Сегодня американец казался значительно меньше ростом, хоть
      и пытался задирать подбородок. Умберто, стоя на веранде, медленно и тщательно, палец за пальцем вытирал только что вымытые руки и, не говоря ни слова, смотрел на гринго сверху вниз.
      «Я знал, что она вам все расскажет! — страдальчески морщился инженер, обильно потея, периодически проводя ладонью по загорелому лбу, распространившемуся почти до затылка, и машинально вытирая руку о рубашку. В нагрудном кармане сорочки у него лежал заметный Умберто чистый носовой платок, но американец напрочь забыл о нем. — Не подумайте, что я какой-нибудь бессовестный негодяй, я не пытаюсь сбежать от вас или спрятаться! В конце концов, вы сами отпустили ее прокатиться в машине с малознакомым мужчиной, выходит, отчасти и вы виноваты в происшедшем!»
      Питер О’Брайан и впрямь здорово нервничал. Не то чтобы трусил, но искренне переживал все случившееся вчера между ним и Лусиндой. Ничем иным, кроме душевного волнения, Умберто не мог объяснить суточную щетину на его обычно гладком лице и проступивший на скулах румянец — того рода, что еще в начале века звали апоплексическим.
      Они общались уже с месяц. Операция знакомства планировалась так, как планировали атаки во всех армиях, в которых только довелось служить Умберто. Рекогносцировка лагеря строителей, тянувших шоссе через сельву. Пара вечеров в тамошнем баре и несколько подслушанных фраз. Визит туда же с Лусиндой и недолгая, ни к чему не обязывающая болтовня с инженером за столиком. Еще одна, вроде бы случайная, встреча с ним через день и приглашение поучаствовать в деревенской свадьбе — Эпифания словно нарочно с ней подгадала.
      В этой заранее спланированной сцене Умберто играл строгого отца наивной крестьянской девушки, воспитываемой в патриархальных традициях. По этой же легенде, накрепко затверженной его «дочерьми» Лусиндои и Агатой, мать их не вынесла тяжелых родов и погибла, едва дав жизнь Агате. Сейчас Умберто должен приступить к следующей мизансцене.
      «Лусинда! — рявкнул он, не отводя пристального взгляда от лица инженера и изо всех сил стараясь, чтобы в голосе прозвучала угроза. — Ну-ка выйди сюда!»
      В глубине дома прозвучал стук каблуков, слишком быстрый для дочери, опасающейся отца, но американец этого не заметил. Дверь скрипнула, в узкую щель скользнула тонкая фигура «дочери», не решившейся полностью выйти на веранду и ступившей на нее лишь одной ногой.
      «Посмотри, дочь, это именно тот человек, что превратил тебя в женщину?»
      Вопрос явно был излишним, ведь вся деревня видела, как Лусинда садилась к Питеру в маленький открытый джип и уехала с ним со свадьбы. Однако главное здесь не в смысле вопроса — американец за год работы в Бразилии едва выучил несколько десятков португальских фраз, — а в интонации, с которой произносились ключевые слова: «дочь», «человек», «женщина». Остальное инженер должен додумать сам.
      «Да, отец!» — ответила Лусинда чуть слышно.
      «Выйди сюда, покажись этому гринго!» — снова рявкнул Умберто, рассчитывая, как и в прошлый раз, что американец разберет только последнее слово.
      Лусинда ступила на веранду, прикрыв за собой дверь. Опустив глаза, она повернула лицо к Питеру, продемонстрировав правую его половину, до того скрытую в тени комнаты. По округлившимся глазам О'Брайана Умберто понял, что требуемый эффект достигнут. Конечно, в основном отек имитировался комком ваты, сунутым за правую щеку, а на багрово-синий кровоподтек Лусинда потратила все утро, колдуя с ягодным соком и чернилами, но распухшей верхней губой она была обязана тяжелой руке Умберто и горячим компрессам.
      «Как вы посмели! — закричал инженер. — Она ни в чем не виновата!»
      Хороший муж Лусинде достанется, подумал Умберто, взглянув на поднятый в его направлении кулак и с трудом сдержав улыбку. Жаль, конечно, мужика — то-то он беситься начнет, когда все узнает, но ведь и для его же пользы стараемся!
