Леонид Смолин
      ОГОНЬ, ХОЛОД и КАМНИ
      Фантастичесшя повесть
      "...мы идем вслепую в странных
      местах, и все, что есть у нас - это
      радость и страх..."
      Б. Гребенщиков
      - Введите свидетеля. С резким неприятным скрипом тяжелые створки дверей распахнулись и, сопровождаемый двумя могучими синариями, в зал робко вошел невысокий темноволосый мужчина четвертого возрастного периода. Его лицо, преждевременно изборожденное глубокими морщинами, потемневшее за долгие годы работы траппером под лучами Мэя, выражало несложную смесь почтительности и тревожного ожидания. Словно пугливое животное, он сделал несколько неуверенных шагов и, устремив полный страха и надежды взгляд в сторону председателя, остановился в центре зала. - Как твое имя, раб? Голос председателя грохотом катящихся с горы камней устремился вверх, к глухому куполу, и заметался там в поисках выхода. - Жюс, - дрожа, ответят мужчина. - Слава Всевышнему, - снова загрохотал гневный голос председателя. - Жюс, слава Всевышнему, - покорно поправился мужчина. - Расскажи нам все, что ты знаешь о храме отшельников в Сиа-Шене. Выражение лчца мужчины стало еще более тревожным. Он бросил робкий взгляд на застывших у дверей сипариев и неуверенно загокорил: - Я заблудился в сельве... - Заблудился?! - насмешливо перебил Жюса председатель. - Разве может такое быть? Ведь ты траппер. Сельва для тебя должна быть вторым домом. - Это так, - несколько смущенно сказал мужчина. - Я родился и вырос в сельве. До самого Акеапарита, а это предел наших земель, я знаю все тайные тропы, и лесные люди считают меня самым удачливым траппером. Но в Сиа-Шене я был впервые. - То, что заблудился такой траппер, как ты, не делает тебе чести. Если, конечно, в твоих действиях не было какого-либо умысла. - Мои помыслы чисты, как взгляд Всевышнего. - Не богохульствуй,- сурово сказал председатель.- Отвечай, что ты делал в Сиа-Шене? - Я хотел посмотреть на новые земли. Сельва там еще более непроходимая и дикая, чем у нас, в Сиа-Деме. Нет ничего удивительного, что я заблудился. - Что ж, возможно, на то была воля Всевышнего. Продолжай. - На третий день скитаний я угодил в болото, и только чудо помогло мне выбраться из него. Слава Всевышнему, я остался жив, но мое оружие утонуло. Я не мог охотиться и три недели питался только травами и ягодами. Силы покидали меня. И вот когда я уже был готов предстать перед Всевышним, неизвестные люди, оказавшиеся отшельниками из Сакеанита, случайно наткнулись на меня и привели к себе в храм. Мужчина умолк.. - Хорошо. А теперь расскажи, что ты знаешь о чуждом учению Всевышнего учении жрецов Сакеанита. - Это не учение, - робко возразил Жюс. - Они называют это по другому. Они называют это искусством слияния человеческого духа с природой. - Отвечай на вопрос, раб! Грохот катящихся камней снова обрушился на стоящую в центре зала фигуру. Мужчина испуганно втянул голову в плечи и заговорил быстро и бессвязно. - Это трудно описать... Прости, Всевышний, мое ничтожество... Они называют это те... Нет, чекутанариа... Да, чекутанариа. - Чекутанариа,- задумчиво проговорил председатель. - Странно. Я думал, синахское наречие навсегда умерло в Сиа-Деме... - В переводе это означает "говорящий тополь", ваша честь. Очевидна бессмысленность этого словосочетания, - перебил второй заседатель председателя и осекся под его тяжелым взглядом. - Вы выбрали не самое подходящее время, чтобы блистать эрудицией, Зеф, сухо заметил председатель и снова вперил взгляд в Жюса. - Продолжай. - Они не считают это словосочетание бессмысленным. - Вот как! - ехидно произнес председатель. Мужчина поежился. - Они действительно верят в магическую силу этих слов, ваша честь. Пусть заберет меня к себе Всевышний, если в этом утверждении есть хоть капля неправды. - Продолжай. - Они говорят, что открыли секрет, позволяющий говорить с природой. - Это ложь! - вскричал председатель. - Природа создана Всевышним. Она не может говорить. Она мертва. - Они говорят, что нашли способ, - упрямо повторил Жюс. - Продолжай. Жюс вдруг выпрямился, расправил плечи и бросил отчаянно дерзский взгляд на председателя. - Я сам видел, вернее, слушал такие разговоры не раз. Они очень часто показывали мне, как это делается. Странным образом затягивая гласные звуки в словах, они говорят с природой, постукивая при этом деревянными палочками о очищенный ствол тополя и извлекая из непонятных мне предметов всевозможные звуки. О нет, это невозможно описать. Жюс умолк. Он словно бы погрузился в воспоминания, и его глаза стали отрешенными. - Ересь глубоки въелась в тебя, - задумчиво проговорил председатель, вглядываясь в лицо Жюса и пытаясь разгадать его сокровенные мысли. - Иди и жди решения старейшин, раб. Увести свидетеля. Снова отчаянно заскрипели створки дверей. Когда они закрылись за сенариями и траппером, председатель, чеканя каждое слово, медленно произнес: - Храм в Сиа-Шене должен умереть.
