Глава 1

Все началось на карнавале в День святого Патрика. Это был тот самый год, когда в мир ворвались “Битлз”, в Кенте полиция убила четырех студентов, а Джозеф посылал из Вьетнама письма Брэди, заканчивавшему последний класс: “Не вздумай…”

Джозеф и Брэди – мои братья. И вообще, дай вам бог не запутаться в моей многочисленной родне, проживающей в нашем городке и участвующей в нашем карнавале.

А я? Что я? Мне было пять лет, и мой маленький мир, состоящий из моей большой семьи, благополучно вращался вокруг меня. Потомки ирландцев, поселившиеся в горах Джорджии более 130 лет назад, мы праздновали, и никто не знал, что этот день отмечен судьбой.

Карнавал в День святого Патрика не был тем грандиозным фестивалем для туристов, одним из главных событий штата, куда вбухиваются огромные деньги: оркестры на городской площади, сувениры, заезжие художники и ряженные напоказ ансамбли, исполняющие настоящую ирландскую джигу.

Двадцать пять лет назад все было по-домашнему. Площадка возле старой методистской церкви в восточной части города. Семейство Джейсис и члены Женской ассоциации Дандерри продавали бутерброды и сахарную вату. На складных столиках рядом с деревянной сценой пили лимонадный пунш под блюзы “Даун маунтин бойз”. Младший класс балетной школы моей тети Глории толпился в ожидании выхода на сцену.

Танцевать я не любила и, прямо скажем, не умела. Мое чувство ритма не лезло ни в какие ворота. Я постоянно сбивалась с шага, вылезала из ряда, портила сложные фигуры танца. Не то чтобы я делала это нарочно, просто от роду была обделена способностью подчиняться. Сейчас это называется “творческая личность”, а тогда – “непослушная девчонка”.

Так или иначе, но моя мама, видимо, получала удовольствие, снимая мое неуклюжее выступление на кинокамеру. Теперь на этой старой пленке можно полюбоваться юным дарованием в зеленой юбочке с воланами, белой блузке – рукав-фонарик, зеленых носочках и черных туфлях с зелеными же большими бантами. Толстые косички украшены атласными лентами, тоже, разумеется, зелеными. Все это, вместе взятое, должно было называться – эльф.

Мы, сбиваясь и подталкивая друг друга, заканчивали последний номер концерта под – не помню уж какую – мелодию, звучавшую из портативного магнитофона тети Глории. Я посмотрела вниз и в толпе у сцены увидела его, высокого десятилетнего мальчика с сальными темными волосами, в поношенной одежде.

Это был Роан Салливан, Рони. Тогда я не осознавала всю символичность того, что я видела его вот так, сверху вниз. Не моего ума это было дело. Но пропасть между нашими семьями была так велика, что ее не сравнить с разделявшей нас в тот момент высотой сцены. Благородные Мэлони, к которым имела честь принадлежать и я, стояли в городской иерархии на вершине горы, с которой и видно не было презренных Салливанов. Вслух об этом говорилось редко, но знали это все, и очень твердо.

Рони смотрел на меня внимательно и серьезно, как будто перед ним была прима-балерина, а не маленькая неуклюжая идиотка. А именно так я себя и чувствовала, дважды наступив на ногу своей кузине Вайолет и попутно заехав локтем в правый бок другой кузине Ребекке.

Но это еще полбеды. Теперь, отметив Рони в толпе, я начисто забыла о своих руках и ногах, представляющих опасность для моих несчастных партнеров. Я, нисколько не смущаясь, уставилась на него, наверное, потому, что впервые так близко увидела сына ужасного Большого Роана Салливана с Пустоши. Мы никогда не общались с Салливанами, хотя это были наши ближайшие соседи. Место, где они обитали, не зря называлось Пустошь. С тем же успехом их вообще могло не быть. Но они были и прилагали усилия к тому, чтобы их замечали. На этой богом забытой свалке может жить только самое настоящее отребье, – так всегда говорили о Пустоши мои благонравные родственники. Поскольку все в толпе знали, что Роан Салливан и есть то самое “отребье” – вид и запах соответственные, – то старались держаться от него подальше. Может быть, поэтому я не могла оторвать глаз от этого островка одиночества среди праздника жизни.

Я все еще делала какие-то движения на сцене, чудом не падая прямо в публику, но душа моя была там, с Ровном, среди зрителей. И она видела все.

Мой двоюродный брат Карлтон отошел метра на полтора и остановился между Рони и тем столом, где весьма успешно вела торговлю семья Джейсис. Карлтон был из тех родственников, которых терпишь с трудом. Я помню тебя, кузен Мэлони! Это ты, двенадцатилетний, самодовольный и упитанный, учился вместе с моим братом Хопом. Это ты с удовольствием пинал младших, когда никто не видел, списывал на экзаменах и лебезил перед теми, кто богаче тебя. Ты был врун и обманщик, Карлтон Мэлони.

Карлтон украдкой огляделся. Дядя Двейн, ответственный за карнавальную торговлю семейства Джейсис, в это время был занят разговором с тетей Рондой, а стало быть, не замечал ничего вокруг. Дядя рассеянно положил несколько банкнот рядом с картонной коробкой из-под ботинок, в которой была выручка за день, Карлтон, протянув руку, схватил деньги, сунул их в карман своих брюк и продолжал стоять как ни в чем не бывало.

Я обомлела. Он украл у Джейсисов деньги! Украл у своего родного дяди! Меня и братьев воспитывали в семье так, что ни один из нас не позволил бы себе взять и пенни из чашки на комоде, в которую папа клал мелочь. Сознаюсь: у меня была некоторая слабость к шоколадным чипсам. Конечно, если бы в магазине пакетик чипсов прямо упал с полки и разорвался, я бы его взяла. Но кража денег – это что-то неслыханное!

Дядя Двейн, завершив наконец беседу, взглянул на стол и нахмурился. Он пошарил рукой между завернутыми в целлофан и завязанными зелеными лентами пакетиками со сладостями, потом наклонился к Карлтону и что-то ему сказал. Разумеется, я не могла слышать ничего, кроме гремящей музыки, но догадаться обо всем не составляло труда. Я прекрасно видела, как Карлтон покачал головой, изобразив крайнее возмущение: “Как можно?! Я хороший мальчик!” Затем повернулся к Рони и показал на него пальцем. Ничего не скажешь, объект для подозрений был выбран безошибочно.

Конечно, это я сейчас подумала бы так – гладенько и по-взрослому. А тогда как будто окаменела. Казалось, ноги мои вросли в сцену. Сквозь пелену, застилавшую глаза, я смутно видела, что в толпе смеются надо мной. Бабушка с дедушкой прятали улыбки. Мама и папа уставились на меня в полном изумлении. Они вряд ли предполагали во мне большой талант, но и окончательной тупицей тоже не считали. Папа махнул мне рукой, чтобы как-то ободрить. Возможно, он решил таким образом привести меня в чувство и избавить от воображаемых страхов.

Но в ту минуту я едва обратила на это внимание. Передо мной была явная несправедливость, и душа моя пылала праведным гневом.

Дядя Двейн, решительно выпятив подбородок, обошел стол и схватил Рони за руку. Нависая над ним, дядя заговорил быстро и сердито. Я видела, как преобразилось скучающее лицо Рони. Оно сразу стало озлобленным. Но сквозь решимость защищаться проглядывала привычная безнадежность. Наверное, его не впервой обвиняли в том, чего он не делал.

Рони с ненавистью посмотрел на Карлтона, потом ринулся на него и мгновенно подмял обидчика под себя. Они покатились по земле, Рони щедро награждал противника тумаками. Раздались крики, вокруг них образовалось живое любопытствующее кольцо. Концерт, конечно, уже никого не интересовал. Тетя Глория наклонилась над магнитофоном: раздался дикий скрежет, похожий на многократно усиленный звук застегиваемой “молнии”, и музыка прекратилась. Я стремглав скатилась по лестнице, юркнула в толпу взрослых и протиснулась поближе к центру образовавшегося круга.

Дядя Двейн пытался разнять дерущихся, но Рони намертво вцепился в воротник Карлтона. Свободной рукой он выхватил из кармана ржавый перочинный ножичек и приставил его к горлу Карлтона.

– А ну, говори, гад, – кричал Рони, – куда дел деньги?! Врун проклятый!

Тут появился папа. Он хладнокровно завернул руку Рони назад, отобрал у него ножик и уже после этого кивнул дяде Двейну. Вместе они с трудом растащили мальчишек, и папа, сильно встряхнув Рони, поставил его на ноги. “У него же нож, – услышала я опасливый шепот в толпе. – Каков паршивец?!”

– Где деньги? – загремел дядя Двейн, впившись взглядом в лицо Рони. – Ну, отвечай! Быстро!

– Я не брал, – Рони пытался еще что-то выкрикнуть но вместо этого только яростно замотал головой. Я заметила, что передний зуб у него был неровно обломан, придавая лицу диковатое выражение.

Совершенно неожиданно для себя я подумала о его улыбке, как-то он выглядит с этим своим зубом, когда улыбается. Вот никогда не знаешь, что взбредет в голову пятилетней малявке.

– Брал, брал, – истошно кричал Карлтон, – я видел! Все знают, что ты вор! И отец твой вор! И отец отца – вор!.. – захлебывался ненавистью мой милый кузен.

– Рони, отдай деньги, – громко и строго сказал папа. – Мне бы не хотелось выворачивать твои карманы, – добавил он сердито. – Давай, парень, скажи нам правду.

– Я не брал! – Рони упрямо стоял на своем.

Достаточно было оглядеться вокруг, чтобы понять – ему никто не верит. Рони понимал это, но жаждал справедливости, как любой из нас. Но он был из тех мальчишек, которые дерутся, ругаются и приставляют нож к горлу. “Дурной пример, воплощение греха и порока. Он должен быть наказан”, – вот что читалось на лицах добропорядочных жителей, которым помешали веселиться.

Но он не вор!

Не болтай о Карлтоне. В семье Мэлони всегда горой стоят друг за друга. И сильны этим.

Но это же нечестно!

– Ну, как знаешь, Рони, – сказал папа и протянул руку к заднему карману его грязных джинсов. И тут я не выдержала:

– Он не брал, деньги взял Карлтон, – выкрикнула я.

Все молча уставились на меня. Ну и что, я привыкла к этому. Но вот изумленный взгляд Рони был для меня в новинку. Казалось, своим взглядом он хочет просверлить меня насквозь.

Дядя Двейн тоже пристально посмотрел на меня.

– Вот что, Клер. Тебе не кажется, что ты напрасно нападаешь на Карлтона? Скорее всего, дело в том, что он плевался в тебя жареным арахисом в прошлое воскресенье? Не так ли, дорогуша? – он ждал ответа, абсолютно уверенный в своей правоте.

– А вот и нет, – твердо ответила я не без доли ехидства, поскольку победа моя была очевидна. Я показала пальцем на Карлтона, как это делали свидетели в суде по телевизору, и произнесла взрослым голосом: – Карлтон взял деньги. Я видела, папа. Я видела, как он засунул их в свой карман.

Папа и дядя Двейн медленно повернулись к Карлтону. Его потное лицо стало багровым.

– Карлтон, – угрожающе сказал дядя Двейн, но мой кузен не дал ему закончить.

– Врет она все! – как можно громче завопил Карлтон, как будто от этого слова его становились правдой.

Дядя Двейн без разговоров сунул руку ему в карман и вытащил оттуда две скомканные банкноты. Вокруг стало удивительно тихо. Удивительно, потому что никто никуда не ушел. И вся эта толпа вокруг нас молча ждала чего-то.

В этой тишине дядя Двейн отпустил Карлтона и, раздвигая круг плечом, пошел искать его родителей – дядю Юджина и тетю Арнетту. В этой тишине папа стоял и смотрел на Рони Салливана.

– У него же был нож, Холт, – послышался откуда-то из-за моей спины голос дяди Пита.

– А не сильно ли сказано? Нож! Маленькая ржавая железка – только и всего. Разве что бумагу резать, да и то вряд ли сгодится, – усмехнулся мой папа.

– Напрасно ты миндальничаешь. Он мог убить Карлтона, – настаивал дядя.

– Брось, Пит. Глупости. Давайте расходиться.

Но никто, никто не замечал, как я и Рони не могли оторвать глаз друг от друга. Что мы увидели и что поняли в тот момент? Рони был ничуть не меньше одинок, чем прежде, но в глазах его был блеск – смесь удивления, благодарности и подозрения. Мне казалось, что лучи этого сияния играли на моем лице, и я ликовала.

Папа положил свою руку на плечо Рони и подтолкнул его прочь. Я завороженно двинулась за ним, но мама, пробившись через толпу, схватила меня сзади за подол платья:

– Стой, Клер Карлин Мэлони. Хватит! Ты уже устроила хороший спектакль!

Я удивленно взглянула на нее. Хоп и Эван стояли рядом и не спускали с меня глаз. Вайолет и Ребекка, открыв рты, уставились на меня с самым глупым видом. Все наше семейство рассматривало меня как существо доселе невиданное.

– Я ведь застукала Карлтона, – пояснила я.

Мама кивнула:

– Лучше, конечно, другими словами, но ты сказала правду. Это хорошо. Молодец. Я горжусь тобой.

– Тогда почему все смотрят на меня так, будто я сделала что-то плохое?

– Потому что так оно и есть, – выпалила Ребекка. – Ты что, не боишься Рони Салливана? Разве плохо было бы избавиться от него?!

– Он не смеялся надо мной, когда я танцевала. Я думаю, что он хороший, – хмуро возразила я.

– Странный у тебя подход, – вмешался Эван.

– Да что она понимает, – добавил Хоп, думая, что добил меня окончательно.

Но не тут-то было. Я прекрасно все поняла, Рони – не просто “отребье” и не просто не такой, как все. Он опасен – вот что таилось за всеми их недомолвками. Принять его сторону – значит стать белой вороной в глазах моей семьи и всего городка. И это понимание вдруг вселило в меня необычное чувство. Теперь бы я сказала – я ощутила себя личностью.

Именно тогда я и влюбилась в Рони. На всю жизнь.

Казалось, мир и не подозревал о существовании места под названием Дандерри в штате Джорджия. Городок наш с трудом можно было отыскать на замусоленной дорожной карте Джорджии, которая хранилась в бардачке отцовского пикапа. Столица штата Атланта была выделена на карте жирной звездой, Гейнсвилл обведен кружочком, а Дандерри оказался всего лишь до обидного малозаметной черной точкой на дюйм слева от Гейнсвилла и на полтора дюйма выше Атланты.

От красивой площади возле здания суда в центре города в разные стороны расходились улицы, обрамленные деревьями. Симпатичные старые дома прятались за зелеными кронами. В широких долинах вокруг города удобно расположились фермы. Все это охраняли остроконечные, как католические соборы, горные пики.

Не думаю, чтобы основателей города так уж поразил бы его нынешний вид. Конечно, появилось электричество и мощеные тротуары, водопровод и прочие удобства. Но с виду все осталось по-старому. Разве что памятники пяти войнам, включая и ту, которая унесла из Дандерри десяток молодых парней, навеки оставшихся лежать в земле далеких от нас штатов. Вот это задержало бы на время внимание наших предков, вздумай они навестить нас сегодня.

Впрочем, взамен мы получили четыре могилы безымянных янки рядом с Первой баптистской церковью, ставшие объектом внимания туристов.

Все мы, южане, любили копаться в своей родословной. Это предмет нашей тайной, а для кого и явной гордости. О, незабываемый аромат прошлого! Нет, ни за что не удержусь, ни за что.

Тем более что предки мои со стороны матери, прибывшие сюда в 1838 году, были людьми образованными и богатыми. Глен и Фиона Делани имели в Дублине свои дома и приличное состояние. Правда, Мэлони, предки отца, происходили от неграмотных и, видимо, неудачливых фермеров, иначе чего бы им кочевать по Ирландии. Кроме того, одни были католики, а другие протестанты. А это ужас что такое, для тех, кто понимает.

Вы спросите, как же я при таких обстоятельствах вообще появилась на свет. Слава богу, в свое время маме и папе удалось сдвинуть дело с мертвой точки.

Ну, просто не могу не отвлечься еще немного. Ну, совсем чуть-чуть о вражде наших старух. Ведь на чем зиждется семья в штате Джорджия? Совершенно верно: бабушки, прабабушки, древние, как сама история. Я как сейчас помню свою прабабушку Алису Стоунволл Макгинес Мэлони. Уф, вот уж имечко господь послал. Впрочем, ему изрядно в этом помогли родители прабабушки, нарекшие дитя в честь генерала Конфедерации.

Мои братья втихомолку звали ее Каменной Стеной. И это объясняет все. Сейчас с пожелтевшей фотографии на меня смотрит высокая, неулыбчивая женщина с копной взбитых волос, в черном платье с пышными рукавами. Чувствуется, что она широка в кости, сильна, надежна и решительна. Всю свою жизнь она за что-то боролась. Энергии в ней было на четверых.

А что же вражда? Да, да, сейчас. Бабушка Делани, “хрупкая ирландская леди”, как она любила себя называть, появившись в нашем городе, немедленно заняла место прабабушки. То есть стала самой интересной и активной женщиной в Дандерри. Представьте себе, какую кровоточащую, незаживающую рану нанесла англичанка в самое сердце главы клана Мэлони. А что именно прабабушка решала там все, никто не сомневался.

И вот, о боже, тот самый вечер, четвертое апреля 1920 года! Нет, в мировом масштабе ничего такого не произошло, но в Дандерри…

На торжественном благотворительном ленче методистской церкви подавляющее большинство молодых особ покинуло главный банкетный стол прабабушки и переметнулось к торжествующей Элизабет Делани. Конечно, какой девице не хочется разузнать о вкусах, украшениях в этой самой Англии, Говорят, прабабушка просто кипела от ярости. И наконец, когда кто-то поинтересовался – не родня ли Элизабет королевской семье, прабабушка разразилась фразой, которая навсегда закрепила раздор, до самой смерти старухи ненавидели друг друга.

– Какое там королевское семейство! – зло и достаточно громко сказала прабабушка. – Деревенщина! Кто б ее знал, если бы она не вышла замуж за Патрика?!

Бабушка Элизабет поднялась во весь великолепный рост. Ах, представляю, какое было зрелище. Пир страстей в нашем захолустье. В общем, бабушка не осталась в долгу.

– Ты подлая неотесанная мужичка, я никогда не прощу тебя. – Вот что сказала бабушка Элизабет.

Ну а потом прошло тридцать лет, и моя мама после выпускного школьного бала сбежала с папой. Это был скандал! Бабушка Элизабет и прабабушка Алиса приложили каждая со своей стороны уйму усилий, чтобы вернуть все на круги своя. Но, но… На каждое хотение есть свое “но”.

Мама и папа уже ждали появления моего брата Джозефа. На радость или на беду, враждующие семейства были теперь соединены этим браком.

А дом, в котором я выросла, стар как мир. Его строил еще мой прапрадедушка Говард Мэлони. Потом с нами случалось всякое. Семья была на грани разорения, и дом послушно отражал это событие, грустно осыпаясь штукатуркой. Но мой самый любимый дед Джозеф Мэлони поднял наше жилище, а с ним и семью из бездны нищеты, куда мы стремительно падали.

Он был удачлив, мой дед Джозеф. Что-то он там строил, возился с электричеством, сколотил толику денег. И тут в дело вступила его жена, а моя бабушка Дотти. Ведь всем нам по штату положена не одна бабушка, но не всем так везет. Бабушка Дотти, умело играя на бирже, успешно превратила дедовы заработки в изрядный капиталец.

Люди стали поговаривать, что этим Мэлони денег девать некуда.

Дом тоже слегка преобразился. Похоже, каждое поколение считало своим долгом оставить ему на память по пристроечке. Теперь в доме было десять спален, четыре ванных комнаты и три камина. Жили мы на отшибе, как владетельные герцоги в фамильном замке.

Все хозяйство вела мама. Тут она была непререкаемый авторитет. Беспорядок не допускался ни в каком виде.

Кровати были всегда убраны. В вазах – свежие цветы, еда приготовлена вовремя, полы натерты до блеска, на коврах и гардинах – ни пылинки.

Детские болезни, вызовы врачей, школьные занятия – все это были ее заботы. Она мариновала и солила, пекла и жарила – все в изрядных количествах, отправляла стулья в обивку, а зеркала в реставрацию. Все, все держалось на ней, на нашей маме.

Однажды отец взял ее с собой в Калифорнию, наверное, хотел устроить ей праздник. Они вернулись через два дня.

– Я не могла выносить это безделье ни секундой дольше, – сказала мама.

Так мы и жили большой семьей: прабабушка, две бабушки – одна старая, одна молодая; любимый дедушка, мама и папа, Хоп, Эван, Джош и Брэди.

Правда, Джош покидал нас на время службы во Вьетнаме, а Брэди приезжал только раз в месяц из колледжа.

Да что же это я – разве это все? А тринадцать тетей и дядей плюс их жены и мужья? А кроме того, три десятка моих кузенов и кузин. А другие бесчисленные родственники мамы и папы из тех, что называют “седьмая вода на киселе”. Но на Юге считаются еще и не с такой родней.

Многие приезжали, многие уезжали. И то, что походило раньше на феодальный замок, постепенно стало напоминать большой и уютный вокзал в центре Вселенной.

Вообще-то у Рони Салливана не было никаких шансов на сколько-нибудь приличное будущее. С самого начала он был одним против многих.

Рони жил со своим отцом на Пустоши в прицепе среди выброшенных на свалку машин, груд жестянок и прочей дряни. От городка их отделял глубокий овраг, почти до краев наполненный не сгоревшим до конца мусором. У Большого Роана была только одна нога, другую заменяло металлическое приспособление. Эван и Хоп уверяли меня, что в металлическую ногу вделано разное оружие – штык, ружье, стреляющее отравленным дротиком, острые как бритва клещи – и что Большой Салливан может отстегивать эту железную ногу и бросать ее, как копье. У меня никогда не хватало смелости спросить у мамы или папы, правда ли это.

Никакой другой родни у Рони не было – во всяком случае, никто о ней не слышал. Дедушка рассказывал, что Большой Роан появился в городе примерно за год или за два до начала корейской войны. Он был кузнецом, нашел какую-то работу и исправно выбрасывал жестянки из-под пива из окна комнаты, которую снимал в дешевом пансионате.

Папа с мамой в то время были уже женаты, и вот-вот должен был родиться Джош, но папа все равно записался добровольцем, потому что так всегда поступали Мэлони, Все добровольцы нашего городка, в том числе и папа, провели войну, ремонтируя джипы и очищая нужники.

Большой Салливан был, кажется, единственным из нас, кого действительно отправили на фронт. Там он немедленно попал на передний рубеж. Он потерял ногу подорвавшись на противопехотной мине. Списанный со службы, он вернулся в Дандерри, потому что ему было все равно куда возвращаться. Никто нигде его не ждал.

Папа рассказывал, что Салливан и раньше был угрюм. Теперь он совсем опустился, стал много пить, хотя в округе уже действовал сухой закон.

Но Большой Роан был героем войны, он вернулся в Дандерри инвалидом.

Заботиться о нем стало манией нашего городка.

Дедушка Джозеф Мэлони передал ему во владение два акра земли. Это уже потом это место назвали Пустошью, после того как Салливан распорядился им по своему усмотрению.

А тогда, сразу после войны, его обустраивали всем миром: Мэйсоны купили дом-прицеп, а Комитет ветеранов добавил старый грузовик. Сделали все необходимое, провели воду и электричество, установили даже ванну в прицепе. И телефонный кабель протянули, и аппарат подарили. Как завершающий аккорд этой благотворительной симфонии была разбита лужайка перед домом, и мама собственноручно посадила на ней пять кустов роз.

Что дальше? А дальше благодеяния кончились, и булочник Мэрфи предложил Салливану работу, на которую тот плевал. Где он брал деньги – одному богу известно, но грузовик он использовал лишь для того, чтобы съездить в Атланту за выпивкой да в ближнюю лавку за закуской.

А по ночам он ковылял на своей металлической ноге по городской площади, пил, мочился на цветочные клумбы и орал всякую чушь.

– Пошли вы к черту, трусливые сукины дети! Вся страна может поцеловать меня в задницу.

Орал Салливан до тех пор, пока помощник шерифа не утаскивал его в тюрьму, чтобы там он пришел в себя.

Но, во всяком случае, одна часть Большого Роана функционировала вполне нормально и привлекала определенный тип девушек. Развлекался Роан весьма активно, пока мать-природа не поймала его и по всей округе не распространился слух, что Дженни Болтон беременна. Дженни была хорошенькой брюнеточкой. Правда, в свои семнадцать выглядела она уже несколько потрепанной. Год назад она приехала сюда из Южной Джорджии с братом и его женой, кочевыми фермерами, в поисках нового места.

Все трое жили в небольшом домике из двух комнат на ферме папиного двоюродного брата Чарли О'Брайена. Когда жители городка выяснили, от кого Дженни забеременела, как-то сама собой возникла группа справедливости, в основном состоящая из моих родственников. Большой Роан был быстренько доставлен на ферму к О’Брайенам для выяснения обстоятельств. Сейчас это назвали бы вмешательством в личную жизнь. Тогда можно было назвать браком под дулом ружья.

