чемодан с вещами согласно указаниям, полученным от Кэдуоледера; опустив чемодан на пол, он усладил себя порцией жевательного табаку, не обнаруживая ни малейшего волнения. Помолчав, хозяин его спросил:
      - Ты видишь, Пайпс, до чего я себя довел?
      - Что уж там толковать, когда корабль на мели! - ответствовал лакей. Наше дело - постараться снять его с мели. А ежели он не сдвинется, невзирая на все якоря и кабестаны на борту, когда мы его облегчим, срубив мачты и выбросив за борт пушки и груз, - ну что ж, может быть, ветерок, или прилив, или течение снова выведут в открытое море. Вот здесь, в парусиновом мешке, двести десять гиней, а этот клочок бумаги... нет, стоп!., это мое увольнение из прихода для поступления на "Молль Трандль"... ах, вот он, чек, как их там называют в городе... на тридцать фунтов, и два билета на двадцать пять и восемнадцать... я их давал взаймы, видите ли, Сэму Стадингу для закупки рома, когда он открыл трактир под вывеской Коммодор в приходе святой Екатерины.
      С этими словами он выложил на стол все свое имущество, передавая его Перигрину, который был очень растроган этим новым доказательством привязанности, похвалил его за такую бережливость и заплатил ему жалованье вплоть до этого дня. Он поблагодарил Пайпса за верную службу и, упомянув о том, что больше не может держать слугу, посоветовал ему поехать в крепость, где его радушно примет Хэтчуей, которому он горячо его отрекомендует.
      Пайпс смутился, не ожидав такого распоряжения, и ответил, что ему не нужно ни жалованья, ни пропитания, и хочет он только одного - по-прежнему быть при нем тендером и ни в какую крепость он не поедет, если хозяин не примет на борт весь этот хлам. Но Пикль решительно отказался взять хотя бы фартинг из этих денег и приказал ему спрятать их. Пайпс столь огорчился этим отказом, что скомкал бумажки и швырнул в камин, воскликнув: "К черту деньги!" Парусиновый мешок со всем его содержимым разделил бы ту же участь, если бы Перигрин не вскочил и не выхватил бумаги из пламени; затем приказал своему лакею быть рассудительным, пригрозив в противном случае прогнать его с глаз долой. Он заявил Пайпсу, что в настоящее время вынужден его рассчитать, но если тот уедет и будет жить с лейтенантом мирно и тихо, то он снова возьмет его на службу, как только в делах его произойдет перемена к лучшему. Он объяснил ему также, что не нуждается и не желает воспользоваться его деньгами, которые приказал немедленно спрятать, под страхом лишить его навсегда своего расположения.
      Услышав этот приказ, Пайпс опечалился еще больше, ничего не ответил, смел рукой деньги в мешок и направился к двери с такой горестной миной, какой у него никогда еще не бывало. Гордое сердце Пикля было растрогано; он едва мог подавить свое горе в присутствии Пайпса, а когда последний ушел, Перигрин не в силах был удержаться от слез.
      Не желая оставаться наедине со своими мыслями, он стал поспешно одеваться с помощью одного из здешних слуг, который раньше был богатым торговцем шелка; когда эта процедура закончилась, он отправился завтракать в кофейню, где встретился со своим другом священником и несколькими заключенными, весьма приятными на вид, которым священник представил его в качестве сотрапезника. Эти джентльмены проводили его затем на площадку, где все они развлекались по утрам игрой в мяч, которую, кстати сказать, наш герой очень любил; а около часу дня собрался суд для разбора дела двух нарушителей закона и порядка.
      Первым предстал перед судом адвокат, обвиняемый в краже носового платка из кармана джентльмена. Преступление было удостоверено очевидцами, и преступник понес наказание - его немедленно потащили к насосу и окатили холодной водой. После этого приступили к разбору другого дела - по обвинению некоего лейтенанта военного корабля, учинившего буйство совместно с какой-то женщиной и нарушившего законы тюрьмы и спокойствие товарищей по заключению. Виновник был очень дерзок, отказался явиться по вызову суда и повиноваться какому бы то ни было решению,вследствие чего констебли получили приказ привести его vi et armis {Насильно (лат.).} и, действительно, приволокли после отчаянного сопротивления, причем он ранил одного из констеблей кортиком. Такая выходка столь отягчила его преступление, что суд отказался выносить приговор и передал дело на рассмотрение смотрителя тюрьмы, который, располагая неограниченной властью, приказал заковать буяна в цепи и заключить в карцер - мрачную подземную темницу, расположенную у канавы, кишащую жабами и паразитами, наполненную отвратительными испарениями и недоступную для солнечных лучей.
      Когда судебное рассмотрение этих дел закончилось, наш герой вместе со своей компанией уселся за общий стол в кофейне. Он узнал, что его сотрапезниками являются: офицер, два судовых страховщика, три прожектера, алхимик, адвокат, священник, два поэта, баронет и кавалер ордена Бани. Обед, правда не очень роскошный и не весьма элегантно сервированный, оказался сытным и хорошо приготовленным. Вино подали сносное, и гости развеселились, будто горе им было неведомо, а наш герой, которому компания понравилась, принимал участие в разговоре со свойственным ему оживлением и развязностью. Когда обед кончился и заплатили по счету, кое-кто из джентльменов удалился, чтобы поразвлечься картами или чем-нибудь другим, а остальные, - среди них был и Перигрин, - решили провести время в беседе за чашей пунша; напиток был приготовлен, и они дружно толковали о разных предметах, рассказывая друг другу любопытные истории из своей жизни.
      Никто не стыдился признаться в том, что сидит в тюрьме за долги, разве только сумма их была совсем незначительной; наоборот, заключенные хвастали размером долга, словно это доказывало, что они являются важными особами; а на того, кто ухитрялся долго скрываться от бейлифа, смотрели как на человека исключительно способного и ловкого.
      Из всех приключений этого рода самым романтическим было последнее бегство офицера от бейлифа. Офицер рассказал, что его арестовали за долг в двести фунтов, в то время когда в кармане у него не было и двухсот пенсов, и препроводили в дом бейлифа, где он пробыл целые две недели, переселяясь все выше и выше, соразмерно с падением своего кредита; таким образом, из гостиной он вознесся постепенно на чердак. Там он стал размышлять о том, что отсюда придется ему шагнуть уже в Маршалси; когда наступила ночь, а с ней пришли голод и холод, поднялся ветер, и черепицы на крыше загрохотали от бури. У него немедленно мелькнула мысль бежать под покровом темноты и под шум бури, вылезть из окна своей каморки и пробраться по крышам соседних домов. Осененный этой идеей, он исследовал проход, который, к его великому огорчению, оказался защищенным снаружи решеткой, но даже и это затруднение не смутило его. Уверенный в своей силе, он задумал проделать дыру в крыше, которая, по-видимому, была непрочной и ветхой; с этой целью он загромоздил дверь всеми вещами, находящимися в комнате; затем, принявшись за работу, в несколько минут продолбил кочергой дыру, просунул в нее руку и, отодрав постепенно доски и черепицу, расширил отверстие, через которое вылез и начал пробираться к соседнему дому.
      Но тут он столкнулся с непредвиденным обстоятельством. Его шляпа слетела с головы и упала во двор как раз в тот момент, когда один из помощников бейлифа стучал в двери; этот полицейский, узнав ее, немедленно поднял на ноги своего начальника, который, взбежав наверх, в один миг открыл дверь, невзирая на меры, принятые заключенным, и со своим помощником бросился в погоню за беглецом по его же следам.
      - Охота продолжалась довольно долго, - рассказывал офицер, - угрожая неминуемой опасностью всем троим, как вдруг на моем пути оказалось слуховое окно, в которое я увидел семерых портных, сидевших на столе за работой. Не долго думая, я прыгнул, шлепнулся задом и очутился среди них. Прежде чем они очнулись от столбняка, вызванного столь необычным появлением, я рассказал им о своем положении и о том, что терять время нельзя. Один из них, поняв намек, немедля проводил меня вниз и выпустил на улицу, а тем временем бейлиф со своим спутником добежал до слухового окна, но братья моего спасителя подняли вверх свои портновские ножницы, словно chevaux de frise {Рогатки (франц.).}, и приказали ему убираться под угрозой неминуемой смерти; полицейская ищейка, не желая рисковать своей шкурой, предпочла отказаться от взимания долга, утешая себя надеждой арестовать меня снова. Но его постигло разочарование. Я ловко скрывался и смеялся над приказом о задержании беглеца, пока, наконец, не получил распоряжение отправиться с полком за границу и не доехал на катафалке до Грейвзенда, откуда отплыл во Фландрию; но, вынужденный вновь вернуться для комплектования частей, я был схвачен уже по другому долгу. И мой первый преследователь получил удовлетворение приказ о содержании меня под стражей, из-за которого мне придется просидеть здесь, пока парламент, по великой милости своей, не сочтет возможным освободить меня от долгов, издав новый закон о несостоятельности.
      Все согласились, что успех капитана равен его отваге, которая вполне достойна солдата; но один из купцов назвал этого бейлифа неопытным, ибо он поместил заключенного в место, никем не охраняемое.
      - Если бы капитан попал в руки такого хитрого мерзавца, как тот бейлиф, который арестовал меня, ему не удалось бы так легко улизнуть. Ибо я был схвачен таким способом, который следует признать самым необычайным в подобном деле. Да будет вам известно, джентльмены: я понес во время войны большие убытки по страхованию судов и принужден был прекратить платежи, хотя виды на будущее у меня были таковы, что я мог вести часть дел, не прибегая к немедленному соглашению с кредиторами. Короче говоря, я получил, как обычно, накладные из-за границы; а для того, чтобы обезопасить себя от посещения бейлифов, решил не выходить из дому и, превратив второй этаж в склад товаров, приказал поднять эти товары краном, прикрепленным к верхнему этажу моего дома. Разнообразны были уловки, примененные этими изобретательными хорьками, чтобы выманить меня из моей крепости. Я получал несчетное количество писем, приглашавших меня в таверны на деловые свидания. Меня вызывали в деревню попрощаться с умирающей матерью. Однажды ночью какая-то леди начала разрешаться от бремени на пороге моего дома. В другой раз я был разбужен криками о помощи на улице, а вскоре ложной тревогой: "Пожар!" Но, будучи всегда начеку, я обманывал все их ожидания и почитал себя вполне защищенным от всяческих поползновений, пока одна из этих ищеек с помощью дьявола не придумала ловушки, в которую я в конце концов попался. Он ознакомился с моими делами и, узнав, что на таможню прибыли на мое имя ящики из Флоренции, велел уложить себя в ящик такого же размера, провертеть в дне отверстия, чтобы не задохнуться, и на крышке написать Э 3. Доставленный к моему дому в повозке вместе с другим товаром, он был поднят в мой склад, где я открывал ящики, проверяя по накладной их содержимое. Представьте мое изумление, когда в одном из ящиков я увидел бейлифа, который поднял голову, как Лазарь из гроба, и объявил, что у него есть приказ о взыскании тысячи фунтов. Я нацелился молотком прямо ему в голову, но второпях и от неожиданности промахнулся. Прежде чем я успел нанести второй удар, он стремительно вскочил и выполнил свою обязанность на глазах у свидетелей, которых заранее собрал на улице. И я не мог выпутаться из беды, не навлекая на себя обвинения в бегстве, против которого был беззащитен. О, черт побери, если бы мне было известно, что находится в ящике! Я приказал бы моему носильщику поднять его как можно выше, а затем, как бы случайно, перерезать ножом веревки!
      - Такой прием, - вмешался кавалер с красной ленточкой, - отучил бы его от подобных уловок и послужил бы in terrorem {Для устрашения (лат.).} его собратьев. Эта история напомнила мне об избавлении Тома Хэкабаута, весьма почтенного человека, старого моего знакомого, столь прославившегося избиением бейлифов, что другой джентльмен, с которым в доме бейлифа обращались очень плохо, освободившись оттуда и горя желанием отомстить своему хозяину, купил за пять шиллингов один из векселей Тома, продававшихся с большим дисконтом, и, добыв на основании этого векселя приказ о взыскании, отдал его бейлифу, плохо с ним обошедшемуся. Бейлиф после старательных розысков ухитрился вручить приказ о взыскании ответчику, который без всяких церемоний сломал ему руку, проломил череп и обработал его так, что тот остался лежать без чувств, недвижимый. Благодаря подобным подвигам сей герой стал внушать такой ужас, что ни один бейлиф не рисковал его арестовать, и потому Том мог появляться где угодно. В конце концов несколько чиновников из суда Маршелси устроили против него заговор; двое из их числа в сопровождении трех отчаянных подручных решили его арестовать на Стрэнде, неподалеку от Хенгерфордского рынка. Он не успел оказать сопротивление, потому что вся эта банда накинулась на него внезапно, как тигры, и скрутила ему руки так туго, что он не мог пошевельнуть пальцем. Признав себя побежденным, он пожелал немедленно отправиться в тюрьму и был посажен в лодку; когда они вышли на середину реки, он ухитрился опрокинуть легкую лодку, и его стража, забыв об арестованном, думала только о своем спасении. Что же касается Хэкабаута, для него это было делом привычным; он вскарабкался на киль лодки, сел верхом и стал убеждать бейлифов плыть, если им дорога жизнь, клянясь, что у них нет других шансов на спасение. Лодочники были немедленно подобраны своими друзьями; не помышляя прийти на помощь бейлифам, они держались поодаль и радовались их беде. Короче говоря, двое из пяти пошли ко дну и никогда уже не узрели света солнца, а трое с великим трудом спаслись, ухватившись за руль баржи с навозом, к которой их отнесло течением, тогда как Том поплыл прямехонько к Суррейскому берегу. После этого подвига он внушил такой ужас всем бейлифам, что даже имя его приводило их в трепет. Многие считали такую репутацию великим преимуществом для людей, запутавшихся в долгах, но эта самая репутация явилась для него источником великих бедствий. Ни один купец ничего не давал ему в кредит, потому что не имел возможности обеспечить себя, как полагается по закону.
      Священник не одобрил способ бегства Хэкабаута, считая его нехристианским посягательством на жизнь ближних.
      - Достаточно, - сказал он, - что мы, не убивая судебных чиновников, нарушаем законы нашей родины. Положа руку на сердце, я могу сказать, что от всей души прощаю человеку, засадившему меня в тюрьму, хотя поведение его было вероломным, нечестивым и богохульным. Следует вам знать, мистер Пикль, что в один прекрасный день меня позвали в церковь соединить чету священными узами брака. Мои дела сложились так, что я в это время ждал ареста, и потому очень внимательно стал рассматривать через решетку, нарочно для этого устроенную, пришедшего за мной человека. Он был одет в матросскую куртку и штаны, и простодушное лицо его не внушало подозрений. Без промедления я поверил ему, приступил к выполнению долга, но не успел я дойти и до середины службы, как вдруг женщина вытащила из-за пазухи бумагу и воскликнула мужским голосом: "Сэр, вы арестованы! У меня приказ о взыскании с вас пятисот фунтов". Меня потрясло не столько мое несчастье, которое, слава господу, я несу смиренно и терпеливо, сколько нечестивость негодяя, осмелившегося поставить столь низменную цель под защиту религии, и его богохульство, ибо у него не было оснований так поступать, раз он мог осуществить свой замысел до начала церковной службы. Но я прощаю ему, бедняге, ибо он не ведал, что творил. И я надеюсь, сэр Сипль, вы проявите такую же христианскую добродетель по отношению к тому, кто вас перехитрил.
      - Будь проклят этот негодяй! - воскликнул кавалер ордена Бани. - Попади он ко мне на суд, не миновать ему вечного пламени! Мерзавец! Унизить меня так перед светским обществом!
      Когда наш герой полюбопытствовал узнать подробности этой истории, кавалер удовлетворил его желание и рассказал ему, что однажды он играл в карты на званом вечере у одной знатной леди; один из слуг сообщил ему о том, что какой-то незнакомец прибыл в портшезе, предшествуемый пятью лакеями с факелами, и не желает подняться наверх, пока его не представит сэр Сипль.
      - Я решил, - продолжал кавалер, - что это один из моих светских приятелей, и, получив разрешение ее лордства представить его, спустился в холл и увидел особу, которую не мог узнать, несмотря на все мои старания. Однако вид у него был очень величественный, и у меня не закралось ни малейшего подозрения; в ответ на мое приветствие он крайне учтиво поклонился и сказал, что хотя он не имеет чести быть со мной знакомым, но вынужден был меня вызвать, ибо получил от близкого друга письмо. С этими словами он сунул мне в руку бумагу, прибавив, что это приказ о взыскании с меня десяти тысяч фунтов и что в моих же интересах подчиниться без сопротивления, так как двадцать человек, надлежащим образом переодетых, окружают дом, получив приказ захватить меня во что бы то ни стало. Взбешенный уловкой негодяя и рассчитывая на помощь лакеев, находившихся в холле, я крикнул: "Ах вы, мерзкий бейлиф! Вы присвоили себе костюм джентльмена, чтобы вторгнуться в общество ее лордства! Хватайте его, любезные, и швырните в канаву! Вот вам десять гиней за труды!" Едва я успел это сказать, как меня схватили, подняли, впихнули в портшез и в мгновение ока понесли; правда, кое-кто из слуг и лакеев вступился за меня и успел поднять тревогу наверху, но бейлиф с дерзкой наглостью заявил, что я задержан за государственное преступление, а так как с ним явилось много людей, то графиня не разрешила нанести оскорбление посланцу, и он благополучно и без дальнейших помех препроводил меня в тюрьму графства.
      ГЛАВА XCVIII
      Пикль, по-видимому, примиряется со своим узилищем и благодаря священнику знакомится с жизнеописанием небезызвестного лица, случайно встреченного во Флите
      Не успел кавалер закончить свой рассказ, как нашему герою сообщили, что джентльмен, находящийся в другой комнате, желает его видеть; Перигрин вышел и увидел Крэбтри, который выполнил все поручения, данные ему вчера, и сообщил обо всех слухах, вызванных его несчастьем. Арестовали его на людях, и этот арест был столь необычен, что присутствующие немедленно рассказали о нем всем своим знакомым, и в тот же вечер он послужил предметом разговора за чаем и за картами во многих домах, причем сумма долга возросла с тысячи двухсот до двенадцати тысяч фунтов. Посему все порешили, что Перигрин с самого начала был обманщиком, добившимся кредита только благодаря своей наглости и наружности и выдававшим себя за богатого джентльмена. Многие радовались его беде, которая, по их мнению, явилась достойным наказанием за его самонадеянность и обман, и припоминали различные его поступки, убеждавшие их якобы в том, что задолго до конца своей карьеры он был всего-навсего простым искателем приключений.
      Пикль, полагая, что теперь его звезда закатилась навеки, принял это сообщение с тем пренебрежением, какое помогает человеку отрешиться от мира, и весьма спокойно рассказал мизантропу обо всем, что слышал и видел с момента их разлуки. Пока они беседовали за чашкой кофе, к ним подошел священник, похваливший нашего героя за философическое спокойствие, с каким тот переносит свои невзгоды, и стал знакомить обоих друзей с некоторыми любопытными случаями из жизни заключенных, по мере того как те входили в комнату.
      Наконец, появился джентльмен, при виде которого священник встал и отвесил почтительный поклон; на этот поклон незнакомец милостиво ответил, после чего вместе с каким-то молодым человеком удалился в другой конец комнаты. Как только они отошли, разговорчивый священнослужитель предложил собеседникам обратить особое внимание на эту особу, которой он засвидетельствовал свое уважение.
      - Этот человек, - сказал он, - служит одним из самых ярких примеров того, с каким пренебрежением свет может относиться к добродетели. Он обладает не только необычайной ученостью, но и твердостью и силой духа, и его не могут сломить никакие трудности и никакая опасность. Он отличается такой добротой, что даже теперь, когда на него обрушились невзгоды, которые могли бы потрясти ум простого смертного, не боится принять на себя новое бремя, взяв под свое покровительство вот этого молодого джентльмена; сей последний, зная о его репутации, обратился к нему за помощью, ибо жестоко пострадал от подлости своего опекуна.
      Такой панегирик возбудил любопытство Перигрина, и он спросил об имени этого великодушного покровителя.
      - До меня дошли слухи, - сказал Перигрин, - об этом джентльмене, вызвавшем большой шум в свете своей защитой несчастного сироты; раз он является столь добрым человеком, мне от души жаль, что его усилия не увенчались успехом, который судьба как будто сулила ему поначалу. Поистине его участие в этом деле было слишком необычным и романтическим, а сердца людей настолько развращены, что многие, будучи незнакомы с его нравом, вообразили, будто он преследовал собственную выгоду; были и такие, которые называли его искателем приключений. Но я слышал также свидетельства в егопользу от самых язвительных людей, рассказывающих и о другой стороне этого дела, причем они утверждали, будто он был введен в заблуждение весьма правдоподобной историей, пробудившей в нем сострадание. Ваши слова подтверждают правильность такого взгляда, хотя я вовсе не знаком с этим делом и хотел бы о нем узнать, равно как и о его жизни, многие события которой, по-видимому, отменно искажены его врагами.
      - Сэр, - ответил священник, - я радуюсь возможности удовлетворить ваше любопытство. Я имел удовольствие знать мистера М. еще тогда, когда он был юношей, и все, что я вам сообщу, основано на событиях, мне лично известных, и на показаниях людей, заслуживающих полного доверия.
      "Отец мистера М. был священником шотландской церкви, и вел свое происхождение от весьма древнего клана, а его мать состояла в родстве со знатной фамилией Шотландии. Пока он обучался в школе, где преуспевал в латыни, отец его умер, и он остался сиротой на попечении дяди, который, видя его отвращение к подневольной службе, оставил его в школе, чтобы он мог поступить в университет и подготовиться к той же должности, какую занимал его отец.
      Здесь его воображение столь распалилось благодаря чтению о военных подвигах, описываемых такими латинскими авторами, как, например, Цезарь, Курций, Бьюкенен, что его охватила непреодолимая жажда военной славы и желание поступить в армию. Когда войска его величества двинулись в поход для подавления мятежа 1715 года, сей юный искатель приключений, почитая достойной только жизнь солдата, ухитрился раздобыть ружье со штыком и, покинув школу, добрался до лагеря около Стирлинга, желая прославиться на поле брани, хотя ему в ту пору было только тринадцать лет. Он обращался ко многим офицерам, надеясь попасть к ним в роту, но они его не принимали, справедливо полагая, что он сбежал из школы без ведома и согласия родственников. Невзирая на неудачу, он остался в лагере, пытаясь тщательно ознакомиться с условиями военной службы, и такова была его настойчивость даже в этом возрасте, что он не отказался от своего намерения, хотя все его скудные денежные запасы исчерпались. Он не хотел, чтобы знали о его нужде, и предпочел питаться несколько дней ягодами шиповника, боярышника и терновника, а также плодами, которые он находил в полях и лесах. Тем временем он никогда не упускал случая сопровождать любой полк на занятия или на смотр и участвовал во всех экзерцициях, которые прекрасно изучил в бытность свою в школе, когда в том городе были расквартированы войска. Это рвение и упорство обратили на себя внимание офицеров; похвалив его усердие и одушевление, они настаивали, чтобы он вернулся к родителям, и даже угрожали прогнать его из лагеря, если он не последует их совету.
      Когда эти увещания привели лишь к тому, что он стал избегать своих советчиков, им пришлось изменить свое отношение к нему, оказать ему помощь и даже допустить за общий стол, а затем, к великой радости юного солдата, записать его в батальон для несения службы наравне со всеми другими. Когда он добился, наконец, заветной цели, его отыскал родственник матери, капитан, употребивший все свое влияние, чтобы уговорить М. вернуться в школу, Но, убедившись в том, что тот глух ко всем уговорам и угрозам, капитан вынужден был взять его на свое попечение, и когда армия двинулась к Дамблену, оставил его в Стирлинге с наказом не выходить за стены крепости.
      Он не противоречил капитану, боясь, что непослушание заставит родственника запереть его в замке. Как только капитан отправился в поход, М., воспламененный желанием видеть сражение, присоединился к тому полку, в котором находились прежние его покровители, а затем выступил на поле битвы, где даже в этом юном возрасте обнаружил незаурядную храбрость, участвуя в спасении двух полковых знамен; он был представлен герцогу Аргайлю и настоятельно рекомендован бригадиру Гренту, принявшему его в свой полк и посулившему позаботиться о его судьбе, как только представится к тому случай. Но этот джентльмен скоро впал в немилость у герцога и был отстранен от командования, а полк отправился в Ирландию под начальством полковника Нассау, расположение которого приобрел юный волонтер, и его представили королю для производства в знаменосцы; он и стал бы знаменосцем, если бы, на его беду, часть солдат не была отпущена.
      Вследствие такого сокращения полка, происшедшего в самую суровую пору года, он вынужден был вернуться на родину, претерпевая ужасные лишения, ибо у него не было денег. Все еще влюбленный в жизнь солдата, он поступил в полк шотландских драгун, под начальством ныне покойного сэра Джеймса Кембела, знавшего его семью и пообещавшего ему быстрое повышение. В этом полку он оставался три года, в течение которых ему не пришлось участвовать в сражении, если не считать битвы при Гленсхиле. Такая жизнь могла бы дурно повлиять на живой характер М., если бы он не упражнял ума чтением книг исторических, географических, развлекательных и повествующих о путешествиях, а также и тех, что знакомили с войнами, древними и современными; такие книги он читал с увлечением по шестнадцати часов в сутки. Примерно в это время он познакомился с ученым джентльменом, который, отметив его неутолимую жажду знаний, решил руководить его занятиями. Под руководством такого опытного человека юный солдат приступил к более серьезному и полезному чтению. Столь велико было его желание как можно быстрее преуспеть в науках, что в течение трех месяцев он одолел сочинения Локка и Мальбранша и ознакомился с первыми шестью, а также с одиннадцатой и двенадцатой книгами "Элементов" Евклида. Он изучал Пуффендорфа и Греция с необычайным прилежанием и овладел в достаточной мере французским языком; одержимый жаждой знаний и убедившись, что войны не предвидится и военная служба ничего ему не даст, он покинул армию и прошел курс университетского обучения.
      Преуспевая в своих занятиях, он решил посвятить себя церкви и столь выдвинулся как ученый богослов под руководством знаменитого эдинбургского профессора, что неоднократно выступал публично с кафедры и снискал общее одобрение. Но осуществить свой план ему не удалось благодаря необъяснимой суровости кое-кого из шотландских священников, которые истолковывали самые невинные его слова как легкомысленные, а все его поступки объявляли непристойными; посему он воспользовался первым удобным случаем, чтобы поехать за границу, обуреваемый желанием повидать чужие страны, и отправился в Голландию, где на протяжении двух лет изучал римское право, а также естественное право и право наций под руководством знаменитых профессоров Толье и Барбейрака.
      Закончив, таким образом, свое образование, он направился в Париж с целью усовершенствоваться во французском языке и приобрести полезные знания, насколько позволяли ему незначительные его средства. Проезжая через Нидерланды, он добрался до Намюра и засвидетельствовал свое уважение епископу Стрикленду и генералу Колье, принявшим его весьма любезно благодаря рекомендательным письмам, которыми он запасся в Гааге; вспомнив о двух знаменах, старый генерал пообещал ему свое покровительство, если бы он захотел служить Голландии.
      Хотя он совсем исцелился от своего военного донкихотства, тем не менее он не отклонил этого милостивого предложения, но, поблагодарив в самых учтивых выражениях, сказал генералу, что заедет к нему на обратном пути из Франции и, в том случае, если решит возвратиться в армию, почтет за особую честь служить под его начальством.
      Пробыв два месяца во Фландрии, он проследовал в Париж и, не пожелав поселиться в Сен-Жерменском предместье, как принято у путешествующих англичан, снял помещение на другом берегу реки; он сошелся с французскими офицерами, которые являются самыми обходительными джентльменами в этой стране, когда выходят из буйного юношеского возраста. Он был очень этим доволен и удивлялся безумию своих соотечественников, упускающих из виду цель пребывания за границей, ибо они проводят время в праздности и встречаются только друг с другом.
      Находясь еще в Голландии, он познакомился с лучшими французскими писателями, благодаря чему мог принимать участие в их беседах, что пошло ему на пользу; это не только помогло ему усовершенствоваться во французском языке, но и расширило круг знакомств; он сблизился с несколькими благородными семействами, и в особенности с чинами магистратуры, которые помогли бы ему приятно провести время, будь у него достаточно денег. Но, несмотря на крайнюю бережливость, его средства через несколько месяцев почти иссякли, и предвидение близкой нужды омрачило все его удовольствия, хотя он никогда не впадал от этого в уныние, обладая столь счастливым нравом, что бедность, равно как и богатство, не оказывали влияния на его душевное состояние.
      Отсутствие денег тем не менее поставило его в затруднительное положение, и он раздумывал над тем, вернуться ли ему к генералу Колье, или возвратиться в Лондон, где он мог заняться каким-нибудь делом, приличествующим джентльмену; его огорчала невозможность совершить большое путешествие или по крайней мере побывать на юге Франции.
      Итак, покуда он колебался между двумя решениями, однажды утром его посетил джентльмен, с которым он находился в приятельских отношениях, поддержав его когда-то в столкновении с грубым немцем, которое окончилось поединком. Этот джентльмен предложил ему поехать на две недели в Фонтенбло, где в ту пору находился королевский двор; когда М. отклонил это предложение с необычной решительностью, его приятель попытался узнать причину отказа и в конце концов спросил: "Может быть, вам не хватает денег?"
      М. ответил, что денег у него достаточно для возвращения в Лондон, где он может раздобыть средства к существованию. Как только он это сказал, приятель взял его за руку и воскликнул :
      - Мой друг, я знаю о ваших затруднениях и давно предложил бы вам деньги в долг, если бы был уверен, что вы не откажетесь; я и теперь не решаюсь сделать такое предложение, но настаиваю, чтобы вы взяли вот эти две бумажки, за которые вы мне заплатите, когда женитесь и возьмете в приданое двадцать тысяч фунтов или получите должность, приносящую по тысяче в год.
      С этими словами он протянул ему две акции по две тысячи ливров каждая.
      М. был поражен таким благородством человека, мало ему знакомого, и, выразив свою благодарность, упорно отказывался брать на себя такое обязательство; но в конце концов, поддавшись уговорам, он согласился принять одну акцию при условии, если джентльмен возьмет от него вексель на ту же сумму. Тот не соглашался, пока М. не обещал взять у него взаймы вдвое большую сумму, если будет в этом нужда. За такой великодушный и дружеский поступок М. представился случай в дальнейшем отплатить ему с избытком, хотя он не мог не сожалеть о такой возможности. Ибо сей достойный человек, обманутый негодяем-адвокатом и претерпевший немало других бедствий, попал вместе с любимой женщиной в крайне тяжелое положение, которое угрожало гибелью всему семейству. М. почувствовал невыразимое удовлетворение, спасая своего благодетеля из западни.
      Таким образом, благодаря помощи приятеля М. решил выполнить свой прежний план и посетить юг Франции, а заодно и испанские порты вплоть до Кадикса, откуда предполагал вернуться морем в Лондон. С этой целью он отправил свои вещи дилижансом в Лион, намереваясь ехать на почтовых, чтобы иметь возможность лучше изучить страну и останавливаться в тех местах, где есть что посмотреть. Когда он прощался со своими парижскими друзьями, снабдившими его многочисленными рекомендательными письмами, один из его соотечественников, очень плохо говоривший по-французски, услышав о его намерении, попросил разрешения ехать с ним вместе.
      С этим новым спутником он отправился в Лион, где благодаря рекомендательным письмам его радушно приняли интендант и другие знатные особы в городе, и после короткого пребывания там он проехал дальше по Роне до Авиньона в так называемой coche d'eau {Старинное название баржи (франц.).}, затем, посетив главные города Дофинэ, Лангедока и Прованса, вернулся в прекрасный город Марсель, где и он и его спутник были столь очарованы безоблачным небом, а также добродушием и гостеприимством веселых жителей, что остались там на зиму и весну. Здесь они познакомились с маркизом д'Аржан, генеральным прокурором парламента в Э, и его старшим сыном, ныне весьма известным в литературном мире; а когда все заговорили о деле отца Жирара и мадемуазель Кадьер, он сопровождал обоих джентльменов в Тулон, где маркизу было поручено произвести следствие.
      Возвратившись в Марсель, он встретил там небезызвестного знатного лорда, очень богатого, сопровождаемого гувернером-швейцарцем, двумя родственниками и соотечественниками гувернера, а также свитой из пяти слуг. Они никого не знали в городе; поэтому М. познакомил их с интендантом и с другими знатными семействами. Он так, понравился его лордству, что тот настоятельно предлагал ему жить с ним вместе в Англии на правах друга и управлять всеми его делами за вознаграждение в четыреста фунтов в год.
      Такое предложение было очень соблазнительно для человека, лишенного средств и постоянного местожительства. М. не видел оснований для отказа; но поскольку его лордство должен был скоро уехать и убеждал сопровождать его в Париж, а оттуда в Англию, М. почитал неудобным и невежливым становиться поперек дороги его гувернеру, который мог на него обидеться, а посему он отклонил предложение лорда впредь до его совершеннолетия, коего оставалось ждать несколько месяцев. Но его лордство настойчиво повторил свою просьбу, агувернер присоединился к ней, казалось бы, столь искренно, что он не счел возможным отказать им обоим и через несколько дней отправился с ними в Париж через Лион. Они не пробыли и трех дней в Париже, как М. заметил резкую перемену в поведении швейцарца и его родственников, которым, по всей вероятности, крайне не понравилось расположение к нему его лордства. Убедившись в этом, он немедленно решил не принимать никакого участия в борьбе за благосклонность юного лорда. Невзирая на просьбы его лордства, он заявил, что в настоящее время должен его покинуть, и, сославшись на давнишнее свое желание посетить Швейцарию и увидеть берега Рейна, обещал встретиться с ним в Англии.
      Как только это намерение стало известно гувернеру и его друзьям, их физиономии сразу прояснились, и они снова сделались очень любезными; они предложили даже снабдить его письмами в Женеву, Лозанну, Берн и Золотурн, благодаря чему его встретили в этих городах весьма предупредительно. Совершив это путешествие вместе со своим другом шотландцем, заехавшим за ним в Лион, и посетив все более или менее значительные города на берегах Рейна, а также дворы электоров Палатина, Майнца и Кельна, он прибыл в Голландию, а отсюда через Нидерланды возвратился в Лондон, где встретил его лордство, который уже вернулся из Парижа.
      Лорд встретил его с необычайной радостью, несколько дней не отпускал от себя и затем представил своим родственникам.
      М. поехал с лордом в его поместье, где тот обращался с ним с исключительным дружелюбием и советовался обо всем; но пэр ни слова не говорил об обещанном ежегодном жаловании, а М. не напоминал об этом, полагая, что тот должен по собственному желанию выполнить свое обязательство. Устав от той жизни, какую вели в поместье, М. поехал в Бат, где пробыл две недели, и, возвратившись, узнал о намерении его лордства вновь отправиться в Париж.
      Удивленный столь неожиданным решением, он попытался отговорить его от поездки. Но его убеждения не увенчались успехом благодаря влиянию некоего чужестранца, который приехал вместе с лордом из-за границы и поразил его воображение рассказами о развлечениях, куда более занимательных, чем те, каким его лордство мог предаваться в Лондоне под надзором гувернера. Поэтому лорд остался глух к доводам М. и предложил ему сопровождать его в поездке, но сей джентльмен, предвидя, что такой юноша, как его лордство, склонный к бурным страстям и легко поддающийся дурному влиянию, станет, по всей вероятности, швырять деньгами и опорочит не только свое доброе имя, но и тех, кто с ним связан, отклонил все его просьбы, сославшись на необходимость остаться по делам в Лондоне. Впоследствии он имел основания быть довольным своим решением.
      Прежде чем лорд отправился в путешествие, М. напомнил ему о его обещании, сделанном в Марселе, и спросил, не переменил ли тот своего намерения, ибо в противном случае он должен будет позаботиться о себе, нимало не желая навязываться кому бы то ни было. Его лордство весьма торжественно заявил, что не отступает от своего решения, и снова просил его поехать вместе с ним во Францию, обещая вполне его удовлетворить по возвращении в Англию. Однако М. отклонил это предложение по причинам, упомянутым выше, и, хотя никогда больше не слышал упоминаний о жалованье, тем не менее продолжал служить его лордству советами; в частности, он склонил его к союзу с леди, обладающей выдающимися достоинствами, - дочерью знатного лорда, более известного своими блестящими талантами, чем титулами (обстоятельство, о коем он всегда размышлял с особенным удовлетворением, равно как и о том, что детям, которые могли быть у этой леди, должна перейти часть огромного поместья, принадлежавшего ее бабушке), а впоследствии предоставил ему возможность очистить свое имущество от крупных долгов.
      Когда лорд предпринял путешествие в Париж, от денег, полученных М. от его парижского друга, не осталось почти ни одной гинеи. Из дружбы с лордом он не извлек ни малейшей выгоды и, не желая просить у него поддержки, не знал, на какие средства будет жить, не роняя своего достоинства, пока не вернется его лордство.
      Такое незавидное положение было тем более неприятно, что как раз в это время он не прочь был повеселиться, пристрастился к театру, опере и другим развлечениям и завязал знакомство со многими знатными семействами, а для поддержания этих знакомств необходимы были значительные средства. Чтобы выйти из затруднительного положения, он решил заняться в свободное время переводом иностранных книг, какие были в моде; благодаря стараниям своего друга, причастного к литературе, он получил столько переводов, что едва мог с ними справиться, а кроме того написал несколько памфлетов на темы, волновавшие в то время общество, и имел успех. Он принял также участие в ежемесячном литературном журнале, где оба друга работали совместно, хотя о сотрудничестве М. никто не знал. Благодаря таким мерам он не только проводил утренние часы в полезных занятиях, но и в течение всего лета зарабатывал себе на то, что французы называют menus plaisirs {Маленькие радости жизни (франц.).}. Он посещал все ассамблеи в Лондоне и его окрестностях и значительно расширил круг знакомства среди особ прекрасного пола.
      По возвращении своем в Англию он познакомился с одной леди на ассамблее неподалеку от Лондона; хотя в это время он не помышлял ни о чем, кроме обычного волокитства, но вскоре получил столь очевидные знаки внимания и выслушал столь ободряющие советы другой леди, с которой был дружен во Франции и которая участвовала в их увеселениях, что не мог не убедиться в своей победе над сердцем этой милой леди, обладавшей значительным состоянием и видами на будущее. Он добивался ее расположения настойчивым ухаживанием, на которое был мастер, и столь преуспел в своих намерениях, что по истечении надлежащего срока и после смерти тетки, - благодаря ее кончине состояние леди достигло двадцати трех тысяч фунтов, - он отважился сделать признание в любви; это признание было не только выслушано терпеливо и благосклонно, но и удостоилось ответа, удовлетворившего самые пылкие его желания.
      Поощренный таким приемом, он стал настаивать на увенчании своего счастья браком; но на это предложение она ответила отказом, сославшись на недавнюю кончину своей родственницы, вследствие чего такой их шаг был бы сочтен крайне неприличным, а также и на недовольство других своих родственников, от которых она ждала в будущем богатого наследства; эти родственники хотели сочетать ее браком с ее кузеном, не пришедшимся ей по вкусу. Однако для того, чтобы М. не имел оснований досадовать на отсрочку, она, не раздумывая, вступила с ним в близкие отношения. Счастье их было полным также и благодаря таинственным и романтическим условиям; ибо он посещал ее открыто, как простой знакомый, и его обращение всегда было столь почтительным, сдержанным и холодным, что никто не мог даже и заподозрить их взаимную привязанность; но они встречались и тайно, и об этом не знала ни одна живая душа, кроме горничной леди, которую пришлось посвятить в тайну.
      Такие отношения они поддерживали непрерывно свыше года, и хотя благосостояние М. целиком зависело от их брака, он, зная о ее нерасположении к замужеству, не помышлял о принуждении и совсем об этом не беспокоился, согласившись отложить церемонию, которая, как он полагал тогда, ничего не прибавит к их счастью, однако с той поры он изменил свое мнение.
      Как бы там ни было, его снисходительная любовница для его успокоения и вполне полагаясь на его честь, настаивала на том, чтобы перевести на него свое состояние в надежде на брачный союз с ним. После колебаний он согласился принять этот знак ее доверия, не сомневаясь в том, что сумеет расплатиться с нею. Впрочем, и раньше она часто просила его взять на себя распоряжение ее имуществом и по разным поводам предлагала ему значительные суммы; но он ни разу не воспользовался ее великодушным предложением и принимал деньги только на дела благотворительности, и в этом случае ее готовность удовлетворить его просьбу всегда превышала его решимость обратиться за поддержкой.
