– Помнишь, что мама рассказывала о своей бабушке Квинне?

Он нахмурился и потер подбородок. Конечно, не помнил. Он столько наслушался разных историй, пока жил с нами.

Я пожалела, что спросила. Он откинул назад голову и ласково посмотрел на меня.

– Ты прекрасно посадила самолет. Ни одной куриной жертвы.

Он не забыл, не забыл ни одной подробности. Он продолжал все это время помнить семью – хотел он этого или нет.

– О боже, – прошептала я. – Я должна тебе сказать. Если ты опять исчезнешь, лучше не возвращайся. Ты разобьешь мне сердце.

Он взял мои руки в свои.

– Мы должны во всем разобраться. Ты вольна желать, чтобы я никогда не возвращался, или сказать мне, чтобы я убирался к чертовой матери из твоей жизни.

– Не хочу.

Он погладил меня по голове, от прикосновения его пальцев кровь прилила к моим щекам. В глазах его стояли слезы, в моих их было еще больше. Не помню слов, их было мало, может быть, не было вообще. Он не просто смотрел на меня, а впитывал все, что видел: мои глаза, мое лицо, мои чувства. А потом во мне проснулся неутомимый задор той прежней, молодой, неконтролируемой Клер Мэлони, которую мы оба знали когда-то, я набрала побольше воздуха в легкие и сказала:

– Мне бы следовало спустить с тебя живьем шкуру, мальчик.

Я прочитала ему целую лекцию. Он смеялся, но смех его не был похож на тот, что я помнила.

Он снова привез меня на гору Даншинног, за грузовиком, на котором я приехала ночью, но грузовика не было.

Папа, наверно, послал за ним верного Нэта. Думаю, он хотел быть уверенным, что Роан сам доставит меня домой.

Я стояла все еще босиком, в ночной рубашке, ветровке на костылях среди моря цветов, нежащихся в свежем розоватом сиянии солнца. Я рассказала Роану, почему мы с дедушкой посадили их.

– Он был прав, – закончила я. – Он и привели тебя домой.

Роан шел среди цветов, их куполообразные головки касались его рук, стебли, пропуская его, вновь смыкались в едином строю. Эта картина навсегда запечатлелась в моем мозгу. Он остановился в этом великолепии, посмотрел на цветы, затем снова на меня. Его связывала какая-то мучительная боль и сладость, которую не могли вытравить никакие беды, никакие несчастья.

Двадцать лет. Взрослый мужчина и взрослая женщина. Не было больше ни невинности маленькой девочки, ни стойкости большого брата. Между нами шел примитивный ток, сильный, провокационный.

– Поцелуй меня, пожалуйста, – сказал он.

Я поцеловала край его подбородка. Поцеловала угол его рта. Он наклонился. Наше дыхание смешивалось.

Он держал меня в объятиях, наклонив ко мне голову. Я гладила его щеку, и он весь отдавался этой ласке. Я сжала руки в кулаки и прижала их к груди.

Внезапно мы услышали шум в зарослях. Оттуда выскочила Аманда. В ее рыжих волосах торчали иголки и листья, с шеи на шнурке свисал бинокль. На ней были кроссовки, рабочие штаны и футболка, такая же розовая, как ее лицо.

Она остановилась у края опушки в двадцати ярдах от нас, прижав руки ко рту в благоговейном ужасе.

– Тетя Клер! Он правда вернулся! Я говорила, что он вернется! Все его хотят видеть! О! Он великолепен! – Она мгновенно развернулась и побежала вниз по склону.

– Ты рассказывала ей обо мне? – мягко спросил Роан. – Твоя племянница? Ты рассказала ей обо мне? Когда?

– Недавно.

– Почему?

– Пятому что ей нужно верить в чудо. – Я отвернулась, чтобы не видеть его лица. – Видишь, нам устроила засаду фея.

Старая горная дорога вела на ферму. Мы проехали мимо огромного почтового ящика, на котором белыми печатными буквами было написано “Ферма Мэлони”.