      * * *
      "..Я трудно выхожу. Я всегда трудно выхожу. Смена системы координат насильственная ли, спонтанная ли, неважно, - вызывает во мне боль во много раз более мучительную, чем физическое воздействие. В такие минуты я ненавижу весь мир и себя в том числе; мне хочется кричать и плакать, говорить какие-то слова, пусть бессмысленные, не имеющие ни малейшего значения, ведь это всего лишь инстинктивное стремление к разрядке загнавшего себя в тупик кусочка аморфного вещеста, каковым я являюсь, но о, Боже! - язык и горло мои немеют, разбухают, наливаются свинцовой тяжестью, глаза остаются сухими, и несмотря на все старания, я не могу выдавить из себя даже самой маленькой слезинки. Возможно, причина этих страданий - скрытое внутри меня и непонятное мне самому необходимое условие или, как будет угодно, неотъемлемая черта моего существования, личности, такая, как, скажем, цвет глаз или тембр голоса, данные от рождения. Мне страшно, но я готов в это поверить. А что мне еще остается делать? Сколько я себя помню, всегда были и слезы, и мольбы. Правда, не было бессилия, тупого, пожирающего остатки сил бессилия, оно пришло гораздо позже, в зрелые годы, когда исчезла надежда изменить сложившееся силою рока положение вещей, но тревогу, неясное беспокойство, название которому клеймо прокаженного, я ощущал постоянно, как дамоклов меч, что, самое страшное, даже не висящий надо мной, а медленно, очень медленно вонзающийся в живую плоть. О, Боже! За что такие муки? В чем моя вина? Почему я не могу как все люди сохранять стабильно равновесное существование? Откуда берутся эти силы, толкающие меня в пропасть, во мрак, в пустоту? Я не хочу..." Вадим неподвижно лежал на диване и, редко мигая, смотрел в потолок. В его руке слабо тлела забытая сигарета. Тоненькая струйка дыма, исходившая от нее, смешивалась с жарким и душным воздухом комнаты, питая слоистое сизое облако, висевшее над старым потертым ковром на полу, над перевернутой пепельницей и разбросанным по этому ковру окурками, над массивным письменным столом, на котором в беспорядке лежали листы незаконченной рукописи, над одиноким стулом, стоявшим у стола, над горой сваленной в углу грязной посуды. "...Ни одного слова оправдания. Ты, жалкий человечек, не достоин этого. На что ты потратил свою жизнь? На стоны и слезы? На бесплодную и бессмысленную борьбу с фантомами собственного изобретения? Этими бестелесными созданиями, рождающимися от трения внутреннего и внешнего миров. И чего же ты в итоге достиг? Если не считать невроза, тахикардии и неприятной записи в больничном листе, ничего. Понимаешь ли ты это? Понимаешь ли ты, что такое "ни-че-го"?... Ты все успокаивал себя, ты все говорил, к чему торопиться, у меня еще уйма времени, успею. И вот тебе уже сорок, здоровье ни к черту, от тебя, устал от бесконечного нытья, ушла жена, ушла к другому, к тoму, кого ты презирал больше всех. А ведь ты всегда любил повторять, что надо работать, работать и работать. Ты упивался этими словами, как наркотиком, ты открывал ими шлюзы перед длинными монологами, которые так и оставались монологами. Ты - ничтожество, и сам это понимаешь..." - Нет! - крикнул Вадим. - Сорок лет - это, конечно, в моем положении скверное обстоятельство, но еще далеко, далеко не катастрофа. Да, я ничтожество, да, я потратил большую часть жизни впустую, но, черт возьми, у меня еще есть лет десять, а может, и пятнадцать. Я докажу, я успею. Я буду работать. Я буду работать, как проклятый. Я больше не буду откладывать. Ни минуты. Вот сейчас и буду работать. Он рывком поднялся с дивана, швырнул потухшую сигарету в пепельнипу и сел за стол. - Я докажу, - процедил он. - докажу! У меня есть еще время! Десять лет ведь это же целая вечность! Я успею! Я смогу! Только не надо никаких поблажек. Самое главное, никаких поблажек. Иначе, конец. Мне и тем мирам, что имеют право на существование, но из-за моей глупости так и остаются плодом фантазии, тоже. Вадим пододвинул к себе листы с последней незаконченной главой и стал читать: Глава 13