      Пока длилась эта связь, он познакомился с некоторыми из ее родственников и, между прочим, с одной молодой леди, столь одаренной умом и красотой, что, несмотря на всю свою рассудительность и осторожность, он не мог, встречаясь с нею, не поддаться ее очарованию. Он призывал на помощь рассудок и, полагая бесчестным и низким лелеять чувство, несовместимое с любовью к своей подруге, которая оказала ему столь безграничное доверие, пытался задушить зарождающуюся привязанность, избегая встреч с той, кто внушала это чувство.
      Но страсть пустила в его сердце слишком глубокие корни; пребывание вдали от любимой только разжигало пламя, и внутренняя борьба между любовью и благодарностью лишила его сна и аппетита; недоедание, волнения и бессонница изнурили его в короткое время, и его расположение духа столь изменилось, что любовница, удивленная и встревоженная переменой, которую она приписывала какому-то душевному недугу, принимала все меры, чтобы выяснить причину.
      По всей вероятности, она не ускользнула от ее наблюдательности, так как не раз любовница спрашивала его, не влюбился ли он в ее кузину, и торжественно заявляла, что, если это так, она не желает мешать его счастью и встанет на защиту его любви. Однако, заявляя об этом, она никогда не могла скрыть волнения и тревоги, производивших столь сильное впечатление на сердце М., что он готов был пожертвовать не только своим счастьем, но и жизнью, чтобы не нанести обиды той, чьей доброте и великодушию он был обязан.
      Приняв такое решение, он замыслил уехать якобы для поправки здоровья, на самом же деле для того, чтобы избегнуть соблазна и подозрения в непостоянстве; это решение поддержал и его врач, который действительно полагал, что у него начинается чахотка, и посоветовал ему ехать на юг Франции. О своем намерении и о мнении врача он сообщил своей даме, согласившейся на его отъезд с большей охотой, чем он сам, пугавшийся мысли о разлуке с предметом своей любви. Когда согласие великодушной любовницы было получено, он принес ей документ, по которому она перевела на него все свое имущество; но его просьбы не привели ни к чему, и она наотрез отказалась взять назад документ, после чего он его порвал в ее присутствии и в таком виде положил на туалетный стол, в то время как она одевалась. Тут она пролила потоки слез, сказав, что теперь не сомневается в его желании уйти от нее и знает, что он полюбил другую. Он был взволнован этим доказательством ее любви и попытался успокоить ее, клянясь в верности до гроба и прося ее выйти за него замуж до его отъезда. Благодаря этому она на время успокоилась, но брак пришлось отложить по тем же причинам, какие и раньше препятствовали его заключению.
      Когда все уладилось и день отъезда был назначен, она вместе со своей горничной посетила его однажды утром впервые у него в доме. После завтрака она выразила желание поговорить с ним наедине; он проводил ее в соседнюю комнату, где она сказала с необычной серьезностью:
      - Дорогой М., вы собираетесь меня покинуть, и одному богу известно, встретимся ли мы снова. Если вы любите меня так, как уверяете, то должны принять этот знак дружбы и неизменной моей привязанности; по крайней мере это вам пригодится во время вашего путешествия, и если со мной что-нибудь случится до того дня, когда я снова смогу заключить вас в свои объятия, я буду спокойна, зная, что вы не нуждаетесь.
      С этими словами она вложила ему в руку вышитый бумажник. Он выразил в самых трогательных словах благодарность за ее великодушие и любовь, но, раньше чем принять подарок, попросил разрешения ознакомиться с содержимым бумажника, каковое было столь значительно, что он решительно отказался от него. Только после настойчивых ее просьб он согласился принять примерно половину, а затем она настояла, чтобы он взял значительную сумму на расходы во время поездки.
      Он отсрочил свой отъезд на десять дней и это время провел с ней; наконец, условившись относительно переписки, он покинул ее с сердцем, полным печали, тревоги и смятения, внушенных ему любовью и долгом. Затем он отправился во Францию и после кратковременного пребывания в Париже проехал в город Э в Провансе и дальше в Марсель; в этих двух городах он прожил около двух месяцев. Но все, что он видел, не могло рассеять грустных мыслей, угнетавших его и преследовавших его воображение, а потому он решил предпринять новое путешествие, чтобы от них отвлечься, и с этой целью убедил советника парламента в Э, человека весьма достойного, просвещенного и добродушного, сопровождать его в поездке по тем областям Франции, которых он еще не посетил. По возвращении из путешествия они встретили в Э итальянского аббата, известного своей большой ученостью и знанием людей, изъездившего всю Германию и Францию и ныне возвращавшегося на родину.
      Познакомившись с этим джентльменом через своего друга советника, М. пожелал увидеть Италию, а в особенности карнавал в Венеции, и вместе с аббатом отправился из Марселя в Геную на тартане, которая, не уходя далеко в море, каждую ночь причаливала к берегу. Показав все, что было в этом городе примечательного, аббат любезно согласился сопутствовать ему через Тоскану и наиболее прославленные города Ломбардии до Венеции, где М. настоял на том, чтобы оплатить все путевые издержки, так как аббат оказал ему неоценимые услуги во время поездки. Проведя в Венеции пять недель и собравшись ехать в Рим вместе с английскими джентльменами, с которыми он случайно познакомился, М. должен был неожиданно отказаться от своего намерения, получив неприятные известия из Лондона.
      Со дня отъезда из Англии он переписывался со своей великодушной, но непостоянной любовницей крайне исправно и аккуратно; первое время и она не нарушала соглашения. Но постепенно она стала столь холодно выражать свои чувства и столь небрежно поддерживать переписку, что он не мог не укорить ее за такое равнодушие; ее оправдания были подкреплены доводами, вздорность которых являлась очевидной даже для весьма непроницательного любовника.
      Пока он мучился домыслами о причине столь неожиданной перемены, из Англии дошли до него слухи, которые он сопоставил с содержанием ее писем, после чего уже не мог сомневаться в ее ветрености и непостоянстве. Тем не менее, зная цену такой молве, он решил получить более достоверные сведения и немедленно выехал в Лондон через Тироль, Баварию, Эльзас и Париж.
      - Прибыв в Лондон, он узнал, что его опасения отнюдь не были преувеличены; к невыразимому его горю, женщина, одаренная столь прекрасными качествами, вела себя предосудительно, и план, долженствовавший обеспечить их взаимное счастье, был окончательно разрушен. Она всячески пыталась при помощи писем и встреч склонить его к примирению, но честь его была задета, и он оставался глух ко всем ее предложениям и мольбам. Однако я часто слышал от него, что он не переставал ее любить и чтить память о той, чьему великодушию обязан был своим состоянием и чьи недостатки с лихвой уравновешивались тысячью прекрасных качеств. Он неоднократно настаивал на возвращении полученных денег, но она и слышать об этом не хотела, не раз пыталась навязать подарки и надоедала ему, домогаясь возобновления прежних отношений, в чем он ей упорно отказывал.
      М. столь близко принял к сердцу доказательства женской ветрености, что решил не завязывать впредь никаких прочных связей и для успокоения вернулся в Париж, где нанял помещение в одной из школ верховой езды, которой занимался с большим увлечением. Во время своего пребывания в этом городе он снискал расположение известного генерала, принадлежавшего к одному из самых знатных и древних родов во Франции; тот обратил на него внимание, познакомившись с написанными им замечаниями на Фоляровского Полибия, которые были предъявлены генералу его адъютантом, другом М. Это расположение М. укрепил своей вежливостью и внимательностью, а по возвращении в Лондон прислал принцу изданного Кларком Цезаря и новейшие сочинения Генделя, весьма чтимого генералом. Весной того же года, до выступления французской армии, он получил от принца письмо с приглашением приехать, причем принц просил его не заботиться об экипировке.
      М. еще не забыл о своем пристрастии к военному делу и, понимая, что такого случая больше не представится, принял предложение, принеся любовные утехи, которыми он в то время забавлялся, в жертву любопытству, неудержимому и влекущему к опасностям. В течение этой, а также и последующей кампании, участвуя в осаде Филиппсбурга, он приобрел много новых знакомых среди французских офицеров, в особенности среди тех, кто питал пристрастие к наукам и литературе; дружба и влияние этих джентльменов сослужили ему впоследствии службу, правда в области, совершенно чуждой их профессии.
      Он внимательно ознакомился с торговлей и мануфактурами в тех странах, где ему приходилось путешествовать, в особенности же в Голландии, Англии и Франции; хорошо зная государственные доходы и сельское хозяйство Франции, он с огорчением убедился в том, сколь плохо ведется наша торговля табаком важнейшая отрасль всей нашей торговли с этим государством; сколь незначительна прибыль наших плантаторов благодаря низким ценам, назначаемым Французской компанией, которая имела полную возможность понизить ее еще более. М. нашел способ помочь этой беде, поскольку она отражалась на государственных доходах, и предложил не делать скидки в одно пенни сохранившаяся льгота - на фунт с вывозной пошлины на табак. Он доказывал министерству, что столь незначительное увеличение пошлины нимало не сократит спрос за границей, а только это обстоятельство и следует принимать во внимание, и что государственный доход возрастет благодаря такой мере на сто двадцать тысяч фунтов, тогда как внутри страны она не вызовет ни шиллинга добавочных расходов. Но министерство, обсуждая в то время план акцизного обложения, ни о чем не хотело думать, пока не будет покончено с этим проектом; когда же план потерпел неудачу, М. снова выступил со своим предложением, которое было в подробностях рассмотрено, но вскоре обнаружилось, что с проведением его отнюдь не склонны торопиться.
      Его надежды не оправдались и в течение ближайших трех месяцев, а потому по совету друзей он обратился к Французской компании с планом, в коем указывал на выгоду, какую она извлекает, назначая цену и приобретая только тот сорт табака, который больше соответствует вкусу публики; в заключение он предлагал доставить им любое количество табаку по цене, уплачиваемой ими в Лондонском порту.
      После некоторых размышлений они приняли это предложение и заключили с ним договор на доставку пятнадцати тысяч бочек в год, за что обязались уплатить наличными, как только табак прибудет в один из портов южного или западного побережья Великобритании, по его усмотрению. Подписав этот договор, М. немедленно выехал в Америку, чтобы приступить к его выполнению; с ним поехал и французский аббат, человек умный и ученый, старый его знакомый, которому он оказал много услуг.
      По прибытии в Виргинию - а это случайно совпало с пребыванием в главном городе этой провинции многих виргинских джентльменов - он опубликовал мемориал, в котором доказывал, что они терпят убытки в торговле, объяснял способ их возместить и предлагал покупать у них ежегодно пятнадцать тысяч бочек табаку, отвечающего спросу на французском рынке, по ценам, превышающим те, что они получали ранее.
      Это обращение было встречено наилучшим образом. Самые крупные плантаторы, убедившись, что оно способствует их интересам, охотно приняли предложение, а под их влиянием дали согласие и все остальные; единственным затруднением являлось обеспечение оплаты векселей за табак, который надлежало доставить в английские порты, и условия продления договора.
      Для устранения этих препятствий мистер М. вернулся в Европу и узнал, что во Франции Компания фермеров готова сделать все необходимое для выполнения договора и вполне удовлетворена теми образцами, какие он прислал. Но его добрый друг, французский аббат, оставшийся в Америке, самым предательским образом опрокинул все планы. Он тайно написал Французской компании, что ему известно, будто М. может снабдить их табаком по значительно более низким ценам, чем те, на какие они согласились, и что пятилетний договор отдаст их всецело во власть М., который затем заставит их согласиться на любую предлагаемую им цену; далее он писал, что берется доставить им табак на более выгодных условиях, так как заключил уже, по его словам, соглашение с самыми крупными плантаторами Виргинии и Мериленда.
      Компания была столь встревожена этим сообщением, что отложила подписание договора с мистером М. до приезда аббата; и хотя она всячески убеждала М. принять предателя участником предприятия, но он отклонил их ходатайства и напрямик заявил в присутствии аббата, что никогда не позволит себе вступать в какие бы то ни было соглашения с таким человеком и тем менее в таком деле, которое приведет к понижению рыночных цен на табак в Англии.
      Так потерпел неудачу проект, самый грандиозный, простой, легкий и, как выяснилось на суде, обеспечивающий предпринимателю самый большой доход, какой когда-либо получало частное лицо, - проект, выполнение коего принесло бы пользу обществу и прославило бы М., способствуя процветанию той отрасли нашей торговли, которая обеспечивает работу двум огромным областям и двумстам кораблям, о чем М. помышлял гораздо больше, чем о собственной выгоде. Казалось бы, что человек, чьи долги М. платил не раз, человек, обязанный ему и в других отношениях и ездивший на средства М., если и не отблагодарит его, то поступит хотя бы порядочно; но сердце у этого чудовища было столь порочно, что, лежа на смертном одре, он оставил значительные суммы мало знакомым людям и даже не вспомнил о необходимости вернуть деньги М., чтобы тот не сгнил в тюрьме.
      Когда однажды М. получил в распоряжение некоторые средства, он нашел им применение благодаря своему знакомству с различными отраслями торговли и благодаря помощи просвещенных друзей в Париже и Лондоне; если бы он был из тех, кто думает только о своей выгоде, а таких на свете слишком много, он обладал бы теперь громадным состоянием. Но он никогда не оставался глух к голосу нищеты, и его доброе сердце всегда отзывалось на нужды наших ближних. Мало того, он проявлял большую изобретательность, измышляя самые деликатные способы помочь нуждающимся и нередко предупреждал просьбы о поддержке.
      В подтверждение моих слов я мог бы привести немало примеров, и они убедили бы вас в его бескорыстном великодушии; но это завело бы меня слишком далеко, и я не намереваюсь останавливаться на всех его поступках. Достаточно сказать, что после объявления войны в Испании он отказался от всех своих коммерческих планов и взял назад деньги, вложенные в предприятия, чтобы провести спокойно остаток дней, удовлетворяясь тем, что имел, и ограничивая свою щедрость тем, что он мог уделить из своего ежегодного дохода. Это было разумное решение, если бы он только остался ему верным. Но когда разразилась война, он не мог без жалости видеть достойных джентльменов, ему рекомендованных, отчаявшихся получить офицерский чин только потому, что им нечем было платить маклерам по продаже патентов; он выдавал им значительные суммы под простые расписки, но вернуть по ним деньги ему не удалось, ибо большинство должников погибло во время неудачной экспедиции в Вест-Индию.
      В конце концов после ряда подобных же дел, совершенных им из любви к справедливости, из человеколюбия и из отвращения к насилию, он был втянут в процесс, самый значительный из процессов, какие подлежали разбору в наших судах; этот процесс был из ряда вон выходящим, а кроме того с ним был связан вопрос об имуществе, приносящем пятьдесят тысяч фунтов в год, и от него зависело три пэрства.
      В 1740 году доблестный адмирал, командовавший в Вест-Индии флотом его величества, в донесениях по эскадре герцогу Ньюкаслу упомянул о молодом человеке, который, служа простым матросом на одном из кораблей под его командованием, тем не менее предъявил права на титул и имущество графа Э. Как только об этих притязаниях стало известно из газет, о них заговорили повсюду. Особа, которой это касалось всего ближе, встревоженная появлением соискателя, приняла меры, чтобы пресечь попытки юного выскочки. Получив сведения о мистере Э. сейчас же после того, как о том стало известно в Вест-Индии, она располагала бесчисленными преимуществами перед несчастным молодым джентльменом. Ибо, владея большим состоянием и поместьями по соседству с местом рождения истца, эта особа знала всех свидетелей, которые могли бы представить доказательства его законнорожденности, и имела полную возможность благодаря влиянию и власти заткнуть рот одним свидетелям и перетянуть на свою сторону других. Соискатель же, покинувший родину пятнадцать лет назад, беспомощный, лишенный образования и друзей, не мог ничего предпринять в свою пользу. Если несомненные достоинства его дяди и любовь к справедливости мешали графу прибегать к недостойным средствам, та следует помнить, что совесть его многочисленных эмиссаров, состоявших у него на жаловании, не была столь щепетильна.
      Однако следует упомянуть, не умаляя и не оскорбляя добродетелей и чести благородного графа, что он сделал попытку примирить представителей всех ветвей своего рода, чьи интересы были так же затронуты, как и его собственные, разделив с ними имущество, и заручился также поддержкой самых известных адвокатов в судах обоих королевств против этого незаконнорожденного еще до того, как сей последний обратился в суд.
      Пока он таким образом готовился отразить атаку бедного покинутого юноши, подвергавшегося на расстоянии в полторы тысячи лиг всем опасностям моря, войны и нездорового климата, мистер М. однажды в разговоре спросил об этом романтическом претенденте у некоего X., бывшего в то время главным агентом здравствующего лорда Э. Этот человек признался, что у покойного лорда Э. в самом деле был сын, который вскоре после смерти отца уехал в Америку, но X. заявил, будто не знает, является ли этот юноша тем самым лицом.
      Такое сообщение не могло не повлиять на добросердечного мистера М., который был хорошо знаком со злым гением противной стороны, завладевшей имуществом и титулом несчастного юноши, и его охватило беспокойство, как бы недостойные люди не попытались тем или иным способом устранить юношу; даже в ту пору он выразил готовность прийти на помощь сироте, лишенному друзей, и поближе ознакомиться с его притязаниями. Дела вынудили его уехать во Францию, а тем временем мистер Э. приехал в Лондон в октябре 1741 года".
      На этом месте священник был прерван Перигрином, сказавшим, что вся эта слышанная им ранее история об изгнании юного джентльмена казалась ему слишком необычайной, чтобы не сказать неправдоподобной, а потому он очень хотел бы узнать подлинные обстоятельства этого дела, а также о том, каким образом он попал на остров Ямайку.
      Священник, уступая просьбе нашего героя, начал рассказывать с самого начала.
      - Мистер Э., - сказал он, - сын Артура, покойного лорда, барона Э., от его жены Мэри Ш. - незаконной дочери Джона, герцога Б. и Н-би; на этой Мэри Ш. лорд женился открыто 21 июля 1706 года против воли своей матери и других своих родственников, в особенности - Артура, покойного графа Э., питавшего неумолимую вражду к ее отцу-герцогу и потому прилагавшему все усилия, чтобы воспрепятствовать браку; убедившись в неудаче своих попыток, он был столь возмущен, что так никогда и не примирился окончательно с лордом Э., хотя тот был его предполагаемым наследником. После свадьбы они жили в Англии два-три года, в течение которых у нее было несколько выкидышей; он же, человек весьма легкомысленный и сумасбродный, не только растратил все ее приданое, но и наделал столько долгов, что вынужден был бежать в Ирландию, оставив жену дома вместе со своей матерью и сестрой, которые, не одобряя этого брака, откосились к ней враждебно.
      Вряд ли в этой семье могло воцариться согласие, если принять во внимание, что леди Э., особа надменная, не намерена была покорно терпеть обиды от тех, кто, как было ей известно, являлся ее врагом. И потому не удивительно, что вскоре между ними возникли недоразумения, которым способствовал дурной нрав одной из ее золовок. Начали измышлять различные скандальные истории о ее недостойном поведении, основанные на похвальбе тщеславного, мерзкого щеголя, служившего подлым орудием для достижения этой цели, и в конце концов они стали известны ее мужу в Ирландии, приукрашенные лживыми подробностями; безрассудный и опрометчивый, он был столь взбешен этими слухами, что в приступе ярости распорядился, чтобы его мать начала дело о разводе; клевета была вынесена на суд, приведено было немало гнусных доводов, лишенных всякого основания, но так как других доказательств он не мог привести, то в конце концов года через два дело окончилось ничем, если не считать судебных издержек.
      Лорд Э., убедившись в том, что мать и сестра ввели его в заблуждение, решил примириться с женой. Тогда отец отправил ее в Дублин к одному джентльмену, в доме которого муж встретил ее изъявлениями любви и уважения. Отсюда она поехала к нему на квартиру, а затем в его поместье, где ей приходилось много страдать от выходок лорда, человека грубого и недостойного. Из поместья они возвратились в Дублин в конце июля или в начале августа 1714 года, где леди вскоре почувствовала себя беременной.
      Лорд Э. и его потомство являлись наследниками титула и имущества Артура, графа Э., а посему лорд Э. очень хотел иметь сына; опасаясь нового выкидыша у жены, он решил обуздать свой от природы нетерпеливый нрав, чтобы ей не пришлось, как прежде, страдать благодаря его недостойному поведению. Поэтому он относился к ней с необычной заботливостью, и когда беременность ее приходила к концу, он отвез ее в поместье, где она разрешилась от бремени сыном, будущим мистером Э., в конце апреля или начале мая; ни один свидетель не мог с точностью назвать день его рождения, так как запамятовал за давностью, а в приходе не хранили записей. К довершению несчастья, знатных людей в этом приходе не было, те же, кто жил на значительном от него расстоянии, не поддерживали знакомства с лордом Э. вследствие его странного поведения.
      Как бы то ни было, арендаторы и люди, подвластные его лордству, отпраздновали это событие, и в соседнем городке Нью-P...c разложены были по этому случаю костры, а также устроена иллюминация и гулянье. Все это произвело такое впечатление на народ, что в указанном местечке и смежных приходах несколько сот человек помнят об этом событии, несмотря на огромное влияние, которым пользуется в тех краях противник истца, и невзирая на великие усилия и недостойные уловки его бесчисленных агентов, а также лиц, заинтересованных в исходе процесса и пытающихся подкупить и опорочить свидетелей.
      После рождения сына, который был отослан к кормилице, жившей по соседству, как это заведено в поместьях, где самые знатные люди помещают своих детей в дома фермеров, лорд Э. жил с женой в полном согласии целых два года. Но благодаря своему сумасбродству он попал в затруднительное положение и потребовал остаток ее состояния у отца ее, герцога Б., отказавшегося дать хотя бы шиллинг, пока тот не выделит его дочери приличного содержания, которым лорд Э. в то время не располагал из-за своей расточительности.
      Стараясь быть бережливой хозяйкой, жена лорда Э. возбудила недовольство ленивых и распутных домочадцев, захвативших в свои руки ее мужа; помогая ему расточать имущество, они ухватились за отказ герцога и, желая выместить на невинной леди свое недовольство, стали убеждать лорда Э., что есть только один способ получить деньги у его светлости, а именно прогнать жену под предлогом ее измены, которую, как они намекали, нетрудно будет доказать. По их совету был задуман и выполнен гнусный план, который привел к тому, что некий П., бедный, невежественный, простоватый деревенский болван, попался в ловушку и лишился одного уха, а оклеветанная леди в тот же день выехала в Нью-P...c, где прожила несколько лет.
      Однако, покидая дом, она пыталась бороться за своего ребенка, которого хотела взять с собой; но отдан был строгий приказ воспрепятствовать ей раз навсегда встречаться с сыном. Такое подлое, бесчеловечное обращение неожиданно возымело обратное действие. Герцог Б., в добавлении к завещанию, в котором он осуждал дурной нрав лорда Э., поручил своим душеприказчикам уплачивать дочери ежегодно сотню фунтов, пока она будет жить раздельно с мужем; выплата прекращалась со смертью лорда Э.
      Пока она находилась в изгнании, к ребенку относились как к законному сыну и наследнику ее мужа, любовь которого к мальчику была всем заметна; несмотря на свое затруднительное положение, лорд всегда одевал его, как юного аристократа. В пору его детства отец часто переезжал с места на место, и у ребенка было столько учителей, что его хорошо знали в разных частях королевства. Его мать пользовалась каждым удобным случаем (это бывало редко вследствие строгого приказа лорда), чтобы повидаться с ним и проявить материнскую заботливость, но затем она уехала в Англию после длительной болезни, вызванной параличом, на последствия коего ее беспечный муж, впавший в то время в крайнюю бедность, возлагал такие надежды, что поспешил жениться на женщине, бывшей ранее его любовницей. Эта особа, узнав об отъезде леди Э. из Ирландии, открыто объявила о браке и начала на правах жены посещать с лордом Э. его знакомых.
      С той поры и начались несчастья мистера Э. Эта хитрая женщина, раньше относившаяся к ребенку с притворной любовью, чтобы втереться в милость к его отцу, почувствовала, что ее положение достаточно прочно, и сочла своевременным изменить свое поведение по отношению к бедному мальчику; вот почему она стала изобретать хитроумные способы с целью отвратить сердце слабого отца от ребенка. Тем не менее, несмотря на все ее происки, естественная привязанность к сыну владела его сердцем, хотя она прилагала все усилия восстановить его против сына клеветническими обвинениями, но и в гневе он ограничивался только отеческими увещаниями. Так и не удалось бы ей осуществить свой план, если бы на помощь не пришел дядя ребенка, ныне захвативший титул его и имущество; но и этот заговор не приводил ни к чему, так как заговорщиков сдерживало опасение возбудить тревогу несчастной матери, пока ту окончательно не разбил паралич, а смерть ее отца не ввергла больную в жестокую нужду. Тогда они рискнули осуществить свой план, и хотя цели их не совпадали, они объединили усилия, чтобы устранить бедного мальчика, бывшего помехой для обоих.
      Лорд Э., бывший, как я уже упоминал, человеком неумным и лишенным твердых жизненных правил, в это время впал в такую нужду, что ему приходилось закладывать носильное платье для удовлетворения самых насущных потребностей. Когда же у него не оставалось другого выхода, кроме продажи поместья Э., чему несовершеннолетие сына служило помехой, его добродетельный брат и другие лица посоветовали ему выйти из затруднительного положения, спрятав сына и затем сообщив о его смерти. Этот благородный проект был принят с готовностью, так как лорд знал, что ни одна его сделка не поможет лишить сына наследственных его прав. В соответствии с таким решением мальчик был взят из школы, где он тогда обучался, и помещен в дом некоего К-га, агента и соучастника нынешнего графа Э., и там его держали несколько месяцев взаперти, распуская слухи о его смерти.
      Когда эти меры были приняты, лорд Э. напечатал в газетах объявление о продаже поместья. Прибегли к услугам разных агентов, которые соблазняли тех, кто не знал о природе такой условной сделки или был совсем незнаком с положением дел в семействе лорда. Одни, обманутые известием о смерти ребенка, соблазнялись покупкой, считая себя в полной безопасности благодаря согласию брата его лордства, являвшегося, как думали они, наследником. Другие, прельстившись низкой ценой, сомневались, правда, в смерти мальчика, но решали рисковать в надежде, что ребенок либо умрет до совершеннолетия, либо его убедят утвердить сделку отца. На основании этих соображений многие вступили с лордом в переговоры, как вдруг эти переговоры были прерваны и планы раздобыть денег рассеялись благодаря неожиданному появлению мальчика, который, будучи от природы резвым и нетерпеливым, бежал из заключения и появился на улицах Дублина, избегая дома своего отца и предпочитая нужду опасности снова стать жертвой жестокой женщины, заступившей место его матери. Лишенный отцовского попечения, не имея постоянного места жительства, он бродил вместе с буйными, беспутными мальчишками Дублина, слоняясь главным образом вблизи колледжа, члены и студенты которого, из жалости к нему, снабжали его время от времени одеждой и деньгами. Так он жил с 1725 года до конца ноября 1727 года, когда умер его отец, впавший перед смертью в такую нужду, что его пришлось похоронить на общественный счет.
      Как только этот злосчастный лорд умер, его брат Ричард, нынешний граф Э., воспользовавшись несовершеннолетием и беспомощностью своего племянника, завладел всеми бумагами покойного, а затем узурпировал титул лорда Э., к удивлению слуг и других лиц, знакомых с делами семьи. В ответ на эту наглую узурпацию население оскорбляло его, когда он проходил по улицам, а герольдмейстер отказался принять в архив свидетельство о том, что его брат умер, не оставив потомства. Первое из этих затруднений он встретил не без недовольства, но все же не чувствуя ни малейшего стыда, уверенный, что эти оскорбления понемногу прекратятся, а второе преодолел обычным способом.
      Такое бесстыдное нарушение прав сироты не покажется странным, если вспомнить, что покойный лорд Э. не только расточил свое состояние с самым нелепым безрассудством, но и связался с презренной компанией, а люди, занимающие в обществе какое-то положение, весьма мало знали его и еще меньше уважали; таким образом, ребенок его был лишен тех преимуществ, какие всегда дает знакомство с людьми, пользующимися известностью. И хотя все знали, что у леди Э. есть сын в Ирландии, но последние десять лет жизнь лорда была окутана таким мраком, что едва ли кто-нибудь из людей знатных был знаком с обстоятельствами дела, имевшего место за двенадцать лет до дня узурпации. Более того, поскольку первые сведения были основаны только на слухах, сплетни, вызванные разводом, могли внушить всем тем, кто был незнаком с семейными делами лорда, ошибочное мнение, будто ребенок родился во время этого события или даже после него. Суета, связанная с прибытием в это самое время лорда-лейтенанта, искусно распространяемые слухи о смерти истца, пребывание мальчика в тайном убежище, где он вынужден был жить, чтобы избегнуть покушений дяди, - все это также споспешествовало тому, что узурпатор мог безмятежно пользоваться титулом. И, наконец, лорд-канцлер У-м, в чье ведение входило получение парламентских приказов, был незнаком с Ирландией, не знал ничего о потомстве знатных родов и, стало быть, ограничивался тем, что справлялся со свидетельствами, внесенными в книги герольдмейстера. Помимо всех этих обстоятельств, натурально способствовавших успеху самозванца, надлежит заметить, что несчастный юноша не имел со стороны отца в живых ни одного родственника, которому не было бы выгодно содействовать его гибели либо смотреть на нее сквозь пальцы; следует также помнить, что его дед умер, а мать находилась в Англии в жалком состоянии, скрываемая от всех, даже от родственников, своею горничной Мэри X., в расчеты которой входило ее скрывать; к тому же она всецело зависела от жалких и случайных подачек герцогини Б., чьим капризам она должна была рабски подчиняться.
      Однако, несмотря на эти обстоятельства, весьма выгодные для узурпатора, он не чувствовал себя в безопасности, ибо сирота мог найти друга, который помог бы ему возбудить дело. И вот он задумал похитить его, чтобы отослать в Америку как раба. Его сообщником в этом ужасном замысле был человек, занимавшийся отправкой людей на наши плантации и заинтересованный в этом проекте, так как за безделицу он купил у покойного лорда Э. часть поместья; эта постыдная сделка была утверждена братом, но находилась под угрозой до той поры, пока не будет устранен мальчик.
      Этот помощник занялся всеми приготовлениями; нашли несколько головорезов для розысков несчастной жертвы. Когда сделана была первая попытка захватить мальчика в Дублине около одного из больших рынков, его дядя лично принимал в ней участие, и жертву удалось вырвать из жестоких рук только благодаря честному мяснику, которому помогли соседи. Однако отсрочка оказалась временной; мальчик, напуганный таким покушением, покидал тайное свое убежище, только приняв все меры предосторожности, но, несмотря на это, в марте 1727 года он был найден одним из преследователей и силой притащен на борт корабля, направлявшегося в Ньюкасл на реке Делавар в Америке; там он был продан в невольники и исполнял непосильную работу в течение тринадцати лет, переходя от одного владельца к другому.
      В бытность свою рабом он часто рассказывал тем, кому мог довериться, тайну своего происхождения, а также историю своего изгнания из родной страны, хотя, поступая таким образом, он пренебрегал предостережением, сделанным ему во время плавания и гласившим, что подобное разоблачение будет стоить ему жизни. Тем временем захватчик спокойно пользовался своим правом; тем, кто любопытствовал о сыне его брата, он отвечал, что мальчик умер несколько лет назад; когда же в апреле 1737 года скончался Артур, граф Э., он унаследовал его титул и состояние как ближайший наследник.
      Срок невольнической работы племянника, оказавшийся более длительным, чем обычно, благодаря неоднократным его попыткам к бегству, истек в 1739 году, и молодой человек нанялся простым матросом на торговое судно, идущее на Ямайку. Там, попав на один из кораблей под командованием адмирала Вернона, он объявил о своем происхождении и притязаниях. Когда это необычное притязание, вызвавшее много толков во флоте, стало известно некоему лейтенанту С., близкому знакомому ирландки, жены захватчика, он решил, что молодой человек - мошенник. С целью раскрыть обман он отправился на корабль, где служил юноша, но, выслушав от него всю историю, признал, несмотря на свое предубеждение, истинность его слов. Возвратясь к себе на корабль, он поведал на шканцах о необычайном случае в присутствии мичмана Б-на, учившегося раньше в той же школе, что мистер Э. Этот молодой джентльмен не только сообщил лейтенанту о своем пребывании в школе вместе с сыном лорда Э., но и заявил, что узнает его, если только тот не очень изменился, ибо прекрасно помнит его лицо.
      В ответ на это лейтенант предложил проделать опыт и явился вместе с мичманом на корабль, где служил юноша. Все матросы были вызваны на палубу; мистер Б-н, окинув взглядом собравшихся, немедленно узнал в толпе мистера Э. и, положив ему руку на плечо, сказал: "Это - он!", прибавив, что во время их пребывания в школе юноша считался сыном и наследником лорда Э. и во всех отношениях был достоин своего имени и звания. Так же точно юноша был опознан несколькими лицами во флоте, знавшими его в детстве.
      Когда об этом донесли адмиралу, последний распорядился снабдить его всем необходимым, обращаться с ним, как с джентльменом, и сообщил об этом в своих донесениях по флоту герцогу Ньюкаслу.
      В сентябре или октябре 1741 года мистер Э. прибыл в Лондон и прежде всего обратился за помощью и советом к юристу, хорошо знавшему семью Э.; тот отнесся к нему отнюдь не как к обманщику и незаконнорожденному, но принял его ласково и любезно, накормил, снабдил деньгами и, устранившись от вмешательства, посоветовал ему отправиться в Ирландию, где всего удобней будет начать дело о восстановлении в правах.
      Еще не успев воспользоваться его советом, юноша встретил случайно на улице того самого Х-на, который, как я уже упоминал, впервые ознакомил мистера М. с этим делом. Этот человек немедленно его узнал, будучи раньше посредником его отца, а затем агентом дяди, которому, нужно думать, помогал в похищении племянника. Как бы то ни было, но теперь он поссорился с узурпатором и не служил у него; несчастного юношу он пригласил к себе домой, надеясь извлечь всю возможную выгоду из такого гостя.
      Там он оставался недолго; его вероломный хозяин, пользуясь его неопытностью, устроил брак между ним и дочерью одного из своих друзей, обитавшей тогда в том же доме. Но затем, убедившись, что никто из людей влиятельных не склонен защищать интересы юноши, он стал смотреть на него как на помеху и решил от него избавиться. Он вспомнил, что мистер М. заявлял о своем сочувствии несчастному юноше еще до прибытия его в Англию; узнав о возвращении мистера М. из Франции и будучи хорошо знаком с его великодушным нравом, он явился к нему и сообщил о благополучном прибытии молодого человека. Мистер М. искренно обрадовался, что человек, с которым так жестоко обошлись, человек, испытавший столько горя, вернулся в страну, где ему окажут справедливость и где каждый добрый человек, как воображал мистер М., отнесется к его делу, как к своему собственному. Узнав о нужде юноши, (он вручил для него Х-ну двадцать гиней и пообещал сделать для него все возможное, решив не взваливать на себя забот о таком важном деле и не заявлять о своем участии в нем до той поры, пока вполне не убедится в основательности притязаний юноши.
      Вскоре Х-н сообщил, что молодому джентльмену угрожает опасность от врагов там, где он живет, и мистер М. поместил его в своем собственном доме; здесь он усердно занялся воспитанием юноши, чтобы последний мог появиться в свете, как настоящий джентльмен. Получив от него все сведения, относящиеся к делу, он посоветовался с юристом и послал человека в Ирландию произвести дальнейшее расследование; этот человек в свой первый приезд в Ирландию установил, что о рождении юноши было известно всем, поскольку может быть известно такого рода обстоятельство, имевшее место так давно.
      Узурпатор со своими друзьями пытался изо всех сил помешать расследованиям и прибегал к различным уловкам, чтобы воспрепятствовать разбору дела по закону. Петиции, жалобы в Канцлерский Суд, судебные приказы, обманно и незаконно получаемые, а также и другие проделки - все было пущено в ход, чтобы не допустить процесса. Сам узурпатор и его агенты, замышляя лишить юношу жизни, тщетно пытались заставить М. не оказывать помощи сироте и применяли при этом с поразительной ловкостью и упорством бесчисленные хитроумные уловки, клевету и лесть.
      Покровитель юноши, отнюдь не удовлетворенный их доводами, не только оставался глух ко всем их увещаниям, но, убедившись в опасности, угрожающей юному джентльмену, тайком отправил его в деревню, где благодаря несчастному случаю, о котором юноша всегда сожалел, его враги получили возможность с ним расправиться в самом начале его карьеры.
      Случайным выстрелом из ружья, находившегося в руках юноши, был убиткакой-то человек, и как только слух об этом несчастье дошел до узурпатора, тот выразил беспредельную радость, получив возможность погубить племянника на законном основании. Он немедленно объявил себя истцом, заставил своих агентов направить следствие коронера по пути к его жестокой цели, сам отправился на место происшествия следить за тем, чтобы арестованный не совершил побега, бесчеловечно оскорблял его в тюрьме, нанял целую армию адвокатов и агентов для ведения дела и изобретал самые гнусные способы, чтобы перевести несчастного в Ньюгет из менее вредной для здоровья тюрьмы, куда юноша был поначалу заключен. Он старался вырвать у него пагубные признания и помимо всех прочих подлых проделок, нарушая соглашение сторон, пытался застать его врасплох и добиться суда в то время, как свидетели и адвокат юноши отсутствовали. Мало этого, он лично присутствовал на суде как истец, чтобы запугать очевидцев, вел себя нагло с несчастным подсудимым и на всю подготовку к делу истратил около тысячи фунтов.
      Но, несмотря на эти подлые уловки, которым мистер М. неутомимо и ловко мешал, юноша был с честью оправдан к удовлетворению всех беспристрастных людей; несчастное происшествие, послужившее предлогом для такого чудовищного преследования, было признано случайным.
      Через несколько месяцев покровитель юноши, открыто приняв участие в его деле и захватив с собой двух свидетелей, поехал вместе с ним на его родину для получения более точных сведений о его происхождении, чем те, какие он сам раздобыл или получил от юноши, плохо помнившего о фактах, крайне важных для дела. По прибытии в Дублин он обратился к тем лицам, которые были некогда учителями и однокашниками мистера Э., а также к слугам и соседям его отца. Каждый из них был допрошен отдельно и не имел понятия о том, что сообщал юноша, равно как и другие свидетели; вместе с этим они называли ряд людей, знакомых с теми же самыми фактами; мистер М. обратился и к ним, получив от всех одни в те же сведения.
      Благодаря этим мерам он столь преуспел в своих розысках, что месяца через два сотня людей, живших в разных частях страны, - одни лично, другие письменно - дала показания о юноше, согласные между собой и с его заявлениями. Несколько слуг, живших у его отца, обманутых сообщением о смерти мистера Э. и ловко введенных в заблуждение его дядей, едва услыхав о появлении его в Дублине, явились из разных уголков страны повидать его, и, несмотря на все усилия узурпатора их обмануть, они узнали юношу с первого взгляда. Иные из них упали на колени, чтобы возблагодарить небеса за его спасение, обнимали его ноги и проливали слезы радости по случаю его возвращения. Хотя поведение противника, в особенности во время упомянутого процесса, а также полученные показания должны были бы убедить всех и каждого в основательности притязаний юноши, мистер М. для большей уверенности решил посмотреть, как примут юношу там, где он родился. Он справедливо полагал, что если последний был самозванцем, незаконнорожденным сыном судомойки, произведенным на свет в деревне, принадлежавшей его врагу, то его примут там с презрением.
      Как только об этом намерении узнал противник, со всех сторон устремились туда его агенты и друзья и воспользовались своим влиянием на местных жителей, уговаривая их и угрожая, чтобы они не только выразили юноше порицание, но и оскорбили его. Невзирая на эти приготовления и на то, что в этой части страны лендлорды держали арендаторов в рабском страхе и полном подчинении, едва только мистер Э. подъехал к местечку, жители вышли ему навстречу и приветствовали радостными кликами, благодаря чему агенты врага не посмели показаться ему на глаза. Глава городской корпорации, чье благосостояние зависело от исхода дела, человек вполне преданный узурпатору, не мог не признать законных прав юноши и столь был устрашен поведением толпы, которая знала об этом признании, что счел небезопасным для себя сохранить нейтралитет и держал стремя, когда мистер Э. сошел с коня.