Возвращаясь через двадцать лет, Роан с застывшим, как маска, лицом вел серый седан по покрытой гравием дороге меж заливных лугов и кукурузных полей. Целая свора жирных фермерских собак, махая хвостами, с лаем выбежала нам навстречу.

Мама и папа ждали на веранде. Я надеялась, что Роан видит их такими же, как я, – постаревшими, но – людьми, а не непогрешимыми апостолами его детства.

Папа, лысый, похожий на старого медведя, понемногу превращался в дедушку. Мама, милостью божьей сохранившая ауру молодости, стройная, в бежевых брюках и золотистом пуловере. Ее длинные до плеч волосы еще блестели дорогими оттенками меди и каштана, уголки голубых глаз затянуты сетью морщин.

Бабушка Дотти уютно устроилась в белой качалке, и Роан, конечно, видел, что, несмотря на голубые леггинсы и длинную футболку, заказанные по телевизионному каталогу, она превратилась в щуплую и очень старенькую даму. От длинной сигареты с фильтром в углу ее накрашенного рта шел дым, в широко открытых глазах за стеклами очков таилась надежда.

Аманда пританцовывала на широких каменных ступеньках веранды, как будто подчиняясь внутреннему музыкальному ритму.

Из окна на втором этаже высунулась Ренфрю, держа под подбородком длинную метелку из перьев. Этакий странный букет. Нэт восторженно смотрел на нас из-за кустов камелии, его толстый живот свисал над брюками, пряди светлых волос шевелились от легкого ветра.

Машины во дворе исчезли. Мои родители предусмотрительно избавились от гостей.

Я совершенно не представляла, что сказать и как действовать при этой встрече. Желудок конвульсивно сжимало. Роан припарковал машину у края лужайки, обрамленной старыми кустами алых роз.

Я остановила его, положив руку ему на плечо, прежде чем он открыл дверцу машины. Под закатанным рукавом рубашки веревками переплетались мускулы. Я подумала, что он легко может пробить кулаком каменную стену.

– В тот день, когда папа увез тебя на машине, я стояла у окна и плакала, – сказала я. Дедушка поддерживал меня. Сейчас мне не нужно, чтобы меня поддерживали, и я не собираюсь плакать. А ты должен только слушать, что они будут говорить тебе. Просто слушать и не забывать, что я здесь.

Он молча вышел из машины. Я распахнула дверцу, прежде чем он успел открыть ее для меня, сумела сама подняться на ноги, стараясь рассмотреть выражение лиц мамы и папы. Печаль и неловкость. Я пришла в ужас, неужели никто вообще ничего не скажет? Слова были бессильны здесь, но все же…

Роан достал с заднего сиденья мои костыли, помог мне опереться на них, закрыл дверь машины и встал передо мной. Он не двигался, мои родители тоже.

Все рассматривали его так, словно он сию секунду возник ниоткуда. И меня – босую, в ночной рубашке, с волосами, настолько слипшимися, как будто меня раскатывали в тесте.

Папа протянул нам руки и сошел со ступенек веранды. За ним поспешила мама.

– Твоя мать и я не можем сказать тебе, что делать, – начал он, обращаясь ко мне, – но тебе точно не нужно принимать ту или другую сторону. Мы рады видеть Роана в нашем доме. Ты слышишь меня, Роан? Это правда.

Роан слегка наклонил голову.

– Клер нужен мир, покой и отдых; я не уверена, что ты понимаешь это, – сказала мама.

– Вы опять думаете самое плохое, – возразил Роан.

– Нет, Роан. Нет, – ее лицо было бледным, глаза блестели. – Если ты хоть наполовину благороден, как тот мальчик, которого я помню, тебе не нужно ничего объяснять ни мне, ни кому бы то ни было.

– Я приехал сюда сделать для Клер все, что смогу. Я постараюсь помочь ей, если она мне позволит. Это все.

– Мы верим. Я буду повторять это и повторять. Я должна была говорить это тебе, когда ты был еще мальчиком. Но прошлого не вернешь. Буду повторять до тех пор, пока ты не поверишь. У тебя здесь дом и люди, которые никогда не хотели потерять тебя. Это было ужасной ошибкой.

