Не остановившись, чтобы подхватить все еще горящий факел, оставленный им на выходе, юноша отчаянно нырнул в темную пещеру, ухитрившись в этой адской темноте ощупью отыскать путь наверх по крутому склону. Шатаясь, спотыкаясь и ударяясь обо что-то на каждом повороте, он, наконец, выбрался к внешнему выходу, в укромную долину за холмами в Синкоре.

К его удивлению, за время его отсутствия на внешний мир опустились сумерки. Звезды зажглись над угрюмыми утесами, ограждавшими долину, и небеса цвета выгоревшего пурпура пронзил острый рог янтарного месяца. Все еще опасаясь преследования великанских стражей и предчувствуя гнев дядюшки Парноса, Цитра поспешил назад, к маленькому горному озерцу, собрал стадо и погнал его домой по необозримым темным холмам. Во время пути лихорадка то настигала, то вновь отпускала его, принося с собой причудливые видения. Он забыл свой страх перед Парносом. Более того, забыл, что он Цитра, скромный и незаметный пастух. Он возвращался не в жалкую хижину Парноса, выстроенную из глины и хвороста, а в другое жилище. В городе с высокими куполами перед ним распахнутся ворота из полированного металла; кроваво-красные знамена будут реять в душистом воздухе; серебряные трубы, голоса белокурых одалисок и черных дворецких встретят его, короля, в тысячеколонном зале. Древняя роскошь королевской власти, привычная, как воздух и свет, вновь окружит его, и он, король Амеро, недавно взошедший на трон, будет править, как правили его отцы, над всем королевством Калица на берегу восточного моря. Жестокие кочевники будут приезжать на косматых верблюдах в его столицу и привозить пошлину — бурдюки с финиковым вином и добытые в пустыне сапфиры, а галеры с утренних островов станут выгружать в его портах полугодовую дань специй и причудливо окрашенных материй.

Возникая и исчезая, точно приступы бреда, но с четкостью повседневных воспоминаний, безумие приходило и уходило, и он снова становился племянником Парноса, в сумерках возвращавшимся домой со своим стадом.

Точно разящий клинок, красная луна опустилась на мрачные холмы, когда Цитра достиг грубого деревянного загона, в котором дядюшка Парнос держал своих коз. Как Цитра и думал, старик поджидал его у ворот, держа в одной руке глиняный фонарь, а в другой колючую хворостину. Он начал бранить мальчика со старческой брюзгливостью, размахивая хворостиной и обещая выпороть его за опоздание.

Цитра даже не вздрогнул перед этой угрозой. В своем видении он снова был Амеро, юным королем Калица. Пораженный и изумленный, он видел перед собой в колеблющемся свете фонаря грязного и дурно пахнущего старца, которого он не знал. Он едва мог понять речь Парноса, его гнев удивлял, но не пугал юношу; а козий дух оскорблял его обоняние, привыкшее только к изысканным ароматам. Как будто впервые в жизни, он услышал блеяние усталого стада и в изумлении воззрился на плетеный загон и стоявшую за ним хижину.

— Так-то ты платишь мне за мое добро? — кричал Парнос. — И это после того, как я, выбиваясь из сил, вырастил тебя, словно своего сына! Треклятый идиот! Неблагодарное отродье! Если ты потерял хоть одну дойную козу или козленка, я шкуру с тебя спущу!

И, приняв молчание юноши за простое проявление непокорности, он начал хлестать его хворостиной. После первого же удара яркое облако, затмившее разум Цитры, растаяло, и, проворно уворачиваясь от розги, он попытался рассказать дяде о новом пастбище, которое нашел среди холмов. При этих словах старик перестал бить его, и юноша продолжил свой рассказ о странной пещере, которая привела его в неведомый сад. В подтверждение своей истории он полез за пазуху туники в поисках украденных кроваво-красных плодов, но они исчезли, и непонятно было, потерялись ли они в темноте или же исчезли посредством колдовских чар.