      Эта уверенность населения проявилась еще с большей силой, когда он вернулся в тот же город в 1744 году; лорд Э., узнав о его намерении возвратиться, решил опередить его и явился сам со своими агентами и друзьями (многие из них поехали раньше сделать приготовления к приему лорда, и убеждали жителей встретить его в полном составе и проводить в город с такими же приветствиями, с какими они встречали его племянника). Но, несмотря на всю его ловкость, мертвым молчанием встретили его жители, когда он ехал по улице; невзирая на выставленные им бочки с пивом, чтобы снискать их расположение, они только издевались над ним.
      Когда же, несколько дней спустя, появился мистер Э., жители встретили его с музыкой, гирляндами и флагами и ввели в город, проявляя такую радость, что знатный пэр предпочел скрыться от гнева своих арендаторов, последствия коего он неминуемо почувствовал бы, не вмешайся мистер М. и другие джентльмены, сопровождавшие его соперника.
      Но ему пришлось испытывать страх не только в тот день. Город был снова возбужден и в следующее воскресенье, когда стало известно, что мистер Э. намеревается из Данмена идти туда в церковь. Жители, как и раньше, собрались встретить его и проводили до дверей церкви с кликами, которые столь устрашили его дядю, что тот поспешно удрал в лодке и вскоре окончательно покинул эти места.
      Почти невозможно перечислить способы, к которым пришлось прибегать одной стороне для ускорения судебного процесса, а другой - для его отсрочки. Враги юного джентльмена, убедившись в том, что, несмотря на все их увертки и ловкость, процесса не избежать, снова предприняли попытки убить юношу и его покровителя, измышляя все возможные препятствия для ведения дела, какие хитрость могла изобрести, злодейство - выполнить и могущественное влияние закрепить. Но все эти затруднения преодолевались благодаря бдительности, постоянству, мужеству и проницательности мистера М.
      Наконец, все же состоялся судебный процесс, продолжавшийся с 11 по 26 ноября. Решение было вынесено в пользу истца судом присяжных, в состав которого входили такие джентльмены, подобных коим нелегко найти в анналах любой страны, если принять во внимание их известность и состояние, - судом, который нельзя было заподозрить в предубеждении, ибо никто из его состава не знал мистера Э.; это станет очевидным еще и потому, что некий джентльмен, живший по соседству и приходившийся племянником старшине присяжных, знакомый кое-кому из них, лишился значительного поместья благодаря такому решению.
      Это решение, - продолжал священник, - встречено было с полным удовлетворением теми, кто был осведомлен о судопроизводстве и о поведении сторон, вовлеченных в борьбу, а в особенности теми, кто присутствовал, как я, на суде и имел возможность наблюдать дававших показание лиц. Все свидетели со стороны лорда Э. являлись либо его арендаторами, зависимыми от него людьми и его собутыльниками, либо лицами, заинтересованными в исходе процесса и прибегавшими к самым низким уловкам. Многие из них вели распутный образ жизни и не заслуживали никакого доверия; те же, что, отличаясь незавидною репутацией, имели тем не менее чин полковника (если не считать полковника Л-са, который ровно ничего не сказал и доставлен был туда только для того, чтобы внушить доверие ко всей компании), были так уморительны и давали такие противоречивые и нелепые показания, что ни один суд не мог бы им поверить.
      С другой стороны, нельзя было не заметить, что племянник и мистер М., его главный руководитель, чужие в этой стране и не знавшие людей, с которыми имели дело, вынуждены были представить суду доказательства, часть коих была явно навязана их противниками с целью причинить вред. Обнаружилось также, что выставленные мистером Э. свидетели совсем с ним не связаны и ни в какой зависимости от него не находятся, и потому на их показания он влиять не мог; ибо почти никого он не видел с детства до дня процесса, а многие из них, люди бедные и не удостоившиеся звания полковника, были, однако, ничем не запятнаны, и таких людей нельзя склонить на дурное дело. Ясно было также, что присяжные, честность, независимость и проницательность которых вызывали уважение всех, кто их знал, не встретили ни малейших затруднений, вынося решение, так как не прошло и получаса, как они с ним вернулись из совещательной комнаты. Они не могли не увидеть полного неравенства сторон и великих преимуществ, которыми располагал дядя по сравнению с племянником, на чьей стороне были только истина и справедливость, - располагал ими благодаря своему огромному состоянию, власти и влиянию в тех краях, где он родился; не могли ускользнуть от их внимания и характеристические особенности противников. Присяжные не могли не видеть, что человек, который, по общему признанию, продал своего племянника в рабство и по его возвращении жестоко его преследовал, пытаясь лишить жизни, якобы на законном основании, и проявляя исключительную хитрость и ловкость в подборе свидетелей, - что этот человек тем более способен выказать такой же талант в том случае, когда все поставлено на карту; в особенности же, если за ним стоит немало людей, заинтересованных, подобно ему, и отличающихся такими же способностями.
      От присяжных не могло также ускользнуть, каким образом давали свои показания свидетели, и благодаря этому они подметили и другие обстоятельства, отличающие правду от лжи, из коих некоторые невозможно было передать в напечатанном отчете, как бы он ни был точен. Итак, присяжные могли лучше судить обо всех данных, которые легли в основу их решения, чем лица, не имевшие той возможности, какую имели они.
      Таково, мистер Пикль, мое суждение об этом знаменитом процессе. И после моего возвращения в Англию, два года спустя, я не мог не пожалеть о самоуверенности тех людей, которые на таком расстоянии осмеливались выносить свой окончательный приговор, как будто знали обо всех тайнах дела или были присяжными в этом процессе. И опирались они только на заявления агентов лорда Э. и поддельные печатные отчеты, ловко смастеренные для того, чтобы вводить в заблуждение и обманывать.
      Но вернемся к рассказу. Лорд Э., ответчик по делу, был так уверен в обоснованности иска своего оклеветанного племянника и в своем проигрыше дела, что распорядился заготовить кассационную жалобу еще до окончания процесса; как только было вынесено решение, он немедленно подал жалобу, хотя прекрасно знал, что оснований для обжалования нет. Сделано это было только для того, чтобы причинить неприятность и оттянуть исполнение: он хотел воспрепятствовать мистеру Э. воспользоваться небольшим поместьем, возвращенным по суду, так как, исчерпав свои скудные средства, тот мог не найти денег для защиты своих прав. Благодаря тому, что закон был позорно обойден, поместье не возвращено и по сей день, хотя у лорда Э. не было и тени основания для обжалования.
      Лорд Э. был не единственным противником мистера Э. Все представители разных ветвей рода Э., тяжущиеся друг с другом еще со дня смерти графа Э. о разделе его имущества, ныне объединились против несчастного джентльмена. Они заключили соглашение, по которому дядя передал немало поместий лицам, не имевшим права ими владеть, только для того, чтобы перетянуть их на свою сторону против племянника и с их помощью удержать часть незаконно захваченного имущества.
      Эти союзники, посоветовавшись меж собой, убедились в том, что с каждым днем позиция мистера Э. укрепляется благодаря появлению новых свидетелей, пользующихся значительным влиянием, о которых ранее не было слышно, и что есть только одна возможность помешать ему воспользоваться в ближайшем времени своим правом, следствием чего явится их разорение. Эта возможность заключалась в том, чтобы лишить мистера М. оставшихся у него средств и закрыть доступ к другим источникам, откуда он может их почерпнуть. Тогда они решили провести этот многообещающий план и при проведении его не брезгали ни одним средством, сколь бы позорным оно ни было и как бы мало ни достигало своей цели, чтобы погубить мистера Э. и его покровителя. Для этого пущены были в ход все уловки, какие только могли быть придуманы низкими крючкотворами, прибегавшими к бесплодным софизмам и подлым прошениям, не имеющим никакого отношения к существу тяжбы. Не стоит упоминать о бесчисленных актах притеснения, но для меня, - продолжал священник, - этот невероятный и не имеющий прецедентов процесс, в результате которого совершенно необоснованная кассационная жалоба еще не разрешена с ноября 1743 года, является самым явным примером не только власти денег и могущества (когда ими пользуются во вред несчастному, беспомощному человеку, лишенному средств отстаивать свои права), но и неправоты дела, для ведения которого приходится прибегать к незаконным приемам.
      Короче говоря, все поведение лорда Э. и его клики с начала и по сие время убеждает в том, что единственной причиной этого поведения является признание правоты мистера Э. и собственного незаконного захвата прав, а также страх перед разбором дела по справедливости и закону, и что главная цель их действий состоит в том, чтобы задушить и замять все это дело, измышляя всяческие хитроумные поводы для отсрочки его решения, только бы не подвергнуть его разбирательству и суду честных людей. Каковы могут быть причины похищения истца и отправки его за океан, когда он был ребенком? Покушений на его жизнь после возвращения? Попыток лишить его всякой помощи в защите им своих прав, что обнаружилось в упорных стараниях убедить мистера М. покинуть мистера Э. в самом начале? Каковы могут быть причины приглашения целой армии законников еще до начала процесса? Злокозненных стараний отложить слушание дела? Запугивания каждого свидетеля, чтобы тот не выступал на суде, и попыток совратить тех, кто выступал? Бесстыдных, низких, не имеющих прецедента уловок, примененных с целью не допустить мистера Э. вступить во владение имуществом, о котором состоялось решение суда, и лишить его возможности добиться вторичного слушания? Попыток скупить долговые обязательства мистера М. и подстрекательств вчинить ему иски? Разве не явствует из всех этих обстоятельств, а также из противодействия намерению генерального прокурора дать заключение на петицию мистера Э. королю о звании пэра (которое было пожаловано ему его величеством еще в 1743 году), разве не явствует отсюда, что все их усилия имеют одну лишь цель - замять дело и не допустить справедливого и беспристрастного разбирательства? И разве в своих отношениях с этим несчастным молодым человеком они помышляют о том, достанет он денег для продолжения процесса или не достанет?
      Лорд Э. и его союзники, не считая себя в полной безопасности, несмотря на все эти планы, ибо их противник мог найти поддержку у тех, кого человеколюбие, великодушие, сострадание и любовь к справедливости побудили бы открыть кошелек для помощи ему в борьбе за свои права, - лорд Э. и его многочисленные агенты изощрялись в злословии и клевете, подло унижая его, распуская о нем гнусные слухи во всех общественных местах, а это есть не что иное, как трусливое убийство, от которого нет защиты. Тем не менее, несмотря на все эти ухищрения и постыдное равнодушие людей, остававшихся глухими и не обращавших внимания на то, что несчастный юноша погибает в борьбе с гнусной кликой, мистер М., отнюдь не теряя бодрости из-за бесконечных напастей, обрушившихся на него, действует с удивительным мужеством и настойчивостью, и я нимало не сомневаюсь, что он доведет до благополучного конца дело, начатое им с таким упорством в ту пору, когда у него были деньги.
      Я не намерен злоупотреблять вашим временем, перечисляя все позорные софизмы, к которым прибегал захватчик, чтобы оттянуть решение по делу между ним и несчастным его племянником, и не хочу упоминать обо всех расходах и затруднениях, выпавших на долю мистера М. и уготованных ему предательством и неблагодарностью некоторых лиц, объявивших себя его сторонниками в этом деле, а также подлостью других, которые, ссылаясь на необходимость собирать новые данные, навязали ему свои услуги и продолжали творить одно злое дело за другим, пока не были обнаружены их козни.
      Я не могу не упомянуть об одной гнусной выходке, которая является образцом самого низкого вероломства. Уже раньше я говорил о роли, какую играл Х-н в начале знакомства мистера М. с несчастным юношей, и о том, сколь многим был обязан этот Х-н мистеру М. еще до приезда юноши в Англию. Как потом выяснилось, он был одним из главных агентов лорда Э. и получил от последнего немало денег, в которых не мог или не хотел дать отчет. Его лордство, чтобы получить от него отчет, добыл судебный приказ о взыскании, и вокруг дома, где жил Х-н, в течение двух лет постоянно шныряли полицейские ищейки.
      Мистер М., поверив словам Х-на, будто последний является жертвой, преследуемой лордом Э. в отместку за его расположение к несчастному молодому человеку, помогал ему, чем мог, и неоднократно давал за него поручительство; он столь уверен был в порядочности Х-на, что, когда мистер Э. подвергся преследованию со стороны своего дяди, мистер М. поручил юношу попечениям этого лицемера, предложившего, чтобы юноша жил в его доме, так как мистер М. должен был часто уезжать по делам в провинцию.
      Получив обманом на свое попечение столь ценного питомца, Х-н написал одному из адвокатов, лорда Э. письмо с предложением выдать мистера Э. в обмен на оплату лордом Э. счетов и на его отказ от требований отчета в выданных восьмистах фунтах. Как только мистер М. узнал об этом подлом предложении, он немедленно перевел юношу к себе без объяснения причин, пока не был вынужден объявить о них, чтобы избавиться от назойливости Х-на, настойчиво домогавшегося возврата юноши. Негодяй, чьи гнусные замыслы были раскрыты, пришел в такое бешенство от этой неудачи, что забыл все благодеяния, оказанные ему мистером М. в течение многих лет, и не останавливался ни перед чем, чтобы причинить зло мистеру М.; в конце концов он заключил союз с неким Г-ст-и и другими негодяями, которые, как было уже сказано, ссылаясь на необходимость собирать данные, были наняты для участия в деле, тогда как истинным их намерением было предать истца.
      Эти союзники с помощью других таких же негодяев, узнав, что мистер М. должен получить значительную сумму денег для того, чтобы довести дело о защите прав мистера Э. до благополучного конца, замыслили одурачить его и заодно погубить все дело. Приняв предварительные меры, они обманули неопытного и легковерного юношу, пустив в ход лживую и подлую клевету; сообщив ему о некоторых обстоятельствах, казавшихся правдоподобными, они в конце концов завоевали его доверие. Они поклялись, что мистер М. вчинил ему иск о взыскании значительной суммы денег, что они уже видели судебный приказ о взыскании и что мистер М. намерен заключить его на всю жизнь в тюрьму, чтобы погубить все его дело, так как вошел в соглашение с лордом Э. с целью вернуть затраченные на процесс деньги.
      На этой истории, казавшейся правдоподобной, настаивали с такой искренностью и пылом, проявляя при этом такую заботливость о его безопасности, и подкрепляли сообщениями о таких важных фактах, ими вымышленных, что мог поколебаться и человек куда более опытный, чем мистер Э. Угроза пожизненного заключения в тюрьме и крушение всего его дела, чем его запугивали, повлияли на его воображение до такой степени, что в руках этой шайки негодяев он превратился в ягненка, ведомого на заклание, и позволил укрыть себя в доме некоего Пр-нт-с, знакомого Г-ст-и, поверив, будто за ним охотятся бейлифы, нанятые мистером М.; там он согласился не только жить под вымышленным именем, но и не допускать к себе жену.
      В их намерения входило либо продать его врагам, либо заставить войти в гибельное для него соглашение с противниками, за что сами они должны были получить вознаграждение. Но так как этих негодяев ничто не связывало друг с другом, Г-ст-и одурачил остальных заговорщиков и, желая извлечь выгоду только для себя, увез свою добычу в провинцию и спрятал от своих союзников в потайном месте на расстоянии ста миль от Лондона под тем же самым смехотворным предлогом, будто мистер М. получил судебный приказ о взыскании с него денег и бейлифы рыщут в окрестностях Лондона.
      Доставив его туда, Г-ст-и приступил к выполнению своего злодейского плана и поначалу выманил у него обязательство на шесть тысяч фунтов на том основании, что некто готов ссудить ему немедленно эту сумму как фонд для ведения дела. а кроме того несколько джентльменов согласны дать взаймы для этой же цели двадцать пять тысяч фунтов и ежегодно выдавать по пятьсот фунтов на жизнь, пока дело не будет выиграно, если только мистер М. не будет принимать никакого участия в процессе.
      Мистер Э., начиная подозревать обман, ответил, что счел бы себя чудовищем, если бы решил покинуть человека, спасшего ему жизнь и столь великодушно рисковавшего своею жизнью и состоянием, до той поры, пока он окончательно не убедится в истинности всех обвинений, и наотрез отверг предложение. Г-ст-и, который сделал его с одною лишь целью скрыть задуманный им злодейский план и тем ускорить его выполнение, охотно отказался от своего предложения, когда встретил противодействие мистера Э., но тем не менее взялся добыть деньги, заявляя, что тот, если пожелает, может вернуться к мистеру М., как только деньги будут получены. Эти лживые посулы достать двадцать пять тысяч фунтов преследовали одну цель; ловко втянуть мистера Э. в сделку под предлогом, будто выигранный процесс обеспечит уплату, на самом же деле в расчете на то, что мистер Э. в конце концов принужден будет отказаться от своих прав и титула.
      Когда Г-ст-и решил, что все для этого приготовлено, он вошел в соглашение с агентом противника мистера Э., заключавшееся в том, что, опираясь на обязательство об уплате шести тысяч фунтов, которые он, Г-ст-и, якобы вложил в дело мистера Э., и на получение этим последним ежегодной ренты в семьсот фунтов, Г-ст-и берется добыть противникам формальный отказ мистера Э. от всех прав на поместье и титул. Когда же все было налажено для приведения в исполнение этого подлого плана, неведомого мистеру Э., Г-ст-и счел целесообразным вызвать его в Лондон из тайного убежища, якобы для того, чтобы оформить сделку на получение ссуды в двадцать пять тысяч фунтов.
      Как только жертва этого алчного негодяя прибыла в Лондон в надежде получить деньги для ведения дела и радуясь возможности удивить своего друга и покровителя мистера М. получением столь своевременной и неожиданной помощи, внезапно возникло непредвиденное затруднение, связанное с обязательством по уплате Г-ст-и шести тысяч фунтов. Эти деньги можно было получить из средств, принадлежавших некоему сумасшедшему, на что требовалось разрешение Канцлерского Суда, которому надлежало представить отчет об их назначении. Пока принимали меры для исправления этого упущения, Г-ст-и снова увез мистера Э. в провинцию, опасаясь, как бы тот не был случайно выведен из заблуждения.
      Но в это самое время подлый замысел был раскрыт мистером М. благодаря распре, возникшей среди самих же заговорщиков, и сведения об этом плане были подтверждены человеком, которому агент лорда Э. поведал тайну. Как только мистер М. это обнаружил, он немедленно рассказал о своем открытии одному из адвокатов мистера Э. и предпринял шаги, чтобы расстроить заговор. Затем они нашли способ оповестить мистера Э. о плане, задуманном с целью его погубить. Тот пришел в величайшее смятение и впоследствии не мог вспоминать о западне, которой избежал, не испытывая чувства стыда, ужаса и благодарности к своему избавителю.
      Ни с чем нельзя сравнить наглость негодяев, участвовавших в заговоре, после того как он был открыт и их обвинили в предательстве; они признали факт похищения мистера Э. вышеуказанным способом, но утверждали, что все их поступки имели целью ему услужить. Они утверждали также, будто достали для него двадцать пять тысяч фунтов, хотя не могли назвать человека, который якобы согласился ссудить их деньгами. Самым деятельным в проведении этого плана был Х-н; никто так не поддерживал, как он, заблуждение мистера Э. и никто так не изощрялся в способах погубить его покровителя.
      Среди многочисленных попыток, преследующих эту цель, нельзя не упомянуть о гнусном обвинении мистера М. в государственной измене перед государственным секретарем, несмотря на неоднократные доказательства его верноподданнических чувств. Подготовляя это обвинение, предатель продиктовал письмо, которое было скопировано другим лицом и послано графу К-д с извещением, что тот, кто письмо скопировал, имеет сообщить нечто чрезвычайно важное, если его лордство назначит час, чтобы его принять. Но это лицо, раскрыв гнусный план, отказалось в нем участвовать. Итак, еще один его жестокий замысел не увенчался успехом; и, прежде чем он смог задумать новое подобное же злодеяние, его заключили в эту самую тюрьму за долги.
      Находясь здесь и убедившись в неумолимости своих кредиторов и в полной своей беспомощности, он обратился к тому самому человеку, которого столь злобно преследовал; он поведал о своем плачевном положении в самых жалостливых выражениях и униженно просил его прийти ему на помощь. Беда, которая стряслась с этим мошенником, обезоружила мистера М. и даже пробудила в нем сострадание. Ничего не ответив на его просьбу, он вступился за него перед его кредиторами, и, когда главный кредитор отказался выпустить негодяя из тюрьмы без поручительства, неутомимый благотворитель выдал совместно с заключенным обязательство на двести сорок фунтов, благодаря чему последний получил свободу.
      Но, едва выйдя из тюрьмы, он придумал вместе с Г-ст-и и другими новые уловки вытянуть деньги у своего благодетеля и любым способом разорить его и лишить свободы; для этой цели не пренебрегали никакими средствами, вплоть до лжесвидетельства. Все же самым необычайным следует признать то обстоятельство, что это презренное чудовище, достав надлежащую сумму для уплаты долга, раздобыло судебный приказ о взыскании денег с М. на основании его поручительства и с теми же христианскими намерениями приобрело другие его долговые обязательства. Но до сей поры благодаря удивительной проницательности и непоколебимой решительности мистер М. опрокидывал все их гнусные планы, из коих иные обращались против самих же зачинщиков. В настоящее время, когда одни полагают, а другие утверждают, будто М. утратил присутствие духа под влиянием обстоятельств, он продолжает задуманное им дело с полным спокойствием и неустрашимостью, измышляя способы и средства, которые в один прекрасный день сокрушат его врагов и вызовут удивление рода человеческого".
      Перигрин, поблагодарив священника за любезное сообщение, подивился, что люди не обращают внимания на столь важное дело и в результате такого бесчеловечного равнодушия этот молодой джентльмен, мистер Э., лишен благодетельной поддержки общества, главной целью которого является защищать права, заглаживать обиды и способствовать счастью людей.
      Что же касается поведения мистера М., заявил он, то оно столь удивительно и романтично, что, хотя бы из любопытства, он не может не желать знакомства с ним, если бы даже отсутствовали другие поводы. Но его отнюдь не удивляет та неблагодарность, какою отплатил за его великодушие Х-н и другие, которым М. оказал услугу, ибо он, Перигрин, крепко убежден в истине того, что заключается в следующих строках знаменитого итальянского писателя: "Li beneficii, che per la loro grandezza non puonno esser guiderdonati, con la scelerata moneta dell'ingratitudine, sono pagati" {За благодеяния, которые столь велики, что не могут быть оплачены, расплачиваются преступной монетой неблагодарности (итал.).}.
      - Судьба этого молодого джентльмена, - продолжал Перигрин, - весьма сходна с участью испанского вельможи, о которой рассказал мне в Париже один из его близких друзей. Графиня д'Альварец умерла вскоре после родов, оставив сына, а муж пережил ее только на три года; ребенок остался единственным наследником имущества и титула, и опекуном его был дядя, человек небогатый, имевший много детей. Этот бесчеловечный родственник, домогаясь богатства опекаемого ребенка, задумал погубить беззащитного сироту и поручил исполнение плана своему лакею, который попытался нанять убийцу, посулив ему большое вознаграждение. Преступник нанес мальчику три удара ножом в шею, но так как он был неопытен в такого рода злодеяниях, то его рука дрогнула, и цели он не достиг; когда же, мучимый угрызениями совести, он увидел, что раны не смертельны, он отнес несчастную жертву к хирургу, который их залечил. Однако, не желая терять вознаграждение, наемный убийца убедил опекуна, что поручение выполнено. Вместо мальчика зарыли при свидетелях в землю большой сверток, напоминающий своим видом труп ребенка; и дядя беспрепятственно вступил в наследование имуществом и титулом. Мальчик, которому было лет шесть, выздоровел после полученных ран и был передан купцу, отплывавшему в Турцию, которому вручили также небольшую сумму денег и сообщили, что ребенок - незаконнорожденный сын знатной особы и что по семейным обстоятельствам необходимо скрыть его появление на свет.
      Пока несчастный сирота, отданный в рабство, влачил тяжелую жизнь, все дети узурпатора умерли один за другим; а он сам, опасно заболев, приписал свои несчастья справедливому суду божию и поделился своими предположениями с лакеем, участвовавшим в злодейском покушении на жизнь ребенка. Чтобы облегчить угрызения совести хозяина и успокоить его, лакей сообщил ему о судьбе ребенка и выразил уверенность в том, что можно будет его разыскать, если приложить должное усердие и не останавливаться перед затратой денег. Так как несчастный ребенок был единственной надеждой рода Альварец, дядя немедленно отдал распоряжение о самых тщательных поисках, в результате которых узнал, что сирота был продан турку, а тот перепродал его английскому купцу, доставившему мальчика в Лондон.
      Немедленно был послан в Лондон нарочный, убедившийся, что несчастного изгнанника, в благодарность за его верную службу, отдали в учение к французскому цирюльнику; обучившись ремеслу, он поступил на службу к графу де Галла, бывшему в то время императорским послом в Лондоне. От этого аристократа он перешел к графу д'Оберсторфу, женился на камеристке графини и поехал в Богемию, где занялся хирургией.
      Пока шли все эти поиски, протекло несколько лет. Дядя изгнанника, преданный австрийскому дому, жил в Барселоне, где находился и отец императрицы, и ссудил принцу значительную сумму денег для успеха его дела. Когда же принц собрался вернуться в Германию, старый граф, предвидя близкую кончину, послал своего духовника к его величеству с оповещением о своем злодеянии и о судьбе племянника, испрашивая прощения и разрешения признать сироту наследником всех его титулов и имущества, которые он незаконно захватил.
      Его величество пообещал старику дать свое согласие и приказал духовнику приехать в Вену немедленно после смерти графа, посулив помощь в поисках обиженного наследника. Священник повиновался этому приказу. Он раздобыл сведения о родинках на теле молодого графа, известных его кормилице и женщинам, на попечении которых он находился в детстве. По распоряжению императора ему назначили помощника - джентльмена, с которым он и отправился в Богемию, где вскоре нашел наследника, переменившего профессию хирурга на должность мажордома в доме одной знатной особы.
      Тот был немало удивлен, когда посланцы императора стали подробно расспрашивать о его жизни. Он поведал им, что решительно ничего не знал о своем происхождении, хотя ему говорили в Турции, будто он незаконный сын испанского гранда; затем он подробно рассказал о всех своих странствиях. Убедившись в соответствии его рассказа с теми сведениями, которые были получены раньше, священник удостоверился в наличии родинок на его теле и шрамов от ран, нанесенных ему в детстве, без промедления поздравил его с титулом графа д'Альвареца, гранда Испании, и поведал ему о таинственной его судьбе.
      Это сообщение поразило его и исполнило радости, чего нельзя было сказать о его жене, опасавшейся, что ее покинет столь знатный муж; но он немедленно рассеял ее опасения, уверив в том, что она впредь будет делить с ним богатство, как раньше делила его невзгоды. Он тотчас же отправился в Вену получить признание у императора, удостоившего его весьма любезным приемом и обещавшего позаботиться о том, чтобы он мог спокойно пользоваться родовым титулом и имуществом; вместе с тем император признал себя его должником на сумму в четыреста тысяч флоринов, полученных им от дяди графа. Тут граф бросился к ногам своего августейшего покровителя, благодарил его за доброту и просил разрешения поселиться во владениях его императорского величества.
      Эта просьба была немедленно удовлетворена; ему разрешили купить землю стоимостью в вышеуказанную сумму в любой части наследственных владений австрийского дома, и он выбрал округ Ратибор в Силезии, где, по всей вероятности, и ныне здравствует".
      Закончив свое повествование, Перигрин заметил, что мистер М. сунул что-то в руку молодого человека, с которым беседовал в другом конце комнаты, и поднялся из-за стола, собираясь уйти. Перигрин тотчас же уразумел смысл этой передачи и жаждал познакомиться с таким замечательным и простодушным благотворителем; но сознание собственного своего положения помешало ему сделать для этого первый шаг, который мог быть истолкован как дерзкий и самонадеянный.
      ГЛАВА XCIX
      К нему неожиданно являются Хэтчуей и Пайпс, которые поселяются по соседству вопреки его воле и желанию
      Основательно познакомившись с тайнами Флита и отчасти примирившись с обычаями тюрьмы, он стал размышлять уже без возмущения. Полагая, что неблагоразумно откладывать дальше занятие, которое могло бы ему доставить полное удовлетворение в тюрьме, он порешил снова приступить к переводам, а кроме того еженедельно сочинять памфлеты с целью отомстить министру, которому объявил беспощадную войну. Поэтому он заперся в комнате и принялся за работу с великим усердием, как вдруг вошел посыльный, сунул ему в руку записку и исчез, прежде чем он успел ознакомиться с ее содержанием.
      Наш герой распечатал письмо и был немало удивлен, обнаружив банкнот в пятьдесят фунтов, завернутый в чистую бумагу; размышляя об этой неожиданной удаче, он пришел к заключению, что посылка исходила от леди, посетившей его несколько дней назад, но внезапно услышал хорошо знакомый звук дудки, всегда висевшей на шее у Пайпса в память о прежней его службе. Когда свист прекратился, он услышал стук деревянной ноги по ступеням; он открыл дверь и увидел своего друга Хэтчуея, а за его спиной - старого его товарища по службе.
      После сердечного рукопожатия и приветствия: "Ну как поживаете, кузен Пикль?" - честный Джек без церемоний уселся. Окинув взглядом комнату, он проговорил, хитро улыбаясь:
      - Лопни мои паруса! А у вас уютная каюта, кузен. Здесь вы можете отсиживаться во всякую погоду, не заботясь о вахте и о том, как отдать якорь. Правда, каюта не очень просторная. Знай я, в какой тесноте вы здесь живете, Том притащил бы вам мой гамак. Но, быть может, вы укладываетесь спать вдвоем, а стало быть, боитесь доверить гамаку себя и свою девку?
      Пикль выслушал его шутки, весьма добродушно посмеялся над ним в свою очередь, напомнив о молочнице в крепости, спросил о его деревенских друзьях и в заключение полюбопытствовал узнать о причине его поездки в Лондон. Лейтенант полностью удовлетворил его любопытство, а в ответ на последний вопрос заметил, что узнал от Пайпса о том, как Перигрин был выброшен на сушу, и явился, чтобы взять его на буксир и вывести в открытое море.
      - Я не ведаю, каков сейчас ветер, - сказал он, - но если три тысячи фунтов могут снять вас с мели, скажите только слово, и вам не придется страдать от противных ветров из-за недостатка в деньгах хотя бы в течение одной склянки!
      Не многие отказались бы от такого предложения, находись они в положении нашего героя, особенно если принять во внимание, что это были не пустые слова, но искреннее и дружеское предложение услуги, которую лейтенант оказал бы охотно и даже с удовольствием. Тем не менее Перигрин решительно отказался от его помощи, сделав это в подобающих выражениях. Он сказал, что еще придет время воспользоваться его великодушием, когда иссякнут у него все источники. Джек пустил в ход все свое красноречие, убеждая его не пренебрегать этим средством добиться освобождения, а когда все его уговоры оказались тщетными, стал настаивать, чтобы Перигрин взял у него деньги на текущие расходы; он поклялся, что вернется в крепость только на правах простого арендатора и будет уплачивать Перигрину арендную плату.
      Наш герой не менее энергически поклялся, что никогда на это не пойдет, заявив, что уже давно отдал ему дом в пожизненное владение в ознаменование его заслуг, а также согласно воле коммодора. Он уговаривал его вернуться к привычным развлечениям и обещал, что, если явится необходимость взять взаймы у друзей, мистер Хэтчуей будет первым, к кому он обратится за помощью. С целью убедить его, что в настоящее время такой нужды нет, он показал банкнот, полученный в письме, и остальные свои наличные деньги, а также упомянул для успокоения лейтенанта о других средствах, которыми на самом деле не располагал. В заключение он попросил Пайпса проводить мистера Хэтчуея в кофейню, где тот с полчаса почитает газеты, а он тем временем оденется и закажет обед, за которым они всей компанией могут посидеть до той поры, пока лейтенанту не нужно будет уходить.
      Как только оба моряка удалились, он взял перо и написал следующее письмо, в которое вложил банкнот, возвращая его своей благодетельнице:
      "Сударыня, ваша доброта не более изобретательна, чем моя подозрительность. Но тщетно вы пытаетесь ввести меня в заблуждение этим великодушным поступком, который могло свершить только ваше лордство. Хотя имени вашего на письме не значилось, но ваши чувства вполне обнаружились в его содержимом, которое я прошу разрешения возвратить с той же благодарностью и по тем же основаниям, о каких я имел честь вам сообщить во время нашей беседы по сему поводу. И хотя у меня отняли свободу из-за людской подлости и неблагодарности, но я отнюдь не лишен других жизненных благ. И посему прошу ничего не добавлять к тому бремени благодарности, какое вы на меня уже возложили, и остаюсь, сударыня, преданный и покорный ваш слуга.
      Перигрин Пикль".
      Одевшись и явившись в назначенное место, он вручил послание Пайпсу, которому приказал доставить его в дом ее лордства и не дожидаться ответа. Тем временем он распорядился подать к себе в комнату обед; они весело к нему приступили, после того как Перигрин ознакомил своего друга Хэтчуея с достопримечательностями тюрьмы. Пока они обедали, Джек снова повторил нашему герою свои предложения, но тот столь же решительно их отклонил, прося не возвращаться к этому предмету; если бы Джек захотел дать подлинные доказательства своей дружбы, то он, Пикль, просил бы его только об одном взять Пайпса под свое покровительство, так как больше всего беспокоится он о том, что не может обеспечить верного и преданного слугу.
      Лейтенант попросил его нимало на этот счет не беспокоиться; он-де сам готов услужить своему старому товарищу по службе, и тот ни в чем не будет нуждаться, пока у него, Хэтчуея, есть хотя бы один шиллинг. Но вместе с тем он начал бросать какие-то намеки о своем желании поселиться во Флите, заметив, будто воздух здесь кажется ему очень здоровым, да к тому же ему надоело жить в деревне. Прямого заявления об этом не последовало, и потому Перигрин ничего не ответил, хотя цель и была ему ясна; он принялся описывать неудобства тюрьмы в таких выражениях, которые должны были, как он надеялся, удержать лейтенанта от исполнения его намерения.
      Этот план не только не достиг цели, но возымел обратное действие и дал Хэтчуею повод протестовать против нежелания Перигрина покинуть столь отвратительное место. По всей вероятности, Джек высказался бы более ясно о предлагаемом им плане, если бы его не прервал приход Кэдуоледера, являвшегося неизменно каждый день. Хэтчуей, решив, что у этого незнакомца есть какое-то дело к его другу, покинул комнату, якобы желая прогуляться. Встретив у двери Пайпса, он предложил выйти "на простор", как именовался внутренний двор, и, прогуливаясь там, они стали совещаться о Пикле. Так как он решительно отказывался от их услуг, было решено поселиться по соседству, чтобы иметь возможность в любой момент прийти к нему на помощь, если это будет необходимо, невзирая на его неуместную щепетильность.
      Порешив на этом, они посоветовались с буфетчицей в кофейне относительно помещения, и она направила их к смотрителю тюрьмы. Смышленый лейтенант представился последнему как родственник Перигрина, не желающий покинуть сего молодого джентльмена в тюрьме и намеревающийся составить ему компанию, пока дела его не уладятся. Он-де это решил потому, что заключенный страдает по временам затемнением рассудка и, стало быть, нуждается в помощи, а посему он, лейтенант, просит смотрителя отвести ему и его слуге помещение, конечно за плату, о которой можно сейчас договориться. Смотритель тюрьмы, человек добросердечный и мягкий, не мог не одобрить его решения и, поскольку в то время несколько камер пустовало, немедленно распорядился отвести две камеры и приготовить их для него.
      Когда об этом договорились, лейтенант послал Пайпса за чемоданом и, возвратившись в кофейню, провел с Перигрином весь вечер. Наш герой, полагая, что Хэтчуей вернется на следующий день в крепость, составил список книг, оставленных там, рассчитывая, что Джек пришлет повозку с ними в город Кэдуоледеру. Он строго наказал не разглашать о случившейся с ним беде, чтобы слух о ней не дошел до сестры, которая будет опечалена этим известием, и до остальных членов его семьи, которые будут радоваться и торжествовать, узнав, какая с ним стряслась беда.
      Хэтчуей выслушал его приказания с великим вниманием и обещал поступить соответственно. Затем они предались приятным воспоминаниям о веселых событиях, в которых некогда принимали участие. Час был поздний, и Перигрин с неохотой сказал лейтенанту, что во Флите ворота скоро закроются на всю ночь и что тот должен немедленно идти домой. Джек ответил, что он отнюдь не намерен скоро с ним расстаться после столь длительной разлуки, предпочитая часика на два затянуть свое посещение даже в том случае, если ему придется ночевать на улице. Не желая поступать неучтиво с гостем, Пикль уступил его желанию, решив разделить с ним постель.
      На ужин, за которым Пайпс прислуживал весьма охотно, были цыплята со спаржей. Бутылка переходила от одного к другому до полуночи, а в полночь лейтенант собрался уходить, заметив, что устал с дороги и склонен удалиться. Пайпс, по его знаку, заправил фонарь, и Джек, пожав руку Пиклю, пожелал ему спокойной ночи и обещал навестить его рано утром.
      Перигрин, воображая, будто поведение Джека вызвано некоторым опьянением, сказал ему, что постель уже постлана, если он расположен спать, и приказал Пайпсу его раздеть. На это мистер Хэтчуей ответил, что уже позаботился о помещении, не желая затруднять своего друга, и когда наш герой попросил его объясниться, он сознался в содеянном, сказав:
      - Вы столь мрачно отзывались об этом месте, что я не решался покинуть вас здесь одного.
      Наш юный джентльмен, который по природе своей не терпел благодеяний и предвидел, что столь необычайное доказательство дружбы Хэтчуея угрожает задуманному им плану, ибо лейтенант будет отнимать у него время и отвлекать внимание, а стало быть, он не сможет заниматься своей работой, - наш герой на следующий же день припер лейтенанта к стенке и попытался убедить его в том, сколь безумен этот шаг и каковы будут его последствия. Он заметил, что люди сочтут этот поступок поистине сумасшедшим, а родственники его, буде им того захочется, смогут его преследовать "по закону о безумии"; что его отлучка из крепости нанесет великий ущерб его делам и что, наконец, переезд его во Флит явится препятствием для самого Пикля, чья надежда вырваться на свободу неразрывно связана с пребыванием его здесь в одиночестве, лишенным общества, которое послужило бы ему только помехой.
      На эти доводы Джек отвечал, что мнение людей для него всего-навсего гнилая леса; если же родственники решат, что верхние снасти у него не в порядке, он не побоится подвергнуться осмотру и, разумеется, не будет признан негодным к службе; в крепости у него нет никаких неотложных дел; а мешать Пиклю он не будет, ибо обещает к нему не являться за исключением тех случаев, когда Перигрин позовет его для беседы. Наконец, он заявил о своем решении остаться там, где он находится, и никому не давать отчета в своих поступках.
      Убедившись в его непоколебимости, Перигрин прекратил уговоры, решив, однако, что своим высокомерным и пренебрежительным обращением заставит его отказаться от этого плана, так как ему невыносима была мысль, что он кому-то обязан. С этой целью он покинул лейтенанта под пустым предлогом, сказав, что не может составить ему компанию за обедом, потому что уже приглашен своими товарищами по заключению.
      Джек не был знатоком церемонного обхождения и потому не истолковал дурно этого заявления; он немедленно прибег к помощи своего советчика, мистера Пайпса, предложившего ему отправиться в кофейню и на кухню и заявить, что он будет платить за все напитки и кушанья, какие мистер Пикль распорядится доставлять к себе в комнату. Этот план немедленно был приведен в исполнение, и поскольку в тюрьме кредита не давали, Хэтчуей внес в виде обеспечения некоторую сумму денег повару и виноторговцу, намекнув, что он вынужден прибегнуть к этому способу, чтобы оказать услугу своему кузену Перигрину, человеку весьма странному, вследствие чего он, лейтенант, лишен возможности услужить ему как-нибудь иначе.
      В результате таких намеков в тот же день распространилась по Флиту молва, будто бедный мистер Пиклъ слегка помешан, а лейтенант, как его близкий родственник, обрек себя на жизнь в тюрьме с единственною целью зорко следить за его поведением. Этот слух дошел до нашего героя только на следующий день, когда он приказал одному из рассыльных уплатить за кур к обеду, на который он пригласил Хэтчуея в надежде убедить его убраться восвояси в деревню, после того как лейтенант ознакомился со всеми лишениями тюремной жизни в течение целого дня. Посланец возвратился с сообщением, что заказ будет выполнен, но деньги он вернул, так как, по его словам, родственник Пикля уже уплатил за обед.
