* * *

Попавшая в брюхо пуля показалась льву мощным ударом в бок, который развернул его на месте и от которого вся задняя часть тела мгновенно онемела.

Но тут трава сомкнулась вокруг него, и он тут же почувствовал себя уверенно и в безопасности. Пробежав еще двадцать шагов, он остановился и оглянулся через плечо, прислушиваясь и принюхиваясь раздувающимися ноздрями и хлеща себя по бокам хвостом.

Боли он не чувствовал — лишь онемение и тяжесть в животе, как будто он проглотил здоровенный булыжник. Он почуял запах собственной крови и повернул голову, чтобы обнюхать бок. Выходное отверстие, оставленное пулей, было размером с рюмку для яйца, и из него медленно сочилась почти черная кровь. С кровью смешивалось содержимое его внутренностей. Капли падали на сухую землю с громкими шлепками. Он лизнул рану, и его челюсти окрасились кровью.

Потом он поднял голову и снова прислушался. Издалека, с другого берега донеслись звуки человеческих голосов, и он негромко заворчал, чувствуя, как от присутствия человека и тяжести в брюхе в нем закипает гнев.

Затем его позвала львица — низкий захлебывающийся стон, — он снова отвернулся и последовал за ней. Теперь из-за тяжести в брюхе он уже не бежал, к тому же и задние лапы онемели и плохо слушались. Львица ждала его неподалеку. Она страстно потерлась об него, а потом попыталась увести прочь, потрусив впереди. Он было тяжело поплелся за ней, но остановился, чтобы еще раз прислушаться и полизать кровоточащую рану. Она нетерпеливо обернулась и снова издала страстный стон, а потом лизнула его в морду, лизнула рану, озадаченная и расстроенная его поведением. Теперь его ноги были тяжелыми, как деревянные обрубки, а впереди виднелись заросли черного дерева. Он свернул в сторону, забрался в заросли густого перепутанного кустарника и со вздохом улегся, поджав под себя длинный хвост.

Львица беспокойно металась на опушке, короткими мяукающими звуками зовя его за собой. Потом так и не дождавшись ответа, она тоже забралась в кусты и улеглась рядом с ним. Она лизнула его рану, лев прикрыл глаза и негромко застонал. Сейчас он впервые почувствовал боль. Боль разливалась по всему его телу, становясь огромным удушающим грузом, который все рос и рос внутри него, казалось, раздувая брюхо так, что оно вот-вот готово было лопнуть. Лев негромко зарычал и укусил себя за бок, пытаясь прикончить то, что сидело внутри него — эту живую агонию, которая питалась его внутренностями.

Львица попробовала отвлечь его. Она была смущена и растеряна, она извивалась всем телом и подставляла ему свой зад с распухшими и сочащимися кровью гениталиями, но лев лишь прикрыл глаза и отвернулся, и каждый его вздох был подобен визгу терзающей дерево пилы.

Потом он снова услышал голоса, приглушенные голоса людей. Он поднял голову, и его глаза снова полыхнули желтым яростным светом. Он наконец нашел источник своих страданий, агония боли в брюхе превратилась в ненависть, и ярость его была слепой и всепоглощающей.

Что-то стукнулось в ветку черного дерева над его головой, и он зарычал — дребезжащий выдох его измученной глотки.

* * *

Они медленно продвигались вперед сквозь густую, полностью скрывавшую их траву, столь густую, что они видели не больше, чем на два или три шага впереди себя.

Кровь раненого льва была отчетливо видна на траве, да и раздвинутые стебли все еще хранили следы его тела, поэтому идти по следу не составляло ни малейшего труда. Высота следов крови на стеблях позволила Шону и Матату определить, куда именно попала пуля, а то, что кровь была смешана с фекалиями, говорило о том, что поврежден кишечник. Ранение было смертельным, но смерть от него обычно бывала медленной и мучительной.

Пройдя около двадцати ярдов, Матату остановился и указал на лужицу черной густой крови.