Парнос, прерывая племянника частыми ругательствами, сначала слушал его с явным недоверием. Но по мере того, как Цитра рассказывал, он умолк, а когда рассказ подошел к концу, вскричал дрожащим голосом:

— Будь проклят этот злосчастный день, ибо ты блуждал в заколдованном краю. Поистине, среди холмов нет такого озера, как ты описал, и в это время года ни один пастух не смог бы найти такое пастбище. Все это были видения, предназначенные для того, чтобы ввести тебя в заблуждение, и бьюсь об заклад, что это была не простая пещера, а врата ада. Я слышал, как мой отец рассказывал, что сады Тасайдона, повелителя семи преисподних, в нашем краю лежат близко к поверхности земли, и пещеры уже открылись, и смертные, не подозревая об этом, входят в проклятые сады и, прельщенные адскими плодами, вкушают их. И настигает их безумие, и многие печали, и вечные муки, ибо говорят, что Демон не забывает ни об одном украденном яблоке и, в конце концов, взимает свою плату. О горе, горе! Козье молоко целый месяц будет кислым от травы с колдовского пастбища; и после того, как я столько лет тебя кормил и заботился о тебе, мне придется взять другого отрока пасти мое стадо.

И снова обжигающее облако окутало Цитру, пока он слушал слова дяди.

— Старик, я тебя не знаю, — сказал он недоуменно, а потом продолжил, используя вежливые слова придворной речи, половина из которых была непонятна Парносу. — Мне кажется, будто я заблудился. Позвольте осведомиться, где находится королевство Калиц? Я его король, недавно коронованный на царство в великом городе Шатайре, где тысячелетиями правили мои отцы.

— Аи! Аи! — запричитал Парнос. — Мальчишка обезумел. Это все потому, что он попробовал дьявольское яблоко. Сейчас же прекрати бормотать и помоги мне подоить коз. Ты не кто иной, как сын моей сестры Аскли, родившийся девятнадцать лет назад, после того как ее муж умер от дизентерии. Она ненадолго его пережила, и я, Парнос, вырастил тебя, как сына, а козы выкормили тебя своим молоком.

— Я должен отыскать мое королевство, — упорствовал Цитра. — Я заблудился в темноте, в этих незнакомых местах, и не помню, как пришел сюда. Старик, ты дашь мне кров и пищу на эту ночь, а на рассвете я отправлюсь в Шатайр, к восточному морю.

Парнос, дрожа и испуганно бормоча, поднес свой глиняный фонарь к лицу мальчика. Перед ним стоял незнакомец, в чьих широко раскрытых удивленных глазах отражалось пламя золотистых ламп. В поведении Цитры не было безумия, только какаято благородная гордость и отрешенность, и он носил свою ветхую тунику с неизъяснимой грацией. Его манеры и речь звучали совершенно немыслимо. Старик, шепча что-то себе под нос, больше не принуждал мальчика помогать и принялся за дойку.

Цитра встал рано на рассвете и в изумлении вгляделся в заляпанные грязью стены лачуги, в которой жил с рождения. Все было ему чуждо и удивительно; особенно его тревожила собственная обожженная солнцем смуглая кожа, ибо это вряд ли пристало молодому королю Амеро, кем он себя считал. Его положение казалось в высшей степени необъяснимым, и он чувствовал настоятельную необходимость как можно быстрее отправиться домой.

Юноша тихонько поднялся с подстилки из сухой травы, служившей ему ложем. Парнос, лежащий в противоположном углу, все еще спал, и Цитра постарался не разбудить незнакомца. Его одновременно озадачивал и отталкивал этот омерзительный старик, накануне вечером накормивший его грубой просяной лепешкой с густым козьим молоком и сыром и приютивший в зловонной хижине. Он обратил не слишком много внимания на бормотание и брань Парноса, но было очевидно, что старик сомневался в его королевском ранге, и даже более того, был одержим каким-то странным заблуждением относительно его личности.