      Спектакль, однако, требовалось продолжать, не снижая темпа.
      «Ты на кого орешь? На меня?»
      Умберто двумя прыжками вылетел из-за перил веранды, соскочил на землю и сгреб американца за грудки.
      «Я тебя в дом привел! Гостем на свадьбе сделал! Дочку тебе, как другу, доверил! — он слегка потряхивал американца, не давая ему прийти в себя. — Я думал, ты инженер, образованный человек, а ты — как и все остальные гринго!»
      Он оттолкнул Питера от себя, плюнул ему под ноги и снова поднялся на крыльцо.
      «Уходи отсюда, пока я не пристрелил тебя, как бешеную собаку! Тварь без чести и совести, опозорившая мой дом!»
      Вчера он долго подбирал подзабытые английские слова, готовя реплику. Было бы проще объясниться по-французски или по-немецки, но для крестьянина такие знания выглядели бы странновато, а портовой бранью спектакль портить не хотелось. Однако все на удивление ладно склеилось, даже американское «р-р» удалось воспроизвести.
      «Подожди, Умберто! — пришел в себя О'Брайан. — Я пришел исправить ошибку! Не знаю, что со мной вчера произошло, вроде и выпил немного, две или три рюмки вашей кашасы, но словно бес меня попутал! Давай договоримся, Умберто! А? Мы же серьезные люди!»
      Это Умберто и сам хорошо знал, что инженер выпил совсем немного, ровно столько, сколько им было нужно, чтобы все заметили — пил, но ни глотком больше. Иначе Лусинда вообще побоялась бы сесть с ним в машину — не для того она столько прожила, чтоб сломать шею на лесной дороге. Ну, а остальное сделало искусство самой Лусинды: ее запах, тепло, смех, прикосновение руки и влажный блеск глаз. Чуть пережала бы мечтающего о скорой пенсии американца и могла бы спугнуть.
      А могла бы пережать — очень уж была голодной. Уж кто-кто, а Умберто мог судить об этом с полным на то правом. Недаром последний год ему приходилось спать с ней в одной постели. Да какое там спать! Иногда вся ночь проходила в напряженной полудреме, когда даже волосы на затылке становились чувствительней кошачьих усов: вот затаила дыхание, вот шевельнулась, вот заскользила рукой по его бедру… Первое время он еще пытался ее уговаривать, мол, не дело она задумала, при спящем-то ребенке, собственной внучке и его жене! Не пойдет он на это, а если упрямиться станет — выгонит к дьяволу из дому, пусть живет в своей развалюхе, хоть и крыша в ней течет, и мыши летучие чердак обжили! Да где там! Только уткнется глазами в стол, вроде стыдно, а присмотришься — улыбку прячет. И опять такая же ночь без сна, после которой ноги заплетаются и мозги словно паутиной затянуты.
      Долго он такой изнурительной осады выдержать не смог и после месяца борьбы был вынужден пойти на компромисс. С тех пор, едва засыпала Агата, Лусинда, нарушая ночную тишину лишь шумным дыханием, использовала его бедро для собственного удовлетворения. Использовала без всякого стеснения (да и какой стеснительности можно ожидать от женщины, прожившей на этом свете лет двести с гаком!), иногда жестоко и яростно, иногда мучительно медленно, но с неизменной последовательностью, приводящей к результату. Он смирился с этим, как смиряются оказавшиеся волею судьбы на панели женщины. И только перехватывал ее руки, стремившиеся вовлечь и его в изматывающую игру. Держал их, маленькие, горячие и твердые, рвущиеся на волю из его ладоней, и строил планы на завтрашний день: надо бы еще накопать маниоки , или начать рыть новую выгребную яму — старая почти полна, или заказать Отцу Балтазару хоть с десяток дюймовых досок и пару фунтов гвоздей.
      Лусинда знала, что делала. За прошедший год она сильно изменилась, став внешне походить на шестнадцатилетнюю девушку с оформившейся грудью и округлившимися бедрами. Даже за последний месяц она прибавила в росте и весе, и Питер все охал: «А мне сначала она показалась почти ребенком!». Хорош ребенок — мужик с ней еле справляется!
      «Хочешь поговорить? — как бы с нерешительностью спросил Умберто. — О чем?»