      Предположение, что в городе обнаружится хотя бы одна живая душа, оказалось несостоятельным. Кругом - тишина и запустение, наводившие на грустные размышления о возникшей здесь в момент катастрофы панике, причины которой по-прежнему оставались неясными. Особых разрушений, впрочем, не наблюдалось. Дома стояли, в общемто, целые, неповрежденные, хоть заселяй их по-новому, только в некоторых окнах не хватало стекол, да еще кое-где на фасадах пообвалилась искусная лепка. Даже не прилагая особых умственных усилий можно было сделать вывод, что все эти мелкие разрушения - не плод чьей-то злонамеренной целенаправленной воли, а всего лишь результат совместных усилий времени и стихий. На мысли же о панике наводили улицы. Вернее, то, что на них находилось: покосившиеся, словно от удара могучей воздушной волны, столбы фонарей, автомобили, брошенные то тут, то там, зачастую изрядно помятые от столкновений друг с другом и со стенами, обилие человеческих скелетов, вповалку лежавших на тротуарах и проезжей части улиц. Внутрь домов Виктор пока что не рисковал заходить, но в том, что его там ожидают зрелища не менее удручающие, он не сомневался. Стараясь не наступать на останки людей, он брел посередине широкого проспекта, туда, где по его расчетам должен был находиться центр города. Всего полчаса прошло с того момента, как улетел на базу доставивший его в город катер, а Виктор уже по горло был сыт прелестями окружающей его обстановки. Да еще эта тишина. Глубокая, вязкая, мертвая какая-то. От нее не спрятаться, не убежать, от нее этот непрерывный, словно бесконечный гул колокола, звон в ушах. И неясное назойливое ощущение тревоги тоже, наверное, от нее. Отвратительная тишина, мерзская и противная. Виктор потряс головой и тихонько выругался. Хотя бы поднялся ветер, что ли. Потом он подумал, что зря, наверное, пренебрег помощью напарника, вдвоем работа пошла бы веселее, да и на душе было бы спокойнее. Один раз можно отказаться от этой дурацкой привычки все делать самому. Но это уже было. И вдвоем, и втроем, и даже вчетвером. И никакого толка. Компании обычно расхолаживают, не дают сосредоточиться. И ничего после такой работы, кроме досады о попусту потраченном времени, не остается. Виктор остановился, посмотрел озадачено на замысловатые мотки ржавой проволоки, перегородившие вдруг дорогу, потом перевел взгляд на небо, где неторопливо догорал багровый закат Мэя, и снова стал разглядывать проволоку. Проклятье! Не хватает только запутаться тут, как в паутине. Придется в обход. Он принялся озираться, выглядывая какую-нибудь подворотню, чтобы проходными дворами миновать злополучное препятствие на проспекте (возвращаться к оставленному десять минут назад перекрестку и выискивать параллельную улицу не было желания), но туг весьма противно запищала рация и у правого глаза зажегся красный индикатор. Виктор торопливо надавил большим пальцем на одну из кнопок, ряд которых располагался на левой части груди комбинезона, и произнес с деланным безразличием: - Виктор Локтев, слушаю. В душе он, конечно, был рад этой возможности поболтать с дежурным оператором, услышать человеский голос, но так как явных причин для беспокойства пока что не наблюдалось, не было и особой необходимости попусту нервировать сотрудников станции. - Как