— Ренко, вы думаете, что можете?..

Аркадий повесил трубку. Осознавать, что Петер рвет и мечет где-то совсем близко, ближе, чем в Мюнхене, но дальше, чем на расстоянии вытянутой руки, служило большим утешением.

Он вернулся обратно тем же путем, через парк. И снова ему представлялась ярко освещенная бетонная преграда, словно высеченная изо льда. И снова он не увидел ничего, кроме поля, покрытого сочной зеленой травой и кивающими своими головками цветами.

«Надо больше верить», — сказал он себе.

Утро было ясное, сухое, на небе ни облачка. Аркадий с Максом не спеша брели по тем же местам, где он был ночью. Ирина в галерее помогала в оформлении выставки.

Макс был из числа тех, кто любил понежиться на солнышке. На нем был светло-желтый костюм цвета сливочного масла. В отражении витрин он выглядел так, словно, вняв просьбе докучливого приятеля, согласился побродить с ним, сходить пообедать или же пройтись вместе с ним по какому-то делу. Он держал Аркадия под руку, всем своим видом говоря: «Взгляните, с каким неотесанным малым приходится всюду таскаться». Они случайно встречались взглядами, и в маленьких черных точках зрачков Макса Аркадий читал, что ночью он не спал с Ириной и что его ложе было не более удобным, чем то, на котором спал Аркадий.

— Это же мечта застройщиков, — сказал Макс. — Эта часть Берлина всегда отличалась пышностью. Университет, опера, кафедральный собор, великолепные музеи всегда находились в Восточном Берлине. Мы, советские, понастроили столько уродливых сооружений, сколько смогли, но нам никогда не хватало ни средств, ни энергии капиталистических предпринимателей. В Западном Берлине есть магазины, являющиеся самой дорогой недвижимостью в мире. Представьте себе стоимость Восточного Берлина. Сами того не сознавая, мы, русские, спасли его. Сейчас буквально на глазах происходит метаморфоза: Восточный Берлин выбирается из кокона.

При дневном свете Фридрихштрассе была совсем иной. В темноте Аркадий не видел, сколько правительственных зданий было выпотрошено. В одном месте деревянный щит с нарисованными окнами огораживал фундамент закладываемой галереи «Лафайет». В другом стояло здание, до самого верха спеленутое тяжелой парусиной. Хотя по сравнению с Ку'дамм улица была относительно пустынна, отовсюду слышались звуки работающих землеройных машин, подъемных кранов, стук копров.

Аркадий спросил:

— А дом, где мы ночевали, принадлежит вам?

Макс рассмеялся:

— Больно вы подозрительны. Я ищу мечту, а вы — отпечатки пальцев.

Под липами по-прежнему стояли «Трабанты», но «Фольксвагенов», «БМВ», «Вольво», «Мазератти» было куда больше. Из распахнутых окон летела асбестовая пыль и раздавался визг электродрелей. На закрашенных мелом стеклах были выведены названия будущих филиалов «Мицубиси», «Алиталии», Ай-би-эм. В советском посольстве, через улицу, на ступенях было пусто, в окнах темно. В одной из боковых улочек из кафе на тротуар вынесли белые стулья и столики. Макс и Аркадий сели и заказали кофе.

Макс взглянул на часы, водонепроницаемый хронометр на золотом браслете.

— У меня через час встреча. Я агент по аренде дома, в котором вы ночевали. Для бывшего советского гражданина сделки, связанные с недвижимостью, все равно что возвращение к жизни. У вас есть какие-либо ценности?

— Кроме книг? — спросил Аркадий.

— Кроме книг.

— Кроме радио?

— Кроме радио.

— Мне досталось в наследство ружье.

— Другими словами, нет, — Макс помолчал. — Можно кое-что устроить. Вы умны, знаете английский и немного немецкий. Если прилично одеться, будете выглядеть довольно респектабельно.

Подали кофейник, булочки с маком и клубничное варенье. Макс налил в чашки кофе.