      Перигрин был в равной мере удивлен и раздосадован этим известием и порешил выбранить лейтенанта за неподобающее поведение, которое, по мнению нашего героя, вредило его репутации. Потом он послал слугу в кофейню за вином и, узнав, что и там открыт ему кредит, был не на шутку рассержен самонадеянной дружбой Джека. Он стал допрашивать слугу с таким грозным видом, что тот, опасаясь вызвать неудовольствие столь щедрого хозяина, напрямик сообщил ему о слухах, какие ходили на его счет. Тут наш герой пришел в бешенство и написал лейтенанту послание, полное язвительных укоров, - в котором не только брал назад свое приглашение, но и заявлял, что не будет с ним разговаривать, пока тот остается в тюрьме.
      Отдавшись во власть гнева, он велел передать повару, что отказывается от заказанных блюд. Затем он пошел в кофейню и сказал хозяину, что, по его сведениям, человек с деревянной ногой распускает нелепые слухи о его безумии и, для подтверждения этой клеветы, берет на себя оплату его расходов под предлогом родственных отношений; на самом же деле этот человек сам сошел с ума, ускользнул от своих сторожей, и хозяин кофейни понесет убытки, если будет исполнять его распоряжения, поощряя его и впредь посещать это заведение; что же касается до него, Пикля, то он не переступит порога кофейни и не удостоит его ни единым заказом, если этот несчастный умалишенный будет заранее оплачивать его расходы.
      Виноторговец был смущен таким распоряжением и поразмыслив, пришел к заключению, что оба они рехнулись, ибо незнакомец платил долги Пикля против его воли, а Пикль почитал себя оскорбленным такой дружеской предупредительностью.
      ГЛАВА С
      Приятели совершают нападение на Крэбтри, за что изгоняются из Флита. Перигрин чувствует неудобства тюремного заключения
      После полудня наш герой, пообедав за общим столом, возвратился, как всегда, к себе со своим другом Кэдуоледером, а Хэтчуей и его товарищ, уничтожив яства, за которые заплатили, снова вернулись к беседе на старую тему. Пайпс сообщил своему товарищу по плаванию, что главным наперсником Перигрина является старый глухой холостяк, виденный ими накануне в комнате Пикля. Хэтчуей, от большого ума, решил, что наш герой обязан своим упорством советам мизантропа, которого по сему поводу надлежит наказать. Пайпс охотно согласился с этим мнением, так как считал старика чародеем или нечистым духом, с которым не очень-то похвально поддерживать знакомство. Впрочем, этот взгляд был внушен ему Хаджи, намекавшим раньше на глубокие познания Крэбтри в магии и, в частности, упомянувшим о том, что старик владеет философским камнем; к этому сообщению Том питал полное доверие, пока его хозяин не был посажен в тюрьму за долги, после чего он перестал считать Кэдуоледера обладателем столь ценной тайны, ибо, будь это так, старик, конечно, добился бы освобождения своего закадычного друга.
      Из таких соображений он поддержал решение Хэтчуея. Они порешили схватить чародея при первом же удобном случае, когда тот будет возвращаться от Перигрина, и учинить над ним расправу, окатив его водой из насоса. Им удалось бы осуществить свое намерение в тот же вечер, если бы мизантроп, по счастью, не удалился до наступления темноты и прежде, чем они узнали о его уходе.
      Но на следующий день они сторожили, пока не пройдет Крэбтри, а когда он появился, Пайпс приподнял шляпу и сказал:
      - Черт бы вас побрал, старый бездельник! Скоро мы возьмем вас на абордаж, и, клянусь богом, я так близко подойду к вашему борту, что вы меня услышите, хотя бы уши у вас и были заткнуты конопатью!
      Мизантроп был не настолько глух, чтобы не расслышать этого намека, который, несмотря на туманность выражений, произвел на него впечатление, и сообщил о своих подозрениях Перигрину; прибавив, что ему не нравится физиономия головореза с деревянной ногой. Пикль успокоил его, сказав, что ему нечего бояться этих моряков, у которых нет оснований питать к нему злобу, а если бы даже таковые и были, все равно они не рискнут на такой шаг, так как он отрежет все пути к примирению, к которому они стремятся, и столь разгневает начальника тюрьмы, что тот, без сомнения, выгонит их отсюда.
      Несмотря на эти уверения, наш герой не был столь убежден в благоразумии лейтенанта, чтобы считать опасения Крэбтри лишенными оснований. Он тотчас предположил, что Джек считает себя обиженным, лишившись его дружеского расположения, и объясняет эту немилость вмешательством Кэдуоледера, которого, по всей вероятности, задумал наказать за его советы. Перигрин знал, что лейтенант не причинит его другу большого ущерба в тюрьме, всех обитателей которой Крэбтри может поднять на ноги своими криками; пожалуй, ему даже хотелось, чтобы Крэбтри попал в ловушку, так как это обстоятельство являлось поводом для жалобы, которая вынудила бы моряков переменить место жительства, и, стало быть, он избавился бы от их присутствия, не доставлявшего ему в настоящее время никакого удовольствия.
      Все случилось так, как можно было предвидеть. Когда мизантроп вышел из комнаты Перигрина, на него напали Хэтчуей с товарищем, схватили без церемонии за шиворот и потащили к насосу, где и подвергли бы его весьма неприятному обливанию, если бы его крики не привлекли внимания обитателей, а в том числе и Перигрина. Нападавшие не отказались бы от своего намерения, если бы могли рассчитывать на победу, и оставили они свой план не раньше, чем человек десять пришли Кэдуоледеру на помощь и Перигрин с разгневанным видом не приказал своему старшему лакею убраться восвояси. Тогда только они сочли уместным изменить курс и бить отбой, а наш герой в сопровождении испуганного Кэдуоледера пошел к воротам и подал начальнику тюрьмы формальную жалобу на буянов, которых обвинил в сумасшествии, что было подтверждено двумя десятками свидетелей, видевших собственными глазами, как обидели старого джентльмена.
      Начальник тюрьмы, выслушав такое заявление, письменно известил мистера Хэтчуея о необходимости очистить помещение на следующий же день, угрожая, в случае неповиновения, применить силу. Лейтенант дерзко отказался выполнить это предложение и наутро, когда он прогуливался "на просторе", был внезапно окружен констеблями, которые схватили его вместе с его товарищем и передали в руки тюремщиков, а те немедленно отпустили их на свободу и переправили их багаж через ров.
      Это изгнание протекало не без упорного сопротивления со стороны преступников, которые, не будь они застигнуты врасплох, вызвали бы на бой целый Флит и наделали бы немало бед, прежде чем удалось бы с ними справиться. На прощанье лейтенант дернул выводившего его тюремщика за нос, а Пайпс, подражая столь похвальному примеру, тоже оставил о себе память, разукрасив единственный глаз своего провожатого, который, не пожелав уступить в любезном обращении, ответил на приветствие с таким жаром, что глаз Тома превратился в увеличительное стекло. Это послужило сигналом сбросить лишнюю одежду, и действительно оба в один момент обнажились до пояса. Немедленно вокруг них сомкнулись кольцом мясники с рынка; два преподобных отца в утреннем платье - из тех, что шныряют в этой части города, отыскивая желающих сочетаться браком, - объявили себя секундантами и судьями поединка, и бой начался без дальнейших проволочек. Противники не уступали друг другу в силе и ловкости, но тюремщик регулярно упражнялся в искусстве подставлять синяки; не раз он доказывал публично свою удаль и сноровку и на этой арене потерял один глаз. Его увечьем Пайпс не преминул воспользоваться. Он уже вынес несколько ощутительных ударов в висок и по челюсти и убедился в невозможности бить противника по брюху, столь искусно было оно защищено против выпадов.
      Тогда он изменил тактику и, владея одинаково свободно обеими руками, начал так сильно колотить по "слепой" стороне тюремщика, что сей герой, приняв его за левшу, обратил свое внимание на угрозу с этой стороны и подставил "слепую" сторону своей физиономии правой руке Пайпса, каковая ловко нанесла ему удар под пятое ребро, после чего он без чувств упал на мостовую к ногам победителя.
      Пайпса поздравил с победой не только его друг Хэтчуей, но и все окружающие, и в особенности священник, бывший его секундантом и пригласивший теперь незнакомцев в пивную по соседству, где им все так понравилось, что они решили не искать себе другого пристанища, пока им придется оставаться в городе. И, невзирая на недовольство и гнев, с коими были встречены нашим героем их старания ему услужить, они порешили упорствовать в своих добрых намерениях или, проще говоря, выручить Пикля из беды.
      Пока они таким манером устраивались на новом месте и знакомились с окрестностями тюрьмы, Перигрин лишился общества Кэдуоледера, известившего его письменно о том, что он не хочет снова рисковать, посещая его, так как эти разбойники сторожат на дороге, по которой он должен идти; ему удалось узнать о переселении моряков и о гавани, в которой они пришвартовались.
      Наш герой столь привык к беседам Крэбтри, отвечавшим его собственному расположению духа, что ему было очень трудно от них отказаться, когда почти все другие удовольствия оказались для него недоступными. Тем не менее он вынужден был выносить лишения, связанные с его положением, и, поскольку его товарищи по заключению пришлись ему не по вкусу, он должен был примириться с одиночеством. Отнюдь не значит, что у него не было возможности беседовать с людьми, наделенными умом и не лишенными нравственных качеств; но поведение всех без исключения не отличалось благовоспитанностью, на них был какой-то тюремный налет, приобретенный за время заключения, и это не нравилось нашему наблюдательному герою. Поэтому он избегал, насколько мог, их сборищ, не обижая тех, с кем принужден был жить, и предавался своим занятиям с усердием и упорством, в особенности после того, как возымела успех гневная филиппика, опубликованная им против виновников его несчастий.
      В те часы, когда Перигрин забывал об отмщении, добросердечие не покидало его. Нужно было совсем не ведать сострадания и сочувствия, чтобы жить бок о бок с несчастными людьми и не испытывать желания облегчить их участь. Почти ежедневно ему случалось видеть прискорбные сцены, которые не могли не привлечь его внимания и не вызвать милосердных чувств. Постоянно приходилось ему знакомиться с превратностями судьбы и наблюдать картину семейного горя; до него доносились рыдания несчастной жены, которая лишилась достатка и радостной жизни и вынуждена была последовать за мужем в эту юдоль скорби и печали; перед глазами его витали образы истощенных людей, страдавших от голода и холода, и в его воображении возникали картины бесчисленных несчастий.
      При таких условиях его кошелек никогда не закрывался, и сердце его всегда оставалось открытым. Не раздумывая о скудости своих средств, он был милосерден ко всем детям нищеты и приобрел известность, хотя и приятную, но отнюдь для него не выгодную. Короче говоря, его щедрость не считалась с обстоятельствами, и вскоре его средства иссякли. Он обратился к своему книгопродавцу, от которого с большим трудом получил немного денег, но скоро и они исчезли. Он сознавал свою слабость, но считал ее неизлечимой. Он предвидел, что никогда не сможет покрыть свои расходы; эта мысль глубоко запала ему в голову. Одобрение общества, которое он заслужил или мог завоевать, уже не действовало на его воображение, подобно возбудительному напитку, ставшему привычным; его здоровье пошатнулось от сидячей жизни и усердной работы; глаза его потускнели, аппетит изменил ему; бодрость его покинула; он стал меланхоличным, вялым и потерял всякую способность добывать средства к существованию. В довершение всего (что не могло способствовать облегчению его состояния) он был извещен своим адвокатом о проигрыше дела и о возложении на него судебных издержек, Но и это известие не явилось самым огорчительным; одновременно он узнал о том, что его книгопродавец объявлен банкротом, а его друг Крэбтри находится при смерти.
      Все это возымело благодатное действие на Перигрина, который обладал столь странным характером, что, по мере того как несчастья сыпались на него, он становился все более надменным и непреклонным. Вместо того чтобы принять поддержку Хэтчуея, который все еще появлялся у ворот, горя желанием прийти к нему на помощь, он предпочел отказаться от всех удобств и заложил одежду одному ирландцу-ростовщику во Флите, чтобы на полученные деньги достать вещи, без которых решительно нельзя было обойтись. Постепенно все эти несчастья вызвали в нем озлобление против рода людского, а его сердцу стали столь чужды земные радости, что он уже не заботился о том, скоро ли оборвется его плачевное существование.
      Хотя перед его взором неустанно мелькали картины, свидетельствующие о превратности судьбы, он никак не мог помириться с мыслью о том, чтобы жить, подобно своим товарищам по несчастью, в нищете и унижении. Если он отказался принять помощь от своих близких друзей, многим ему обязанных, то тем менее можно было думать, что он согласится принять такого рода услугу от кого-нибудь из заключенных, с которыми он познакомился. Больше чем когда-либо он остерегался быть кому-нибудь обязанным. Теперь он избегал своих прежних приятелей, чтобы не страдать от их дружеских предложений. Вообразив, будто священник пытается разузнать, есть ли у него деньги, он отказался поговорить об этом предмете и в конце концов ото всех уединился.
      ГЛАВА CI
      К нему приходит нежданный гость, и тучи злосчастья начинают рассеиваться
      Пока он томился в этих тяжелых условиях, питая отвращение ко всему миру и к себе самому, в город прибыл капитан Гантлит, чтобы исхлопотать производство в следующий чин. Согласно горячему желанию своей жены, он решил разыскать Перигрина и примириться с ним даже в том случае, если придется принести извинения. Но он не мог получить о Перигрине никаких сведений там, куда его направили; полагая, что наш герой уехал в деревню, Гантлит занялся устройством своих дел, намереваясь возобновить поиски, когда покончит со всеми хлопотами. Он сообщил о своих притязаниях патрону, который, по его предположению, добыл ему чин капитана, за что в свое время получил ценный подарок; и теперь он льстил себя надеждой добиться цели тем же путем.
      Меж тем он познакомился с одним из клерков военного ведомства; помощь этого клерка, как ему сообщили, была необходима для успеха его дела. Беседуя с этим джентльменом о своих чаяниях, он узнал, что знатная особа, которая якобы ему покровительствовала, является отнюдь не влиятельной и ничем не может помочь в его продвижении. Вместе с этим новый знакомый выразил удивление, почему капитан Гантлит не прибегнет к поддержке благородного пэра, чьему вмешательству он обязан своим последним назначением.
      За этим замечанием последовало объяснение, из которого Гантлит к своему великому удивлению узнал о том, что он все время ошибался касательно своего патрона; однако он не мог угадать причину, заставившую его лордство, с которым он был незнаком, выступить в его пользу. Как бы там ни было, он счел своим долгом принести ему благодарность, а потому на следующее же утро он отправился к нему на дом, где его приняли весьма любезно и сообщили, что своим последним производством он обязан мистеру Пиклю.
      Трудно описать волнение, раскаяние и чувство благодарности, охватившие Гантлита, когда тайна обнаружилась. Всплеснув руками, он с жаром воскликнул:
      - Боже мой! А я так долго враждовал со своим благодетелем! Я хотел с ним помириться во что бы то ни стало еще в ту пору, когда не знал, сколь многим ему обязан, но теперь у меня не будет ни минуты покоя, пока я не выражу ему своих чувств, вызванных его самоотверженной дружбой. Я предполагаю, на основании милости, оказанной мне по его ходатайству, что ваше лордство хорошо знает мистера Пикля. И я буду счастлив, если вы мне скажете, где он находится теперь, потому что человек, с которым он когда-то жил, не мог сообщить мне о том, куда он переехал.
      Вельможа, тронутый благородным самоотречением Перигрина и мягкосердечием его друга, посочувствовал горю нашего героя, сообщив Гантлиту, что тот уже давно тронулся рассудком после своего разорения, что кредиторы бросили его во Флитскую тюрьму, но жив ли он, или смерть уже избавила его от всех несчастий, его лордство не знает, ибо никогда о нем не справлялся.
      Едва услыхав об этом, Годфри, вне себя от огорчения и нетерпения, попросил разрешения немедленно удалиться; затем, покинув его лордство, он снова вскочил в наемную карету и приказал везти себя прямо во Флит. Когда карета проезжала мимо рынка, он, к крайнему своему удивлению, увидел Хэтчуея и Пайпса, которые приценивались к цветной капусте у зеленного ларька; головы того и другого облекали шерстяные ночные колпаки, наполовину прикрытые шляпой, а в зубах торчали короткие трубки. Годфри очень обрадовался, увидев моряков, так как счел это счастливым предзнаменованием того, что найдет друга, и, остановив карету, окликнул лейтенанта по имени. Джек в ответ на оклик оглянулся и, узнав старого знакомого, проворно подбежал к карете. Сердечно пожимая ему руку, он сказал:
      - Тысяча чертей! Как я рад, что ты очутился здесь! Теперь нам удастся выровнять судно и перевести на другой галс. Что касается до меня, то было время, когда много кораблей пыталось идти вместе со мной - на пути дружбы, хочу я сказать, и я всегда умел во время от них ускользнуть. Но этот своевольный мальчишка не повинуется ни шкотам, ни рулю и, насколько я могу судить, пойдет ко дну там, где отдал якорь.
      Гантлит, поняв далеко не все, немедленно вышел из кареты и, отправившись с лейтенантом на его квартиру, узнал обо всем, что произошло между Хэтчуеем и Пиклем. В свою очередь и он сообщил Джеку об открытии, касавшемся его назначения, в ответ на что лейтенант не выразил удивления, но сказал, вытащив трубку изо рта:
      - Что и говорить, капитан, не в первый раз он вам услужил! Те деньги, которые вы получили от коммодора якобы в уплату старого долга, - ведь это только уловка, придуманная Пиклем для вашей пользы; но он скорее предпочтет носиться по волнам без парусов и снастей и без съестных припасов на борту, чем принять помощь от кого бы то ни было.
      Годфри был не только изумлен, но и опечален этим сообщением, которое оскорбляло его гордость и побуждало расплатиться с тем, кому он был столь обязан. Он полюбопытствовал узнать о положении заключенного и, услышав в ответ, что тот болен и безучастно относится к отсутствию насущных жизненных удобств, оставаясь глухим к предложениям помощи, он крайне встревожился, так как начал опасаться, что и он также будет бессилен помочь Перигрину в беде благодаря его упрямству и гордыне. Тем не менее он порешил не останавливаться ни перед чем, что может преодолеть столь гибельное предубеждение. Когда он приехал в тюрьму, ему указали камеру несчастного арестанта; он постучался и отшатнулся с ужасом, когда дверь открылась.
      Фигура, представшая его взору, казалась лишь тенью его друга, некогда счастливого, но ныне столь изменившегося, что почти невозможно было его узнать. Цветущий, веселый, оживленный, пылкий юноша превратился в бледный, унылый, худой и жалкий призрак с ввалившимися глазами, свидетельствующими о нужде, болезни и отчаянии. Однако эти глаза, в которых светилась какая-то жестокость, мрачно блеснули и он молча бросил на своего старого приятеля смущенный и неприязненный взгляд. Что касается Гантлита, то он не мог без душевного волнения видеть, как обошлась безжалостная судьба с человеком, к которому он питал самые горячие чувства дружбы, благодарности и уважения. Его волнение было слишком велико, чтобы излиться в словах, и слезы брызнули у него из глаз, прежде чем он успел что-нибудь сказать.
      Несмотря на свою мизантропию, Перигрин был невольно, растроган при виде такой преданности; но он постарался задушить свои чувства. Брови его сурово сдвинулись, а глаза стали походить на горящие угли. Он махнул рукой, приказывая Гантлиту уйти и покинуть жертву злосчастной судьбы; но, будучи не в силах справиться с собой, он глубоко вздохнул и громко зарыдал.
      Гантлит, увидев его столь растроганным, не мог не отдаться порыву своих чувств и, обняв его, сказал: "Мой дорогой друг и верный благодетель! Я явился просить прощения за обиду, какую нанес вам, на свое горе, перед нашей последней разлукой; я пришел просить о примирении, поблагодарить за все блага, которыми я вам обязан, и, невзирая на ваше нежелание, спасти вас от той беды, о которой я ничего не знал еще час тому назад. Не лишайте меня радости выполнить свой долг. Вероятно, вы питали какое-то уважение к человеку, для которого столько сделали, и, если от этого уважения хоть что-нибудь осталось, вы не должны отнимать у него возможности показать себя хотя бы отчасти достойным вашего к нему отношения. Не заставляйте меня страдать от мучительного отказа - отказа принять дружеское расположение, но пожертвуйте своей обидой и непреклонностью ради того, кто готов отдать жизнь ради вашей чести и благополучия. Если вы не хотите уступить моим просьбам, то внемлите желаниям моей Софи, строго наказавшей мне испросить у вас прощение еще тогда, когда она не знала, сколь многим я вам обязан. Но если и это вас не убедит, я надеюсь, вы смягчитесь хотя бы ради бедной Эмилии, чье негодование уже давно укрощено любовью и которая теперь втайне страдает от вашего пренебрежения.
      Каждое слово этого обращения, произнесенного весьма патетически, произвело впечатление на Перигрина. Он был растроган смирением своего приятеля, который, говоря по правде, никогда не давал ему повода обижаться. Он знал, что только серьезные мотивы могли заставить столь щепетильного человека принести извинение. Он понимал, что им руководит чувство благодарности и бескорыстной любви, и сердце его начало смягчаться. Когда его стали умолять во имя Софи, упорство Перигрина поколебалось, а когда вызвали в его памяти образ Эмилии, все его существо было потрясено. Он ласково взял друга за руку и, как только обрел дар речи, которого лишился от наплыва чувств, сказал Гантлиту, что не питает к нему никакой вражды, но видит в нем товарища, чье дружеское расположение остается неизменным при всех невзгодах. Он отозвался о Софи в самых почтительных выражениях, говорил об Эмилии с благоговением, как о предмете своей вечной любви и преданности, но отказался питать какие бы то ни было надежды завоевать ее уважение и не пожелал прибегнуть к помощи Годфри; он с решительным видом заявил, что порвал все связи с человечеством и с нетерпением призывает смерть, которую, если она заставит себя ждать, решил ускорить своими силами, так как не намерен быть жертвой презрения и тем более невыносимого сострадания подлых людей.
      Гантлит восстал против этого безумного решения со всем пылом дружбы, но его увещания не возымели желаемого действия на нашего отчаявшегося героя, который спокойно отверг все его возражения, защищая правоту своего поведения против доводов рассудка и истинной философии.
      Пока длился этот спор, причем одна сторона спорила с жаром, а другая рассудительно, Перигрину принесли письмо, которое он небрежно бросил в сторону, не вскрывая, хотя почерк показался ему незнакомым; по всей вероятности, содержание письма так и осталось бы неизвестным, если бы Гантлит не попросил его не церемониться и тотчас же прочесть письмо. Уступая просьбе, Перигрин вскрыл записку и к немалому своему удивлению прочел следующее:
      "Мистеру П. Пиклю.
      Сэр, позвольте вас уведомить, что после многих опасных испытаний я, благодаря богу, благополучно прибыл в Дауне на борту корабля Ост-Индской компании; и я надеюсь возвратить вам с процентами семьсот фунтов, взятые мною у вас взаймы перед отъездом из Англии. Я пользуюсь случаем переслать письмо через нашего казначея, отправляющегося немедленно с депешами для компании, чтобы вы получили как можно скорее настоящее извещение от человека, коего вы, по-видимому, давно считали исчезнувшим. Я вкладываю это извещение в письмо своему маклеру, который, полагаю я, знает ваш адрес и перешлет его вам. Остаюсь, сэр, ваш покорный слуга
      Бенджемин Чинтц".
      Как только Перигрин бросил беглый взгляд на это приятное послание, его физиономия прояснилась, и, протягивая письмо своему другу, он сказал с улыбкой:
      - Вот здесь самый убедительный аргумент в вашу пользу из всех, какие могут выставить казуисты всего мира.
      Удивленный этим замечанием, Гантлит взял письмо и, пробежав его, поздравил Перигрина, выражая при этом живейшую радость.
      - Не сумма меня радует, - сказал он, - ибо, клянусь, я готов был бы заплатить втрое больше, чтобы вы были удовлетворены, но, мне кажется, это письмо примиряет вас с жизнью и склоняет вас разделить блага, доставляемые обществом.
      Внезапная перемена, которую эта неожиданная улыбка судьбы вызвала в наружности нашего героя, была непостижима. В одно мгновение она разгладила и прояснила каждую черточку его лица, заставила его поднять голову, уже поникшую было на грудь, и удрученный, хриплый голос превратила в твердый и чистый. Годфри, воспользовавшись такой благоприятной переменой, стал соблазнять его описанием будущих его успехов. Он напомнил ему о его юности и талантах, предназначенных для лучших времен, чем те, какие ему пришлось испытать; он перечислил различные пути, которыми Пикль мог достигнуть богатства и славы; он докучал ему просьбой взять деньги, необходимые для неотложных расходов, и настойчиво предлагал уплатить за него долг, из-за которого Перигрин попал в тюрьму; при этом он утверждал, что приданое Софи позволяет ему засвидетельствовать, таким образом, свою благодарность, не нанося себе ущерба; он заверял его, что никогда не признает себя достойным уважения мистера Пикля, если ему не будет дана возможность отплатить добром человеку, который не только помог ему избавиться от нужды и занять почетное положение, но и способствовал его победе над прекрасной женщиной, которая его осчастливила.
      Перигрин заявил ему, что считает себя вознагражденным с лихвой за оказанные услуги, ибо испытывал удовольствие, приходя ему на помощь, а теперь радуется последствиям своего участия, способствовавшего благополучию дорогих для него людей. Он обещал другу рано или поздно успокоить его совесть и, отбросив щепетильность, воспользоваться его услугами;, но а настоящее время он не может прибегнуть к его дружеской помощи, не нанося обиды честному Хэтчуею, который давно уже молил его о том же и проявлял свою привязанность к нему с удивительным упорством и настойчивостью.
      ГЛАВА CII
      Перигрин примиряется с лейтенантом и восстанавливает свои связи с обществом. - Задуманы различные планы в его пользу, и он имеет возможность дать исключительные доказательства самоотречения
      Капитан весьма неохотно уступил преимущественное право Джеку, который был немедленно приглашен на совещание запиской, собственноручно подписанной Пиклем. Джека нашли у тюремных ворот, где он ждал Гантлита с целью узнать результаты переговоров. Как только его вызвали, он поднял паруса и поспешил к своему другу; тюремщик его впустил по просьбе Перигрина, переданной через посланца, доставившего записку. Пайпс следовал в кильватере своего штурмана, и через несколько минут после отправки записки Перигрин и Гантлит услыхали стук деревянной ноги, поднимающейся по лестнице с таким проворством, что сперва им показалось, будто колотят барабанными палочками по пустой бочке. Эта необычайная скорость повлекла за собой несчастье: лейтенант не заметил сломанной ступеньки, деревяшка попала в дыру, и он упал навзничь, рискуя распроститься с жизнью. К счастью, за ним шел Том, принявший его в свои объятия, и посему он отделался только тем, что деревяшка его погибла, треснув посредине, когда он падал. Но нетерпение его было таково, что он не потрудился даже вытащить поломанную ногу; мгновенно отстегнув все снаряжение, он оставил ее торчать в щели, сказав, что гнилой канат недостоин того, чтобы его вытаскивали, и в своем натуральном виде с невероятной быстротой прискакал на одной ноге в комнату.
      Перигрин, сердечно пожав ему руку, усадил его на кровать и, извинившись за свою нелюдимость, на которую Хэтчуей столь справедливо сетовал, спросил его, не может ли он ссудить ему двести гиней. Лейтенант, не произнося ни слова, вытащил кошелек, а Пайпс, подслушавший просьбу, приложил ко рту дудку и в знак - своей радости исполнил громкую увертюру. Когда все было улажено, наш герой сказал Гантлиту, что будет очень рад пообедать вместе с ним и их общим другом Хэтчуеем, а затем выразил готовность отдать себя на попечение Пайпса; капитан на время удалился, чтобы посетить тяжело больного дядю, и обещал вернуться к назначенному часу.
      Лейтенант, увидев, в каком жалком состоянии находится его друг, был невольно растроган этим зрелищем и стал бранить его за упрямство и гордость, которая, как поклялся он, не лучше самоубийства. Но наш герой прервал его нравоучения, сказав, что у него были основания для такого поведения, которые он, быть может, со временем откроет, но теперь он решил действовать иначе и в некотором роде вознаградить себя за перенесенные испытания. Поэтому он послал Пайпса выкупить у ростовщика костюмы и распорядился заказать хороший обед. Вернувшийся Годфри был приятно удивлен, увидев весьма значительную перемену в его внешности, так как с помощью своего слуги Перигрин стер с себя налет нищеты и теперь был облачен в приличный костюм и чистое белье, а лицо его очистилось от покрывавшей его щетины; что касается его комнаты она была прибрана и приготовлена к приему гостей.
      За обедом они развлекались воспоминаниями о своих приключениях в крепости. Под вечер Гантлит попрощался, намереваясь написать письмо сестре по просьбе дяди, который знал, что конец его близок, и хотел ее видеть без промедления. Перигрин показался "на просторе" и был встречен приветствиями не только старых своих сотрапезников, не видавших его в течение нескольких недель, но и тех, кого он прикармливал, когда средства его еще не иссякли. Благодаря знакомству Перигрина со смотрителем тюрьмы Хэтчуей водворился в свое прежнее помещение, а Пайпс был послан разузнать о Крэбтри к нему на квартиру, где ему сообщили, что мизантроп после тяжелой болезни переехал в Кенсингтон Грэвел Питc, ибо воздух там чище, чем в Лондоне.
      Получив эти сведения, Перигрин, знавший, что пожилому джентльмену не хватает средств, попросил Гантлита взять на себя труд и навестить его, чтобы передать письмо, в котором Перигрин выражал глубокое огорчение по случаю его болезни, оповещал о радостном известии из Даунса и умолял прибегнуть к его поддержке, если он находится в стесненных обстоятельствах. Капитан немедля нанял карету и отправился в путь, следуя указаниям, добытым Пайпсом.
      Кэдуоледер, видевший Гантлита в Бате, узнал его с первого взгляда и, хотя превратился чуть ли не в скелет, считал себя настолько здоровым, что выразил желание тотчас же ехать во Флит, но его удержала сиделка, которой врач поручил препятствовать всем его желаниям, если, по ее мнению, они угрожают его здоровью; ибо те, кто за ним ухаживал, относились к нему, как к старому чудаку, слегка свихнувшемуся.
      Он осведомился и о моряках, которые, по его словам, мешали ему поддерживать привычные отношения с Пиклем и даже явились непосредственной причиной его болезни, так как от испуга у него началась лихорадка. Узнав, что размолвка между Пиклем и Гантлитом уже улажена и что ему не грозит никакой опасности от лейтенанта, он обещал приехать во Флит при первой возможности и написал Перигрину письмо, в котором благодарил за предложение, но отклонял его, так как, по его словам, у него не было необходимости прибегать к чужой помощи.
      В течение нескольких дней наш герой обрел прежний свой вид, энергию и бодрость; снова он стал появляться на людях и участвовать в тюремных развлечениях, а вскоре получил свои деньги, данные под заклад груза, вместе с процентами, что в общей сложности принесло ему тысячу сто фунтов. Обладание такой суммой помогало сохранять хорошее расположение духа, но вместе с этим ставило его в тупик. Он полагал, что ему как человеку чести следовало бы употребить большую часть этой суммы на уплату долга, который принес ему столько страданий; но, с другой стороны, он считал свое обязательство погашенным благодаря предательскому поведению кредитора, причинившего ему в десять раз больше вреда; размышляя таким образом, он стал подумывать о том, не бежать ли ему из тюрьмы и не переехать ли с остатками своего состояния в другую страну, где он мог бы использовать эти деньги с большей для себя выгодой.
      Оба эти плана связаны были с такими затруднениями, что он никак не мог остановиться на одном из них и временно вложил тысячу фунтов в акции, проценты с которых вместе с его заработком могли, по его мнению, с избытком покрыть его расходы в тюрьме впредь до того момента, когда можно будет найти другое решение. Гантлит все еще настаивал на том, чтобы Перигрин разрешил ему выкупить у Глинома его векселя, и уговаривал купить патент на офицерский чин, заплатив за него из той суммы, какую ему удалось вернуть. Лейтенант же утверждал, что освобождение его родственника Пикля является его привилегией, потому что он, лейтенант, получил достаточную сумму денег от тетки Перигрина, каковые деньги в сущности должны были бы принадлежать нашему герою, которому он обязан не только пользованием обстановкой в доме, но и самим домом, где он нашел себе пристанище; правда, он составил завещание в пользу Перигрина, но не видать ему покоя до той поры, пока тот остается в заключении, лишенный всех жизненных удобств.
      Кэдуоледер, участвовавший в их совещании и хорошо знакомый с непреклонным нравом нашего героя, убедившись в нежелании его быть обязанным кому бы то ни было, внес предложение, чтобы мистер Хэтчуей купил крепость с прилегающими участками; даже при скромной оценке этого имущества вырученной суммы с избытком хватило бы для уплаты долгов. Если рабская субординация в армии не соблазняет Перигрина, то он мог бы в таком случае купить солидную ренту и уехать в деревню, где пользовался бы полной независимостью и развлекался бы изучением нелепых представителей человеческой породы.
      Этот план казался Перигрину менее неприятным, чем все другие; лейтенант объявил о своем согласии немедленно выполнить то, что на него возлагалось, но Гантлит был крайне огорчен тем обстоятельством, что помощь его оказалась ненужной, и энергически восстал против отъезда в деревню, так как, по его мнению, этот отъезд разрушит светлые надежды Перигрина на будущую славу и удачу и заставит его похоронить свою молодость и таланты в уединении и безвестности. Эти пылкие возражения Гантлита удержали нашего героя от принятия немедленного решения, коему препятствовало также и его нежелание расстаться на каких бы то ни было условиях с крепостью, ибо он считал ее частью наследства, которым не мог распоряжаться, не оскорбляя памяти покойного коммодора.
      ГЛАВА CIII
      Он завязывает весьма увлекательную переписку, которую прерывает неожиданное событие
      В то время как обсуждалось это дело, капитан сообщил ему, между прочим, что в город приехала Эмилия, которая расспрашивала о мистере Пикле с тревогой, обнаруживавшей ее осведомленность о постигшем его несчастье; а посему Гантлит желал бы знать, может ли он рассказать ей о положении Перигрина, если она снова станет расспрашивать об этом предмете, который он ловко обошел молчанием в первый раз.
      Это доказательство или, вернее, признак ее расположения возымел могущественное действие на сердце Перигрина, коим, мгновенно овладело смятение, которое часто бывает вызвано любовью, несчастливо закончившейся. Он заявил, что унижения его все равно не скроешь, а потому он не видит оснований для того, чтобы лишать себя ее сострадания, раз он уже утратил ее любовь, и попросил Годфри передать сестре низкий поклон от влюбленного в нее и пришедшего в отчаяние человека.
      Но, невзирая на его заявление о том, что надежд у него нет, в его воображении роились картины более приятные. Предложение Крэбтри пустило глубокие корни, и он не переставал мечтать о пастушеской идиллии в объятиях прелестной жены вдали от блестящего света, который он теперь ненавидел и презирал. Он тешил свое воображение надеждой на возможность обеспечить ее при помощи скромной ренты, которую он мог бы приобрести, и тех денег, какие он будет зарабатывать в часы досуга; а в дружбе лейтенанта, назначившего его своим наследником, он видел залог обеспечения будущей семьи. Он даже распределял свои часы между необходимыми светскими обязанностями, домашними радостями и развлечениями деревенской жизни и проводил ночь в грезах о своей очаровательной жене, то прогуливаясь с нею вдоль заросших осокою берегов какого-нибудь прозрачного ручья, то подрезая виноградные лозы, то, наконец, беседуя с ней в тенистой роще, которую он сам насадил.
      Впрочем, все это было лишь призрачной мечтой, и он прекрасно знал, что она несбыточна, - не потому, что такое счастье казалось ему недосягаемым для человека, находящегося в тех условиях, в каких он находился, но потому, что он ни за что не унизился бы до такого предложения, так как этот план, быть может, не отвечал интересам Эмилии или мог встретить отказ этой леди, отвергнувшей его искательства, когда он был в зените фортуны.
      Пока он развлекался приятными мечтаниями, произошло неожиданное событие, близко коснувшееся Эмилии и ее брата. Их дядюшке, больному водянкой, сделали прокол, и он умер через два дня после операции, оставив по завещанию пять тысяч фунтов своему племяннику и сумму вдвое большую племяннице, которая пользовалась его особым расположением.
      Если до этого события наш герой считал, что свою любовь к Эмилии он должен задушить во что бы то ни стало, то теперь полученное ею состояние твердо убедило его в этом, и он решил гнать от себя все мысли, какие могли бы вдохнуть в него надежду.
      Однажды, после короткого вступления, Годфри вручил ему письмо, адресованное мистеру Пиклю; как только юноша увидел почерк Эмилии, его щеки залились румянцем, и он задрожал от волнения. Ибо он сразу догадался о содержании письма, которое поцеловал с великой почтительностью, и нимало не удивился, прочтя следующее:
      "Сэр, я принесла достаточную жертву своей репутации, до сей поры притворяясь, будто не забыла той обиды, воспоминание о которой давно уже выбросила из головы; и если недавняя счастливая перемена в моем положении дает мне возможность, не опасаясь осуждения или подозрения в корыстных намерениях, заявить о своих искренних чувствах, я пользуюсь случаем сообщить, что, если я и в настоящее время занимаю в вашем сердце место, которое - льщу себя надеждой - я когда-то занимала, я готова сделать первый шаг к примирению и уже поручила моему брату содействовать этому ради вашей простившей вам
      Эмилии".
      Пикль горячо поцеловал подпись, упал на колени и, подняв глаза к небу, восторженно воскликнул:
      - Хвала небесам! Я не ошибся в этой благородной девушке! Я верил, что ей свойственны самые прекрасные чувства, а теперь она дает мне доказательства своего великодушия. Да поразит меня небо самыми острыми стрелами мщения, если я не питаю к Эмилии беспредельной любви! Но, как бы ни была она мила и очаровательна, я твердо решил пожертвовать любовью ради своей чести, хотя бы мне пришлось погибнуть! И я отказываюсь от того, что при иных обстоятельствах я не уступил бы ни за какие блага в мире!
      Эта декларация была не столько неожиданна, сколько неприятна для Гантлита, заметившего, что его честь не имеет отношения к делу, так как он уже обнаружил свое великодушие в неоднократных предложениях положить все свое состояние к ногам Эмилии в те времена, когда никто не мог обвинить его в корысти; но, отвергая теперь ее предложение, он дает обществу право сказать, что гордость его вздорна, а упрямство непомерно; Эмилия же будет иметь все основания считать, что либо его любовь к ней притворна, либо угасает.
      В ответ на это Пикль заявил, что он давно уже перестал уважать мнение общества, а относительно Эмилии он не сомневается в ее тайном согласии с его доводами, почему она и воздаст должное чистоте его намерений.
      Всегда было нелегко отвратить нашего героя от его замыслов, но со дня заключения в тюрьму его упорство стало почти неодолимым. Капитан, не поскупившись на уверения, что счастье его сестры поставлено на карту, что мать одобрила предпринятые ею шаги и сам он будет очень огорчен решением Перигрина, отказался от попытки повлиять на него новыми доводами, которые послужили бы только к укреплению его намерения, и взялся передать такой ответ на письмо Эмилии:
      "Сударыня! Я всегда готов доказать на деле, что благоговею перед вашими добродетелями и люблю вас больше жизни. Но теперь моя очередь принести жертву во имя чести. Такова уж моя суровая судьба, что ради воздаяния должного вашему благородству я отказываюсь извлечь выгоду из вашей снисходительности. Сударыня, я обречен быть несчастным и вечно томиться по обладанию драгоценностью, которой не могу наслаждаться, хотя она мне теперь и предложена. Нет слов, чтобы выразить боль, разрывающую мне сердце, когда я сообщаю вам о своем роковом отказе, но я взываю к вашим нежным чувствам, которые могут оценить мои страдания и, вне сомнения, воздадут должное самоотречению вашего несчастного
      П. Пикля".
      Эмилия, зная о щепетильности и гордости нашего героя, угадала содержание письма, прежде чем оно попало к ней в руки; но она не отчаивалась в успехе и не отказывалась от достижения своей цели, которая состояла не в чем ином, как в брачном союзе с тем, кого она полюбила навеки. Веря в его благородство и не сомневаясь в том, что страсть их, взаимна, она постепенно втянула его в переписку, в то же время пытаясь опровергнуть доводы, лежавшие в основе его отказа; и, несомненно, наш герой испытывал немалую радость от такого восхитительного общения, благодаря коему он все больше удивлялся остроте ее ума и тонкости ее суждений.