      «Я не против загладить свою вину! — сказал инженер. Он по-прежнему оставался внизу, не решаясь подняться на веранду. — Я не богат, но деньги у меня есть. Сколько ей нужно на хорошее приданое? Триста долларов? Пятьсот?»
      Они ожидали попытки откупиться. Гринго — они такие, считают, что все на свете можно приобрести за деньги. Земля, еда, любовь, здоровье — на всем видят ярлычки-ценники. Они даже жизнь измеряют в деньгах. Так и говорят: мой час стоит сорок долларов. Или пятьсот — кто во сколько себя оценивает.
      «Ты Лусинду за шлюху портовую принял, а меня за «кота» ее? — взорвался Умберто, теперь уже по-настоящему, без притворства. — А деньги большие предлагаешь — это, значит, надбавка за невинность, как за повышенное качество? А если я тебе кишки сейчас из брюха выпущу — во сколько оценишь, чтоб я тебе их назад в живот заправил?»
      Не успел О' Брайан опомниться, как Умберто скрылся за дверью, через мгновение появившись на пороге с клинком устрашающего вида. Сгоряча он схватил изогнутый арабский кинжал, используемый для бритья. Это не было запланировано, и чуть не испортило все дело — инженер бросился бежать. Ситуацию надо было срочно возвращать под контроль.
      «Стой! — заорал Умберто. — Куда!? А ну, назад!»
      Если бы он кинулся за американцем следом, тот мог бы наделать глупостей. А так, услышав лишь крик и поняв, что погони не будет, отважился остановиться в отдалении.
      «Иди сюда! — Умберто махнул рукой. — Иди, не убивать же мне тебя в самом деле!»
      Видя, что Питер не трогается с места, Умберто не глядя швырнул нож в сторону. Тот с глухим стуком вбился в угловой столб, поддерживающий навес.
      «Видишь! — снова крикнул он, показывая пустые ладони. — У меня чистые руки, не то что у тебя!»
      Надо отдать должное американцу—он пересилил свой страх перед сумасшедшим крестьянином и осторожно двинулся к крыльцу. Когда он приблизился достаточно, чтобы можно было разговаривать, не повышая голоса, Умберто сказал, поворачиваясь к нему спиной:
      «Пошли, поговорим за столом!»
      Пока Лусинда вертела ручку древней мельницы, в которой хрустели зерна кофе, Умберто поставил на стол два стакана и плеснул в них кашасы. До сиесты пить было нежелательно — развезет на полуденной жаре, а американцу еще и за руль садиться, — но это было самым быстрым способом разрядить обстановку.
      «Пей!» — пододвинул он стакан Питеру. Тот, наконец, вспомнил про свой платок, достал, вытер бисеринки пота с верхней губы, тыла ладоней.
      Умберто поднял свой стакан, звякнул им о стоящий второй, вылил содержимое себе в рот. Маслянистая и теплая жидкость с трудом протолкнулась в глотку. Он стукнул себя по груди, помогая кашасе миновать пищевод, вздохнул, приказал Агате:
      «Принеси закусить!»
      Агата, до того беззвучно сидевшая на полу и делавшая вид, что увлечена игрой с деревянной лошадкой, метнулась в кухню, вернулась с миской холодных жареных бананов.
      «Вилки принеси, не то гость подумает, что мы как обезьяны едим!» — усмехнулся Умберто.
      «Сейчас, папа!» — голосом пай-девочки ответила Агата и снова скрылась на кухне.
      Видя, что американец никак не решается взять свой стакан, Умберто решил его подтолкнуть к этому.
      «Не хочешь пить со мной? Смотри, опять обижусь!»
      О'Брайан не стал спорить и выпил, закашлявшись, схватил принесенную вилку.
      «Вот то-то!» — одобрил Умберто, наливая по второй.
      «Вот что я скажу, Питер, — сказал он через некоторое время, почувствовав по жжению в желудке начало действия алкоголя. — Хочешь обижайся, хочешь нет, но денег я у тебя не возьму! Не знаю, как у тебя в Штатах, а у нас в деревнях отцы дочерями не торгуют! Что распечатал ты ее, значит, так на роду у нее написано: согрешить и всю жизнь каяться. Жаль, конечно, девку — красивая очень! Уже из Сан-Себастьяно приезжали к ней свататься, да не судьба, значит!»