— Трудность заключается в том, что вы, по-моему, не представляете, насколько изменился мир. Вы экземпляр из прошлого. Словно прибыли из Древнего Рима, преследуя кого-то, кто нанес оскорбление Цезарю. Ваше представление о преступнике по меньшей мере устарело. Чтобы остаться, вам придется со всем этим расстаться, выбросить все это из головы.

— Так вот и выбросить?

— Как немцы. В войну Западный Берлин был полностью разрушен, так что им пришлось все строить заново. В результате сделали из города витрину капитализма. А мы? Мы построили Стену, которая, разумеется, послужила пьедесталом для Западного Берлина.

— Почему же вы не вкладываете здесь средства?

— Это означало бы смотреть в прошлое. Откровенно говоря, Западный Берлин ничего собой не представляет. Это остров, клуб вольнодумцев и молокососов, уклоняющихся от военной службы. Но единый Берлин станет столицей мира.

— Действительно звучит заманчиво.

— Так оно и есть. Прошу прощения, но Стена была значительно более ощутимой реальностью, чем дело, которое вы расследуете. Ныне она сгинула, и Берлин наконец может процветать. Только подумайте: с лица земли стерто более двухсот километров кирпичной кладки, и в центре Берлина будет теперь застраиваться еще одна тысяча освободившихся квадратных километров. Это величайшая возможность для операций с недвижимостью за всю вторую половину двадцатого столетия.

Во взгляде Макса было столько убежденности, что Аркадий понял, что имеет дело с прирожденным бизнесменом. Макс предлагал картину будущего, и оно захватывало. Приметы будущего просматривались на протяжении всей улицы. Повсюду эхом отдавались его настойчивые звуки. Тишина царила только в здании советского посольства, неуклюжей громадой возвышавшемся над деревьями.

Аркадий спросил:

— Разделяет ли Майкл ваше представление о будущем? Для заместителя директора радиостанции по вопросам безопасности он довольно охотно приветствовал вас у себя.

— Майкл несколько отчаялся. Если американцы бросят станцию, он останется с европейскими привычками и без конкретного ремесла. У него нет диплома коммерческого администратора, есть только «Порш». Уж если он смог приспособиться к новому положению, то вам и подавно следует.

— Каким образом?

— Вас сюда привело ваше расследование. Что вы будете делать дальше — это уже другой вопрос. Займетесь серьезным делом или вернетесь назад?

— Как по-вашему?

— Буду откровенен, — сказал Макс. — Мне было бы безразлично, если бы не Ирина. Ирина — часть Берлина. У нее все шансы извлечь пользу. Зачем вам надо отбирать это у нее? У нее никогда не было возможности пользоваться благами, которые дают деньги.

— И она получит эту возможность, если будет с вами?

— Да. Я не отношу себя к совершенно непорочным людям, но состояния не сколачиваются с помощью «спасибо-пожалуйста». Готов спорить, что, когда изобрели колесо, оно наверняка кого-нибудь переехало, — Макс вытер салфеткой рот. — Я понимаю, что вы оказываете определенное влияние на Ирину. Каждый эмигрант перед кем-нибудь чувствует вину.

— В самом деле? Перед кем же чувствуете вину вы?

Однако опытного коммивояжера не обескуражишь грубостью. И Макс ответил:

— Это не вопрос нравственности. Это даже не вопрос, «вы или я?» Просто я способен перестраиваться, а вы нет. Возможно, как следователь, вы герой, но вы фигура из прошлого. Вам здесь ничто не светит. Я хочу, чтобы вы честно спросили себя, что лучше для Ирины — идти вперед или вернуться в прошлое?

— Это дело Ирины.

