Майкл Маршалл Смит, писатель и киносценарист, живет в Северном Лондоне с женой Паулой и двумя кошками. За свою первую книгу «Только вперед» («Only Forward») Маршалл Смит получил премии Philip K.Dick Award и August Derleth Award; роман «Запчасти» («Spares») переведен на множество языков и продается в семнадцати странах; кинокомпания Стивена Спилберга DreamWorks SKG приобрела права на его экранизацию. Последнее произведение Маршалла Смита «Соломенные люди» («The Straw Men») газета Sunday Times называет бестселлером. Рассказы его публикуются в многочисленных антологиях и журналах, шесть из них скоро будут экранизированы и появятся на телевидении. В 2003 году в издательстве Earthling Publications вышел новый сборник Маршалла Смита «Еще одно завтра и другие рассказы» («More Tomorrow and Other Stories»), недавно писатель закончил свой пятый роман «Одинокий мертвец» («The Lonely Dead»).
       Маршалл Смит рассказывает: «Сюжет „Пленника“ навеян воспоминаниями о городе, декорации здесь являются изначальными; действие наполняет их, словно поток воды, хлещущий в подвал. Когда-то мне самому довелось провести неделю в Новом Орлеане, и я с огромным трудом нашел в себе силы покинуть его. По правде говоря, я все еще вспоминаю muffelettas , подававшиеся во Французском баре, хотя с тех пор прошло уже около восьми лет. Я бы охотно побывал там снова, но я знаю, что Старый квартал подобен хищному растению: вряд ли мне удастся вырваться из его плена второй раз.
       Однако я считаю, что это не самое худшее место, где можно провести вечность…»
       Вниманию читателей предлагается образчик оригинальной творческой фантазии Маршалла Смита; рассказ абсолютно не похож на традиционные истории о вампирах.

      – Джон, ты веришь в вампиров?
      Я помедлил минуту, зажигая сигарету. Не потому, что хотел избежать ответа; скорее, чтобы подготовиться к пространному и саркастическому объяснению, которое я намеревался дать – и заодно немного смягчить его. Я едва знал женщину, задавшую вопрос, и понятия не имел, как она относится к кратким, резким ответам. Я не хотел быть с ней грубым, но если в пантеоне всевозможных чудовищ и имеются существа, в которых я определенно не верю, то это именно кровожадные вампиры. Да-да, не вру.
      Дело было в Новом Орлеане, накануне Хэллоуина. В такое время Дети Ночи обычно выползают из своих нор, подобно тому как в Лондоне начинает капать дождь, стоит лишь вспомнить о нем. Оказавшись здесь, я понял почему. Французский квартал, с его узкими улочками и нависающими сверху балконами, которые, кажется, перенеслись к нам прямиком из прошлого, почти заставляет поверить в вампиров, особенно в сырую теплую погоду, задержавшуюся в тот год, несмотря на наступление осени. Город, где на каждом шагу встречаются напоминания о прошедших веках, вполне подходит в качестве арены действий вкрадчивых монстров, и если бы вампиры существовали, то думаю, что эти темные улицы и переулки, эти зловонные кладбища с пышно разукрашенными склепами понравились бы им больше всего.
      Но вампиры не существуют, и после очередного объемистого глотка подсоленной «Маргариты» я начал внушать это Рите-Мэй. Устроившись удобнее у меня на груди, она принялась слушать мои разглагольствования.