— Он здесь останавливался, — шепнул он, и Шон кивнул.

— Далеко ему не уйти, — прикинул Шон. — Скорее всего, Матату, он залег и подкарауливает нас. Когда он прыгнет, беги назад и прячься за меня. Понял?

Матату лишь улыбнулся в ответ. Они оба знали, что он ни за что не подчинится. Матату никогда не убегал, он примет удар на себя, как он делал это всегда.

— Ладно, маленький упрямец. — В голосе Шона явно слышалось напряжение. — Пошли дальше.

— Маленький упрямец! — радостно повторил Матату. Он знал, что Шон называет его так лишь в тех случаях, когда особенно гордится или доволен им.

Они продолжали двигаться по кровавому следу, останавливаясь через каждые три или четыре шага, чтобы дать Шону возможность побросать камешки в заросли травы впереди, и если ничего подозрительного не обнаруживалось, они снова осторожно продвигались вперед.

За спиной Шон вдруг услышал щелчок — щелчок предохранителя «ригби». Рикардо перекидывал рычажок то вверх, то вниз — нервный жест, выдававший его возбуждение. Хотя этот звук и раздражал его, Шон почувствовал, что этот человек вызывает у него восхищение. То, что им предстояло, было, возможно, одним из самых опасных занятий на свете. Хуже затаившегося где-то поблизости раненного в брюхо льва трудно было что-либо себе представить. Для Шона это была вполне обычная работа, что же до Рикардо, то такое ему выпало единственный раз в жизни, и до сих пор он не проявил ни малейшей слабости.

Шон бросил в траву впереди очередной камешек и услышал, как тот ударился о ветку растущего неподалеку дерева. Они двинулись дальше, и на ходу Шон размышлял о страхе. Для некоторых людей страх был калечащим и разрушительным чувством, но для людей вроде самого Шона он являлся чем-то вроде наркотика. Шон любил ощущение страха, страх, струящийся по жилам, обострял все его чувства настолько, что он мог ощущать кончиками пальцев узоры на полированном ореховом прикладе своего ружья и прикосновение каждого отдельного стебелька травы к обнаженным ногам. Его зрение в такие моменты настолько обострялось, что он начинал видеть окружающее словно сквозь хрустальную линзу, которая увеличивала и подчеркивала любой объект. Он мог чувствовать вкус воздуха, которым дышал, запах примятой ногами травы и крови льва, которого они преследовали. В подобные моменты он начинал жить какой-то особенно яркой и трепетной жизнью, и поэтому при каждой возможности полностью отдавался страху, как наркоман отдается очередной дозе героина.

Впереди виднелись заросли черного дерева, напоминавшие островок посреди бескрайнего моря травы. Он швырнул туда очередной камешек. Камешек несколько раз стукнулся о ветки, и откуда-то из чащи вдруг послышался львиный рык.

Страх смерти был настолько приятен, что казался почти невыносимым, прямо какой-то эмоциональный оргазм, куда более сильный, чем испытанный им когда-либо с женщиной. Шон снял ружье с предохранителя и сказал:

— Он идет, Матату. Беги! — В его голосе слышалось едва ли не торжество, а время вдруг замедлило свой ход — еще один феномен, порождаемый страхом.

Уголком глаза он видел, что Рикардо Монтерро сделает шаг вперед и становится рядом с ним, занимая огневой рубеж, и знал, чего ему это стоит.

— Молодец! — громко сказал он, и при звуке его голоса ветки черного дерева вдруг затрещали, когда сквозь них рванулось тяжелое тело и до них донеслось наводящее ужас рычание, бешеный рев раненого льва.

Матату застыл на месте, как гвардеец на параде. Матату никогда не убегал. Шон двинулся вперед и встал с одной стороны от него, а Рикардо по другую. Они разом вскинули ружья и прицелились в стену травы, из которой вот-вот, приминая высокие стебли, должен был выскочить зверь, рев которого как будто физически действовал на них.