— Слушайте, Ренко, это же признание того, что вы хорошо знаете правильный ответ. Разумеется, решать Ирине. Но дело в том, что мы с вами знаем, что лучше. Мы только что из Москвы. Оба знаем, что, если она вернется, я смогу лучше защитить ее. Сомневаюсь, протянете ли вы там хоть один день. Значит, мы говорим о возвращении старых чувств, так, что ли? О вас обоих, как о бедных, но любящих беженцах? Когда советское правительство будет стараться депортировать вас, думаю, вам потребуется влиятельный покровитель; и, откровенно говоря, на его роль я не вижу никого, кроме себя. Как только вы решите остаться, вам придется бросить свое расследование. Ирина бросит вас тут же, едва поймет, что вы остались не только ради нее.

— Если вы так считаете, то почему же не сказали ей, что преследую-то я вас?

Макс вздохнул, как бы признавая, что он по достоинству оценил выпад Аркадия.

— К сожалению, Ирина до сих пор высокого мнения о ваших способностях. Она могла бы подумать, что вы правы. Мы на рогах дилеммы: на одном — вы, на другом — я. Мы сосуществуем. Вот почему нравственность здесь совершенно ни к чему. Поэтому нам придется прийти к какому-то соглашению.

Макс расплатился и ушел, а Аркадий в одиночестве побрел к Бранденбургским воротам с Победой в дневных одеждах медного оттенка. Вокруг нее кружили стрижи, ловя на лету насекомых. Он смешался с гуляющими по лугу туристами. Хотя брюки снизу и ботинки вымокли, холода он не чувствовал: от земли исходило летнее тепло. В траве виднелись султанчики белых цветов. Между шариками клевера сновали пчелы, восполняя упущенное во время плохой погоды. Через луг была проложена велосипедная дорожка. По ней пронеслась цепочка велосипедистов в шлемах и цветных костюмах в обтяжку — словно флаги над автоколонной. Знали ли они, что нарушают границы Максова нового Берлина?

Времени было достаточно, и Аркадий пешком отправился по Ку'дамм к станции метро «Зоо». Было такое ощущение, будто он попал во вторгшуюся стройными рядами армию восточных берлинцев, но покинул строй у первого же лотка с кроссовками. Западные берлинцы уединились за оградами кафе, но и там их преследовали цыганки с бубнами и младенцами на руках. Двое русских толкали тележку с вывешенной на плечиках военной формой. Аркадий порылся в разложенных для продажи обломках Стены с документами, удостоверяющими их подлинность. На другом столике он обнаружил автопилот и альтметр от советского вертолета. Подумал, что если подольше погулять по Ку'дамм, то, пожалуй, можно найти целый вертолет. Ровно в полдень он подошел к станции «Зоо» и набрал номер Петера. На этот раз телефон не отвечал.

Над головой остановился поезд, и из него высыпал очередной десант «осси». Толпа подхватила стоявшего в нерешительности Аркадия и вынесла его на противоположную сторону улицы, к темной мемориальной церкви, похожей на дерево, опаленное молнией. На ступенях расположились туристы с рюкзаками, глазея на уличного фокусника. Японский туристский автобус ощетинился в их сторону фотоаппаратами.

Прежний Берлин был разделен пополам и, по существу, управлялся русскими и американцами. Теперь Аркадий вряд ли встретит хоть одного американского туриста. «Может быть, — подумалось ему, — встать вместо скульптуры „Последний русский“, приняв позу продающего значок с изображением Ленина?»

Возвращаясь через поле, Аркадий увидел четыре отрезка Стены, стоявших, как надгробные камни. «Ошибается Макс, — подумал он. — Не все хотят стереть с лица земли Стену и, не задумываясь, пересчитать все на деньги. Кто-то считает, что все-таки следует сохранить память о ней».

Рядом с одним из отрезков стоял строительный кран с удлиненной стрелой. Примерно на высоте семидесяти метров на конце стрелы была подвешена квадратная клеть. На фоне неба Аркадий увидел, как на край клети поднялась человеческая фигура и прыгнула вниз. Она падала с раскинутыми руками и ногами. Еще мгновение — и прыгун исчез из виду, скрывшись за отрезками Стены.