      Мы сидели в баре Джимми Баффета на улице Декатур, и вечер проходил неплохо. В девять я еще торчал в одиночестве у стойки бара, пытаясь установить, сколько «Маргарит» я выпил. Уже тот факт, что я считал выпитое, показывает, какое я занудное существо. Далее, следующий факт, что я никак не мог правильно сосчитать, указывает, что в тот вечер я был также в стельку пьяным занудным существом. «Маргаритавилль» – нечто вроде ловушки для туристов; вместо того чтобы торчать здесь, я мог бы сидеть в каком-нибудь заведении на противоположной стороне улицы, более оригинальном и более скучном. Но я уже провел там два предыдущих вечера, а кроме того, бар Джимми Баффета мне нравился. В конце концов, я был туристом. В этом месте вы не боитесь каждую минуту, что вас могут убить, и я рассматриваю это как плюс. Здесь, конечно, крутят на музыкальном автомате диски Джимми Баффета, но это естественно, а к тому же я мог не волноваться, что мой вечер внезапно будет испорчен какой-нибудь невыносимой поп-музыкой современной постмелодической школы. Говорите, что вам угодно насчет Джимми Баффета, но его всегда приятно послушать. И наконец, у бармена была такая занятная липкая штука в виде глаза, на вид весьма отвратительная; если швырнуть ее в стенку, то она прилипает – клево, мне это нравилось.
      В общем, я прекрасно проводил время. Компания с конференции программистов, на которую я приехал, должна была ждать меня в десять где-то на улице Бурбон, но я начинал думать, что идти туда не следует. Прошло всего два дня, но моя устойчивость к шуткам насчет Билла Гейтса уже колебалась около нулевой отметки. В любом случае для меня, разработчика Apple Macintosh, эти шутки звучали не так уж забавно.
      Так вот. Я сидел там, в полной уверенности, что выпил около восьми коктейлей, и у меня начиналась изжога от поглощенной вместе с ними соли, когда в бар вошла женщина. Я решил, что ей за тридцать – возраст, когда наши цветы начинают слегка увядать, но по-прежнему привлекают взгляд. По крайней мере, надеюсь, что привлекают: я и сам размениваю четвертый десяток, и мои цветы уже стремительно сохнут. Она уселась на табурет на углу стойки и обычным кивком подозвала бармена. Через минуту перед ней поставили «маргариту», и по цвету напитка я понял, что это была та же самая разновидность, что и у меня. Называется «Золотой-что-то-там-такое», и когда его пьешь, то мозги твои постепенно превращаются в горький песок, медленно пересыпающийся в черепе, если повернуть голову.
      Не бог весть что. Я отметил ее появление, затем вернулся к бессвязному разговору со вторым барменом. Он когда-то был в Лондоне или хотел побывать – я так и не понял, что именно. Он то ли расспрашивал меня о Лондоне, то ли рассказывал мне о нем; я или слушал, или сам рассказывал – не помню, да и в тот момент я уже не понимал, о чем шла речь. На данном этапе мои реплики в любом случае не отличались бы одна от другой. Наконец я заметил, что оркестр умолк, по-видимому, собираясь уходить. Это означало, что я могу отойти от стойки и сесть за столик. Оркестр был вполне ничего, но играл очень громко, и, не испытывая к его членам никакой личной вражды, я в то же время обрадовался, что они исчезли. Когда я обратил внимание на перемену в музыке, оркестр уже давно ушел, и за это время автомат успел прокрутить целый диск Джимми Баффета.
      Я степенно, покачиваясь, направился к столику, тихо и фальшиво мурлыча «Большой налет на заправку» и напоминая себе, что еще только двадцать минут десятого. Если я хочу встретиться со своими, не разыгрывая из себя пьяницу, то нужно немного притормозить. Вот если бы я не выпил последние четыре «маргариты»… Но подобные мысли вовлекали меня в сложную пространственно-временную головоломку, решать которую я был не готов. Достаточно будет притормозить.
      Как раз когда я приступил к следующей порции, вечер принял интересный оборот. Кто-то что-то произнес в непосредственной близости от меня, и, подняв голову в попытке уловить смысл сказанного, я увидел перед собой женщину из бара.
      – Э? – сказал я с присущей мне обходительностью.
      Она стояла за стулом, напротив меня, с застенчивым видом – впрочем, не слишком застенчивым. Она производила прежде всего впечатление добродушия – настороженного, жесткого добродушия. Светловолосая, она была в бледно-голубом платье и синей джинсовой куртке.
      – Я спросила, этот стул свободен?