Покинув убогую лачугу, Цитра направился по тропинке, вьющейся в восточном направлении между каменистыми холмами. Он не знал, куда она ведет, но рассудил, что Калиц, самое восточное королевство Зотика, должен быть где-то там, откуда вставало солнце. Перед ним в видениях, словно прекрасный мираж, реяли зеленеющие долины его королевства, и вздымающиеся купола Шатайра громоздились, подобно утренним облакам, на востоке.

Все это казалось ему воспоминаниями вчерашнего дня. Он не мог восстановить в памяти обстоятельства своего отъезда и отсутствия, но, несомненно, страна, которой он правил, была недалеко.

Тропинка петляла между невысокими холмами, и Цитра вышел к небольшой деревушке Сит, жители которой его знали. Сейчас это место казалось ему абсолютно незнакомым, всего лишь кучкой жалких лачуг, вонючих и полусгнивших. Люди окружили его, называя по имени, но лишь таращили глаза или глупо хихикали, когда он спросил о дороге к Калицу. Казалось, никто из них даже не слышал об этом королевстве или о городе Шатайре. Заметив странности в поведении Цитры и решив, что он повредился умом, жители стали насмехаться. Дети швыряли в него комьями земли и камнями, гоня его прочь из Сита, и он пошел дальше на восток по дороге, которая вела из Синкора в соседние долины страны Жель.

Поддерживаемый только мечтой о своем потерянном королевстве, юноша многие месяцы брел по дорогам Зотика. Люди высмеивали его, когда он заговаривал о своем королевском ранге или спрашивал о Калице; но многие, считая безумие печатью святости, давали ему кров и пищу. Через необозримые виноградники Жели и по улицам шумного города Истанама, через высокие перевалы Иморта, где снег лежит до начала осени, и по соленой пустыне Дхир Цитра следовал за этой яркой величественной мечтой, которая сейчас превратилась лишь в его воспоминание. Он шел и шел на восток, иногда путешествуя с караванами, чьи предводители надеялись, что присутствие юродивого принесет им удачу, но чаще шагал, как одинокий бродяга.

Иногда на короткий миг наваждение покидало его, и он снова превращался в простого пастуха, заплутавшего в незнакомых королевствах и тосковавшего по голым холмам Синкора. Затем он вновь вспоминал свое царствование, пышные сады Шатайра и его великолепные дворцы, имена и лица тех, кто служил ему после смерти отца, короля Эльдамака, и его собственное воцарение на троне.

В середине зимы, в дальнем городе Ша-Караге, Цитра встретил нескольких торговцев амулетами из Устейма, странно усмехнувшихся в ответ на его вопрос, не могут ли они указать ему дорогу в Калиц. Перемигиваясь, когда он говорил о своем королевском ранге, купцы сказали, что Калиц находится в нескольких сотнях лиг к востоку от Ша-Карага.

— Славься, о король! — с глумливыми почестями прокричали они. — Царствуй долго и радостно в Шатайре.

Сердце Цитры наполнилось радостью, когда он в первый раз за все время своего путешествия услышал о своем потерянном королевстве и понял, что оно было не сном и не бредом безумца. Не задерживаясь в Ша-Караге, он торопливо отправился на восток...

Когда первая весенняя луна хрупким полумесяцем взошла на вечернем небе, он понял, что приближается к концу своего пути. Ибо Канопус ярко горел на восточных небесах, окруженный свитой более маленьких звезд, точно такой же, каким мальчик однажды видел его с террасы дворца в Шатайре.

Его сердце сильно колотилось, наполняемое радостью возвращения домой, но юноша был очень удивлен запустением и безлюдьем окрестностей, по которым проходил. Не было путешественников, двигавшихся из Калица в Синкор и обратно, и ему встретилось лишь несколько кочевников, исчезнувших при его приближении, точно пустынные гиены. Дорога заросла травой и кактусами, и только следы зимних дождей бороздили дорожную пыль. Вскоре он увидел на обочине вырезанный из дерева дорожный столб, в виде стоящего на задних лапах льва, отмечавший западную границу Калица. Его голова раскрошилась, тело и лапы покрылись лишайниками, и казалось, что он был заброшен вот уже долгие годы. Гнетущая тревога зародилась в душе Цитры, ибо только в прошлом году, если память его не подводила, он проезжал мимо этого льва вместе с отцом, Эльдамаком, во время охоты на гиен, и отметил новизну столба.

