Людмила ретировалась.

Стас налил Аркадию.

— Интересно, донесет она об этом Майклу или нет? — он обвел комнату горящим злым взглядом, не оставляя никого без внимания. — Сброд.

Разгорелись споры. Аркадий уединился на лестничной площадке с таким же мизантропом — немцем лет двадцати с небольшим, с бегающими глазами, который, как и пристало интеллектуалу, был одет в черное. Ниже, на ступеньках, рыдала девица. «Ни одна порядочная русская вечеринка не обходится без споров и без девицы, рыдающей на лестнице», — подумал Аркадий.

— Жду, когда можно будет поговорить с Ириной, — сказал немец по-английски, с некоторым трудом подбирая нужные слова.

— Я тоже, — сказал Аркадий.

Последовало молчание, вполне устраивавшее Аркадия. Потом парень выпалил:

— Малевич бывал в Мюнхене.

— Ленин тоже, — добавил Аркадий. — Или Мейер?

— Художник.

— А-а, художник. Тот самый Малевич, художник русской революции, — Аркадий чувствовал себя несколько глупо.

— Между русским и немецким искусством существуют традиционные связи.

— Существуют.

«Кто станет с этим спорить», — подумал Аркадий.

Паренек рассматривал свои обкусанные до мяса ногти.

— «Красный квадрат» символизировал конец искусства.

— Правильно, — Аркадий одним глотком выпил полстакана водки.

Парень вдруг прыснул, словно вспомнил что-то забавное.

— В 1918 году Малевич сказал, что футбольные мячи запутанных веков сгорят в искрах кипящих световых волн.

— Кипящих световых волн?

— Кипящих световых волн.

— Потрясающе, — Аркадию захотелось узнать, что пил Малевич.

Ирина почти не оставалась одна, и Аркадий никак не мог подойти к ней. В то время как он лавировал между беседующими, его захватил Томми и подвел к висящей на стене огромной карте Восточной Европы с обозначенными свастиками и красными звездами позициями немцев и русских накануне гитлеровского вторжения.

Томми сказал:

— Потрясающе. Мне только что сказали, кем был ваш отец. Один из великих умов прошлой войны. Мне не терпится точно обозначить, где находился ваш отец, когда немцы начали терпеть поражение. Вот было бы здорово, если бы вы показали!

Это была карта вермахта. Названия населенных пунктов и рек были на немецком языке. Далеко расположенные друг от друга линии вились кругами по украинской степи; штрихи предупреждали о болотах Бессарабии; отдельными фронтами сосредоточились свастики, чтобы ринуться на Москву, Ленинград и Сталинград.

— Не имею ни малейшего представления, — ответил Аркадий.

— Ни даже намека? Ну хоть какие-нибудь эпизоды он вам рассказывал? — умолял Томми.

— Только тактику, — вмешался в разговор Макс. — Прячься по ямам и бей противника ножом в спину. Неплохая тактика, когда тебя одолели и разбили, — он повернулся к Аркадию: — Чувствуете себя побежденным? Считайте, что вопроса не было. Однако странно, что отец стал генералом, а сын следователем. Хотя сходство имеется: в обоих случаях склонность к насилию. А что думаете вы, профессор? Вы ведь медик.

Приехавший с Максом психолог все еще следовал за ним по пятам.

— Возможно, дискомфорт в условиях нормального общества, — сказал он.

— Советское общество — не нормальное общество, — возразил Аркадий.

— Тогда скажите, — заметил Макс, — объясните нам, почему вы следователь. Ваш отец предпочел убивать. Именно таким путем становятся генералами. Утверждать, что генерал ненавидит войну, все равно что утверждать, что писатель ненавидит книги. С вами иначе. Вы предпочитаете явиться на место после убийства. Вам достается кровь, и никакой забавы.

— Скорее похож на жертву, — сказал Аркадий.

— В таком случае, что вас влечет? Вы живете в одном из самых худших обществ на земле и к тому же выбираете самую худшую его часть. Чем привлекает ужасное? Коллекционированием трупов? Тем, что можно отправить в тюрьму на всю жизнь еще одну отчаявшуюся душу? Как сказал бы мой друг Томми: что ты с этого имеешь?