      Размышления об этих совершенствах не только укрепляли ее власть над ним, но и способствовали тому, что он изощрялся в доводах, которые помогли бы ему продолжать состязание; немало тонких аргументов приведено было обеими сторонами в связи с предметом, нами упомянутым, и ни один из них не признал себя побежденным, пока, наконец, она не стала отчаиваться в том, что ей удастся его убедить с помощью доводов; и потому она решила возложить все свои упования на безграничную его любовь, отнюдь не уменьшившуюся благодаря ее письмам.
      С этой целью она предложила встретиться с ним, объясняя свое желание тем, что невозможно изложить все соображения в коротком письме, а Годфри обещал взять Перигрина на поруки на один день. Но, зная о ее власти над ним, Перигрин не доверял себе в ее присутствии, хотя сердце его и трепетало от пылкого желания увидеть, что в ее прекрасных глазах уже угасло негодование, которым так долго они горели, и насладиться нежным примирением.
      Природа не смогла бы устоять против столь могущественного влияния, если бы такое упорство не льстило его гордыне и своенравной его натуре. Он считал это состязание весьма оригинальным и упорствовал, ибо был уверен, что встретит милостивый прием, если ему вздумается признать себя побежденным. Возможно, что он проиграл бы благодаря своему упрямству. Любая молодая леди, обладающая достоинствами Эмилии и ее состоянием, не устояла бы против соблазнов, которым немногие женщины могут сопротивляться. Она могла бы неправильно истолковать некоторые его замечания или почувствовать себя обиженной каким-нибудь необдуманным выражением в его письме. Ей могло надоесть его странное упорство, которое в конце концов она могла объяснить глупостью, неучтивостью или равнодушием. Наконец, вместо того чтобы тратить понапрасну свои лучшие годы на попытки преодолеть гордость своевольного чудака, она могла внять голосу какого-нибудь поклонника, обладающего достоинствами, которые заслуживали ее уважения и любви.
      Но, по воле судьбы, все эти возможности были предотвращены событием, сопровождавшимся обстоятельствами более знаменательными, чем те, какие мы излагали до сей поры.
      Однажды рано утром Пайпс был разбужен курьером, присланным из деревни мистером Клевером с пакетом для лейтенанта и прибывшим в Лондон накануне, вечером; но так как в городе ему пришлось разузнавать, где проживает Джек, то во Флит он явился, когда ворота были уже заперты; хотя он и сказал тюремщикам, что поручение у него крайне важное, но они его не впустили, почему он и должен был ждать до рассвета, когда, наконец, после настойчивых его просьб ему разрешили войти.
      Вскрыв пакет, Хэтчуей нашел письмо, адресованное Перигрину с настоятельной просьбой передать его, не медля ни минуты, нашему герою. Не ведая причины этого странного приказа, Джек решил, что миссис Кловер находится при смерти и хочет попрощаться с братом. Эта нелепая догадка столь подействовала на его воображение, что, одевшись и поспешая к нашему герою, он мысленно проклинал глупость мужа, приславшего такое неприятное известие Перигрину - человеку, столь нетерпеливому да к тому же удрученному своим тяжелым, положением.
      Эти соображения побудили бы его утаить письмо, если бы он не боялся своего раздражительного друга, к которому обратился со следующими словами, передавая письмо:
      - Что до меня, то, быть может, мне знакома любовь не меньше, чем всякому другому, но когда моя супруга рассталась со мной, я перенес эту потерю, как подобает англичанину и христианину. А Кловер не лучше, чем пресноводные моряки, которые не ведают, как идти против течения невзгод.
      Пикль, пробужденный от сладкого сна, в котором он видел прекрасную Эмилию, услышал это странное предисловие, сел на кровати и в тоске и унынии распечатал письмо. Но что должен был он почувствовать, читая следующие строки:
      "Дорогой брат! Богу было угодно, чтобы ваш отец внезапно скончался от апоплексического удара. Поскольку он умер, не оставив завещания, вы можете немедленно приехать и вступить во владение имуществом, невзирая на мастера Гема и его мать, которые, будьте уверены, не станут сидеть сложа руки после столь неожиданного вмешательства провидения. Будучи мировым судьей, я принял предварительные меры, какие почел необходимыми для защиты ваших интересов. Погребение будет отложено до получения ваших распоряжений. Ваша сестра, хотя и огорченная кончиной отца, подчинилась воле неба с похвальным смирением; она просит вас выехать сюда без промедления, к каковой просьбе присоединяюсь и я, сэр, ваш любящий брат и покорный слуга
      Чарльз Кловер".
      Сперва Перигрин отнесся к этому письму, как к мечте, порожденной его фантазией, и счел его продолжением сновидения. Он перечитал его раз десять и все еще не был уверен, что бодрствует. Он тер глаза и тряс головой, чтобы избавиться от сонных грез. Он трижды оглушительно кашлянул, щелкнул пальцами, ущипнул себя за нос, вскочил с кровати и, открыв окно, обозрел хорошо ему известные предметы, находившиеся по обе стороны его обиталища. Все было на своем месте, и он сказал про себя: "Поистине это самый удивительный сон, какой может присниться". Затем он снова внимательно перечитал письмо и нашел, что содержание его нисколько не изменилось.
      Хэтчуей, наблюдая эти странные поступки и видя блуждающий взгляд нашего героя, решил, что он рехнулся, и стал уже подумывать, как бы ему помочь, как вдруг Пикль с изумлением воскликнул:
      - Боже! Сплю я или бодрствую?
      - Послушайте, кузен Пикль, - сказал лейтенант, - для измерения глубины вашего вопроса нужен лот длиннее, чем мой разум. Но как бы то ни было, хотя я и не очень-то доверяю сделанным мною наблюдениям, мне все-таки удастся определить, в каких широтах мы находимся.
      С этими словами он поднял кувшин с холодной водой, стоявший за дверью, и без дальних околичностей вылил его на голову Перигрина.
      Это средство возымело желаемый эффект. Сколь ни было оно неприятно, но наш герой, отдышавшись после такого внезапного обливания, тотчас же поблагодарил Джека за содеянную им своевременную операцию. Не имея больше оснований сомневаться в реальности того, что весьма убедительно воздействовало на его чувства, он поспешно и не без волнения переоделся; набросив на себя халат, он отправился на "простор", чтобы обдумать наедине с самим собой потрясающее известие, им полученное.
      Хэтчуей, все еще сомневаясь в здравом его рассудке и любопытствуя узнать содержание письма, которое произвело такое необычайное действие на Перигрина, последовал за ним в надежде, что тот удостоит его доверия во время прогулки. Как только наш герой появился у двери, его приветствовал курьер, который все время поджидал его здесь.
      - Да благословит бог вашу честь, сквайр Пикль, - воскликнул он, - и да поможет он вам наследовать вашему отцу!
      Как только эти слова слетели с его уст, лейтенант, подскочив к земляку, с волнением схватил его за руку и спросил, неужели престарелый джентльмен в самом деле успокоился.
      - Ох, мистер Хэтчуей! - отвечал тот. - Он помер, да так внезапно, что даже не успел составить завещание.
      - Будь я проклят! - воскликнул моряк. - Это самая приятная весть, какую я слышал с той поры, когда впервые пустился в плаванье. Вот тебе, братец, мой кошелек, и нагрузись до отказа самыми лучшими напитками!
      С этими словами он дал крестьянину десять шиллингов, и немедленно Том огласил весь двор звуками своего инструмента. Перигрин, выйдя во двор, передал своему верному другу записку, тот отправился с ней к капитану Гантлиту и через полчаса вернулся с этим джентльменом, который, само собой разумеется, был от души обрадован всем происшедшим.
      ГЛАВА CIV
      Перигрин советуется с друзьями и прощается с тюрьмой Флит. - Он прибывает в дом отца и защищает свое право наследования
      Что касается мизантропа, Перигрин не скрыл от него счастливого поворота своей фортуны. Пайпс был послан к старику с запиской, содержащей просьбу о его немедленном прибытии. Повинуясь вызову, тот приехал, с неудовольствием ворча, что его лишили нескольких часов покоя. Но письмо немедленно зажало ему рот, и он "разразился страшным и зловещим смехом"; а затем, после того как он принес поздравления, они стали совещаться о мерах, какие надлежит предпринять по случаю такого события. Для длительных споров не было оснований. Все единодушно порешили на том, что Пикль должен немедленно отправиться в крепость, куда Гантлит и Хэтчуей намеревались его сопровождать. Пайпсу приказали заказать две почтовых кареты, покуда Гантлит выхлопочет разрешение взять его на поруки и достанет денег для поездки; по желанию Перигрина, он должен был скрывать от сестры эту новость, чтобы наш герой, устроив свои дела, мог поразить ее неожиданным известием.
      Все эти приготовления заняли не больше часа, и наш герой покинул Флит, оставив двадцать гиней начальнику тюрьмы для раздачи нуждающимся заключенным, из которых многие провожали его до ворот, желая ему долгой жизни и благоденствия. И он отправился в крепость в радостном возбуждении, не омрачаемом скорбью о смерти родителя, чьей отеческой нежности он никогда не ведал. Его душе был чужд этот пресловутый инстинкт любви, якобы питающий милосердие.
      Из всех путешествий, какие он когда-либо совершал, это было самым восхитительным. Он чувствовал невыразимый восторг, вполне понятный, если принять во внимание, что он обладал воображением и испытал столь внезапную перемену в своей судьбе. Он вышел из тюрьмы и избег позора, не будучи никому обязан своим избавлением; теперь в его власти было отомстить обществу за презрение и тем самым осуществить свое горячее желание; он примирился с другом и мог отблагодарить ту, которую любил; в его распоряжении было состояние более значительное, чем то, какое он раньше унаследовал, да вдобавок и опыт, благодаря которому он мог избежать зыбучих песков, где уже потерпел однажды крушение.
      Когда они проехали с полпути и остановились в харчевне, чтобы отдохнуть и переменить лошадей, форейтор бросился к Перигрину, упал к его ногам и обнял его колени; он оказался его прежним камердинером. Наш герой, увидев его нищенское одеяние и поняв, что он находится в бедственном положении, приказал ему подняться и рассказать о том, какова причина столь печального поворота в его судьбе. На это Хаджи ответил, что его погубила жена, которая украла деньги и ценные вещи и сбежала с одним из посетителей его же собственной харчевни, который выдавал себя за французского графа, а на самом деле был итальянским скрипачом, и что после того он был лишен возможности уплатить значительную сумму, отложенную для расплаты с виноторговцем, который отчаялся в ее получении и наложил арест на его имущество, а другие кредиторы последовали этому примеру и заставили его покинуть дом. Посему, считая, что в Лондоне ему грозит опасность, он бежал в деревню, где скрывался, пока у него не иссякли средства к существованию; тогда он вынужден был наняться форейтором, чтобы не умереть с голоду.
      Перигрин сочувственно слушал эту печальную повесть, которая объяснила ему, почему Хаджи не явился во Флит с предложением служить своему хозяину, попавшему в беду, - это обстоятельство Пикль до сей поры приписывал тому, что Хаджи скуп и неблагодарен. Он уверил Хаджи в том, что, будучи виновником возникшего на его пути соблазна, он почитает себя обязанным помочь ему в беде. Вместе с тем он дал ему возможность убедиться в его щедрости и выразил желание, чтобы тот не бросал своей должности, пока он, Перигрин, не вернется из крепости и не найдет способа оказать ему поддержку.
      Хаджи пытался поцеловать его сапоги и заплакал или притворился, будто плачет, растроганный столь милостивым обращением. Он даже заикнулся о своем нежелании исполнять обязанности форейтора и молил о разрешении сопровождать дорогого хозяина, о разлуке с которым он теперь не может и помыслить. Его просьбу поддержали оба друга Перигрина, и в результате швейцарцу разрешено было следовать за ними; закусив, они тронулись в путь и достигли цели своего путешествия к десяти часам вечера.
      Не заезжая в крепость, Перигрин поехал прямо к дому отца. Так как никто его не встретил и ни один слуга не позаботился о его карете, он вышел, не дожидаясь чьей бы то ни было помощи. В сопровождении двух своих друзей он вошел в переднюю, где увидел шнурок от колокольчика, за который дернул столь энергически, что немедленно появились два лакея. Наградив их суровым взглядом за нерадивость, он приказал провести себя в комнаты. Когда же они не выразили готовности повиноваться его приказу, он осведомился о том, служат ли они в этом доме. Один из них ответил с мрачным видом, что они служили старому мистеру Пиклю, а теперь, после его смерти, полагают, что должны повиноваться только его супруге и ее сыну, мистеру Гемэлиелу, услыхав это, наш герой заявил, что поскольку они не хотят другого хозяина, им надлежит немедленно покинуть дом. И он приказал им тотчас же убираться вон, а так как они заартачились, капитан Гантлит и его друг Хэтчуей выбросили их за дверь. Сквайр Гем, слышавший все, что происходило, и больше чем когда-либо воспламененный злобой, которую впитал с молоком матери, бросился на помощь своим приспешникам, держа в обеих руках по пистолету и крича во все горло: "Воры! Воры!", словно он обознался и в самом деле боится, что его ограбят. Под этим предлогом он разрядил пистолет в брата, который, к счастью, увернулся, подскочил к Тему, вырвал другой пистолет и выбросил сквайра во двор, предоставив утешать его двум его домочадцам.
      Тем временем Пайпс и два форейтора завладели конюшнями, не встретив сопротивления со стороны кучера и его помощника, которые признали нового хозяина. Услышав пистолетный выстрел, миссис Пикль сбежала по лестнице и, появившись вместе с двумя своими горничными и викарием, который все еще был капелланом и духовным пастырем семьи, расцарапала бы ногтями лицо нашего героя, если бы ее не удержали приближенные. Но хотя они помешали ей пустить в ход руки, им не удалось удержать ее язык, который стал изливать на Перигрина ядовитую злобу. Она спросила, не явился ли он убить родного брата, оскорбить останки отца и торжествовать, видя, как она страдает. Она называла его расточителем, тюремной птицей, разбойником, просила у бога прощения, что породила на свет такое чудовище, обвиняла его в том, что он покрыл позором седины отца, из трупа которого, заявила она, начнет сочиться кровь, как только Перигрин к нему прикоснется.
      Не пытаясь опровергнуть эти забавные обвинения, он дал ей возможность излить ярость, а потом спокойно сказал, что если она не вернется к себе в комнату и не будет себя вести, как подобает ей в настоящее время, он вынужден будет настоять на том, чтобы она немедленно покинула дом, так как желает быть здесь хозяином. По всей вероятности леди ожидала, что он станет ухаживать за ней с сыновней покорностью, и была столь потрясена его небрежным обращением, что силы ей изменили, у нее начался припадок, и онабыла вынесена своими служанками, а назойливого священнослужителя немедленно изгнали с позором, так же как и его ученика.
      Одержав победу, наш герой занял лучшую комнату и известил о своем прибытии мистера Кловера, который уже через час посетил его вместе со своей женой и был немало удивлен тем, что он так скоро водворился в отчем доме. Встреча Джулии с братом была очень трогательна. Она всегда нежно его любила, почитая украшением семьи, но скорбела, слыша о его сумасбродствах, полагая, однако, что эти слухи сильно преувеличены и что в этом повинна злоба его матери и ее любимого сына; к тому же Джулия была встревожена известием о его тяжелом положении и заключении в тюрьму, о чем узнали в деревне от одного из лондонских его знакомых. Таким образом, она была преисполнена неподдельной радости, видя его восстановленным в законных правах и вновь занявшим то положение, какого, по его мнению, он был достоин.
      После взаимных уверений в любви она ушла к матери, чтобы вторично предложить свои услуги и помощь, которые были с негодованием отвергнуты после смерти отца, а Перигрин стал советоваться со своим зятем о семейных делах, поскольку тот о них знал.
      Мистер Кловер сказал ему, что хотя он никогда не был почтен особым доверием покойного, но ему известны его друзья, которых миссис Пикль подговаривала и даже подкупала, чтобы они помогли ей убедить супруга в необходимости составить завещание; но тот отделывался от их назойливых приставаний, выдумывая остроумные предлоги для отсрочки, которые явно указывали, что он был гораздо умнее и сообразительнее, чем казалось; отсюда мистер Кловер вывел такое заключение: старый джентльмен полагал, что жизни его будет угрожать опасность, если он совершит шаг, обеспечивающий независимость его второго сына. Далее мистер Кловер сообщил, что, услыхав о смерти мистера Пикля, скончавшегося в клубе, он вместе с адвокатом немедленно отправился к нему, прежде чем там успели составить заговор против законного наследника, и в присутствии свидетелей, призванных для этой цели, опечатал все бумаги покойного после того, как вдова в порыве скорби и досады призналась, что муж ее не оставил завещания.
      Перигрин был весьма обрадован этим известием, рассеявшим все его сомнения; подкрепившись холодной закуской, которую мистер Кловер привез с собой в карете, друзья разошлись по своим спальням, после того как Джулию снова прогнала ее капризная мать, чье бешенство уступило место затаенной злобе.
      Наутро в дом прибыли слуги из крепости, и были сделаны приготовления к похоронам. Гем, поселившийся по соседству, явился с каретой и повозкой, чтобы увезти с собой мать, а также свое платье и ее имущество.
      Наш герой, не позволив ему переступить порог дома, согласился, чтобы его предложение было передано вдове, которая с радостью воспользовалась случаем уехать и вместе с вещами своими и своего возлюбленного сына была препровождена туда, где он приготовил для нее помещение. За ней последовала ее служанка, которая, по приказанию Перигрина, должна была передать своей госпоже, что, впредь до назначения ей определенного содержания, она может распоряжаться его деньгами и требовать от него посильных услуг.
      ГЛАВА CV
      Он отдает последний долг отцу и с весьма важными намерениями возвращается в Лондон
      Когда Перигрин, его друзья и домочадцы надели траур и сделаны были все прочие необходимые приготовления, отца его похоронили в приходской церкви; его бумаги просмотрели в присутствии приглашенных для этой цели свидетелей, известных своею честностью и неподкупностью, и не нашли никакого завещания и никаких распоряжений в пользу второго сына; однако из брачного договора явствовало, что вдова имеет право на часть наследства, приносящую пятьсот фунтов в год. Среди остальных бумаг находились ост-индские акции, акции южных морей, закладные, векселя, долговые расписки - всего на сумму в восемьдесят тысяч семьсот шестьдесят фунтов; в эту сумму не входила стоимость дома, столового серебра, мебели, лошадей, экипажей, скота и прилегающих к дому сада и парка.
      Такая сумма превосходила ожидания Перигрина, и воображению его рисовались заманчивые картины. Он тотчас же стал весьма важной особой среди своих деревенских соседей, приехавших поздравить его и засвидетельствовать ему глубокое почтение, что могло бы погубить юношу с таким нравом, как у Перигрина, не пользуйся он преимуществами опыта, за который уже заплатил дорогой ценой. Научившись быть осмотрительным, он отнесся к своему богатству с удивительным спокойствием; все были очарованы его любезностью и воздержанностью. Когда он навещал окрестных джентльменов, чтобы отблагодарить за учтивость, они ухаживали за ним с беспримерной настойчивостью и советовали ему выставить свою кандидатуру от графства на следующих выборах, которые, полагали они, должны состояться в скором времени, так как здоровье члена парламента заметно ухудшилось. Наружность и манеры Перигрина не могли не привлечь внимания леди, из коих многие без стеснения старались соблазнить его своими чарами с целью заполучить столь ценную добычу. Мало того, это наследство произвело такое впечатление на некоего пэра, проживавшего в тех краях, что он с великим усердием поддерживал знакомство с Пиклем и, не тратя лишних слов, предложил ему руку своей единственной дочери, имевшей большое состояние.
      Наш герой повел себя при таких обстоятельствах, как подобает человеку благородному, чувствительному и учтивому и откровенно поведал его лордству, что сердце его уже отдано другой. Он рад был случаю принести эту жертвусвоей любви к Эмилии, к которой стремился теперь с таким нетерпением, что решил как можно скорее вернуться в Лондон и с этой целью посвящал целые дни приведению в порядок домашних дел. Он уволил всех слуг своего отца и нанял других по рекомендации сестры, которая обещала присматривать в его отсутствие за хозяйством. Он выдал матери вперед полугодичную сумму, полагающуюся ей из ее вдовьей части; а что касается до брата Тема, то он не раз давал ему возможность признать свою вину, дабы он, Перигрин, мог с чистой совестью предпринять какие-либо шаги в его пользу; но сей молодой джентльмен не был еще в достаточной мере унижен невзгодами и не только не делал попыток примириться, но пользовался каждым удобным случаем, чтобы злословить и поносить нашего героя, в чем поддерживала и к чему его подстрекала добродетельная мамаша.
      Когда все было, таким образом, улажено, триумвират тронулся в обратный путь в том же порядке, в каком прибыл в деревню, с той лишь разницей, что теперь с Хэтчуеем ехал в карете прежний камердинер вместо Пайпса, который вместе с другим лакеем сопровождал их верхом. Проехав две трети пути до Лондона, они нагнали некоего деревенского сквайра, возвращавшегося от соседа, который принимал его с таким радушием, что, по словам лейтенанта, сквайр кренился набок при каждом шаге своей лошади - прекрасного гунтера; когда же кареты промчались мимо, он приветствовал их охотничьим окликом, прозвучавшим, как французский рожок, и пришпорил своего гнедого, чтобы не отставать от карет.
      Перигрин, находившийся в чудесном расположении духа, приказал форейтору ехать медленнее и завязал разговор с незнакомцем о статьях и норове его лошади, о чем рассуждал с таким знанием дела, что сквайр был изумлен его осведомленностью. Когда они приблизились к его дому, он предложил молодому джентльмену и его спутникам остановиться и распить бутылку эля и так настойчиво их упрашивал, что они приняли приглашение.
      Тогда он проводил их по широкой аллее, тянувшейся до проезжей дороги, к воротам большого chateau на вид столь аристократического, что они решили выйти из кареты и осмотреть его вопреки первоначальному своему намерению выпить, не входя в дом, по стакану октябрьского эля.
      Комнаты соответствовали наружному виду chateau; наш герой полагал, что они уже обошли все здание, как вдруг хозяин заявил ему, что они еще не видели самого лучшего, и тотчас ввел их в огромную столовую, где Перигрин не мог скрыть крайнего своего изумления. Стены были сверху донизу завешаны портретами кисти Ван Дейка, и все головы на этих портретах были украшены нелепыми париками, вроде тех, какие обычно висят перед дверью дешевых цирюлен. Высокие сапоги, в которые были обуты фигуры на портретах, а также костюмы и позы, совершенно несовместимые с этим чудовищным головным украшением, производили столь забавное впечатление, что изумление Пикля вскоре уступило место веселости, и он расхохотался так, что едва мог отдышаться.
      Сквайр, отчасти довольный, а отчасти обиженный этим хохотом, сказал:
      - Я знаю, почему вы смеетесь. Вам кажется странным, что мои предки носят сапоги со шпорами, тогда как головы у них покрыты этими огромными париками. Дело было так. Я не мог потерпеть, чтобы на моих фамильных портретах космы волос свешивались на глаза, как челки у жеребцов. Поэтому я нанял живописца из Лондона и распорядился прикрыть их пристойными париками по пяти шиллингов с головы, а также предложил ему заменить сапоги красивыми башмаками и чулками по цене три шиллинга за каждый портрет. Но мошенник, полагая, что я соглашусь на любую цену, раз головы у них уже прикрыты, запросил четыре шиллинга за каждого. Тогда я его прогнал. Пусть они остаются в таком виде, как сейчас, пока сюда не заглянет какой-нибудь более покладистый живописец! Пикль одобрил его решение, но в глубине души был возмущен таким варварством. Распив две-три бутылки пива, они продолжали путешествие и к одиннадцати часам вечера прибыли в Лондон.
      ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ
      Он наслаждается встречей с Эмилией и щедро вознаграждает себя за все перенесенные им испытания
      Годфри, расставшийся с сестрой под тем предлогом, будто хочет совершить небольшое путешествие с Перигрином, который, после долгого заключения, нуждается в свежем воздухе, в тот же вечер известил ее о своем приезде и уведомил, что хочет позавтракать с ней на следующее утро. Он и наш герой, который по этому случаю не преминул позаботиться о своем туалете, приехали к ней в наемной карете и вошли в гостиную, смежную с той комнатой, где был подан завтрак. Подождав несколько минут, они услыхали на лестнице шаги, и сердце нашего героя забило тревогу. Он спрятался за ширмой по знаку своего друга, который, узнав раздавшийся в соседней комнате голос Софи, стремительно бросился туда и запечатлел на ее устах поцелуи, придя в восторг от столь неожиданной встречи, так как он оставил ее в доме ее отца в Виндзоре.
      Охваченный волнением, он почти забыл о спрятавшемся Перигрине, как вдруг Эмилия с очаровательной миной сказала:
      - Ну не мучительное ли это зрелище для такой молодой женщины, как я, которой суждено быть покинутой по странному капризу возлюбленного! Честное слово, брат, вы оказали мне очень плохую услугу, предприняв эту поездку с моим упрямым корреспондентом, которого, полагаю я, проблеск свободы привел в такое восхищение, что впредь он ни за что не согласится пожертвовать этой свободой добровольно.
      - Дорогая моя сестра, - насмешливо отозвался капитан, - ваша собственная гордыня послужила ему примером; посему вы должны примириться с тем, что он вам подражает.
      - И тем не менее жестоко, - возразила прекрасная обидчица, - что я всю жизнь должна страдать из-за одного маленького прегрешения. Ах, боже мой! Ну кто бы подумал, что такой бойкой девушке, как я, имеющей десять тысяч фунтов, придется кого-то упрашивать? Право же, я готова выйти замуж за первого, кто сделает мне предложение, только бы отомстить этому несговорчивому чудаку. Неужели он не выразил желания повидать меня с той поры, как его выпустили на волю? Ну, если удастся мне снова его поймать, он будет всю жизнь петь в своей клетке.
      Нет слов, чтобы поведать читателю, каков был восторг Перигрина, подслушавшего это признание; он был не в силах бороться с порывом страсти, выскочил из своего тайника, восклицая: "Я сдаюсь!" - и, очутившись пред Эмилией; столь был ослеплен ее красотой, что лишился дара речи. Словно статуя, он был пригвожден к полу, и все существо его было охвачено страстью. Да, в самом деле, теперь она находилась в расцвете своей красоты, и немыслимо было взирать на нее без волнения. Какое же восхищение должен был испытывать наш герой, чью страсть питало все, что только может воздействовать на сердце человеческое! Дамы взвизгнули, удивленные его появлением, а Эмилия затрепетала, раскраснелась и стала несказанно очаровательной; на щеках ее вспыхнул нежный румянец, а грудь вздымалась столь обольстительно, что батист не мог укрыть белоснежные полушария, которые явились его взорам подобно райскому видению.
      Пока он был безгласен от невыразимого восторга, она, казалось, вот-вот упадет в обморок от нежности и смущения; при виде этого наш герой, повинуясь велениям любви, заключил прелестницу в свои объятия, причем не заметил ни нахмуренных бровей, ни других признаков неудовольствия. Что могло сравниться с этой радостью, коей он в упоении предавался в течение нескольких минут? Со всем пылом страсти он не отрывался от ее пухлых губ и в безумном восторге воскликнул, упиваясь блаженством:
      - Земля и небо! Это превышает силы человеческие!
      Потом его исступление постепенно утихло, а внимание было внезапно отвлечено вмешательством Софи, которая ласково попрекнула его за пренебрежительное отношение к старым друзьям. Услыхав эти слова, он отпустил очаровательную пленницу и, приветствуя миссис Гантлит, попросил извинения за свое невнимание к ней, заметив, что такая неучтивость простительна, если вспомнить о том, как долго пребывал он в мучительной разлуке с сокровищем своей души. Затем, обратившись к Эмилии, он сказал:
      - Сударыня, я пришел за обещанным, и могу показать письмо, написанное вашей прелестной рукой! Итак, перестаньте чиниться, откиньте всякую робость и немедля увенчайте мое блаженство, ибо, клянусь спасением души, я изнемогаю от ожидания и, несомненно, лишусь рассудка, если мне суждены новые испытания.
      Его возлюбленная, которая к тому времени опомнилась, отвечала с веселой улыбкой:
      - Надлежало бы мне наказать вас за упорство, подвергнув годовому испытанию, но очень опасно иметь дело с таким своенравным поклонником, как вы, а потому, мне кажется, я должна закрепить свою власть над вами, покуда это в моих силах.
      - Так, значит, вы согласны принять меня своим спутником в счастье и в несчастье, пред лицом неба и этих свидетелей?! - вскричал Перигрин, преклоняя колени и поднося ее руку к своим губам.
      При этом вопросе лицо ее озарилось любовью; бросив на него искоса взгляд, пронизавший его до мозга костей, и испустив вздох, прозвучавший нежнее, чем веяние крыльев Зефира, она ответила:
      - Да... и пусть небо дарует мне терпение, чтобы я могла примириться с причудами такого супруга.
      - И пусть силы небесные, - подхватил юноша, - даруют мне жизнь и возможность доказать беспредельность моей любви! Должен вам сказать, что у меня есть восемьдесят тысяч фунтов, которые будут немедленно положены к вашим ногам.
      С этими словами он скрепил договор поцелуем и разъяснил свой таинственный намек, который привел в недоумение обеих кузин. Софи была приятно удивлена вестью о его удаче; и нужно думать, что к ней не осталась равнодушна и очаровательная Эмилия, хотя, услыхав это сообщение, она воспользовалась случаем попрекнуть своего возлюбленного за непреклонную его гордыню и не постеснялась сказать, что гордыня эта одержала бы верх над его страстью, если бы сей последней не покровительствовало провидение.
      После столь благополучного завершения дела влюбленный начал молить о ее согласии немедленно прибегнуть к содействию церкви, чтобы завершить его блаженство, пока день еще не истек. Однако невеста энергически возражала против такой стремительности, желая, чтобы ее мать присутствовала при совершении обряда, и она нашла поддержку у жены своего брата. Перигрин, обезумев от страсти, докучал ей мольбами, говоря, что согласие ее матери уже получено, а стало быть, нет нужды мешкать, так как всякое промедление не преминет подействовать пагубно на его здоровье и рассудок. Вне себя от нетерпения он упал к ее ногам, клялся, что в случае ее отказа жизнь его и рассудок подвергаются опасности; а когда она попыталась отклонить его просьбу, он пришел в такое неистовство, что Софи испугалась и встала на его защиту, а Годфри подкрепил доводы своего друга, и прелестная Эмилия принуждена была подчиниться.
      После завтрака жених со своим приятелем отправился в Коммонс за разрешением на брак, условившись предварительно, что обряд будет совершен в доме невесты; получив разрешение, они пригласили священника, который согласился прийти в назначенный час в указанное место. Затем купили кольца и отправились отыскивать лейтенанта, пообедали с ним в таверне и не только поведали ему о предпринятых ими шагах, но и выразили желание, чтобы он был посаженым отцом невесты. Это предложение Джек принял с нескрываемым удовольствием. Однако, выглянув случайно на улицу и увидев подходившего к дому Кэдуоледера, за которым был послан Пайпс, Джек отказался в пользу старика. Тому тотчас же поручили эту обязанность, полагая, что такой знак внимания принудит его примириться с браком, против которого он мог бы восстать, так как был заклятым врагом брачных уз и до сей поры не ведал о намерениях Перигрина.
      Поздравив Пикля с получением наследства и пожав руку его двум приятелям, мизантроп спросил, какая беда стряслась и почему его оторвали от обеда, который он принужден был проглотить с жадностью каннибала. Наш герой сообщил ему, что они условились пить чай с двумя прелестными леди и не хотели лишить его удовольствия, которое он так высоко ценит. При этих словах Крэбтри, сморщившись наподобие осеннего листа, проклял свою услужливость и клятвенно заверил их, что они отправятся на свидание без него, ибо он давно уже сказал "прости" разгульной жизни.
      Однако наш герой, сравнив его со старым кучером, который все еще наслаждается щелканьем бича, бросил несколько лестных намеков, указывая, что, несмотря на свои годы, он остается мужчиной, и убедил его отправиться вместе с ними в указанное место. Их провели в столовую, и не прошло и трех минут, как появился священник, который пришел исправно в назначенный час.
      Как только сей джентльмен вступил в комнату, Кэдуоледер шепотом спросил Гантлита, не сводник ли это, и прежде чем капитан дал ответ, старик воскликнул:
      - Сколь развратен этот проказник Пикль! Едва успел он вырваться на свободу и подышать свежим воздухом, как уже нанял себе сводника в священническом облачении!
      Дверь распахнулась снова, и вошла Эмилия, сиявшая такой небесной красотой и выступавшая с такой величественной осанкой, что все присутствующие исполнились изумления и восторга. Лейтенант, видевший ее в ту пору, когда очарование ее еще не достигло полного расцвета, выразил свое удивление и одобрение возгласом: "Черт побери! Какая славная галера!" - а физиономия мизантропа мгновенно уподобилась морде горной козы. Он невольно облизнулся, втянул носом воздух и, чудовищно скосив глаза, прищурился.
      Когда невеста и ее кузина уселись, а Хэтчуей возобновил знакомство с Эмилией, которая встретила его очень радушно, Перигрин удалился в соседнюю комнату со своим другом Крэбтри, коему поведал, какова цель этого свидания. Едва успев уразуметь его объяснение, тот сделал попытку удалиться, восклицая:
      - Ах, будь проклята ваша женитьба! Неужели вы не можете сунуть голову в петлю, не делая меня свидетелем вашего безумия?
      Наш молодой джентльмен, желая побороть его отвращение, подошел к двери соседней комнаты и вызвал Эмилию, которой представил сварливого старого холостяка как одного из близких своих друзей, добивающихся чести быть посаженым ее отцом. Обворожительная улыбка, которой она отвечала на его приветствие и давала свое согласие, тотчас одержала верх над неудовольствием мизантропа; разгладив морщины на своей физиономии, чего до сей поры никогда еще не бывало, он поблагодарил ее весьма учтиво за оказанную ему честь. Затем он повел ее в столовую, где тотчас же был совершен обряд; а когда супруг, запечатлев поцелуй на ее устах, тем самым закрепил свои права, все приветствовали ее как миссис Пикль.
      Пусть чувствительный читатель судит о том, что происходило в сердцах новобрачных: сердце Перигрина пылало невыразимой страстью и нетерпением, тогда как к чувствам молодой жены примешивались робость и страх. Гантлит видел, что обоим слишком трудно выносить такое мучительное состояние до наступления ночи, если какое-нибудь развлечение не отвратит их мысли в другую сторону; поэтому он предложил провести вечер в садах Мэрилебон и поглядеть на представление, которое в то время посещалось лучшим обществом. Это предложение было поддержано Софи, догадавшейся о цели, преследуемой Гантлитом, и новобрачная уступила ее уговорам. Послали за двумя каретами, и на время поездки Перигрин был насильно разлучен со своей очаровательницей.
      Пока молодожены вместе со своими спутниками проводили таким образом вечер, а затем закусывали в одной из лож, терпение Перигрина иссякло окончательно. Отведя в сторону Гантлита, он выразил желание потихоньку ускользнуть от морских острот своего друга Хэтчуея, который, по-видимому, склонен весьма несвоевременно помешать его блаженству, чего он не в состоянии вынести. Гантлит, понимая его нетерпение, начал подпаивать Хэтчуея, к радости новобрачного, а тем временем посоветовал Софи уехать вместе с ее кузиной под надзором Кэдуоледера, который пообещал проводить их домой.
      Леди были отведены в карету, и Джек предложил Гантлиту напоить для забавы новобрачного так, чтобы тот не смог сорвать плоды своего счастья хотя бы в течение ближайшей ночи. Гантлит сделал вид, будто соглашается, и они убедили Пикля отправиться с ними в таверну под предлогом попрощаться за бокалом вина с холостой жизнью. Бутылка переходила из рук в руки, пока у Хэтчуея в голове не помутилось; так как он завладел шляпой и шпагой нашего героя, то и не подозревал, что тот уже удрал и мчится на крыльях любви в объятия своей прелестной жены. В прихожей его ждал Крэбтри, намеревавшийся прочесть ему лекцию о воздержании, на которую Перигрин не обратил никакого внимания, но позвонил горничной Эмилии и спросил, легла ли ее госпожа. Получив утвердительный ответ, он послал ее наверх оповестить о своем приходе, разделся, накинул халат, пожелал мизантропу спокойной ночи и, пригласив его на следующий день, прошел в комнату, где застал Эмилию в изысканном наряде - прекраснейшую дочь целомудрия и любви.
      Когда он приблизился, она смутилась и укрыла свое очаровательное лицо от его страстного взгляда. Миссис Гантлит, увидев его горящие глаза, поцеловала свою прелестную сестру, которая, обвив ее шею белоснежными руками, задержала бы ее в комнате, если бы Перигрин ласково не освободил наперсницу из ее объятий, а ее самое не подвел к двери спальни. Заперев дверь, он насладился своим счастьем, которое поистине было полным.
      На следующий день он встал около полудня и, найдя трех своих друзей в сборе, узнал, что Джек попал в собственную западню и должен был переночевать в той таверне, где напился допьяна; благодаря этому он был крайне пристыжен, и Перигрин вместе с женой избежал шуточек, которые тот неминуемо стал бы отпускать, если бы так себя не опозорил. Через полчаса после того как Перигрин спустился вниз, появилась миссис Пикль вместе с Софи, румяная, как Аврора или богиня Здоровья, сверкая несравненной красотой. Все присутствующие поздравили ее с переменой в ее судьбе, а особенно тепло поздравил старый Крэбтри, который заявил о полном своем удовлетворении счастьем друга и о своем примирении с тем институтом, против которого он восставал в течение большей части своей жизни.
      Немедленно был послан нарочный к миссис Гантлит с сообщением о свадьбе ее дочери. Был снят в аренду дом в Лондоне, куплены великолепные наряды, в которых молодожены появлялись в местах общественных увеселений, к удивлению тех, кто были друзьями нашего героя во дни его благоденствия, и к изумлению всего светского общества; ибо другой такой пары не найти было в целом королевстве. Завистники пришли в отчаяние, а хулители онемели, когда стало известно о полученном им наследстве. Эмилия привлекала внимание всех, от бойкого студента, изучающего право в Темпле, до самого короля, который воздал восторженную хвалу ее красоте. Немало значительных особ, порвавших знакомство с Перигрином, когда на него обрушились несчастья, ныне старались вновь завязать с ним дружбу; но он отверг все эти искательства с негодованием, и в один прекрасный день, когда один аристократ, которому он в свое время оказал услугу, подошел к нему с приветствием:
      "Ваш слуга, мистер Пикль!" - Перигрин посмотрел на него с неизъяснимым презрением и ответил: "Мне кажется, что ваше лордство ошибается", а затем отвернулся на глазах всего двора.
      Когда он посетил все места, где бывал beau monde, крайне смущая тех, кто некогда нанес ему обиду, он расплатился с долгами, уладил в городе свои денежные дела и послал Хэтчуея в деревню сделать все необходимые приготовления к приезду прекрасной Эмилии. Спустя несколько дней они отправились всей компанией (включая и Кэдуоледера) в дом его отца и по дороге навестили миссис Гантлит, которая была искренно рада видеть нашего героя своим зятем. От нее они без промедления проследовали домой и, приветствуемые всем приходом, вступили в собственный свой дом, где Эмилия была ласково встречена женой мистера Клевера, которая приготовила все для ее приема, а на следующий день передала ей бразды правления.
      КОНЕЦ
      ПРИЛОЖЕНИЕ
      Две главы первого издания "Приключений Перигрина Пикля", не включенные Смоллетом в окончательную редакцию романа
      ГЛАВА LXVI
      Перигрин возобновляет поиски потерянной Аманды, во время которых заводит интригу с монашенкой, возымевшую странные последствия
      Хотя между Перигрином и его гувернером был заключен договор, легко понять, что их не связывала прочная дружба, ибо они питали друг к другу презрение, порождавшее враждебные чувства и антипатию.
      Ближайшей заботой нашего героя являлись тщательные поиски потерянной Аманды, завладевшей теперь, когда он был разлучен с миссис Хорнбек, всеми его помыслами. Так как она не назвала ни своего имени, ни имени матери, он руководствовался в своих поисках только одними описаниями; но в таком многолюдном городе, как Брюссель, это не могло привести к благоприятным результатам. Он приказал своему лакею приложить все усилия, чтобы обнаружить место ее пребывания, а сей хитроумный слуга нанял с этой целью полдюжины известных сводников, которым было поручено разыскать красивую леди среднего роста, с черными глазами и белыми, как снег, зубами, уроженку Брюсселя, вышедшую замуж за французского джентльмена и прибывшую из дома мужа с целью посетить опасно заболевшую мать.