      Он тяжело вздохнул, давая американцу осмыслить сказанное.
      «Ясное дело, — продолжил чуть погодя, — был бы ты молодой, да Лусинда по глупости своей обетами не разбрасывалась — отдал бы ее за тебя замуж, да и покрыли бы грех! А так только один вариант у нее и выходит!»
      «Какой вариант?» — спросил О’Брайан.
      «Монастырь! — ответил Умберто. — Одна у нее дорога, у дочки моей порушенной, — в монастыре до самой смерти грех свой замаливать!»
      «Что за глупость! — осторожно заспорил инженер. — Что за средневековье такое?»
      «Какая глупость? — удивился Умберто. — Кто ж ее теперь замуж возьмет? Нет таких дураков! А если и найдется хитрован, что за приданым погонится, так измордует потом в замужестве — на это я сам не пойду!»
      «И что же, нет никакого выхода?» — спросил американец.
      «Выходит, нет!» — вздохнул Умберто.
      Вода вскипела, и Лусинда вскоре подала им кафезиньо, приготовленный по-местному: крепкий, сладкий и фильтрованный. Для просветления лысеющей головы инженера это было верным средством — справилось бы его изношенное сердце!
      В молчании выпив мазутной густоты напиток, О’Брайан перевел дух.
      «Что ж, — нерешительно спросил он, — я пойду тогда?»
      «Иди с Богом! — разрешил Умберто. — А надумаешь навестить нас — заезжай. Лусинда недели две еще здесь поживет, пока я с монастырем договорюсь, так что милости просим!»
      Они с Лусиндой вышли на веранду, проводили американца взглядами, пока он не скрылся за оградой.
      «А вдруг не придет?» — спросила Лусинда.
      «Думаешь? — усмехнулся Умберто. — Если я хоть чуть знаю вашу породу, он не то что придет — на коленях приползет! И хорошо, если до послезавтра продержится, а не заявится завтра с раннего утра!»
      И после паузы уже другим голосом сказал:
      «Ты на его руки обратила внимание?»
      «Нет, а что?»
      «Уже шелушиться начали! — он передернул плечами. — Черт! Мне бы тоже не помешало в кипятке откиснуть! — Умберто провел рукой по предплечью, с которого посыпались похожие на перхоть чешуйки старой отторгаемой кожи. — Поможешь воды нагреть?»
      «Куда от тебя денешься? — ответила Лусинда. — Конечно. Только тогда натаскай побольше, чтоб на нас с Агатой хватило!»
      Идя по тропинке через огород к реке, Умберто продолжал думать об американце. Пожалуй, тот опередит его в омоложении, хоть и причастился женщины позже. Но зато полностью… Жалко Питера, тяжко ему с непривычки придется! Кожа — тьфу! Мойся чаще, чтоб лохмотья не сыпались, — всего и делов! А когда жрать каждый час хочется? А приступы поноса со слизью? А сводящая с ума эрекция по поводу и без повода, не дающая сосредоточиться на работе и от которой, кажется, одно избавленье — взять и открутить к чертовой матери эту приладу, возомнившую, что не она при тебе, а ты при ней!
      Нет! Не просто достается новая молодость — за нее, как за все в жизни, платить приходится дорого. Не деньгами — терпением. А умение терпеть и ждать, надеяться и верить — редкий по нынешним временам дар. Дай Бог, чтоб он был у Питера!
 
 

      Умберто весь день провозился во дворе с листами кровельного железа, привезенного Питером. По его расчетам, должно было хватить на оба дома — его и Лусинды. Агату он забрал с собой — нечего ей мешаться у бабки под ногами, — и сейчас она развлекала его своей болтовней.
      «А тебе все железо так нужно сделать?» — спросила она. «Почти», — ответил Умберто.
      Лучи миновавшего зенит солнца падали с высоты на металлическую поверхность, разбрызгивались в стороны, слепили, попадая в глаза. Пачка плоских листов, прислоненных к столу справа, постепенно худела, проходя через руки Умберто и превращаясь в черепичные корытца, составляемые слева.