Дженни переехала к Большому Салливану. Когда подошло время родов, будущий папаша напился до потери сознания и валялся прямо на земле рядом с прицепом. Моя мама жалела Дженни и постоянно навещала ее. В тот день она нашла ее на кровати сомнительной чистоты. Дженни не обратила на нее никакого внимания. Свернувшись клубком, она держалась руками за живот и кричала от боли.

Мама кинулась домой за папой, благо жили мы совсем рядом. Папа вынес Дженни из прицепа на руках, будто она сама была ребенком. Вдвоем они быстро доставили роженицу в больницу в Гейнсвилле. Слава богу, что они успели. Пришлось делать кесарево сечение, чтобы спасти мать и ребенка. Он был слишком велик для маленькой, хрупкой Дженни.

Когда мама спросила ее, как она хочет назвать сына, Дженни выдохнула:

– Роан младший, пожалуйста, мадам, – и провалилась в долгий глубокий сон.

Все называли мальчика Рони, чтобы не было путаницы. Через пять лет, как раз когда родилась я, Дженни заболела воспалением легких и вскоре умерла. Думаю, что все свои силы эта маленькая женщина отдала Рони. После ее смерти много было разговоров по поводу того, что сына у Большого Роана следует отобрать. Потом постепенно все затихло. Жители нашего городка считали, что следует проявить милосердие, В конце концов, отнять у человека священное право воспитывать сына – не слишком ли это жестоко. А если учесть, что это еще и герой войны, Лишившийся ноги в боях за интересы своей страны… Нет, совсем нехорошо.

Да потом, ведь даже и вполне симпатичные люди охотно уклоняются от решения чужих сложных проблем. Одним словом, моя семья предоставила Рони самому себе.

Я не помню, когда в моей голове появились такие мысли, но, так или иначе, я решила, что родилась на свет, чтобы заботиться о Рони Салливане.

Никто, кроме меня, делать этого не хотел.

Глава 2

Когда я пошла в первый класс, Рони был уже в шестом. Я наблюдала за ним на расстоянии с пугливым любопытством.

– Держись подальше от Рони Салливана, – предупредила меня мама. – У него вши.

У меня были великолепные волосы – темно-рыжие, длинные, вьющиеся. Одна мысль о том, что в них могут завестись вши, приводила меня в неописуемый ужас. Ведь это значит, что голову обреют, но это еще полбеды. Все узнают, что ты самый низший из всех низших, – у приличных людей вшей не бывает.

Надо признать, Рони действительно всегда был грязный. Джинсы его, по-моему, никогда не были новыми, и всегда – не впору, то слишком длинны, то слишком коротки. Он был довольно высок для своего возраста, но болезненно худ, как все недоедающие дети. С лица Рони никогда не сходило настороженное выражение. Огромные серые глаза каждую минуту ожидали подвоха. Темные волосы, неровно подстриженные, торчали нелепыми клочками. Падающая на лоб грязная челка нисколько не улучшала общего вида. Но когда был виден его обломанный передний зуб, Рони обретал прямо-таки облик маленького бандита. Я хотел а убрать злобное выражение с его лица. Я хотела, чтобы он научился улыбаться, а зуб ведь можно исправить. В общем, ни много ни мало – я хотела быть его ангелом-хранителем.

Эван, учившийся с Рони в одном классе, вечно рассказывал о нем гадости. Например, такие:

– Он пахнет, как помойка на Пустоши, мисс Кларк частенько отсаживает его отдельно. Он там сидит и грызет ногти, прям до живого мяса отгрызает. А его пакет с завтраком такой сальный, что мама могла бы цыплят на нем поджаривать. Правда, кто бы стал их потом есть? – и Эван начинал хихикать.

Рони дразнили и задирали все, кому не лень. Он был как болячка, которую дети не могли не ковырять.

“Белый нищий”, “дерьмо свинячье”, “воняет, как сортир” – вот несколько образчиков остроумия одноклассников Рони. Он дрался со всеми. Ему было безразлично, каков его обидчик – старше, выше, тяжелее, – ив каждом втором случае из него выколачивали душу. Обычное зрелище – директор Рафферти тащит за собой избитого Рони, чтобы медсестра налепила ему на лицо пластырь или приложила лед.

Его решимость и отверженность притягивали меня, потому что я, избалованная любимица процветающего клана, была во всем ему противоположностью. У меня была масса родственников, которые действительно были мне родней: не просто имена, а часть моей жизни. Я могла биться об заклад, что в школе, куда ни плюнь – попадешь в моего родича.

Но у меня и у Рони было и нечто общее: мои оплошности тоже моментально становились всеобщим достоянием и возводились в ранг греха. Стоило мне поболтать во время урока в классе, обменять деньги на завтрак на что-то для меня запретное, быть пойманной за сомнительными росписями стен в туалете для девочек, мои проступки тут же становились известны всей родне и, уж конечно, маме и папе.

Никогда моя дурная слава не распространялась бы так быстро, если к ее услугам не было бы трех десятков моих кузенов. Так что именно я была способна понять Рони Салливана и жалела его, как никого другого в своей жизни.

Я знала, что всегда могу рассчитывать на то, что дедушка Джозеф будет уважать потерпевшего.

Дедушка никогда не хвастался тем, какие он сделал деньги или сколько он убил японских солдат во второй мировой войне. О войне он вообще не хотел говорить. Он даже не смотрел по телевизору военные фильмы.

Однажды он взял меня с собой позавтракать в ресторан. Я сидела за столиком между ним и его закадычными друзьями. Кто-то заговорил о войне во Вьетнаме, старики яростно заспорили.

– Заткнитесь, – неожиданно сказал дедушка. Он резко встал, взял меня за руку, и мы пошли домой.

– На расстоянии убивать кажется легко и просто, – говорил он по дороге. – А вблизи приходится смотреть человеку в глаза, видеть его страх. А потом он истекает кровью и умирает. И ты все это видишь. Здесь баланс. Ты принимаешь на себя ответственность. Ты понимаешь, что означает отнять жизнь.

Я думаю, что он никогда не забывал, как убивал во время войны японских солдат.

Из этого разговора я поняла, что не следует хвастаться своими победами, а надо быть благодарным судьбе за удачу, уважать противника и надеяться, что в следующий раз фортуна не отвернется от тебя. Каждый может оказаться в положении побежденного.

Мне повезло, а Рони – нет. Для меня это хорошо, но справедливо ли это?!

Он не любил, чтобы на него пялились, когда он стоял у дороги к Пустоши. Думаю, что знал, как нелепо выглядит, поджидая школьный автобус у кривобокого почтового ящика, за которым – ржавый прицеп и наполненный отбросами овраг.

Мои старшие кузены Эрлан и Гарольд Делани уже учились в средней школе. Им уже было разрешено водить машину. Понятия их были просты до дикости. Если бы они застали Рони у старого почтового ящика на Пустоши, то расколотили бы ящик вдрызг бейсбольными битами, просто чтобы досадить “этому нищему”. А сумей они поймать Рони, то досталось бы и ему.

Однажды в мае я опоздала на автобус. Я была в плохом настроении. Это случалось нередко, потому что – теперь мне легко в этом сознаться – я была на редкость неуклюжей особой. В тот день я опрокинула целую кастрюлю каши себе на юбку, пока помогала готовить завтрак. Недурное начало дня!

На улице гремел гром и лил дождь, от этой погоды мои курчавые волосы разлетелись как пух. Я знала, что они напоминали воронье гнездо. Мама пыталась заплести мои косы и так и эдак, но кончила тем, что попросту намазала их гелем.

– Теперь я похожа на грязную промокашку, – зарыдала я и спряталась в ванной.

На автобус я опоздала.

Дедушка единственный, кто спокойно выносил мои капризы, и он отвез в школу меня, Хопа и Эвана. Я угрюмо молчала, сидя с ним рядом на переднем сиденье. Дедушка не желал водить стариковские машины, а ездил на черном “Понтиаке” последней модели.

Мы ехали по дороге через лес, все вокруг обильно кропил дождь. Дедушка мурлыкал, вторя мелодии, звучащей по радио. Я сидела, завернувшись в розовый пластиковый плащ, и мрачно таращилась в окно. Хоп и Эван умирали со скуки на заднем сиденье. Мы повернули к Пустоши, и я увидела мощный грузовик Эрлана и Гарольда. На моих глазах он сорвался с места и понесся как бешеный.

Я закричала:

– Они опять поймали Рони.

– Говнюки, – проворчал себе под нос дедушка.

Рони стоял под дождем, прислонившись к ящику для писем. Ему было нечем защититься от щедро падающей с неба воды – ни плаща, ни зонта, вообще ничего, кроме пластикового пакета для мусора, прикрывавшего плечи. Его книги были разбросаны по траве. Он так вцепился в ящик, что тот опасно пошатывался, и неясно было, кто рухнет первым.

Но как только Рони увидел нашу машину, он повернулся и, спотыкаясь, побежал по глинистой дороге. Он удивительно быстро исчез в лесу на соседнем холме.

– Дедушка, – умоляла я. – Дедушка, пожалуйста, остановись.

Дедушка подъехал к обочине.

– Ой, перестань. Клер, – запротестовал Хоп с заднего сиденья. – Ты его не поймаешь. Да и зачем?

– Он всю машину провоняет, – Эван был вне себя.

– Дедушка, – ничуть не смущаясь, заявила я, – нет ничего более вонючего, чем дыхание Хопа после того, как он наестся сосисок.

Дедушка смотрел на меня, откинув голову.

– Рони – твой улов, Клер. Если ты хочешь ему помочь, то тебе придется выйти под дождь и заняться поисками.

Я думаю, он проверял меня: что это – пустое тщеславие или истинное желание протянуть руку ближнему своему. Я стойко встретила его взгляд.

– Я и так уже вся вымазана бог знает в чем. Подумаешь, если еще и промокну.

Я толкнула дверцу.

– Подожди, горошинка, – сказал дедушка, но я уже выскочила из машины и пустилась по глиняной дороге.

– Рони! – кричала я.

Дождь хлестал мне в лицо. Я поскользнулась на мокрой глине и больно ударилась.

– Рони, иди сюда! Мы подвезем тебя в школу! Правда! Клянусь!

Дедушка стоял рядом со мной и, сложив руки рупором, издавал трели не хуже самого настоящего тирольца.

– Ве-е-е-рнись, Ро-о-о-ни!

Тишина. Безмолвие. Мы кричали минут десять. Я знала, что Рони следит за нами из леса на гребне холма. Я чувствовала его взгляд по мурашкам на собственном затылке. Но он не появлялся.

– Ладно, – сказал устало дедушка. – Мы не сможем стащить кота с дерева. – Он осторожно потянул меня за руку. Я буквально задохнулась в рыданиях. Я была вся в глине, промокла, и все-таки мне было лучше, чем Рони.

– Он думает, что мы приносим несчастье, – плакала я, пока дедушка вел меня к машине. – Каждый раз, когда ему приходится иметь с нами дело, что-нибудь случается.

Дедушка похлопал меня по плечу:

– Ну, ну, не так уж мы и плохи. Просто живем по разные стороны забора. Мы для него такие же чужаки, как он для нас.

Я снова повернулась в сторону леса и крикнула:

– Приходи к нам. Я оставлю калитку открытой.

Когда я была во втором классе, Нили Типтон превратил мою жизнь в ад. Задира, с задатками будущей футбольной гориллы, он выскакивал, как чертик из коробочки, из-за каждого угла, шипел – “Мэлони”, дергал меня за волосы так, что на глазах выступали слезы, и убегал, прежде чем я успевала дать отпор.

Я, конечно, знала, что Эван и Хоп с превеликим удовольствием поколотят Нили, если я их как следует попрошу. Но я росла единственной девочкой в семье и потому хорошо усвоила мужской кодекс чести – сохраняй спокойствие и своди счеты сам. Я чувствовала себя одновременно и приличной девочкой, и мальчишкой-сорванцом. Так получилось потому, что мама была безумно счастлива иметь дочку и всячески это подчеркивала, а Хоп и Эван обращались со мной, как с младшим братом, у которого просто длинные волосы и другая пиписка.

Я никогда не успевала как следует треснуть Нили, потому что он был для меня слишком ловок и увертлив.

Из-за него я приобрела привычку часто оглядываться через плечо и держать кулак наготове.

Но однажды Нили получил такой урок, что и думать забыл о моих волосах.

Все началось с его обычных штучек. На большой перемене я, с опаской оглядываясь, вышла из класса и направилась к игровой площадке. Нили, конечно, караулил за дверью. Он с силой дернул меня за волосы, так что я полетела назад, как теленок, пойманный на веревку в родео. Я шлепнулась прямо на каменные ступени и лежала там, судорожно хватая ртом воздух. Юбка у меня совершенно неприлично задралась до самых штанишек, а голова горела так, как будто меня скальпировали.

– Получила, Мэлони, – в восторге взвизгнул Нили.

Я оперлась на содранный локоть и услышала только его удаляющиеся шаги на посыпанной гравием дорожке за домом. Затем раздался стук, и Нили тяжело свалился с каменной ограды, к моей неописуемой радости. Над ним стоял Рони, холодный и невозмутимый, как огурец.

– Если ты еще раз дотронешься до нее, – сказал он спокойно, – я сверну тебе шею, как цыпленку, и воткну твой нос тебе же в задницу.

Я уставилась на Рони в немом восхищении. Нили осмеливался лишь негромко сопеть. Я встала, гордо доковыляла до него и двинула ему кулаком по голове. Личная месть свершилась – лучше поздно, чем никогда. Рони, прищурясь, смотрел на меня. Может быть, он ожидал, что вместо благодарности я оскорблю его или просто молча скроюсь, как белка.

– Спасибо, Рони, – сказала я, впрочем, не подходя особенно близко. Ведь у него могли быть вши.

– Я видел тебя и слышал, как ты звала меня тогда, на Пустоши, – сказал он. – Ты не похожа ни на кого на свете. – Он пожал плечами и ушел.

Влюбленность моя росла и крепла. Даже в детстве я была склонна к самокопанию и принялась анализировать и сравнивать свои чувства с традиционными представлениями Мэлони о любви. С моей точки зрения, они были необыкновенно величественны и монументальны, что не всем по зубам.

Шон и Бриджет Мэлони. С такими именами они вполне годились для какой-нибудь истории о неземных страстях, передаваемой из поколения в поколение. Но в лицах двух стариков – моих прапрапрадедушки и прапрапрабабушки, – чьи массивные портреты висели в главном зале нашего дома, не было ни малейшей романтики. Я боялась их – седобородого ирландца и важной худощавой ирландки в белых локонах. Из их двенадцати детей в живых осталось шесть.

Дедушка объяснил мне, что в те времена было не принято изображать на портретах улыбки. Вероятно, из-за того, что у многих стариков не хватало тогда передних зубов. Но я была уверена, – мои предки считают, что я не соответствую имени Мэлони. Взгляды их были полны укора. Сами они пересекли океан. Они вырвали землю у дикой природы и возвели ферму в тысячу акров. Они построили город и дали ему имя. Они были гигантами.

Забыть об этом было невозможно, ибо они по-прежнему были здесь, в Дандерри, под потертыми плитами на холме за домом, в окружении детей, которых они потеряли, и детей, которые их пережили, жен и мужей своих детей, внуков и других родственников – разрастающийся в стороны гранитный некрополь Мэлони.

На празднике Святого Патрика мои братья и кузены любили прятаться среди надгробий, рассказывая друг Другу страшные истории о привидениях. Обстановка значительно усиливала впечатление. А один раз из окна склепа выскочил дядя Берт в своей сутане проповедника и маске президента Никсона.

Почти все мы, в том числе и я, описались со страху.

Уж лучше создавать свои собственные романтические представления. Я ведь тоже в чем-то Мэлони. Так что и вправду лучше все самой, а то от мертвых остаются слишком суровые надежды, а живые могут напугать тебя до полусмерти, когда ты меньше всего этого ожидаешь.

То, что случилось следующей весной, среди моих родственников стало называться “Днем первого предупреждения”. Это имело отношение ко мне, Рони, сестрам Макклендон, Пасхе и греху.

Глава 3

Сестры Макклендон жили в грязном переулке под названием Стикем-роуд. .

Мне доводилось слышать по их поводу немало пересудов, и я сама, несмотря на юный возраст, внесла посильную лепту в насмешки над их прозвищем – “Всунь-ка им”.

Я знала, что это касается интимных отношений между мужчинами и женщинами, и даже имела смутные представления о том, что куда всовывалось. Впрочем, на всем этом лежал отпечаток брезгливого презрения, и из бросаемых время от времени замечаний мне было известно, что, если кто-либо из моих братьев когда-либо ступит в Стикем-роуд, мама и папа немедленно спустят с него шкуру.

Если бы мама могла, то сильно пострадала бы и шкура ее брата Пита. Было известно всем, и даже детям, что наш дядя Пит Делани половину своего времени проводил у сестер Макклендон.

Я достаточно наслышалась о его порочных наклонностях и знала, что он позорит семью Делани. Может быть, именно поэтому его сыновья Гарольд и Эрлан были такими подлыми. Чего не натворишь, когда пытаешься скрыть, что стыдишься собственного отца.

Однако я отвлеклась. Их было четыре сестры – Дейзи, Эдна Фэ, Лула и Сэлли Макклендон.

Старшей была Дейзи. Женщина лет тридцати пяти, с жестоко обесцвеченными волосами и глубокими складками вокруг рта. Дать ей можно было все пятьдесят. У нее вроде бы был муж, но никто его не видел на протяжении многих лет. Два почти взрослых сына уже давно болтались неизвестно где и домой возвращаться явно не собирались. Имелись еще две тощие дочери-подростки. Некоторое время они мелькали в городке, но потом мой дядя Вильям Делани, судья округа, отправил их жить куда-то в другое место по непонятным мне причинам.

Дейзи почти все свое время проводила с Большим Роаном Салливаном. Я думаю, что по-своему она любила его.

У Эдны Фэ и Лулы мужчины не переводились, но все они были похожи на приблудных собак, готовых в любую минуту переметнуться к лучшему хозяину.

– Могу поспорить, – посмеивался дедушка, – если ткнуть пальцем наугад в любую пару сорванцов Эдны и Лулу, ни за что не попадешь в тех, у кого общие отцы.

Сэлли Макклендон, младшей из сестер, было шестнадцать. Она уже успела бросить школу, и любимым ее занятием было воровать косметику и духи в магазине. Я искренне не понимала, почему бы ей просто не покупать их, ведь это так дешево. У Сэлли был ребенок. Сын. В городке говорили, что она хуже всех. Ребенок-то у нее был, а мужа не было. Ну, я вообще не могла понять, откуда бы ему взяться – без мужа-то? Я слышала, что Сэлли нравилась дяде Питу больше других сестер Макклендон. В общем, по моим понятиям семилетней приличной девочки, сестрицы эти вели жизнь весьма таинственную. Иначе зачем бы о них говорили в основном шепотом.

Правда, моя тетя Доки Мэлони во всеуслышанье заявляла, что дом сестер Макклендон – гнездо порока.

– Грех, – говорила она, – учит нас разнице между правильным и неправильным. – А уж кому и знать это, как не ей, жене проповедника. Кроме того, она была не прочь проповедовать и сама.

– Бог предоставляет нам выбор, – внушала тетя Доки в воскресной школе, на семейных сборищах и во всех других местах, где находились подходящие слушатели. – Он говорит: вот перед вами эта дорога, а вон та. Вот грех, а вот добродетель. И если мы будем неуклонно следовать Его заветам, то никогда не пойдем по ложному пути.

В устах тети Доки господь напоминал продавца супермаркета: вот тот товар, вот этот. Но зато, послушав se, я поняла, почему нашему городу нужны сестры Макклендон. Они честно служили предупреждением всем тем, кто не обращал внимания на рекомендованный богом список полезных продуктов.

Сестрицы кое-как перебивались на социальные пособия, иногда брали случайную работу: ну там, белье постирать или убрать у кого-то в доме, плюс то, что перепадало от посещающих их мужчин. Я решила, что дядя Пит просто человек со странностями, коль скоро он может иметь что-то общее с такими женщинами.

Став старше, я поняла, что сестры Макклендон бедны, невежественны и заброшены. Но в семь лет я только чувствовала, что они вызывают в моей семье одновременно и жалость, и отвращение. Когда ко всему этому примешивается религия, то получается благотворительность.

Вот теперь о Пасхе.

Мне стыдно признаться, но Пасху я ждала лишь как день законного, непомерного потребления великих вкусностей. Это во-первых, поскольку лакомка я была превеликая. Во вторую очередь, Пасха – это игры с крашеными яйцами и новые платья, а уж Воскресение Христово отодвигалось в моей голове на такой задний план, что не о чем и говорить.

Холмы в это время пестрели цветами кизила, нежно-зеленое покрывало молодых листочков ажурно просвечивало. Дворы вокруг дома веселили глаз желтыми нарциссами и красными азалиями; воздух был приятно прохладен, и не было еще нужды отмахиваться от назойливых насекомых. Через проселочные дороги то и дело шмыгали молодые выводки кроликов. Поля меняли простоту коричневых прогалин на зеленые полосы свежей травы.

Ну и как я могла оставаться серьезной и торжественной? Единственная дочь папы с мамой, я была пасхальной принцессой. В праздник все собирались надеть что-то новое, но мой наряд был недостижимо великолепен. Мама купила мне бледно-розовое платье с кружевами у ворота и юбкой с таким количеством оборок что они стояли вокруг моей талии, как гора крема на торте. На мне были новые белые кожаные туфли и белые гольфы с вышитыми розочками, соломенная шляпа с широкими полями и розовой лентой, спускающейся до середины спины.

В субботу, накануне Пасхи, всегда красят яйца. Если чего-то и хватает на птицеферме, так это яиц. А в понедельник, после Пасхи, между прочим, день яичных салатов.

Всю субботу мы провели на кухне. Варили яйца, окунали их в краску, некоторые украшали сусальным золотом, обливали воском, чтобы получить причудливые узоры. Джош и Брэди держались отстраненно, не снисходя к нашим занятиям. Хоп и Эван хотя и вертелись рядом, но ни в какую не желали признаваться, что тоже хотели бы внести свою лепту. Старшее же поколение, в лице мамы и папы, занималось этим до одурения. Никакой Фаберже, ювелир царской семьи в России, не отдавался искусству создания пасхальных яиц с такой страстью, как мы.

Мы разложили яйца в десяток маленьких корзиночек вместе со сладостями и детскими библиями. Эти корзиночки предназначались детям сестер Макклендон. Тетя Доки, мама и еще несколько дам-благотворительниц отправляли им такие подарки каждый год.

В пасхальное утро я сбежала вниз прямо в ночной рубашке. И там, в гостиной, на самом виду стояла моя личная огромная розовая пасхальная корзина, вся в розовых бантах и с торчащим из неё мягким розовым пуделем. Мама и папа уже, конечно, встали и теперь смотрели на меня, стоя у двери.

Я вежливо сказала:

– Спасибо за пуделя, – затем отодвинула его в сторону и стала копаться в корзине, доставая из нее обернутые в фольгу марципановые яйца и цыплят, огромного шоколадного зайца с желтыми марципановыми глазами, уютно устроившегося на зеленой целлофановой траве. Я в нетерпении сорвала с зайца пластиковую Обертку. Я уже чувствовала его восхитительный вкус. Кто же не любил в детстве сладостей, но я любила их неистово.

В комнату вошел Эван в голубом пасхальном костюме. Шею его украшал белый шелковый галстук. Волосы приглажены, в руках белая Библия. Ему было двенадцать, и он был полон решимости делать все как полагается.

– Пасха не для этого, – заявил он. – Мы должны подождать.

– Эван прав, – поддержала мама. – Клер, сладости после церкви.

Я уже поднесла зайца ко рту. О, искушение! О, грех пристрастия к шоколаду!

– Клер! – повысил голос папа.

– О, черт возьми! – выпалила я.

Я была обречена. Обречена, как только слово соскользнуло с моих губ. Христос воскрес не для того, чтобы Клер Мэлони поминала черта над шоколадным зайцем в пасхальное утро.

Вот поэтому я не участвовала в катании яиц, не стукала радостно по яркой скорлупе чужого яйца своим, проверяя, чье крепче. Мою драгоценную корзину с шоколадным зайцем, розовым пуделем и всем прочим пришлось отдать детям сестер Макклендон. Больше того, мама потащила меня с собой в это мерзкое место, на Стикем-роуд, куда в другие дни вход мне, разумеется, был заказан. Это должно было научить меня смирению.

Все здесь напомнило мне Пустошь, где жил Рони: на дворе, вокруг которого теснились малюсенькие полуразрушенные домики и проржавевшие прицепы, валялся мусор, скомканные бумаги. Зато здесь не было ни цветов, ни кустов. Жизнь проходила без излишеств, и только лесные деревья отбрасывали длинные тени на две древние машины с лысыми шинами. По двору бродили пугливые и неприветливые собаки. Такими же были и дети. На любом мало-мальски свободном месте неминуемо скапливался всякий хлам. Очередной муж Эдны Фэ с открытым ртом храпел на кушетке под деревом. Рубашка у него была расстегнута, рука сжимала перед джинсов.