      Я задумался, стоит ли отвечать как всегда, когда я хочу показаться занятным, – то есть задушевным голосом спросить, кто из нас истинно свободен. И решил, что сейчас мне это не под силу. Я был недостаточно пьян и в глубине души сознавал, что это просто несмешно. К тому же я нервничал. Женщины не имеют обыкновения подходить ко мне в барах и испрашивать позволения присесть за мой столик. У меня в таких делах недостаточно практики. В итоге я удовольствовался прямым ответом.
      – Да, – сказал я. – И вы абсолютно свободно можете им воспользоваться.
      Женщина улыбнулась, села за стол и заговорила. Я быстро выяснил, что ее зовут Рита-Мэй. Она живет в Новом Орлеане уже пятнадцать лет, переехала сюда из какой-то богом забытой дыры под названием Хоума, в глуши Луизианы. Работает в одном из магазинов, расположенных дальше по улице Декатур, около площади, продает туристам наборы каджунских специй – работа сносная, оплачивается неплохо, но не слишком увлекательная. Она была замужем, но брак распался четыре года назад, закончившись обоюдным равнодушием. Детей у нее нет, и она не считает это большой потерей.
      Эти сведения были представлены мне с замечательной краткостью и, что особенно приятно, без отклонений от темы и не относящихся к делу деталей. Я любезно сидел, потягивая коктейль, а она умело вытягивала из меня более скромную порцию аналогичной информации. Мне тридцать два, поведал я ей, я холост. Владею небольшой компанией по разработке программного обеспечения в Лондоне, Англия, живу в компании вялого кота по кличке Колючка. Мне очень нравится традиционная кухня Нового Орлеана, но я плохо знаком с местными заведениями – кроме Французского бара с его muffelettas, которые я обожаю, и кафе Мамы Сэм, где подают po-boys, которые, по моему мнению, перехвалены.
      После часа беседы и еще трех «Маргарит» наши колени дружески сблизились, а к половине двенадцатого моя рука оказалась на спинке ее стула, и женщина удобно оперлась на нее. Возможно, потому, что мы так быстро покончили со всякой чушью, с Ритой так легко было проводить время. Неважно. Я веселился.
      Риту-Мэй, казалось, не оскорбила горячность моих чувств по отношению к вампирам; мне доставила удовольствие ее готовность признать, что все это чепуха. Я уже хотел поднять руку, чтобы заказать еще выпить, когда заметил, что бармены ушли домой, оставив на стойке бумажку, на которой от руки было нацарапано: «Эй вы, двое, почему бы вам просто не свалить отсюда?»
      Вообще-то кто-то, конечно, в баре остался, но было ясно, что выпить нам больше не дадут. Несколько минут я напрягал свой недюжинный интеллект, пытаясь решить эту проблему, но передо мной мелькала лишь череда вопросительных знаков. Затем я внезапно обнаружил, что нахожусь на улице, причем не припоминаю, чтобы я вставал из-за стола. Рита-Мэй, обвив рукой мою талию, тащила меня по Декатуру в сторону площади.
      – Вот сюда, – хихикая, бормотала она, и я спросил у нее, на что, черт побери, она меня уговорила.
      Обнаружилось, что мы направлялись именно в тот бар на улице Бурбон, где я должен был полтора часа назад встретиться со знакомыми. Я взволнованно размышлял об этом совпадении, пока Рита-Мэй не дала мне понять, что мы идем туда по моему предложению.
      – Дури не надо? – спросила Рита-Мэй, и я обернулся, чтобы разглядеть ее как следует.
      – Не знаю, – отвечала она же. – А что у тебя есть? Эти слова привели меня в замешательство, но затем я понял, что первый вопрос задало новое лицо, все еще стоящее перед нами. Тощий черный с бегающими глазками.
      – Колеса, травка, кокаин, героин, – бубнил парень усталым монотонным голосом.
      Пока Рита-Мэй покупала пакетик сигарет с марихуаной, я попытался сообразить, где продавец прячет героин, пока до меня не дошло, какого дурака я валяю. Я ощущал какое-то беспокойство. Вечер еще не закончился.