Вопросы неплохие. Аркадий сам задавал их себе.

— Дозволенность, — ответил он.

— Дозволенность? — удивленно повторил Макс.

— Да. Совершив убийство, человек (в случае ареста) некоторое время находится под следствием. Следователю дозволено проводить дознание на разных уровнях, он имеет возможность увидеть многое с самой неожиданной стороны. Раскрытие преступления чем-то сродни многоэтажному дому в разрезе: видишь, как один этаж следует за другим, какая дверь куда ведет.

— Итак, убийство имеет отношение к вопросам социологии.

— К советской социологии.

— При условии, что люди говорят правду. Но, я думаю, они обычно лгут.

— Убийцы лгут.

Аркадий заметил, что свита Макса переместилась к ним. Стас наблюдал за происходящим из угла. Ирина принимала участие в другом разговоре, стоя спиной к ним в коридоре, ведущем на кухню. Аркадий пожалел, что вообще раскрыл рот.

— Кстати, о правдивых ответах. Как давно вы слушаете по радио Ирину? — спросил Макс.

— Около недели.

Казалось, Макс впервые искренне удивился.

— Всего неделю?! Ирина уже давно ведет передачи. Я думал, вы скажете, что много лет преданно сидели у приемника.

— У меня не было радио, — Аркадий посмотрел в сторону коридора. Ирины там не было.

— А неделю назад оно у вас было. И вот вы в Мюнхене! И именно на этой вечеринке! Потрясающая цепь совпадений! — воскликнул Макс. — Вряд ли объяснишь это простой случайностью.

— Может быть, повезло, — вступил в разговор Стас. — Макс, нам хотелось бы побольше узнать о твоей телевизионной карьере. Что из себя представляет Донахью? И еще о твоем совместном предприятии. Я всегда представлял тебя вдохновителем, а не бизнесменом.

— Только сначала Томми расскажет мне о своей книге, — улыбнулся Макс.

— Мы как раз подошли к самому интересному, — сказал Томми.

Аркадий выскользнул из комнаты. Он нашел Ирину на кухне. Она брала сигареты из лежащего на полке начатого блока. Томми был весьма нерадивым поваром: вся кухня с ее яркой пластмассовой мебелью была сплошь усеяна кусочками моркови и листиками сельдерея. На полке для поваренных книг стоял портативный телевизор. На стене висел плакат с изображением прародительницы арийцев. Часы показывали два часа ночи.

Ирина чиркнула спичкой. Аркадий вспомнил, как тогда, при самой первой их встрече, она, испытывая его, попросила дать ей прикурить. На этот раз не попросила об этом.

Ему вспомнилось, что в тот, первый раз, он был невозмутим. Теперь во рту пересохло, дыхание перехватило, слова куда-то провалились. Зачем ему нужно снова пытаться заговорить с ней? Проверить, до какой глубины унижения он способен пасть? Или же, как собака Павлова, он напрашивался на пинки?

Самым необычным было то, что Ирина в значительной мере оставалась все той же Ириной и в то же время не имела с ней ничего общего. Словно в знакомую ему оболочку вселилась совсем другая женщина. Ирина сложила руки на груди. Кашемир и золото не имели ничего общего с тряпьем, в котором она щеголяла в Москве в давние времена. Внешний облик, который он все годы хранил в памяти, остался прежним, но это была всего лишь маска. Из-под маски смотрели совсем другие глаза.

Аркадию довелось побывать во льдах Арктики. Но там было не так холодно, как сейчас в комнате. Такое бывает, если ты когда-то был близок с женщиной, а теперь больше не мил ей, испарился из ее памяти, как бы вращаешься вокруг Солнца, лучи которого погасли для тебя.

— Как ты сюда попал? — спросила она.

— Стас привез.

Она нахмурилась.