Трава раздалась в стороны, и прямо на них обрушилась огромная желто-коричневая туша.

Они выстрелили вместе, и грохот выстрелов на мгновение перекрыл даже оглушительный яростный рев. Шон почти мгновенно разрядил в льва и второй ствол — оба его выстрела слились в один. 750-грановая пуля угодила в нападающего зверя, остановив его на месте так, будто он налетел на скалу. Рикардо тем временем доставал стреляную гильзу из своего «ригби», а воздух вокруг них все еще наполняло эхо отзвучавших выстрелов.

Мертвый зверь рухнул прямо к их ногам, и они стояли с поднятыми ружьями, глядя на истекающую кровью тушу, ошеломленные его быстротой и яростью, а в ушах у них все еще звенели выстрелы.

В тишине вперед выступил Шадрах. Как и Матату, он все это время оставался на месте и вот теперь подошел к мертвому льву и склонился над ним, но тут же отшатнулся и крикнул такое, что они сразу его даже не поняли.

— Это не лев!

И не успели еще отзвучать эти слова, как на них бросился лев. Он вылетел на них прямо из чащи, точно так же, как это сделала его подруга, но только еще быстрее, подстегиваемый невыносимой болью в брюхе и переполняющей его яростью. Он ринулся на них, ревя, как локомотив на полном ходу, и они оказались не готовы к нападению, поскольку ружья их были разряжены и стояли они, сбившись в кучку, около мертвой львицы, а между ними и львом оказался Шадрах.

Лев молнией вылетел из высокой травы, его мощные челюсти тут же сомкнулись на бедре Шадраха, и, влекомые инерцией нападения, они оба врезались в группу охотников, стоявшую позади Шадраха.

Они повалились, как кегли. Шон опрокинулся на спину, и его едва не оглушило — так больно он ударился лопатками и затылком о землю. Ружье он прижимал к груди, инстинктивно стараясь уберечь его от удара, и покрытые гравировкой стволы с силой врезались ему в ребра. Грудную клетку пронзила боль, но ружья он из рук не выпустил и тут же перекатился на бок.

В десяти футах от него лев терзал Шадраха. Он прижал его к земле массивными лапами и рвал клыками бедро и голень несчастного.

«Слава Богу, что это не леопард», — подумал Шон, переламывая ружье, чтобы перезарядить его. Леопард, напади он на группу охотников, не ограничился бы одним человеком. Он бы начал последовательно бросаться на всех по очереди, калеча и убивая всех подряд с умопомрачительной скоростью. Более того, основной добычей леопарда являются бабуины, поэтому пятнистые кошки отлично знают, как расправляться с приматами. Они инстинктивно начинают с головы, одним ударом лапы снимая скальп и верхушку черепа, в то время как его задние лапы полосуют живот, выпуская внутренности загнутыми желтыми когтями — причем очень быстро, очень эффективно.

— Слава Богу, что это не леопард! — Огромный хищник полностью сосредоточился на Шадрахе, пришпилив его к земле и в клочья раздирая его ногу, и с каждым новым взрывом рыка из-под его челюстей вырывалась алая струйка крови. Ружьеносец-матабел вопил и бессильно колотил сжатыми кулаками по огромной гривастой голове.

Шон заметил, что Рикардо медленно поднимается и на коленях ползет к тому месту, куда отлетело «ригби».

— Не стреляй, Капо! — крикнул Шон. В такой неразберихе неопытный человек с заряженным ружьем становился куда более опасным, чем напавший хищник. Пули из такого ружья, как «ригби», легко прошьют зверя насквозь и поразят того, кто стоит за ним.

В левой руке Шона было зажато два запасных патрона. Это был старый охотничий трюк, позволяющий быстро произвести перезарядку. Он мгновенно сунул их в пустой патронник и защелкнул ружье.

Лев продолжал терзать нижнюю часть тела Шадраха. Шон слышал, как хрустели и трещали подобно пересушенному тосту кости, перемалываемые ужасными мощными клыками. Его ноздри наполнял отвратительный звериный запах льва, запах пыли и крови человека и животного.