      Только пять минут спустя, когда мы зажигали сигарету, я сообразил, что встреча с торговцем наркотиками – дело нешуточное. К счастью, к этому времени он исчез, а внимание мое было слишком рассеяно, чтобы я долго мог задерживаться на этой проблеме. Для Риты-Мэй событие, по-видимому, не являлось из ряда вон выходящим, и, поскольку она была местной, я решил, что все в порядке.
      Дойдя до площади Джексона, мы свернули направо и пересекли ее в направлении улицы Бурбон, затягиваясь по очереди сигаретой и зигзагами шатаясь от одной стороны тротуара к другой. Рука Риты-Мэй по-прежнему покоилась на моей талии, я обнимал ее за плечи. В мозгу мелькнуло, что рано или поздно мне придется спросить себя, какого черта я делаю, но пока я не был готов к этому.
      Я и в самом деле представить себе не мог, что, когда мы наконец доберемся до бара, люди с конференции будут еще там. К тому времени мне казалось, что мы идем по улице по меньшей мере десять дней, хотя пожаловаться на прогулку я не мог. Сигарета здорово дала нам обоим по мозгам, и я чувствовал себя так, словно моя голова была искусно изваяна из горячего бурого дыма. Улица Бурбон все еще кишела народом, и мы неторопливо пробирались сквозь толпу, блуждая между полуодетыми парочками гомосексуалистов, долговязыми местными неграми и облаченными в светлые костюмы туристами из Де-Мойна, фигурами напоминавшими груши. В какой-то момент перед нами, словно из-под земли, возник мускулистый блондин, ткнул мне в лицо розу и спросил: «Дама согласна?» – резким, неприятным голосом. Я начал мысленно перебирать подходящие ответы, но тут Рита-Мэй купила розу сама. Она с деловым видом отломила стебелек, оставив лишь четыре дюйма, и засунула цветок себе за ухо.
      «А ей идет», – подумал я, восхищенный ее поведением, хотя не смог бы сказать, что, собственно, привело меня в восхищение.
      Мы почти пришли, но я не в состоянии был вспомнить, какой мы ищем бар – то ли Абсент-бар, то ли Старый Абсент-бар, а может быть, Оригинальный Старый Абсент-бар. Надеюсь, вы поймете мое смятение. В конце концов мы решили пойти в тот ресторан, из которого доносилась наиболее приемлемая музыка, и, пошатываясь, нырнули в полутемное помещение, наполненное испарениями человеческих тел. Едва мы успели войти, как большая часть толпы зааплодировала, но подозреваю, скорее ансамблю, нежели нашему появлению. К тому времени меня начала мучить сильная жажда, в частности, вызванная тем, что кто-то, видимо, вытер мне рот большим куском промокашки и удалил оттуда всю влагу, и я чувствовал, что не могу ничего ни сказать, ни сделать, пока не промочу глотку. К счастью, Рита-Мэй обо всем догадалась и немедленно устремилась сквозь толпу к бару.
      Я терпеливо стоял и ждал ее возвращения, слегка отклоняясь в разные стороны от вертикального положения, словно некая усовершенствованная модель детского волчка. «Ага, – повторял я, обращаясь к самому себе. – Ага». Понятия не имею почему.
      Когда кто-то выкрикнул мое имя, я находился в состоянии, лишь отдаленно напоминавшем пристойное. «А меня здесь знают», – пробормотал я, гордо кивая. Затем я заметил в противоположном конце комнаты Дэйва Триндла с необычайно тупым выражением лица; он махал мне рукой. Первой моей мыслью было: он должен немедленно сесть на место, иначе кто-нибудь из ансамбля его пристрелит. В следующее мгновение я уже желал, чтобы он остался стоять – по той же причине. Я разглядел, что он сидит в углу за круглым столом в пестрой компании второсортных программистов – воистину, это было сборище жуликов, глупцов и неудачников. При виде всех этих людишек, двух кошек и новенького экземпляра Гутенберговой Библии сердце у меня упало.
      – Это те самые люди?