– Возблагодарим бога за его щедрость к нам, и да сподобит он нас помочь тем, кто не в силах помочь себе сам, – произнесла тетя Доки, нажав на тормоз своего “Кадиллака”.

– Аминь, – отозвалась мама.

– Господи, очисти это место от греха, – подключилась с заднего сиденья Сара Кихо, двоюродная сестра мамы.

– И пожалуйста, накажи людей, которые могут выбрасывать по десять долларов, – добавила мамина старшая сестра Ирэн.

– И это все, что достается им от Пита? – спросила Руби О’Брайен. Я обожаю тетю Руби. У нее был небольшой магазин одежды, и она позволяла своим детям рисовать на стенах их спален. Она была ветреной и всегда невпопад выпаливала что-нибудь неподобающее в присутствии нас, детей.

– Давайте сменим тему. Руби, – сказала мама. – Клер, ты подожди у машины. Можешь вынуть несколько яиц, если хочешь, и раздай детям. Мы вынесем корзины потом. Сначала надо зайти поздравить хозяев со Светлым Христовым Воскресением.

– Хорошо, мама, – с облегчением вздохнула я. Мне вовсе не хотелось таскаться за ними по этим грязным лачугам и молиться, сидя на грязных скамьях.

– Поговори с этими детьми о Христе, – сказала мне тетя Доки. – И непременно научи их благодарить за подарки. Надеюсь, ты сумеешь заставить их вести себя как следует.

– Да, мадам.

Мы вышли из машины, и дамы засуетились вокруг чумазых мальчишек и девчонок, которые возили ногами по песку, не отвечали на вопросы и бросали восторженные взгляды на мой великолепный розовый наряд и корзину с пасхальными яйцами, которую я достала с заднего сиденья. Хорошо еще, на мне не было шляпы. Я и без того неожиданно смутилась и почувствовала себя немного глупо.

Эдна Фэ, Лула и Сэлли вышли приветствовать нас. Они все были в обтягивающих джинсах и плотно прилегающих, низко вырезанных блузках. Лица их были густо размалеваны дешевой косметикой.

Сэлли уже полностью соответствовала всем требованиям клана Макклендон. Ее крашеные волосы победно развевались, ее тело просвечивало сквозь тонкую ткань, как зрелая дыня через прорванную упаковку. Эдна Фэ и Лула представляли собой нечто среднее между Дейзи и Сэлли. Вместе они могли бы представить все стадии изменения портрета Дориана Грея – тяжелая, изрядно потрепанная чувственность Дейзи, увядающая свежесть Эдны и Лулы и еще вполне недурненькая Сэлли. Боже, что ждет ее впереди, когда тяжелая жизнь высосет ее, как апельсин, и выплюнет за ненадобностью.

Я так внимательно рассматривала выстроившихся вдоль стены женщин, что чуть не уронила корзину с пасхальными яйцами.

– Какая ты хорошенькая, – сказала вдруг Сэлли. Она подошла совсем неслышно и наклонилась слишком близко ко мне. Прядь моих волос оказалась в ее пальцах, и Сэлли перебирала их, не отрывая от меня взгляда. – Ты похожа на рассыпчатый клубничный торт с голубыми глазами. О, какие глаза! Яркие, как сапфиры. Ты вбираешь ими весь мир. О чем ты думаешь, маленькая королева?

Я думала: “Если ты опять дотронешься до моих волос, я увернусь и ударю тебя”, – но наши отношения с мамой только-только наладились, и я удержалась.

Мама, появившись, как всегда, вовремя, встала между нами. Вежливая, но холодная улыбка застыла на ее губах. Она не произнесла ни слова, но Сэлли отодвинулась. Сэлли боялась маму и ее сестер.

– А где Дейзи? – спросила тетя Доки. – Она собирается с нами молиться?

– А, – сказала Эдна Фэ, зажигая сигарету, и кивнула в сторону одного из домов. – Она еще не готова.

Лула глуповато хихикнула и тут же прикрыла рот рукой.

Тетя Доки укоризненно посмотрела на нее и, сердито поджав губы, покачала головой.

– Понятно. Я поговорю с ней попозже. – Судя по тону, каким это было сказано, разговор не сулил Дейзи Макклендон ничего хорошего.

Мама вынула из машины коробку с подарками и, наклонившись ко мне, сердито прошептала:

– Оставайся около машины. И чтоб к дому Дейзи ни ногой – шкуру сдеру!

У-у-у! Меня записали с братьями в одну компанию. Я кивнула.

И вот я стою во дворе лицом к лицу с десятком грязных босоногих детей самого разного возраста, начиная с моих ровесников и кончая теми, кто еще почти не умел ходить. Все они так уставились на мою корзину, что, казалось, еще мгновение этого напряженного молчания, и они собьют меня с ног и удерут с ней.

– Хотите послушать про Иисуса? – безнадежно спросила я, и молчание было мне ответом. Что ж, попробуем иначе. – Хотите пасхальных яиц? – Все моментально закивали и потянули ко мне руки.

Я пошарила в корзинке и нашла сначала несколько марципановых, потому что каждый ребенок знает, как разочаровывает крашеное яйцо, только сними с него скорлупу.

Но детям сестер Макклендон было все равно. Они хватали и марципановые, и обычные яйца с одинаковой поспешностью. Рассматривая их широко раскрытыми глазами, они изумленно трогали рисунки, срывали обертку, очищали цветную скорлупу черными ногтями и медленно жевали, смакуя каждую крошку.

Мне стало совсем нехорошо. Стыд-то какой! Я ненавидела это ужасное место, этих заброшенных детей. Сейчас сестры Макклендон молятся вместе с богатыми дамами только для того, чтобы их детям досталась бесплатная еда. Всего лишь обмен, полчаса смирения за несколько пасхальных яиц. Чем же это лучше того, на что они соглашались с мужчинами?

Я думала о Рони, который настолько горд, а его отец настолько зол, что никто никогда не решался явиться на Пустошь со своею дурацкой благотворительностью. И я радовалась, дрожа и покрываясь гусиной кожей, что Рони не сумели превратить в такого же выставочного нищего, как детей Макклендон.

Мои размышления прервало неровное урчание мотора. По грязной дороге ехала машина, дребезжа всеми своими частями. Как будто материализовавшись из моих мыслей, Рони въехал во двор на старом грузовике своего отца.

Я открыла рот от удивления. Рони было только двенадцать лет! Однако он совершенно самостоятельно вкатил эту развалину во двор и заставил ее остановиться. Выйдя, он застыл на месте, уставившись на меня. Его футболка была грязной, сквозь дырявые джинсы светилось грязное тело.

Этот мальчишка – зачем он приехал на Стикем-роуд к этим ужасным женщинам?

– Что ты здесь делаешь? – потребовала я объяснений севшим голосом.

От моего требовательного тона с лица его исчезло изумление. Оно стало абсолютно непроницаемым.

В этот момент входная дверь в доме Дейзи распахнулась настежь.

Из нее пулей вылетела Дейзи в лифчике и джинсах, растрепанные волосы мотались по лицу. Один глаз заплыл.

– Уведи его, Рони! – завопила она. – Вытащи этого сукина сына из моей постели! Я больше не желаю иметь дело с этим дерьмом!

Дети разбежались, как тараканы при включенном свете. Я как будто вросла в землю, замерев от странного чувства восхищения и испуга. Рони сжал кулаки и вошел в дом. Дейзи с проклятиями помчалась за ним следом.

“О, мама, поди сюда и захвати свой пистолет”, – хотела я крикнуть, потому что знала, что маленький дамский пистолет у нее в сумочке. Но я только беззвучно разевала рот и не могла даже пошевелиться.

Я вся обратилась в слух. Из дома доносился приглушенный голос Дейзи, какой-то шум и затем низкий, отчетливый бас Большого Роана Салливана:

– Убери свои когти от моего лица, ведьма, или я снова врежу тебе как следует.

Хлопнула дверь, и из нее, тяжело ступая на свою металлическую ногу, вывалился Большой Роан, на его огромном волосатом брюхе висел незастегнутый ремень от брюк. Он был черноволосым великаном с бульдожьей челюстью. Налитые кровью глаза остановились на мне, и я окоченела от страха.

– Не нуждаюсь, чтобы на меня пялился кто-то из Мэлони, – громко сказал он. – Гимны распевают, Библию читают, ханжи проклятые! Чего вытаращилась, соплячка?

Я, чувствуя слабость в ногах, прислонилась к машине тети Доки и изумленно уставилась на него.

– Оставь ее, Большой Роан, – потребовала Дейзи. – Она всего лишь маленькая девочка.

– Заткнись. – Он заковылял вперед, размахивая руками. – Видишь того ублюдка? – указал он на босого ребенка со светло-каштановыми волосами. Сэлли, видимо, увидела эту сцену из окна, потому что стремительно выскочила из дома и подхватила ребенка на руки.

– Иди отсюда! – закричала она. – Вот только тронь его!

Большой Роан оскалился.

– Была нужда связываться с твоим щенком, дрянь паршивая. Я воевал, а теперь нищий! Кто это сделал, а?! – Он огляделся, будто ища виноватого. – Твой папаша и такие же, как он… их-то небось послали в безопасное местечко. Я, я расплачивался за них. Во какой кусок мяса отхватили! – Он похлопал себя по металлической ноге. – Ну вот, я вернулся, и что у меня есть? Сраное пособие вместо денег и дырка для дерьма вместо дома. Перестань глазеть на меня. Перестань!

Из дома Дейзи выскочил Рони. Он быстро сбежал по разбитым деревянным ступеням и, встав между мной и Большим Ровном, закричал:

– Уйди отсюда, лезь в грузовик.

– Прочь с дороги, сопляк!

– Она не виновата, что богатая, – сказал Рони. – Она тебе ничего не сделала.

– Эй, парень, когда я захочу услышать твой голос, я тебя хорошенько тресну, а пока лучше помалкивай. – Большой Роан, обращаясь ко мне, показал пальцем на ребенка Сэлли. – Не можете оставить бедную девушку в покое? Не можете даже признаться, что вы виноваты? Являетесь сюда как посланцы самого господа с дарами, а вы обыкновенная мразь!

– Злишься, что он слишком хорош, чтобы быть твоим, – завизжала Сэлли.

Я думала, что сейчас проглочу язык. У меня дрожали колени. Они все сумасшедшие. Большой Роан кричал, тряся головой и выпучив глаза:

– Этот ублюдок знаешь чей? Твоего прекрасного дяди Пита Делани.

“Моего дяди Пита?” – повторила я про себя, и вид v меня был самый дурацкий.

Подошла Дейзи и встала между Сэлли и Большим Ровном.

– Замолчи, – зло сказала она. – Мы все попадем из-за тебя в беду!

Рони взвыл от ярости и толкнул своего отца; Большой Роан, потеряв равновесие, растянулся на земле. Рони скалился, как зверь, готовый к защите.

– Ну-ка, вставай, – процедил он наконец сквозь стиснутые зубы. – Быстро!

– Не смей мне приказывать, выродок! – Большой Роан протянул руку и, схватив Рони за лодыжку, рванул на себя. Рони упал на спину, хватая ртом воздух. Его отец навалился на него и, совершенно обезумев, схватил его за горло. – Не смей приказывать мне, щенок! – повторил он, сдавливая шею Рони.

Рони, задыхаясь, пытался оторвать цепкие пальцы отца, но сил у него, конечно, не хватало.

– Отпусти его, – визжала Дейзи. – Ты его насмерть задушишь.

– Пусть не приказывает! – тупо твердил Большой Роан, плохо понимая, что он делает.

Мне было всего семь лет, но бейсбольные тренировки с братьями не пропали даром. Руки у меня – о-ого-го, и биту я бросаю далеко и точно. Раздумывать было некогда. Мне не хватало воздуха, я почти ослепла от ярости и ужаса. Я вытащила из корзины крутое яйцо, откинулась назад и со всей силы всадила его между лопаток Большого Роана.

Он по-прежнему держал Рони за горло, но, ослабив хватку, изумленно оглянулся через плечо. Я вытащила еще одно яйцо и замахнулась.

– Отпусти Рони!

– Какого дьявола? – пробормотал Большой Роан.

Очередной снаряд я влепила ему точнехонько между глаз.

Удар попал в цель. Роан был здорово пьян. Его глаза закатились, и он отвалился в сторону. Я убила его. Я была в этом уверена. Я убила его в Светлое Христово Воскресение. Рони медленно поднялся. Его лицо посинело, на шее отпечатались следы толстых пальцев Роана. Рони хватал воздух ртом. С губ его стекала слюна, и он вытер ее рукавом. Стоял он очень неуверенно и, подняв голову, рассматривал меня остановившимися серыми глазами.

– Это за Нили Типтона, помнишь? – сказала я, чтобы избежать его благодарности. – И за то, что вытворяли Эрлан и Гарольд. Мы квиты.

Он слабо кивнул.

Всё это продолжалось не больше тридцати секунд. Мама и все остальные едва успели подбежать к нам. Откуда-то появился этот вшивый муж Эдны Макклендон, и вместе с женой они помогли Рони втащить его отца в грузовик.

– Я убила его? – спросила я маму.

Слезы текли по моим щекам.

– Нет, – ответила она, обнимая меня одной рукой за плечи. В другой у нее был револьвер. – К сожалению, нет.

– Мама, он сказал, что малыш Сэлли – сын дяди Пита.

Рот мамы сжался. Щеки порозовели.

– Есть вещи, которые не обсуждают, – заявила она.

– Но дядя Пит все время приходит к Сэлли! Я слышала об этом и…

– Клер Карлин, никого не касается, что делает твой дядя. И никогда не повторяй сплетни.

Рони за все это время не произнес ни слова. Он молча вскарабкался в кабину грузовика. Ему двенадцать лет, и в Пасхальное воскресенье он везет своего в стельку пьяного отца домой. По его лицу видно было, Насколько он унижен. Я не могла позволить ему уехать вот так. Я со всех ног помчалась к темному “Кадиллаку”. Дверца была не заперта. Я рванула ее на себя и выхватила из корзины того самого огромного шоколадного зайца, с которого и начались все мои сегодняшние несчастья.

Я подбежала к грузовику, когда мотор уже вовсю урчал. Рони недоуменно уставился на меня. Я сунула зайца ему в руки.

– Возьми его, – я чуть не плакала. – Это тебе от меня. Не потому, что сегодня Пасха, не из-за Иисуса, и это не благотворительность. Это потому, что ты мне нравишься. Возьми его и съешь!

Рони пожал плечами, чтобы скрыть замешательство. Меня мутило от запаха пота, застарелой грязи, нестираной одежды, но я не отошла, пока грузовик не тронулся с места.

Потом я поспешно раздала пасхальные корзины притихшим, напуганным детям. Сэлли побежала в дом, унося с глаз долой своего малыша, сына дяди Пита, а значит, моего кузена. Это было правдой. Мне не позволили говорить об этом, но это было правдой.

Я старалась закончить побыстрее, не дожидаясь, чтобы кто-нибудь из детей сестер Макклендон сказал мне “пожалуйста” или “спасибо”. Мне было так стыдно за всех нас.

Один из кузенов папы, Винс О’Брайен, муж Руби, был городским шерифом. Руби, когда мы вернулись, все ему рассказала, и он послал пару своих помощников на Пустошь, чтобы убедиться, что Рони ничего не грозит. Но Большой Салливан все еще спал в грузовике, а Рони благоразумно убежал в горы. Он знал, когда ему лучше исчезать.

Меня очень хвалили и говорили, что я поступила, как добрая христианка, выйдя против Большого Роана, как Давид против Голиафа. Эван пытался прочесть мне эту библейскую легенду, но я попросила его заткнуться и оставить меня в покое. Мне нужно было о многом подумать.

У меня было так много всего, а у Рони ничего. Вот что в очередной раз явилось результатом моих размышлений. Я поклялась исправить эту вопиющую несправедливость всеми доступными мне средствами.

Глава 4

Мне вообще-то нечасто удавалось увидеть Рони, особенно после того, как он стал учиться в средней школе, но слышала я о нем постоянно.

– Рони Салливан явился сегодня с огромной шишкой на лбу, – рассказывал однажды вечером Хоп последние школьные новости. – Я слышал, что он застал Эрлана и Гарольда, когда они опять пытались разбить его ящик для писем. Ну они ему, конечно, как следует наподдали.

– Мама, ну сделай хоть что-нибудь, – умоляла я. – Они из него все мозги выколотят.

Мама вздыхала и поглядывала на свою мать. Бабушка Элизабет считала, что Эрлан и Гарольд были бы мягче и добрее, если бы их мать, жена дяди Пита, не умерла молодой. Но каковы бы они ни были, в конце концов, они ее внуки.

– В детстве нужна мать, тогда дети вырастают более тонкими и добрыми людьми, – говорила она с горечью. Придумав себе такую отговорку, она предпочитала не обращать внимания на выходки мальчишек.

Прабабушка Алиса, впрочем, всегда огрызалась.

– Пит не очень-то убедительный пример, а ведь его мать как будто бы до сих пор жива, – и она окидывала бабушку торжествующим взглядом, добавляя: – Все дело в дурном воспитании.

Бабушка Элизабет начинала плакать. Мама успокаивающе похлопывала ее по руке и обращалась к папе:

– Я уже устала убеждать Пита. Может, ты попробуешь еще раз?

Папа вздыхал. Он был близок с другими братьями мамы, но Пита выносил с трудом.

– Он никого не слушает, – досадливо отмахивался отец, и все продолжалось по-прежнему.

– Рони скоро бросит школу, – предсказывал Эван, самый добросердечный из моих братьев, – никто не может вынести таких издевательств.

Эван почти хотел этого. Ему не доставляли удовольствия ежедневные мучения Рони. Я думаю, Эван лучше других понимал такие вещи, потому что у него была когда-то астма. Тогда он не мог бегать и играть, как другие, и дети дразнили его. Он умел сочувствовать.

Я была вне себя. На следующем семейном сборище я подошла к Эрлану и Гарольду, чтобы проклясть их.

– Чтоб вы сдохли, и пусть канюки склюют ваши кишки, – выпалила я и добавила почти совершенно спокойно совсем другим тоном: – Надеюсь, что болезнь, от которой вы умрете, будет мучительна.

Они засмеялись.

Но вопреки предсказаниям Эвана, Рони держался, как сорняк на пастбище. У него не было денег на хорошие тетради и карандаши или на то, чтобы поехать с классом в Атланту на концерт или в музей науки. Я и мои родичи принимали это как само собой разумеющееся.

Он не мог позволить себе позавтракать в школьном буфете или купить самое необходимое для занятий спортом, хотя тренеры наперебой зазывали его, крупного и агрессивного, во все команды. Он довольствовался самым минимумом. Позже, когда я узнала его лучше, я поняла, почему он так поступал.

– Единственное, что ты можешь надеяться сохранить, – сказал он мне как-то, – это то, что ты хранишь у себя в голове.

Он исчез из школы только один раз, ранней весной, когда Большой Роан ограбил склад дяди Пита.

Дядя Пит продавал подержанные машины и держал запчасти к ним в низком бетонном здании на задворках города. Народу после шести вечера там почти не было.

В это самое здание, набитое фильтрами для масла, шлангами и прочими штуковинами, в одну из мартовских ночей Большой Роан, пьяный как обычно, и сумел въехать. Но склад дяди Пита был защищен своеобразной сигнализацией. В соседнем доме жили Дот и Ригби Бойлес, баптисты, державшие не меньше десятка собак.

Собаки, разумеется, залаяли, Бойлесы вызвали шерифа О’Брайена, и Большой Роан минут через тридцать оказался за решеткой. Дядя Вильям Делани приговорил его к двум месяцам заключения. Рони тогда было только четырнадцать, и других родственников у него не было. Моя тетя Бесс, прихватив с собой еще двух работников социальной службы, отправилась на Пустошь, чтобы забрать несовершеннолетнего под опеку закона. Рони как сквозь землю провалился. Его разыскивали несколько дней, но безрезультатно.

– Рони будет голодать, – пожаловалась я дедушке Джорджу в надежде, что уж он-то что-нибудь придумает. И надежды мои полностью оправдались.

Дед приложил к губам палец и подмигнул мне.

– Не бойся, – таинственно прошептал он. – Не будет. Я знаю, где Рони.

Озеро “Десять прыжков” принадлежало семье Мэлони бесконечно давно. Находилось оно в миле от старой мощеной дороги, и попасть туда можно было лишь по узкой тропинке, вившейся по холмам, да и та постепенно становилась еле заметна. Рассказывали, что озеро получило свое странное название еще от индейцев-чероки. У них существовала легенда о воине, который пересек озеро десятью прыжками, отталкиваясь от спин гигантских черепах.

Лет двадцать тому назад дедушка помог своему дяде Харви построить на берегу охотничий домик. Харви, в прошлом моряк, занимался подъемом затонувших судов на побережье Джорджии. Поэтому дом представлял собой странную конструкцию из бревен со старых кораблей. Камин в нем сложили из круглых гладких камней, использовавшихся в свое время мореплавателями как балласт. Харви раздобыл их, когда поднимали со дна шхуну восемнадцатого века. Позже землю и дом унаследовала племянница Харви. Она жила в Миннесоте, и мы никогда ее не видели. В общем, местом этим никто не интересовался. Дедушка исправно вносил налог на собственность неведомой родственницы, и все.

Дедушка припарковал свой грузовик в тени густых зеленых лавров, и по берегу озера мы пробрались к домику. Вид у него был совершенно заброшенный: темные окна без единого стекла и темный провал входа, не прикрытый дверью, смотрели на нас весьма мрачно. Редкий забор огораживал ветхое строение, ничуть не украшая пейзажа.

– Рони здесь?

– Да, – ответил дедушка. – Он часто удит здесь рыбу. Я десятки раз видел его грузовик. Я видел и его самого у дома, но старался не попадаться ему на глаза.

– Почему?

– Это единственное место, где он может чувствовать себя в безопасности. Как дикий зверь в своей норе. Если он заподозрит, что мы нашли его убежище, он может никогда больше не появиться здесь. Но думаю, что это лучшее из того, на что он может рассчитывать, пока его отец в тюрьме.

– Папа и кузен Винс уведут его отсюда, если найдут!

– Я знаю. Может быть, это и неправильно по закону, но я не могу выдать его. – Он прижал толстый палец к кончику моего носа. – Это наш с тобой секрет. Об этом знает еще только твоя бабушка Дотти.

Я согласно кивнула. Мы вернулись к грузовику, и дедушка вынул из него большую картонную коробку с едой. Мы оставили ее на лужайке под лаврами. Дедушка вырвал из блокнота, который он достал из кармана, листок бумаги и протянул мне карандаш. Я написала:

“Рони, это можно есть. Мой дедушка говорит, чтобы ты не беспокоился. Мы никому не скажем. Твой друг Клер”.

– Если он кому-то и доверяет, То только тебе, – сказал дедушка.

Приехав на следующий день, мы увидели, что коробка стоит на том же месте, но пустая. Я была ужасно горда и с тех пор каждый день оставляла Рони длинные письма.

Мы возили ему продукты на протяжении месяца – домашнюю ветчину бабушки, жареных цыплят, запеканки, ломти тортов и пирогов.

– Не знаю, где скрывался этот парень, – удивился папа, – но похоже, что он неплохо устроился. Надо отдать ему должное.

– Да, сын, надо, – сказал дедушка.

Рождество в городе праздновалось с размахом и так красочно, что в глазах рябило. Мне все это ужасно нравилось. Дамская ассоциация руководила организацией фестиваля, а мама и тетя Ирэн, ее старшая сестра, руководили ассоциацией.

Все магазины открыли рождественские распродажи сразу после Дня благодарения. О, эти украшения и прочие мелкие мелочи! О, чудный праздник Рождества! Когда я была маленькая, это означало километры серебряного дождя, тысячи пластмассовых Санта-Клаусов, тучи искусственных снежинок на окнах, паутину электрических лампочек по всему городу и высокие нарядные елки. На центральной площади стояли деревянные ясли с вырезанными из фанеры в полный рост библейскими персонажами.

В воскресную декабрьскую ночь сотни людей собрались на площади послушать объединенный церковный хор, посмотреть на парад, встретить Санта-Клауса и порадоваться рождественским огням на гигантском кедре.

Семейства Мэлони и Делани прибыли заранее и заняли целый угол там, где Главная улица раздваивается и огибает здание суда. Воздух был морозным, но мне было тепло в отличном шерстяном пальто и рейтузах. В ожидании начала действа я возбужденно толкалась со своими братьями и кузенами.

Церковный хор запел “Звенящие колокольчики” на сцене, возведенной около Торговой палаты; на площадь вступили участники парада, возглавляемые тетей Ирэн в костюме ангела с большими крыльями, обтянутыми белым муслином. Я почему-то оглянулась и встретилась взглядом с Рони. Он стоял отдельно ото всех под жестяным навесом магазина, дешевых товаров и наблюдал за мной.