– Сейчас для меня это не важно, – Роан повернулся ко мне. – Я вернусь На озеро. У меня там дела. Ты знаешь, где меня найти.

– Не уезжай так. Войди хотя бы в дом, – с отчаянием сказала я. – Я думала, что ты хотел это сделать.

– Да, пожалуйста, пожалуйста, войди, – горячо добавила мама. – Поговори с нами. Расскажи о себе.

Роан выпрямился.

– Это не так просто.

В разговор вступил папа.

– “Десять прыжков” могут предложить тебе но так-то много. В доме же много места. Это и приглашение, и извинение одновременно. Мы помним, как выставили тебя, мальчика, нуждающегося в нас. Мы приглашаем тебя как желанного гостя. Послушай меня, Роан. Мы поступили тогда так потому, что считали, что так правильно. Мы и в мыслях не держали, что это конец твоим взаимоотношениям с семьей.

– Это, – Роан окинул взглядом моих родителей, дом, долину, гору Даншинног, ферму и остановил горящий взор на мне, – это все, о чем я беспокоился в этой жизни. И продолжаю беспокоиться. Но уже на других условиях. На моих.

– Боже мой, – изумленно сказала я. Мне хотелось как следует встряхнуть его. – Не выдвигай условия. Люди гибнут из-за всяких говенных условий.

Злость, переполнявшая меня, и крушение надежд были хуже непристойных слов. Роан, коснувшись пальцами моего лица, буквально ошпарил меня взглядом.

Этот взгляд говорил, что я предала его непониманием. Он пошел к машине.

Я вдруг увидела себя его глазами – наверно, и он впервые увидел меня такой, в ярком беспощадном солнечном свете. Увидел мою потребность в моей семье, очевидность того, что я была и хотела быть частью людей, которые принесли ему боль.

Слепая от ярости и смятения, которые, как волна во время прилива, прибивали меня вопреки моему желанию к берегу, я шагнула за ним.

– Остановись! Ты наша часть! Ты член семьи – нравится тебе это или нет! Ты должен захотеть простить их!

Я добралась до груды камней, которые делили двор пополам, мой костыль соскользнул, и я тяжело грохнулась на землю.

Я слышала, как охнула мама. Слышала, как она и папа бегут ко мне.

Роан тут же очутился рядом и опустился на колени.

– Ничего, ничего, – повторял он, взяв меня за плечи.

– Не трогай меня. Я тебе сказала, что не хочу, чтобы меня поддерживали. Даже ты. Я не дам снова загнать меня в ловушку. Глупо. Ты приехал домой. Ты сделал это не просто так.

– Пойдем, Холт, – сказала мама со слезами в голосе. – Пусть сами разбираются.

– Я и не вмешиваюсь, – папа был явно растерян. – Но это вряд ли так уж хорошо для нее. Роан, черт тебя подери, ты таскаешь ее где-то, а потом приводишь домой, как тряпичную куклу…

– Холт!

Отец замолчал.

– Посмотри на меня, – сказал Роан.

Я провела языком внутри по губам, проверила, в порядке ли моя челюсть, затем подняла голову и посмотрела на него, как-то сразу утратив все силы.

– Я ничего не могу, – произнесла я, чувствуя, что лечу в пропасть.

Его взгляд разбивал мое сердце. Он поднял руку, с сильными пальцами и крупными суставами, и осторожно отвел со лба мои слипшиеся волосы.

– Ты должна попытаться, – сказал он. – Если я не заставлю тебя, то ты так и будешь сидеть здесь. Давай, пробуй!

Я вся дрожала. Голос его почему-то навел меня на мысль о темном янтаре. Такой же теплый и притягивающий.

– Я помню девочку, которая никогда не позволяла мне уклоняться и прятаться, заставляя верить в себя, – продолжал он, разрывая мне душу.

Он медленно обнял меня. В его объятиях я напряглась еще больше.

– Сколько раз ты видела меня в беде, мерзости, оскорбленным, битым, одиноким?

– Сейчас по-другому.

– Нравится быть беспомощной?

– Нет.

– Тогда вставай. Ты можешь.