      До них донесся приглушенный вскрик со стороны дома. Умберто сделал вид, что ничего не услышал, а Агата не удержалась от комментариев.
      «Все кричит и кричит! И чего кричать? Будто одна во всей деревне!»
      «Охота тебе подслушивать! — буркнул Умберто. — Какое тебе до них дело?»
      «Да-а… — протянула Агата. — Бабке хорошо! Ей уже все можно, хоть десять раз на дню! Замуж выйдет — вообще из кровати вылезать не будет. Питер и сейчас как собачонка на задних лапах, был бы у него хвост — вилял бы!»
      «Вредная ты!» — ответил Умберто.
      «А чего вредная? — рассуждала Агата. — Кто бы вокруг меня так вился! Ты вот и жениха ей подыскал, и крышу собираешься на ее доме крыть. Даже спину ей трешь, когда она моется!»
      «Так и она мне трет! — смущенно возразил Умберто. — Подрастешь маленько — ты начнешь!»
      «А вот ей! — Агата показала кукиш в сторону дома. — Тебе буду тереть, а с ней пусть Питер возится!»
      «Агата! — повысил он голос. — Имей совесть! Ведь она бабка тебе, а не нищенка приблудная!»
      «Я не говорила, что она нищенка! — заспорила Агата. — Просто она всегда меня старше оказывается и власть свою проявляет…»
      «Ну, может, в этот раз все наоборот получится!» — ответил Умберто.
      Впрочем, сам он в этом сомневался. Слишком уж далеко ему пришлось зайти в желании помочь Лусинде и вряд ли ему удастся продержаться дольше Питера. Хорошо, что Агата ни о чем не догадывается, — досталось бы потом на орехи! В сердцах крякнув, Умберто еще более энергично застучал деревянным молотком.
      «А ты подсматривал, как они с Питером любовью занимаются?» — невинно спросила Агата, едва он остановился, чтобы проверить ровность кромки.
      «Вот еще!» — фыркнул Умберто.
      «А я подсматривала! — призналась Агата. — Они как два психа! Один — старый, толстый, а вторая на ведьму похожа. Волосы распущены, глаза под лоб закатила — ничего не соображает, только мычит или кричит. Страх!»
      Она передернула плечами, демонстрируя презрение к такому проявлению чувств. Рисуя палочкой на земле, убежденно сказала:
      «Я так никогда не делаю!»
      Умберто расхохотался, бросил на громыхнувший лист молоток, подхватил Агату с земли.
      «Ах ты, обезьянка моя милая! От горшка два вершка, а туда же — взрослых критиковать! Тебе еще долго нужно будет говорить не «делаю», а «делала» или «буду делать». И вообще, кой черт тебя понес за бабкой подглядывать? Пусть как хочет, так и любится! Эту работу каждый для себя делает!»
      Улыбающаяся Агата натянула ему шляпу на нос, потом вовсе ее стащила. Проведя рукой к затылку по отросшему ежику седых волос, приблизила лицо вплотную, так что он ничего больше не видел, кроме ее глаз, и громким шепотом сказала:
      «Это не работа! И если ты будешь стараться только для себя — я тебе все волосы из подмышек повыдергиваю! Опусти меня сейчас же на землю! Что я тебе, маленькая?»
      Он поцеловал ее в щеку, вдохнув запах кожи — свежий, молочно-детский, и поставил на землю. Оправив сбившуюся юбку и отвернувшись, она спросила:
      «А долго мне еще расти?»
      Умберто окинул ее взглядом. Сейчас Агата выглядела лет на семь, много — восемь, если учесть ее хрупкое телосложение и — даже у взрослой — невеликий рост.
      «Еще года два потерпеть придется. И то, если есть хорошо начнешь!»
      Глаза Агаты тотчас блеснули.
      «Пойду, перекушу чего-нибудь, а то в животе кишки пищат!»
      И, гордо подняв голову, направилась к дому.
      Часом позже, когда Умберто, прибрав на место инструменты и умывшись, сидел на веранде в еще пахнувшем свежим лаком кресле-качалке, дверь дома открылась, и появился Питер. Впрочем, появился — не точно сказано. Питер почти выполз за порог, в расстегнутой до живота рубашке, мятых брюках, ставших слишком свободными в поясе и висевших на заду. Обмахивая шляпой красное лицо, он вяло щурился от вечернего солнца, будто месяц просидел в темном погребе.
