— Но простудиться вы, надеюсь, не хотите, миледи?… Еда и лекарства уложены в карету. С разрешения миледи, пойду сказать Луэлле и виконтессе, что уже пора садиться в экипаж.

— Минуточку, Гвиннет, — остановила Элизабет служанку. — Вы с Луэллой прокатитесь сегодня на облучке рядом с кучером. Мне нужно поговорить с виконтессой. С глазу на глаз, понимаешь?

Гвиннет покосилась на округлившийся живот хозяйки и ухмыльнулась.

— Отлично понимаю, миледи. Мы с Луэллой запросто вскарабкаемся на облучок. Да и погода сегодня на диво хороша.

Элизабет подошла к конторке и вынула из ящика последнее письмо Гэррэта. Оно было написано накануне сражения у Престона, в котором роялисты потерпели сокрушительное поражение. До той поры вести от него приходили регулярно и содержали немало забавных наблюдений из жизни шотландского двора. Хотя шутки Гэррэта временами казались вымученными, всё же его письма были пронизаны теплотой и дружелюбием, и всё семейство, включая Элизабет, по многу раз перечитывало их.

Письмо, написанное в августе, сильно отличалось от предыдущих. Если бы Элизабет не знала почерк Гэррэта, она могла бы поклясться, что его писал другой, незнакомый ей человек. И вот теперь она решила перечитать письмо, что, признаться, делала часто за последние два месяца.

«Моей семье.

Если коротко, положение таково: мы стоим лицом к лицу с армией Кромвеля. Возможно, это последнее крупное сражение в войне, которую мы ведём вот уже несколько лет. Неприятель значительно превосходит нас числом. Поскольку король находится в заточении, может статься, что исход боя не имеет уже никакого значения. Тем не менее долг заставляет меня выступать в едином строю с моими товарищами по оружию.

Говорю вам всем — до свидания, а вернее, прощайте.

Гэррэт, виконт Чествик, граф Рейвенволд».

Это короткое, безликое послание было совсем не в духе Гэррэта. Элизабет аккуратно сложила бумагу и снова спрятала в ящик. После сражения они с леди Элизабет Кэтрин посылали одно письмо за другим, чтобы узнать о судьбе Гэррэта, но оставшиеся в живых кавалеры не имели ни времени, ни возможности разыскивать пропавших без вести товарищей, а уж тем более отвечать на письма их родственников.

Гадая про себя, что же случилось с мужем, Элизабет тихонько прочитала молитву во спасение его жизни.

— Элизабет! — донеслось со двора. Леди Кэтрин стояла у запряжённой кареты и махала ей рукой.

Господи! Погрузившись в невесёлые мысли, она заставила себя ждать! Подхватив юбки, Элизабет вышла из комнаты и торопливо спустилась по лестнице вниз.

Когда карета далеко отъехала от замка, Элизабет наконец отважилась заговорить:

— Леди Кэтрин, я должна сообщить вам нечто важное.

Та насторожилась.

— Ты получила весточку от Гэррэта?

— Нет. А новость касается меня лично.

Она всмотрелась в глаза матери Гэррэта и решила, что тянуть больше нельзя.

— Дело в том, что я в тягости. И ребёнок должен появиться на свет в феврале. Разумеется, если всё пойдёт хорошо.

— Благодарение господу! — воскликнула леди Кэтрин, обнимая невестку. — А я ведь знала! Знала! Даже если нас окутал непроглядный мрак, господь всегда посылает нам лучик света и надежды. О, дитя моё, я так рада за тебя и Гэррэта! — Леди Кэтрин выпустила Элизабет из объятий и откинулась на подушки сиденья.

— Внук или внучка! — восторженно продолжала она. — Как подумаешь об этом, прямо дух захватывает! Наконец-то, наконец-то я стану бабушкой! А девочки — тётками! Мне просто не терпится рассказать им об этом.

Справившись с волнением, виконтесса застенчиво добавила:

— И что это я раскудахталась? Ведь не я, а ты должна бы им об этом рассказать.

Элизабет улыбнулась:

— Буду только рада, если это сделаете вы.

— И какой у тебя срок?

— Уже больше четырёх месяцев. По моим расчётам, дитя родится в середине февраля.

— Эта новость приведёт Гэррэта в восторг. Нет, мы просто обязаны отыскать его!

Элизабет отвернулась к окну, чтобы леди Кэтрин не заметила в её глазах тревоги. Что, если её первенец появится на свет сиротой?

— Завтра же отправлю ещё оно письмо.

Леди Кэтрин кивнула.

— Скажи, тебя не тошнит по утрам? Когда я вынашивала своих старшеньких, меня тошнило, а потом я забыла об этом и думать.

И всю дорогу леди Кэтрин неустанно расспрашивала Элизабет о её самочувствии, а заодно делилась собственным опытом.