Сейчас он смотрел с высокого пограничного гребня на Калиц, лежавший у моря подобно длинному зеленому свитку. К его удивлению и ужасу, обширные поля были увядшими, как осенью; полноводные реки превратились в тонкие ручейки, терявшиеся в песках, а холмы оголились, точно ребра мумии, не завернутой в саван, и не было видно никакой зелени, за исключением той скудной растительности, которая одевает пустыню весной. Ему показалось, что вдалеке, у пурпурного моря, он заметил сияние мраморных куполов Шатайра, и в страхе, что его королевство поразили какие-то злые чары, поспешил в город. И в ярком свете весеннего дня ему открылась удручающая картина: пустыня поглотила все его королевство. Пусты были плодородные некогда поля, безлюдны деревни. Хижины обвалились, превратившись в кучи обломков, фруктовые сады высохли, точно пораженные непрерывной тысячелетней засухой, оставившей после себя лишь несколько черных гнилых пней.

Поздним днем он вошел в Шатайр, бывший когда-то благородным владыкой восточного моря. Улицы и гавань были одинаково пустынны, и тишина царила на разбитых крышах и разрушенных стенах. Великолепные бронзовые обелиски позеленели от старости, а огромные мраморные храмы богов Калица покосились и осели.

Медленно, точно боясь удостовериться в том, чего он давно ожидал, Цитра вошел во дворец монархов, но не тот, каким он его помнил, в великолепии парящего мрамора, полускрытого цветущими миндальными и сандаловыми деревьями, и с бьющими ввысь фонтанами. Дворец абсолютно обветшал, он стоял посреди разоренного сада в лучах иллюзорного розового заката, угасавшего над куполами. Сумерки опустились на разоренный дворец, в одно мгновение придав ему мрачность мавзолея.

Он никак не мог понять, как давно заброшено это место. Смятение охватило его; Цитра был подавлен страшной утратой и отчаянием. Казалось, не осталось никого, кто мог бы поприветствовать его в этих развалинах. Подходя к воротам западного крыла, он увидел будто бы дрожащие тени, появившиеся из тьмы внизу портика. Несколько подозрительных личностей, одетых в отвратительные лохмотья, подобрались к нему по выщербленному полу. Клочья одежды свисали с тощих плеч, и на всех лежала невыразимо ужасная печать нищеты, грязи и болезни. Когда они приблизились, Цитра увидел, что у большинства не было какого-либо члена или части лица, и все люди обглоданы проказой.

Его затошнило от омерзения, и на миг он утратил дар речи. Но прокаженные приветствовали его сиплыми криками и глухим кваканьем, считая еще одним изгнанником в их разрушенном жилище.

— Кто вы, о живущие в моем дворце в Шатайре? — требовательно спросил он. — Я король Амеро, сын Эльдамака, вернувшийся из дальних странствий, чтобы вновь воцариться на троне Калица.

При этих словах в рядах прокаженных послышалось омерзительное хихиканье, больше похожее на клекот.

— Это мы короли Калица, — ответил один из них. — Эта земля еще столетия назад превратилась в пустыню, и город Шатайр давно обезлюдел, если не считать таких, как мы, кого изгнали из других мест. Юноша, ты можешь разделить это королевство с нами, ибо здесь не важно, королем больше или меньше.

С непристойной дерзостью прокаженный глумился над Цитрой и высмеивал его, и тот, стоя среди убогих осколков своей мечты, не мог найти слов, чтобы ответить дерзкому. Однако один из самых старых прокаженных, почти полностью обглоданный болезнью, не разделял веселья своих товарищей и, казалось, над чем-то раздумывал. Наконец он сказал Цитре хриплым голосом, исходившим из черной впадины его зияющего рта:

— Я немного знаю историю Калица, и имена Амеро и Эльдамака кажутся мне знакомыми. В прошедшие времена двух правителей действительно звали так, но я не знаю, кто из них был отцом, а кто — сыном. Увы, оба давно в могиле со всеми остальными из их династии, в глубоких склепах под дворцом.