      «Уф-ф! — произнес он, мотнув головой. — И здесь не легче!»
      «Сядь, расслабься! — посоветовал Умберто. — Или, хочешь, девчонок попроси сока принести».
      «Пивка бы сейчас!» — простонал инженер.
      «Чего нет — того нет!» — признал Умберто.
      Они помолчали. Солнце зависло над горизонтом, плющилось снизу, пытаясь продавить колеблющуюся в восходящих потоках воздуха дымку. Высоко-высоко в темно-синем небе тянул за собой белую борозду крошечный самолетик.
      «А ты летал?» — нарушил молчание Умберто.
      «Конечно!»
      «Интересно?»
      Американец пожал плечами.
      «Что там может быть интересного? Одни облака внизу. Или океан. Или не поймешь что».
      «Я так и думал! — кивнул Умберто. — Бессмысленное занятие!»
      «С чего такой вывод?» — удивился Питер.
      «Бездарная потеря времени! Как сидеть в комнате с занавешенным окном и не высовывать носа на улицу!»
      «Люди же не для того летают, чтоб из окон глазеть! — попытался объяснить Питер. Отец Агаты его все чаще удивлял: то вдруг выдаст заключение, сопоставимое с философской максимой, то начнет рассуждать с позиции пятилетнего ребенка. — Они просто хотят выиграть время!»
      «Выиграть — у кого?» — спросил Умберто, прикрывая глаза. Шляпу он давно снял, бросив ее рядом с креслом на доски веранды.
      «Как у кого?» — не понял вопроса Питер.
      «Выиграть можно только у кого-то, — проговорил Умберто. — Вот сядем мы с тобой в карты играть, и выиграю я у тебя двадцать крузейро…»
      «Реалов! — машинально поправил его инженер. — Сейчас у вас уже реалы. А до них были крузадо!»
      «Ну, не важно! Сядем мы, значит, играть, и выиграю я у тебя двадцать реалов. Значит, что?»
      «Что?»
      «Значит, у тебя их станет меньше, потому что ты их мне — проиграл! А время люди в самолете у кого выигрывают? У кого его меньше становится, если у них прибавляется?»
      «А-а… — с облегчением вздохнул Питер. — Я понял! Ты прав, меньше его ни у кого не становится. Просто говорится так: выиграл время. А на самом деле они его не получают дополнительно, а экономят. Ну, меньше тратят на дорогу!»
      О’Брайану показалось, что он неплохо выскользнул из лингвистического тупика, в который его пытался загнать Умберто.
      Детский вроде вопрос, но он и сам впервые задумался: а какого черта в языке закрепилось дурацкое по смыслу сочетание «выиграть время»? А есть и другие, сходные: «найти время», «получить время», «выкроить время». Вплоть до «растянуть время» или «сократить» его же.
      «Ты говоришь, если двигаться очень быстро, то у тебя останется больше времени?» — после некоторого, весьма краткого, раздумья снова спросил Умберто.
      «Это точно! — согласился Питер. — Остается гораздо больше времени! Например, самолетом по сравнению с морским путешествием из Штатов в Бразилию можно выиг… сэкономить от двух дней до недели. Смотря откуда и куда добираться!»
      «Больше времени у тебя будет?» — с упором на первое слово переспросил Умберто.
      «Ну да!» — пожал плечами Питер.
      «Сколько дней не потратишь на дорогу — на столько дней дольше проживешь?»
      «Черт! — инженер в сердцах хлопнул шляпой по доскам веранды, выбив с них пыль. — С тобой спорить — лучше негра в задницу целовать! Ну, конечно, ты опять все передернул!»
      «Ты Лусинду в задницу целуй! — с улыбкой посоветовал Умберто. — Она это с детства любит и щекотки не боится!»
      Инженер не нашелся, что ответить, и отвернулся. Умберто не сдержал улыбки — гринго легко вылетал из седла. Кресло его стояло рядом с открытым окном, затянутым сеткой, и он слышал, как на кухне гремят посудой, заканчивая приготовление ужина. Спорить ему больше не хотелось: день прошел в трудах, тело сладко ныло, требуя сытной трапезы и глубокого сна.