Аркадий быстро подошел поближе. Вблизи каждый отрезок представлял собой квадрат четыре на четыре с нанесенными на него аэрозольными красками изображениями Христа, эмблемами мира, Всевидящего ока, тюремных решеток, именами и обращениями на разных языках. Позади этих вертикально стоящих бетонных квадратов за расставленными на гравии столиками сидели люди. Вывеска гласила: «Джамп кафе» (кафе «Прыжок»).

С фургона торговали бутербродами, сигаретами, прохладительными напитками и пивом. Среди посетителей были велосипедисты, несколько престарелых парочек с привязанными к стульям собаками, пара смуглых бизнесменов, которые вполне могли сойти за турок, и группа подростков со сверкающими на солнце металлическими заклепками на куртках.

Прыгун, парнишка в танковом шлеме и солдатском комбинезоне, висел вверх ногами в нескольких метрах от земли. Аркадий понял, что он висит на эластичных шнурках, прикрепленных к стреле крана. Стрела немного опустилась, и он благополучно приземлился на руки. Освободившись от шнуров, паренек под аплодисменты велосипедистов и дикие вопли своих приятелей неуверенно заковылял прочь.

Аркадия заинтересовали двое парней. Они были хорошо одеты, но на столике скопилось огромное количество бутылок пива. В плотных сутулых фигурах, в хищно изогнутых шеях было что-то знакомое. Хотя они сидели отвернувшись от него, у одного из них была запоминающаяся прическа: длинные на затылке и коротко подстриженные на висках волосы, спереди — оранжевая челка. Хотя они и не аплодировали прыгуну, за прыжками наблюдали очень внимательно.

Второй прыгун все еще находился в клети высоко над столиками. Он подтянул вверх освободившийся шнур, и видимо, сел на дно клети. Мгновение спустя он уже стоял на ее краю, держась одной рукой за канат. Тявкнул шнауцер. Хозяин тут же заткнул ему пасть сарделькой. Фигура, стоявшая на клети, казалось, выбирала место приземления.

— Давай! — крикнул по-русски парень с оранжевой челкой, словно рыбак, который видит, что другой медленно тянет сеть. — Надоело ждать!

Парнишка прыгнул. Он падал, быстро вращая руками и дрыгая ногами. На этот раз Аркадий видел, как позади свободно разматывается шнур. «Безопасность таких прыжков, — подумал он, — обеспечивается тщательными расчетами, принимающими во внимание вес прыгуна, расстояние до земли и полное растяжение шнура». Мчавшееся вниз лицо было бледным, глаза выпучены, рот широко открыт. Аркадий никогда прежде не видел человека, до такой степени переполненного чувством страха. По мере того, как шнур натягивался, все отчетливее становился слышен звук туго натянутой вибрирующей струны. Затем прыгун взлетел вверх, поднявшись на четверть высоты. После этого, пружиня, стал опускаться все ниже и все медленнее. Лицо его покраснело, рот закрылся. Подбежали две девушки в кожаных куртках и помогли ему спуститься на землю. Аплодировали все, за исключением двух южан, которые хохотали так, что даже закашлялись. Тот, который с прической, нагнулся перевести дух. Это был внук Махмуда, Али Хасбулатов.

Последний раз Аркадий видел его вместе с дедом на автомобильном рынке в Южном порту в Москве… Али хлопнул рукой по столу и вновь разразился хохотом. Со стола на гравий скатилась пустая бутылка, но он и не подумал ее поднять. Другой сидящий за столом тоже был чеченцем, но постарше, с мохнатыми бровями. Ребятам в кожаных куртках смех показался обидным, однако они ограничились лишь тем, что молча переглянулись. Али, кривляясь, распахнул руки, словно крылья, помахал ими и опустил, лениво отмахнувшись от похвал своего приятеля. Затем поднял бокал и удовлетворенно закурил.

Никто не хотел больше прыгать на его потеху. Минут через пятнадцать он с другим чеченцем направился на Потсдамер Платц, где они сели в черный «Фольксваген» с откидывающимся верхом и укатили прочь. Аркадию за машиной было не угнаться, но он смотрел теперь на Ку'дамм совсем другими глазами.