деда, Виктор? - Это ты, Грэхэм? - Он самый. Как настроение? - Порядок. Есть что-нибудь новенькое? - Ничего особенного. Пятнадцать минут назад вернулись группы Шнитке и Реузова... По-моему, этот день тоже коту под хвост... А ты что скажешь? - К сожалению, не могу тебя ничем порадовать. Город мертв и нем, как могила... Кажется, мы окончательно зашли в тупик. - Полностью с тобой согласен. Жаль только, что Аартон не хочет этого понимать. - А что слышно от Смагина? - Возвращается. Злой как собака. Он целый день копался на военном полигоне в Акеанарите. Загнал всех - и себя, и ребят. И все бестолку. - М-да... Если уж Смагин начинает нервничать, то что можно ожидать от таких слабачков, как я? - Не прибедняйся. Вик. Твои нервы отлиты из стали... Ну, ладно, если у тебя больше... - Постой. Ты бы это... поставил что-нибудь из арсенала конца двадцатого. - Да ты что? - испуганно сказал Грэхэм. - А если Аартон нагрянет? - Не нагрянет, - успокоил Виктор. - У него по расписанию время отдыха. - Все равно не могу. Работа есть работа. А что это ты вдруг? - Да так. Тишина здесь какая-то... убийственная. На нервы действует. - Говорили же тебе, возьми Элвиса. Виктор промолчал. - Ладно, - сказал Грэхэм, сдаваясь, - но только три минуты. Не больше. Аартои - это такая бестия... Да, кстати, старик, ты бы работал с камерой получше, а то тут у меня на мониторах ни хрена не разобрать. Виктор машинально поднял руку и коснулся закрепленного в верхней части шлема видеообъектива. - Хорошо, - ворчливо сказал он, - но только объясни мне для начала, что значит в твоем понимании - работать получше с камерой? - Головой почаще вращай из стороны в сторону. И не дергай. Плавнее, плавнее, понятно? - Понятно. В наушниках что-то щелкнуло, послышался шорох фонограммы, потом раздались вступительные аккорды одной из композиций группы "Битлз", и зазвучал голос Мика Джагера...
      - Стоп! - сказал Вадим, прервав чтение. - С чего это я взял, что Мик Джагер был вокалистом в "Битлз"? Ну и ну! Кажется, мои мозги начинают работать с перебоями. Раньше такие курбеты не замечались. Глядишь, еще день-два, и начну Бетховена Александром Македонским называть. Не глядя, Вадим взял ручку, повертел ее между пальцев. - Ну и пусть! - с тихой яростью произнес он. - Пусть! Это меня не остановит! Никакая сила меня не остановит! К чертовой матери все сомнения! К дьяволу, в ад, в преисподнюю! Лучше сойти с ума, чем изо дня в день, из года в год осознавать собственное ничтожество. Он замолчал, прислушиваясь с каким-то мрачным и сладострастным удовлетворением к тому, как тихая ярость, клокочущая в его голове, начинает, словно тяжелый кипящий свинец, растекаться по артериям и венам, распирать изнутри тело, будто бы готовясь взорвать его, заполнять каждую клетку, заставляя пылать лицо, а сердце - биться в бешеном ритме. - Хорошо, - улыбаясь, произнес Вадим. - Очень хорошо. Сегодня я раскален выше нормы, но это меня может только радовать. И я радуюсь. Радуюсь, потому что это та единственная форма существования, которую я желал, желаю и буду желать для своего духа. Дай Бог, мне не выходить из нее как можно дольше. Тогда я смогу сегодня сделать больше, чем обычно. Он снова улыбнулся, посмотрел на руки - на мгновение, всего лишь на мгновение, ему почудилось, будто бы от них исходит какое-то ослепительное желтое сияние- он улыбнулся, сказал:"Да, надо спешить",- и стал читать дальше:
      ...Противу всяких ожиданий Маккартни-Леннонская "Естудей" тоску зеленую не развеяла, а наоборот, сгустила еще больше, превратила в висящий на душе тяжелый и склизский комок. В мертвом, набитом человеческими скелетами городе она звучала как-то уж до крайности неуместно, как, скажем, веселые частушки на похоронах, и у Виктора просто не хватило духа дослушать ее до конца. Он с сожалением, а может, и с облегчением, отключил рацию и снова остался один на один с тишиной, мрачной кладбищенской тишиной, тотчас выползшей из окон домов, подворотен, из растрескавшегося асфальта, где она терпеливо таилась до поры, до времени от такого опасного для нее бедствия, как разговор двух космодесантников. А вокруг между тем быстро темнело. Багровый закат Мэя, еще несколько минут назад активно пылавший на доброй половине небосклона, стремительно угасал, трусливо отступая за скрывающие горизонт силуэты домов от надвигающейся темноты. О былом великолепии напоминала только редкая стая подсвеченных снизу красным перистых облаков, неторопливо бегущих по чистой и светлой, словно мрамор, полоске неба далеко на западе. Не предпринимая никаких действий, Виктор стоял неподвижно посередине проспекта, поглядывая то на небо, то на спутанные клубки ржавой проьолоки, так некстати перегородившие всю ширину улицы непроходимым препятствием, потом почувствовал, как снова возвращается бесконечный назойливый звон тишины, а вместе с ним - и неясное ощущение тревоги. Пожалуй, замечание Грэхэма по поводу стальных нервов придется отнести на счет неудачной шутки. Были, конечно, всякие ситуации, и схватки с динозаврами на Кадаре, и борьба с эпидемией на Тутмосе, и вооруженные конфликты с эльдебринками, все было, но эти два месяца в мертвых городах покинутой Богом Эльдомены кого угодно могли превратить в параноика. Наверное, нет на свете занятия более отвратительного и неблагодарного, чем копаться в этой планете-могильнике, копаться изо дня в день, неделю за неделей, попирая ногами останки давно умерших и вдыхая запахи тлена, осознавая при этом собственное бессилие. Но что делать? Что делать? Ведь это, черт возьми, его работа, пусть мерзкая, пусть противная, но это его работа, его добросовестный крест, он сам взвалил его на свои плечи, и он сам будет нести его до конца своих дней, нести, шагая в авангарде человечества, стиснув зубы, исследуя, изучая, выявляя ошибки погибших цивилизаций, и все это для того только, чтобы никогда не позволить повторить эти ошибки другим. Он мельком осмотрел окружающие его безликие, с мутными, словно пустые глазницы, окнами дома и задержал взгляд на широком и приземистом здании, весь фасад которого украшала причудливая лепка: силуэты каких-то неизвестных животных, выразительные фигурки младенцев, голеньких и улыбающихся на манер земных херувимчиков, замысловатый, вызывающий при долгом рассмотрении головокружение узор из прямых и кривых линий, прямоугольников, окружностей, ромбов. Кажется, настала пора ознакомиться с бытом аборигенов, подумал Виктор и решительно направился к этому дому. Большая, обитая по краям проржавевшим железом деревянная дверь глухо заскрипела от толчка, подалась сантиметров на двадцать, и тотчас же за ней что-то с грохотом рухнуло, выбрасывая наружу густые клубы пыли. Виктор толкнул ее еще раз, и снова какие-то предметы за ней стали падать, прогоняя тишину невообразимым шумом. От поднявшейся пылилочти ничего не стало видно. Виктор зажег фонарь и, цепляясь ногами за какой-то наваленный по ту сторону двери хлам, протиснулся в образовавшуюся щель. Внутри разгром царил полнейший. У самой двери, словно баррикада, возвышалась груда поломанной мебели: столы, стулья, - весь пол устилали какие-то картонные коробки, металлические банки, кости, полусгнившее тряпье, на покрытых трещинами стенах темнели следы копоти. Посвечивая из сторону в сторону фонарем и придерживаясь рукой за стену, Виктор сделал два