— Стас? Я слышала, что он тебя и на радио привозил. Я же говорила тебе, что он провокатор. Сегодня он зашел слишком далеко…

— Ты меня помнишь? — спросил Аркадий.

— Разумеется, помню.

— Сдается, что нет.

Ирина вздохнула. Даже себе он показался жалким.

— Конечно, я тебя помню. Просто много лет о тебе не вспоминала. На Западе все по-другому. Мне надо было на что-то прожить, найти работу. Встречала множество разных людей. Жизнь стала другой, я сама стала другой.

— Не оправдывайся, — прервал ее Аркадий.

Судя по ее объяснению, они словно два слоя земной коры, движущиеся в противоположных направлениях. Она говорила спокойно, логично, не сомневаясь в своей правоте.

Ирина спросила:

— Надеюсь, я не очень навредила твоей карьере?

— Самую малость.

— Ты так меня расстроил. Не стоит этого делать, — сказала она, хотя по ней это было незаметно.

— Не буду. Слишком на многое надеялся. Возможно, воспоминания подвели.

— По правде говоря, я тебя почти не узнала.

— Неужели так хорошо выгляжу? — спросил Аркадий.

Жалкая шутка.

— Слышала, что дела у тебя идут хорошо.

— Кто тебе сказал? — спросил Аркадий.

Ирина прикурила сигарету от сигареты. «Почему русским надо непрерывно дымить?» — подумал Аркадий. Она пристально глядела на него сквозь колеблющиеся волны дыма. Лицо ее было обрамлено шелковистыми волосами. Он представил ее в своих руках. Это не было игрой воображения, это было воспоминание. У него сохранилось ощущение прикосновения ее щеки, ее нежного лба.

Ирина передернула плечами.

— Макс был мне другом и опорой много лет. Я так рада снова его видеть.

— Вижу, что он здесь пользуется популярностью.

— Неизвестно, почему он вернулся в Москву. Тебе он помог, так что у тебя нет причин жаловаться.

— Лучше бы я был здесь, — сказал Аркадий.

«А что, если встать и пересечь комнату? — подумал он. — Если подойти и просто дотронуться до нее? Станет ли это прикосновение мостом между прошлым и настоящим»? «Нет», — было написано на ее лице.

— Поздно. Ты не пошел за мной. Все живущие здесь русские либо эмигрировали, либо перебежали. Ты не сделал ни того ни другого.

— КГБ предупредил…

— Я бы поняла, если бы ты остался на год или два, но ты остался навсегда. Ты оставил меня одну. Я ждала в Нью-Йорке — ты не приехал. Я поехала в Лондон, чтобы быть ближе, — ты не приехал. Когда я узнала, где ты, то оказалось, что ты занимаешься точно тем же, чем и раньше, — служишь полицейским в полицейском государстве. Теперь наконец ты приехал, но не за тем, чтобы видеть меня. Ты здесь для того, чтобы кого-то арестовать.

Аркадий начал было:

— Я не мог приехать без…

Ирина прервала его:

— Думаешь, я тебе помогу? Как вспомню о том времени, когда действительно хотела тебя видеть, а тебя не было… Слава Богу, был Макс. И Макс, и Стас, и Рикки — все они так или иначе имели мужество бежать — переплыть, уехать, выпрыгнуть из окна, но бежать. Ты на это не пошел, поэтому не имеешь никакого права никого из них осуждать, расспрашивать их о чем-либо и даже просто быть сейчас с ними. А что до меня, так ты умер.

Она прихватила пачку сигарет и вышла. В кухню, пританцовывая и напевая какую-то мелодию, вернулся Томми. Ноги его не слушались. На голове была немецкая каска. В каске — дырка.

Аркадию было знакомо это настроение.

Банк «Бауэрн-Франкония» располагался в старинном баварском дворце, сложенном из известняка и покрытом красной черепицей. Внутри все было сплошь отделано мрамором и темным деревом. Слышалось сдержанное гудение компьютеров, вычислявших непостижимые простому смертному процентные ставки и обменные курсы. Когда Аркадия поднимали в лифте и вели по коридору с вычурными лепными украшениями, он испытывал робость, словно переступил порог церкви с незнакомыми ему обрядами.