Мне было девять лет, я была маленькой и толстой. Он в свои четырнадцать здорово вытянулся и был отчаянно худ. Тяжелые темные пряди волос заложены за уши. Он выглядел настоящим оборванцем в своих выгоревших джинсах и поношенном пиджаке с медными пуговицами, две из которых были оторваны. Плечи уныло опущены, глаза смотрели холодно и отсвечивали серебром, как гирлянды на окне магазина за его спиной.

Мое безотказное воображение заработало вовсю. Итак, Рони – ковбой, который случайно забрел сюда с ближайшего ранчо. Одинокий, без денег. Грязь въелась в него от пыльных троп, а не от омерзительного прицепа. Пуговицы? Пуговицы потеряны в схватке с угонщиком скота.

Придумав себе такой образ, я начала незаметно протискиваться в последние ряды толпы и наконец независимо прислонилась к столбу навеса, засунув потные руки в карманы пальто. Рони настороженно наблюдал за мной.

Он был совершенно неподвижен, но это была неподвижность кота, караулящего птицу. Я была уверена, что Рони тщательно взвешивал, что будет, если он заговорит с этой маленькой девочкой, притворяющейся взрослой. И где сейчас ее кузены-садисты? И что, собственно, произойдет, если кто-нибудь из ее сверхбдительных родителей и двух десятков других правоверных членов клана Мэлони оглянется и увидит нас вместе?

– Что ты тут крутишься, смешной маленький воробышек? – сказал он наконец.

– А сам-то? – заявила я в ответ. – Смешной большой воробей, – хотя на эту птицу он был меньше всего похож. Просто ничего другого в голову не пришло.

– Ты похожа на рыжего эльфа.

Я восприняла это как приглашение и пододвинулась поближе. Моя голова еле-еле доставала до верхнего кармана его куртки.

– Я вырасту.

Он смотрел перед собой.

– Ты вообще-то ничего.

– Ты тоже.

– Из тебя, пожалуй, получится недурной писака.

Я расплылась в улыбке.

Парад продолжался. На площадь въехал грузовик с пожарной лестницей, на которой расположились пожарники-добровольцы. Они бросали в толпу сладости. Над моей головой просвистел миниатюрный пакетик, и Рони ловко поймал его. Он держал этот пакетик жженого сахара на своей ладони, рассматривал и гладил так, как будто он был золотой. Затем уже с равнодушным видом протянул его мне.

– Он сначала в тебя попал, – сказал он.

– Нет, это ты поймал его. Он твой. Я не люблю жженый сахар. – Это было вранье. Но, возможно, этот маленький пакетик конфет был единственным его подарком на Рождество. Рони пожал плечами, но аккуратно положил его в нагрудный карман.

– Мне ничего не видно, – сказала я застенчиво. – Ничего, если я вскарабкаюсь на подоконник?

– Ты упадешь и что-нибудь себе сломаешь.

– Не-а. Я буду держаться за тебя. – Я ухватила его за рукав, и он весь напрягся. Рони огляделся вокруг, как будто боялся, что его обвинят бог весть в чем. Еще бы – девица, пусть и десятилетняя, из семейства Мэлони на виду у всех цепляется за грязное отродье Салливана. Я неловко вскарабкалась на широкий деревянный подоконник магазинного окна и уселась там, положив руку ему на плечо.

– Ты не двигайся, и я тогда не упаду.

– Совсем не смешно. Слезай оттуда. Давай слезай и проваливай, откуда пришла.

– Все в порядке. Это ведь моя идея. Посмотри. – Я показала на тетю Ирэн. Она поворачивала за угол, и ее проволочные крылья хлопали на ветру.

– Ну, хватит, слезай, – снова сказал Рони низким голосом.

Я видела, как мама, стоявшая в первом ряду зрителей, подняла голову. Не обнаружив меня возле себя, она повернулась и стала высматривать меня в толпе. Вот она заметила меня рядом с Рони, ее глаза буквально полезли на лоб, а рот изумленно приоткрылся. Она похлопала папу по плечу, и он тоже взглянул в нашу сторону. Я улыбалась, всем своим видом показывая, мол, что тут особенного. Папины рыжие брови выгнулись дугой, он закатил глаза. Мама грозно нахмурилась. Но тут он взял ее за руку и что-то прошептал ей на ухо. Она кивнула, поджав губы, и они снова стали смотреть парад.

– Видишь, – победоносно сказала я Рони, ощущая под рукой его твердое, как камень, плечо. – Никто не возражает.

Минутой спустя он угрюмо произнес:

– Ты ничего не понимаешь.

Я-то как раз считала, что понимаю все, и очень хорошо. Я как раз хотела ему это сказать, но мимо с громким пением потянулся школьный оркестр, за которым шествовали дядя Двейн и тетя Ронда, изображающие Иосифа и Марию. Приличные люди не разговаривают, когда мимо них проходят Иосиф и Мария.

Дядя Двейн, закутанный в простыни, со своей длинной бородой выглядел прямо как на картинке в детской Библии. Тетя Ронда – тоже вся в белом – видимо, очень уж старалась удержать в руках игрушечного младенца Иисуса и от излишнего усердия все время съезжала с маленького коричневого мула, которого вел под уздцы дядя Двейн.

За ними на опасливо косящих лошадях ехали три апостола – из-под их пышных одеяний выглядывали вполне современные седла.

Я наклонилась и горячо зашептала Рони:

– Я все отлично понимаю. Вот, например, ты обязательно должен жаловаться, когда тебя бьют Эрлан и Гарольд. Им здорово попадет, и они отстанут.

– Богачам никогда не попадает.

– Они не богачи. Дядя Пит все деньги проигрывает на ралли.

– Ты просто ничего не понимаешь, – опять повторил он.

– Знаешь что? – поменяла я тему. – Ты можешь нарубить у вас на Пустоши веток падуба и омелы и принести маме. Она украшает ими дом на Рождество. Она даст тебе коробку домашнего печенья.

– Ну да, так я и поверил.

– А вот и даст.

– Меня никто не приглашал.

– Я тебя приглашаю.

– Но ты же ничего не понимаешь. – Это становилось невыносимым.

– Скажешь еще раз, и я тебе все волосы выдеру, вместе со всеми твоими ужасными вшами, если они у тебя еще есть. – Боже, что я несу?! Какой ужас! Как глупо и жестоко. Его глаза так зло сверкнули, что я чуть не проглотила язык. – Я не то хотела сказать, Рони, я не…

Моя мольба была прервана. Вся толпа ахнула. Я слышала, как кто-то крикнул:

– Господи, да остановите же его!

К шествию присоединился Большой Роан. Огромный, похожий на обезьяну, он кое-как доковылял до середины Главной улицы и остановился, любуясь произведенным впечатлением. На нем были рубашка-шотландка и мешковатые брюки, с шеи свисала гирлянда. Грязные темные волосы торчали во все стороны, лицо опухло, из угла рта торчал окурок, который он, не переставая, жевал. Так он немного постоял, презрительно кривя рот.

Потом Большой Роан рванул прямо через отряд девушек-скаутов. Те выронили с перепугу свое знамя и разлетелись в стороны, как зеленые листья во время бури.

Большой Роан, как трактор, пробивался вперед, размахивая пивной бутылкой.

– Хотите посмотреть на Санта-Клауса? – орал он. – Сейчас сниму штаны, и вы сможете расцеловать его в обе щеки.

Он швырнул бутылку и попал в пугливую лошадь одного из апостолов, лошадь шарахнулась и столкнулась с мулом тети Ронды. Тетя, разумеется, свалилась с него. Переполох разрастался, как лесной пожар. Школьный оркестр раскололся пополам, и моя кузина Эстер свалилась под ноги оркестрантам вместе со своей трубой. Мул очутился рядом с пожарной машиной, пожарники стали бросать в него конфетами, отчего он понесся еще быстрее.

Мул пронесся мимо тети Ирэн, сломав одно из ее ангельских крыльев, и она упала набок, как потерпевший аварию самолет.

Мои ноги буквально приросли в подоконнику. Люди кричали. Папа и несколько других мужчин выбежали с площади на улицу и схватили Большого Роана. Он покачнулся и ударил папу в лицо.

Я закричала от страха и ярости и вдруг поняла, что стою на тротуаре, совершенно одна. Рони каким-то образом стащил меня с подоконника, и я этого умудрилась не заметить.

Он растворился в толпе или испарился от стыда.

Газеты Атланты и телевидение поведали миру о рождественском параде в Дандерри. Мы выглядели в их репортажах смешными провинциальными чудаками.

У папы был сломан нос. Большого Роана приговорили к трем месяцам тюрьмы. Вся моя семья – и клан Мэлони и клан Делани – поклялась, что ни один из Салливанов никогда не переступит порога их дома.

Когда распространились слухи о моем общении с Рони во время парада, я стала в семье козлом отпущения. Маме настойчиво советовали не спускать с меня глаз, явно намекая, что, повзрослев, я могу натворить что угодно – хоть стать циркачкой, хоть голосовать за республиканцев.

Кузен Винс на сей раз серьезно занялся Рони и поймал его прежде, чем тот успел сбежать на озеро.

Дядя Вильям подписал судебный ордер, и тетя Бесс с легким сердцем отправила Рони в приют в Атланту. Потом она говорила всем, как ей приятно сознавать, что Рони Салливан будет на Рождество сыт и в безопасности.

Глава 5

Тетя Джейн, ведавшая библиотекой города, как-то сказала мне, что только в горе и страдании вызревают лучшие книги, те, что становятся истинными сокровищами в копилке человечества. Ну, насчет сокровищ не скажу, но в чем-то тетя, безусловно, была права.

Я была в отчаянии и не знала, как утешить Рони в тот месяц, который он провел вдали от меня. Под пружинами моего матраса росли груды писем, стихов и рассказов, написанных после Рождества. Почти все время я проводила дома.

– Ну, конечно, ты можешь послать ему что-то из написанного, – осторожно сказала мама, когда я спросила ее разрешения. – Но сначала стоит проверить твои сочинения с точки зрения… хмм… правописания.

Я не поддалась на эту уловку. Я прекрасно поняла, что в действительности имела в виду мама. Мои письма станут похожи на те, которые мы получали из Вьетнама от Джоша: полно фраз, замазанных черным.

– Я подумаю, – осторожно сказала я.

Я набралась идей, а главное, не совсем понятных мне слов для стихов, посвящаемых моему незадачливому Рони, читая книги, которые мне читать явно не следовало.

Наш дом был полон очень умных книг. Те, которые для меня, находились в гостиной на первом этаже. Полки там ломились от энциклопедий, книг по сельскому хозяйству, переплетенной в кожу классики, например, собраний Шекспира и Диккенса. Кофейный столик чуть не прогибался от маминых гигантских красочных альбомов по искусству. Но те книги, которые читали взрослые, хранились в спальне мамы и папы.

Целые пирамиды книг в мягких обложках лежали на полу под полированными тумбочками из вишневого дерева. На стороне папы была дикая территория, населенная гангстерами, вооруженными злодеями, крутыми сыщиками. Всем им нравилось, чтобы их джин был холодным, а бабы горячими. Микки Спилейн, Луи Л’Амур, Роберт Хайнлайн, Джон Макдональдс. Мужское чтиво.

Коллекция мамы была более разнообразной, но не более изысканной. Толкиен, Воннегут, Лилиан Хеллман, Джон Ле Герр, груды толстых приторных исторических любовных романов, в которых кипели небывалые страсти.

Вот эти-то книги я и утаскивала к себе в спальню и настырно продиралась через самые шокирующие и не всегда понятные подробности. Мое воображение захватывали удачливые бандиты, космические чудовища и средневековые авантюристы. Все они, к моему удивлению, были решительно настроены чуть ли не каждую минуту заниматься сексом.

О сексе в нашем доме говорить было не принято. Даже мои братья не допускали шуточек по этому поводу – во всяком случае, в моем присутствии. Скажем, насчет звуков из туалета – еще куда ни шло. Но о некоторых частях тела – ни слова.

После моего совершенно ужасного посещения Стикем-роуд я настоятельно потребовала от старших кузин разъяснения, как это связано с прозвищем “Всунь-ка им”. Я безумно им надоела. В итоге они выдали мне такую графически точную и крайне вульгарную картину, что секс показался мне абсолютно омерзительным.

– Тот, у кого в голове мозгов чуть больше, чем у булыжника, время на это тратить не будет, – уверенно заключила я.

Представления о любви я черпала из старых фильмов, что шли по телевизору, и еще глядя на маму и, папу.

У мамы были большие голубые глаза и овал лица, которому завидовали все женщины города, – в точности как сердечко на открытках в День святого Валентина. Ее попа так нравилась папе, что он никогда упускал случая похлопать по ней, если считал, что никто не видит. Когда кто-то заставал его врасплох, он только подмигивал маме и посмеивался.

Папа, жилистый, с длинными руками и мускулами, как канаты, легко мог согнуть толстую стальную проволоку. Жирок у него копился исключительно на животе, холмиком выступавшем над брючным ремнем. Когда я била по нему кулаком, раздавался гул спелого арбуза. Мама называла папино брюшко запасным бензобаком и любила его поглаживать.

Когда папа сидел за столом, мама подходила к нему сзади и перебирала пальцами его мягкие волосы.

Контраст был очевиден: секс – это нечто потное, неприличное и отвратительное. Стыд да и только. Кроме того, там вообще масса всяких жутких последствий. А вот любовь – это приятно и вежливо, и раздеваться не надо, можно восхищаться друг другом и так. Мило и очаровательно.

Вот такой будет наша любовь с Рони. Я решила выразить свои настроения в стихах. Создать целую серию. Первой будет небольшая ода, воспевающая несомненную ценность и значимость Рони.

Я приклеила скотчем свое первое творение на дверцу холодильника на самом видном месте между “Бюллетенем фермера” и фотографией, на которой мама, папа, мои братья и я были сняты в холле Гражданского центра Атланты, когда мы ездили смотреть гастрольное шоу “Звуки музыки”.

Слово “яйца” я вычитала в одном из детективных романов, мне показалось интересным, как оно там было использовано. Я ждала, кто первым заметит мой стих.

Тетя Арнетта была близорука, как крот. Она носила очки в ярко-оранжевой оправе. Линзы, заказанные по особому рецепту, были толстыми и голубыми. Она чем-то напоминала большую навозную муху. Это была крупная, точно знающая, что почем, женщина, предпочитающая коричневый цвет, желательно потемнее.

Главное в ее жизни – это бог, церковь, дети, работа и лото Бинго. В такой вот последовательности. Муж ее, мой дядя Юджин, находился где-то в конце списка. Впрочем, мне казалось, что они просто не видят друг друга, потому что дядя, когда был дома, всегда смотрел в телевизор и жить без него, по-моему, не мог.

Ну это неважно. А важно вот что: тетя заскочила к нам, чтобы занести новую брошюру о бессолевом питании, потому что маму беспокоило дедушкино давление.

Тетя Арнетта стремительно вошла в кухню, где сидела я, старательно делая вид, что читаю “Ридерз Дайджест”. Дело было в январе, и от нее исходил явно ощутимый холодок, впрочем – от времени года это не зависело.

– Ты так близко держишь журнал, что испортишь себе глаза, – тут же занялась она моим воспитанием. – Настоящий книжный червь. Пора бы приобретать хорошие привычки, иначе испортишь зрение и будешь всю жизнь сутулиться.

– О! Хорошо, мэм.

Она так быстро пронеслась мимо меня, что я приуныла. Разве при таких скоростях заметишь какой-то листок на холодильнике. Но она, как радар, засекла мои стихи и остановилась. Мне показалось, что я слышу скрежет тормозов. Она наклонилась вперед, вглядываясь, потом снова выпрямилась, сняла очки, протерла их краем своего коричневого пиджака, надела их и снова наклонилась поближе. Я затаила дыхание, но то, что произошло дальше, совсем не входило в мои планы. Тетю буквально затрясло.

– Клер Карлин Мэлони, что за сквернословие?

Тетя Арнетта сорвала листок со стихами с холодильника и с силой пришлепнула бумагу ладонью к столу.

У меня пересохло во рту.

– Это стихи! – попыталась я объяснить, искренне не понимая, что же так потрясло мою благонравную родственницу.

– Ты пишешь стихи о… частях тела Рони Салливана?! Интимных частях?!

– Нет. Только о его яйцах.

– Интимных, – повторила тетя Арнетта, яростно тряся листом бумаги перед моим носом. – Мужские органы, яйца! – Голос ее поднимался вверх при каждом следующем слове.

Я смотрела на нее с ужасом.

Так вот что имелось в виду в книгах, когда говорилось, что у героя большие яйца.

– Я не знала! Я думала, что это мускулы! Большие, сильные мускулы.

– О! Скажите пожалуйста, она не знала! Такая умная девочка и не знала! Послушайте-ка, мисс Клер. Если водить компанию со свиньями, то тоже завоняешь! У тебя не хватает ума, чтобы держаться подальше от этого мерзавца Рони Салливана. Ну что ж, я с этим покончу раз и навсегда! Я сейчас же расскажу маме и папе, что этот подонок с грязными ногтями учит тебя писать грязные стишки.

Этого только не хватало!

– Нет! Он не виноват! Я прочла о яйцах в книге! – завопила я, надеясь предотвратить катастрофу.

– В этом доме нет ни одной книги, в которой ты могла бы найти такие гадости! – торжественно заявила тетя.

О нет! Она ничего не желала слышать, но я старалась докричаться до нее.

– Рони не виноват! Он не учил меня ничему такому. Я просто хотела рассказать всем, что я о нем думаю.

– Да ты влюблена в него! – вытаращилась на меня тётя Арнетта. – Господи помилуй! Это еще хуже, чем я думала! Всего девять лет, и уже бегает за всяким отребьем! Клер Карлин Мэлони, выброси этого мальчишку из головы! Твоя семья никогда не допустит, чтобы ты стала на него похожа! Родители тебя скорее запрут в погребе и выбросят ключ. Ты слышишь меня, маленькая испорченная девчонка?!

К тому времени, когда она закончила свою тираду, я уже была готова просто взорваться от негодования.

“Никогда не возражай старшим. Никогда!” – Я это хорошо помнила, но, так как репутация моя уже была испорчена, я решила идти напролом.

– Побеспокойся-ка лучше о яйцах дяди Юджина, – завопила я. – Папа говорит, что не может найти их, потому что они заперты в твоей шкатулке для драгоценностей!

Тетя Арнетта стала красней самого спелого помидора.

Она что-то пробормотала себе под нос, в глазах ее за толстыми стеклами сверкнули слезы. Она швырнула на стол брошюру о бессолевом питании и пошла искать папу.

Что было потом! Крик стоял невообразимый. Меня лишили карманных денег до конца месяца, на меня возложили дополнительные обязанности по дому, но это еще что!.. Самое плохое, что все пришли к выводу, будто я просто теряю рассудок, когда дело касается Рони Салливана.

Ну и вдобавок ко всему тетя Арнетта несколько месяцев не разговаривала с папой. А он запретил мне когда-либо повторять то, что я сказала про дядю Юджина. Все эти события стали для нашего семейства своего рода скелетом в шкафу, как говорят в незабвенной Англии, стране моих предков.

Я вытащила из-под матраса все свои сочинения и надежно спрятала их за одним из амбаров. Да, с личными переживаниями нужно быть очень осторожной. И не выплескивать их на кого попало. Особенно если есть некоторая путаница в понятиях.

В конце концов Рони вернулся домой вместе с отцом. Мы слышали, что Большой Роан проводит почти все время на Стикем-роуд с Дейзи Макклендон. Поэтому тетя Доки и мама не поехали туда следующей весной. Отвезти пасхальные корзины было поручено дяде Берту и папе.

Вряд ли у Рони были какие-нибудь подарки к празднику. Хоп и Эван видели его в школе и рассказывали, что он стал еще более одинок. Я пыталась уговорить Хопа передать ему моего пасхального зайца и письмо. Я хотела, чтобы Рони знал: мне жаль, что тетя Бесс отправила его тогда в пансион, она, конечно, считала, что так будет лучше, но ведь его она не спрашивала. Хоп отказался наотрез.

– Уж не хочешь ли ты, чтобы я стал жить в собачьей будке? Потому что куда же я денусь, если меня вышвырнут из дома, – заявил он. – А мама так и сделает, не сомневайся, когда узнает, что я передал что-то Салливану от тебя.

Хоп все-таки попытался поговорить с Рони от моего имени, но тот смотрел на него, как на врага, и не произнес ни слова.

Наверно, тогда мы все казались Рони врагами.

В сентябре я узнала на собственной шкуре, почему у Бриджет и Шона Мэлони на портретах не хватает зубов на улыбку. Зубов, оказывается, можно лишиться и из-за любви. Весь наш семейный клан посещал школьные футбольные матчи – во всяком случае, первый осенний – обязательно. Был прекрасный вечер – один из тех великолепных вечеров ранней осени, когда в еще теплом воздухе появляется аромат пряностей и полная луна над деревьями только начинает приобретать оттенок красного золота.

Наши многочисленные родственники, разумеется, годившиеся по возрасту, составляли почти половину футбольной команды, добрую часть марширующего оркестра и отряда приветствия.

Ряды скамеек школьного стадиона незаконно, но прочно утвердились на склонах холма вокруг футбольного поля, которое огибала серо-голубая беговая дорожка. Огромные мотыльки роились в горячих белых струях светящихся над головами фонарей и танцевали в луче прожектора.

– Я буду тамбурмажором в старших классах, – сказала Ребекка, когда мы целой группой спустились на беговую дорожку.

– Я тоже, – откликнулась Вайолет.

– Нет уж, ни за что, – заявила я. Меня уже трижды выставляли из подготовительной группы, потому что я все время пыталась внести что-нибудь новенькое в эту рутину. А участие в процессии считалось делом серьезным, и традиции здесь были святы. Если ты пыталась импровизировать, то тебя выставляли.

– Я тоже не хочу, – твердо сказала Тьюла Тобблер. – Я лучше буду менеджером у Элвина.

Мы все посмотрели на Тьюлу, ожидая, что она еще скажет по этому поводу. Хрупкая, с шоколадной кожей, она в свою очередь уставилась на нас из-под копны туго скрученных кудряшек, настолько тяжелой, что их не мог растрепать ветер.

Вообще-то – хотя об этом никто не упоминал – Тобблеры тоже принадлежали к семейству Мэлони. Наши миры соединялись не более чем одним узким, темным и почти забытым потайным ходом, но все-таки соединялись. Глядя на темнокожих Тобблеров, об этом даже не подозревали, не усматривая никакой связи с нашим благородным семейством. А она таилась в далеком прошлом Тобблеров, куда бог весть как затесался брат моего дедушки.

Со стадиона за нашей спиной послышался рев, оркестр заиграл марш, и мы все оглянулись посмотреть на автора гола – огромного длинноногого Элвина. Элвин Тобблер, брат Тьюлы, был самой яркой футбольной звездой Дандерри.

– Видали? – усмехнулась Тьюла. – Элвин будет играть в команде колледжа, а потом его заметят и возьмут в какой-нибудь известный клуб. Он намерен стать богатым, а я стану беречь его деньги и советовать ему, что с ними делать.

Мы все торжественно согласились с ней и пошли дальше. Тобблерам было доступно все из-за того, что в них бурлила адская смесь африканской и ирландской крови. Их достижения отнюдь не исчерпывались футболом. Чтобы убедиться в этом, достаточно было пройти туда, куда направлялись мы.

Совсем недалеко за столиком, засыпанным яблоками, стоял дедушка Тьюлы и Элвина. Он бывал на всех матчах, отдавая таким образом дань уважения своему внуку, собиравшемуся стать знаменитостью.

Босс Тобблер был великим специалистом по яблокам. Его необъятные сады простирались по холмам, окружающим город. Все Тобблеры в округе осенью работали там на сборе урожая. Потом с их складов вывозились корзины яблок и все, что человечество научилось из них делать, – сидр, пироги, желе, печенье и многое другое, что не сразу и в голову-то придет. Яблочная империя Тобблеров была безграничной.

Кстати, его действительно звали Босс. Он был низкорослым, мускулистым, с кустистой седой порослью на руках и полным отсутствием волос на голове, сияющей, как бильярдный шар. Впрочем, шапку он носил круглый год и снимал крайне редко.

Тобблер и дедушка Джозеф охотились и рыбачили вместе еще с детских лет. Оба прошли войну, оба были радушны и дружелюбны со всеми, пока человек не переходил неких границ. Зато тогда он переставал существовать для них. Старики бывали сладкими, как мед, но и твердыми, как камень. Дедушка звал его Босс Т. Все прочие – мистер Тобблер с ударением на слове “мистер”.

Фантастический аромат яблок и растопленной карамели, булькающей в котелке на горячей плите, витал в теплом воздухе.

Кучка людей почтительно наблюдала за действиями яблочного короля. Когда мы присоединились к ней, то нас тоже охватило знакомое чувство благоговейного страха.

Мистер Тобблер воткнул в яблоко специальный нож. Завитки красной яблочной кожуры упали на гору очистков, которая высилась у его ног. Он вынул из очищенного яблока сердцевину, быстро порезал его острым, как бритва, ножом, разложил ломтики на бумажной тарелке и залил горячей жидкой карамелью. Все – спектакль окончен.

Тарелочка поплыла к очередному ожидающему. Тот осторожно опустил доллар в жестянку из-под кофе и медленно взял тарелку, потому что стоять рядом с Боссом было небезопасно, а уж делать резкие движения решился бы только самоубийца.