Он заметил, что Рикардо наконец добрался до ружья. Он стоял на коленях, серый от шока, и торопливо вставлял патроны в магазин «ригби».

— Не стреляй! — снова крикнул Шон. Лев находился как раз между ними. Пуля, угодившая в зверя, поразит как раз его.

Существует специальная техника стрельбы по животному, находящемуся над лежащим человеком, позволяющая убить только зверя. А подбежать и выстрелить сверху вниз значило, как правило, смерть для обоих.

Шон даже не пытался подняться с земли. Он покатился, как бревно, оберегая ружье, перевернулся трижды — маневр, который для обучавшегося в скаутах Шона стал совершенно привычным. Теперь он, вытянувшись параллельно льву, почти касаясь его, приставил ружье к его боку снизу вверх и выстрелил. Потребовалась лишь одна 750-грановая пуля.

Выстрел сбросил льва с тела Шадраха и слегка развернул его так, что пуля вышла между лопаток и ушла куда-то в небо.

Шон бросил ружье, склонился над Шадрахом и принялся осматривать его изувеченную ногу. Острые, как кинжалы, клыки оставили в тканях множество глубоких ран. От бедра до колена нога была изорвана в клочья.

— Матату! — рявкнул Шон. — Бегом в «тойоту». Аптечку. Быстро. — И следопыт растворился в траве.

Рикардо подполз к Шону и взглянул на ногу.

— Матерь Божья! — прошептал он. — Бедренная артерия. — Яркая артериальная кровь толчками выплескивалась откуда-то из глубины раны. Шон сунул пальцы в горячую плоть.

Наконец ему удалось нащупать скользкого упругого пульсирующего червяка, и он изо всех сил сжал его большим и указательным пальцами.

— Скорее, Матату! Бегом, заморыш ты чертов! — взревел он.

До «тойоты» было менее трехсот ярдов, и Матату мчался, как перепуганный фавн. Вернулся он через считанные минуты. С ним примчался и Джоб, в руках у которого был белый чемоданчик с красным крестом на крышке, и он тут же открыл его.

— Инструментальное отделение, — коротко скомандовал Шон. — Гемостаты.

Джоб передал ему зажимы из нержавеющей стали, Шон тут же пережал разорванную артерию и закрепил их лейкопластырем на бедре. Его руки были по локоть покрыты ярко-красной кровью, но им с Джобом во время войны в буше приходилось выполнять подобную работу десятки раз, поэтому все его движения были очень быстрыми и уверенными.

— Поставь капельницу, — велел он Джобу. — Для начала закачаем ему пакет лактата Рингера. Давай.

Говоря все это, он накручивал наконечник на тюбик с бетадином и теперь принялся вводить наконечник в глубокие раны на бедре Шадраха и выдавливать туда густую йодную пасту до тех пор, пока она не начала выступать над краями раны подобно табачно-желтой зубной пасте. Шадрах лежал молча, никак не показывая, что ему больно, наблюдая за тем, как они работают, и время от времени односложно отвечая Джобу на синдебеле, когда тот о чем-либо его спрашивал.

— Капельница готова, — сказал Джоб.

Шон молча взял у него из рук иглу. Шадрах был его человеком, и отвечал за него только он сам. Поэтому он не позволил бы сделать это никому другому — даже Джобу. Он взял руку Шадраха, повернул ее тыльной частью наружу и уверенными движениями накачал вены. После этого он с первой попытки ввел иглу в вену и кивнул Джобу, давая понять, что можно пускать плазму.

— Эй, Шадрах! — улыбка Шона, когда он мимолетным движением коснулся щеки матабела, была поразительно убедительной. — Кажется, ты здорово отравил этого льва. Стоило старику лишь пожевать твою ногу и — пфф! — он тут же окочурился. Здорово! — Шадрах усмехнулся. Услышав его смешок, Рикардо был поражен, хотя ему и раньше доводилось сражаться и работать бок о бок с бывалыми людьми. — Капо, может, дашь Шадраху одну из своих сигар? — спросил Шон и начал обматывать ногу стерильным бинтом из аптечки, чтобы остановить остаточное кровотечение.