В сгущающихся сумерках из темных руин выползли другие прокаженные и кольцом окружили Цитру. Услышав, что он предъявил права на царствование в пустынном королевстве, некоторые ушли и тотчас вернулись опять, захватив с собой плошки с вонючей водой и какой-то заплесневевшей пищей, которую протянули Цитре, шутовски кланяясь, точно придворные, служащие монарху.

Юноша с отвращением отвернулся от подношения, хотя и испытывал сильный голод и жажду, и побежал сквозь мертвые сады мимо высохших фонтанов и пыльных лужаек. За спиной он слышал издевательское веселье прокаженных, но звук постепенно ослабевал, и, казалось, они не стали преследовать его. Огибая огромный дворец, он не встретил никого из этих созданий. Ворота южного и восточного крыльев были пусты и темны, но он не стал заходить внутрь, зная, что лишь опустошение и вещи еще более худшие могут ожидать его там.

Обезумевший и отчаявшийся, он подошел к восточному крылу и остановился в темноте. Уныло и с каким-то странным отчуждением он осознал, что именно эту террасу над морем вспоминал так часто на протяжении своего долгого пути. Голы были когда-то усыпанные цветами кровати, деревья сгнили в покосившихся кадках, плиты пола выщербились и раскололись. Но милосердные сумерки скрывали убогий вид развалин, и, точно грустя о былом, под пурпурным сводом вздыхало море, а грозная звезда Канопус всходила на востоке, окруженная менее яркими звездами.

Горечь разъедала сердце Цитры, ибо мечта, поманившая его, лопнула, как мыльный пузырь. Яркое сияние Канопуса заставило его поморщиться, но прежде чем он успел отвернуться, столб мрака, темнее ночи и гуще любой тучи, взметнулся на террасе, затмив лучезарную звезду. Тень вырастала прямо из гранитной плиты, вздымаясь все выше и выше, и приняла очертания одетого в броню воина. Казалось, этот воин смотрит с огромной высоты прямо на Цитру, и глаза его под опущенным забралом шлема светились и передвигались, как шаровые молнии в темноте.

Неотчетливо, как увиденное в давнем сне, Цитра вспомнил мальчика, который пас коз на выжженных солнцем холмах и однажды нашел пещеру, открывшую ему вход в сады необыкновенной страны чудес. Бродя там, мальчик попробовал кроваво-красный плод и испытал леденящий ужас перед великанами в черной броне, охранявшими волшебный сад. И опять он был тем самым мальчиком, но каким-то непостижимым образом оставался и королем Амеро, искавшим в разных странах свое потерянное королевство, и нашедшим, в конце концов, на его месте лишь мерзость запустения.

И сейчас, когда трепет пастуха, повинного в посягательстве на колдовской сад и в воровстве, боролся в его душе с гордостью короля, он услышал голос, раскаты которого звучали в небе подобно грому с высоких облаков в весенней ночи:

— Я посланник Тасайдона, который в положенное время посылает меня ко всем, кто прошел сквозь нижние ворота и отведал плодов его сада. Ни один человек, вкусивший этих плодов, не сможет остаться таким, каким был до этого. Но если одним они дарят забвение, то другие, наоборот, обретают память. Знай же, что в другом рождении, многие годы назад, ты действительно был королем Амеро. Память об этом воскресла в твоей душе, стерла воспоминания настоящей жизни и погнала на поиски своего древнего королевства.

— Если это правда, то я пострадал дважды, ибо, будучи Амеро, я лишен царства и царствования, а оставаясь Цитрой, я не смогу забыть о своей потерянной королевской власти и вновь обрести то довольство, которое знал простым пастухом.