Шиллер держался напыщенно. Он сидел за столом неестественно выпрямившись. На вид ему было лет семьдесят. Ясные голубые глаза, розовое лицо. Серебристые волосы, зачесанные назад, открывали узкий лоб. Из кармашка темного костюма, какие носят банкиры, выглядывал кончик льняного носового платка. Рядом с ним стоял загорелый белокурый молодой мужчина в легкой куртке и джинсах. Голубые глаза и выражение сдерживаемого высокомерия придавали ему сходство с пожилым господином Шиллером.

Шиллер внимательно прочел письмо, напечатанное Аркадием на бланке Федорова.

— Значит, так выглядит старший советский следователь? — сказал он.

— Боюсь, что так.

Аркадий предъявил удостоверение. Раньше он не обращал внимания на потертые углы и трещины на сгибе. Держа красную книжечку на расстоянии вытянутой руки, Шиллер разглядывал фотографию. Даже побрившись, Аркадий ощущал, что одежда на нем выглядела так, словно он, прежде чем одеться, посидел на ней. Он боролся с желанием разгладить мятую складку на брюках.

— Петер, проверь, пожалуйста, — обратился Шиллер к белокурому мужчине.

— Не возражаете? — спросил тот Аркадия с вежливостью, с какой обращаются к подозреваемому.

— Пожалуйста.

Петер включил настольную лампу. Когда он нагнулся к свету, низ куртки приподнялся, обнажив пистолет в кобуре.

— Почему Федоров не приехал с вами? — спросил Шиллер Аркадия.

— Он просит извинить его. Утром у него группа служителей церкви, потом — исполнители народных песен из Минска.

Петер вернул удостоверение.

— Не возражаете, если позвоню?

— Разумеется, нет, — ответил Аркадий.

Петер стал звонить, а Шиллер не спускал глаз с посетителя. Аркадий поднял глаза. На потолке на небесно-голубом фоне были изображены упитанные херувимы с крошечными крылышками. Стены цвета дрезденской лазури придавали помещению мрачноватый вид. На стенах вперемешку с гравюрами висели написанные маслом портреты банкиров нескольких поколений. Казалось, что этих добрых бюргеров сначала бальзамировали, а потом уже увековечивали на холсте. На полке покоились расположенные по годам тома международных договоров, а под хрустальным колпаком стояли бронзовые часы с вращавшимся вокруг оси маятником. Аркадий заметил черно-белую фотографию с изображением обгоревшего остова здания. В кирпичные стены краями упиралась провалившаяся крыша. На переднем плане среди груды обломков стояла ванна с краном. Рядом — сбившиеся в кучку люди в серой одежде перемещенных лиц.

— Интересный снимок банка, — заметил он.

— Это действительно банк, — ответил Шиллер. — Наше здание после войны.

— Поразительное впечатление.

— Большинство стран уже оправились от удара, — сухо заметил Шиллер.

Наконец Петер до кого-то дозвонился.

— Алло! — он заглянул в письмо. — Федоров у себя? Где его можно найти? Не скажете ли точно когда? Нет-нет, благодарю, — он положил трубку и кивнул Аркадию: — Группы религиозных деятелей и певцов.

— Федоров занятой человек, — подтвердил Аркадий.

Шиллер сказал:

— Ваш Федоров идиот, если он думает, что банк «Бауэрн-Франкония» считает себя обязанным расследовать деятельность немецкого подданного. И только кретин может представить себе, что «Бауэрн-Франкония» пойдет на сделку с советским партнером.

— Таков уж Федоров, — согласился Аркадий, словно чудачества атташе вошли в легенду. — Меня лишь просили разобраться в этом деле без особой огласки. Насколько я понимаю, банк совсем не обязан помогать.

Шиллер ответил:

— У нас нет никакого желания помогать.