Весточка от Гэррэта пришла в замок Рейвенволд через неделю после того, как Элизабет поделилась своим секретом с леди Кэтрин. Сначала гонец приехал в Чествик, где верные слуги, оставленные Крейтонами охранять дом, рассказали ему, куда переехали родственники Гэррэта. К тому времени, когда гонец доскакал до замка Рейвенволд, он валился с ног от усталости и голода.

Элизабет сразу обратила внимание, что письмо было написано не рукой Гэррэта, а другим человеком. Порасспросив гонца, графиня сердечно его поблагодарила:

— Да благословит вас бог, сэр! Ваши преданность и мужество будут достойным образом вознаграждены.

И она велела Гвиннет позаботиться о гонце, а Уилу — отсыпать ему горсть золотых.

Когда служанка и гонец ушли, Элизабет удалилась в кабинет. Прочитав письмо, она в отчаянии закрыла лицо руками. Тут дверь с грохотом распахнулась, и в комнату ворвалась леди Кэтрин.

— Прости за вторжение, но я слышала, что в замок прискакал гонец, и… — Она осеклась, увидев горестное лицо Элизабет.

— Господи, только не это…

Элизабет встала из-за стола.

— Гэррэт жив, но в сражении под Престоном получил тяжёлое ранение, и все решили, что он убит. Его оставили на поле битвы, и если бы не англиканский священник, который обходил поле в поисках раненых и услышал его стоны, Гэррэт скорее всего умер бы. Священник спрятал его от «железнобоких», а с темнотой отвёз в Ормскирк, где Гэррэта приютил один из сторонников короля.

Голос Элизабет предательски дрожал.

— Пуля попала не в Гэррэта, а в его коня. Тот на всём скаку рухнул и придавил всадника. У Гэррэта вывих бедра и сломаны кости таза. По словам гонца, священник вправил ему вывих и, как мог, стянул повязкой сломанные кости. Тем не менее при малейшей попытке пошевелить ногами Гэррэт испытывает невыносимые боли.

Леди Кэтрин стояла рядом с Элизабет, бледная как мел.

— Когда было отправлено письмо?

— Восемнадцатого сентября.

— Стало быть, с тех пор прошло уже несколько недель. — Леди Кэтрин упала в кресло, закрыла лицо руками и простонала: — Что же, что с моим сыном?…

Элизабет мысленно кое-что прикинула и, преклонив колена у кресла свекрови, сказала:

— Приободритесь, леди Кэтрин. Гэррэт жив — и это главное. Как только его привезут в Чествик, ручаюсь, мы с вами его выходим.

— В Чествик? — леди Кэтрин выпрямилась в кресле и поспешно смахнула слёзы.

— Именно. Гонец сказал, Чествик ничуть не пострадал. Нам нужно ехать, но прежде я пошлю Уила и Уинтона за Гэррэтом, дав им самых лучших лошадей. Тем временем мы с вами, взяв только самое необходимое, помчимся в Чествик. Слуги же соберут ваши вещи, погрузят в фургоны и двинутся следом за нами. Таким образом, когда Уил и Уинтон привезут Гэррэта, у нас все уже будет готово, чтобы немедленно приступить к лечению.

Элизабет подхватила леди Кэтрин под локоть, помогла ей подняться на ноги и повела к двери.

— Пойдёмте, леди Кэтрин. С помощью девочек мы успеем собраться и выехать ещё до восхода.

Начался ноябрь, и Элизабет места себе не находила от волнения — Гэррэт все не ехал и не ехал. И вот пасмурным днём, собирая на грядках осеннюю морковку, она услышала пронзительный крик Гвиннет, которая в окно неустанно следила за дорогой.

— Едут, миледи, едут! Уил и Уинтон везут хозяина! Они уже близко, миледи! Они уже почти приехали!

Элизабет уронила мешок. Даже не смахнув ошмётки грязи с юбки и не обтерев рук, она выбежала во двор, где уже выстроилось всё семейство Крейтон и почти вся челядь. Два рослых лакея держали наготове носилки и тёплые одеяла.

Ожидание длилось бесконечно, и во дворе воцарилась напряжённая тишина.

— Вижу! — крикнул один из лакеев, а вслед за ним закричали и другие: — Видим, едут!

Все глаза смотрели теперь, как тяжёлая карета, перевалив через бугор, появилась в дальнем конце аллеи. Элизабет мгновенно узнала правившего лошадьми Уила. Уинтон, должно быть, сидел в карете с раненым.

Сердце Элизабет от волнения колотилось так сильно, что едва не выпрыгивало из груди.

Не вытерпев ожидания, она подхватила юбки и бегом бросилась к карете.