      Услышав голос Риты-Мэй, я радостно обернулся и сразу же почувствовал себя лучше. Она стояла у меня за спиной, совсем близко, держа в обеих руках по большому бокалу; на губах у нее играла нежная полуулыбка. Внезапно я осознал, что она очень привлекательна, а также весьма мила. Я смотрел на нее еще минуту, затем наклонился и осторожно поцеловал ее в уголок рта.
      Она радостно улыбнулась, и мы сблизились для следующего поцелуя – опять не в губы. На мгновение я почувствовал себя отлично, затем хмель снова навалился на меня.
      – И да, и нет, – ответил я. – Они с конференции. Но это не те люди, с которыми я хотел встретиться.
      – Они все еще машут тебе.
      – Господи.
      – Пошли. Будет забавно.
      Я с трудом мог разделить оптимизм Риты-Мэй, но последовал за ней через давку.
      Выяснилось, что знакомые, с которыми я договорился о встрече, были здесь, но мне сообщили, что их компания ушла, отчаявшись меня дождаться. Я подумал, что они, скорее всего, ушли потому, что на пути к бару напоролись на кучу редкостных болванов, но воздержался от высказываний по этому поводу.
      Участники конференции были пьяны, то есть разыгрывали из себя богему, раздавив по два пива; от такого поведения лично меня воротит. Почти сразу я понял, что единственный способ уйти отсюда в здравом рассудке – это притвориться, что их здесь нет, и разговаривать только с Ритой-Мэй. Но, судя по всему, это мне было не суждено. Меня засыпали вопросами на такие заумные темы, что я не могу даже вспомнить, о чем шла речь, вдобавок мне пришлось вытерпеть пятнадцатиминутный рассказ идиота Дэйви о каком-то дерьмовом графическом интерфейсе, который он сейчас разрабатывает. К счастью, Рита-Мэй поняла, в чем дело, и мы умудрялись время от времени обмениваться фразами о том, как невыносимо мы проводим время. Общаясь таким образом и не переставая снабжать себя напитками, мы держались.
      Прошло около часа, когда мы случайно открыли для себя новое развлечение: притворяясь, что жадно внимаем сидящим перед нами живым мертвецам, мы начали, сначала в виде эксперимента, затем более смело, поглаживать друг другу ладони под столом. Собравшиеся уже здорово превысили свою норму, некоторые из них успели выпить по целых четыре пива и трещали без умолку. Они были так поглощены собой, что через некоторое время я смог повернуться к Рите-Мэй, взглянуть ей в глаза и кое-что сказать:
      – Ты мне нравишься.
      Я собирался говорить с ней по-другому. Хотел сказать нечто более взрослое и грубое. Но когда я произнес эти слова, то понял, что это правда, что фраза эта наиболее лаконично передает мою мысль.
      Она улыбнулась, отчего в уголках ее рта образовались ямочки. Завитки ее волос отсвечивали золотом.
      – Ты мне тоже нравишься, – ответила она, сжав мою ладонь.
      «Ух ты!» – смутно пронеслось у меня в мозгу. Какое роковое совпадение. Вы думаете, что уже все на свете повидали, но в один прекрасный момент жизнь делает, что называется, обманный бросок. Наступил критический момент.
      – Критический момент, – сказал я вслух. Вероятно, она ничего не поняла, но все равно улыбнулась.
      Следующая картина, которую я помню: я стою, прислонившись спиной к стене, и земля уходит у меня из-под ног. Помню, что было холодно. И тихо.
      – Эге, да он живой, – произнес чей-то голос, и все начало становиться на свои места.
      Я лежал на полу бара, и лицо мое было смочено водой.
      Я попытался сесть, но не смог. Обладатель голоса, веселый чернокожий бармен, который смешивал мне коктейли, подхватил меня за плечо и помог подняться. Я понял, что это он вылил на меня воду. Около галлона. Обливание не подействовало, и он проверил мой пульс, чтобы установить, жив ли я, а затем вытер лужу, в которой я лежал. Кроме него и унылого вида парня со шваброй, в баре никого не было.
      – А где Рита? – наконец выдавил я. Я вынужден был повторить вопрос, чтобы его расслышали.