— Я тоже не вижу в этом необходимости, — согласился Аркадий. — Я говорил Федорову, чтобы он информировал министерство и предал дело огласке: привлек Интерпол, передал дело в суд — чем больше гласности, тем лучше. Только так можно защитить репутацию банка.

— Доброе имя банка можно защитить, попросту вычеркнув его из докладных записок о Бенце, — сказал Шиллер.

— Правильно, — согласился Аркадий. — Но учитывая сложившееся в Москве положение, никто в консульстве не осмеливается взять на себя такую ответственность.

— Вы бы взяли? — спросил Шиллер.

— Взял бы.

— Дед, хочешь моего совета? — спросил Петер.

— Разумеется, — ответил Шиллер.

— Спроси, сколько ему надо, чтобы он оставил банк в покое. Пять тысяч марок? Если он заодно с Федоровым, десять тысяч? Все эти расспросы о «ТрансКоме», Бенце и «Бауэрн-Франконии» для отвода глаз. Я смотрю на него и знаю, что он лжет. Нюхом чую. Это же чистый рэкет, им нужен выкуп. Предлагаю обзвонить другие банки и выяснить, обращались ли к ним Федоров и Ренко со своей историей о совместных предприятиях и расследованиях. Надо немедленно позвонить генеральному консулу, заявить официальный протест, а затем пригласить адвоката. Ну как?

Тонкие губы банкира были не способны даже изобразить улыбку. Хотя глаза смотрели молодо, взгляд был твердый. Шиллер разглядывал Аркадия, как мелкую монету.

— Согласен, — сказал он. — Вероятно, ты никогда в жизни не встречал ничего более похожего на правду. С другой стороны, Петер, ты ни разу не встречал советского банкира. Никаких сомнений, что банк не знает и никоим образом не имеет отношения к утверждениям лица, на которое ссылается советское консульство. Разумеется, мы не считаем себя обязанными чем-либо помогать консульству. Однако…

Он замолчал, задумавшись. Затем собрался с мыслями и поглядел на Аркадия.

— Банк не будет участвовать в расследовании, номой внук Петер из чистой любезности к «Бауэрн-Франконии» вызвался помочь вам, на строго доверительной основе, конечно.

Возмущение, написанное на лице Петера, сменилось на кислое выражение готовности.

— На неофициальной основе, — сказал Петер.

— Каким образом вы можете помочь? — спросил Аркадий.

Петер показал удостоверение, выглядевшее намного элегантнее того, что предъявил Аркадий: настоящая кожа, золотое тиснение, цветная фотография одетого в темно-зеленую куртку и фуражку лейтенанта мюнхенской полиции Шиллера Петера Кристиана. Такой сюрприз превосходил все расчеты Аркадия. Правда, он попал в собственную ловушку, потому что, откажись он от предложения, немцы будут звонить в консульство, пока не доберутся до Федорова.

— Сочту за честь, — промолвил Аркадий.

Полицейская машина Петера Шиллера представляла собой бело-зеленую «БМВ» с радиотелефоном под приборной доской. Синяя «мигалка» лежала на заднем сиденье. Петер сидел с пристегнутым ремнем безопасности и всегда сигналил, уступая путь велосипедистам, сошедшим со своей дорожки, или минуя пешеходов, послушно ожидающих, когда загорится зеленый свет, хотя в пределах видимости не было ни одного автомобиля. При этом он, казалось, с радостью переехал бы всякого, кто пошел бы на красный.

— Держу пари, что радиотелефон включен, — сказал Аркадий.

— Конечно.

Вопреки здравому смыслу, Аркадию не хватало смертельной гонки Яака и самоубийственных бросков московских пешеходов. Петер выглядел так, словно для поддержания формы он ежедневно вместо штанги поднимал молодого бычка. Куртка на нем была желтого цвета. Аркадий заметил, что желтый цвет всех оттенков был самым популярным в Мюнхене.

— Ваш дед хорошо говорит по-русски.

— На Восточном фронте научился. Был там в плену.

— У вас тоже неплохой русский.

— Считаю, что все полицейские должны его знать, — ответил Петер.