осторожных шага по баррикаде, чувствуя, как прогнившее дерево начинает угрожающе оседать под ним, на третьем шаге он провалился левой ногой по колено, чуть не упал, больно ударившись об какую-то железяку и хватая руками воздух, баррикада тотчас же зашаталась, и какая-то банка, сорвавшись с нее, дробно зашелестела по полу, укатываясь куда-то в угол. Чертыхаясь и нашаривая рукой стену, Виктор принялся вытаскивать ногу, и тут снова запищала рация и зажегся красный индикатор. Проклятье! Кому там не терпится позлорадствовать? Он со злостью вдавил в панель кнопку и сказал с вызовом: - Виктор Локтев. Слушаю. - На связи начальник базы, - противным официальным голосом сообщил Грэхэм. Виктор стиснул кулаки и зубы. Только этого еще не хватало! Прошло две-три секунды. Наконец в динамиках раздался тонкий сварливый голос: - Локтев? - Слушаю, Марвил, - хмуро отозвался Виктор, пытаясь извлечь из деревянных обломков застрявшую ногу. - Доложите обстановку, Локтев. - Обстановка прежняя. Город мертв, аборигенов нет. Иду к центру города. - Что-то не видно, - ехидно заметил Аартон. - Зачем вы вошли в дом, Локтев? Вы что-то заметили? - Нет, - помолчав, сказал Виктор. - Просто я пытаюсь таким образом создать себе психологическое состояние, в котором должны были находиться аборигены в момент катастрофы. Тогда, может быть, появится надежда понять ее причины. - Ваши выводы на чем-то основываются? - Не знаю... Трудно сказать. Здесь, у дверей, настоящая баррикада: столы, стулья. Они чего-то боялись. Чего-то такого, что бродило по улицам. Виктору удалось наконец вытащить ногу. Он сделал шаг назад и с облегчением прислонился спиной к стене. - Действительно, все по-прежнему, - сказал Аартон. - Но я бы попросил вас поменьше заниматься самодеятельностью, Локтев. У вас есть четкая программа, вот и выполняйте ее. Надеюсь, вам это понятно? - Понятно, - угрюмо сказал Виктор и подумал: "Чтоб ты провалился, сивый горластый мерин!" Аартон не сказал больше ни слова, и Виктору показалось, будто бы он в гневе отключил связь, но нет- было слышно, как начальник принялся за что-то энергично распекать Грэхэма, а тот - не менее энергично оправдываться. Противник перенес массированный огонь на соседние позиции, подумал Виктор, усмехнувшись, жарко там, наверное, бедолаге. Однако раздавшийся через минуту в динамиках голос Грэхэма был по-прежнему весел и бодр. - Ну и штучка, этот наш начальничек. Я до сих пор не могу понять, когда он шутит, а когда говорит всерьез... Вы, мистер Грэхэм, стали в последнее время чересчур много себе позволять. У вас совершенно нет никакой ответственности, мистер Грэхэм. Когда-нибудь, мистер Грэхэм, я займусь вами самым серьезным образом... Все кассеты забрал, дьявол. Остался только Бах, да и то потому, что лежал в кармане. - Не расстраивайся, - сказал Виктор, стараясь придать своему голосу как можно больше сердечности, так как в свалившемся на друга несчастье чувствовал и свою вину. - Да я и не расстраиваюсь, - сказал Грэхэм беспечно. - Было б из-за чего расстраиваться. У меня в каюте целый арсенал. - Грэхэм хихикнул. - Ладно, старик, не буду тебе мешать. - Пока. Виктор выключил рацию. От долгого стояния в неудобной позе у него занемели ноги, стало покалывать в кончиках пальцев, какой-то острый бугор в стене больно упирался ему в спину. Он посветил еще раз фонарем по углам этой захламленной, не слишком большой комнаты и увидел напротив широкую деревянную лестницу, ведущую на второй этаж. Местами ступеньки у нее были провалены, и из них угрожающе торчали наружу какие-то неприятные острые пики, сама лестница была обильно завалена полусгнившим тряпьем, а сверху, из темного