      Бармен ухмыльнулся, глядя на меня сверху вниз.
      – Ну откуда же мне знать это, а? – ответил он. – Во-первых, я понятия не имею, кто она такая, эта Рита.
      – А остальные? – еле выговорил я.
      Бармен красноречивым жестом указал на пустое помещение. Проследив взглядом за его рукой, я заметил часы. Был шестой час утра.
      Я поднялся, дрожащим голосом поблагодарил его за любезное внимание и очень медленно вышел на улицу.
      Не помню, как я добрался до отеля, но каким-то образом мне это удалось. Именно там я очнулся на следующее утро в десять, после нескольких часов сна в удушающей жаре. Стоя перед зеркалом в ванной, в резком свете лампочки, я разглядывал свое больное, одутловатое лицо и с ужасом чувствовал, как меня волна за волной окатывает Страх. Я отключился. Это было очевидно. Такое со мной случается, хотя и очень редко. Парни с конференции, мерзавцы, ушли и бросили меня там, без сомнения хихикая себе в бороды. Что ж, справедливо. Я на их месте поступил бы точно так же.
      Но куда подевалась Рита-Мэй?
      В течение десяти отвратительных минут, проведенных на унитазе, успокаивающих пятнадцати – под душем, во время отчаянной, полной слез борьбы с брюками, я пытался ответить на этот вопрос. С одной стороны, я не мог винить ее в том, что она бросила потерявшего сознание туриста. Но, вспоминая моменты, предшествовавшие наступлению тьмы и Страха, я сознавал, что мы с ней неплохо поладили. Она не казалась женщиной, способной кого-либо бросить.
      Кое-как одевшись, я подполз к кровати и уселся на край. Я нуждался в чашке кофе, причем немедленно. Неплохо было бы выкурить штук семьдесят сигарет, но я, видимо, потерял свою пачку. План действий был ясен. Придется выйти из номера и уладить все эти проблемы. Но для этого нужны туфли.
      Так где же они?
      Их не было на полу, не было и в ванной. Я не нашел их на балконе – от утреннего света у меня так заболели глаза, что я вынужден был с визгом ретироваться обратно в полумрак комнаты. Я еще раз пошарил в номере, дошел даже до того, что стал на четвереньки и заглянул под кровать. Но под кроватью туфель не было. Их не было даже в кровати.
      Туфли исчезли, и это была катастрофа. Ненавижу туфли, они меня утомляют; по этой причине у меня их всего несколько пар. Кроме стареньких сандалий, завалявшихся в чемодане с предыдущей поездки, те ботинки, которые я потерял, были единственной имевшейся у меня с собой парой обуви. Я предпринял еще одну изматывающую попытку найти их, стараясь как можно реже покидать кровать, но безуспешно. Вместо того чтобы просто пойти в кафе и решить насущные проблемы, мне придется надевать сандалии и топать на поиски чертова обувного магазина. Оказавшись там, мне придется истратить на пару проклятых туфель деньги, которые я решил оставить на покупку дешевых дисков и хорошую еду. Я подумал, что Господь излишне жестоко наказывает меня за пьянство, и в течение нескольких минут стены гостиничного номера сотрясались от яростных богохульств.
      В конце концов я заставил себя подойти к чемодану и, преисполненный злобы, принялся за археологические раскопки в слоях носков и рубашек, пока не наткнулся на нечто, напоминавшее обувь. Сандалия, разумеется, оказалась на самом дне чемодана. Я раздраженно дернул за нее, не обращая внимания на беспорядок, образовавшийся среди аккуратно уложенных шорт и галстуков. На поверхности возникли две пары брюк, которые я еще не надевал, – про одну из них я забыл, что взял ее с собой, – за ними потянулась какая-то рубашка, и наконец у меня в руках оказалась сандалия.
      Только это была не сандалия. Это была одна из моих туфель.