Перед универмагом он увидел двух чеченцев, облокотившихся на крыло «Альфа-Ромео». Дальше по Ку'дамм, у огромного стеклянного прямоугольника центра «Европа», четверо мафиози из Люберец втиснулись в «Гольф». На небольшой улочке с названием Фазаненштрассе размещались изысканные рестораны со стеклянными дверями и винными стойками. У одной из них прикладывался к рюмке еще один чеченец — маленький, заросший волосами человечек. В соседнем квартале долгопрудненский мафиози совершал обход магазинов модной одежды.

Аркадий снова направился на станцию метро «Зоо». В телефонных книгах и в справочной «ТрансКом» и Борис Бенц не значились. Был номер Маргариты Бенц. Аркадий позвонил.

На пятом гудке ответила Ирина.

— Алло?

— Это Аркадий.

— Как у тебя дела?

— У меня все хорошо. Извини, что побеспокоил.

— Что ты, я рада, что ты позвонил, — ответила Ирина.

— Я хотел узнать, когда у вас сегодня мероприятие. И насколько оно официально.

— В семь. Ты будешь с Максом и со мной. Не придавай значения формальностям. Поступай, как немецкие интеллектуалы: если сомневаешься, надевай черное. Все они будто в трауре. Аркадий, у тебя действительно все в порядке? Не совсем заблудился в Берлине?

— Нет, наоборот, начинаю все больше его вспоминать.

Дом, где жила Маргарита Бенц, находился всего в двух кварталах, на Савиньи Платц. Аркадий прошел мимо нескольких небольших магазинов электроники с объявлениями на польском языке. Перед ними стояли польские автомашины. Люди разгружали мешки, пахнущие дешевой социалистической колбасой, и грузили видеомагнитофоны.

Он нашел ее имя над прилично выглядящим входом. Под кнопкой звонка на третий этаж стояла надпись: «Галерея Бенц». Немного поколебавшись, Аркадий повернул назад.

Савиньи Платц состояла из двух дополняющих друг друга мини-парков. Каждый из них был обрамлен высокой живой изгородью, за которой пестрели бархатки и анютины глазки. Среди зелени скрывались удобные для свиданий беседки.

В аккуратно подстриженной изгороди было нечто такое, что заставило Аркадия пройти через парк и выйти на угол. На противоположной стороне улицы в узорчатой тени бука стояли столики ресторана. Подойдя поближе, он услышал стук посуды. У буфета, обрамленного кустами жимолости, официант разливал кофе. Четыре столика были заняты: за двумя с аппетитом обедали, по всей видимости, чиновники, два других занимали студенты, которые сидели, положив головы на руки. Столики внутри помещения не просматривались: стекла, как зеркало, отражали освещенные солнцем предметы. В отражениях окон живая изгородь парка казалась сплошной зеленой стеной.

Это была баварская пивная с видеокассеты Руди. Аркадий думал, что она была в Мюнхене: кадр был вмонтирован в фильм с видами этого города. Теперь же это предположение казалось Аркадию настолько глупым, что у него даже заныло под ложечкой. Он испытывал, конечно, и муки голода, но муки от собственной глупости были еще сильнее.

Официант пристально смотрел на него.

— Ist Frau Benz da? — спросил Аркадий.

Официант поглядел на крайний столик, тот самый, за которым фрау Бенц сидела на видеопленке.

— Nein.

Зачем нужно было вставлять Маргариту Бенц в фильм? Видимо, как предположил Аркадий, для опознания, если она раньше не встречалась с Руди и не хотела раскрывать ему свое имя. Но это была женщина, у которой был свой столик в изысканном ресторане на одной из красивейших площадей Берлина. Какие дела могли быть у нее с московским менялой?

Официант по-прежнему не сводил с Аркадия глаз.

— Danke schon, — Аркадий отступил назад, поймав в стекле собственное изображение, словно тоже вошел в тот самый кадр.

На обратном пути Аркадий купил одеяла, полотенце, мыло и пуловер интеллигентного черного цвета. В половине седьмого, спускаясь в гараж, за ним зашли Макс с Ириной.