Вокруг мистера Тобблера вились сотни желтых ос. Они ползали по яблочной кожуре, по ножу, по рубашке и рукам Босса, путались в жестких волосах на его руках.

Но они не жалили его. Как утверждала местная легенда, не жалили никогда. Он вступил в некое таинственное, полное достоинства соглашение с этими маленькими опасными существами, и они знали об этом и уважали его.

– Дедуля, – ласково сказала Тьюла, – а нам сделаешь?

Мистер Тобблер медленно наклонил голову в знак согласия. Он вообще был человеком обстоятельным и движения предпочитал плавные.

– Но я больше не позволю вам стоять в сторонке, как маленьким. – Он взял новое яблоко, и осы тут же сгрудились на его руке, как на крошечной толкучке. – Вы почти взрослые. Вы знаете, что бояться нечего. Жалит не оса, а страх. Давайте, подходите ближе.

Ребекка и Вайолет отказались, но мы с Тьюлой подошли к столу. Тьюла, по-видимому, считала, что вдвоем мы сильнее. Я двигалась медленно, сердце колотилось где-то в горле, грозя выскочить вон. Осы облепили наши руки. Одна спокойно устроилась на ногте моего указательного пальца, почесывая головку крошечной передней лапкой, как умывающаяся кошка.

Я каждую секунду ждала, что в меня вонзятся острые, как иголки, жала.

– Ну вот, они понимают, что у вас добрые сердечки, – прошептал мистер Тобблер, протягивая нам две полные тарелки. – Они понимают, что вы с ними поделитесь и не станете глупо размахивать руками.

– Победа, – вздохнула я с облегчением, и мы отошли. Моя личная оса спокойно слетела с моего пальца, пожелав остаться возле Босса.

– Ууу, – пробормотала Ребекка.

Вайолет, уставившись на нас, в ужасе прижимала руки ко рту. Мы поблагодарили и опустили два доллара в жестянку – эти деньги мистер Тобблер отдавал школьному клубу.

Мы поспешно удалились все четверо. Даже Тьюла была счастлива, когда мы наконец отошли подальше.

– Очень просто, – соврала я. – Я ни капельки не испугалась… – Отправив в рот кусок яблока, я разжевала его, проглотила и оглянулась вокруг, чтобы посмотреть, заметил ли кто мою доблесть. Неподалеку на холме в тени стоял Рони. Я замерла. Я не могла уверенно сказать, восхищенно он смотрит на меня или нет. Я никогда не умела читать мысли в этих серых волчьих глазах. Его испытующий взгляд был острым, как сапожный гвоздь. Он стоял, засунув руки в карманы, одна нога отставлена в сторону. Все в нем предостерегало от досужего любопытства. “Я люблю тень. Хочу быть здесь, не трогайте меня”, – таков был смысл его позы.

Ростом он был уже со взрослого мужчину и в плечах казался широким, как шкаф, хотя мяса на этих костях было по-прежнему немного. На нем были поношенные джинсы и слишком большая рубаха из красной фланели, которая была мне знакома. Бабушка Дотти отдала пакет с рабочей одеждой дедушки в благотворительный фонд. Рубашка на Рони выглядела скорее как плащ-палатка, но я сочла добрым знаком, что он вообще надел ее.

– Пошли, ну пошли же, Клер, – тянула меня за руку Вайолет, торопясь отойти от Рони подальше.

– Почему он смотрит на тебя? – прошептала Ребекка. – Надеюсь, он понимает, что на Мэлони ему лучше не пялиться.

– Он знает, что я его не ужалю.

Тьюла решительно дернула меня за рукав.

– Да, но он может ужалить тебя сам.

Но я чувствовала, что это неправда. Как зачарованная я карабкалась к нему по склону, задыхаясь от волнения. Рони нахмурился.

Ребекка позвала меня:

– Клер, вернись, – и пригрозила: – Мы пойдем и скажем тете Мэрибет. Мы скажем твоей маме. – Уголком глаза я видела, как она и Тьюла направились к стадиону.

– Не лезь сюда, – крикнул Рони, опасливо оглядываясь. Его голос стал более грубым, чем тогда, на Рождество. Мне хотелось, чтобы он знал, что я выросла за лето на два дюйма, но не могла открыть рот.

– Лучше уйди, воробьишка, – сказал он твердо. – Я не хочу неприятностей.

У меня упало сердце. Я остановилась. Его лицо стало еще более угрюмым. Я выпалила:

– Я не испугалась желтых ос. Почему ты боишься меня?

– Перестань гоняться за мной, – сказал он мрачно. – Ты еще маленькая, ты не понимаешь. Уходи.

– Ты тоже не больно велик.

– Эй, – окликнул меня кто-то за моей спиной. Я повернулась. Мой кузен Карлтон, ставший в этом году учеником средней школы, такой упитанный, что даже тренеры по футболу разуверились в том, что он может похудеть, стоял у подножия холма и смотрел на нас. С ним было пятеро закадычных друзей. Они не были такими же верзилами, но все вместе представляли собой вполне реальную опасность.

– Спускайся, Клер, – закричал Карлтон. – Оставь в покое этого белого ниггера.

Теперь уже никто и ничто не могло остановить меня. Я окончательно утвердилась в решении стоять рядом с Рони во что бы то ни стало. Я поняла – уже потом, прокручивая в голове все случившееся, – что, как только я подошла к нему поближе, он весь ощетинился, готовясь драться уже за нас двоих.

– Я сказал, – крикнул Карлтон уже громче, – оставь этого белого ниггера в покое.

Карлтон произнес одно из тех слов, которые отделяли одну маленькую часть Мэлони от остальных. Слово “ниггер” было столь ужасным, что в нашем доме произносить его не разрешалось никогда, ни при каких обстоятельствах. Это слово неминуемо подстрекало к драке. Оно било по тому, кому было адресовано, – неважно, черному или белому – не хуже кулака. Папа не раз говорил моим братьям и мне, что если мы когда-либо его произнесем, то никогда снова не сможем посмотреть в глаза Тобблерам.

Я выронила свою тарелку с яблоками:

– Ты это простишь?! Да ты должен душу из него вытрясти: я всем объясню почему.

– Не вмешивайся, Клер. – Голос Рони был негромким, но на месте Карлтона я бы поостереглась. Казалось, что от одного его взгляда могли появиться синяки. – Я сам знаю, с кем мне драться.

– Но… но ты не можешь позволить так обзывать себя. Ты никогда не позволял! Что с тобой? Давай! Двинь ему! Я знаю, ты не боишься Карлтона. Ты никого не боишься.

Какой же я была идиоткой! Я ущемляла его гордость, не понимая, что делаю его еще более несчастным. Думаю, что он все равно поступил бы разумно – повернулся и ушел, если бы Карлтон не полез на холм.

– Клянусь, – прошипел кузен, ну и наградил же господь родственничком, – ты кончишь тем, что окажешься в Стикем-роуд вместе с этими проститутками Макклендон.

Он схватил меня за руку. Я вывернулась и пнула его в голень. Он ахнул и сильно тряхнул меня. Это удалось ему только раз, потому что Рони бросился на него, не раздумывая.

Есть бокс, и есть собачьи бои. Бокс существует в рамках правил, там можно взывать к закону. Собачьи бои – дикое, страшное побоище, пасти оскалены, когти рвут мясо. Там никто не поможет побежденному.

Так дрался Рони. Карлтон пытался ударить его, упал и с воплем покатился вниз. Если бы на этом все кончилось, то было бы даже смешно. Будто большая собака, лязгнув зубами, поймала муху. Но в бой вступила команда Карлтона. Ни у кого из них не хватило бы смелости вести с Рони бой один на один, но вместе они храбро кинулись на него.

Рони отбивался, натыкаясь то на чье-то колено, то на ловко выброшенный вперед кулак. Его голова беспрестанно откидывалась назад под очередным ударом в челюсть. Когда били в живот, тело складывалось перочинным ножом. К нам уже бежали взрослые, крича, чтобы мальчишки прекратили драться.

Но я не могла ждать подкрепления. Рони просто добивали. Я бросилась на спину Карлтону, который ожил и присоединился к схватке, и вонзила зубы в основание его шеи. Он взвыл, как собака, и стряхнул меня на землю.

Я оказалась под ногами дерущихся, на руку мне кто-то больно наступил. Я попыталась встать, но Карлтон размахнулся и со всей силы врезал мне в зубы.

Когда я очнулась, голова моя лежала у мамы на коленях: Мама кричала папе, чтобы он принес лед, по моему подбородку струилась кровь. Окружающую нас толпу я видела довольно смутно, но хорошо слышала, как оркестр снова заиграл на стадионе марш. Люди продолжали смотреть футбол.

Лежа на земле в тени, я дрожала и стонала, рот мой горел. Мама вытирала мне губы подолом юбки. “Рони, вспомнила я. – Что с Рони?” – и посмотрела в спокойные голубые глаза бабушки.

– Мэрибет, – сказала она, – Клер потеряла пару зубов.

– О боже, – заплакала мама.

Зубов? В горле у меня першило. Я харкнула в мамины колени, как кошка, которой в рот попала шерсть. Выпали две окровавленные крупинки. Я потрогала языком верхний ряд зубов и наткнулась на дырку в самом центре моей драгоценной улыбки. В отчаянии я закричала:

– Аааа! – и упала на спину.

Бабушка подобрала мои зубы и завернула их в носовой платок.

– Их поставят на место, – пообещала она маме.

– Ее улыбка, ее улыбка, – мама была безутешна. – Ну уж я доберусь до Рони Салливана и…

– Рони, – сказала и пришла в ужас.

Кто поймет меня теперь? Как я сумею объяснить, что случилось?!

Рони стоял на коленях, упираясь руками в землю. Дедушка и мистер Тобблер прикладывали к его рту подол рубахи, той самой, пожертвованной бабушкой Мэлони. Кровь стекала по его подбородку, пропитывая фланель и падая ужасными ярко-красными сгустками на джинсы. Дедушка и мистер Тобблер что-то тихо говорили друг другу, согласно кивая, как лошади, вместе тянущие тяжелый воз. Рони поднял голову и посмотрел на меня. Его лицо исказила гримаса, и я увидела у него во рту дырку вместо передних зубов. Так же, как у меня.

Итак, улыбку вышибли из нас обоих.

– Твой зуб, – сказала я печально. Почти теряя сознание от боли, я открыла рот и показала ему свои потери. В его глазах появился такой ужас, что я немедленно захлопнула рот и заплакала.

– Хони не девов нифефо похофо, – сказала я громко. – Кахтон сдевав.

Мама привлекла меня к себе и обняла.

– Шшш, дорогая, шш…

На пригорок вбежал папа, присел на корточки и сунул маме в руку бумажную чашку, полную льда. Его лицо было таким же красным, как и его волосы, глаза гневно сверкали.

– Папа, – умоляла я. – Все начаф Кахтон. Он шхватив меня. Хони стукнув его. Кахтон удахив меня в хот.

– Ну, ну, – пытался он меня успокоить. – Ты говоришь ерунду, детка, у тебя шок.

Папа подошел к Рони и схватил его за плечо.

– Мне плевать, что тебе больно. Объясни, зачем ты втянул в скандал мою дочь, или я вышибу из тебя то, что в тебе осталось.

– Папа!

Глаза Рони сверкнули. Он покачал головой. Кровь текла отовсюду. Он сморщился, прижав руку к ребру.

– Я никому не дам ее обидеть.

– Никому не дашь обидеть! – закричал папа. – А как ты называешь то, что ты с ней сделал?

– Остынь, сын, – приказал дедушка. – Рони не виноват. Это Карлтон, черт бы его побрал. Босс все видел.

Папа отступил.

– Мистер Тобблер?

Мистер Тобблер выложил всю правду. Он рассказал, как Карлтон оскорблял Рони, выговорив слова “белый ниггер” с достоинством старого вояки. Плечи папы опустились.

– Это Карлтон ударил твою маленькую девочку, – мрачно повторил мистер Тобблер. – Он сделал это нарочно. Холт Мэлони, если ты собираешься свернуть кому-то шею, то сверни ее своему племяннику.

Я почувствовала, как мама затаила дыхание. Они с папой посмотрели на Рони. Папа протянул ему руку.

– Я… я… Послушай, парень… я…

Но Рони отпрянул назад, попытался встать, но не смог и тяжело опустился на землю. Одной рукой он вытирал рот, а другую плотнее прижимал к ребрам. Поколебавшись, он сказал:

– Вы можете не беспокоиться о Клер, когда я рядом. Я знаю, что вы думаете обо мне, но я не такой. Я бы вообще никого не тронул, очень надо, но Карлтон… ей было больно. Я… не допущу, чтобы с ней случилось что-то плохое. Никогда. Что бы вы там ни думали…

– Х-хоони, – промычала я. Он снова попытался подняться, Но не сумел. Папа и дедушка помогли ему, хотел он этого или нет.

Недоверие было поколеблено с обеих сторон. Немного. Совсем чуть-чуть. На толщину комариного хоботка. Но оно было поколеблено.

Вот так в этот теплый сентябрьский вечер под жужжание желтых ос Рони переступил черту, разделявшую наши семьи.

Нас отвели в приемную дяди Мэлори. Он был доктор. Со мной все оказалось не так страшно, так – пара выбитых зубов и ушибленные пальцы; все в порядке было и у Рони, не считая сломанного ребра, ну и, конечно, все тех же зубов, которых явно не хватало.

Затем в приемной моего другого дяди-дантиста мои выбитые зубы удалось вернуть на прежнее место. А с зубов Рони сняли слепок. Там дело оказалось посложнее, но тоже поправимо.

В конце концов Рони оказался у нас. Мне сразу стало ясно, что в этот ужасный день на самом деле исполнились мои мечты. Мама поселила его в свободной спальне. Папа попытался сообщить об этом Большому Роану, но не нашел его ни на Пустоши, ни на Стикем-роуд. Он где-то пьянствовал. В любом случае отцу Рони наверняка было все равно.

В тот вечер в глазах Рони было испуганное, загнанное выражение. Ему было нелегко поверить своей удаче, а тем более – этим Мэлони. Утром оказалось, что окно в спальне открыто, и Рони исчез.

Я доверилась маме с папой и рассказала им об озере “Десять прыжков”. Папе и шерифу Винсу удалось отыскать его там. Я была уверена, что уж теперь мы заживем как в сказке, но мы жили в реальной действительности.

Глава 6

Мой неудачливый, но от этого не менее отвратительный кузен Карлтон находился в больнице в Гейн-свилле со сломанной челюстью и весь заклеенный пластырем. Что-то еще у него было с шеей.

Тетя Арнетта была полна решимости наказать Рони и обратилась в суд.

– Мне очень жаль, – сказал дядя Вине папе и маме – Я задержал его и должен действовать как шериф. Он не может оставаться больше беспризорным. Большому Роану на все наплевать, а парню некуда идти.

– Везите его сюда, – сказал папа. – Мы возьмем его к себе.

– Холт, я не позволю, чтобы этот мальчишка находился рядом с Клер. – Я подслушала, как мама сказала это папе, несмотря на то что двойные дубовые двери в гостиную были закрыты. Хоп и Эван сгрудились за мной, и две копны их волос колыхались как рыжее пламя. Мы обменялись заговорщическими взглядами, и я еще плотнее прижалась к щели между дверями.

– Мы ведь его толком не знаем, – продолжала мама. – У Клер к нему какая-то глупая любовь. О господи, Холт, а вдруг он извращенец?

– Тогда он будет мертвый извращенец, – твердо ответил папа.

Наступила пауза, прерываемая маминым плачем. Сквозь замочную скважину я видела, как пала обнял ее.

– Ну, успокойся. Если бы я думал, что с парнем что-то не так, разве бы я позволил ему даже войти в дом?

– Откуда ты можешь это знать? – всхлипывала мама.

– Сама посуди – он ни до одной девочки в школе не дотронулся. Уж это неминуемо стало бы известно. Такую бы историю раздули. И никогда ничего плохого ни об одной не сказал. Эван и Хоп так говорят.

Эван прошептал за моей спиной:

– Это правда. Да они сами к нему не подходят. От него воняет.

– Заткнись, – прошипела я.

– Помимо девочек, в школе есть еще женщины, – сказала мама. – Эти сестры Макклендон, например.

– Рони не крутится вокруг женщин своего отца. Поверь мне, все бы знали об этом. О таких вещах сплетничать начинают тут же.

– Ух ты! – вдруг заявила мама. – Мне почему-то кажется, что ты со своими братьями треплешься не только о погоде.

– Хм. Боюсь, если бы я был мухой на стене, когда ты и твои сестры собираетесь вместе, мои уши свернулись бы в трубочку.

Опять тишина. Мое лицо горело. Что они там, с ума посходили?! Секс. Уши в трубочку. Извращенцы. При чем тут мои чувства к Рони? И после этого говорят, что это я ничего не понимаю! Каково?!

Я знала, что Рони не извращенец, потому что у меня были четкие представление о том, что это такое. Задолго до моего рождения брат моего дедушки Виктор Делани переехал в штат Огайо. Там у него была женщина, которую семья никогда не видела. Десятилетия спустя, когда дядя давно умер, стало известно, что жил он с мужчиной. Понятного тут было мало, но все говорили, что дядя Виктор – половой извращенец. Ну не глупо ли называть этим словом Рони?

– А что мы скажем семье? – спросила мама, постепенно успокаиваясь. – Ирэн до сих пор начинает плакать, как только в разговоре упоминается рождественское шествие.

– Не перекладывай грехи отца на сына – вот что мы скажем. Разве Рони виноват? Я переживаю за парня. Да и ты, по-моему, тоже.

– Конечно.

– Нам надо было бы заняться этим раньше. Ну, хоть когда умерла его мать, – голос папы был низким и серьезным. – Уже тогда все было ясно. Эти благородные разговоры о том, что у Большого Роана есть право растить собственного сына, годились только для общего успокоения. Черт побери, будто Большой Роан растил его! Это чудо, что парень не стал жуликом или наркоманом. В нем есть что-то хорошее, сильное. Он стоит того, чтобы дать ему шанс. Мы не должны снова отвернуться от него.

– Но, Холт, если ребенок растет среди мерзости, он не может ее не перенять. У него нет в жизни нравственной опоры. Его лишь чуть подтолкни, и он пойдет по дурной дорожке. И я не хочу, чтобы Клер была рядом, если такое случится.

– Клер – маленькая девочка. Бог мой, дорогая, когда мальчишке четырнадцать лет, он смотрит вверх, а не вниз, если по лестнице поднимается женщина. По-моему, Клер для него всего лишь докучливый маленький котенок. Так же, как для Эвана и Хопа.

Докучливый маленький котенок! Я была просто уничтожена.

– Кроме того, – продолжал папа, – я заключу с ним договор! Или он будет вести себя на ферме по отношению к дамам как джентльмен, или я сломаю ему шею.

– Ну, хорошо, – устало согласилась мама. – Прежде всего, его надо как следует отмыть. Остальное потом.

Я чуть не задохнулась от восторга. Потрясающе! Мы поделим ответственность между мной, мамой и папой. Потому что я ни секунды не сомневалась – их решение возмутит всех Мэлони и Делани в округе.

– Клер, тебя что-то беспокоит? В чем дело? – спросила мама перед сном, сидя на моей пышной розовой кровати, в моей пышной розовой спальне.

– Мама, Рони – не извращенец. – Это было главное, в чем я хотела ее уверить.

– Кто-то, – сказала мама грозно, – подслушивал у дверей гостиной.

– С ним все будет в порядке. А Большой Роан не отберет его у нас?

Мама посмотрела на меня с грустью.

– Большой Роан заявил, что ему наплевать, где будет жить Рони, если Рони будет посылать ему деньги.

Я вздохнула немного печально, но с явным облегчением.

– Он не нужен Большому Роану, – сказала я и добавила: – И никогда не был нужен. А мне – очень!

– Я рассчитываю на то, что ты будешь относиться к нему, как к своим братьям.

“Как же! Всю жизнь мечтала относиться к нему как к брату”, – подумала я, но, конечно, вслух этого не сказала. Я решила, что куда лучше поговорить о другом. И стала вспоминать, разумеется, теперь вслух, как Рони заступился за меня, не испугавшись Нили Типтона, когда я была маленькой.

Мама некоторое время обдумывала услышанное. В ее голубых глазах не исчезло беспокойство, а я так на это рассчитывала. В задумчивости она перебирала пряди своих великолепных каштановых волос. Гордость всех Делани. Вдруг мне пришло в голову, что мама очень любила изящные вещи. Она постоянно носила бриллиантовые серьги, которые подарил ей папа, даже когда в джинсах и старой футболке поднимала на кухне тяжелые горшки или копалась в цветочных клумбах. А Рони так неизящен.

– Клер, – мягко сказала она. – Что ты нашла в нем?

– Он мой. Его никто не любит. Он ни на кого не похож. Я тоже.

– В чем же, дорогая?

– Понимаешь, я очень спешу. Я должна успеть. Должна думать. Люди кажутся такими хорошими, когда им легко. А кому трудно, те, значит, плохие? Ну почему, почему все устроено так, а не иначе? Зачем придумали столько правил?

– Чтобы приличные люди могли жить в мире и покое.

– Зачем? У нас слишком все тихо и мирно. У нас слишком много всего. Это мешает нам видеть других.

Мама вздохнула. Она наклонилась надо мной и провела своими натруженными руками по моей щеке.

– Ты чудесная маленькая девочка и довольно скоро станешь чудесной молодой леди. И я хочу, чтобы ты так и росла – поступила в колледж, вышла замуж за хорошего человека и чтобы у тебя были прекрасные дети. Это не простой путь, но он открыт перед тобой, и ты не должна с него сворачивать.

– Ты думаешь, я собираюсь выйти замуж за Рони? Ух! Я вообще не выйду замуж. Я даже целоваться с мальчишками не хочу.

– Вот и прекрасно, – мама улыбнулась и глубоко вздохнула. – Я рада.

– Не беспокойся, я совсем не так думаю о Рони. Я считаю, что мы можем вместе возделывать сад.

Мама отодвинулась, уставившись в пол, покрытый розовым ковром, потерла подбородок, опять вздохнула и, прокашлявшись, взглянула на меня.

– Он совсем из другого сада.

– Как это?

– Поймешь, когда станешь старше. – Нахмурившись, она поцеловала меня, пожелала спокойной ночи и выключила свет.

Я спала беспокойно. Вокруг меня вертелись дороги, сады, Рони. Я бежала куда-то и была уже не маленькая девочка. Какая? Чудесная или нет? Я бежала, а Рони удалялся и исчезал среди дорог и садов.

Он будет жить с нами. Только это имело значение.

У меня созрел план.

Папа и дедушка поехали на следующее утро в город, забрали Рони из тюрьмы, заехали за его вещами на Пустошь и привезли его ко мне.

Уверена, что они смотрели на это под другим углом, но я понимала все так. Возвращение в дом Мэлони в качестве объекта благотворительности наверняка было для Рони самым тяжелым испытанием в жизни. Я была намерена помочь ему, как могла.

Увидев со своего наблюдательного пункта на чердаке амбара папину машину, я кубарем скатилась вниз по лестнице, чуть не свалившись со ступеней.

Рони вылез из машины и, стараясь выглядеть независимым, стоял в конце грязной дороги, идущей через поля, где наемные рабочие грузили оранжевые тыквы в тракторные прицепы.

Я стряхнула с джинсов и свитера сено и, подхватив веселого черного щенка, выбежала из амбара. Щенята всегда могут пригодиться для начала.

Мама вышла из дома и перехватила меня на дороге. Папа и дедушка слегка подталкивали Рони вперед, но он опять остановился под дубом. Он выглядел угрюмым и нерешительным. Нас окружили наши жирные собаки, принюхиваясь, будто мы были свининой, приготовленной для жаренья на решетке. Я всячески пыталась обратить на себя внимание Рони, но он на меня не глядел.

– Если ты будешь жить в моем доме, – сказала мама, – то будешь жить по моим правилам.

– Я хочу сказать, – Рони прокашлялся. – Я хочу сказать, что брать все даром не согласен.

– Вот как? Рада слышать это. Что ты еще хочешь сказать?

– Вы заплатили за лечение. А теперь еще я буду жить здесь. Я вам никто. Благотворительность мне не нужна.

– Ну хорошо, – сказала мама. – А каким же образом ты собираешься возвращать нам деньги?

Мне казалось, что сердце мое вот-вот разорвется. Лицо Рони залила краска.

– Я что-нибудь придумаю, – пробурчал он.

– У меня есть двадцать баксов. Возьмите их, – выскочила я. Слова частенько бежали у меня впереди мыслей. Ведь это тоже получалась подачка.

– Клер, – строго сказал мне папа, погрозив пальцем.

– Но, папа…

– Я буду работать на вас, мистер Мэлони. Где вы скажете.

Папа, засунув руки в карманы, задумался, поджав губы. Я сунула пальцы в петли, державшие его брючный ремень, и повисла на них, как голодная форель на крючке.

Папа некоторое время изучал выражение моего лица, затем повернулся к Рони.