— Молчи и слушай, ибо есть еще один путь, — произнесла тень голосом тихим, словно шепот далекого океана. — Могущество Тасайдона не знает границ, и он милостив к тем, кто служит ему и признает его власть. Поклянись в своей преданности и обещай ему свою душу, и он щедро вознаградит тебя. Если ты захочешь, своим колдовством он воскресит прошлое, погребенное под руинами Дворца. Ты вновь станешь королем Амеро и будешь править Калицем. Все будет точно таким же, как в прошедшие года, а мертвые лица и опустевшие поля вновь наполнятся цветением жизни.

— Я принимаю обязательство, — ответил Цитра. — Клянусь быть верным Тасайдону и отдать ему душу, если он вернет мне мое королевство.

— Это еще не все, — вновь заговорила тень. — Ты вспомнил не всю свою прошлую жизнь, а только те годы, которые соответствуют твоему теперешнему возрасту. Может быть, став Амеро, ты пожалеешь о своей участи, и если эта жалость овладеет тобой и заставит забыть о своих королевских обязанностях, колдовство потеряет свою силу и растает как дым.

— Так тому и быть, — согласился юноша. — Я принимаю и это условие как часть сделки.

Не успел он договорить, как тень, заслоняющая Канопус, исчезла. Звезда горела с первозданной яркостью, как будто миг назад облако тьмы не закрывало его. Не ощущая никакой перемены, смотрящий на звезды стал не кем иным, как королем Амеро, а бедный пастух Цитра, равно как и посланник Тасайдона, и клятва, данная повелителю тьмы, исчезли из его памяти, как дурной сон. Запустение и разруха, царившие в Шатайре, оказались не более чем фантазией какого-то сумасшедшего пророка, ибо Амеро уловил аромат душистых цветов, смешанный с соленым дыханием моря, а тихий шепот набегающих на берег волн заглушали нежное пение лир и визгливый смех рабынь во дворце за его спиной. До него доносились мириады звуков ночного города, где его подданные веселились и пировали. С непонятной болью и смутным ощущением счастья отвернувшись от звезды, Амеро увидел сверкающие ворота и окна отцовского дворца и ослепительный свет тысяч факелов, затмивший звезды в небе над Шатайром.

Старые хроники говорят, что на правление короля Амеро пришлось много лет процветания. Мир и достаток царили в королевстве Калиц. Ни засуха, ни морские бури не нарушали его покой, и подвластные ему острова и далекие страны в положенный срок присылали дань. И Амеро был доволен, по-королевски роскошествуя в пышно украшенных гобеленами залах дворца, наслаждаясь яствами и винами и слушая восхваления своих музыкантов, дворецких и наложниц.

Когда годы его жизни уже перевалили за середину, на Амеро время от времени стала находить та пресыщенность, которая часто подстерегает баловней фортуны. В такие моменты он отходил от надоевших развлечений двора и находил утешение в цветах, зелени и стихах старинных поэтов. Таким образом он не допускал пресыщения, и, поскольку обязанности правителя не слишком обременяли его, все еще находил свою королевскую власть весьма приятной.

Но однажды поздней осенью звезды точно прогневались на Калиц. Падеж скота, болезни растений и чудовищный мор пронеслись по всему королевству, точно на крыльях невидимых драконов. Морское побережье осаждали и беспощадно разоряли пиратские галеры. На востоке грозные банды грабителей нападали на проходящие через Калиц караваны, а на юге жестокие пустынные племена совершали набеги на деревушки, лежащие близ границы. Беспорядки и смерть царили повсюду, и страна наполнилась печалью и стенаниями.

Глубоко было волнение Амеро, каждый день слушавшего горестные жалобы. Он был не слишком искусен в правлении огромным королевством и совершенно непривычен к тяжким испытаниям власти. Ему приходилось искать помощи придворных, чьи советы только ухудшали положение. Беды королевства все умножались и умножались. Не встречая достойного сопротивления, дикие племена пустыни все больше смелели, а пираты, как стервятники, рыскали у берегов. Голод, засуха и мор терзали несчастную страну, и растерянному Амеро казалось, что ни одно средство уже не поможет против этих напастей, а его корона превратилась в невыносимо тяжелое бремя.