Перебинтовав ногу, он тут же занялся остальными ранами на теле Шадраха, заполнив бетадином все раны и царапины, оставленные зубами и когтями льва.

— Нельзя пропустить ни малейшей царапинки, — проворчал он. — Этот старый лев питался протухшим мясом. Его зубы и когти — самый настоящий рассадник разной заразы, а в ложбинках его когтей полно остатков тухлого мяса. Большинство жертв нападений львов погибает не от самих ран, а от заражения.

Все еще не удовлетворенный, Шон влил в капельницу целую ампулу пенициллина. Таким образом, все тело вскоре будет насыщено антибиотиком. Наконец Шон кивнул и встал. Все дело заняло у него не больше тридцати минут, и, глядя на перевязку и капельницу, которую Джоб держал над Шадрахом, Рикардо решил, что даже опытный врач вряд ли сработал бы быстрее и эффективнее.

— Пойду пригоню «тойоту», — сказал Шон. — Но придется гнать ее через брод, поэтому я вернусь уже когда стемнеет. — Он мог бы послать за машиной и Джоба, но хотел сам увидеться с девушкой. — У нас здесь есть одеяла, укройте его, чтобы он не замерз. — Потом он перевел взгляд на Шадраха. — Пустяковая царапина. Смотри, не сачкуй! Чтоб был на работе как штык через несколько дней, а то не видать тебе денег как своих ушей.

Он прихватил свой «577» и через заросли травы отправился к берегу реки. Идя по песчаному руслу, он почувствовал, как гнев наконец затопил его — причем особенно сильный от того, что ему так долго пришлось его сдерживать.

Когда он поднялся к машине, Клодия в одиночестве сидела возле «тойоты». Вид у нее был страшно одинокий и покинутый, но он не чувствовал к ней ни малейшей жалости. Она с ужасом взглянула на его покрытые засохшей кровью руки.

Шон, по-прежнему не глядя на нее, поставил «577» в стойку, потом полил себе на руки из канистры с водой и потер их друг о друга, смыв большую часть крови. Затем он уселся за руль и включил зажигание, развернул ее и тронулся по дороге, идущей вдоль берега.

— Вы что же — так и не расскажете, что случилось?! — крикнула вдогонку Клодия. Она старалась, чтобы в ее голосе слышались независимость и бравада, но вопрос прозвучал тихо и подавленно.

— Ладно, — согласился Шон, останавливая «тойоту». — Расскажу. Так вот, вместо быстрого и милосердного убийства получился самый настоящий хаос и неразбериха. Первой на нас кинулась львица. В высокой траве мы не разглядели, что это она, а не он, и пристрелили ее. Впрочем, особого выбора у нас все равно не было. Или она, или мы. — Шон включил фары, поскольку солнце уже зашло и в лесу стемнело. — О'кей, значит, львица мертва. Львята ее все еще сосут молоко, значит, им тоже конец — всем троим. Они умрут с голоду за неделю.

— О, Боже, нет! — прошептала Клодия.

— Затем, следом за своей подругой, на нас напал лев. Он застиг нас врасплох. Мы не ожидали его, он завалил Шадраха и практически отгрыз ему ногу. Все кости от бедра до колена перемолоты. Не знаю, может, он потеряет ногу, но даже если и нет, он до конца жизни будет хромать. В любом случае следопытом ему больше не быть. Конечно, я подыщу ему работенку либо свежевать туши, либо прислуживать в лагере, но он воин-матабел, и подобная работа разобьет ему сердце.

— Мне так жаль!