– Ты останешься в школе и будешь выполнять обычную работу по дому, как Клер и мои сыновья. Кроме того, будешь помогать мне в поле. Я буду тебе платить зарплату, и постепенно ты отработаешь потраченное на тебя.

Я глядела на Рони с отчаянием. Он буквально окаменел.

– Ну так как? – спросил папа.

– Да. Спасибо. Я все буду делать. Клянусь.

– Не клянись, – сказала мама. – Это мое первое правило.

– Хорошо, мэм.

Второй раз в жизни я видела, что Рони по-настоящему доволен. Первый раз это было, когда он сшиб на землю Нили Типтона.

Я махнула ему, чтобы он шел наконец в дом. В свой дом. Мне так хотелось, чтобы это было так. Когда я опустила щенка на землю, он тут же, виляя хвостиком, побежал к Рони.

– Я говорила, что тебе здесь рады, – крикнула я. Я, как и все Мэлони, хорошо запоминала сказанное когда-то.

На лице Рони были и страх и надежда. Он посмотрел на меня и пожал плечами.

Рони привез с Пустоши ничтожно мало; себя, коробку с одеждой и обувью, старую зернистую фотографию матери и желтую книгу в бумажном переплете с пятнами. Мама выделила ему комнату на первом этаже, рядом с комнатами Хопа и Эвана. Она сказала, что у мальчиков будет общая ванная, и Рони должен за собой там вытирать, мыть ванну, так же, как они.

Прежде чем он принялся устраиваться, я оставила на его кровати маленькую плетеную корзиночку с пеной для ванны и двумя кусочками мыла. Все это было девчачье и пахло розами. Это был мой последний шанс попасть к нему в комнату. Мне запретили появляться здесь, как и в комнате братьев.

Это правило было введено после того, как я нашла огромные кипы журналов “Плейбой” под кроватями Хопа и Эвана. Это было нечто! Голые женщины и непонятные шутки. Мне было и противно и интересно рассматривать их, пока меня не засекла за этим занятием мама. Журналы полетели в огонь. Хопу и Эвану в качестве наказания пришлось мыть все туалеты в доме в течение месяца, и они поклялись повесить меня за волосы, если я еще раз заберусь в их комнату.

Поэтому я послушно оставалась в коридоре, наблюдая оттуда, как Рони аккуратно развешивает и раскладывает свою поношенную одежду в шкаф и комод. Мое внимание привлекла книга на кровати. Подойдя поближе к открытой двери, я прочла: “Сила позитивного мышления” Нормана Винсета Пила.

– Это твоя любимая книга?

– Да. – Скорее всего она была и единственной.

– Ты любишь читать?

– Ага.

– Господи! Да у нас столько книг! Ты можешь брать любую.

– Я знаю.

– И что в этой книге?

– Глубокие мысли.

– Например?

– Ну, вроде – ищи во всем хорошую сторону.

– В чем?

– Во всем.

– Хорошо. Ты вот сейчас так и делаешь?

Он замер: драные ботинки в одной руке, большая, не по размеру, футболка с оторванным рукавом в другой. На бледном лице выступили красные пятна. Я заметила на его подбородке и верхней губе черные волоски.

– Ты знаешь, с моим стариком по-другому. Там все искренне.

– Ты жалеешь? Хочешь остаться с ним?

– Нет. – Он опять стал краток, как будто боялся сказать лишнее.

– Опять хочешь прятаться на озере?

– Нет.

– Хорошо. Значит, ты остаешься жить с нами? О’кей?

– Да-а.

Я уловила сомнение в его голосе и спросила для пущей уверенности:

– Навсегда?

Он покачал головой:

– Я не знаю, Клер. Я не умею жить с хорошими людьми. И не хочу делать ошибки. – Он помолчал. – Но мне некуда будет идти, если из этого ничего не получится.

– Слушай, парень, – в моем голосе звучали слезы. – Ты все делаешь правильно. Я тебе помогу. Задавай мне любые вопросы. Улыбнись, – потребовала я.

Рони улыбнулся медленно, с трудом. Ему нечасто приходилось это делать. У него был новый зуб, замечательный, прямой, вровень с остальными. Я рассматривала его, стараясь казаться безразличной. Красивый. Улыбка теперь лучше, чем у кинозвезды.

– Ты выглядишь нормально, – небрежно сказала я. Хоп и Эван были весьма удивлены, обнаружив мою пену и мыло на полке в ванной, рядом со своими мужскими туалетными принадлежностями. Когда Рони появился за обеденным столом, он просто сиял чистотой. Он подстриг волосы, а щеки его, казалось, были протерты до мяса. От него пахло розами так, как будто он не только сам вымылся этим мылом для девочек, но и выстирал в нем свою одежду.

Он сидел за столом напротив меня, прямой и тихий. В глазах его были изумление и тревога. Он держал в руках обыкновенную фаянсовую тарелку так, как будто бы боялся, что если отобьет кусочек, то прямиком отправится в ад. Он положил матерчатую салфетку на колени, заметив, что так сделала я. Думаю, что если бы я повязала ее вокруг головы, то он поступил бы так же.

Это уже потом я узнала, что трубы в прицепе его отца замерзли и лопнули год назад, и Большой Роаи так и не удосужился починить их. Он просто сколотил за прицепом деревянную будку. Стиральной машины у них не было, из городской прачечной Большого Роана выгнали раз и навсегда. Он повадился таскать белье из чужих сушилок.

Тогда мне и стало ясно, отчего одежда Роана была грязной, а от него шел запах. С тех пор я всегда чувствовала себя виноватой, когда погружалась в теплую, полную розовой пены ванну. Что только не пришлось вытерпеть Рони только из-за того, что у него этого не было.

Между прочим, мы придумали щенку имя. Мне кажется, что щенок, так же как и я, чувствовал в Рони доброту. Я решила, что это будет его собака. Я попросила разрешения у папы, и он согласился. Рони и я назвали его Генерал Паттон. Не просто Паттон, не просто Генерал, а Генерал Паттон. Мы присвоили ему высокий ранг и отмерили хорошую дозу “Педигри”.

Ведь, в конце концов, это была собака Рони.

Глава 7

Теперь у меня был Рони. И жизнь стала в чем-то другая, и все ощущения мои изменились. Он теперь был в безопасности, как гусеница в коконе. Ему был нужен лишь покой, тишина и время, чтобы отрастить крылья. На этом мое поэтическое воображение застопорилось. Я никак не могла себе представить, что принадлежащая лично мне бабочка когда-либо покинет меня, улетев в открытое небо.

Я была страшно признательна своим родным, братьям, дедушкам и бабушкам за их уважительное отношение к Рони, потому что видела, что он впитывает его, как губка. Мама тоже была добра к нему.

– Рони! Сделай мне одолжение. Посмотри в этом шкафу, есть ли там что-нибудь для тебя подходящее. Каждый раз, когда Джош и Брэди уезжают в колледж после каникул, остается такая куча одежды, что нам впору открывать магазин. Эти шкафы просто лопнут, если ты не поможешь.

– Рони! Тебе нужны часы? Вот, посмотри эти. Я купила их Хопу, но ему не нравится браслет. Если они тебе подходят, оставь себе.

Папа и дедушка отвечали за обучение навыкам, полагающимся мужчине. Вот, например, – устройство трактора, наука вождения, еще кое-что по сельскому хозяйству и, наконец, главное – великое искусство поджаривания на решетке свиных ребрышек.

Хоп и Эван вовсю дразнили его, как вообще дразнятся мальчишки. “Бог мой, ты сегодня похож на чучело”. “Не позволяй ей болтаться рядом, кончится тем, что она заставит тебя носить розовые носочки от пота”. Поначалу эти губы сжимались, чтобы не ответить резкостью. Он сердито смотрел на Хопа и Эвана, но потом начал понимать, что нравится им. Мальчишки всегда оскорбляют друг друга, чтобы доказать, что они одной крови. Когда он первый раз усмехнулся какой-то шутке, мне стало ясно, что он хотя бы с ними почувствовал себя свободно.

Потом на его пути встала Ренфрю.

Мама доверяла свой дом только одной женщине по фамилии Макфарленд, принадлежащей к ордену твердокаменных старых дев. Мы никогда не считали ее нашей домохозяйкой, потому что она признавала только маму. Мои братья и я называли ее вслух “миз Мак”, но после того, как я посмотрела по телику фильм “Дракула”, я поняла, что ее настоящее имя Ренфрю – преданная помощница Дракулы, пожирательница насекомых.

Ренфрю была невысокой, худой, плоской как доска женщиной. Рот ее был обыкновенно сжат настолько плотно, что меж тонких губ не просунешь и пенни. В ней было что-то такое, что при виде ее я все время вспоминала то о грибах, то о старых газетах.

Но старой она не была, у нее не было ни одного седого волоса. Правда, те, которые были, представляли собой нечто вроде хорошо промытых и аккуратно уложенных коричневых мотков пряжи, покрытых тоненькой волосяной сеткой так туго, что на лбу у Ренфрю оставался красный след.

Она мыла туалеты и натирала полы, лущила кукурузу и щипала цыплят. Мама хорошо платила ей, но жила она трудно и не терпела баловства.

Сама она нас, конечно, не наказывала, но обо всех проступках тут же докладывала маме, едва дождавшись, когда она выйдет из гончарной мастерской.

У мамы рядом с кухней была студия. Это было замечательное место: всяческие штучки из глины стояли на полу, на гончарном круге, на печке для сушки; на стене висел старый приемник. Мама закрывала за собой дверь, включала радио и принималась за работу. Беспокоить ее никому не разрешалось.

Дверь караулила Ренфрю.

И если проблема возникала в это время, Ренфрю разбиралась в ней сама, следуя своим твердым принципам.

– Дай мне твое белье, дикий кот, – услышала я в полдень ее шипение.

Я помчалась на выручку Рони. Он стоял по одну сторону кровати, Ренфрю – по другую. Он прижимал к груди кипу грязного белья. Я подошла к нему.

– В чем дело?

– Мое белье никогда не будет стирать женщина, – сердито огрызнулся он.

– Ты думаешь, я позволю тебе хранить грязные трусы под матрасом? – ощетинилась Ренфрю. – Да я с тебя шкуру спущу и выкину вон.

Он скорчил немыслимую рожу.

– Я сам его постираю.

– Вот еще! Как я сказала, так и будет, – заявила Ренфрю.

Я схватила подушку, стащила с нее наволочку и подала ему.

– Сложи белье сюда, и Рен… миз Мак засунет все это в машину, не глядя.

Мы вместе кое-как запихали все в наволочку. Ренфрю вырвала ее у меня и, снова прошипев что-то, вышла из комнаты.

Его плечи поникли.

– Не могу я так.

Я прошептала ему прозвище миз Мак, и он наконец улыбнулся.

После этого она стала для него тоже Ренфрю.

Этот общий секрет помог ему почувствовать себя в доме своим.

Моя семья славилась совершенно потрясающей кухней. Приготовление еды было настоящим состязанием со своими победами и своими поражениями. Каждое воскресенье мы устраивали сборища, целью которых были негласные призы. Выигравшие блюда, а значит, и счастливый обладатель титула “лучший кулинар” определялись по пустым мискам и вылизанным до первозданной чистоты тарелкам.

Это были буквально оргии: яичница с жареным мясом и пряностями, горы ростбифа, жареная ветчина. Глаз не оторвешь от разного печенья – просто произведения искусства. Булки и крендели, кукурузный хлеб и запеканки, торты с кокосом и тающие во рту пироги с орехами пекан – это что касалось сладкого. И отрада глазу, праздник желудку – яркие, похожие на цветные витражи, фигурные салаты, залитые желе из зеленого винограда, вишни и ананаса. Все это запивалось водопадами различных напитков.

Женщины, волнуясь и сверкая глазами, с показной скромностью выставляли свои творения на кухонном столе. “Да я просто смешала все это”. Рецепты держались в строжайшем секрете. Готова поклясться, что местное мастерство далеко превосходило таланты любых профессиональных поваров. Мы, например, подозревали, что вкус картофельного салата тети Люсиль впрямую зависел от тщательно провернутого хрустящего сельдерея – уверена, она отмеряла его количество линейкой.

Рони, по-моему, просто шалел от наших сборищ. Он особенно остро ощущал свое одиночество в это время. Кроме того, просто не доверял всей этой щедрости и размаху. Мы угощали друг друга в большой длинной кухне. Это был, что называется, свой круг, со своими домашними шутками и подначками. У Рони никогда не было такой родни, он не привык к подобным излишествам. Он никогда и не ел-то по-настоящему.

Поэтому он старался незаметно исчезнуть, когда приходили наши темпераментные родственники. Гарольд и Карлтон насмехались над ним. Хоп и Эван рассказали мне позже, что он не дрался с ними только по тому, что не хотел быть изгнанным из садов Эдема. Поэтому обычно по воскресеньям я его не видела.

– Ты знаешь, куда идут деньги, которые вы платите этому мальчишке? – требовательно спросила у мамы тетя Ирэн. Она, тетя Джейн и тетя Люсиль сидели на веранде в креслах-качалках напротив мамы, как суровые судьи. Я подслушивала, спрятавшись за кустами азалий и жасмина.

Рони к тому времени жил у нас ровно месяц. Я не могла все время следовать за ним по пятам, хотя мне этого очень хотелось. У него была работа, у меня – строгий приказ не путаться под ногами.

– Он отдает твои деньги своему отцу, – сказала тетя Ирэн, поставив рюмку с бурбоном на подлокотник качалки. – Большой Роан только поэтому и разрешает ему жить здесь.

Я считала маминых сестер старухами. Но им, хорошеньким рыжеволосым Делани, было лишь по сорок с небольшим. Они царили в нашем маленьком городке и, так же как мама и бабушка Элизабет, были уверены в своем праве на это.

– Большой Роан купил Дейзи и Сэлли Макклендон новые платья, – вмешалась тетя Джейн. – Представь, он волочится и за той, и за другой.

Тетя Джейн была маленькой, постоянно щебечущей женщиной с маленькими проблемами и маленькими желаниями.

А я-то считала ее широко мыслящей. Она руководила библиотекой, очень любила книги и людей, которые книги любят. Они познакомила меня с удивительным миром Синклера Льюиса, разрешала брать больше книг, чем положено.

– Дейзи вечером приходила убираться к Лиле Джонсон, на ней был новый свитер, видите ли, подарок приятеля. – Тетя Джейн победно оглядела собеседников.

Я видела нескрываемое удовольствие на ее милом личике.

– Все знают, что Дейзи до сих пор крутит с Большим Роаном, – подоспела ей на помощь тетя Люсиль. – А теперь, когда он получает от Рони деньги, он положил глаз и на Сэлли. Держу пари, что ее мальчик от него.

– Мы все знаем, кто на самом деле отец ее ребенка, – устало сказала мама. – Стоит ли обманывать друг друга. Он сын Питера, а мы его тетки. Я бы занялась им, если бы не боялась, что этим расколю семью на два лагеря.

– Мэрибет, клянусь тебе, он совершенно не похож на Пита.

– Присмотрись внимательнее, дорогая.

– Но ведь нет никаких доказательств, – упорствовала тетя, – да и Сэлли его не отдаст. Но вообще-то ты права. Никто из Делани не переступит порог этого дома, если вы с Холтом возьмете еще и этого ребенка. Мамино сердце будет разбито окончательно. Видит бог, нам хватило сплетен, когда вы взяли Рони.

– Рони хороший мальчик. И он может отдавать свой заработок отцу, если хочет. Я уважаю Рони за то, что он не бросает отца.

Тетя Ирэн негромко проворчала:

– Ох уж эта твоя беспринципная доброта. Ты таким образом поддерживаешь девок Большого Роана.

– Нет, просто мы помогаем Рони стать человеком.

– Дохлый номер. Дурное воспитание. Дурное влияние. Люсиль-то уж знает.

Тетя Люсиль преподавала социологию в средней школе. Она кивнула, чувствуя весомость своего мнения.

– Безусловно! Он не имеет навыков гигиены, учится кое-как, смотрит как загнанная собака. Помяни мои слова, Мэрибет, кончится это тем, что он перережет кому-нибудь горло.

– Я не стала бы винить его за это. – Мама умела выражаться вполне шокирующе, если ее на это провоцировали. – Весь город обращался с ним, как с изгоем. Всю его несчастную жизнь. Нам должно быть стыдно.

– Мэрибет! – в ужасе воскликнула тетя Джейн. – Ты совсем не думаешь о нашей маме!

“Ты больно много о ней думаешь, – возмутилась я про себя. – Сбросили бабушку Элизабет на мамины руки и рады. Сидят еще, поучают”.

– А если ваш Рони стукнет мамочку по голове? Или бабушку Мэлони?

– Что ж, тогда мне только легче – Меньше на одну злую старуху.

– Мэрибет!

Тетя Люсиль прокашлялась.

– Должна тебе сказать, Мэрибет, что я не хочу, чтобы Вайолет навещала Клер теперь, когда здесь этот испорченный мальчишка. Я не хочу, чтобы она писала порнографические стихи. Ты понимаешь, что я имею в виду.

Наступила неловкая пауза. Я затаила дыхание. Вайолет была моей лучшей подругой, маленьким преданным солдатиком и слушалась каждого моего слова.

– Я тоже не думаю, что Эстер полезно общаться с ним, – горестно добавила тетя Ирэн. – Она чуть не отказалась от участия в шествии после… после… рождественского парада.

– У Клер были самые лучшие намерения, когда она писала эту поэму, – сказала мама негромко, но уверенно. – Просто неудачный выбор слов.

– Брось свои шуточки, Мэрибет, – сказала тетя Люсиль. – Поступать по-христиански, конечно, прекрасно, но лучше всего было бы отправить его в приют. Для его же пользы. Он вполне пришелся бы там ко двору. Рос бы среди ему подобных и получил в жизни что полагается.

У меня похолодело в животе. “О, мама, папа, пожалуйста, не передумайте!”

– Значит, бросим его за борт, не обучив плавать? – спокойно спросила мама. – Спихнем чужим людям? Пусть они запрут его в этом приюте. В сущности, это ведь просто колония для малолетних преступников. Что же в этом христианского?

Тетя Ирэн не упустила момента кольнуть маму:

– Ведь ты уже позволила сделать это один раз… После… после моего шествия, – голос её дрогнул.

– Мы были неправы, – спокойно сказала мама. – Послушайте меня, сестры. Я молилась, и мой внутренний голос сказал мне…

– О, Мэрибет! Иногда ты говоришь совсем как хиппи.

– Ну хорошо, пусть будет совесть, – поправилась мама. – Так вот. Моя совесть говорит мне, что у Рони доброе сердце, и Холт тоже так думает. Мальчик много работает и быстро учится. С ним все будет в порядке.

Как я любила маму за эти слова! Но мне нужно было успеть устроить маленькую месть. Я вытащила из кармана длинную жирную ящерицу и посадила ее на пол веранды. Я выкопала ее из-под листьев за амбаром. Она уже уснула от холода. Все-таки октябрь. Но в моем теплом кармане проснулась и была вполне готова к решительным действиям. Я подула на нее, и она поползла прямо к теннисным туфлям тети Джейн.

Тетя Джейн завизжала, когда она заползла ей на ногу.

Тетя Люсиль опасливо отодвинула стул.

Мама подняла ноги, чтобы ящерица ползла себе куда ей угодно.

Тетя Ирэн наступила на нее.

Мне долго было не по себе из-за бедной ящерицы.

Мне нужно было кое-что выяснить у Рони. Наедине. Это было не так-то просто сделать, потому что папа редко выпускал Рони из поля зрения. Папа поклялся, что если он застанет меня один на один с “этим мальчишкой”, то повесит меня за пятки, и я буду висеть до тех пор, пока не стану такого же цвета, как мои волосы.

До сих пор он ничего подобного ни с кем не делал, но мои братья и я были уверены, что он вполне на это способен.

У нас было десять наемных рабочих, а если считать Рони, то одиннадцать. Папа со всеми обращался одинаково – как с солдатами своей личной армии.

Рони и Нэт Фотнер выгребали помет из-под птичьих клеток. Это слово обозначало то серое дерьмо, которое было вкладом наших цыплят в создание удобрений. Дух стоял такой, что хоть топор вешай. Но, как ни странно, если этот запах тебе с детства знаком, то находишь в нем известное удовольствие.

Я пробралась в середину птичника, почти оглохнув от неумолчного кудахтанья и лопотания кур в клетках, и остановилась рядом с Рони и Нэтом. Они лопатами перекидывали помет в маленький тракторный прицеп. Рони был отменно грязен, что немудрено при такой работе. Генерал Паттон сидел в углу, виляя лохматым хвостом. Когда Рони увидел меня, он стряхнул с подбородка маленькое белое перышко.

Могу поручиться, что глаза его сияли. Он выглядел среди всего этого безобразия совершенно счастливым. Он честно работал – это был шаг наверх. Он кивнул мне, но ничего не сказал. Наверное, боялся.

– Привет, миз Клер, – прогремел, усмехаясь, Нэт. – Что вы хотите?

Нэт был беззубым, тощим и белобрысым. Он работал у нас уже лет тридцать с тех пор, как его выгнали из школы за неуспеваемость. У него была медленная улыбка, мозги ей полностью соответствовали. Он нисколько не угрожал моему хитроумному плану.

– Мама просит Рони зайти в дом, – не моргнув глазом, соврала я. – Она хочет, чтобы он примерил какие-то вещи Джоша.

– A, – Нэт нахмурился и покачал головой. – Мистер Холт велел мне учить его.

Я с трудом удержалась от смеха. Любой мог получить научную степень по погрузке навоза в пять минут, но только не Нэт.

– Хорошо, – повернулась я. – Пойду скажу ей, что ты не отпустил Рони.

– О нет. Нет. Но… вы должны спросить мистера Холта. Или дедушку. Или еще кого-то. Только не меня.

– Все в поле, кроме тебя. – Я удрученно вздохнула. – Я скажу маме, что ты не хочешь делать, как она велит.

– Нет, нет, нет. – Нэт схватил лопату Рони. Иди, Рони. Но сразу же возвращайся. Сразу.

– Хорошо, – сказал Рони, глядя на меня с некоторым подозрением.

Я облегченно вздохнула, и мы ушли. Свои длинные волосы я спрятала под бейсбольную шапочку. Грудей у меня не было, не было даже намека, что они когда-нибудь появятся. Поэтому я думала, что в своем просторном сером свитере, джинсах и грязных теннисных туфлях вполне сойду за мальчишку.

Рони не спеша шагал, держась несколько позади меня.

– Что это ты делаешь? – потребовала я объяснений.

– Стараюсь понять, не сочинила ли ты все. Не хочу неприятностей.

– Сочинила? Какой ты подозрительный.

– Я специалист по врунишкам. Тут же их отличаю.

– Тогда почему ты пошел со мной?

– А зачем ты меня позвала?

– Не знаю. Я с мальчишками не разговариваю. Чего время терять?

– Вот здорово! А я кто такой, по-твоему?

– О, заткнись! – с досадой произнесла я. Все шло как-то не так.

Он остановился.

– Ну, я пойду. Надо работать. Я не маленький, эти твои игры не для меня.

– Подожди. Мне нужно тебя кое о чем спросить. – Я колебалась. – Это правда, что ты отдаешь отцу деньги, чтобы он мог потратить их на проституток?

Его лицо потемнело. Он отвернулся.

– Я даю ему деньги, и он тратит их как хочет. Меня это не касается.

– Но это нечестно.

– Мне тут нравится, я хочу здесь остаться, – сказал он очень решительно. Но я не желала сдаваться.

– Это твои деньги. Ты можешь получить взамен то, что тебе хочется.

– Я так и делаю. На свой лад.

– Что?

Он долго молча смотрел на меня. Просто смотрел. Затем обвел взглядом холмы, горы, покрытые лесом, наш огромный старый дом, дубы, цветочные клумбы, поля. Затем вновь посмотрел на меня.

– Мне здесь нравится, – повторил он раздельно, как дурочке.

– Ну хорошо. – Я подумала минуту, затем вытащила из кармана влажную пачку табака. – Хочешь пожевать?

Он закусил нижнюю губу и уставился на меня.

– Не-а.

– А я хочу. Джош меня научил. Он и Брэди жуют. Эван и Хоп тоже. И я. Все время. Мне нравится.

“Вранье, вранье, вранье, черт побери! Джош как-то дал мне попробовать. Следующие два часа я только и делала, что полоскала рот”.

– Ну, давай, что ли, – неуверенно сказал он. Я отломила большой гадкий кусок и засунула его за щеку. Рот мой тут же наполнился мерзкой слюной, и я подумала, что сейчас меня вырвет. Тем не менее я как ни в чем не бывало пустилась в повествование о своих отнюдь не девичьих подвигах. О змее, которую я держала у себя до тех пор, пока она не выползла из кувшина и не устроилась в спальне прабабушки в одной из ее туфель. О том, как, следуя примеру братьев, отклеила волосы у двух Барби, чтобы посмотреть, вырастут ли они снова. Ну и прочее, в том же роде.

– Да-а, – сказал он, глядя на меня, как на сумасшедшую.

– Поэтому, пожалуйста, не обращайся со мной, как с обыкновенной девчонкой, – закончила я, с трудом проглотив слюну. Мой желудок выворачивало. – А то над тобой будут смеяться.