Они ехали в южном направлении, в сторону двух шпилей на Фрауенкирхе в центре города. Петер переключил передачу, чтобы пропустить чистенький, как игрушечка, трамвай. «Чтобы загореть так, как Петер Шиллер, нужно приложить немало усилий, — подумал Аркадий. — Лыжи зимой, плавание летом».

— Ваш дед сказал, что вы вызвались нам помочь. В чем именно? — спросил он.

Прежде чем ответить, Петер дважды невозмутимо на него посмотрел.

— Борис Бенц среди преступников не числится. Фактически мы знаем только, что, согласно данным службы регистрации автомашин, у Бенца светлые волосы, карие глаза, что родился он в 1955 году в Потсдаме и что он не носит очков.

— Женат?

— На Маргарите Штейн, советской еврейке. Данные на нее?

— Для начала хватит медицинских данных, данных об уплате налогов, месте работы и о прохождении военной службы.

— Потсдам находится, вернее, находился в ГДР. Понимаете ли, теперь мы все в одной Германии, но многие восточногерманские документы еще не перевезли в Бонн.

— А как насчет телефонных разговоров?

— Тс-с… Законом запрещена запись телефонных разговоров без решения суда. У нас здесь законы строгие.

— Понятно. Кроме того, есть таможенный контроль. Вы у них не наводили справки?

— Бенц может быть дома, а может находиться и где-нибудь в Западной Европе. После создания ЕЭС паспортного контроля, по существу, нет.

— На каких машинах он ездит? — спросил Аркадий.

Поддаваясь игре, Петер улыбнулся.

— На его имя зарегистрирован белый «Порш-911».

— Номерной знак?

— Не думаю, что я вправе давать более полную информацию.

— Что тут такого? Позвоните в Потсдам и запросите сведения оттуда.

— Для частных нужд? Это совершенно недопустимо.

У обелиска, в отличие от московских кольцевых развязок, машины не мчались с космической скоростью. В Москве, особенно зимой, грузовики и легковые машины громыхали по перекрестку с управляемостью диких быков. Здесь же водители, велосипедисты и пешеходы, казалось, получили распорядок на весь день. Словно дом отдыха размером с город. Петер улыбнулся, будто ему предстояло целый день развлекаться.

— Много здесь убийств? — спросил Аркадий.

— В Мюнхене?

— Да.

— Бывают пивные убийства.

— Пивные?

— Во время осенних праздников бывают порой пьяные стычки. Случается, кого-нибудь убивают.

— И эти убийства не похожи на водочные?

— Знаете, что говорят в Германии о преступности? — задал вопрос Петер.

— Что же?

— Говорят, что она противоречит закону, — ответил Петер.

Аркадий узнал деревья Ботанического сада. Как только «БМВ» остановилась у светофора, он вышел, затем вернулся и сунул в карман Петеру листок бумаги.

— Здесь номер факса в Мюнхене. Узнайте, кому он принадлежит, если это не противозаконно. На другой стороне номер телефона. Позвоните мне по нему в пять.

— Ваш номер в консульстве?

— Меня там не будет. Это частный номер. «Моя личная минута в будке», — подумал Аркадий.

— Ренко! — крикнул Петер Аркадию, когда тот уже был на тротуаре. — Держитесь подальше от банка.

Аркадий шел не останавливаясь.

— Ренко! — прокричал Петер вдогонку. — Передайте Федорову, что я сказал.

Аркадий купил мыло и веревку, вернулся в пансионат, выстирал рубашки и белье и повесил сушиться. С нижнего этажа доносились дразнящие запахи сдобренной специями баранины. Есть, однако, не хотелось. Им овладела такая апатия, что он еле двигался. Он постоял у окна, глядя на улицу в сторону стрелочных путей и следя за лениво маневрирующими поездами. Рельсы блестели, как след улитки, — наверное, сразу пятьдесят параллельных линий и столько же стрелок, переводящих локомотив с одной линии на другую. Как легко и незаметно для себя человек движется параллельно той жизни, которую он думал прожить, а потом — спустя годы — прибывает к месту назначения и видит, что оркестр ушел, цветы завяли, любовь осталась в прошлом. Лучше быть дряхлым и сгорбившимся, опирающимся на палочку, чем просто так вот опоздать.