— Вы худощавый, можете носить такие вещи, — заметил Макс. В пиджаке с медными пуговицами он, казалось, только что сошел с яхты.

На Ирине было ярко-зеленое платье, подчеркивавшее медный оттенок ее волос. Она волновалась и была настолько возбуждена, что, казалось, наэлектризовывала лифт. Аркадий был в восхищении от этой новой для него стороны ее деятельности. Он спросил:

— Судя по всему, это очень важное мероприятие. Не расскажешь мне, что это такое?

— Сюрприз, — ответила она.

— Вы разбираетесь в искусстве? — спросил Макс, словно обращаясь к ребенку.

Ирина ответила за Аркадия.

— Он это оценит.

Они сели в «Даймлер» и поехали вдоль Тиргартена в направлении Кантштрассе. Ирина повернулась к Аркадию. В полумраке ее глаза казались огромными.

— У тебя все в порядке? Я забеспокоилась, когда ты позвонил.

— Он звонил? — спросил Макс.

— Я сгораю от нетерпения, что бы там ни увидел, — сказал Аркадий.

Ирина наклонилась к заднему сиденью и пожала ему руку.

— Я так рада, что ты идешь, — улыбнулась она. — Это просто здорово.

Они оставили машину на Савиньи Платц. Направляясь к галерее, Аркадий понял, что ему предстоит быть участником значительного культурного события. Мужчины, настолько импозантные, что каждый из них вполне мог сойти за кайзера, сопровождали дам, увешанных драгоценностями. Ученого вида господа в черном шагали рядом с супругами в вязаных пальто. Попадались даже береты. Вокруг не поддающегося описанию входа в галерею толпились фотографы. Пока Ирина купалась в свете вспышек, Аркадий проскользнул внутрь. У окованного медью лифта собралась очередь. Макс повел их по лестнице, проталкиваясь наверх вдоль перил.

На третьем этаже хриплый голос позвал: «Ирина!» Прибывшие показывали приглашения у столика, но Ирину взмахом руки пригласила женщина с широким славянским лицом и черными глазами, контрастировавшими с копной золотых волос. На ней было длинное пурпурное платье, выглядевшее как церковное облачение. Она улыбалась.

— Ваши друзья? — она трижды, по-русски, поцеловалась с Максом.

— Должно быть, вы Маргарита Бенц, — сказал Аркадий.

— Надеюсь. Иначе я попала не в ту галерею, — она позволила Аркадию коснуться ее руки.

Он хотел было напомнить, что они уже встречались раньше, машина к машине: она была с Руди, а он я Яаком, но передумал. «Нет, — сказал он себе, — буду примерным гостем».

Двери были широко распахнуты. Галерея размещалась на верхнем этаже. Передвижные перегородки были расставлены так, что с одной стороны оставалось открытое пространство, а с другой выстраивался собственно демонстрационный зал с его особыми требованиями к освещению. Справа и слева от Аркадия мелькали Ирина, Макс, официантка, настороженные лица смотрителей, озабоченные лица служащих.

На стенде посреди галереи лежала потемневшая от времени прямоугольная деревянная обрешетка. Хотя и с обломанными углами, но добротная. Было видно, что сработана она на совесть. Сквозь темные пятна Аркадий смог разглядеть полустертую печать почтового ведомства третьего рейха с изображением орла, венка и свастики.

Однако его внимание привлекла работа, одиноко висевшая на дальней от двери стене. Это было небольшое квадратное полотно, выкрашенное в красный цвет. Никакого портрета, пейзажа или еще чего-нибудь. Никакого другого цвета, только красный.

Полина в Москве намалевала шесть почти таких же полотен, чтобы взорвать автомобили.

В небольшой картине, висевшей несколько обособленно, Аркадий узнал «Красный квадрат» — одну из самых известных работ Малевича. Кстати, изображенное на ней не представляло собой правильного квадрата, так как его верхний правый угол был значительно выше левого. Да и красный цвет был здесь не единственный: подойдя поближе, Аркадий увидел, что квадрат как бы плавает на белом фоне.