– Я тебе кое-что скажу, Клер. Я не стану обращаться с тобой, как с мальчишкой.

Мне нравилось слышать, как он произносит мое имя. Это заставляло мое сердце биться чаще. Впрочем, может, так на меня действовал проклятый табак.

– Почему? Боишься? – я уже откровенно задирала его. Что за дьявол дергал меня за язык?!

– Не-а. Просто мне нравится все как есть.

– Если ты будешь обращаться со мной, как с девчонкой, я сама буду над тобой смеяться. Его лицо вдруг стало серьезным.

– Не надо. Ты ведь ни на кого не похожа. Сердце у меня таяло.

– Ладно уж, не буду. Но я буду ходить куда захочу. Мне вовсе не нравится, что мама меня никуда не пускает, потому что боится.

– Что это значит?

Я закатила глаза.

– Она вообще все время беспокоится по пустякам. Но я-то знаю, что ты ничего мне не сделаешь.

Он застыл на месте.

– Она думает, что я могу обидеть тебя?

Я глотнула и чуть не захлебнулась табачным соком.

– О нет. Нет, нет, она просто…

– Да я в жизни не дотронулся до девчонки, – сказал он сердито. – И я не желаю, чтобы они за мной таскались. Я не собираюсь стать отцом детей, за которых не способен, отвечать. Для детей надо делать все как положено. Если кто-то отказывается от ребенка, он не заслуживает даже плевка в свою сторону.

– Ты говоришь о моем дяде Пите, – медленно произнесла я. – Ты это имеешь в виду? Ведь ребенок Сэлли Макклендон – его.

Он помолчал, на его скулах играли желваки. Потом сказал:

– Я вообще про всех, из-за кого дети растут без хорошего отца. А теперь иди. Иди домой, пока нас кто-нибудь не увидел и не подумал, что этот ужасный Рони Салливан собирается съесть тебя живьем.

– О дьявол! – сказала я, отошла на несколько шагов и проглотила кусок табака, просто чтобы доказать, какая я особенная.

Никогда не глотайте табак! Мне показалось, что мне в дыхательное горло попала вся пачка и застряла там навсегда. Я кашляла и задыхалась, схватив себя за шею. Я пыталась дышать. Я стучала себя в грудь. Но все было бесполезно.

– Вздохни, немедленно вздохни, – завопил Рони. Я была не прочь, если бы это было так просто. Перед глазами у меня плясали яркие круги, я упала на колени. Что-то тяжело ударило меня по спине, между лопаток. Надо мной стоял Рони.

– Дыши, – приказал он хрипло. Я безуспешно пыталась это сделать, мотая головой. Рони схватил меня на руки и помчался к дому. Я мало что соображала от недостатка воздуха. Меня трясло, и бог весть чем бы все это закончилось, но Рони уже добежал до двора. Мы оба упали и поползли по лужайке. Мама и бабушка Дотти выбежали нам навстречу. Из окон взволнованно выглядывали бабушка Элизабет и прабабушка Алиса. Трудно было сообразить, что, собственно, делает Рони, особенно издалека.

Он изо всех сил колотил меня по спине. Наверное, это выглядело ужасно. Рони стукнул меня как следует еще раз, сшиб на землю – и кусок табака наконец выскочил у меня из дыхательного горла.

– Расстегните ей джинсы, – приказала бабушка. – Дайте телу свободу. Пусть дышит как следует. Она вся красная!

Мама упала рядом со мной и стала возиться с застежками. Рони стянул мои джинсы прямо за штанины и бросил их через себя.

Ну, полное унижение. Я лежала в свитере и розовых штанишках. Рони отвернулся.

Он, несомненно, был джентльменом.

А мне было очень и очень далеко до леди, почти как до луны.

Мама вздохнула с облегчением, но, слегка опомнившись, приступила к допросу.

– Где ты взяла этот табак? – сурово спросила она. Я кашлянула.

– Из ящика Хопа.

Рони встал на ноги и, все еще не глядя на меня, сказал:

– Если я не нужен вам, я пойду, миссис Мэлони.

– Подожди. – Мама прикрыла меня кухонным полотенцем и подошла к нему. – Что ты делал здесь, ты ведь должен быть на работе?

– Я просто… просто отошел на минуту.

– Тогда тебе придется пройти в дом и подождать мистера Мэлони. Объяснишь ему, почему ты не выполняешь самые простые указания.

– Мама, – я немедленно кинулась на защиту, хотя голова у меня кружилась, а живот просто разрывался отболи, – это была моя…

– Помолчи, молодая леди, тебе еще придется многое объяснять.

Я заплакала, вздрагивая. Это я была во всем виновата.

Нэт, привлеченный шумом, подошел и остановился в нескольких ярдах, переминаясь с ноги на ногу и качая головой.

– Извините меня, миссис Мэлони, мне самому надо было пойти за одеждой для Рони.

Мама сердито на меня посмотрела.

– Понятно, – протянула она и велела мне и Рони войти в дом.

Я лежала на диване в гостиной, все еще не совсем придя в себя, ноги мои покрывал меховой плед.

Рони неуверенно сидел на краешке соломенного стула с прямой спинкой и время от времени двигал крупной босой ступней. Он явно хотел лишний раз ощутить, что под ногами у него восточный ковер. Мама заставила его снять грязные сапоги и оставить их на веранде.

Я наблюдала, как его напряженный взгляд вбирает в себя все детали этой большой комнаты так, как будто бы он старается запомнить все. Для меня это был просто дом, но я постаралась посмотреть вокруг его глазами, глазами человека, не имевшего ничего. Изучая мебель, обитую бархатом, переполненные книжные шкафы, камин, лампы, телевизор и стереопроигрыватель с пластинками – потрясающая роскошь.

Мама бросила ему на колени мягкое голубое банное полотенце и вышла. Он вытер о него свои большие руки. От них пахло мокрым жевательным табаком.

Мама вновь вернулась в комнату, Рони напрягся, глядя прямо перед собой. Она положила на пианино стопку одежды.

– Вот, я думаю, тебе стоит примерить это.

Он недоверчиво посмотрел на нее.

– Но…

– Мама, он не сделал ничего плохого, – немедленно заныла я.

– О, я уже поняла, кто тут виноват, – строго посмотрела на меня мама.

Я затаила дыхание. Мама рассматривала Рони, задумчиво хмурясь.

– Поди прими ванну, – сказала она, – и переоденься в эту одежду. Хорошо?

– Вы не будете ругать меня?

– О господи, нет, конечно. Клер, наверно, пришлось бы намного хуже, если бы ты не оказался рядом. Спасибо. – Мама посмотрела на меня взглядом, который означал “если бы тебе уже не было так плохо, то…”, затем решительно направилась к двери, но остановилась и яростно отряхнула свою юбку, будто отбросила все сомнения раз и навсегда.

Я весело сказала:

– Видал? Мама вовсе не думает, что ты собираешься съесть меня живьем.

– Надеюсь, что нет. Ты бы наверняка застряла у меня в горле.

– Тогда я колотила бы тебя по спине, пока ты меня не выплюнул бы.

Он не знал, что сказать на это. Я уверенно улыбнулась. Все было правильно. Мы давали друг другу уроки дыхания.

Глава 8

После этого, вопреки советам всей семьи, мама и папа стали доверять Рони полностью и даже разрешили мне видеться с ним наедине. Отныне я крутилась вокруг него каждый день, заговаривая его до смерти. Для моих кузин и подруг само имя Рони было знаком опасности. Я же за его крепкой спиной не боялась ничего. Мной восхищались, обо мне сплетничали. Говорили, что я приручила его, как будто он был волком.

Тетя Люсиль сдалась и разрешила Вайолет заходить ко мне. Как-то в воскресный день я утащила ее к гаражу, где Рони перебирал мотор трактора. Он прекрасно разбирался во всяких механизмах.

Вайолет была очень скованна. Рыжие волосы торчали из-под кепки во все стороны. Казалось, еще немного, и от нее будет бить током. Руки и лицо Рони были в грязи. Он выглядел впечатляюще в камуфляжной армейской шинели, небрежно наброшенной сзади на плечи. Его серые глаза сверкали в свете двух ламп, прикрепленных к рулю трактора. Он сидел среди разбросанных деталей мотора на подстилке, рядом с ним клубочком свернулся Генерал Паттон. Рони угрюмо посмотрел на меня и на Вайолет.

– Скажи что-нибудь, – потребовала я.

– Бу-у, – промычал он.

Вайолет стремглав бросилась бежать по направлению к дому.

– Ты ее напугал, – сердито сказала я. – Я хотела, чтобы ты произвел хорошее впечатление.

– Ты хотела повоображать, – поправил он, вытирая руки о промасленную тряпку: – Но если ты поймаешь ее и приведешь обратно, я скажу, что пошутил.

– Почему бы тебе не пойти со мной и не сказать это перед всеми? Ты можешь что-нибудь съесть. Можешь сесть за стол на кухне.

– Не могу. Ты сама знаешь – это только для семьи. Кроме того, я не хочу, чтобы на меня там уставились и стали шептаться.

– Я не позволю им!

– Вот если бы ты командовала всем миром, Клер!

Это было бы здорово!

– Пожалуйста, пойдем в дом, – настаивала я. Мне все время хотелось отвоевать для него еще что-нибудь.

– Бу-у.

– Сам ты “бу”. Меня не напугаешь.

– Это ты меня пугаешь.

– Я? Как?

Он ответил не сразу. Он протер замасленную деталь, подправил что-то в моторе. Его молчание било глубоким, как колодец.

– Ты вырастешь и станешь как все, – наконец сказал он, глядя в сторону.

– Не стану. – Я не имела ни малейшего представления, что он имел в виду, но уж в своей неповторимости была твердо уверена. – Я тебя никогда не буду бояться. Когда я вырасту и у меня будет свой дом, ты сможешь сидеть за моим столом, когда захочешь.

Он серьезно посмотрел на меня.

– У меня самого будет свой дом, лучший дом в мире, и ты сможешь сидеть за моим столом.

– Хорошо. Договорились. – Я протянула руку. Он осторожно взял ее в свои сильные замасленные пальцы, и мы скрепили уговор рукопожатием.

Я никогда до конца не могла разобраться в своих чувствах к Сэлли Макклендон. При одной мысли о ней у меня по спине начинали бегать мурашки. Я завидовала ей, потому что у нее была грудь, а у меня пока нет, и одновременно жалела ее.

Я снова встретилась с ней лицом к лицу этой осенью. Я сидела на прилавке магазина дяди Элдона Делани и ждала, когда папа выйдет из подсобки. Они там с дядей раскричались не на шутку, начав с мирного разговора о хозяйстве и завершив беседу неизменной политикой. Впрочем, до завершения дело еще не дошло. Этой осенью все только и говорили о выборах, потому что стало известно – наш губернатор Картер метит в Белый дом.

Этому магазину и прилавку, на котором я сидела, нетерпеливо болтая ногами, было лет сто. Рядом со мной валялись кипы журналов, стояло пластмассовое ведерко со значками и поднос с кольцами. Я надела одно из них и разглядывала его – то ли поменять, то ли оставить, то ли вообще ни к чему.

Тяжелая деревянная дверь распахнулась так резко, что задребезжали рамы на окнах. В магазин влетела Сэлли. Ее было так много: бедра выпирали из джинсов, грудь – из обтягивающего свитера. Красные туфли на платформе громко цокали по деревянному полу. Волосы ее год от года становились пышнее и светлее, краска на лице обильнее. В восемнадцать лет она стала похожа на мохнатого рыжего енота, но не заметить ее было невозможно.

Она сразу направилась ко мне и запела приторным голоском, пристально глядя мне в глаза.

– Зачем маленькой сладенькой розовенькой девочке нужен такой парень, как Рони? Что ты можешь для него сделать?

– Ну, для начала он получил дом, где жить, и новый зуб. У него теперь такая улыбка – закачаешься! – поддразнила я. – А потом, ведь он же не принадлежит тебе.

– За этим дело не станет, дай только срок. Увидишь.

– У тебя и так хватит парней. Больших и маленьких. Зачем тебе еще и он?

– Таких, как он, вообще больше нет. А ты собьешь его с толку, внушишь черт знает что и выкинешь, как ненужную тряпку.

У меня мелькнула страшная мысль, и я ее тут же высказала:

– Не лезь к нему! Он не собирается делать детей с тобой или еще с кем-либо.

– Детей? Знаешь, принцесса, я не хочу больше детей. Хватит и одного крысенка из вашей норы.

– Твой ребенок совсем не похож на дядю Пита! Если бы мама была уверена, что он наш, она бы его взяла.

– Если бы твоя мама действительно все знала, то черта с два рассказала бы тебе.

– Что ты хочешь этим сказать? – возмутилась я.

Она пододвинулась ближе.

– Твои благородные родичи слепы, как кроты, когда не хотят видеть. Рони когда-нибудь пожалеет, что им доверился. Да и вообще, он просто притворяется, чтобы брать с вас деньги. Такие, как он и я, всегда получают, что хотят.

Я схватила значок с булавкой, сунула ей под подбородок и прошептала:

– Проколю. Хочешь?

Ее глаза расширились – скорее от изумления, чем от страха. Она отодвинулась и посмотрела на меня с долей уважения.

Дверь снова отворилась, и в магазин заглянул Большой Салливан.

– Выметайся отсюда, – сказал он Сэлли угрожающе. – Только посмей потратить мои деньги – я у тебя их из задницы вышибу.

– Это деньги не твои, а Рони. – огрызнулась она и вышла, кинув на меня еще один взгляд. Потом она перевела его на Большого Роана, и была в ее глазах такая горечь, какой мне пока видеть не приходилось.

Я подбежала к окну. Они удалялись вместе: он хромал, она семенила рядом. Большой Роан схватил ее за ягодицы и сжал так, что она чуть не упала.

– Кто тут был? – спросил папа, подходя ко мне. Дядя Элдон, весь красный, что-то еще бормотал про политику ему в спину.

– Сэлли Макклендон.

Папа нахмурился.

– Что ей было надо?

– Э… э… Она, наверно, зайдет попозже. По-моему, ей были нужны шурупы, – неожиданно для себя соврала я и постаралась придать лицу невинное выражение. Папа внимательно на меня посмотрел, но тут дядя Элдон начал лупить по прилавку кулаком и вопить что-то про губернатора Картера. Папа отвлекся.

Я нашла Рони тут же, как только вернулась домой. Он на складе упаковывал удобрения в мешки. Я подкралась к нему сзади и изо всех сил толкнула его.

Он выронил мешок, быстро обернулся, занеся кулак, как молот. Увидев, кто напал на него, он сердито сдвинул брови.

– Ты что это выдумала? Не распускай руки.

– Это ты их не распускай, – завизжала я. – Если я увижу тебя с Сэлли Макклендон, этой старухой с большими сиськами, я тебя прихвачу щипцами заодно место.

– Что ты несешь?

– Она говорит, что ты принадлежишь ей.

– Врет.

– Ты когда-нибудь… когда-нибудь…

– Нет, ни разу! Да что за чушь? Буду я еще с тобой это обсуждать! И не лезь в такие дела.

– Это все, что я хотела знать, – сказала я сладким голосом. – Я тебе верю.

– Ну, спасибо тебе большое, – он насмешливо поклонился. – И в кого ты такая испорченная, а ведь вроде совсем еще малявка.

О! Это был удар!

– Если хочешь знать, Сэлли уже занята, – защищалась я. – Она была с твоим отцом, и я видела, как он схватил ее за зад.

Боже, что стало с его лицом. Он страшно покраснел и как-то весь сморщился.

Я тут же пожалела, что, не подумав, разинула свой грязный рот. Вот так всегда. Хочешь вернуть слова назад, да поздно.

– Я… я… наверное, ошиблась, – быстро соврала я. – Да я… э… не видела толком.

– Не ври, все ты видела, – голос его был хриплым.

– Ну, это было просто по-дружески. Я хочу сказать, что Сэлли ведь не его девушка. Она слишком молода для него. А потом, его девушка – это Дейзи, – пыталась я вывернуться. – Ведь так?

– Да.

– Ты… ты… расстроился, потому что Сэлли тебе нравится?

– Клер, ради бога. Перестань!

– Ну ладно, – и все-таки не удержалась, – она девушка Большого Роана, как Дейзи?

– Да.

Я села на пол у его ног.

– Ничего, – сказала я наконец, дотронувшись до его резинового сапога. – Я никому не скажу.

– Все и так знают, – хмуро пробурчал Рони. Я гладила носок его сапога, осторожно лаская его ногу через грубую резину. Неудивительно, что он не хочет иметь дело со взрослыми девушками. Большой Роан везде поспевает первым.

Папа дал Рони ружье, и он отправился на охоту с Эваном и Хопом. Новичкам везет – Рони убил роскошного оленя.

Трофей сделал его знаменитостью. Убить оленя с шестнадцатью отростками рогов – по восемь с каждой стороны – для охотника все равно что принести домой груду бесценных бриллиантов. Таких потрясающих раскидистых рогов не видел давно уже никто. Даже дедушка Мэлони не мог припомнить такого.

Целая армия мужчин и мальчишек приходила к нам на ферму и с жадностью разглядывала оленью голову с остекленевшими глазами, с почетом водворенную на скамью за амбаром.

– Куда попал – в живот или в голову? – уважительно расспрашивали они Рони, как доктор расспрашивает пациента.

– В сердце, – коротко отвечал он. Я взяла свой фотоаппарат и сняла Рони рядом с его трофеем. У меня были связи в местной газете. Я была секретарем школьного клуба, и мистер Сисери, издатель, время от времени печатал мои маленькие – в два абзаца – заметки о клубе и иногда давал мне кое-какие задания. Я, разумеется, считала себя настоящей журналисткой.

– О тебе напечатают в следующем номере, – гордо сказала я Рони.

– Попал в живот или в голову? – откликнулся он.

Я не поняла его странного юмора, но на всякий случай улыбнулась.

Вскоре приехал дядя Кулли. Он осмотрел голову оленя изумленно и грустно. В приемной его зубоврачебного кабинета висело двадцать оленьих голов. Но чтобы такое! Дядя любил оленьи головы даже больше, чем зубы.

– О! Какая роскошь, – сказал он Рони.

И это были не просто слова. Дядя вложил в них всю душу.

Рони взглянул на него.

– Это может возместить стоимость моего лечения? – Мы все недоуменно на него уставились. Умирающие от зависти охотники зашептались.

Дядя от удивления открыл рот.

– Но твой счет оплачен.

– Я знаю. Вы вернете мистеру Мэлони деньги?

– Вовсе это не нужно, – нахмурился папа. – Мы же договорились, ты можешь выплачивать понемногу из своей зарплаты.

– Это будет слишком долго. Я хочу покончить с этим.

Папа внимательно посмотрел на Рони.

– Не любишь ходить в должниках?

– Нет, сэр. Не только у вас. Вообще не люблю.

– Ну что ж. Одобряю. Договорились, Кулли?

– Бог мой, конечно, – ответил дядя и ровно через пять минут уехал, забрав оленью голову, словно боялся, что Рони передумает.

– Все равно в газете будет твоя фотография, – пообещала я Рони. – А когда мы будем бывать у дяди Кулли, то ты сможешь здороваться со своим оленем.

Он кивнул. Но его, по-видимому, уже нисколько не занимало – увидит он снова свой трофей или нет. Тот уже сослужил свою службу.

– Надо отдать мальчику должное, – сказала вечером мама с уважением в голосе. – Он знает, чего хочет.

Я испытывала чувство гордости. Рони был умнее, чем думали все, кроме меня. Он был единственным, кто сумел заставить дядю Кулли вставить зуб за такую цену.

Глава 9

В отличие от моих тетей бабушка Элизабет и прабабушка Алиса не боялись Рони. Они вообще не боялись ничего, кроме колкостей друг друга. Каждая из них беспокоилась, что умрет первой, и последнее слово останется не за ней.

Рони оказался в центре их внимания в морозную субботу незадолго до Дня благодарения.

За столом в это утро мы сидели всем семейством. Я имею в виду малый состав – только живущие в нашем ломе. Но этого хватало с лихвой.

Мы с удовольствием поглощали обильный деревенский завтрак: сосиски, яичница с соусом, бисквиты и только что срезанная дыня. Я, еще сонная, в пижаме и халате, сидела между бабушкой Элизабет и прабабушкой Алисой. Они тоже были по-домашнему, в халатах.

Моей обязанностью было передавать хлеб то той, то другой, чтобы не вынуждать их обмениваться хоть парой фраз.

– Я сегодня еду за покупками, – неожиданно заявила прабабушка. – В Атланту. В “Рич”.

Не просьба, а констатация факта. Это означало, что кого-то сейчас заставят вести машину. Дело было нешуточное – туда и обратно четыре часа. Прабабушка по старинке признавала только один, самый древний магазин “Рич” в самом центре города.

Бабушка Элизабет вмешалась мгновенно – не дай бог, без нее обойдутся.

– Я, пожалуй, тоже поеду.

Вилки перестали двигаться, чашки кофе и стаканы сока были остановлены на полпути ко рту. Белка Хопа по кличке Марвин, почувствовав беду, выпрыгнула из клетки на колени хозяину. Хоп застыл. Единственным, кто ничего не понял, был Рони. Но и он перестал жевать вслед за остальными.

Прабабушка поправила свой слуховой аппарат и воинственно изогнула белую бровь.

– Я тебя не приглашала, Элизабет.

– Мам, я отвезу тебя на следующей неделе, – поспешила заверить бабушку Элизабет моя мама.

Бабушка картинно промокнула глаза салфеткой. У нее был истинный талант включать и выключать слезы, как фонтанчики для поливки лужайки, только при необходимости.

– Как же мне сделать рождественские покупки, – она всхлипнула, – если всем на меня начхать. Вам легко менять свои планы по сто раз на день. Кто знает, буду ли я жива на той неделе. – Это был сильный аргумент.

Прабабушка поджала губы:

– Перестань хныкать.

– Мама, – сказал дедушка, протягивая к ней руки, как будто он до сих пор был ее малышом, – я бы предпочел, чтобы мне отрубили обе лапы по самые плечи, чем слышать такое. Что вы все делите?

– Это она первая начала, Джозеф. Разве я должна все безропотно сносить?!

Бабушка Элизабет огрызнулась:

– И не надейся. Я непременно еду с тобой сегодня. Пожалуй, возьму с собой Клер. Она поможет мне донести покупки.

Я замерла, как белка Марвин.

– Нет, это я беру с собой Клер, – строптиво возразила прабабушка, – чтобы донести мои покупки.

Надо сказать, мы привыкли к таким перебранкам, и никто не ждал, что дело кончится быстро. Зато какого-нибудь подвоха ожидал каждый.

Бабушка решила найти более выгодную тему:

– Ты слишком стара, чтобы везти нас так далеко, Алиса. Да и вообще, не тебе указывать, кто со мной поедет.

– Черт побери, ведь это все-таки моя машина!

– А я вовсе не желаю тесниться в твоей малюсенькой жестянке. Она так провоняла дешевыми духами, что слезы текут.

Бабушка. Элизабет, чувствуя вкус победы, улыбнулась:

– Ну, кто повезет меня? Кому мы доверим эту честь?

Со всех сторон посыпались извинения. Папе и дедушке было срочно нужно ехать в Гейнсвилл за новый приводным ремнем. Маме – очистить пять килограммов перезрелых яблок и сделать из них пюре, а то пропадут. Эван – слишком молод, чтобы водить машину. Хоп не справится с разворотами на Атланту.

Бабушку Дотти застали врасплох.

– Я, ну, хм… я должна, на…

– Ты, похоже, свободна, невестка, – решительно заявила прабабушка, закрепляя успех. – Можешь нас отвезти. Мне жаль только, что Элизабет влезла в это.

– Ну, хорошо, хорошо. Тише, – сказала бабушка Дотти. – Только замолчите, пожалуйста. – Она нервно закурила.

Дедушка попытался спасти положение:

– Дело в том, что я никак не могу сегодня поехать в Атланту, – сказал он. – Но вы ни в коем случае не можете отправиться туда одни, без мужчин. Это небезопасно.

Папа кивнул:

– Правильно.

– Вот выход из положения! – бабушка указала на Рони. – Никто не тронет бедную дряхлую Алису в присутствии нашего рыцаря. Он ведь может поехать.

– А когда Элизабет споткнется о свою палку, – не осталась в долгу прабабушка, – он может понести ее, как мешок с конским навозом.

– Лучше беги, – шепнула я Рони.

Он растерянно смотрел на меня. Но было слишком поздно.

Держа правой рукой руль так крепко, что побелели костяшки пальцев, а левую с дымящейся сигаретой положив на приоткрытое окно машины, бабушка Дотти вела свой большой пикап. Выражение ее лица наводило на мысль о статуе Свободы.

Рони повезло. Он сидел рядом с ней на переднем сиденье и, казалось, был полностью поглощен проносящимися видами. Интересно, о чем он думал, глядя в окно. Я слышала, как папа, перед тем как мы уехали, заверил его, что за поездку заплатит, как за день работы на ферме.

– Да это же просто развлечение, мистер Мэлони, – возразил Рони.