Тщась забыть собственное бессилие и горькую судьбу королевства, он ночи напролет предавался беспутству. Но вино почему-то больше не дарило забвения, а любовь — прежних восторгов. Он искал других развлечений, призывая к себе все новых паяцев, шутов и скоморохов и собирая заморских певцов и игроков на диковинных музыкальных инструментах. Каждый день король обещал награду тому, кто сможет отвлечь его от забот. Веселые песни и волшебные баллады о былом исполняли ему знаменитые менестрели. Чернокожие девушки севера с янтарными браслетами на руках и ногах кружились и извивались перед ним в своих сладострастных плясках. Трубачи дули в рога химер, играя неслыханные затейливые мелодии. Карлики-дикари выбивали на барабанах из кожи людоедов тревожную дробь, а люди, одетые в шкуры и чешую полумифических чудовищ, застывали в гротескных позах и ползали по залам дворца. Но ничто не могло развеять горестные думы короля.

Однажды днем, когда он понуро сидел в зале аудиенций, в его покои вошел бродяга со свирелью в изношенной домотканой одежде. Глаза музыканта сияли ярко, точно угли в только что разворошенном костре, а лицо дочерна загорело под палящими лучами чужеземных солнц. Приветствуя короля без обычного подобострастия, он представился пастухом, пришедшим в Шатайр из уединенной страны гор и долин, лежащей на закате.

— О король, я знаю мелодии, дарящие забвение, — сказал он, — и я сыграю их тебе, хотя мне и не нужна обещанная тобой награда. И если мне случится развлечь тебя, в должное время я потребую свое вознаграждение.

— Играй же, — повелел Амеро, чувствуя пробуждение слабого интереса при смелых словах музыканта.

И загорелый пастух незамедлительно начал играть на своей тростниковой свирели музыку, звучавшую подобно плеску вод в тихой долине и песне ветра в уединенных холмах. Нежно-нежно пела свирель о свободе, мире и забвении, царящих за безбрежным пурпуром дальних горизонтов, и рассказывала о месте, где года не бегут с железным грохотом, но тихо текут, как зефир, играющий с цветочными лепестками. Где все беды и тревоги мира теряются в безбрежных лигах тишины, и бремя власти становится легким, словно пушинка. Где пастух, идущий за стадом по солнечным холмам, обретает безмятежность более сладкую, чем вся власть монархов.

Сладкое колдовство мелодии оплетало сердце короля Амеро все сильнее и сильнее. Утомительность власти, заботы и тревоги — все уплыло по волнам Леты. Перед ним, рожденные музыкой, проплывали видения зачарованных мирных долин, купающихся в зелени, и он сам был пастухом, идущим по заросшей травой тропинке или отдыхающим на берегу сонно журчащего ручейка.

Он едва услышал, что звук свирели совсем стих. Но видение померкло, и к Амеро, грезившему об уделе пастуха, вновь вернулись тревоги короля.

— Продолжай! — крикнул он темнолицему музыканту. — Назови свое вознаграждение и играй еще!

Глаза пастуха вновь блеснули, как угли костра вечерней порой.

— Я потребую свою награду лишь тогда, когда пройдут века, и многие королевства исчезнут с лица земли, — сказал он загадочно. — Как бы то ни было, я сыграю для тебя еще раз.

Все утро король внимал колдовской свирели, певшей о дальней стране покоя и забвения. С каждой новой мелодией чары, казалось, все сильнее действовали на него, и все более ненавистной становилась королевская власть, и сама роскошь его дворца угнетала и подавляла. Амеро больше не мог выносить богато изукрашенное ярмо своих обязанностей, и безумная зависть к беззаботной судьбе пастуха обуяла его. Уже в сумерках он отпустил приставленных к нему слуг, и, оставшись наедине с музыкантом, заговорил:

— Отведи меня в свою страну, о чужеземец, где я тоже мог бы вести простую жизнь пастуха.