      Получив такие указания, они принялись за дело, а сам влюбленный появлялся при дворе, в опере, в церквах, на публичных гуляньях и всюду, где была хотя бы малейшая надежда ее увидеть. Описание, данное сводникам его Меркурием, соответствовало многим леди в городе, которых Перигрин, получая отчеты, старался увидеть, но среди них он не мог узнать своей прекрасной попутчицы. В конце концов один из сводников дал знать лакею, что у решетки одного известного монастыря он заметил прекрасное юное создание, напоминавшее по описанию ту, кого разыскивали, и что, по его сведениям, она не постриглась; ее мать недавно умерла, и она временно поселилась в монастыре в качестве пансионерки, пока ее семейные дела не будут приведены в порядок.
      Узнав об этом, наш герои помчался с великим нетерпением в монастырь и, не смея поверить, что эта пансионерка может быть предметом его поисков, послал привратницу передать молодой леди, которая недавно прибыла, что ее родственник хочет с ней поговорить у решетки. Не прошло и пяти минут, как девица появилась; и хотя его надежды не оправдались, но он был так потрясен ее красотой, что сердце его затрепетало, когда она приблизилась. Испросив прощение за смелость и объяснив свою ошибку, он не удержался, чтобы не выразить радости по поводу того, что получил неправильные сведения, ибо это-де доставило ему возможность лицезреть столь очаровательную леди. На этот комплимент она ответила весьма любезно, что позволило ему продолжать разговор и объявить себя ее поклонником; когда же, для соблюдения приличий, настало время распрощаться, он пылко попросил разрешения повторить свой визит; получив это разрешение и узнав ее имя, он вернулся домой с твердой решимостью довести до счастливого завершения эту интригу.
      Наш герой в данном случае не переоценил своего успеха: леди оказалась весьма влюбчивой, и затворничество, в каком она жила, не только не умертвило ее страстей, но, наоборот, воспламенило их; ей понравился Перигрин, а его вкрадчивое обхождение только закрепило победу. Она не преминула появиться на следующий день у решетки, где он возобновил свои искательства с такой настойчивостью, что она призналась в ответном чувстве, после того как заметила, что ее положение не позволяет ей откладывать это признание, как полагается в таких случаях. Он выслушал ее ответ с восторгом, как излияние благородной души, которая парит высоко над мелкими ухищрениями и притворством, свойственными ее полу, и стал настойчиво добиваться, когда и где может с ней поговорить без ненавистной помехи.
      Она сказала, что друзья отдали ее на попечение очень строгой аббатисы, и у нее нет никакой возможности выйти из монастыря без помощи привратницы, а ему нельзя пробраться в монастырь, не рискуя быть замеченным и подвергнутым суровому наказанию.
      Когда дело касалось очаровательной леди, наш герой пренебрегал опасностями и не жалел денег. Получив эти сведения, он стал изучать нрав пожилой монахини, у которой находились ключи. По ее виду и после беседы с ней он понял, что имеет дело с женщиной, затаившей неукротимую злобу, так как, по-видимому, она в молодости немало страдала от ненавистного ей безбрачия. Она питала глубокую неприязнь ко всем своим младшим сестрам, у которых еще не отнята возможность испытать те радости, каких она уже навсегда лишилась, и взирала на всех молодых людей, появлявшихся у решетки, с самой завистливой подозрительностью. Даже всесильное золото не могло смирить злобу или смягчить суровость этой неукротимой женщины.
      Наш влюбленный тщетно старался ее подкупить; она даже сделала попытку осведомить аббатису о его кощунственных домогательствах, чтобы лишить его на будущее время привилегии беседовать с монахинями; поэтому с самого начала он должен был признать подкуп неудавшимся. Потерпев в этом неудачу, он посоветовался со своей возлюбленной относительно других средств добиться свидания, и та, будучи очень сообразительна, предложила ему найти какую-нибудь женщину, которая могла бы благодаря знакомству с монахинями провести его в женском платье под видом посетительницы, желающей осмотреть дом. Предложение было с радостью принято нашим щеголем, нашедшим уже на следующий день при помощи своего лакея любезную леди, согласившуюся за приличное вознаграждение выполнить поручение. Эта добрая леди снабдила его из своего гардероба соответствующим платьем, которое пришлось перешить, чтобы оно было ему впору. Предупредив возлюбленную, он явился однажды со своей провожатой, достаточно заинтересованной в том, чтобы его пустили, под видом леди, только что приехавшей из Англии и любопытствующей ознакомиться с устройством монастыря. Хотя надетое на нем платье и фальшивые брови ввели в заблуждение проницательную привратницу, но в его фигуре, сложении, физиономии и осанке было нечто столь необычное, что сестры взирали на него, как на чудо; проходя мимо, он слышал, как они недоумевали, почему у англичанок столь странный вид.
      Показав ему кельи и часовню, его прелестница предложила свои услуги, чтобы проводить незнакомку в сад; погуляв там немного, она посоветовала отдохнуть в маленькой беседке, расположенной среди деревьев, которые делали ее почти невидимой. Пожилая леди поняла намек и, проводив влюбленных до рощицы, покинула их под предлогом, будто утомилась от ходьбы. Их восторг достиг предела, как вдруг позади послышался шорох; они немедленно обратили туда свои взоры и увидели, что их обнаружила одна монахиня, которая либо случайно, либо с умыслом пряталась среди деревьев, пока, возмущенная их поведением, не решила заявить о своем присутствии.
      Едва ли нужно упоминать, что наш герой и его возлюбленная пришли в крайнее замешательство. Леди воскликнула, что погибла, и почти лишилась чувств от страха, который был не лишен оснований, так как не только ее репутации, но и жизни грозила опасность. Перигрин мог легко скрыться, перебравшись через ограду сада, но он был слишком галантен, чтобы покинуть свою прелестницу и подругу в такой опасности; с удивительным самообладанием он подошел к виновнице этой суматохи и без дальнейших церемоний нашел способ сделать ее соучастницей тайны, прежде чем она успела опомниться и оказать ему сопротивление.
      Это средство помогло восстановить спокойствие. Обе леди обняли друг друга, как сестры, а наш герой, торжественно пообещав делить страсть между ними и вновь явиться таким же способом через несколько дней, благополучно присоединился к своей спутнице и вернулся к себе на квартиру, не очень довольный этим приключением, ибо теперь он должен был либо отказаться от свиданий с женщиной, ему нравившейся, либо поддерживать интрижку с особой, которая отнюдь не была в его вкусе, так как монахиня совсем не отличалась особыми прелестями.
      На следующий день он появился у решетки и намекнул возлюбленной о своих чувствах касательно этого предмета, а та заявила ему, что, несмотря на любезное ее отношение к сестре, вызванное необходимостью, она предпочитает совсем отказаться от Перигрина и никоим образом не согласится на те условия, какие он вынужден был предложить. По ее словам, размышление о том, что произошло в беседке, вызвало в ней такое непобедимое отвращение к случайной сопернице, что она не может о ней думать без ненависти и негодования. Она готова пойти на любой риск, но не согласна на такой отвратительный дележ; и она с жаром поклялась, что, каковы бы ни были последствия, она откроет все аббатисе, если о его посещениях будет знать ее соперница, которая снова предъявит на него права.
      Он приветствовал столь деликатные чувства, поклялся, что сам их разделяет, обещая прекратить свидания, которые наносят ей оскорбление и вселил в нее надежду найти другой способ встречаться таким образом, чтобы уделять внимание только ей одной. Он в самом деле намеревался так поступить, и наш находчивый юноша с помощью совета такого прекрасного политика, как его лакей, несомненно осуществил бы свое намерение, если бы не произошло непредвиденное событие; оно было вызвано тем обстоятельством, что он разделил свою любовь между двумя. Монахиня, которую он атаковал случайно, слишком хорошо знала свои недостатки, чтобы бороться за любовь нашего героя с молодой девушкой, ранее завоевавшей его расположение; она понимала, что удостоилась его благосклонности случайно и что его ухаживание есть лишь результат его хитрости и вынужденной учтивости; но даже и при таких условиях оно было для нее слишком приятно, чтобы от него отказаться, а потому она решила защищать свои права с величайшим упорством и бдительностью.
      Натуральным последствием такого решения была ревность; она знала, что необходимо условиться, прежде чем встретиться в саду, а так как не было другой возможности беседовать с мужчиной иначе, чем через решетку, она отправилась к привратнице с таким видом, словно у нее есть какие-то сведения. У этой прекрасной леди ей удалось выведать, что ее соперницу посетил не далее, как вчера, молодой человек, по-видимому их общий поклонник. Рассерженная этим сообщением, она обвинила молодую леди в коварстве и ругалась столь злобно, что та, уже ранее предубежденная против ее притязаний, не сдержала своего негодования, которое выразилось в насмешках над ее внешностью; в гневе своем она заявила, что ее соперница может не надеяться на вторичное свидание с возлюбленным, так как он слишком пресытился ее прелестями, чтобы вновь их отведать, и уступает ее другому случайному благотворителю.
      Тигрица, потерявшая своего детеныша, не могла бы разъяриться так, как эта монахиня, когда она узнала о том, что любовник бросает ее, нанеся столь жестокое оскорбление. Она накинулась на своего врага, как сокол на куропатку, вцепилась ногтями в прекрасное лицо, лишившее ее столь милых ее сердцу надежд. Ее соперница не снесла покорно этого варварского обращения то, что она проиграла в быстроте, она наверстала отвагой и, ухватившись рукой за волосы нападающей, пригнула ее голову к земле.
      Шум этой драки, усиленный благодаря воплям сражающихся, чьи языки работали еще усерднее, чем руки, привлек к месту сражения толпу монахинь; но соперницы пришли в такое бешенство, что, забыв об угрозе своему доброму имени, не слушали увещаний и упреков; наоборот, словно вокруг них не было толпы, слышавшей каждое слово, они не делали тайны из повода к ссоре, которую разгласили со всеми подробностями, к удивлению присутствующих.
      В конце концов появилась аббатиса, и то, чего не могла она добиться своей властью, было выполнено двумя белицами, призванными для этой цели, которые развели соперниц, совершенно обессиленных поединком. Если взаимные обличения сделаны в любой женской компании, тайна едва ли может остаться среди тех, кто о ней узнал, а еще менее это возможно в монастыре, где находится немало старых дев. Одна из этих престарелых святош поделилась своими опасениями с аббатисой, которая, ознакомившись со всеми подробностями, убедилась в справедливости донесений; произведя немедленный допрос взбешенных участниц этого дела и сочтя его весьма серьезным и угрожающим порядку и репутации монастыря, она собрала всех сестер и умоляла их не разглашать о происшествии, так как оно порочит честь дома. Она приказала привратнице более строго исполнять свои обязанности, подвергла вероотступницу суровому наказанию, наложенному на нее духовным отцом, и в тот же день отослала пансионерку к ее родственникам, намекнув на то, что случилось, и посоветовав поместить ее в какой-нибудь отдаленный монастырь, где ухищрения ее поклонника не достигнут цели.
      Наш герой, ничего не ведая об этой злосчастной ссоре и ее последствиях, был изумлен, когда морщинистая привратница отказалась допустить его к решетке, заявив, что его нечестивое поведение всем известно, что бесстыдная молодая женщина, ради которой он совершил столь тяжкое преступление, изгнана из монастыря, и если он еще раз попытается нарушить спокойствие их убежища, на него будет подана формальная жалоба властям.
      Как громом пораженный этим приемом, он не счел нужным оправдываться, но удалился со всей возможной поспешностью, отнюдь не огорченный исходом приключения, которое могло оказаться не только неприятным, но и крайне опасным. Он сразу сообразил, что все обнаружилось благодаря ревности двух женщин, и стал мечтать о том, что теперь, когда его очаровательница освободилась от уз, налагаемых монастырской жизнью, ему легче будет выполнить свое намерение. С этой целью он послал курьеров на разведку, а так как ее имя было ему известно, то вскоре, в результате их искусных поисков, он получил сведения о том, что немедленно вслед за ее изгнанием из монастыря она попала в другой монастырь в Ренте, как советовала настоятельница, и, по-видимому, ее вынудят постричься опекуны, весьма ревнующие о спасении ее души.
      ГЛАВА LXXXIX
      Перигрин тешит свое воображение, предаваясь пороку и безумствам; исправляет отпавшего брата и посылает известного шулера в изгнание
      Получив такое подкрепление, они продолжали кампанию и совершили разнообразные подвиги, заставив смириться и приведя в изумление и смущение всех тех щеголей - безразлично, были ли они мужского пола или женского, пылкими или тихими, наглыми или смирными, - которые висели, словно лохмотья, на подоле любовных интриг. Не желая злоупотреблять терпением читателя и описывать подробно каждое их приключение, я расскажу только о двух, на которые, впрочем, остальные отчасти походят.
      Осведомитель Перигрина, бывший, как мы уже указали, привилегированной особой в рядах всех партий, завтракал однажды с великим человеком, который отличался крайним суеверием и набожностью, но в то же время обладал изрядной чувственностью, которую не могла угасить никакая религия. Среди тех, кто от него зависел, был один его любимец, который столь усердно следил за переменами в расположении его духа, столь искусно льстил ему и рабски угождал, что вкрался в полное его доверие и стал его советчиком и руководителем как в области духовной, так и мирской.
      Этот хитрый паразит, открыв слабость своего патрона, стал опасаться, как бы тот, подстрекаемый плотью, не обратился к другому агенту для удовлетворения своего аппетита; предвидя, что любой слуга этого рода окажется опасным для него соперником в получении милостей хозяина, он порешил предупредить несчастье и наряду с другими своими обязанностями присвоил себе обязанности Меркурия, которым его таланты весьма соответствовали. Но он поставил себе не только эту цель: он знал, что надо преодолеть некоторые сомнения и колебания, а также и другие мотивы, вызванные робостью и недоверием; он боялся, что его друг сам попытается найти решение и в конце концов выберет себе другого наперсника; затем он подметил различные особенности его натуры и избрал соответствующие средства для преодоления целомудрия; когда они с благодарностью были приняты, он продолжал трудиться ради такого "обращения", которому помогал и сам патрон, и в заключение отыскал даму, готовую охладить огонь, опалявший его тело.
      Накануне вечером он получил ее согласие; о подробностях свидания договорились в присутствии Кэдуоледера, который дал знать своему приятелю, что, с целью сделать это свидание тайным, а также избавить любовников от смущения, каковое могло быть вызвано дневным светом, встреча их должна состояться в беседке, находившейся в конце сада, куда леди вместе с провожатым пройдет в темноте через заднюю калитку, оставленную открытой. Перигрин, знавший обо всех этих подробностях, а также о часе свидания, приказал Пайпсу купить живого теленка и, когда стемнеет, притащить его в мешке к задней садовой калитке, куда наш герой вошел, нимало не колеблясь. Расположившись вместе со слугами в темной нише под беседкой, он натер фосфором лоб теленка, не вынимая животное из мешка, и затем приказал Тому вытащить его, как только компания приблизится; сам же он решил спрятаться за колонной, откуда можно было наблюдать предстоящее зрелище. В таком положении они провели целый час и, наконец, увидели при свете звезд трех человек, вошедших в калитку и приближающихся к тому месту, где они прятались. Пайпс тотчас же стал вытаскивать узника, чтобы в нужный момент выпустить его; но так как он был неопытен в этом деле, то теленок, почувствовав себя на свободе, внезапно вырвался из рук и, помчавшись вперед, наткнулся на приближающихся и, миновав их, издал протяжное мычание.
      Щеголь, чьи чувства достигли той вершины энтузиазма, когда человек легко отдается как религиозному ужасу, так и любви, узрел привидение в тот момент, когда собирался удовлетворить свою преступную склонность, и услышал страшный крик, сопровождаемый проклятием, который Пайпс, прячась в нише, испустил, нарочито изменив голос, лишь только теленок вырвался на волю; охваченный раскаянием и изумлением, щеголь рухнул наземь и остался лежать неподвижно, уверенный в том, что он получил предупреждение свыше. Его верный оруженосец, бывший отнюдь не столь легковерным, вскоре оправился от удивления, вызванного появлением странного феномена, возымевшего и на леди такое действие, что она опрометью бросилась в поле, крича во все горло; как только оруженосец обрел способность соображать, которой лишился на несколько минут благодаря этому происшествию, он увидел распростертое тело своего патрона; догадываясь о состоянии его духа, он порешил извлечь выгоду из своей сметливости, а потому тихо опустился на холодную дорожку и лежал спокойно, пока влюбленный дрожащим голосом не окликнул его трижды. Не получая ответа, щеголь встал и дернул его за руку; тогда оруженосец сделал вид, будто очнулся от столбняка, и издал весьма благочестивые восклицания, укрепившие подозрения патрона, который спросил его, не переставая дрожать, слышал ли он голос и видел ли свет. Будучи превосходным актером, тот ответил, выражая крайнее изумление, что его ослепила вспышка света, более яркого, чем свет луны, а слух его был поражен возгласом, подобным реву бури, проклинавшим всех, кто предается вожделениям плоти.
      Обращенный патрон, хотя и не сохранил в памяти столь необычные подробности происшествия, но безмолвно принял на веру слова оруженосца, решив, что он этого не помнит только из-за несовершенства своих органов чувств, более потрясенных, чем у сводника. Затем он предложил войти в комнату, предназначенную для совершения греха, и, выражая скорбь и раскаяние, просил небеса простить ему задуманное злое дело, воссылая благодарность за своевременное и спасительное вмешательство провидения. Исполнив свой долг, он тщетно стал искать деву, которая, как полагал оруженосец, была увлечена из сада сверхъестественной силой, так как, по его словам, когда они лежали на земле, он слышал грохот, напоминающий шум колесницы Аминадаба, и вопли молодой женщины, постепенно замиравшие вдали,словно кто-то увлекал ее в воздушное пространство.
      Когда эта раскаявшаяся пара поднималась по лестнице в летний домик, патрон в религиозном экстазе воскликнул: "Кто может после такого ужасного происшествия оставаться глухим к увещаниям и не уверовать в чудо с хлебами и рыбами или в удивительные обстоятельства, сопровождавшие обращение святого Павла?"
      Пока они предавались благочестивым размышлениям, наш герой вместе со своим слугой выскользнул в калитку, ведущую прямо в поле; Пайпс побежал отыскивать теленка, нашедшего убежище у ограды, а Перигрин направился туда, где условился встретиться с Кэдуоледером, чтобы рассказать ему о полном успехе своей проделки. Идя полем, он увидел бревна, на которых сидела женщина, весьма прилично одетая, и подносила к носу флакон с нюхательной солью; решив, что ему надлежит искупить нанесенный ей ущерб, Перигрин обратился к ней с отменно учтивым приветствием и сказал, что, по-видимому, с ней случилось какое-нибудь несчастье, раз она находится здесь в неурочный час, а потому он предлагает ей свою помощь, чтобы она не подверглась новым оскорблениям.
      Догадка его оказалась правильной; это действительно была влюбленная леди, убежавшая из сада; испуганная страшным видением и не зная, как его объяснить, она почувствовала, что у нее нет сил идти домой, и уселась на бревна, чтобы перевести дух и успокоиться. Но ее душевное состояние не улучшилось; наоборот, оно ухудшилось в этом пустынном месте в ночную пору; поэтому она без колебаний и с большой охотой приняла предложение человека, приветствовавшего ее столь учтиво. Так как она еле стояла на ногах от потрясения, он повел ее, обнимая за талию, и всю дорогу успокаивал, пытаясьузнать, что случилось и почему она оказалась вынужденной прибегнуть к его помощи. Она почти ни слова не проронила, пока они шли полем, ибо, несмотря на его внешность и обхождение, он был ей неизвестен и ее терзало беспокойство, так как она почитала себя в полной его власти; только тогда, когда они вошли в город и смешались с толпой, заполнявшей улицы, ее робость исчезла, и она стала беседовать весьма непринужденно.
      Воспоминание о происшествии, которое столь потрясло ее в саду, послужило для нее теперь источником веселья; и когда спутник снова полюбопытствовал узнать о происшедшем, она от души расхохоталась, припомнив все случившееся. Ободренный этим смехом, он заметил, что она слишком устала и ей трудно идти дальше, а потому не лучше ли будет зайти в ближайшую таверну, откуда можно послать за наемной каретой или портшезом, который и доставит ее домой. После долгих уговоров она согласилась, и он не без удовольствия увидел, что она весьма привлекательна, а на вид ей не больше восемнадцати лет.
      При этом открытии глаза его заблестели от радости, да и она не могла скрыть свое удовольствие, когда разглядела спутника. Короче говоря, она согласилась выпить стакан вина, и Перигрин, осведомленный о ее приключении, начал пылко за ней ухаживать. Вначале она притворилась оскорбленной, но, поняв по некоторым брошенным им намекам, что он знаком с ее нравом лучше, чем она предполагала, она постепенно стала забывать о робости, и они пришли к соглашению; он открыл тайну "привидения", вызвавшую у нее неудержимый взрыв хохота, а она откровенно рассказала ему о себе. По ее словам, наперсник ее возлюбленного проживал раньше в доме ее матери - бедной вдовы, промышляющей сдачей комнат, для того чтобы прокормить семью; под прикрытием дружбы этот наперсник обольстил ее, когда ей было только пятнадцать лет, и покинув дом по требованию матери, заметившей ее беременность, наотрез отказался позаботиться о ней; она была вынуждена добиваться через суд уплаты денег на содержание ребенка, и ей ничего не оставалось делать, как принимать тайком мужчин; хотя она и занималась этим, но соседи нимало не подозревали о ее поведении. В конце концов ее первый соблазнитель, не скупясь на подарки и обещания, снова с ней сошелся и свел ее со своим патроном, посулившим выделить ей пожизненное обеспечение.
      Перигрин стал ее утешать, рассказав о разговоре, подслушанном в саду после ее бегства; этот разговор позволял думать, что происшествие не повредит ее интересам, так как, по всей вероятности, плоть ее будущего любовника снова восторжествует над духом, невзирая на тысячи привидений, и он вскоре прибегнет к ее услугам; если же суеверие одержит верх, он сочтет своим долгом обеспечить ее приличной рентой, чтобы впредь у нее не было соблазнов.
      Она, по-видимому, согласилась с Перигрином, удовлетворенная такой перспективой, а наш герой все больше и больше пленялся ее приятными и развязными манерами. Эта веселая распутница обладала умом и воображением и благодаря живости своего характера умело применялась в беседе ко вкусам своего кавалера. Его слуху не было противно отвратительное сквернословие такого рода девиц, чьих ласк добиваются в наше время благородные юноши. Словом, эта случайная встреча возымела весьма приятные последствия для обоих; немедленно завязались близкие отношения, в результате которых она обещала дарить только ему одному свои милости и не поддерживать никаких сношений с духовидцем без ведома и одобрения Перигрина.
      Проведя вечер со своей новой знакомой и заручившись всеми сведениями, необходимыми для поддержания отношений, он щедро ее одарил и отправился на квартиру своего друга Крэбтри, который столь был возмущен его опозданием, что не велел его принимать, а когда юноша ворвался в комнату vi et armis, не сказал ему ни слова; с самым хмурым видом он сидел, не раскрывая рта, пока подробности приключения не заставили его невольно улыбнуться, затем расхохотаться и, наконец, подарить Перигрину прощение, хотя сей мизантроп (как я уже упоминал) прекрасно владел своим лицом и на людях всегда смеялся про себя, не давая ни малейшего повода думать, что ему весело, какого бы труда ему это ни стоило; поэтому он вознаграждал себя тайком за неудобство сохранять непреклонную суровость в обществе.
      Па следующий день наш герой посетил вечером свою прекрасную Филлис и узнал, что ила получила послание от обращенного на путь истины; в этом письме он призывал ее к покаянию и исправлению, обещая помогать ей в похвальном намерении, коль скоро она решится его осуществить. Верный его наперсник рассказал об обращении своего патрона в самых забавных выражениях и описал привидение, утверждая, что это была всего-навсего собака с бумажным фонариком на шее, наряженная таким манером какими-то подмастерьями; ее перебросили через забор с целью напугать слуг, а едва увидев калитку открытой, она бросилась к ней, чтобы удрать. Он признался также, что в собственных своих интересах укрепил в своем хозяине и повелителе суеверный страх и даже посоветовал ему, пока он пребывает на стезе покаяния, изложить в печати причину чуда в назидание сынам греха и неверия. В заключение сей преданный советчик стал изъясняться уже в своей собственной любви и предложил ей возобновить с ним отношения, каковые будут щедро оплачены его патроном, которого он взялся обмануть вымышленным сообщением о ее раскаянии.
      Молодая особа, питавшая отвращение к этому паразиту, которого она знала слишком хорошо, вместо того чтобы принять с охотой его предложение, заявила ему с самым суровым видом, что сердце ее зачерствело окончательно, что она сознает свое ничтожество и, благословляя провидение, намерена последовать примеру его доброго друга; ему она даст отчет о своих устремлениях, свидетельствующих, как она надеется, о пробуждении духа.
      Мистер Меркурий, услышав эту неожиданную декларацию, сделанную с видом самым благочестивым, немедленно стал лицемерить, что умел делать в совершенстве: с большой серьезностью он заявил, что говорил с одной лишь целью испытать, предалась ли она окончательно порочной жизни, и восторженно одобрил ее решение; слезы закапали у него из глаз, а взгляд его выражал экстаз, словно он в самом деле был потрясен.
      Она прекрасно видела его лицемерие, но притворилась, будто поверила в его искренность, в подтверждение которой он дал ей кошелек и затем попрощался, заверив ее в том, что она не будет нуждаться, пока не свернет с избранного ею праведного пути.
      Перигрин одобрил ее поведение и, дав указания, как поступать в дальнейшем, вернулся к своему помощнику и осведомителю, с которым замыслил другой план, касавшийся одной светской леди, страстной картежницы, и некоего французского авантюриста, который с невероятной наглостью, выдавая себя за графа, проник в светское общество и нажил игрой немало денег. Среди тех, кого он обложил налогом, была и упомянутая леди, которая хотя и отличалась качествами прожженного шулера, но уступала ему в этих талантах и задолжала французскому авантюристу пятьсот фунтов; этих денег она не могла заплатить, не прибегая к помощи мужа, но сообщить последнему о своем проигрыше она не смела. В течение нескольких дней она избегала домогательств своего кредитора под различными предлогами, которые вскоре были исчерпаны; а он становился все более и более назойливым и начал угрожать ей письмом к мужу, если она не уплатит долга немедленно.
      Леди не отличалась строгой нравственностью и, попав благодаря таким угрозам в очень затруднительное положение, нашла только один выход, а именно обольстить сердце иностранца, которого она и начала пленять, применяя все женские уловки и чары, которым она нередко бывала обязана своими удачами. Тем не менее она не смогла бы преодолеть неприступность графа, если бы в это время большой успех не разжег его воображение, способствуя тому, что сердце его оказалось незащищенным от любовных волнений. Пребывая в таком состоянии он впервые обратил внимание на прелести своего должника, которому и сообщил в послании о своей страсти и откровенно предложил два выхода, а к этому-то она и стремилась.
      После колебаний, возникающих, как полагается в таких случаях, соглашение было заключено, по сведениям Кэдуоледера, сообщившего своему приятелю, что леди назначила свидание в доме некоей достойной матроны, которая называла себя модисткой и сдавала комнаты для свиданий.
      Перигрин, знавший эту жрицу любви, немедленно к ней отправился и снял комнату, смежную с той, где иностранец должен был встретиться с леди, и незадолго до их встречи занял ее вместе с Крэбтри, облаченным в женское платье, так как мизантроп не хотел показываться in propria persona {В настоящем своем виде (лат.).}.
      Любовники встретились точно в назначенный час; леди явилась в капюшоне, скрывавшем лицо; дверь заперли, и граф только-только собрался насладиться своей удачей, как вдруг Перигрин появился перед их дверью и воскликнул, подражая голосу мужа: "Станьте здесь, констебль, и не пропускайте никого! А я попытаюсь открыть дверь и захватить преступников на месте. Теперь-то ее лордство поймана!"
      Это восклицание вызвало переполох в комнате; граф, предвидя неминуемую смерть от руки преследователя, бросился к окну и, подняв раму, собрался без дальнейших церемоний прыгнуть на улицу. Но леди, не сомневавшаяся в том, что за дверью находится муж, не потеряла присутствия духа, которое никогда ей в таких случаях не изменяло. Схватив своего кавалера за шиворот, она закричала во весь голос: "Насилие! Убивают! Негодяй! Вы покушаетесь на мою добродетель! Вот какие кружева хотели вы мне показать! Ах вы, чудовище! На помощь, добрые люди, на помощь!"
      Эти вопли (Перигрин немедленно скрылся в своей комнате) подняли всех на ноги. Квартирная хозяйка, чьей репутации угрожала опасность, побежала наверх в сопровождении двух носильщиков портшеза, поджидавших леди внизу. По приказанию хозяйки они взломали дверь и увидели, что ее лордство, вне себя от возбуждения, ухватила графа за воротник, а граф дрожит всем телом в ужасе и отчаянии. Леди, почитая себя в безопасности от насильника, упала в обмороке на диван; и пока хозяйка давала ей нюхательную соль, носильщики схватили бедного кавалера, который не мог двинуться от страха.
      Придя немного в себя, леди стала озираться вокруг и, не найдя мужа, решила, что он поверил в ее невиновность благодаря ее уловке и предпочел не показываться, чтобы не слишком волновать ее своим появлением. Посему она вновь стала поносить графа, называя его гнусным негодяем и разбойником; при этом она упоминала о непристойном доме, куда негодяй ее заманил под предлогом показать модные кружева, полученные-де модисткой из-за границы.
      Хозяйка была хорошо осведомлена о ее нраве и не сомневалась в том, что граф сказал правду, упомянув о цели свидания; но теперь, будучи свидетельницей поведения ее лордства (истинная причина была ей неизвестна), она изменила свое мнение и уверовала в .намерение графа прибегнуть к насилию в ее доме. Исчезло все уважение, какое она питала к своему клиенту, и она разразилась злобными восклицаниями, обвиняя его в том, что он опозорил ее дом; тут же она стала уверять леди, что граф снял эту комнату для молодой особы, на которой собирался жениться без разрешения родителей, а потому имел основания скрывать от них ее убежище.
      Злосчастный иностранец, на которого сыпались все эти ругательства, чуть не лишился чувств от страха перед английским судом и даже не пытался защищаться от возводимых на него обвинений; он решил, что вся история подстроена какими-то заговорщиками, замышлявшими недоброе против его жизни и имущества. Упав на колени перед своей обвинительницей, он молил о прощении, обещая отблагодарить ее тысячью фунтов. Если бы это предложение было сделано своевременно, соглашение было бы достигнуто весьма скоро, но леди сочла неудобным пойти на сделку в присутствии таких свидетелей; помимо этого она полагала, что за ней еще следит супруг; итак, она с негодованием отвергла предложение, заявив, что такое преступление не может быть прощено, и приказала носильщикам не выпускать графа, пока он не будет сдан на попечение представителя власти. Отдав эти распоряжения, заставившие иностранца ломать руки в отчаянии, она вышла с хозяйкой в другую комнату и стала ждать появления мужа. Прождав с большим нетерпением долгое время, она не удержалась и спросила, нет ли других жильцов в доме; когда хозяйка ответила отрицательно, она стала допытываться еще настойчивее и установила, что в дом никто не входил после ее приезда; поэтому она пришла к заключению, что голос, который она ошибочно приняла за голос мужа, донесся из соседнего дома, отделенного от ее комнаты тонкой стеной.
      Это открытие огорчило ее и вместе с тем обрадовало. Она испытывала досаду, ибо неприятная помеха могла вызвать сомнения в ее порядочности у тех, кого она позвала на помощь; но в то же время она была очень довольна, что муж ничего не знает обо всей этой истории, и теперь она может отомстить графу за непреклонность, проявленную им как кредитором. Она решила путем соглашения вырвать у него некоторую сумму, и под предлогом необходимости потушить дело, которое (в противном случае) могло бросить тень на ее доброе имя, сообщила хозяйке о своем желании уладить всю историю.
      Осторожная модистка одобрила ее благоразумное решение, благодаря которому собственная ее роль не вызовет ничьих подозрений; облеченная доверием ее лордства, она немедленно вышла передать задержанному иностранцу ее предложение; но пока обе они обсуждали случившееся, он столь красноречиво убеждал стражу, что она предпочла выпустить его на свободу, а сама скрылась. Таким образом, план ее лордства не удался, и она удовольствовалась возвращением домой, замышляя отомстить беглецу, который не пожелал подвергать себя ее атаке и в ту же ночь отбыл на родину, вполне убежденный в том, что его гибель в Англии задумана была могущественным сообществом, чьим главным орудием была упомянутая леди.
      Между тем наш герой вместе со своим наставником очень забавлялись, слыша всю эту суматоху, вызванную ими, чтобы наказать распутницу, забывшую о пристойном поведении, и бесчестного авантюриста, который не только ограбил, но и опозорил общество, принявшее его столь радушно.
      Это приключение и забавный план, выполненный Перигрином, вызвали удивление светского общества. Кэдуоледер в женском платье имел столь странный и сверхъестественный вид, что модистка, мельком взглянувшая на него, когда он поднимался по лестнице со своим мнимым кавалером, была не только удивлена, но и перепугана; и, несмотря на свою обычную скромность, не позволявшую любопытству переходить границы услужливости, она не могла удержаться и после отъезда леди вызвала своего сыночка Пикля в другую комнату. Смущаясь и не скрывая беспокойства, она спросила, в самом ли деле существо, приведенное им в дом, было женщиной и христианкой; затем она высказала подозрения, ссылаясь на морщины и на щетину, покрывавшую щеки его спутницы, не является ли это существо колдуньей или волшебницей, которую он привлек, чтобы ссорить между собой ее клиентов при помощи волшебства, что да простит ему бог!
      - Я уверена, - сказала она, - в том, что леди и граф вошли в комнату кроткие, как ягнята, а через мгновение (господи помилуй!) началась ссора и драка! Ах, мистер Пикль, мистер Пикль!.. Не для доброго дела вы сняли комнату рядом! Я сразу поняла, что тут что-то неладно, когда увидела вас и эту прекрасную Дс.му с бородой. Вы погубили добрую славу моего дома, мистер Пикль! Мои добрые друзья графиня Пепермач, леди Тикльту и миссис Ригль никогда сюда не войдут. Я потеряю возможность честно зарабатывать на хлеб. И все это из-за жестокости человека, которого я люблю, как сына. О, зачем я родилась, чтобы дожить до этого злосчастного дня!
      Слова сопровождались всхлипываниями и слезами, и цель этих стенаний была ему понятна. Он предложил ей болеутоляющее средство, которое немедленно ее успокоило.
      КОММЕНТАРИИ
      Из пяти романов, написанных Смоллетом, три романа вошли в основной фонд английской классики и европейского реалистического романа. Эти три романа "Приключения Родрика Рэндома", "Приключения Перигрина Пикля" и "Путешествие Хамфри Клинкера".
      В 1748 году издан был "Родрик Рэндом" - один из первых просветительских романов в истории Англии, разоблачавший политическую коррупцию аристократии, ее распущенные нравы и каторжный режим в английском военном флоте. Писатель повествовал о порядках на своей родине без тени благодушия, местами с явным пристрастием и почти всегда с раздражением. Но раздражение его не было бесцельным. Писатель добивался своими разоблачениями достижения той цели, какую ставил себе и замечательный живописец, его современник, Хогарт: исправить природу людей. Лучшие люди XVIII века крепко верили в это, верил и Тобайас Смоллет. Его первый роман имел несомненный успех у читателя, которого привлекло сатирическое дарование автора.
      Молодой автор - Смолетту в 1748 году было двадцать семь лет - не мало бедствовал в своей жизни, и успех был наградой ему за то, что неудачи не отвратили его от занятия литературой. Благодаря успеху первого романа он мог отправиться в Париж. Он задумал избрать местом действия для своего нового героя не только свою родину, но и Францию. Вернулся он из Франции в августе 1750 года и в течение четырех месяцев закончил книгу, начатую еще до поездки. Новый роман - "Приключения Перигрина Пикля" - вышел в свет в феврале 1751 года.
      История текста романа представляет несомненный интерес для читателя. Дело в том, что "канонический" текст "Перигрина Пикля" не совпадает с текстом первого издания. "Канонический" текст "Перигрина Пикля" стал известен читателю только через семь лет - в 1758 году, когда вышло второе издание романа. Некоторые английские литературоведы (Сентсбери, Смитон и др.) полагали, будто второе издание "Пикля" последовало за первым в том же 1751 году. Но теперь можно с определенностью установить, что "Перигрин Пикль" не был переиздан тотчас же после выхода в свет, как это было с "Родрлком Рэндомом" или "Томом Джонсом" Фильдинга. Значит ли это, что "Пикль" не имел успеха у читателя?
      Такое предположение надо отвергнуть. Роман имел успех у читателей, в Ирландии он был тотчас же издан без разрешения автора и переведен во Франции через два года после появления в Лондоне. Но новое издание не явилось внешним выражением этого успеха.
      В оповещении Смоллета о выходе второго издания книги в 1758 году мы находим объяснение, почему он счел нужным заново отредактировать роман. Эти объяснения отчасти вскрывают причины, по которым "Пикль" ждал второго издания семь лет.
      Смоллет сообщает, что некоторые книгопродавцы и другие лица сочли роман безнравственным и клеветническим. Смоллет добавляет далее, что эти лица утверждали, будто автор клеветал в романе даже на своих благодетелей и что роман "лишен юмора и чувства". Не называя имен этих недоброжелателей, Смоллет дает понять, что такие враждебные роману оценки исходили из среды людей близких тем, кого он затронул в "Пикле". В печатных отзывах такой оценки нет. Но обвинения в "безнравственности" действительно были, причем под "безнравственностью" разумелась непристойность. Так, например, одна из грубых проделок Перигрина с его теткой - проделка с продырявленным горшком и некоторые другие его вульгарные забавы были объявлены критикой "безнравственными".
      Но, разумеется, это отнюдь не означает, что английская критика середины XVIII века зорко стояла на страже литературной благопристойности и ревностно искореняла из литературы описание грубых выходок литературных героев или восставала против неблаговидных приемов литературной полемики. В середине XVIII века в Англии, как, впрочем, и в других странах, нравы были грубые, что нашло свое отражение на театральных подмостках и в бесчисленных памфлетах, которыми сражались друг с другом политические и литературные противники. Недвусмысленные намеки, затрагивающие доброе имя реальных людей либо литературных героев, и непристойные остроты не только слышались повсюду, но и пестрили на страницах печатных изданий.
      Нередко намеки переходили в клеветнические утверждения, и памфлеты превращались в откровенные пасквили, а последствиями такой трансформации являлись судебные процессы или кулачная расправа. Армия "сочинителей" с Граб-стрит - улицы, где помещались книгопродавцы-издатели и проживали литературные неудачники, - была многочисленна. Смоллет не пощадил ее представителей, изобразив их на страницах "Перигрина Пикля".
      Но в первом издании "Перигрина Пикля" он сам не удержался в пределах "высокой" литературы и прибег к оружию писателей-неудачников, поставлявших продукцию книгоиздателям Граб-стрит. Трудно сказать с определенностью, по какой причине книгоиздатели воздержались от второго издания "Пикля", но все же можно предполагать, что этой причиной являлась не непристойность некоторых сцен, а влияние лиц, затронутых Смоллетом в книге. Ибо "Перигрин Пикль" не остался на полках книжных лавок, и переиздание его сулило книгоиздателям выгоду. Во всяком случае Смоллет в конце концов оповестил читателей, что для второго издания оп почел нужным выпустить целиком некоторые малоинтересные эпизоды, отделать ряд юмористических сцен и очистить каждую фразу, каждое приключение от всего, что могло быть истолковано самым щепетильным критиком как нарушение благопристойности.
      Кого же задел Смоллет в первом издании романа?
      Их было четверо: Джордж Литтльтон, Генри Фильдинг, Дэвид Гаррик и Джемс Куин.
      Все эти имена были известны соотечественникам Смоллета, и следует признать, что в основе злых выпадов против них Смоллета лежали отнюдь не принципиальные разногласия между ними и автором "Пикля", а его оскорбленное самолюбие. Но от этих выпадов пострадали не они, а Смоллет, - ему пришлось ждать переиздания "Пикля" в Лондоне семь лет.