прямоугольника, свисало почти до самого пола непонятно что, то ли тряпичные ленты, то ли провода, безобразно обросшие пылью. Ничего я тут не найду, подумал Виктор решительно, надо выбираться. Он повернулся и, придерживаясь левой рукой стены, а правой, в которой был фонарь, светя под ноги, стал протискиваться к выходу. На улице за время его отсутствия не произошло никаких изменений, если не считать того, что ночь окончательно вступила в свои права. Многочисленные человеческие черепа по-прежнему зловеще щерились под призрачными лучами оранжевого Сомеона, спутника Эльдомены, то тут, то там по-прежнему темнели бесформенные силуэты брошенных автомобилей, злополучное проволочное препятствие по-прежнему перегораживало дорогу, и тишина, звенящая враждебная тишина, по-прежнему правила бал в этом мертвом, покинутом людьми и Богом мире. На какое-то одно неуловимое мгновение Виктор почувствовал вдруг странную, необъяснимую ирреальность всего происходящего, ему почудилось, будто бы вся эта несносная атрибутика: скелеты, разрушения, мертвые города,- никогдани раньше, ни сейчас - не существовала в действительности, что все это, хоть и чудовищная, отвратительная, но все же неопасная и очень искусная декорация - декорация к какому-то фантастическому супербоевику, кинофильму ужасов, в котором ему, Виктору, суждено сыграть одну из заглавных ролей. Он невольно поежился, тряхнул головой, прогоняя наваждение, и скоро зашагал к темнеющей невдалеке подворотне, аккуратно ступая по усеянному человеческими останками асфальту. Он миновал длинный и узкий тоннель, шаги в котором отдавались гулким эхом, повернул налево и, пройдя вдоль серой кирпичной стены с рядом мутных окон, тускло поблескивавших под лучом фонаря, снова, выбрался на проспект. Проволочное препятствие осталось позади. Впереди, метрах в двухстах, явственно проглядывалось какое-то открытое пространство - то ли перекресток, то ли площадь. Виктор остановился, включил дальний свет. Мощный луч фонаря пронесся вдоль проспекта, выхватывая из темноты новые нагромождения мусора. На стенах и тротуарах задвигались отбрасываемые фонарными столбами и машинами причудливые тени. Одна из них наперекор общему движению метнулась вдруг в сторну и слилась с темным провалом подворотни. Виктор вздрогнул. Показалось или нет? Вытянув вперед руку с фонарем и чувствуя, как от напряжения начинает деревенеть тело, он минут пять внимательно вглядывался в провал подворотни, но, как ни старался, никакого движения так и не заметил. Неясное ощущение опасности маленьким склизским комочком снова зашевелилось в тайниках его мозга. Виктор до боли стиснул зубы. Проклятая планета! Так и ждешь от нее какой-нибудь пакости. Он постоял еще минуты две-три, поглядывая то налево, то направо, потом, подняв руку, коснулся кнопки на комбинезоне, но так как никакого движения вокруг по-прежнему не наблюдалось, решил не торопиться с вызовом, положил ладонь на успокоительно твердую рукоятку "лингера" и осторожно, держась середины улицы и зорко поглядывая по сторонам, двинулся дальше. С каждым шагом ощущение опасности внутри него росло. Минут через десять, миновав последние дома, он выбрался наконец на площадь, в самом центре которой смутно вырисовывался расплывчатыми очертаниями какой-то обелиск. "Это и есть центр города?" - с сомнением подумал Виктор, озираясь по сторонам. Площадь, окруженная весьма низкими строениями, что, очевидно, по замыслу древних строителей позволяло ей даже в часы заката и восхода быть почти полностью освещенной, имела вытянутую эллиптическую форму и была вымощена гладким серым камнем, лишь в немногих местах проглядывавшим сквозь напластования мусора...