      Колени у меня подкосились, но мне повезло – я стоял недалеко от кровати. Я резко сел, уставившись на зажатую в руке туфлю. Ее было нетрудно узнать. Это был черный ботинок на шнурке, в довольно приличном состоянии, с немного стершейся на пятке подошвой. Медленно вертя в руке туфлю, словно какую-то священную реликвию, я почувствовал исходящий от нее запах «Маргариты». На носке засохла соль – я обрызгал ногу в баре Джимми Баффета, когда смеялся над какими-то словами Риты-Мэй.
      Не выпуская из одной руки ботинок, я осторожно сунул другую в недра чемодана и порылся в нижних слоях, пока не обнаружил второй. Он лежал под полотенцем, которое я спрятал на самое дно по той причине, что оно мне вряд ли могло понадобиться – ведь во всех отелях имеются полотенца. Вытащив туфлю на свет божий, я пристально рассмотрел ее.
      Вне всякого сомнения, это был второй ботинок. Внутри что-то лежало. Я осторожно извлек предмет, и в ушах у меня оглушительно зашумело.
      Это была красная роза, стебель был отломлен в четырех дюймах от чашечки.
      Первое, что поражает вас в Cafe du Monde, – это то, что оно не соответствует вашим ожиданиям. Оно не скрывается в самом сердце старого города, на Королевской улице или на улице Дофина, наоборот – расположилось прямо напротив площади. И это не какая-то невзрачная маленькая забегаловка, а просторное, крытое тентом заведение, с рядами столиков, среди которых время от времени с театральной печалью проплывают официанты. Однако, придя сюда во второй раз, вы понимаете, что cafe au lait здесь действительно неплохой, a beignets – лучшие во всем Новом Орлеане; что здесь настолько опрятно, насколько это возможно для кафе, открытого двадцать четыре часа в сутки, круглый год; и что любой, кто блуждает по Новому Орлеану, обязательно должен когда-нибудь миновать угол улицы Декатур и площади Джексона, так что заведение расположено вполне удобно.
      Полдень застал меня за одним из крайних столиков, так что вокруг не мелькал народ, и я мог с удобством наблюдать за улицей. Я заканчивал вторую чашку кофе и третий стакан апельсинового соку. Пепельницу уже дважды поменяли, и в желудке у меня покоилась порция beignet. Единственная причина, по которой я не заказал еще, – это то, что я берег место для muffelettas. Я рассказал бы вам, что это такое, но я не гид. Поезжайте и узнайте сами.
      И конечно, на ногах у меня были туфли. Пришлось еще десять минут просидеть в номере, пока я окончательно не перестал трястись. Затем я потащился прямо в Cafe du Monde. Взял с собой книгу, но не мог читать. Я рассматривал прохожих и пытался привести в порядок свои мысли. Я не мог вспомнить, что со мной произошло, так что единственное, что мне оставалось, – это найти подходящее объяснение и придерживаться его. К сожалению, объяснение никак не шло на ум. Я просто не в силах был представить себе правдоподобную причину, по которой мои туфли могли оказаться в чемодане, под вещами, нетронутыми с тех пор, как я уехал из Роанока.
      Около девяти месяцев тому назад, на конференции в Лондоне, я уделил слишком много внимания развлекательной фармацевтике в рассеянной компании старого приятеля по колледжу. На следующее утро я проснулся у себя в номере, в кровати, одетый совершенно не в ту одежду, в которой был накануне вечером. Терпеливая реконструкция событий показала, что я почти помню, как поднялся рано утром, принял душ, оделся – и забрался обратно в постель. Странное поведение, согласен, но в моей памяти сохранилось достаточно обрывков и намеков, чтобы убедить меня, что я проделал именно это.
      Но на сей раз дело обстояло иначе. Я не мог вспомнить абсолютно ничего в промежутке между выходом из Старого Оригинального Истинного Абсент-бара и пробуждением. Но, как ни странно, Страх не терзал меня по этому поводу.
      А затем, конечно, оставалась еще роза.