Он повалился на кровать и сразу же погрузился в тяжелый сон. Ему снилось, что он в локомотиве. Он машинист, обнаженный до пояса, сидящий в кабине с приборами и рукоятками. За окном летит синее небо. На плече — легкая женская рука. Он не поворачивает головы, опасаясь, что ее там не окажется. Они едут по берегу моря. Локомотив идет без рельс, вздымая песок. На волнах вдали играют, отражаясь, солнечные лучи. Прибрежные волны лениво накатываются друг на друга и исчезают в песке. Над волнами носятся прекрасные чайки. Ее ли это рука или только воспоминание о ней? Он радовался тому, что не надо оглядываться и что можно поддерживать движение поезда одним усилием воли. Но колеса со скрежетом останавливаются. Солнце садится. Волны поднимаются черной стеной и уносят с собой дачи, автомашины, милиционеров, генералов, китайские фонарики и праздничные пироги.

Аркадий в панике открыл глаза. Он лежал в темноте. Поглядел на часы: десять вечера. Он спал десять часов, проспал звонок Петера Шиллера, если только тот звонил.

Кто-то стучал в дверь. Он поднялся и смахнул с веревки развешенные сушиться рубашки и брюки.

Он не узнал гостя — грузного американца с торчащими жесткими волосами и выжидательной улыбкой.

— Помните меня? Я Томми. Прошлой ночью вы были у меня на вечеринке.

— А, вы были в каске. Верно? Как вы меня разыскали?

— Узнал у Стаса. Я не отстал от него, пока он мне не сказал, где вас искать. А потом стучал в каждую дверь, пока не нашел вас. Можно поговорить?

Аркадий впустил его и стал искать рубашку и сигареты.

Вельветовый пиджак Томми едва сходился на животе. Он вошел на цыпочках, неловко держа руки.

— Вчера я говорил вам, что изучаю вторую мировую войну — для вас Великую Отечественную. Ваш отец был одним из известнейших советских генералов. Мне бы, естественно, хотелось еще поговорить с вами о нем.

— Не помню, чтобы мы вообще о нем разговаривали, — Аркадий сел и стал натягивать носки.

— Вот именно. Дело в том, что я пишу книгу о войне. С позиций советского человека. Не мне говорить вам о жертвах, которые понес ваш народ. Во всяком случае, одна из причин, почему я работаю на Радио «Свобода», — это чтобы собирать информацию. Когда приезжают интересные люди, я с ними беседую. Я слышал, вы скоро уедете из Мюнхена, поэтому и пришел к вам.

Аркадий занялся поиском ботинок. Он слушал Томми невнимательно.

— Вы берете у них интервью для станции?

— Нет, только для себя, для книги. Меня интересует нечто большее, чем военная тактика, — столкновение личностей. Я надеялся поглубже понять личность вашего отца.

За окном, на пристанционных путях, — созвездие сигнальных огней. Аркадий различал бегающие по товарным вагонам лучи фонарей и слышал тяжелый стук сцепок.

— Кто вам сказал, что я скоро уезжаю? — спросил он.

— Говорят.

— Кто говорит?

Томми приподнялся на цыпочках.

— Макс, — прошептал он.

— Макс Альбов? Вы его хорошо знаете?

— Макс возглавлял русский отдел. А я работаю в «красных архивах». Мы много лет работали вместе.

— Что такое «красные архивы»?

— Самая большая на Западе библиотека с материалами о Советском Союзе. Она находится на Радио «Свобода».

— Вы дружили с Максом?

— Хотелось бы думать, что мы все еще друзья, — Томми достал магнитофон. — Для начала я хотел бы остановиться на решении вашего отца остаться у немцев в тылу и вести партизанскую войну.

Аркадий спросил:

— Вы знаете Бориса Бенца?

Томми, откинувшись, ответил:

— Встречались однажды.