      «Слушай, Умберто! — решился снова заговорить Питер. — А если я и впрямь надумаю на Лусинде жениться — отдашь ее за меня?»
      «Легко! — ответил тот. — А она пойдет?»
      «Вроде не гонит пока!»
      «Мужчину принимать и замуж за него идти — разное дело!» — пробормотал Умберто.
      «Да я понимаю!.. — американец почесал лысый лоб, на котором, впрочем, внимательный глаз Умберто уже заметил пару длинных, невесть когда проклюнувшихся волосин. — Тут дело такое… Мне до пенсии всего восемь месяцев осталось, контракт в эти же сроки истекает. Дом в Штатах есть, машина в гараже пылится, дети взрослые — внуку уже пять лет! Я вот и думаю: женюсь на Лусинде, да и заберу ее в Денвер. Гражданство ей сделаем… Не сразу, конечно, года три потерпеть придется, но вид на жительство гарантирован!..»
      Питер говорил и чем дальше разворачивал картину, тем менее радужной она казалась. Ясно, что дети вовсе не обрадуются мачехе, тем более что она гораздо младше Альберта (ему тридцать два исполнится через две недели, не забыть бы поздравить с днем рождения!), а дочери так вообще тридцать восемь. Плюс, если по местным деревенским меркам Лусинда и считается вполне взрослой, то по законам Штатов она несовершеннолетняя. Женитьба старика на вывезенной из Бразилии девчонке, похожей на школьницу, весьма дурно припахивает. А чета Козлевски? Одним шепотком за спиной про седину в бороду вряд ли обойдется, будут и плевки вслед, и охи о загубленной юности деревенской дурочки, и невинные внешне вопросы знакомых по бару — хватает ли ему пальцев на руках, чтобы справляться с молодой женой или приходится использовать и другие инструменты. Всем рот-то не заткнешь…
      Питер невольно поежился. Умберто же будто прочитал его мысли.
      «Вы, гринго, только о выгоде и думаете! Что я получу от этого, что я потеряю на этом, во что мне это обойдется… — он произнес последнюю фразу нарочито противным голосом. — Ты хоть к старости научись вести себя как мужчина, думать в первую очередь о слабых, а потом о себе! Еще раз спрашиваю: ты с Лусиндой говорил о замужестве?»
      «Нет!» — с недоумением посмотрел на него Питер.
      «Зря!» — сказал Умберто, как будто взмахом молотка вбил гвоздь по самую шляпку.
      «Так спросить недолго! — инженер начал вставать, поднял шляпу. — Сейчас прямо и спрошу!»
      «Давай!» — Умберто отвернулся от него, показывая, что ответ «дочери» ему заведомо известен.
      «Я чего-то не знаю?» — остановился американец, уже взявшись за дверную ручку.
      «Ты знаешь и не понимаешь, потому что слушаешь — и не слышишь! — громко сказал Умберто, догадываясь по резко оборвавшимся звукам на кухне, что Лусинда вся превратилась в огромное ухо. И это ухо, скорее всего, на цыпочках приближается к открытому окну. — Во-первых, выбрось из головы фантазии, что она поедет за тобой в Штаты! Нечего делать там нашим женщинам! Я говорил тебе, что ты слишком старый для нее? Говорил?..»
      «Да ты сам не намного меня моложе!» — попытался возразить Питер.
      «В отличие от тебя, я не собираюсь, протянув еще лет семь-десять, оставить молодую вдову, которую сразу начнут клевать со всех сторон родственники. У тебя нет других претендентов на наследство? Детей, внуков, невесток и зятьев, племянников, братьев и сестер до третьего колена? Скажешь, что сумеешь позаботиться о ней, обделив своих? Тогда они сами начнут сосать из нее кровь бесконечными судами! Уж будь уверен: опротестовать последнюю волю старика, женившегося на несовершеннолетней, в Штатах проще, чем мне, поссав, упрятать дружка в штаны!»
      Умберто нарочно говорил грубо, иначе мягкотелого инженера было не пронять. Впрочем, бразильскому крестьянину это было вполне к лицу.