      История отношений Смоллета с этими людьми проясняет его человеческий облик, а стало быть, и некоторые черты его литературного дарования. Перед нами встает "человек, не прощающий обид не только действительных, но и мнимых и не останавливающийся перед расплатой за них. Черты эти нисколько не противоречат утверждению его друзей, что оп отличался подлинной добротой, искренностью в выражении своих чувств, не выносил подхалимства и сам никогда этим не грешил.
      Расплата Смоллета с Литтльтоном и другими последовала в связи с постановкой на сцене его трагедии "Цареубийство".
      Эту злосчастную трагедию Смоллет привез в Лондон в 1739 году. Молодому драматургу было только девятнадцать лет. Как полагалось в те времена, он запасся рекомендательными письмами и искал поддержки какой-нибудь влиятельной особы. Таким покровителем он избрал Джорджа Литтльтона - члена Палаты общин, поэта и эссеиста. Литтльтон выделялся в Палате своим красноречием, но более широким кругам своих соотечественников был известен как поэт и эссеист. За три года до приезда Смоллета он издал нравоописательный эссей "Письма перса из Англии к своему другу в Исфагени",имевший успех, а стихи его пользовались популярностью. У Литтльтона были крупные связи в лондонских литературных и театральных кругах, и на эти связи молодой шотландец возлагал надежду. Но преуспевающий парламентарий отнесся критически к трагедии "Цареубийство" и отказал Смоллету в патронаже. Лондонский зритель не увидел "Цареубийства".
      Прошло более трех лет, прежде чем Смоллет возобновил попытки поставить на сцене свою трагедию. В эти три года он прошел суровую школу жизни за пределами Лондона и, вернувшись в столицу в начале 1743 года, предложил трагедию директорам Друри-Лейнского театра. Через два года выяснилось, что последние отказываются ставить пьесу. Смоллет перенес свои хлопоты в Ковент-Гарденский театр. Два крупнейших актера Ковент-Гарденского театра Джемс Куин и Дэвид Гаррик - оценили "Цареубийство" очень невысоко и дали о нем отрицательный отзыв. Трагедия снова вернулась к неудачливому драматургу. На этот раз некая знатная дама уговорила одного из директоров Друри-Лейнского театра, который уже раз отклонил "Цареубийство", пересмотреть свое решение. Трагедию снова отверг Дэвид Гаррик, перешедший в театр Друри-Лейн, но уже в качестве лица, от которого формально зависел прием пьесы.
      Таким образом на пути к славе молодой драматург встретил трех врагов Литтльтона, Гаррика и Куина. Трагедия "Цареубийство" так и не увидала сцены. Она была издана по подписке только в 1749 году.
      Фильдинг не имел отношения к неудаче Смоллета с его юношеской трагедией. Но, по мнению Смоллета, он был повинен в еще большем грехе (Смоллет прозрачно оповестил об этом читателя в первом издании "Перигрина Пикля") - в плагиате. Фильдинг, по мнению Смоллета, похитил двух героев "Родрика Рэндома" и, переименовав их, изобразил в своих романах "Том Джонс" и "Амелия".
      Расправу со своими врагами Смоллет начал еще в "Родрике Рэндоме". Мелопойн - поэт-неудачник, брошенный за долги в тюрьму, - поведал миру о том, какие препятствия стоят перед неизвестным драматургом, осмелившимся предложить свою пьесу двум лучшим английским театрам, не заручившись предварительно протекцией какой-нибудь знатной особы. Нет нуждыостанавливаться подробно на вопросе о том, правильно ли изложил автор "Перигрина Пикля" эпопею с "Цареубийством" и отчего он в рассказе Мелопойна пощадил Литтльтона. Но Гаррика и Куина вместе с директорами двух главных лондонских театров Смоллет не пощадил, а с Литтльтоном он свел счеты в издевательской пародии на погребальную оду, которую тот написал на смерть своей жены. Пародия Смоллета называлась "Ода на смерть моей бабушки", он издал ее в 1748 году, вскоре после появления "Родрика Рэндома", а в предисловии к "Цареубийству", вышедшему в 1749 году, прозрачно намекал на ничтожество Литтльтона.
      Но вот в феврале 1749 года вышел "Том Джонс" Фильдинга. Смоллет мог и раньше знать, что отказавший ему в протекции Литтльтон покровительствует Фильдингу. Теперь по выходе в свет "Тома Джонса" он уже должен был оставить всякие сомнения: "Том Джонс" посвящен был Литтльтону. Смоллет как художник не мог не воздать должное своему Фильдингу, чей роман появился через тринадцать месяцев после выхода "Родрика Рэндома". Он сделал это, но позже, а теперь - по выходе "Тома Джонса" - одержали верх не лучшие стороны его характера. Раздражение на Литтльтона и не весьма похвальное чувство зависти к безусловному успеху Фильдинга ("Том Джонс" был трижды переиздан в течение года) требовали исхода. Первое издание "Перигрина Пикля" содержало злые насмешки автора над мистером Скрэгом и патронируемым им мистером Спонди. Современникам не трудно было узнать в Скрэге - Литтльтона, а в Спонди - Фильдинга. Последний не остался в долгу и в январе 1752 года в "Ковент-Гарденском журнале" парировал эти несправедливые выпады ядовитыми остротами по адресу Смоллета. Раздражение затуманило голову самолюбивому автору "Родрика Рэндома", и он обвинил Фильдинга в том, что из образа Стрэпа, слуги Родрика, Фильдинг выкроил своего учителя Партриджа в "Томе Джонсе", а из образа миссис Уильямс - мисс Метьюс в романе "Амелия", вышедшем в декабре 1751 года. Этих беспочвенных обвинений, являющихся основными в специальном памфлете (под прозрачным заглавием "Хабакук Хильдинг"), Смоллет больше никогда не повторял.
      Во втором издании, являющемся изданием каноническим, нет оскорбительных выпадов против Фильдинга. Смоллет убрал их из романа, как и другие отзывы о своих врагах, признанные критикой, по его словам, клеветническими. Распря между двумя крупнейшими писателями Англии XVIII века закончилась, а еще через три года Смоллет в своем "Продолжении истории Англии" сравнил Фильдинга с великим Сервантесом и поместил в редактируемом им журнале "Критическое обозрение" большую статью Мерфи, дающую высокую оценку творчества Фильдинга.
      Современники Смоллета, сравнивая два издания "Перигрина Пикля", могли установить, что во втором издании отсутствуют также едкие выпады против другого крупнейшего деятеля английского просвещения - Дэвида Гаррика.
      История двух изданий "Перигрина Пикля" позволяет не только лишний раз подчеркнуть некоторые стороны характера Смоллета, но и выяснить его эстетические принципы. В оценке Гаррика, которую Смоллет не перепечатал во втором издании, важно не то, что великий английский актер не удовлетворил его своим стилем актерской игры, а требование Смоллета более реалистической трактовки роли.
      Дэвид Гаррик был крупнейшей культурной силой английского театра XVIII века, и именно ему обязана Англия, а затем и весь мир, резким поворотом в оценке Шекспира. Надо помнить: до появления Гаррика уродовали Шекспира на английской сцене в такой степени, что, когда Гаррик восстановил подлинный шекспировский текст "Макбета", знаменитый исполнитель шекспировских ролей Джемс Куин недоумевал, кто является автором текста. Насколько мы можем теперь установить, Гаррик не только раскрыл с большим мастерством образы Ричарда III, Гамлета, Отелло, Лира и Макбета, но и решительно отказался от манеры "актеров представления", приблизив свою исполнительскую манеру к той, какую мы теперь считаем характерной для "актеров переживания". Но это приближение казалось Смоллету недостаточным,
      В первом издании "Перигрина Пикля" мальтийский рыцарь, с которым беседует о театре Перигрин в главе LI, после признания, что он "был так же страстно восхищен и так же страстно растроган Монимией и Бельвидерой в Лондоне, как Корнелией и Клеопатрой в Париже", - не говорил: "Ваш любимый актер удивительно одарен", но прямо переходил к следующей фразе: "Вдобавок вы можете похвалиться несколькими комическими актерами, подлинными мастерами шутовства и кривлянья, хотя, откровенно говоря, мне кажется, что в этой области вас превосходят актеры Амстердама".
      А затем Смоллет вкладывал ему в уста язвительную критику Гаррика как актера. Вот когда Гаррик мог бы вспомнить отвергнутую им трагедию "Цареубийство"! Мальтийский рыцарь продолжал:
      "...нет у вас недостатка и в тех, кто с большим искусством может достигнуть превосходства в изображении трагических героев; но я никогда не переставал удивляться тому, что англичане - народ здравомыслящий и проницательный - ослеплены до такой степени, что относятся с непомерным восхищением, чтобы не сказать обожанием, к одному или двум gracioso (комический актер. - Е. Л.), которые, смею сказать, едва ли смогли бы заработать на хлеб своими талантами на любом другом театре. Я видел, как один из них в прославленной роли Ричарда III, не являющегося, по моему мнению, комическим персонажем, заставлял зрителей смеяться на протяжении почти всей сцены, которая по замыслу автора должна была вызывать отвращение зрителей к этому монарху. Я наблюдал, как тот же актер в роли Гамлета грозил кулаком своей возлюбленной без всякой видимой причины и вел себя со своей матерью, как грубиян. Возмущенный таким отсутствием благородства и добропорядочности у принца, который, казалось, был любимцем народа, я осудил гения, создавшего его, но, перечитав пьесу, перенес свое порицание на актера, который, по моему мнению, решительно не понял замысла автора. При развязке, когда вся душа принца должна быть потрясена ужасом, авсе внимание поглощено страшным зрелищем, представшим ему, - я имею в виду его друга, которого он убил, - он не выражает никаких чувств и только швыряет оземь кубок, словно заметил паука в своем вине, и кубок разбивается вдребезги. Мало того: уставившись в пол, он вздрагивает, будто, увидев кинжал, занесенный над его головой, точно подмостки - зеркало, в котором этот кинжал отражается. В конце другого акта он пересекает сцену и влепляет пощечину одному из мелких персонажей, воскликнув: "Получай!" - или что-то в этом роде. Он изображает смерть героя, прибегая к повадкам хнычущего школяра и искажает элегантные манеры джентльмена, превращая их в нелепое шутовство, приличествующее жалкому торговцу табаком. Все его искусство заключается в безумных воплях, какие мне доводилось слышать в палатах Бедлама, а также в медлительности и затрудненности речи, словно он страдает астмой, в судорожных вздрагиваниях и в подвижности лица, способного к самым необычайным изменениям. Короче говоря, он наделен громким голосом и большой живостью, но в области чувства и понимания, в сфере изящного является, по моему мнению, совершенно беспомощным. Я не говорю уже о его грубых промахах в костюме, которые столь нелепы, что роль юного принца он играет, в одеянии гробовщика, а веселого, светского Лотарио изображает скоморохом. Прошу прощения за то, что обращаюсь с этим любимцем англичан столь бесцеремонно, и, дабы убедить вас в своей искренности, откровенно признаюсь, что, несмотря на все мною сказанное, он достаточно одарен, чтобы стать хорошим актером на грубые комические роли, любимые лондонскими зрителями, но при условии, если бы отказался от шутовства, которое является оскорблением природы и здравого смысла..."
      Вся эта критика Гаррика отсутствует в каноническом тексте "Перигрина Пикля", то есть в издании 1758 года. Она крайне интересна потому, что в ней явственно звучит требование Смоллетом психологической убедительности актерского исполнения, но она - это надо признать - не убедительна по существу. Слишком очевидна пристрастность Смоллета, который произвольно истолковал психологическую трактовку Гарриком отдельных моментов роли и так и не сумел показать, что стиль игры Гаррика был далек от стиля "актеров переживания", которого требовал злопамятный автор "Перигрина Пикля".
      В той же главе Смоллет расплачивается с корифеем другой актерской школы - Джемсом Куином. На этот раз он не исключает из издания 1758 года критику Куина, против которого сделал выпад еще в "Родрике Рэндоме". Там он вывел Куина под именем Беловера, по словам Мелопойна, "быть может, человека порядочного и хорошего исполнителя, но исключительно безграмотного и самоуверенного". В каноническом тексте "Перигрина Пикля" Смоллет устами мальтийского рыцаря говорит: "Одним из ваших graciosos я не могу восхищаться во всех его ролях". Он умышленно заменяет слово actor (актер) испанским словом gracioso (комический актер), подчеркивая тем самым, что притязания Джемса Куина на амплуа трагического актера он считает необоснованными. А затем он дает резкую и местами неверную характеристику игры этого крупнейшего английского актера.
      Джемс Куин был старше Гаррика на двадцать три года, - он начал карьеру в Друри-Лейнском театре за тридцать два года до появления "Перигрина Пикля". Куин был самым ярким представителем "старой" школы игры на английской сцене. Он добивался выразительности каждого слова, и потому декламация его была торжественной и монотонной, по словам мальтийского рыцаря - "как пение вечерних гимнов". По отзывам современников Куин обладал исключительной по чистоте дикцией и огромным актерским темпераментом, но манера его игры, рассчитанная на достижение эффектной выразительности, перестала удовлетворять многих любителей театра после появления в 1740 году на сцене Гаррика, чью манеру называли тогда более "жизненной".
      Через француза - мальтийского рыцаря - Смоллет дал злую критику стиля игры Джемса Куина. В той же LI главе романа читатель найдет эту критику и насмешки над Куином, самонадеянно пытавшимся играть трагические роли. По мнению Смоллета, последний справился бы с ролями комическими, но, к сожалению, "гордость не позволяет ему за них браться". Собеседник рыцаря Перигрин - раздраженный критикой чужеземца, якобы защищает Куина от насмешек, но отнюдь не опровергает его мнение, что Куину не по силам трагические роли! Защита его сводится к напоминанию о том, что на всех театральных подмостках, не только в Англии, "преувеличения" - явление весьма обычное. Чтобы национальное самолюбие не было оскорблено критикой чужеземца, Смоллет через Перигрина карикатурно изображает игру корифеев французского театра с тех же самых позиций, с которых он критиковал и Гаррика в первом издании романа. Но неприязнь к Джемсу Куину - своему обидчику - он сохранил в полной мере и не счел необходимым ее скрывать от читателя второго издания. Только через двадцать лет - в "Путешествии Хамфри Клинкера", в романе, известном нашему читателю, - он забывает об этой неприязни и дает положительную оценку Куину как человеку и актеру.
      Перед выходом в свет первого издания "Перигрина Пикля" среди лондонских читателей распространились слухи, что в новом романе Тобайаса Смоллета будут опубликованы подлинные мемуары леди Вэн. Этот слух несомненно привлек внимание читателей к роману.
      В XVIII веке английское "светское" общество мало заботилось о соблюдении норм морали и благопристойности. Мужчины гордились разгульным образом жизни, женщины даже не пытались скрывать свои скандальные похождения. Имена мисс Чодли, леди Петерсхем, леди Таунсенд в 40-е годы были у всех на устах не только в кругах дворцовой камарильи Георга II, но и у лондонских обывателей. В списках знатных дам, известных своим распутством, сохранилось также имя леди Вэн.
      Леди Френсис Энн Вэн - красавица, вращавшаяся в "высшем свете" Лондона, была дочерью мистера Хауэса, одного из директоров Компании Южных морей. Состояние ее первого мужа, лорда Хамильтона (младшего сына в аристократической семье, то есть человека малообеспеченного) было явно недостаточно, чтобы удовлетворить ее жажду роскоши. После смерти мужа она вышла замуж вторично - за богатого лорда Вэна, племянника герцога Ньюкасла. Но и доходов лорда Вэна не хватало для оплаты счетов леди Вэн и ее карточных долгов. Нередко ей приходилось распродавать мебель из ее резиденций, а мужу скрываться от кредиторов. Не менее, чем страстью к мотовству, леди Вэн прославилась своими любовными похождениями. Возлюбленных она меняла часто и открыто, а поклонников у нее было слишком много. Принадлежал ли к их числу Смоллет, точно неизвестно, но на одном из этапов его борьбы за постановку "Цареубийства" начинающему драматургу пришла на помощь некая знатная леди, которую, быть может, прельстила слава меценатки. Содействие этой знатной дамы успеха не возымело, но дама помогла издать трагедию по подписке, о чем сам Смоллет пишет в предисловии к трагедии. Этой меценаткой, по всем признакам, была лондонская красавица леди Вэн. Смоллет, по-видимому, познакомился с ней через ее любовника Мак Керчера, обозначенного в мемуарах инициалами М. К., который вновь появляется в романе как "мистер М." при изложении сенсационного дела мистера Э.
      Итак, лондонский читатель ждал опубликования "Перигрина Пикля" с повышенным интересом. Об этом известно из периодических изданий, вышедших в Лондоне перед опубликованием романа. К моменту издания романа леди Взн было уже тридцать восемь лет. Когда роман со включенными в него анонимными мемуарами был издан, почти никто не сомневался, что автором мемуаров являлась именно леди Френсис Энн Вэн. Через два месяца после появления романа в мартовском номере "Еженедельного обозрения" было помещено "Письмо, адресованное леди В. касательно изданных ею мемуаров, помещенных в "Перигрине Пикле" издания Оуэна". Столь же определенно приписывалось ей авторство мемуаров и много лет спустя, в 1788 году, в сообщении о ее смерти, причем здесь впервые было упомянуто в печати о том, что автор "Перигрина Пикля" получил от леди Вэн вознаграждение. Библиографы Смоллета конца XVIII века также не сомневаются в ее авторстве, но в прошлом веке были выдвинуты предположения, будто автором мемуаров являлся доктор Джон Шебир (доктор С. в мемуарах) - врач, лечивший леди Вэн, и политический памфлетист, издавший в 1755-1757 годах "Письма к английскому народу". Эта догадка целиком опровергнута сравнением стиля "Писем к английскому народу" и писательской манеры автора мемуаров.
      Но не является ли сам Смоллет автором этих мемуаров? Достаточно внимательно прочесть мемуары, чтобы отпала и эта догадка. Язык мемуаров совершенно бескрасочен, нет ни одной яркой характеристики - люди здесь бесцветны, как и язык, а смоллетовской склонности к гротеску и иронии нет и следа. Не выдерживает критики и предположение, будто перед нами талантливая стилизация. Чужд Смоллету и морализующий тон, временами звучащий со страниц жизнеописания знатной леди. Читатель не может не почувствовать, что автор мемуаров становится в позу защитника морали всякий раз, когда ему нужно затушевать свои собственные неблаговидные поступки и не весьма похвальные соображения. Чувствуется, что он временами фальшивит и не всегда заботится о соответствии своих утверждений истине. На эту особенность мемуаров обращало внимание упомянутое письмо, адресованное леди В. через два месяца после выхода "Перигрина Пикля". Автор этого письма выдвинул многочисленные обвинения против леди В., утверждая, что "она умолчала о самых предосудительных фактах" своей жизни.
      В этом можно не сомневаться. "Знатная леди" пытается обелить себя и обвинить в "предосудительном поведении" всех своих недоброжелателей, Цели она не достигает. Перед читателем мемуаров предстает типичная леди XVIII века, не останавливающаяся перед любыми средствами в погоне за наслаждениями.
      Историческая ценность мемуаров заключается в том, что они приподняли завесу над нравами той социальной группы, которая еще господствовала в Англии в первой половине XVIII века. Леди Вэн меньше всего предполагала разоблачать ханжество английского первого сословия, прикрывающее моральную распущенность знати, ее алчность, погоню за легкой наживой и наслаждениями. Временами ее собственное ханжество и ложь вызывают раздражение. Но эти личные ее качества нисколько не могут понизить ценность мемуаров как исторического документа.
      Поскольку речь идет о первом издании романа 1751 года, у нас нет твердых данных для определения степени участия Смоллета в обработке мемуаров. Во втором - "каноническом" - издании все его поправки стилистические; с другой стороны и сама леди Вэн внесла единичные незначительные добавления, касавшиеся некоторых фактов. В целом "канонический текст" романа отличается от текста первого издания несравненно больше, чем текст "Мемуаров знатной леди".
      В главе XCVIII романа один из участников - священник - знакомит читателя с "делом мистера Э". Рассказ священника - подробный отчет о сенсационном процессе, начавшемся за семь лет до написания "Перигрина Пикля", но не перестававшем привлекать внимание широких кругов английского общества. Этот процесс отразил, будто в зеркале, коррупцию верхушечных кругов чиновничества, проникшую и в среду блюстителей правопорядка и надолго подорвал легенду о независимости английского правосудия.
      В 1743 году в Лондоне распространился слух, что Ричарду Энсли, пятому барону Эльгаму, шестому графу Энгльси, угрожает потеря первого титула, полученного им по наследству от брата, и второго титула, перешедшего к нему по наследству от кузена. Это событие могло бы заинтересовать только узкие круги английской знати, если бы не сопутствующие ему обстоятельства. Выяснилось, что отец ребенка, имевшего права на оба титула (и на имущество!), распустил ложные слухи о его смерти, а когда сей отец умер и сын его обнаружился, дядя мальчика захватил его и отправил в Америку для работы на плантациях. Сделал он это в надежде, что тот не вернется, а сам как единственный наследник бесхозяйственных титулов вступил в права наследования, принадлежавшие мальчику.
      Этот мальчик, ставший уже юношей - Джеймс Энсли. Борьба его дяди, ставшего графом Энгльси, с племянником - Джеймсом Энсли, - и чудовищные ухищрения, к которым прибегал граф, чтобы потушить дело и оставить за собой оба титула и имущество, - описаны в рассказе священника, можно полагать, вполне достоверно. Со стороны графа все было пущено в ход и дьявольское крючкотворство английских юристов, и вмешательство дворцовых чинов в деятельность суда, и спасительная для заинтересованных лиц судебная волокита. Целых семнадцать лет длился процесс Энсли - Энгльси. Джеймс Энсли хотя и был признан законным сыном своего отца, но пользы от этого было мало: за семнадцать лет он не добился признания своих прав на имущество и умер в нищете через два года после выхода второго издания "Перигрина Пикля" - в 1760 году.
      Подготавливая "Перигрина Пикля" для второго издания, Смоллет внес исправления, которые повлекли за собой сокращение текста. Он почти не менял изложения событий, если не считать одной значительной по размерам поправки, но в ряде мест все же исключил, как мы указали, некоторые отзывы о своих современниках и короткие эпизоды, которые признал непристойными. Главное внимание он обратил на стилистическую правку, местами сокращал слишком длинные периоды и заменял вульгарные выражения более литературными. Выбросил целиком он только две главы - LXVI и LXXXIX.
      Глава LXVI была озаглавлена: "Перигрин возобновляет свои поиски потерянной Аманды, во время которых он заводит интригу с монашенкой, возымевшую странные последствия". Во втором издании она предшествовала бы главе LXII.
      Глава LXII второго, то есть канонического, издания начиналась в первом издании так:
      "Наш герой, лишившись столь приятного знакомства и потерпев неудачу во всех своих попытках найти другой предмет любви..." и т. д.
      Исключив упомянутую нами главу LXVI, Смоллет изменил начало главы LXII второго издания. Теперь она читается у нас так:
      "Наш путешественник, потерпев неудачу во всех своих попытках отыскать потерянную Аманду..." и т. д.
      Целиком исключена Смоллетом из второго издания также глава LXXXIX.
      Глава LXXXIX была озаглавлена: "Перигрин тешит свое воображение, предаваясь пороку и безумству, исправляет отпавшего брата и посылает известного шулера в изгнание". Во втором издании она предшествовала бы главе LXXXII.
      Отголоском этой исключенной главы являются первые фразы второго абзаца главы LXXXII: "Перигрином овладела странная прихоть, и когда он рассказал о своей затее Кэдуоледеру, тот тотчас же ее одобрил. Он задумал посмеяться над обществом, предложив старому мизантропу, чья внешность чрезвычайно подходила для этой цели, разыграть роль профессионального волшебника".
      Эта "прихоть" Перигрина была подсказана ему подозрениями модистки одной из участниц того эпизода, которым заканчивалась исключенная Смоллетом глава. Модистка, увидев Кэдуоледера в женском платье, "...высказала подозрения, ссылаясь на морщины и на щетину, покрывавшую щеки его спутницы, не является ли это существо колдуньей или волшебницей..."
      Сравнительно с первым изданием текст второго издания, с которого сделан настоящий перевод, сокращен Смоллетом на семьдесят девять страниц малого формата.
      В приложении к нашему переводу мы даем обе исключенные Смоллетом главы.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      ...на содержание прихода. - В Англии в эпоху Смоллета беднякам и инвалидам оказывал материальную помощь "приход", то есть прихожане англиканской церкви, расположенной в данном районе. Правом на помощь пользовались только лица, родившиеся в этом приходе или прожившие в нем определенное количество лет. По закону 1601 года собрания в церкви происходили раз в год, на них избирались "смотрители бедных". Такой порядок общественного призрения, реальное значение которого было ничтожно, изменен был в 1760 году.
      Крич Томас (1659-1701) - поэт, переводчик Лукреция и Горация. Его переводы не имели успеха. Кончил жизнь самоубийством
      Шериф - чиновник, представитель центральной власти. В прошлом был наместником короля в графстве, в эпоху Смоллета назначался правительством из числа богатых землевладельцев по списку, составленному судьями графств. В его функции в XVIII веке входило: разбор дел в низшей судебной инстанции, приведение в исполнение приговоров, руководство выборами в парламент и т, д.
      Индийские бумаги - акции Объединенной Ост-Индской компании, курс которых в эпоху Смоллета стоял высоко, а поэтому вложение капиталов в "индийские бумаги" считалось выгодным. Высокий курс этих акций объяснялся тем, что английские негоцианты, организовавшие в самом конце XVII века акционерное общество по торговле с Восточной Индией (Ост-Восток, тогда как Антильские и Багамские острова в Караибском море назывались Западной (Вест) Индией), получили в 1600 году от правительства монополию. В течение всего XVII века происходила борьба широких кругов английского купечества против монопольной Ост-Индской компании, завершившаяся, созданием Новой Ост-Индской компании,добившейся в 1693 году отмены монополии старой компании. Такая конкуренция была невыгодна акционерам обеих компании, и в 1698 году они пришли к соглашению, следствием чего явилась организация парламентом Объединенной Ост-Индской компании.
      Коммодор - чин в английском военном флоте, промежуточный между капитаном и контр-адмиралом.
      Патереро (исп.) - пушка, заряжаемая каменными ядрами.
      Боцманмат - морской унтер-офицерский чин, ниже боцмана.
      Морская свинка - уничижительное прозвище мичмана в английском флоте. Траньон подчеркивает, что добился своего положения отнюдь не тем путем, каким добиваются офицеры-белоручки.
      Рук - адмирал; сэр Джордж Рук совместно с адмиралом Шовелем во время "войны за испанское наследство" в 1704 году захватил у испанцев Гибралтар, оставшийся с той поры во владении Англии.
      Восемь склянок - полдень, а также 4 часа дня, 8 вечера и т. д., так как на судах время измеряется "склянками"; "склянка" - полчаса; после "восьми склянок" время в сутках снова исчисляется, начиная с первой "склянки".
      "Флаур де Лаус" (Flour de Louse). - Коммодор коверкает франц.: "Fleur de Lys" (лилия); в его произношении название французского судна означает "вшивая мука".
      Филомела (миф.) - дочь афинского царя Пандиона, превращенная в соловья. Миф послужил основанием для античных поэтов называть соловья "Филомела"
      Кульпепер (1616-1654) - знаток лечебных трав, автор "Руководства по медицине" (1649).
      Произведение, написанное Аристотелем. - У Аристотеля есть ряд работ по физиологии
      Геспериды (миф.) - легендарные острова на краю океана, покрытые садами, где растут золотые яблоки, охраняемые сестрами - Гесперидами
      Тули Томас (1620-1676) - английский богослов-полемист.
      Гунтер - верховая лошадь для скачек с препятствиями и охоты.
      Лобскус - рубленое мясо с овощами и маслом (морской жаргон) Сальмагонди - блюдо из рубленого мяса, анчоусов, лука с острым соусом.
      Флип - подслащенная горячая водка или пиво. Барбадосская вода - легкий возбуждающий напиток, настоенный на лимонной корке.
      Джек в погребе - ребенок во чреве матери (жаргон).
      Нантц - искаженное название французского города Нант. Так в XVIII веке англичане иногда называли коньяк (бренди).
      Равнина Солсбери в графстве Уилтшир, к юго-западу от Лондона, где сохранился до наших дней знаменитый памятник древних кельтов "Стонхендж" развалины храма эпохи друидов (кельтских языческих жрецов).
      Хогарт (1697-1764) - прославленный английский рисовальщик, гравер и живописец, замечательный сатирик и мастер гротеска, современник Смоллета, который называет художника "неподражаемым".
      Высокая церковь - одно из главнейших течений в англиканской церкви, объединяющее не только духовных лиц, но и мирян и организованное по образцу партии. Течение получило название "высокая церковь" в 1710 году, но программа его сложилась вскоре после переворота 1688 года. Смоллет, называя мистера Джолтера "высокоцерковником", подчеркивает основной принцип "высокой церкви" - отождествление церкви с государством, а также недовольство в описываемую эпоху существующим положением англиканского духовенства. Последнее стремилось лишить протестантов-диссидентов (то есть не признававших господствующей англиканской церкви) права свободно проповедовать свое учение, ибо видело в них еретиков. Правительство королевы Анны в начале XVIII века безоговорочно поддерживало "высокую церковь", но с появлением на английском престоле ганноверской династии (1714), поддерживаемой вигской партией, близкой диссидентам, правительство должно было пойти на уступки последним и отменить ряд ограничений религиозной свободы. В этом же направлении действовало и правительство Георга II, - в эпоху создания "Перигрина Пикля", - что является причиной недовольства "высокоцерковника" Джолтера, который, по словам Смоллета, "смешивает государство с церковью".
      Pons asinorum (лат.) - мост ослов. Так называется 5-я теорема 1-й книги геометрии Евклида. Она считалась трудной, и поэтому все, что кажется трудным для начинающих, называют "мост ослов".
      Крибидж и "все четыре" - карточные игры для четырех или двух партнеров.
      Мастиф - английский дог.
      Замечательная книга Питера Колбена. - Смоллет имеет в виду книгу немецкого натуралиста Петера Кольбе (1675-1726), совершившего в 1705 г. путешествие по Южной Африке; книга издана была только в 1741 г.
      ...семья обратилась в приходской совет - то есть за пособием для избитого садовника. На приходских советах в XVIII веке лежала также помощь лицам, потерявшим трудоспособность; разумеется, она была ничтожна,
      Делил (миф.) - одно из имен Дианы, данное ей потому, что на острове Делосе был выстроен посвященный ей великолепный храм.
      Дамок (IV в. до н. э.) - пифагорейский философ эпохи Дионисия, тирана сиракузского. Сохранилась легенда о его неразрывной дружбе с другим философом - Пифием.
      Целия. - Смоллет имеет в виду не героиню комедии Шекспира "Как вам будет угодно", но возлюбленную английского поэта XVII века Томаса Кэрью, имя которой известно из многочисленных стихотворений, посвященных ей этим поэтом.
      ...ухаживали внизу - то есть в помещении для слуг, которое в английских домах XVIII-XIX веков обычно находилось в полуподвале или подвале.
      Коммонеры - студенты некоторых английских колледжей, не пользующиеся стипендией; коммонерами называются также члены Палаты общин и в редких случаях простые горожане,
      ...свел знакомство с проктором - то есть подвергся взысканию проктора; проктор - назначаемое ежегодно должностное лицо в английских университетах. Его компетенция - надзор за дисциплиной, поведением студентов (прокторами назывались в прошлом также адвокаты в специальном суде Докторе Коммонс, где был особый порядок судопроизводства).
      Тьютор - воспитатель в английских колледжах, в обязанность которого входят занятия с отдельными студентами. Тьюторами называются также гувернеры в частных домах.
      "Vane ligur frustraque" (лат.) - "Суетный Лигур, вотще горделивым вознесшийся духом, втуне испробовал ты искусство отцовских обманов" (Вергилий, Энеида, кн. XI, ст. 715-716, перев. Брюсова).
      Натуральная философия - физика (не смешивать с натурфилософией течением идеалистической немецкой философии).
      Виндзор - городок в двадцати милях к западу от Лондона; известен благодаря королевскому замку, построенному в XI веке; в XIV веке король Эдуард III разрушил его и выстроил новый; с той поры замок перестраивался неоднократно. В XVII веке при Карле II Стюарте замок снова подвергся перестройке, и его залы украсили картинами, упоминаемыми в романе.
      Дунс Скотт (ок. 1265-1308)-ирландец, монах францисканского ордена, профессор теологии в Оксфорде, а затем в Париже.
      Мерлин - сказочный волшебник, популярный герой средневековой поэзии.
      Гордиев узел - узел, которым, согласно фригийской легенде, завязана была веревка, соединяющая ярмо и дышло колесницы Гордия, земледельца, ставшего царем Фригии. По преданию, колесница Гордия была посвящена богам, почему и удалось простому земледельцу, по предсказанию оракула, стать царем, въехав на ней в храм. Другой оракул предсказал владычество над Азией тому, кто развяжет узел на этой колеснице. Все попытки развязать узел оказались тщетными, и Александр Македонский по-своему решил задачу, поставленную оракулом: он разрубил узел.
      Варфоломеевская ярмарка - большая ежегодная ярмарка в Лондоне в районе Вест-Смитфилд, проводилась в день св. Варфоломея; впервые была устроена в XII веке.
      ...подобно Энею - см. "Энеиду" (II, 707) о том, как Эней выносит на плечах отца своего Анхиза из горящей Трои.
      Орфические гимны - песнопения древнегреческих тайных религиозных сект, возможно сопровождали жертвоприношения в честь Орфея (брата Аполлона), которого мифы рисуют мастером игры на лире и слагателем песен, напоминающих туманные изречения оракулов. Приписывая миссис Траньон пение "орфических гимнов", Смоллет подчеркивает этим неистовый и бессвязный характер пьяных песен.
      Голос Стентора - громоподобный голос троянского воина Стентора, участника Илиады.
      Патент на офицерский чин - свидетельство на право получения офицерского звания. В эпоху Смоллета постоянная армия в Англии рекрутировалась на добровольных началах, но добровольцев не хватало, и правительство производило принудительный набор солдат из бедняков. Социальный состав офицерства был совсем иной. В конце XVII века в армии введена была продажа офицерских чинов. Стоимость патентов была значительна, и военной карьере открывала дорогу только материальная обеспеченность. Господствующие классы видели в продаже патентов надежное средство борьбы с революционными настроениями солдат, ибо офицерство являлось оплотом господствующих классов и поддерживало в армии каторжную дисциплину. Низкие военные качества английского офицерства были общеизвестны; они были очевидны также и военным деятелям в эпоху Смоллета. В своей статье от 7 марта 1855 года в "Neue Oder-Zeitung" Маркс цитирует письмо Баррингтона, военного министра, который в 1766 году писал: "Последствием этой торговли патентами часто является то, что люди, поступившие в армию, по склонности к военной службе, остаются всю жизнь в низшей должности, потому что они бедны. Эти заслуженные и достойные офицеры терпят часто жестокие унижения со стороны командующих ими юнцов, происходящих из богатых семейств, поступивших на службу гораздо позже, но обладающих средствами для того, чтобы бражничать вне полка, в то время как другие, постоянно находящиеся в служебных помещениях, выполняют обязанности как этих джентльменов, так и свои собственные". Только в 70-х годах прошлого века покупка патентов на офицерские чины была в Англии окончательно отменена.
      Брандер - судно, нагруженное легко воспламеняющимися материалами; в эпоху Смоллета парусные брандеры пускались по ветру на неприятельские суда и поджигали их.
      Оуен Глендоуер - последний из владетельных князей независимого Уэллса, умерший в 1415 году после окончательной победы англичан над валлийцами. В валлийских легендах он выступает как герой, обладающий магической силой. Колдунья Энторская - по библии, колдунья, с которой советовался царь Саул перед злосчастной для него битвой. Наряду с этими легендарными "волшебниками" Смоллет упоминает также и Поля Бура (Boer). Возможно, Смоллет имеет в виду знаменитого в его эпоху немецкого хирурга-гинеколога, чье имя могло быть известно лекарю-валлийцу, а также и самому автору в связи с его занятиями медициной.
      "Приключения Родрика Рэндома" - упоминания о своем первом, прославившем его романе; Смоллет вводит в "Пикля" одного из его персонажей лекаря-валлийца Моргана. Этот прием он повторяет и в романе "Путешествие Хамфри Клинкера", где читатель снова встречается с героем его романа "Приключения Фердинанда, графа Фатома".
      То geloion (греч.) - "смешное" - термин в "Поэтике" Аристотеля.
      Кошелек - шелковый мешочек, куда мужчины вкладывали косицы своих париков.
      ...обреченное на гибель дело - то есть реставрация Стюартов на английском престоле. Соотечественники-эмигранты, о которых рассказывает Перигрину лакей, - якобиты, сторонники Стюартов, вынужденные жить за пределами Англии, главным образом во Франции. К моменту пребывания Перигрина в Париже (после мирного договора между Англией и Францией в Э-ла-Шапель в1748 году) первое поколение эмигрантов уже вымерло. Это били те сторонники Иакова II, которые покинули Англию после бегства короля-католика в декабре 1688 года. В 1715 году эмигрантами была сделана первая попытка реставрации сына Иакова II, которого они провозгласили королем Иаковым III. Но его высадка в Шотландии быстро закончилась бегством назад во Францию. Вторая попытка произошла через тридцать лет - в 1745 году, то есть за несколько лет до выхода в свет "Пикля". Но католические круги английского дворянства натолкнулись на безусловную решимость буржуазии сопротивляться восстановлению дворянски-феодального режима Стюартов. К сыну претендента, внуку Иакова II, Карлу Стюарту, высадившемуся в Шотландии, присоединилось несколько кланов шотландских горцев. Но правительство Георга II организовало значительную армию, и на полях Куллодена горцы Стюарта были разбиты англичанами, после чего последовала расправа с населением Горной Шотландии. Так закончилась стюартовская "эпопея". Вот почему дворянам-эмигрантам, по словам Смоллета, ничего не оставалось, как "услаждать тоскующие взоры видом белых утесов Альбиона".
      Замок принца Конде - замок, принадлежавший известному французскому полководцу, принцу Людовику Конде (1621-1686), прозванному "великий Конде"; замок находится в Шантийи, неподалеку от Парижа.
      Лиар - французская старинная медная монета ценностью в четверть су полкопейки. Ливр - старинная французская монета, ценность которой варьировалась с течением времени; заменена франком, равным ценности пяти граммов серебра.
      Сен-Клу, Марли, Версаль. - Перигрин осматривает французские замки и дворцы. Сен-Клу - замок в шести милях от Парижа - древняя резиденция французских королей, рядом с которой расположен знаменитый Севрский фарфоровый завод Версаль - комплекс дворцов и парков в двадцати километрах от Парижа; постройка Версаля была начата под руководством художника Ле Брена и архитектора Мансара в 1670 году, в пору политических успехов Людовика XIV, а окончательно завершена через столетие. Вблизи Парижа, на территории Версаля, Людовик XIV приказал выстроить также и дворцы Марли (разрушенный во время французской революции 1789 года), и Большой Трианон. Сен-Жерменский замок выстроен был в Версале в XVI веке Франциском I. Фонтенбло - в тридцати километрах от Парижа, был ранее королевским охотничьим замком.
      Кадрил - старинная карточная игра для четырех партнеров.
      Прославленная академия - один из многочисленных в XVIII веке парижских клубов, носивших название "академия", какой из этих клубов Смоллет имеет в виду, установить нельзя.
      Интендант. - Во Франции интендантами называли управляющих поместьями и другим недвижимым имуществом; функции военного интенданта были, конечно, иными.
      ...человека, стоявшего перед ним - то есть зрителя партера, где в эпоху Смоллета во французском театре зрителям приходилось не сидеть, а стоять. В английском театре той же эпохи в партере были расставлены длинные скамьи.
      ...живет в l'Academie de Palefrenier. - Перигрин снимал помещение при одном из парижских клубов, который назывался "Академия конюших"; странное наименование этого клуба отнюдь не определяло состава его членов.
      Савояр - житель Савойи, французской провинции, входившей ранее в состав герцогства Савойского. Кличка "савояр" стала нарицательной для трубочистов, бродячих шарманщиков, посыльных, ибо среди представителей этих профессий всегда было много уроженцев Савойи.