Уил придержал коней, и Элизабет, обмирая, распахнула дверцу кареты. Небывало мрачный Уинтон протянул ей руку и пробормотал:

— Залезайте поскорее, миледи, а то он может простудиться.

Элизабет торопливо забралась в карету. На сиденьях лежала закутанная в одеяла фигура. Присев на край этого ложа, Элизабет откинула одеяла — и едва узнала Гэррэта в странном существе с обострившимися, как у мертвеца, чертами и бессмысленным взглядом.

— Гэррэт! — позвала она.

— Был Гэррэтом, — пробормотал живой мертвец.

Элизабет пронзила острая, нестерпимая боль. Её золотой рыцарь, её античный бог исхудал как щепка, и его обмётанные губы кривились от боли.

— Господи, Гэррэт, что же с тобой сделали! Теперь ты дома, — прошептала она, склонясь к мужу. — И ты непременно поправишься — вот увидишь. А ещё… У нас с тобой будет ребёнок — ты слышишь, Гэррэт? Ребёнок!

Глаза Гэррэта тупо смотрели сквозь неё.

— Нам пришлось давать ему настой опия, — пояснил Уинтон, — иначе, миледи, мы бы его просто не довезли — от самого Ормскирка милорда терзали невыносимые боли.

— Теперь он дома, — сказала Элизабет. — Мы его выходим.

Уинтон скептически поджал губы.

— Мы с Уилом показывали его врачу в Честере. Так врач откровенно заявил, что его лордство вряд ли сможет когда ходить.

— Не может быть! — Элизабет задохнулась.

— Ещё как может, — мрачно сказал Уинтон. — После этого визита, когда я поил милорда опием, он выхватил у меня бутылочку и хотел выпить её всю, целиком. Только потому, что он ужасно ослаб, мне удалось вырвать у него бутылочку. Иначе, миледи, сами понимаете, что могло случиться. Честно говоря, не могу его за это осуждать. Малейшее движение — и он начинает испытывать адские мучения.

Элизабет застонала, вспомнив, каким сильным и подвижным был прежде её муж. А какой ловкий наездник!

— Бог мой! Почему ему выпали такие муки? Скажи, какой человек в целом свете заслужил подобные страдания? Уж разве что самый великий грешник или негодяй из негодяев…

— Кромвель, к примеру, — бросил Уинтон.

— Я не позволю своему мужу страдать, — страстно заявила Элизабет. — А врача, наговорившего милорду мерзостей, следовало бы повесить! — Горящий взгляд графини Рейвенволд впился с лицо Уинтона. — Господу удалось воскресить Лазаря из мёртвых. Вот и мы — с божией помощью — поднимем милорда на ноги. — Она схватила тонкую, высохшую руку мужа. — Гэррэт, ты просто обязан поправиться — хотя бы ради ребёнка, которого я ношу под сердцем! Обещаю тебе — ты снова начнёшь ходить. Не сдавайся, Гэррэт, — очень тебя прошу!

Услышав о ребёнке, Уинтон на миг просиял, но потом помрачнел пуще.

— Уж если кому по силам исцелить его лордство — то только вам, миледи. Боюсь, однако, дело вам предстоит непростое, ох, непростое!

— Вся моя жизнь складывалась непросто, Уинтон, — сказала Элизабет, прижимаясь щекой к руке Гэррэта. — Его лордство снова начнёт ходить. Вот увидишь!

Последующие дни показали, что пробудить интерес к жизни у человека, который страдает от адских болей, — тяжкий, подчас непосильный труд.

Благодаря усилиям Элизабет и заботам леди Кэтрин и её дочерей Гэррэт наконец прибавил в весе. И всё же им владели только два чувства: мучительная боль и полнейшая апатия. Ел он мало и просил об одном — принести ему настойку опия.

Он, правда, не знал, что Элизабет по возможности вместо опия даёт ему отвары лечебных и сонных трав, подкрашивая микстуру мелом, чтобы она по цвету не отличалась от любимой настойки Гэррэта.

По мере того как приём опия сокращался, у Гэррэта появилась бессонница, стали дрожать руки, начались сильнейшие мышечные спазмы, а главное — он сделался невероятно раздражителен. Как бы то ни было, Элизабет не хотела, чтобы её муж вечно пребывал в мире грёз, а потому пошла на вынужденные меры — через две недели окончательно запретила давать ему эту настойку. Это, однако, не прошло бесследно, и раздражительность Гэррэта возросла. Временами казалось, что он просто-напросто помешался.

— Прямо не знаю, что и делать, святой отец, — на следующее утро сказала Элизабет священнику. — Тело моего мужа выздоравливает, но постоянные боли и беспомощное состояние калечат его душу.