      На этом месте рукопись обрывалась. Вадим откинулся на спинку стула и заложил руки за голову. "Хочешь себя похвалить? - подумал он с презрением. - А вот шиш тебе. Все это очень хреново, и все это придется переделывать. - Он зажег сигарету и несколько раз подряд жадно затянулся. - Но это потом. Когда закончишь рукопись. А сейчас ты будешь работать. Писать. Долго и кропотливо. Пока не доберешься до конца или не упадешь от истощения. Тогда, может быть, ты хоть чуточку начнешь себя уважать. Работать!.. Только работать!.. Работать, работать и работать!.." Эти мысли, словно детонатор, подняли в нем новую волну злости. Что же, он будет работать. Будто мерзкую мокрицу, он раздавил в пепельнице окурок, схватил ручку и принялся быстро писать:
      Виктор стоял на освещенном Сомеоном месте и с беспокойством озирался по сторонам. Ощущение опасности попрежнему не покидало его. Какое-то неясное предчувствие подсказывало- что-то произойдет и произойдет именно сейчас. Может в эту, может, в следующую минуту, или даже...
      - Нет, - сказал Вадим. - Так тоже не годится. Надо что-то другое. - Он зажег новую сигарету и затягивался ею до тех пор, пока она не истлела наполовину. - Да, надо иначе. Чуть-чуть пожестче и чуть-чуть почетче. Но, черт возьми, как? Он затушил сигарету, взял ручку. Посидел несколько минут, как бы в полузабытьи, закрыв глаза и слегка покачиваясь из стороны в сторону. Затем пододвинул чистый лист и написал:
      По-прежнему вокруг не было заметно какого-либо движения. Оранжевый диск Сомеона висел уже почти в зените, и отбрасываемая Виктором бледная тень скорчилась у него под самыми ногами. Ощущение опасности достигло, казалось, апогея. Сердце, словно маленький взбесившийся зверек, бешено стучало о ребра грудной клетки, по спине и вискам непрерывно текли щекочущие струйки холодного пота. Звенящая тишина, этот холодный и безжалостный враг, превратилась сейчас в грохочущую какафонию расстроенных до предела инструментов, из которых почти явственно выделялось какое-то оглушительное жуткое буханье: Бум!.. Бум!" Бум!.. Казалось, все окружающие Виктора предметы: дома, автомобили, столбы, скелеты, камни,- стали вдруг ви с того, ни с сего живыми, обрели вдруг различные голоса, и тотчас же, пользуясь этим неожиданным даром, загрохотали разом, заскрежетали, завизжали, заскрипели, и все это для одной только, непонятной и дикой Виктору цели: оглушить его, заставить почувствовать себя ничтожеством, растоптать, напугать до мерзкой пустоты в желудке и дикого безумия в глазах. Казалось, вся планета превратилась в громадный грохочущий оркестр. "К че-о-о-ортуН заорал Виктор с яростью. - дьяволу!" Он топнул изо всей силы ногой, потом, пытаясь сбросить наваждение, принялся яростно пинать подвернувшуюся груду хлама, отчего в воздух поднялись густые клубы пыли, и тут совершенно неожиданно до его слуха...
      Вадим зачеркнул последние три слова, оставив "неожиданно, и задумался. - Нет,- сказал он через минуту, хищно улыбнувшись.- Он не услышал. Он ощутил его. Он ощутил этот тяжкий и далекий, как сумеречные звезды, вздох. Он ощутил его каждой жилкой, каждой клеткой своего тела. Как человек, внезапно оказавшийся лицом к лицу с чем-то чудовищно ужасным, с чем-то таким, что даже в самых кошмарных снах не может присниться... Вот как все было. Вадим так явственно представил себе вздох, раздавшийся в далеком мертвом городе на далекой мертвой планете, что ему вдруг на мгновение почудилось, будто бы этот вздох прозвучал за стеной, в соседней комнате. Ему стало не по себе. Он поежился, оглянулся на приоткрытую дверь, прислушался. Где-то, очевидно, в ванной капала вода, под столом тихонько тикал забытый будильник. Пожимая плечами, Вадим встал и вышел в коридор. С каким-то отстраненным от этого мира сознанием, он осмотрел свои грязные ботинки, стоявшие у входной двери, затем прошел в ванную, на кухню, в туалет и в зал. Везде было пусто, и везде, где были окна, он машинально трогал шпингалеты. Вернувшись в коридор, он точно также проверил дверной замок. - Кажется, ты начинаешь нервничать, - пробормотал он с иронией, усаживаясь за стол. - Но сие отрадно наблюдать. Это признак того, что ты работаешь. - Вадим хихикнул. - Итак, продолжим.