Казимир Малевич, сын сахарозаводчика; является, пожалуй, величайшим русским художником нашего столетия, и наверняка наисовременнейшим, хотя и умер в тридцатые годы. Он подвергался нападкам как буржуазный идеалист, его полотна были упрятаны в запасники музеев. Однако, несмотря на это, в России знали образы, созданные этим художником. Аркадий, как и многие из московских студентов, отваживался писать изображения красного квадрата, черного, белого… и производил на свет макулатуру. Малевич же создал произведения искусства, и теперь мир преклонял перед ним колени.

Галерея быстро пополнялась экспонатами. В отдельном зале висели полотна других художников русского авангарда — культурного течения, возникшего незадолго до революции и задушенного Сталиным в первые же годы советской власти. Здесь были этюды, образцы керамики и книжных переплетов. Правда, отсутствовали конфетные обертки, о которых упоминал Фельдман. Зал был практически пуст, потому что всех притягивал простой красный квадрат на белом фоне.

— Я обещала тебе, что выставка будет прекрасной. В русском языке понятия «прекрасный» и «красный» имеют один и тот же корень. Как ты ее находишь?

— Мне страшно нравится.

— Ты очень хорошо сказал.

Ирина сияла.

— Поздравляю, — сказал Макс, подходя с бокалами шампанского. — Это успех.

— Откуда у вас Малевич? — спросил Аркадий. Он не мог себе представить, чтобы Русский государственный музей одолжил одно из самых ценных своих приобретений частной галерее.

— Терпение, — сказал Макс. — Вопрос, сколько за нее дадут.

Ирина ответила:

— Ей нет цены.

— Если считать в рублях, — возразил Макс. — А здесь у людей есть марки, иены и доллары.

Спустя полчаса после открытия смотрители повели всех в демонстрационный зал, где у видеомагнитофона и параболического экрана с задней проекцией сидел видеооператор, запомнившийся Аркадию по вечеринке у Томми. Стульев не хватало, и пришедшие усаживались на пол или располагались у стены, прислонясь к ней. Аркадий слышал за спиной их замечания. Здесь были любители искусства и коллекционеры, куда более осведомленные, чем он. Но даже ему было известно: за пределами России ни о каком «Красном квадрате» Малевича не знали.

Ирина с Маргаритой Бенц прошли вперед, а Макс подошел к Аркадию. Хозяйка галереи заговорила только после того, как наступила полная тишина. Она говорила хриплым голосом с русским акцентом, и хотя Аркадий со своими познаниями в немецком языке понимал не все, общий смысл ему был ясен. Она ставила Малевича как создателя современного искусства в один ряд с Сезанном и Пикассо, а по значимости для наших дней даже несколько выше. Одним словом, считала его единственным гением нашего времени. Как вспоминалось Аркадию, проблема Малевича состояла в том, что в Кремле обитал еще один гений, Сталин, и он повелел, чтобы советские писатели и художники стали «инженерами человеческих душ». Применительно к художникам это означало, что они должны были писать не какие-то таинственные красные квадраты, а реалистические полотна, изображающие пролетариев, воздвигающих плотины, и колхозников, убирающих богатый урожай.

Маргарита Бенц представила Ирину как автора каталога. Когда Ирина вышла вперед, Аркадий увидел, что она смотрит поверх рядов сидящих на него с Максом. Он понимал, что даже в своем новом пуловере он выглядит скорее незваным гостем, нежели меценатом, тогда как Макс был полной противоположностью, по существу, полным хозяином.

Выключили свет. На экране появился увеличенный в четыре раза «Красный квадрат».

Ирина говорила по-русски и по-немецки. Русский, Аркадий это знал, был для него, немецкий — для всех остальных.

— Каталоги можно получить у входа, и то, что я сейчас скажу, в них изложено более подробно. Важно, однако, чтобы вы воочию убедились, какому исследованию подверглась картина. На экране можно будет увидеть некоторые детали, которые вы не найдете, даже если бы вам дали пощупать картину руками.