Священник вздохнул:

— У господа иной взгляд на страдания, нежели у нас, смертных. В Писании сказано, что страдания облагораживают человека. Вспомни, что и сам Христос претерпел наихудшие на свете муки. — Священник помолчал, подыскивая подходящие слова. — Чтобы выковать подкову, я беру заготовку и нагреваю её в горниле добела, чтобы выжечь из металла вредные примеси, ржавчину и шлаки. Потом бью по раскалённому металлу молотом, чтобы придать изделию законченную форму, а после бросаю в холодную воду, чтобы металл обрёл прочность стали. В руках вседержителя мы всё равно что подкова в руках кузнеца. Страдание делает нас чище и лучше, выжигает вредные примеси, которые есть не только в металле, но и в каждом человеке… А потом молот господень перековывает нас в нечто полезное.

— Молот господень? — Элизабет нахмурилась. — Слишком уж сильно он бьёт Гэррэта, а заодно — и всю его семью. Что мы ни перепробовали, чтобы вызвать у него интерес к жизни, отвлечься от своих страданий, ничто не помогает. С каждым днём он все больше отстраняется от нас и замыкается в себе. — Женщина посмотрела на свой огромный живот. — Кажется, он даже не вполне понимает, что скоро станет отцом. Или же не хочет понимать — почему?

— Возможно, потому, что сам беспомощен, как новорождённое дитя. И может остаться беспомощным до конца своих дней.

— Эта мысль мне почему-то не приходила в голову, — призналась Элизабет, устыдившись собственной недогадливости.

— Каждому мужчине — тем более такому сильному и отважному, как его милость граф, — трудно смириться с мыслью, что остаток жизни он проведёт прикованным к постели, находясь в полной зависимости от тех, кто его окружает. — Отец Игнатий помолчал. — Тем не менее, когда мы признаемся перед лицом господа в своей беспомощности, настаёт миг, когда творцу сподручнее изготовить из нас нечто дельное. Хотя я отлично понимаю, отчего его лордство впал в отчаяние, оправдывать его я не стану. Отчаяние одного человека, без сомнения, оказывает разрушительное действие на всех его близких. Надеюсь, он не желает своей семье зла?

— Если он и причиняет нам зло, то делает это без дурного умысла. Свою семью он любит до беспамятства. Правда, в последнее время он стал отваживать от себя всех — даже самых близких и любимых людей. Может быть, вы, святой отец, поговорите с ним? Я, знаете ли, не слишком-то красноречива. Я могу его накормить, вымыть, приготовить лекарства — но не в силах подобрать слова, которые излечили бы его душу.

— Он знает, что я католический священник?

— Не уверена, зато знаю другое — если Гэррэт и узнает правду, он всё равно вас не выдаст.

— Что бы там ни было, я с ним поговорю, — спокойно произнёс отец Игнатий. — Мой долг — приносить облегчение страждущим.

Постепенно визиты священника к больному стали делом привычным, и состояние Гэррэта стало улучшаться. Элизабет была бы не прочь узнать, о чём ежедневно на протяжении трёх часов разговаривали мужчины, но подслушивать у двери посчитала для себя унизительным.

Где-то в середине декабря слуги доложили, что слышали доносившийся из комнаты его лордства смех. Домочадцы Гэррэта пришли к заключению, что визиты Стивена как нельзя лучше сказываются на душевном состоянии больного.

А потом из его комнаты стали доноситься стоны.

Элизабет впервые их услышала за неделю до Рождества, когда шла в свою спальню, чтобы достать из гардеробной тёплую вязаную шаль. Громкий, низкий, протяжный стон был похож на вой раненого зверя.

Элизабет не на шутку перепугалась. Бросилась к комнате Гэррэта — но дверь оказалась заперта изнутри. Поскольку стон не повторился, Элизабет решила, что это был злой дух, перекрестилась, прочитала коротенькую молитву во спасение и забыла об этом.

Слуги зато не были так забывчивы, и скоро верная Гвиннет сообщила хозяйке, что среди домашней челяди Крейтонов распространился слух о странных стонах, которые возобновлялись всякий раз, когда в комнату графа входил Стивен. Оказалось, что в такие дни граф и Стивен не только запираются на ключ, но и затыкают замочную скважину. Таким образом, проследить за тем, что происходило за закрытой дверью, не было никакой возможности. Слухи становились всё более зловещими. Стали даже поговаривать о колдовстве. Элизабет не находила себе места — она опасалась за отца Игнатия.

Она попыталась поговорить со священником, но тот с улыбкой заявил, что Элизабет преувеличивает опасность, и отказался давать объяснения стонам, доносившимся из комнаты Гэррэта.

Разумеется, ни в каком колдовстве Элизабет священника не подозревала, но всё же предложила отцу Игнатию уехать из Чествика — ради его же блага.

К её удивлению, отец Игнатий ответил решительным отказом, а Элизабет не смела больше настаивать.