— Каким образом?

— Как раз перед отъездом Макса в Москву. Разумеется, никто не знал, что он уезжает. Он был с Бенцем.

— И с тех пор больше не видели Бенца?

— Нет. Да и эта встреча была случайной. Мы с Максом не ожидали увидеть друг друга.

— Вы встречались с Бенцем только раз и тем не менее запомнили его.

— Учитывая обстоятельства, да.

— Кто там был еще?

Томми трудно было усидеть на стуле, подол рубашки совсем вылез из-под пиджака.

— Персонал, клиенты. Никого из них я с тех пор не видел. Может, сейчас неподходящее время для нашей беседы?

— Самое подходящее. Место, где вы встретились с Бенцем и Максом?

— «Красная площадь».

— В Москве?

— Нет.

— Значит, в Мюнхене.

— Это клуб.

— А сейчас он открыт?

— Конечно.

— Покажите мне его, — Аркадий взял пиджак. — Я расскажу вам все о войне, а вы мне о Бенце и Максе.

Томми сделал решительный вдох.

— Если бы Макс все еще работал у нас на радио, вы бы не вытянули из меня ни слова…

— Машина есть?

— Что-то вроде, — ответил Томми.

Аркадию никогда еще не доводилось ездить на гэдээровском «Трабанте» — бочонке из стекловолокна с килями позади. Два его цилиндра издавали отрывистый треск. Дым валил не только из выхлопной трубы, но и из керосиновой печки, расположенной на полу между ногами. Они ехали со спущенными ветровыми стеклами, потому что задние стекла были закреплены наглухо. Всякий раз, когда их обгоняли другие машины, «Трабант» подпрыгивал в их выхлопной струе.

— Ну и как? — спросил Томми.

— Все равно что ехать по шоссе в инвалидной коляске, — ответил Аркадий.

— Это скорее средство вложения капитала, чем автомобиль, — сказал Томми. — «Траби» — часть истории. Если не считать, что он тихоходный, опасный и загрязняет воздух, это, возможно, самый эффективный образец современной мировой техники. Он дает пятьдесят миль в час и может ехать на метане или дегте, а возможно, и на средстве для ращения волос.

— Это уже ближе к русскому.

И действительно: по сравнению с «Трабантом» «Жигули» Аркадия казались роскошной машиной. Даже польский «Фиат» и тот был лучше.

— Через десять лет за ним будут гоняться коллекционеры, — пообещал Томми.

Они выехали за город: темная равнина с цепочками огней, обозначавшими шоссейные магистрали. Аркадий повернулся посмотреть, не следует ли кто сзади, и сиденье под ним затрещало.

— Все немецко-русские отношения — абсолютно немыслимая вещь, — начал Томми. — Исторически немцы всегда двигались на восток, а русские всегда на запад. Добавьте к этому расистские законы нацистов, объявлявших всех славян «недочеловеками», пригодными лишь для того, чтобы быть рабами. С одной стороны Гитлер, с другой — Сталин. Вот вам и война.

На лице вновь появилась уверенная, дружелюбная улыбка. «Одинокий человек, — подумал Аркадий. — Кто другой поздно ночью отправился бы с русским следователем?» По полосе обгона их нагнала автоцистерна и, засасывая воздух, с ревом промчалась мимо. «Траби» отчаянно затрясло, а Томми засиял от удовольствия.

— Я близко познакомился с Максом еще до того, как перешел в «красные архивы». Тогда я руководил секцией обзора программ. Я не составлял программы: у меня были сотрудники, которые их готовили. Радио «Свобода» работало строго в соответствии с указаниями. Самые ярые антикоммунисты у нас — это, например, монархисты. Считается, что мы, и это само собой разумеется, проводники демократии, но порой в наши передачи вкрадывается антисемитизм, порой — чуточку сионизма. Для равновесия. Мы также переводим программы, чтобы президент знал, что идет в эфир. Так или иначе, но мне жилось легче, когда Макс был руководителем русского отдела. Он понимал американцев.