Я ухватилась за его руку. Ноги мои были как будто налиты свинцом. Обливаясь потом, еле дыша, не отрывая от него глаз, я оперлась на колено, подтянула под себя другую ногу и отчаянно закачалась. Ночная рубашка прилипла к бедрам.

Роан крепче ухватил мою руку. Его сильные ласковые пальцы твердо сжимали мое запястье. Он потянул меня к себе. Я изо всех сил старалась подняться.

И встала. Встала! Без костылей. Я шаталась, в голове у меня звенело, зубы стучали, но я стояла. Стояла!

Нас объединяла и преданность друг другу, и противостояние.

– Дай мне письма, которые ты писал мне. Привези их сюда сейчас и сиди рядом, пока я не прочту их все до единого.

Он выгнул бровь. Он уже начал устанавливать свои правила.

– Если они тебе нужны, приезжай на озеро.

Я уставилась на него. О, нет, он не уступит ни на дюйм. К нам подбежала Аманда.

– Попроси его остаться. Он будет жить на озере и приезжать к нам в гости. Попроси, тетя Клер.

– Его уже просили, дорогая. Он понимает, что мне трудно, – сказала я. – Он приедет.

Роан улыбнулся и ласково погладил мою племянницу по голове. Перемена в его поведении удивила всех нас.

– Твоя тетя тебя учила, как подлизываться к людям?

Аманда, прижав руки ко рту, ошеломленно молчала.

Легендарный Роан Салливан, сильный и сдержанный, не только дал себе труд заметить ее, но сделал это с таким неподражаемым шармом и добротой, что Аманда растерялась.

– Да, сэр, – ответила она слабым голосом. – Учила. Людям надо говорить то, что они хотят услышать, и они будут есть у тебя из рук.

– Из ее рук как-то ели желтые осы, – пробормотал он. – Она испугалась, но не подала вида.

– Потому что она подлизывалась к ним? – прошептала Аманда. Роан кивнул.

– Я думаю, что она старается подлизаться к желтым осам и сейчас. Следи за ней и, если что, дай мне знать.

– О! Обязательно.

Роан посмотрел на меня.

– Я буду рядом. Ты всегда найдешь меня, если захочешь.

– Это что-то новое, – сказала я. – Найти тебя при желании.

Мне было безумно тяжело смотреть, как он уезжает.

Родители, стоя за моей спиной, молчали. Я повернулась к ним и увидела, что они потрясены, но настроены решительно.

– Мы уговорим его постепенно, – сказал папа.

– Он ждет слишком много от тебя и слишком мало от нас, – сказала мама.

– Он думает, что ты сладкая. Из сахара, – вздохнула Аманда.

Она его, слава богу, не поняла.

Мне исполнилось тридцать в этом году, Клер, и я положил в банк свой первый миллион. Что бы ты об этом подумала? Думаю, что не удивилась бы. Деньги – это власть. Надеюсь, что ты бы гордилась мной. Я пишу это письмо на прекрасной бумаге. Специально заказывал. Двадцать пять долларов за маленькую коробочку. Я пользуюсь ею, чтобы отвечать на разные приглашения. Большой бизнес. Серьезные встречи. Деньги. Векселя. Перспективы. Женщины…

Женщины. Надеюсь, я расскажу тебе о них все, что ты захочешь знать. Ты мне расскажешь о мужчинах, с которыми была. И больше мы не будем об этом говорить. Потому что все это было в нашей жизни от одиночества и простых человеческих потребностей.

Я учусь играть в гольф. Представляешь? Это ритуал, Клер. Умение соответствовать. Я научился этому в твоей семье. Все играют по определенным правилам – не играешь, не соответствуешь. Думаю, что это в человеческой природе.

Странные они, эти письма. Я разговариваю с тобой на бумаге и запираю их в шкатулку. Никто из тех, что знают меня сейчас, не поверят, что я способен на подобную сентиментальность. Но ведь они и не знают меня по-настоящему. Какая глупая трата. Двадцать пять долларов за писчую бумагу.

Но я бы писал тебе и на чистом золоте, если бы ты захотела.