— Да неужели? — спросил Шон. В его тихом голосе слышалась ярость. — Шадрах — мой друг и компаньон. Бессчетное количество раз он спасал жизнь мне, а я ему. Мы вместе прошли всю войну, укрывались одним одеялом, ели из одной тарелки, бок о бок протопали десять тысяч миль по жаре, в пыли, под дождем. Он мне даже больше чем друг. У меня двое родных братьев, но Шадрах для меня значит гораздо больше, чем любой из них. А теперь вы говорите: как вам жаль. Что ж, спасибо, крошка. Меня это так утешает.

— Вы имеете полное право сердиться на меня. Я все понимаю.

— Понимаете? Вы? — переспросил он. — Ни черта вы не понимаете. Вы просто надменная невежда из совершенно другого полушария. Вы родом из страны, где все просто, и являетесь со своими простыми решениями сюда, в Африку. Вы пытаетесь спасти от горькой участи одно-единственное животное, а кончаете тем, что убиваете самку, трех ее детенышей обрекаете на медленную смерть и приговариваете одного из лучших когда-либо встретившихся вам людей к жизни убогого калеки.

— Но что я еще могу сказать? — взмолилась она. — Я была не права.

— В этот поздний час ваше новообретенное самоуничижение, конечно, крайне трогательно. — Его негромкий голос хлестал ее подобно бичу. — Ну разумеется, вы были не правы. Так же, как вы и ваши соотечественники не правы, обрекая на голод тридцатимиллионный африканский народ в попытке навязать ему очередное из своих наивных решений проблемы. А когда причиненный вами урон уже ничем не восполнишь, вы, наверное, снова скажете: «Нам так жаль, мы были не правы», и уберетесь восвояси, оставив мою страну и мой народ голодающим и истекающим кровью?

— Что я могу сделать?

— Сафари продлится еще тридцать дней, — жестко сказал он. — Я хочу, чтобы вы все это время были тише воды ниже травы. Единственная причина, по которой я не отменяю все это шоу сию же минуту и не отправляю вас со всеми вашими манатками к вашим любимым эскимосам и правам человека, так это то, что я считаю вашего отца замечательным человеком. Отныне вы находитесь на испытательном сроке. Еще одна выходка — и вы уже на первом самолете до Анкориджа. Я ясно излагаю?

— Более чем. — В ее голосе снова появились признаки присутствия духа. За всю ухабистую дорогу до брода, вверх по берегу и до поляны, где стояло дерево с приманкой, ни один из них больше не произнес ни слова.

К тому времени Джоб и Матату уже развели костер. Шон по отсветам костра сориентировался и подъехал к тому месту, где лежал Шадрах, вылез из «тойоты» и бросился прямиком к нему.

— Как, очень больно? — спросил он, присаживаясь около него на корточки.

— Разве это боль, — отозвался Шадрах, но по посеревшему лицу и запавшим глазам было видно, что он говорит неправду. Шон наполнил одноразовый шприц морфином из стеклянной ампулы. Он дождался, пока наркотик подействует, и только после этого они подняли Шадраха, отнесли его к машине и уложили в кузов.

Джоб и Матату, дожидаясь возвращения Шона, освежевали обоих львов и теперь закрепили свернутые зеленоватые просоленные шкуры на капот, где они должны были остыть на ночном ветерке.

— Да, это всем львам лев, — сказал Шон Рикардо. — Ты добыл себе просто великолепный трофей.

Рикардо покачал головой и сказал:

— Надо поскорее доставить Шадраха в лагерь.

Шон вел машину очень осторожно, стараясь аккуратно объезжать все рытвины и ухабы, чтобы избавить Шадраха от лишних мучений.

Клодия настояла на том, чтобы остаться в кузове с Шадрахом, и сидела, положив его голову себе на колени. Рикардо, сидевший впереди рядом с Шоном, спросил:

— И что дальше?

— Как только доберемся до лагеря, я свяжусь по радио с Хараре. В аэропорту нас будет ждать карета скорой помощи. Я буду отсутствовать пару дней. Нужно убедиться, что о Шадрахе как следует позаботятся, и, само собой, мне придется составить отчет для департамента охоты и попытаться все уладить.