Переодетый в чужую одежду, чтобы его подданные не могли узнать своего короля, он вместе с темнолицым пастухом тайно выбрался из дворца через никем не охраняемую заднюю дверь. Ночь, точно бесформенное чудище, угрожающе склонила над ними серповидный рог месяца, но на улицах города ночная тьма отступала перед светом мириадов светильников. Никто не остановил Амеро и его спутника, и они направились к воротам города. Король не сожалел о своем покинутом троне, хотя на пути им постоянно встречались похоронные носилки с жертвами мора, и костлявые от голода лица, мелькая в сумерках, точно обвиняли его в малодушии. Беглец не замечал их, ибо его глаза застилала мечта о тихой зеленой долине в стране, затерянной далеко за пределами стремительного потока времени с его постоянной суетой и горестями.

Но вдруг на Амеро, идущего вслед за музыкантом, обрушилась какая-то странная слабость, и он споткнулся, пораженный сверхъестественным страхом и изумлением. Уличные огни, только что мерцавшие перед ним, мгновенно исчезли в темноте. Громкий городской шум превратился в гробовую тишину, и, подобно хаотичной смене образов в беспорядочном сне, высокие дома, казалось, беззвучно обрушились и пропали, как тени, и звезды засияли над разрушенными стенами. Все чувства и мысли Амеро пришли в смятение, и его сердце наполнилось гнетущей тьмой опустошения. Перед ним пронеслась вся череда долгих пустых лет его жизни, утраченное величие, и он осознал дряхлость и обветшалость окружающих его обломков. Его ноздрей коснулся сухой запах плесени, принесенный с развалин ночным ветром, и смутно, точно припоминая что-то давно известное, он ощутил, что пустыня правила его величественной столицей, Шатайром.

— Куда ты привел меня? — закричал Амеро черному пастуху.

Лишь саркастический смех, подобный раскату грома, был ему ответом. Бледный призрак пастуха, нечеловечески огромный, возвышался во мгле, изменяя очертания, вырастая все выше и шире, пока, наконец, его очертания не превратились в фигуру гигантского воина в темной броне. Странные воспоминания заклубились в мозгу Амеро, и он начал смутно вспоминать мрачное нечто из его прошлой жизни... Непонятным образом, неизвестно где, в незапамятные времена он был тем самым пастушком из его грез, довольным и беззаботным... И он забрел в странный сияющий сад и съел кроваво-красный плод...

И вдруг точно молния озарила его разум, и он вспомнил все, и понял, что возвышающаяся над ним тень была посланником ада. Под его ногами лежал растрескавшийся пол выходящей на море террасы, и звезды, сиявшие в небе над вестником Тасайдона, предшествовали Канопусу, но сам Канопус был скрыт плечом Демона, Где-то далеко в пыльной тьме хрипло хохотали и кашляли прокаженные, бродя по разрушенному дворцу, что когда-то был резиденцией королей Калица. Все было в точности таким, как до заключения сделки, по условиям которой канувшее в Лету королевство воскресло по воле ада.

Невыносимая мука, точно зола догоревшего погребального костра или пыль осыпавшихся развалин, душила Цитру. Незаметно и искусно Демон заставил его отказаться от всего, что он имел. Он не знал, было ли все это лишь привидевшимся ему сном, колдовскими чарами или явью, случилось ли только однажды или уже повторялось не раз. Все обратилось в тлен, и он, дважды проклятый, должен вечно вспоминать и оплакивать то, что потерял.

И в отчаянии он закричал посланнику:

— Я нарушил условия сделки с Тасайдоном. Бери же мою душу и неси в подземелья, где он восседает на троне из горящей меди, ибо я готов выполнить свою клятву!

— Мне незачем забирать твою душу, — был ответ, прозвучавший, как зловещий рокот надвигающейся бури. — Ты можешь остаться здесь с прокаженными или вернуться назад к Парносу и его козам, если захочешь — это ничего не изменит. Во все времена, в каком бы месте ты ни находился, твоя душа будет частью черной империи Тасайдона.