      Доктор был в черном костюме. - Под маской доктора-поэта Смоллет изобразил довольно популярную в те времена фигуру Марка Экенсайда. В историю английской литературы Экенсайд вошел, главным образом, как автор нерифмованной поэмы "Радости воображения" и был известен своей фанатической любовью к античному миру. Смоллет оглупил Экенсайда, который не только был доктором медицины, но и подлинным знатоком античности и не заслуживал тех насмешек, какими наградил его автор "Пикля" в XLII главе при описании пира, устроенного доктором по античному образцу. Единственной виной Экенсаqда было то обстоятельство, что ему покровительствовал Джордж Литтльтон.
      "Mutato nomine, de le fabula narratur" (лат.) - "Лишь имя стоит тебе изменить, не твоя ли история это?" (Горациq. Сатиры, кн. I, стр. 69, перев. Дмитриева). Дальше игра слов: живописец коверкает: potaloe domine data картофель, богом данный (potatoe - по-английски картофель).
      "Siga me tis allos Achaion" (греч.) - "Смолкни, чтоб кто-либо здесь не услышал еще из ахеян" ("Илиада", песнь XIV, ст. 90, перев. Гнедича).
      Ле Сюер (1616-1655) - французский художник, подражавший Рафаэлю, много писал для монастырей; "Жизнь святого Бруно", о которой упоминает Смоллет, цикл картин.
      Kunessin oionoisi te pasi (греч.) - "Птицам окрестным и псам" ("Илиада", песнь I, ст. 5, перев. Гнедича).
      ...изгнание его сына. - Речь идет о Карле II Стюарте, сыне Карла I, казненного в 1649 году.
      Сын Пэана - то есть Аполлон. В греческих мифах Аполлон был мастером "пэана" - особого вида лирической поэзии.
      То kalon (греч.) - прекрасное. Платон посвятил "прекрасному" диалог "Большой Гиппий".
      Нравоучительные размышления Шефтсбери. - Энтони Эшли Купер (1670-1713), ставший в 1711 году, после смерти отца, графом Шефтсбери, издал отдельной книгой свои рассуждения на религиозные и этические темы, озаглавив ее "Характеристики людей, обычаев, мнений и времени". Эта книга неоднократно привлекала к себе внимание философов; с Шефтсбери полемизировали Вольтер, Дидро, Гердер, Фихте, Шлейермахер и др.
      Наш нынешний лауреат - Коли Сиббер (1671-1757), немец по происхождению, очень слабый поэт-драматург и актер, чем и объясняется уничижительный отзыв Смоллета. Звание поэта-лауреата существовало в Англии издавна, оно упоминается еще в середине XIII века; в ту пору на обязанности поэта-лауреата лежало составление стихов по случаю всех событий, происходивших в королевской семье. Иногда это звание носили крупные поэты. В разное время поэтами-лауретами были Чосер, Эдмунд Спенсер, Бен Джонсон, Драйден, Саути, Вордсворт.
      Триклиний - римское ложе, на котором возлежали за обеденным столом. Триклинием называлась также и столовая.
      Квиетист - член религиозной секты, основание которой положено было трактатом "Духовный водитель" испанского теолога Мигэля Молинос. Религиозная практика членов секты требовала от верующих молчаливых размышлений о благодеяниях божьих, а от "души" - полной пассивности, в каковом состоянии она якобы созерцает бога. Молчаливость и бесстрастность квиетистов делала их невосприимчивым к юмору, чем и вызвано замечание Смоллета.
      Гален (130-200) - греческий врач, жил в Риме, оставил труды по медицине, анатомии и физиологии; в античном мире считался самым крупным медицинским авторитетом после "отца медицины" Гиппократа.
      "Натуральная история" Плиния - классическая книга античного мира, нечто вроде энциклопедии естествознания, написанная Плинием Секундой Старшим, римским натуралистом, погибшим при извержении Везувия в 79 году н. э.
      "Affertur squillios inter muretia natantes" (лат.) - "Вот в подливке из раков мурену морскую приносят" (Г о р а ц и и. Сатиры; сатира 8, ст. 42).
      "Praemunire" (лат.) - "обезопасьте!"; в данном случае "затруднительное положение", в которое попал Пелит. Но этот термин имеет юридическое значение; происхождение его относится к самому началу XIV века. Власть римской церкви была в ту пору столь значительна, что угрожала королям Англии завоевать для церкви права "государства в государстве". Поэтому попытки защищать эту политику Рима расценивались светской властью Англии как преступление против короля; закон 1306 года считал защиту папской политики государственным преступлением, а в 1392 году издан был закон, дающий шерифам право привлекать к суду клирика или мирянина, если кто-нибудь из них будет настаивать, что он подлежит церковной юрисдикции. Этот закон, а также и последующие, предназначенные для борьбы с притязаниями церкви, назывались "praemunire".
      Гармодий и Аристогитон - афиняне, убившие Гиппарха, сына тирана Пизистрата (514 г. до н. э.).
      Олд Бейли - лондонский уголовный суд, сессии которого происходили восемь раз в году; находился на улице Олд Бейли. Здесь же находилась и тюрьма.
      Стать певцом? - Испуг Пелита объясняется тем, что женские хоровые партии в католической церкви исполнялись кастратами.
      Катон. - Смоллет имеет в виду Катона Утического (95-46 гг. до н. э.), философа, противника Юлия Цезаря в его борьбе за диктаторскую власть. Присоединившись к Помпею, Катон после победы Юлия Цезаря при Тапсе покончил с собой.
      ...Марка-Юния Брута (86-42 гг. до н. э.) - одного из врагов Цезаря, покончившего с собой после победы преемников Цезаря, Антония и Октавиана, над республиканцами.
      Патриоты из того же рода, - Смоллет упоминает имена римлян, прославившихся своим патриотизмом: Манлия Марка (ум. 382 г. до н. э.) римского консула, спасшего Рим от галлов; Луция-Юния Брута (VI век до н. э.) - вождя восстания римлян против тиранов - династии Тарквиниев.
      История Сципио и погонщика мулов в "Жиль Блазе" - эпизод из французского плутовского романа Ле Сажа (1668-1747) "История Жиль Блаза де Сантилян". Погонщик мулов шутки ради сообщил Сципио, что съеденное последним рагу приготовлено из кошатины, после чего мнительный Сципио всю дорогу чувствовал себя плохо.
      Дорога Фламиния - дорога, выстроенная римскими легионерами по распоряжению их военачальника Кая Фламиния (около 185 г. до н. э.).
      Важные особы - острота художника, ибо "great gun" не только "большая пушка", но и "важная особа".
      Северный бритт - шотландец.
      Лудгейт - ворота в лондонском Сити; в эпоху издания "Пикля" эти ворота, так же как и другие - Олдгейт и Крипльгейт, - еще не были разрушены. Их разрушили в 1760 году.
      Мальтийский крест - знак рыцаря Мальтийского ордена - союза, основанного еще в 1118 году; этот военно-религиозный орден в эпоху крестовых походов ставил своей задачей содействие паломничеству в Палестине. В XVIII веке ритуал мальтийцев напоминал обрядовую сторону всех тайных мистических орденов.
      Полибий (210-128 гг. до н. э.) - греческий историк, автор "Всеобщей истории" в сорока книгах, из которых до нас дошло только пять, изданных впервые в 1530 году. Эту историю снабдил комментариями упоминаемый Смоллетом известный французский военный теоретик Фоляр, отличившийся во время кампаний Людовика XIV в 1688-1713 гг. Упомянутый Смоллетом Комментарий Юлия Цезаря к его "Галльской войне" является классической книгой военной тактики римской эпохи.
      Осада Платеи - битва между персидскими войсками Ксеркса во главе с Мардонием и греками, руководимыми спартанцем Павзанием (479 г. до н. э.). Победа греков в этой битве уничтожила для афинян постоянную угрозу персидского вторжения.
      "Черепаха" (testudo) - боевой строй римской пехоты, защищенной сплошной стеной сомкнутых щитов.
      Мнение Французской академии. - Упоминаемая Смоллетом трагедия Корнеля "Сид" при своем появлении в 1639 году вызвала волнение среди французских драматургов и театральных критиков. В отличие от популярных в то время пьес, изобиловавших балаганными приключениями и гривуазными подробностями, Корнель построил "Сида" на напряженной борьбе чувств, то есть на проблеме психологической. Характер его героев раскрывался в действии, и динамика их эмоций создавала реальные трагические конфликты. Среди неутомимых врагов Корнеля был упоминаемый Смоллетом драматург и поэт Скюдери. К врагам Корнеля скоро присоединился всемогущий кардинал и министр Ришелье, который видел в Корнеле сторонника Фронды, а к тому же был неудачливым драматургом. Он поручил созданной с его разрешения Французской академии (которая была формально основана уже после появления "Сида" на сцене) высказать свое мнение о "Сиде". Дважды Ришелье отказывался утвердить мнение Академии, более благоприятное для "Сида", чем было желательно кардиналу. Наконец, третья редакция получила утверждение и была опубликована в 1638 году. Это "мнение" и обсуждалось участниками романа.
      Ваш любимый актер удивительно одарен. - Смоллет имеет в виду замечательного английского актера Дэвида Гаррика (см. литературный комментарий).
      "Прямодушный" - комедия драматурга так называемой "эпохи реставрации (Стюартов)" Уильяма Уичерли (1640-1715), автора сценичных, но фривольных комедий.
      Сэр Джон Брут - герой комедии Джорджа Ванбру (1666-1722) "Рассерженная жена".
      Лукиан (ок. 120 - ок. 200 гг. до н. э.) - греческий сатирик, автор "Диалогов".
      Льюис. - Пайпс произносит на английский лад имя короля Людовика XV (Louis).
      Пустынный Менен - разрушенная крепость во Фландрии, к востоку от Лилля. Перигрин проезжает по местности, опустошенной так называемой "войной за австрийское наследство", закончившейся незадолго до написания романа. Войне между Англией, Империей (Австрией) и Ганновером против Франции положил конец мир в Э-ла-Шапель в 1748 году, что позволило Перигрину совершить путешествие во Францию, проехав в дилижансе по полям Фландрии, где сравнительно недавно шли бои между его соотечественниками и французами.
      Французская Лукреция. - Лукреция - римская матрона (VI в, до н. э.), по преданию, лишившая себя жизни после оскорбления ее чести сыном Тарквиния Гордого, последнего царя Рима. Отпор, данный Амандой домогательствай Перигрина, побуждает автора сравнить ее с легендарной Лукрецией, хотя Перигрин не достиг своей цели,
      "Benedicite" (лат.) - "благослови" - первое слово католической молитвы перед трапезой, по которому называется вся молитва.
      Битва при Мэлле. - Отряд союзных войск был разбит в войне за "испанское наследство" французами неподалеку от городка Мэлле, ныне находящегося во французском департаменте Двух Севров.
      Стр. 261. Герцог Мальборо (1650-1722) - Джон Черчилль, стяжавший славу лучшего английского полководца XVIII века. Получив военную подготовку в армии Тюренна, талантливого французского полководца XVII века, он выдвинулся благодаря связи своей сестры с будущим королем Англии Маковым II Стюартом. Изменив Иакову после высадки в Англии голландского штатгальтера Вильгельма Оранского, он участвовал в перевороте, приведшем к захвату Вильгельмом английской короны, и затем принял участие в борьбе коалиции Англии, Империи (Австрии) и Голландии против Франции, Испании, Баварии - в так называемой "войне за испанское наследство", - организованной Вильгельмом. В течение десяти лет он руководил всеми операциями союзников против Франции и в этой войне показал себя способным генералом, но вместе с тем совершенно беспринципным политиком и лихоимцем.
      Фламандская леди, которая наивно объясняла победы союзных войск под начальством Мальборо интригами самих же французов, упоминает об осаде Лилля, защищавшегося французами и взятого союзными войсками. Упоминает она и о причине интриг французов - о желании французских генералов расстроить планы любовницы Людовика XIV мадам Ментенон. Такое объяснение, разумеется, лишено всякого основания.
      Маршал Буффлер - один из самых известных генералов Людовика XIV, прославившийся в войнах с союзными войсками защитой Намюра (1695), Лилля (1708) и отступлением после битвы при Мальплаке (1711),
      Venienti occurrite morbo (лат.) - "Принимай меры против приближающейся старости" (Персии. Сатиры, кн. III, ст. 65).
      ...его друга претендента. - Пелит намекает на якобитские симпатии Джолтера и имеет в виду Джемса Френсиса Эдуарда (сына Иакова II), провозглашенного эмигрантами в Париже английским королем под именем Иакова III (1688-1765).
      Второй мятеж. - После разгрома восстания в 1746 году якобитские эмигранты не оставляли мысли о новом восстании в пользу Стюартов, но их надежды не осуществились.
      Дендер - река во Фландрии.
      Пчелиный мед Гиблы - мед из города Гиблы; "Гиблой" назывались в античном мире три города на острове Сицилия. Один из этих городов, Малая Гибла, был известен своими растениями, богатыми ароматными маслами, благодаря чему славился пчелиным медом; "медом Гиблы" римские авторы называют ароматный мед.
      Иппокрена (греч.) - мифический источник в Беотии, забивший из скалы от удара копытом Пегаса и посвященный музам.
      Клоацина (лат.) - "Очистительница" - прозвище Венеры в древнем Риме.
      Плайтор - исковерканное Пелитом слово "Платон".
      Кимон - афинский политик и полководец V века до н. э., разбивший персидский флот при Эйримедоне в 466 году.
      Леонид - спартанский царь V в, до н. э., прославившийся защитой от персов Фермопильского ущелья, где он погиб вместе с отрядом в триста человек.
      Сады графа Бентинка - сады около Гааги, принадлежавшие Вильяму Бентинку; голландец Вильям Бентинк, родоначальник английских герцогов Портленд, был личным другом и придворным короля Вильгельма III, который привез его из Голландии и подарил ему огромные поместья в Англии и в Нидерландах.
      Батавия. - Римляне называли "Батавскими" (то есть населенными германским племенем батавов) острова, лежавшие в дельте притоков Рейна и других рек, впадающих в Северное море; позднее это название было перенесено на всю страну Нидерланды (Голландию).
      ...наш законный король - то есть Джемс Френсис Эдуард, сын Иакова II, которого, как указано выше, эмигранты-якобиты провозгласили английским королем под именем Иакова III. Фраза, вписанная Перигрином в дневник Джолтера, свидетельствует о надеждах последнего на реставрацию Стюартов.
      Английские отцы Общества Иисуса - католические священники, члены Ордена иезуитов; эта организация, начиная с возникновения ее в 1540 году, являлась самым надежным орудием папского престола в борьбе против прогресса; хотя иезуиты были формально изгнаны из Англии в 1604 году, но тайно продолжают свою деятельность и поныне.
      ...напоминала сборище анабаптистов - то есть собрание членов протестантской секты "второкрешенцев", возникшей в XVI веке во времена Реформации. Смоллет подшучивает над манерой этих ханжей проводить свои молитвенные собрания.
      Перипатетик - ученик и последователь Аристотеля; философская школа получила название "школы перипатетиков" благодаря тому, что Аристотель имел обыкновение излагать основы своего учения во время прогулки; peripatei (греч.) - ходить.
      Гектор - в XVII веке так называли в Англии хвастунов, буянов и бретеров.
      Маршалси - тюрьма в Лондоне; в далеком прошлом сюда заключали обвиненных по суду королевских слуг, позже - пиратов, а также несостоятельных должников.
      Вестминстер-холл - здание, выстроенное в XI веке, перестроенное в 1397 году, до XVI века являлся королевским дворцом; в его огромном готическом зале происходили торжества; во времена Смоллета в прилегающих к залу помещениях находились суды: суд королевской скамьи, суд общих тяжб и Высший финансовый суд, а самый холл являлся, как и теперь, вестибюлем парламента, примыкающего к нему, чем и объясняются слова Кэдуоледера.
      Ньюгет - одна из главных лондонских тюрем, предназначенная также для арестованных, ожидающих разбора дела в суде Олд Бейли.
      Бейлиф - судебный исполнитель. В "Пикле" несколько раз упоминается "дом бейлифа". В XVIII веке бейлифы помещали у себя в доме арестованных по судебным приказам до предварительного разбора дела, что давало им дополнительный заработок; они взимали высокую плату с арестованного, причем последнему давалось право за время его пребывания в "доме бейлифа" договориться с кредитором.
      Lettre de cachet (франц.). - Так назывался во Франции королевский приказ об аресте или высылке с пропуском имени арестованного, подписанный министром и скрепленный королевской печатью; злоупотребления при выдаче этих приказов приняли невиданные размеры перед революцией 1789 года,
      Королевское общество - английское ученое общество, возникшее в 40-х годах XVII века, соответствующее Академии наук, но объединяющее только выдающихся представителей точных наук,
      Кольцо Гигеса (миф.) - золотое кольцо лидийского пастуха Гигеса, делавшее его невидимым.
      Бухта - якорный канат, сложенный кругами,
      Наследственные легаты - отказы по завещанию отдельных имущественных прав в пользу лиц, не являющихся законными наследниками; на последних переходит вся совокупность прав и обязанностей.
      Пел-Мел - часто упоминаемая у Смоллета лондонская аристократическая улица между Сент-Дженмс-стрит и Хай-маркет; названа так потому, что на ней некогда играли в "пель-мель" - игру, напоминающую гольф и крикет.
      ...сидящую в кресле - то есть в ложе. В эпоху Смоллета на сцене уже не помещались зрители. Кресла были только в ложах, и места здесь расценивались значительно выше, чем в партере, где зрители лондонских театров сидели на скамьях.
      Эбигейл - популярное прозвище горничных; его происхождение связано с одним из библейских эпизодов (в библии - Авигея); впервые в Англии горничная под этим именем была выведена в XVII веке в пьесе Бомонта и Флетчера "Презрительная леди".
      Олдермен - выборное должностное лицо городского самоуправления (магистрата), один из помощников мэра. В эпоху Смоллета не только мэр, но и олдермены избирались из среды наиболее состоятельных горожан.
      Хаймаркет - лондонский театр, где ставились пьесы всех жанров, а также пантомимы; находился в аристократической части Лондона, против Сент-Джеймского парка на месте, где был раньше сенной рынок (Hay-market).
      Рапэ - крепкий нюхательный табак, привозимый из Франции.
      Кофейня Уайта - популярнейшая лондонская кофейная, называемая также "шоколадная лавка"; она была хорошо известна еще за полвека до появления "Пикля".
      Бат - городок, основанный еще римлянами, в ста милях к северо-западу от Лондона - важнейший курорт Англии. Смоллет, как врач, интересовался лечебным действием минеральных вод Бата и написал о них работу, за которую впрочем, не получил звания доктора.
      ...из Сент-Джеймса в Друри-Лейн. - Речь идет о том, что в районе Сент-Джеймского парка промышляли девицы легкого поведения рангом повыше, чем в районе Друри-Лейнского театра.
      Красная лента - лента ордена Бани - одного из высших английских орденов; странное название его (точнее: орден "омовения") связано с обычаем древних франков, заимствованном саксами при посвящении воина в звание рыцаря, - последний перед своим посвящением должен был совершить омовение. В XIV веке в Англии было учреждено "рыцарство Бани", и знаки этого ордена присваивались небольшому кругу лиц; в XVII веке об ордене забыли, и снова он был восстановлен за 25 лет до появления "Пикля".
      Герцог X. - Джеймс, герцог Хамильтон, отец лорда Вильяма,упоминаемого в мемуарах, принадлежал к старинному дворянскому роду Шотландии; герцог Хамильтон был убит на дуэли в Хайд-парке лордом Мохэном в 1712 году.
      Лорд В - м - лорд Вильям, первый муж леди Вэн, младший сын герцога Хамильтона.
      Тарнхемгрин - во времена Смоллета предместье Лондона.
      Брентфорд - городок в окрестностях Лондона на левом берегу Темзы, около которого находится старинный монастырь XV века.
      Блекхит - деревня и дачное место в графстве Кент.
      Королева - Каролина, жена Георга II.
      Воксхолл - во времена Смоллета загородньш увеселительный сад, наиболее популярный среди лондонской аристократии и буржуазии; название древнего происхождения; искаженное Fulke Hall - "Дом Фалька", так как там находился дом одного из военачальников короля Джона Фалька де Бротэ (XIII в.)
      Его светлость - старший брат лорда Вильяма - герцог Хамильтон.
      Туикенхем - живописное лондонское предместье на берегу Темзы; в эпоху Смоллета там находились загородные дома аристократии.
      Мистер С. - Сьюэлис Шерли, один из любовников леди Вэн, о котором она неоднократно упоминает в своих мемуарах.
      Барка - несамоходное беспалубное судно; в данном случае несамоходное судно с палубой, предназначенное для экскурсий; не смешивать с "барком" крупным трехмачтовым кораблем.
      "...все для любви или пусть мир погибнет". - "Все для любви"одна из лучших трагедий Драйдена (1631-1700), в которой он пытался показать всепоглощающую силу страсти.
      Принц У. - Фредерик, принц Уэльский, сын Георга III, умерший раньше своего отца, в 1751 году.
      Нимфа из Друри-Лейна - то есть актриса из театра Друри-Лейн, одного из двух главных театров Лондона (второй - Ковент-Гарден).
      Каршелтон - во времена Смоллета городок в графстве Сарри, в настоящее время - деревня.
      Конде - правнук "великого" Конде, принц Людовик-Генрих Конде, бывший регентом во время несовершеннолетия Людовика XV, умерший в 1740 году.
      Правила Карла XII шведского - то есть спартанский образ жизни; для поддержания своей популярности среди солдат Карл XII, по свидетельству современников, не гнушался физического труда, предпочитал самую простую пищу и отвергал внешние знаки своего положения.
      Лорд главный судья - председатель Суда Королевской Скамьи - английского высшего суда общего права; до 1805 года входил в кабинет министров.
      Кэмберуэл - во времена Смоллета местечко в трех милях от Лондона, излюбленное дачное место аристократии.
      Разрешение мирового судьи - то есть разрешение мужу вторгнуться в дом, где скрывалась покинувшая его жена. Круг ведения английского мирового судьи в XVIII веке был очень широк: назначаемые правительством из среды состоятельных землевладельцев мировые судьи имели право вмешиваться в отношения между нанимателем и слугой, следить за распределением и взиманием местных налогов, за качеством товаров, разрешать открытие трактиров и т. д.; таким образом, функции мировых судей были не только судебные, но и административные.
      ...в составе посольства в Д-н - то есть посольства при дворе курфюрста Саксонии в Дрездене.
      М. К. - Мак Керчер (см. литературный комментарий).
      Доктор С. - врач Джон Шебир (см. литературный комментарий).
      Уилтшир - графство с главным городом Солсбери к юго-западу от Лондона.
      Ренлах - загородный увеселительный сад в местечке Челси, неподалеку от Лондона (в настоящее время Челси - пригород Лондона). В эпоху Смоллета Ренлах, как и Бокс-холл, был излюбленным местом увеселения аристократии и буржуазии; славился "ротондой" - круглым залом для празднеств.
      ...я последовала за мистером Б. и за армией... - Леди Вэн нигде не указывает дат, поэтому трудно установить, в каком году она путешествовала по Фландрии вслед за английскими войсками, участвовавшими втак называемой "войне за австрийское наследство" (1740-1748).
      Празднества в Престоне. - Это упоминание, в сопоставлении с упоминанием о войне, определяет время описываемых событий. В городке Престоне, в двухстах милях от Лондона, празднества устраивались каждые двадцать лет. В последний раз они состоялись в 1802 году, значит посещение леди Вэн относится к 1742 году.
      Линколн - городок в ста двадцати милях к северу от Лондона.
      Сент-Джеймский парк - парк между Вестминстером и Сент-Джеймским дворцом, место прогулок английской знати в первой половине XVIII века.
      ...учеником Санградо. - Санградо - врач в романе Лесажа "Жиль Блаз". Приглашенный к леди Вэн врач, по-видимому, считал кровопускание единственным заслуживающим внимание лечебным средством, подобно герою "Жиль Блаза", имя которого стало нарицательным для невежественных врачей. Санградо признавал только два средства: кровопускание и горячую воду.
      Трутница - металлическая коробочка, в которой хранили трут и кремень с огнивом.
      Рединг - городок в тридцати пяти милях к западу от Лондона.
      Бегшот - деревня в графстве Сарии, в пустынной местности.
      Вестминстер - лондонский район к западу от Сити-дентра Лондона; некогда был городком, но позднее слился с Лондоном; здесь находится здание парламента, Вестминстер-холл и другие исторические здания Лондона.
      ...подобно Фальстафу, превратил... - Фальстаф немилосердно лгал, рассказывая, как он расправился с напавшими на него противниками: сначала он говорил, что их было двое, затем четверо и, наконец, семеро (см. Шекспир. Генрих IV, ч. I, акт. 2, сц. 4).
      Виндзор - городок в двадцати милях к западу от Лондона, известен королевским дворцом, выстроенным еще Вильгельмом Завоевателем в XI веке; дворец был срыт при Эдуарде III в XIV веке и заново отстроен, а затем неоднократно расширялся и перестраивался.
      Мехлин - или Малин - крупный город во Фландрии (Бельгия), в провинции Антверпен, неподалеку от Брюсселя, славившийся выделкой брабантских кружев.
      Лейстер-Филдс. - В XVIII веке так называлась Лейстер-сквер - большая лондонская площадь неподалеку от Пиккадили.
      План подавления мятежа. - Речь идет о якобитском мятеже (см. прим. к стр. 273), в подавлении которого пытался принять участие муж леди Вэн.
      Альбумазар - знаменитый арабский астроном IX века.
      Судебный приказ - приказ, выдаваемый судом исполнительной власти об аресте неисправного должника. Этот приказ пересылался шерифу, а тот переправлял его бейлифу для приведения в исполнение (см. прим. к стр. 336). Заключение в тюрьму за долги было отменено в Англии только в 1869 году, да и то с оговорками.
      Докторс Коммонс - то есть "докторская община", ряд зданий, некогда принадлежавших корпорации юристов, которые вели дела клиентов в церковном суде; на этот суд, находившийся в одном из таких зданий, перешло название "Докторе Коммонс"; в компетенцию этого суда входили дела семейные, наследственные и по делам адмиралтейства.
      ...выставить свою кандидатуру от одного из... боро. - Боро - поселение (город или местечко), получившее право представительства в Палате общин - в нижней палате парламента. В эпоху Смоллета этим правом пользовались многие местечки, давно уже утратившие какое бы то ни было экономическое значение. Эти местечки расположены были на земле, принадлежащей поземельной аристократии, от которой местное население целиком зависело экономически; члены парламента от таких "боро" защищали интересы поместного дворянства, и буржуазия, добиваясь в XIX веке реформ избирательного закона, уделяла особое внимание вопросу о лишении мелких "боро" права выбирать членов Палаты общин.
      ...среди девиц Билингсгейта - то есть торговок. Билингсгейт центральный рыбный рынок Лондона.
      Отуэй - Томас Отуэй (1651-1680) - один из популярных драматургов эпохи реставрации Стюартов, автор драм "Сирота", "Спасенная Венеция", трагедии "Дон Карлос, испанский принц" и др.
      ...узами брака во Флите. - В эпоху Смоллета устройством тайных браков промышляли священники, чем-либо опорочившие себя и лишившиеся должностей; их можно было найти либо среди заключенных лондонской тюрьмы Флит, где находились главным образом несостоятельные должники, либо в районе вокруг Флита, где заключенные могли нанимать себе помещение, уплачивая при этом также и начальнику тюрьмы.
      Ньюмаркетские аристократы - то есть знатные особы, извлекающие выгоду из конного спорта. Ньюмаркет - городок в семидесяти милях к северо-востоку от Лондона - поныне "скаковая столица Англии".
      ...шут - о клятве придворного. - В комедии Шекспира "Как вам будет угодно" на вопрос, где он выучился клясться честью, шут отвечает: "У придворного, который клялся честью, что лепешки хороши и горчица никуда не годится. Но, по моему мнению, лепешки никуда не годились, а горчица была хороша". И дальше: "Когда придворный клялся честью, он клялся ложно, ибо у него ее не было" (акт I, сц. 2).
      Ипохрена - искаженное "Ипокрена" (миф.) - источник на горе Геликон в Беотии, посвященный музам.
      Котлы с мясом в земле Египетской - намек на библейское сказание о пребывании иудеев в пустыне после ухода из Египта и на их ропот: "О, если бы мы умерли от руки господней в земле египетской, когда мы сидели у котлов с мясом, когда мы ели хлеб досыта" (Исход, XVI, 3).
      Акции Банка и Компании южных морей - английский банк, исполняющий функции государственного, основанный в 1697 году, был частным предприятием, и его капитал разделен был на акции. Во времена Смоллета акции этого банка котировались по номинальной цене. Организованная в 1711 году группой английских капиталистов Компания по торговле со странами Индийского океана, названная Компанией Южных морей, предложила государственному казначейству взять на себя долг в десять миллионов, за что казначейство гарантировало ей ежегодную выплату в шестьсот тысяч фунтов и монополию в торговле с "южными" морями. Спекуляции Компании сперва привели к ажиотажу с ее акциями, которые котировались в несколько раз выше их номинала, а затем к грандиозному краху, известному в истории Англии как "Мыльный пузырь Южных морей". Этот крах Компании произошел в 1720 году и повлек за собой много бедствий для бедного люда.
      Главный сборщик налога - receiver generate - крупный чиновник, ведавший не только сбором налогов, но и поступлением государственных доходов.
      ...фигура, напоминающая Андреевский крест - крест, св. Андрея - патрона Шотландии, в форме X.
      Ост-индские корабли - корабли Ост-Индской компании (см. прим. к стр. 20).
      Обогнул мыс - то есть мыс Доброй Надежды.
      Цензор - одно из высших должностных лиц в древнем Риме; избираемые в "центуриатных комициях" два цензора брали на себя надзор заучетом населения в фискальных целях над общественными работами и над нравами. Смоллет имеет в виду последнюю функцию.
      Коронер - чиновник, главной обязанностью которого является осмотр трупов, обнаруженных с признаками насильственной и внезапной смерти, а также дознание по этому вопросу. В его компетенцию входило дознание о причинах пожаров, если есть предположения о поджоге и т. д. Решения по всем этим вопросам выносились так называемым "судом коронера" с присяжными.
      Hiatus maxime deflendus (лат.) - непристойный намек, который Смоллет предпочел дать по-латыни.
      Тауэр-хилл - район на холме к северо-западу от Тауэра - лондонской крепости и королевского замка, возведенного в XI веке; неоднократно расширялся и перестраивался; часть крепости служила главной тюрьмой для важнейших государственных преступников, в других частях находились оружейная палата, монетный двор и пр.; на холме перед крепостью приводились в исполнение приговоры над заключенными Тауэра.
      "Месть". - Смоллет имеет в виду пьесу подражателя Шекспира - Сирила Тарнера (1575?-1626) "Трагедия мстителя", впервые поставленную на сцене в 1607 году.
      Мистер К.. - В этой главе Смоллет возвращается к игре Джеймса Куина (см. литературный комментарий).
      ...его соперник - Дэвид Гаррик.
      Туллий - Цицерон, который был из рода Туллиев.
      Паразоний (греч.) - короткий, широкий и тупой меч; у римлян был не оружием, а знаком офицерского звания.
      Мультиций - дорогая ткань для одеяния римской знати.
      Север и его соперник Нигер. - Римский император Септимий Север в 194 г. н. э., переправившись с легионами через хребет Тавр в Малой Азии, разбил полководца Писцения Нигера, которого его солдаты провозгласили императором.
      ...с сыном огурца - намек на то, что отцом естествоиспытателя был портной; есть английская поговорка: "Портные-вегетарианцы" (так как им приходится питаться огурцами и капустой; ср. наше "перебиваться с хлеба на квас").
      Habeas Corpus - указ, изданный в 1679 году королем Карлом II Стюартом о праве арестованного требовать от суда приказа арестовавшим чиновникам представить его в суд; этот указ Карл II вынужден был издать вследствие народных волнений, вызванных злоупотреблением властью со стороны королевских чиновников и судей; последние должны были выдавать "приказы", начиная еще с XV века, но сплошь и рядом не делали этого, и арестованный мог несколько лет пробыть в заключении без предъявления обвинений. Указ Карла II должен был положить конец произволу чиновников короны. Действие указа приостанавливалось только постановлением парламента. К такой мере господствующие классы Англии прибегали, впрочем, не один раз. В периоды, когда можно было ждать народных волнений, парламент отменял указ Карла II и аресты не угодных правительству граждан производились без соблюдения "гарантий свободы личности". За столетие между 1715 и 1818 годом действие указа Карла II приостанавливалось тринадцать раз и каждый раз на срок более одного года.
      Флитская тюрьма - см. прим. выше.
      Тендер - в данном случае посыльное судно, сопровождающее другое судно для снабжения последнего припасами, выполнения поручений и т. д.
      Грейвзенд - городок на Темзе в двадцати милях к югу-востоку от Лондона,
      Кавалер с красной лентой - см. прим. выше.
      Стрэнд - во времена Смоллета магистраль, застроенная дворцами между лондонским Сити и районом Вестминстера; в настоящее время - одна из центральных торговых улиц Лондона.
      Суррейский берег - то есть правый берег Темзы, в том районе, к которому примыкает южная, заречная часть Лондона, предместья которой расположены в направлении к графству Суррей.
      Глава XCVIII (см. литературный комментарий).
      Шотландская церковь - то есть пресвитерианская; в 1696 году была признана господствующей церковью Шотландии. В системе протестантских церквей шотландская церковь выделяется тем, что отрицает за правительством право назначения епископов, и управление ею формально находится в руках клира, все члены которого наделены равными правами участия в руководстве паствой.
      Курций - Руфус Курциус - римский историк (I-II в. н. э.}, автор "Жизни Александра Великого". Джордж Бьюкенен (1506-1582) - не "латинский автор", а шотландский историк и поэт. Свои исторические работы и сатирические поэмы он писал по-латыни и в XVI веке считался самым крупным авторитетом по истории Шотландии.
      ...для подавления мятежа - мятежа якобитов 1715 года.
      Дамблен - городок в Шотландии в тридцати милях от Перта, вблизи которого в 1715 году произошло кровопролитное сражение между якобитами, возглавляемыми графом Маром и правительственными войсками герцога Аргайля.
      Аргайль - Джон, герцог Аргайль из древнего шотландского рода Кембель, в 1711 году был начальником английских войск в Испании, а во время мятежа 1715 года сражался против шотландских кланов, перешедших на сторону якобитов.
      Естественное право - право, вытекающее из "природы человека" (а потому относительно неизменное); эта идея права появилась у древнегреческих софистов. Римскими юристами это "естественное право" рассматривалось как часть исторически сложившегося права. В средневековой философии идея естественного права удержалась. В XVIII веке естественное право преподавалось в высших школах Европы как самостоятельная дисциплина. Право наций - по современной терминологии - международное право. Упоминаемые в тексте романа профессора Толье и Барбейрак были видными юристами; последний читал лекции в голландских университетах и был членом Берлинской академии; его "Трактаты о морали отцов церкви" были внесены папой в индекс запрещенных книг,
      Парламент в Э. - В XVIII веке (до 1791 г.) парламентом назывался во Франции высший апелляционный суд провинции.
      Старший сын, ныне весьма известный... - Маркиз Ж. Б. д'Аржан действительно был сыном генерального прокурора в Э. Он родился в 1704 году. Своими нападками на религию обратил на себя внимание прусского короля Фридриха II, был приглашен в Берлин, где прожил два дцать пять лет и был директором Академии; переписка его с Фридрихом II опубликована.
      Дело отца Жерапа... - Иезуит патер Жерар обвинялся в совращении монахини-урсулинки Кадьер. Этот судебный процесс (в октябре 1731 г.) вызвал борьбу между французским клиром и иезуитами, которые выступили в защиту Жерара. Дело Жерара привлекло внимание всей Европы,
      Интендант - во Франции при "старом режиме", то есть до революции 1789 года, глава административной власти в провинции, ведавший финансами, полицией и судом.
      Электор Палатина. - Электор - титул в Германии, присваивавшийся в прошлом тем владетельным князьям и епископам, которые имели право участвовать в избрании императора так называемой "Священной Римской империи германской нации". Палатином именовались два княжества в Германии: Нижний (или Рейнский, был разделен в 1815 году между Пруссией, Баварией и Баденом) и Верхний (входит ныне в состав Баварии). Титул электора был присвоен в XVII веке князьям обоих Палатинов.
      Фоляровский Полибий - сочинения римского историка Полибия (III-II в. до н. э.), комментированные известным военным писателем Фоляром (1669-1752), участвовавшим во всех войнах Людовика XIV.
      ...изданного Кларком Цезаря. - Английский богослов Сэмюел Кларк (1675-1729) издал со своими комментариями Гомера и "Записки о галльской войне" Юлия Цезаря.
      Осада Филиппсбурга - один из эпизодов так называемой "войны за австрийское наследство", город Филиппсбург расположен на Рейне в тридцати милях от Бадена.
      Виргиния - одна из южных областей английских колоний в Северной Америке; до войны за независимость английские колонии в Северной Америке были разделены на провинции, переименованные затем в штаты.
      Объявление войны в Испании... - Речь идет о неоднократно упоминаемой "войне за австрийское наследство", в которой принимал участие Смоллет, служивший тогда младшим помощником лекаря на одном из кораблей английского адмирала Вернона; в 1741 году последний совершил безуспешную попытку овладеть испанским портом Картахеной в Вест-Индии (упоминание о Картахене мы находим ниже, на той же странице). Об экспедиции Вернона см.роман Смоллета "Приключение Родрика Рэндома".
      Доблестный адмирал - неудачливый адмирал Верной.
      Герцог Ньюкасл - Томас Пелхем Холле герцог Ньюкасл, был назначен в 1724 году министром, а в 1754 году - премьером, сменив на этом посту своего брата, Генри Пелхема.
      Остров Ямайка - остров в Караибском море, в Вест-Индии, куда были перевезены войска адмирала Вернона после неудачной экспедиции к Картахене. Сюда попал и Смоллет.
      Предполагаемый наследник, - лицо, имеющее право наследования до рождения прямого наследника.
      Продажа поместья Э. - Юридический термин reversion имеет ряд значений, и мы упростили терминологию. В данном случае речь идет о продаже права наследования, которым продавец еще не обладает, но которое может получить в будущем. Для понимания последствий, связанных с продажей reversion, читатель должен помнить следующее: лорд Э..., попав в затруднительное положение, решил продать право наследования родового поместья. Для этого, по английским законам, у него не должно было быть наследника, а если таковой был, то он должен был дать на это согласие. У лорда Э... был сын, но он распустил слухи о его смерти, а его брат, оставшийся, таким образом, ближайшим наследником, не возражал против продажи, так как ничего не терял, не являясь наследником при наличии у лорда Э... сына. Продажа reversion все же не состоялась, но после смерти лорда Э... его брат не остановился перед преступлением, чтобы удержать за собой титул и имущество покойного и устранить его сына от наследования (см. литературный комментарий).
      Лорд-лейтенант - наместник английского короля в Ирландии.
      Лорд-канцлер - высшее должностное лицо Англии в области судебной, член кабинета министров и председатель верхней палаты парламентаПалаты лордов (пэров). Его компетенция шире компетенции министров юстиции в других капиталистических странах.
      Городская корпорация - в данном случае исполнительный орган городского самоуправления; название "корпорация" говорит о том, что город был "корпоративный", то есть некогда получил от короля право на самоуправление и тем самым был независим от судебных и отчасти от административных властей графства.
      Императорский посол - посол так называемой Священной Римской империи германской нации, в состав которой входили до 1763 года Австрия, Чехия и часть Германии.
      ...для успеха его дела. - После смерти Карла VII, императора так называемой Священной Римской империи германской нации (1742), герцог Лотарингский (которого Смоллет называет принцем), муж Марии Терезии (дочери императора Карла VI), добивался своего избрания императором. В 1745 году он вступил на престол под именем Франциска I.
      Даунс - английский порт на восточном берегу Кентского графства.
      Кенсингтон Грэвел Пите - район Кенсингтона, в эпоху Смоллета лесистого предместья Лондона к западу от Хайд-парка; как раз в это время в Кенсингтонском лесу начали прокладывать аллеи, превращая его в парк.
      Сады Мэрилебон - старинный лондонский парк. Теперь на его месте разбит один из самых больших парков Лондона - Риджентс-парк.
      Графиня Пепермач. - Именами графини Пепермач, леди Тикльту и миссис Ригль Смоллет называет известных благодаря своему распутству представительниц высшего света леди Петерсхем, леди Таунсенд и мисс Чодли.
      ЕВГЕНИЙ ЛАНН