— Я об этом еще и не думал, — признался Рикардо. — Ведь мы убили львицу с львятами, и при этом пострадал человек. Как поступит правительство?

Шон в темноте пожал плечами.

— Более чем возможно, что они отзовут мою лицензию и лишат меня концессии.

— Вот черт, Шон. Мне и в голову не приходило. Может, я могу чем-нибудь помочь?

— Вряд ли, Капо, но спасибо за предложение. Ты тут ни при чем. Это касается лишь меня и департамента.

— Я мог бы взять вину за львицу целиком на себя, сказать, что это я застрелил ее.

— Не выйдет, — покачал головой Шон. — Клиент ни в чем не виноват. Это политика департамента. Что бы ты ни сделал, за все отвечаю только я.

— Но ведь если они отберут у тебя лицензию… — Рикардо поколебался, и Шон снова покачал головой.

— Нет, Капо, продолжить сафари они не запретят. Это тоже политика департамента. Сафари должно быть доведено до конца. Нельзя обижать клиента, который приносит твердую валюту. Так что топор опустится только после того, как ты уедешь. Ты ни при чем. Я вернусь через пару дней, и мы вместе поохотимся на этого большого слона. Так что ни о чем не беспокойся.

— Я начинаю казаться себе просто каким-то эгоистичным ублюдком. Пойми, я ведь беспокоюсь не о своей охоте, а о тебе и твоей лицензии.

— Мы еще поохотимся вместе, Капо. Кроме того, если у меня отберут лицензию, это будет последняя наша с тобой охота, Капо.

До сидящей в кузове Клодии доносились обрывки разговора, и она знала, почему отец ничего на это не ответил. Она знала, что это и так его последняя охота, лишат Шона лицензии или не лишат. Клодия за последние несколько часов испытала страшное эмоциональное потрясение и сейчас, думая о папе, вдруг почувствовала, как подступают слезы и скапливаются в уголках глаз. Она попыталась справиться с ними, но овчинка не стоила выделки, и она разрыдалась, оплакивая их всех: своего отца, львицу и львят, великолепного льва и Шадраха с его искалеченной ногой.

Ее слезинка упала на обращенное к небу лицо Шадраха, и он недоуменно взглянул на нее. Она пальцем вытерла капельку с его щеки и прошептала ему глухим и сдавленным от горя голосом:

— Все будет хорошо, Шадрах.

Но она и сама понимала, какая это глупая и бессмысленная ложь.

* * *

Каждый вечер в десять часов Шон связывался по радио со своим офисом в Хараре. Обратно они ехали так медленно, что на установку антенны и подключение передатчика к двенадцативольтовому аккумулятору «тойоты» оставалось всего несколько минут.

Качество связи было очень хорошим — одной из причин столь позднего времени радиоконтакта являлось то, что в вечерней прохладе радиоприем был гораздо лучше, чем днем. Голос Римы с характерным выговором уроженки штата Гуджарат был слышен абсолютно отчетливо. Она была симпатичной девушкой-индуской, которая управляла офисом Шона в Хараре с безжалостной деловитостью.

— Требуется срочная эвакуация. — Шон пользовался привычной терминологией времен войны в буше. — Пусть нас ждет «скорая».

— Тебя поняла, Шон.

— Закажи телефонный разговор с моим братом Гарриком в Йоханнесбурге на завтра на десять утра.

— Будет сделано, Шон.

— Договорись, чтобы завтра в полдень меня принял директор департамента охоты.

— Директор в настоящее время в Нью-Йорке на конференции Фонда дикой природы, Шон. Всеми делами занимается его зам.

Шон отключил микрофон и выругался — он совершенно забыл о конференции Фонда. Потом снова нажал кнопку передачи.

— О'кей, Рима, любовь моя, тогда устрой мне встречу с Джеффри Мангузой.

— Звучит серьезно, Шон.

— Понимай как хочешь.

— Назови время вылета. Мне придется составить план экстренного вылета.