      Страх, для тех, кто с ним не знаком, – это состояние, охватывающее вас после неумеренного употребления наркотиков или алкоголя. Среди прочего, оно включает в себя паническую убежденность в том, что вы совершили нечто постыдное или неблагоразумное, а что именно, не помните. Страх может также быть более общим: вы думаете, что в какой-то момент накануне вечером произошло нечто, не отвечающее представлениям о приличиях. Страх обычно проходит или вместе с похмельем, или после того, как ваша знакомая подтвердит, что да, вы слегка погладили ее грудь в публичном месте, когда вас об этом не просили.
      После чего вы переходите в состояние ужасного смущения – гораздо более сносное чувство.
      Я чувствовал легкий Страх по поводу пребывания у Джимми Баффета, но он, вероятно, был порожден лишь неловкостью от разговора с незнакомой женщиной. Немного более сильный Страх мучил меня при воспоминании об Абсент-баре: я подозревал, что, будучи там, назвал генерального директора некой компании, одного из моих клиентов, «бездарным тупицей».
      Тем не менее я не волновался насчет путешествия обратно в отель, несмотря на тот факт, что я его совершенно не помнил. В конце концов, я проделал этот путь в одиночестве. Все, включая Риту-Мэй, исчезли со сцены. Единственной персоной, которую я мог оскорбить, был я сам. Но как мои туфли попали в чемодан? Зачем я их туда положил? И когда я умудрился забрать у Риты-Мэй розу? В последний раз, когда я видел цветок, я только что признался женщине, что она мне нравится. Роза еще была у нее за ухом.
      Кофе начал оказывать на меня свое действие и в сочетании с похмельем произвел на меня странный эффект: мне начало казаться, будто у меня в голове медленно загораются и гаснут светлые точки. В противоположном углу кафе появился черный парень с трубой и собрался играть; этого парня я знал по предыдущему визиту сюда. Его главным талантом, который он демонстрировал примерно каждые десять минут, было умение исключительно долго выводить громкую, высокую трель. Подобно большинству туристов, в первый раз я аплодировал ему. Второе представление показалось мне уже менее привлекательным. На третий раз я чуть не предложил ему свою кредитную карточку, только бы он ушел.
      Я решил, что если услышу это сейчас, то просто рассыплюсь на кусочки.
      Необходимо было что-то предпринять. Двигаться. Я вышел из кафе и остановился на улице Декатур.
      Через две минуты мне стало жарко и страшно, меня затолкала суетившаяся толпа. Мое место никто не успел занять, и я почувствовал сильный соблазн прокрасться обратно. Я сидел бы тихо, никого не трогал; просто сидел бы там и пил, пил. Я стал бы ценным прибавлением к интерьеру, чувствовал я: рекламный турист, нанятый городскими властями, чтобы продемонстрировать всем и каждому, как здесь прекрасно можно провести время.
      Но тут парень с трубой затянул переложение «Smells Like Teen Spirit» и мне действительно пришлось уйти.
      Я неторопливо побрел по Декатуру в направлении рынка, стараясь решить, сделать ли мне то, что я замыслил. Рита-Мэй работала в одном из магазинов на этом участке улицы. Я забыл название, но знал, что он имел какое-то отношение к кулинарии. Его будет нетрудно найти. Но нужно ли искать? Может быть, мне следует просто развернуться, уйти из квартала и отправиться в «Кларион», где проходила конференция. Я нашел бы людей, которые мне симпатичны, поболтался бы там немного, выслушивая шуточки о Стиве Джобсе. Забыл бы о Рите-Мэй, провел бы благоразумно оставшиеся несколько дней и улетел бы домой, в Лондон.
      Но я не хотел этого. Предыдущий вечер оставил на мне эмоциональные татуировки, моментальные снимки желания, которые не побледнели в утреннем свете. Морщинки у ее глаз, когда она улыбалась; баюкающий южный ритм ее речи; скользящий тон, кончик языка, слизывающий соль с краев бокала. Когда я закрывал глаза, то, кроме легкого тревожного головокружения, я чувствовал кожу ее ладони, словно она еще покоилась в моей руке. Так что я оказался идиотом-туристом. Идиотом-туристом, искренне привязавшимся к ней. Может быть, этого будет достаточно.