Слышать голос Ирины в темноте было и приятно и странно. Все равно что слушать ее по радио.

«Красный квадрат» сменила на экране черно-белая фотография смуглого человека с серьезным взглядом, в мягкой шляпе и пальто, стоявшего перед целой и невредимой церковью Памяти кайзера Вильгельма, той самой, которая теперь стала памятником войны.

Ирина продолжала:

— В 1927 году Казимир Малевич приехал в Берлин на ретроспективную выставку своих работ. Уже тогда он впал в немилость Москвы. В Берлине в то время было двести тысяч русских эмигрантов, в Мюнхене жил Кандинский, в Париже — Шагал, поэтесса Цветаева. В столице Франции был тогда и русский балет. Малевич тоже подумывал, куда податься. На выставке в Берлине было представлено семьдесят его полотен. Помимо этих семидесяти, он привез с собой неустановленное количество других работ. Думается, что половина того, что он создал к этому времени, была при нем. Однако, когда в июне его затребовали в Москву, он вернулся: его жена и маленькая дочь все еще оставались в России. К тому же отдел агитации и пропаганды Центрального Комитета партии все больше давил на художников, и студенты Малевича обратились к нему за защитой. Садясь в московский поезд, он распорядился, чтобы ни одну из его картин не возвращали в Россию. По окончании выставки все полотна были упакованы фирмой Густава Кнауэра, занимавшейся транспортировкой произведений искусства, и отправлены на хранение в Ганновер, в Провинциальный музей, до дальнейших указаний Малевича. Вскоре некоторые из работ были выставлены там. Но, когда в 1933 году к власти пришли нацисты и осудили «дегенеративное искусство», включая, разумеется, и русский авангард, картины Малевича уложили опять в упаковочные ящики Кнауэра и спрятали в запасниках музея. Нам известно, что в 1935 году, когда директор Нью-Йоркского музея современного искусства Альберт Барр посетил Ганновер, полотна были еще там. Он приобрел две картины и тайком вывез их из Германии, закатав в зонтик. Ганноверский музей решил, что держать у себя оставшуюся часть работ Малевича слишком опасно, и отправил их одному из тех, кто принимал художника в Берлине, а именно архитектору Гуго Гарингу. Гаринг поначалу прятал картины у себя дома, а потом, когда начались воздушные налеты на Берлин, в родном городе Биберахе, на юге страны. Семнадцать лет спустя, когда Малевича уже не было в живых, следы — ящики Кнауэра — привели хранителей Амстердамского государственного музея в Биберах к Гарингу. Они купили все имеющиеся у него работы Малевича — самое крупное ныне на Западе собрание работ художника. Судя по фотографиям Берлинской выставки, мы знаем, что пятнадцать главных картин исчезли. Однако в амстердамской коллекции содержится, как нам известно, ряд работ, привезенных Малевичем в Берлин, но не выставленных тогда на вернисаже. Для нас навсегда останется тайной, сколько таких работ исчезло. Где они? Сгорели при бомбежке Берлина? Уничтожены при пересылке ретивым почтовым инспектором, обнаружившим вдруг «дегенеративное искусство»? Или же в военной сутолоке их просто упаковали, сложили и забыли в Ганновере или на складе транспортной фирмы Густава Кнауэра в Восточном Берлине?

Место «Красного квадрата» на экране занял старый упаковочный ящик, покрытый печатями, на котором были разложены пожелтевшие листки бумаги. Тот самый, что выставлен в галерее. Ирина рассказывала:

— Данная обрешетка поступила в галерею через месяц после падения Стены. Древесина, гвозди, конструкция и накладные соответствуют упаковочным изделиям Кнауэра. Внутри находился холст размером пятьдесят три сантиметра на пятьдесят три. Сотрудники галереи сразу поняли, что обнаружили либо работу Малевича, либо искусную подделку. Так что же именно?