– Поверь мне, это будет нелегко, – сухо ответил папа.

Так и было, по крайней мере для меня. Я сидела в буферной зоне между бабушкой и прабабушкой, сложив руки на коленях.

– Конечно же, – рассказывала бабушка Элизабет, – у меня, как у секретаря Общества английских цветоводов, было почетное место на банкете после просмотра фильма. Тогда Лоуренс Оливье еще не был пожалован королевой в сэры, а был просто мистером. Так вот, она и Лоуренс подошли, я протянула руку и сказала: “Мисс Ли, я счастлива приветствовать вас в Атланте”. Вивьен Ли пожала мне руку и улыбнулась прелестнейшей улыбкой.

“О! – сказала она мне. – Как приятно услышать голос родины. Как мило с вашей стороны”.

Бабушкин рассказ о премьере “Унесенных ветром” я слышала бесконечное количество раз. В свое время она написала об этом целых две страницы в городском еженедельнике “Трилистник”. И каким великолепным был кинотеатр, и как сама Маргарет Митчелл расписалась на бабушкиной программке, и так далее и тому подобное.

Бабушка закончила свой рассказ, вынула из сумочки черепаховую пудреницу, пригладила уложенные короной волосы, мазнула по губам помадой и посмотрела на свое старое дряблое лицо так, будто все еще можно было вернуть.

Между тем прабабушка смотрела в окно с таким безразличием, как будто бы ее слуховой аппарат был выключен. Неожиданно она пробормотала:

– Она сошла с ума.

– Прошу прощения, – удивилась бабушка.

– Вивьен Ли, – фыркнула неугомонная старуха. – Стала абсолютно ненормальной перед тем, как умерла.

– Неправда!

– А Маргарет Митчелл вообще – маленькая мышка-свистушка. Украла сюжет у старого вояки, рассказывавшего ей в детстве разные истории, – и рада. А ты, старая лгунья, сама подписала свою программку. Ты вообще все выдумала.

Бабушка Элизабет протяжно вздохнула и громко сказала:

– Останови машину, Дотти. Дай мне выйти. Я пойду пешком.

Бабушка частенько требовала, чтобы ее выпустили из машины, когда она ехала с прабабушкой. Особенно она любила это делать в дождь, в снег, в центре городка, желательно в пробке. Мы мчались со скоростью семьдесят миль в час, почти как экспресс, между двумя потоками машин и грузовиков.

– Выпусти меня, Дотти!

Бабушка Дотти затянулась сигаретой, видимо, считая про себя до десяти, и энергично выпустила кольцо дыма в открытое окно машины.

– Потом, – сказала она, – вот только доеду до места, где можно остановиться.

– Да выпусти ты эту старую кокетку, – беспечно махнула рукой прабабушка, – ее никто и не звал с собой.

– Я прекрасно знаю, когда мое присутствие нежелательно, – сказала бабушка, и подбородок у нее затрясся.

– Вот и славно, – крикнула прабабушка. – Давно бы выметалась отсюда!

Я научилась отвлекать их внимание. Надо было как-то сменить тему. Я перегнулась через спинку переднего сиденья.

– Бабушка, мы зайдем в магазине в кондитерский отдел, купить эклеров?

– Посмотрим, горошинка, – сказала бабушка Дотти.

Я тронула Рони за плечо. Он обернулся.

– Они названы в мою честь, – пошутила я. – Слышишь? Э-Клеры.

В уголке его рта мелькнула улыбка. Он бросил взгляд на надувшихся старушек на заднем сиденье и открыл было рот, чтобы что-то сказать, но прабабушка неожиданно заявила:

– Они евреи, знаешь?

– Эклеры евреи? – спросила я осторожно. Я не так-то много знала о евреях вообще и еврейской кухне в частности – все возможно. Зато тему сменить удалось блестяще.

– Да нет, – с досадой сказала прабабушка. – Хозяева магазина “Рич” венгерские евреи. Хорошие люди, – добавила она, – образованные, интеллигентные. – Она помолчала. – В отличие от некоторых.

– Одна из моих теток еврейка, – заявила бабушка Элизабет.

Мы все это знали. Кое-кто из Мэлони шептался по этому поводу, как будто бы это было стыдно.

– Полька и еврейка. Гремучая смесь, – гордо добавила бабушка.

Прабабушка фыркнула.

– 0-ля-ля! Через минуту ты заявишь, что ты ближайшая родственница Иисуса Христа.

– Не богохульствуй, – взвилась бабушка, но Алиса Стоунволл Макгинес Мэлони была неудержима в стремлении взять верх.

– Иисуса и Вивьен Ли!

– Дотти, останови машину! Я выйду.

Бабушка Дотти молча поехала быстрее.

Универмаг “Рич” в деловой части Атланты был волшебным замком и одновременно социальным критерием для многих поколений. Тот, кто мог себе это позволить, мог полностью оснастить здесь свой дом. Здесь охотно открывали кредит, и если вы решили вернуть лет этак через десять вышедшую из моды блузку в пыльной выцветшей коробке “Рич”, то вполне могли рассчитывать, что у вас ее возьмут.

Бабушка Дотти припарковала машину и заперла ее. Мы были одни в бетонном чреве парковки. Бабушка Элизабет медленно шаркала, опираясь на крепкую тяжелую трость. Прабабушка Алиса почти повисла на мне, с трудом передвигая изуродованные артритом ноги. Она отказывалась пользоваться любыми другими подпорками, кроме своих родственников.

Походка Рони вдруг резко изменилась, хотя на первый взгляд это было не особенно заметно. Папа и дедушка Мэлони, видимо, объяснили ему, что в его задачу входит охранять женщин. Он двигался мягко и пружинисто. В нем чувствовалась скрытая угроза.

У меня по спине пробежал холодок. Меня не пугала мрачная пустота подземной стоянки, я не боялась ни бандитов и насильников, ни каких-либо других чудовищ в человеческом облике, якобы кишмя кишащих, как уверяли меня дома, в больших городах. Нет, меня напугал Рони, я испытывала по отношению к нему какой-то благоговейный трепет, у меня кружилась голова, и это сложное ощущение было каким-то образом связано с моей женской сущностью.

Когда мы наконец добрались до мягко освещенных и душистых залов магазина и оказались среди товаров и спокойных, хорошо одетых людей, я продолжала наблюдать за Рони и странным образом чувствовала приближение беды.

Мы были в отделе аксессуаров для мужчин, когда я дождалась ее.

Наши старушки устали быстро. Все было как всегда: бабушка Дотти уговорила продавца принести пару стульев из примерочной, чтобы бабушка и прабабушка могли с комфортом выбирать товар. Надо ли говорить, что мы немедленно превратились в разносчиков. Я и Рони.

Бабушка Дотти предусмотрительно развела враждующие стороны в противоположные углы отдела, предоставив мне и Рони сбиваться с ног.

Мы шныряли туда и обратно с бусами, перчатками, одеколоном, которые бабушки внимательно рассматривали. Заслуживающее их одобрения складывалось рядом, остальное мы относили обратно.

Кроме нас, в отделе было всего несколько покупателей. Я обратила внимание на хорошо одетую пару с худеньким светловолосым ребенком лет четырех, который носился по залу и для развлечения сдергивал костюмы с вешалок. На лице его отца читалось плохо скрываемое раздражение.

– Осторожно, – рявкнул он на женщину, помогавшую ему примерить твидовый пиджак, – ты мне часы зацепила. – Та испуганно извинилась. Я и представить себе не могла, чтобы папа так крикнул на маму и чтобы она так на него посмотрела.

Продавец лет двадцати пяти, что казалось мне чуть ли не старостью, следовал по пятам за маленьким шалуном. Терпеливо поправляя вещи на плечиках, он ни разу не попросил родителей остановить ребенка. Хмурясь, он одновременно подозрительно поглядывал на Рони.

Тот все больше мрачнел. Я села рядом с ним, болтала всякие глупости, стараясь развеселить его. Но он, стиснув зубы, мрачно смотрел по сторонам, не отвечая мне. Я не могла понять, что происходит, пока бабушка не поманила продавца согнутым пальцем.

Он наклонился к ней, стараясь быть предельно обаятельным, и я слышала, как она прошептала:

– Дорогуша, если вы боитесь, что у вас что-то украдут, то перестаньте следить за моими юными помощниками и сосредоточьте свое внимание на той даме напротив. У нее старческий маразм и дурная привычка прятать не принадлежащие ей вещи в карманах своего пальто.

У продавца отвалилась челюсть. Он поправил галстук. Я пришла в ярость. Значит, он боялся, что Рони – жулик. Продавец направился к прабабушке, глаза его растерянно перебегали от нее к Рони. Я выросла перед ним, как негодующий гном, и прошептала:

– Может, мои бабушки и сумасшедшие, но они не крадут, сэр. Мой, мой… приятель тоже. Оставьте нас в покое, а то он вас поколотит.

Продавец вытер вспотевший лоб.

– Не надо было бросать курсы буфетчиков, – упрекнул он сам себя и, вздохнув, отошел к прилавку с парфюмерией. Наверно, решил, что лучше всего спрятаться от нас всех.

Вернулась бабушка Дотти. Я кратко поведала о пропущенных ею событиях.

Она на секунду закрыла глаза, потерла лоб загорелой, с пятнами от табака рукой и сказала:

– Заканчивайте, горошинка, и поедем домой, у меня голова болит.

Дальше все произошло очень быстро. Маленький шалун проскакал мимо нас. Его мама, устало взмахнув рукой с наманикюренными ногтями цвета персика, ласково сказала:

– Джимми, дорогой, осторожно.

Неожиданно из примерочной появился разъяренный отец и схватил сына за ворот рубашки.

– Я тебе велел не путаться под ногами, – сказал он громко и так тряхнул малыша, что тот заплакал. – Веди себя прилично, – приказал отец, но ребенок заплакал еще громче. Женщина беспомощно протянула к нему руки, но мужчина дал ребенку сильную затрещину.

Удар отбросил малыша в сторону, он упал на ковер и зарыдал.

Я была в шоке. Я только однажды видела, как мама шваркнула щеткой по ногам Брэди, когда он выругался. Папа шлепнул меня за все годы всего несколько раз, но это бывало так редко, что каждый случай становился легендой. Да и разве сравнишь с тем, что произошло здесь. На маленьком ребенке сорвали зло так грубо и отвратительно, что мне просто стало худо.

Бабушка Дотти положила мне руку на плечо. Она еще сдерживалась, но было ясно, что вот-вот она взорвется, подобно медленно разгоравшейся ракете для фейерверка. “Ну сделай же что-нибудь”, – кричала я про себя.

Мать, покраснев и пряча глаза, подняла ребенка.

– Идите отсюда, – сказал мужчина. – Ты совсем не смотришь за ним. Что я могу выбрать, когда он вертится под ногами? Уйди.

– Извини, – пробормотала женщина, – он просто устал.

Тут мужчина заметил, что мы наблюдаем за ним.

– Вам что, делать нечего? – буркнул он и, отойдя, раздраженно стал рыться в кипе рубашек.

– Какой кошмар! – сказала за нашей спиной прабабушка. – Отвратительно.

– Того, кто так обращается с ребенком, надо бить кнутом, – убежденно заключила бабушка Элизабет.

Они говорили достаточно громко и бросали в спину мужчины грозные взгляды, но ничего не предпринимали. Я просто была вне себя – почему мы не можем ничего сделать? Может быть, надо об этом кому-нибудь сказать?

Но мои гневные мысли были прерваны.

Насилие творится легко. Справедливость – трудно. Рони, привыкший к первому и не знавший второго, шагнул вперед и схватил мужчину за плечо. Бедно одетый худой четырнадцатилетний мальчик с угрозой смотрел на взрослого мужчину. Молодой волк против раскормленного дога. Лицо Рони было искажено яростью.

– Ну, ты, сукин сын, – тихо сказал он.

– Эй, – мужчина отступил. – Оставь меня в покое.

– Буйвол проклятый.

Мужчина вытянул вперед руку вполне беспомощном жестом.

– Слушай, я не позволю тебе со мной так разговаривать.

– А если бы тебя так?

– Ты еще грозить мне будешь, ублюдок? – не видя немедленных действий, дог воспрял духом.

И тогда Рони заехал ему в челюсть. Мужчина, взмахнув руками, упал на висящие костюмы и исчез среди них, как будто бы его проглотили.

Я завизжала, вырвала руку у бабушки и бросилась к Рони. Потом быстро сунула голову между болтающимися костюмами. Мужчина лежал и стонал. Из нижней губы у него текла кровь.

– Дай ему еще раз, Рони! – возмущенно закричала я. Ах, как мне наивно казалось, что всякое зло пресекалось вот так – немедленно и без лишних колебаний.

Подбежал перепуганный продавец.

– Успокойся, мальчик, – сказал он, стараясь держаться от Рони подальше. – Я вызвал охрану.

О нет! Нужно бежать. Но столкнуть Рони с места было все равно, что столкнуть каменную стену. Я врезалась ему в грудь и посмотрела на его умоляюще. Его глаза сверкали, губы были плотно сжаты.

– Рони, это Клер. Эй, Рони, посмотри на меня!

– Никогда больше не бей своего ребенка, – крикнул Рони через мою голову мужчине. – Это подло.

– Рони, – молила я. – Пошли.

– Нападение, – простонал мужчина. – Ну, погоди у меня. Тебя сейчас арестуют.

Бабушка Дотти неожиданно подошла к нам с Рони сзади и обняла нас обоих за плечи.

– Рони, – строго приказала она. – Ты и Клер. Отправляйтесь на стоянку. Оба! Я сама помогу бабушкам. Ну, быстро!

Вокруг уже собрался народ. К нам приближались двое охранников.

Я обвила рукой Рони, стараясь защитить, уберечь его. Мне хотелось, чтобы он стал невидимым. Я знала, почему он так поступил. Мы все знали. Большой Роан точно так же бил его, когда он был маленьким. И никто-никто не попытался защитить его.

– Вызовите полицию, – услышала я интеллигентный голос бабушки Элизабет. Сама я стояла с закрытыми глазами, прижавшись к Рони, и где-то у меня под ухом билось его сердце. – Посмотрим еще, кого здесь следует арестовать. Я все выскажу, – многозначительно пообещала она.

– Я тоже, – громко заявила прабабушка. – Пусть закон разберется. Я видела, как взрослый человек ударил ребенка так, что он отлетел на два метра. Вполне возможно, есть увечья.

– Я с тобой совершенно согласна, – сказала бабушка Элизабет.

“Боже, – подумала я. – Мир перевернулся!”

Надо сказать, мужчина тут же перестал вопить, что Рони нужно арестовать. Когда спросили продавца, тот охотно подтвердил, что все так и было. Охранники нерешительно переминались с ноги на ногу, желая лишь одного – чтобы все мы поскорее отсюда убрались.

В конце концов нас отпустили. Вряд ли мы были похожи на победителей – я прилипла к Рони, двигавшемуся как во сне, бабушка Дотти подталкивала нас вперед, старые бабушки с покупками еле-еле тащились за нами.

Я не могла изменить будущее маленького светловолосого мальчика и его матери-коровы. И прошлое Рони я тоже не могла изменить. Мне пришлось довольствоваться тем, что его рука обнимала мои плечи, в беде мы были вместе, и нас поддерживали две очень старые бабушки и одна молодая.

Бабушка и прабабушка с удовольствием обсуждали случившееся по дороге домой. Я теперь могла не сидеть между ними. Они не ссорились впервые на моей памяти.

Я сидела впереди рядом с Рони и шепотом выясняла некоторые интересующие меня детали.

– Если бы кто-то, ну, бандит какой-нибудь попытался меня… ну ты знаешь… обидеть. Что бы ты сделал?

Он не колебался ни секунды и ответил не моргнув глазом:

– Убил бы.

Я взяла его за руку – потную и холодную. Тогда я не поняла этого, но он был до смерти напуган, что вел себя как Большой Роан, а значит, его выгонят из дома за то, что он сделал.

Этого, конечно, не случилось. Папа прочел лекцию, к каким последствиям может привести выяснение отношений с помощью кулаков, но все было умеренно – мои братья слушали подобные наставления без конца. Мама усадила Рони за кухонный стол, приложив к распухшим костяшкам пальцев полотенце со льдом.

Хоп, Эван и дедушка Мэлони жаждали подробностей. Рони по-прежнему выглядел так, как будто его ждал электрический стул. Мы все посматривали на него заговорщически. Прабабушка добродушно кивала ему, бабушка Элизабет застенчиво улыбалась, прикрываясь тонкой рукой с просвечивающими голубыми жилками.

– Ты герой! – выпалила я. – А герои должны сидеть за столом и слушать всеобщие восторги. Он усмехнулся:

– Но ведь я ничего не сумел изменить.

– Зато ты пытался, – твердо сказала бабушка Дотти. – Большинство людей не может этим похвастать. Я приношу тебе наши извинения за то, что мы не нашлись быстрее. Извинения принимаются?

– Рони, ешь, – сказала мама. – Обед стынет.

Прабабушка и бабушка Элизабет были любезны с ним до приторности и без конца обсуждали его героический поступок. Я обещала ему, что когда мы в следующий раз поедем в “Рич”, то он получит-таки коробку эклеров.

– Да, – сказала прабабушка. – Мне придется поехать туда на следующей неделе еще раз. Я кое-что не успела купить.

– Я тоже, – сказала бабушка Элизабет.

– Разумеется, ты поедешь в другой день.

– Поеду, когда захочу, Алиса.

Рони терпеливо слушал. Мы все тоже. Я ему подмигнула.

Мир соединяют воедино маленькие мостики между людьми, и он преодолел еще один.

Глава 10

День благодарения. Я всегда любила этот праздник, ну не так, конечно, как Пасху и Рождество – подарков-то на него не полагалось. Но все равно это был праздник. Он сулил игры в футбол и кегли, индюшку, возможность нарядиться и кучу гостей-родственников.

– Индюшачью ножку? – спросила я Рони. Он с Генералом Паттоном сидел на чердаке амбара. Я вытащила индюшачью ногу из коробки, куда собрала разную еду, и сунула ему под нос.

Мы смотрели друг на друга, как старые супруги, которым врозь скучно, а вместе тесно.

– Почему ты всегда следишь за мной во время семейных сборищ? – спросил он. – Я больше не буду в них участвовать. Ладно?

– Я просто решила поесть здесь. Пришла, а ты тут сидишь. Господи, заткнись наконец и ешь.

Мы так и сделали. Роман – это просто; если его не обсуждать.

На чердаке мы сидели, как в первом ряду амфитеатра на проводимых ежегодно в День благодарения футбольных семейных состязаниях – “Мэлони против Делани”.

Мы с разных сторон прислонились к косяку двери, вытянув на сене ноги в голубых джинсах. Воздух был прохладным, небо синим, горы на горизонте переливались всеми красками радуги.

– Действительно, славный праздник, – сказала я Рони.

– Да, – спокойно согласился он. – Я его таким и представлял.

Внизу под нами, на лугу, окрашенном осенью в коричневые тона, стояли шезлонги и пестрели квадраты одеял. Там собралась вся семья. Суета, смех, подначки – все это было так интересно наблюдать.

Самым старшим игроком был мамин дядя Уинстон – седоволосый, пузатенький, похожий на моржа. Младшими – Хоп и Эван, к старости они станут такими же, только рыжими.

Из колледжа приехали Джош и Брэди и, конечно, тоже были на лугу. Мамин кузен Стюарт Кихо, мэр и его жена Нуна, окружной налоговый инспектор и масса других родственников, которых Рони уже видел.

Я решила рассказать ему о некоторых из вновь прибывших – тех, которые жили не в нашем городе. Не обошлось и без тайной цели. Тут были все возможности показать могущество семьи Мэлони, вкупе с Делани.

– Это Ник Делани, – ткнула я пальцем в названную персону, – сенатор от нашего штата. Если нам что-нибудь нужно, мы звоним Нику. Он большой друг губернатора Картера.

– Он знает самого губернатора? – недоверчиво спросил Рони.

– Конечно. Это, – снова показала я, – брат дедушки Мэк. Он живет в штате Теннесси. Профессиональный гитарист. Его сопровождение можно услышать на старых пластинках Элвиса.

– Он знает самого Элвиса Пресли? – изумлению Рони не было предела.

– Знает, знает. Во всяком случае, знал раньше, до того как Элвис уехал в Лас-Вегас. Вон там дядя Ральф Мэлони. Адвокат в Атланте. Если ты хочешь знать, как, убить кого-то и остаться после этого на свободе, надо спросить дядю Ральфа. Так говорит дедушка. А вон – сидит на покрывале – сестра дедушки, тетя Сью Мэлони. Она работала добровольцем в Корпусе мира, жила два года в Африке и встречалась с президентом Кеннеди. Ну, не в Африке, конечно, а когда вернулась.

– Я буду главнее их всех, – неожиданно сказал Рони.

– Что?

– Что слышала.

– Мало ли что слышала, ты объясни.

– Люди будут смотреть на меня снизу вверх и делать, что я прикажу. Вот увидишь.

Я пришла в восторг, но одновременно и в некоторое недоумение. Моя семья управляла и владела чуть ли не всем, что находилось в нашем округе, или, во всяком случае, оказывала на все влияние. За этим процветанием стояли вещи суровые. Нас никто не мог тронуть, тем более сбить с ног. Даже сделать что-то серьезное без нашего разрешения было невозможно. Может; это было главной причиной того, что таким как Рони, трудно было начинать.

Но ведь теперь Рони был частью нас. Он принадлежал нам. И в первую очередь – мне. Он не должен принижать нас.

Я делала вид, что наблюдаю за футбольной игрой, но время от времени бросала на его суровый профиль взгляды, полные непонимания. Он намного старше меня, вдруг осознала я с грустью. И иногда бывает так далек, что мне не по силам возвращать его обратно.

Мы были на блошином рынке недалеко от мельницы мистера Мёрфи. Один из его огромных складов был перестроен в торговые ряды, и по воскресеньям сюда съезжались люди со всей округи. Здесь продавали все – от последнего хлама до… хлама вполне приличного. Мама выискивала здесь керамику и книги.

Мы с Рони уже были у входа когда рядом с нами остановился старый седан. Краска на нем облупилась, окна были заляпаны грязью. Машина Макклендонов.

Из нее вылезла Сэлли, одетая в неопрятный белый пиджак, тугие джинсы и старые белые сапоги. Кудрявые желтые волосы завязаны на макушке в пучок, ресницы намазаны тушью. Она заметила нас и смерила Рони взглядом с ног до головы. Наверно, она раньше не видела его прилично одетым.

Рони хотел повернуть меня лицом к торговым палаткам, но я, вонзив каблуки в землю, устояла.

– Я хочу поговорить с ней.

– Нет.

– Мне не нравится, как она пялится на тебя. Пусть не лезет к нам.

– Она лает, но не кусается. Ее можно только пожалеть.

Это заставило меня замолчать.

– Ты хорошая нянька, Рони, – проходя мимо, усмехнулась Сэлли. – Мы без тебя скучаем.

Нянька! Мне немедленно захотелось вцепиться в ее крашеные волосы или выцарапать ее наглые глаза. А лучше все вместе. Рони положил мне руку на плечо.

– Мне надоело таскать отца домой, когда вы с Дейзи его выпихиваете.

Сэлли остановилась перед ним. Ее улыбка увяла.

– Ты к нам больше не придешь? – спросила она голосом маленькой девочки.

– Я не могу изменить то, что у вас там происходит. Но и принимать в этом участие не хочу.

– Ты не похож на своего отца, – слова сопровождались многозначительной улыбкой. – Он-то без нас не обойдется. Его все время тянет расстегнуть “молнию” на брюках.

Рони развернул меня в противоположную сторону и слегка подтолкнул. Лицо его было красным.

– Иди, Клер. Я сейчас.

Я непримиримо уставилась на него.

– Не пойду!

– Клер!

– Нет.

Видно было, что Сэлли не терпится высказаться.

Она пододвинулась к Рони.

– Твой отец кобель, но большинство мужчин поблизости – не лучше. Когда-нибудь я перееду отсюда. Коплю деньги, которые ты даешь мне.

Деньги? Рони дает ей деньги?

– Я не такая, как ты, Рони, – продолжала она грустно. – Я не морочу себе голову несбыточными мечтами. – Она подошла еще ближе и погладила лацкан его пиджака.

Рони покачал головой.

– Есть люди, которые тебе дают в жизни шанс. Но ты сам тоже должен идти им навстречу.

– Что?! – Она показала на меня, как на бессловесную тварь. – Это она и ее семейство? Они тебе врут. Им на тебя наплевать. Не думай, что они какие-то особенные. Ее дядя Пит готов трахать все, что движется. И не он один.

Я завизжала и бросилась на нее с кулаками. Рони молча схватил меня в охапку и понес. Я отчаянно брыкалась. Сэлли хохотала.

– Не ревнуй, принцесса. – Рони убежал, прежде чем я успела что-то сделать.

– Присматривай за ним получше, слышишь? – неслось нам вслед.

– Пусти, – кричала я.

Рони внес меня на рынок и пихнул в угол за прилавком.

– Остынь!

– О чем это она талдычила? – наступала я на него. – Ты, ты даешь ей деньги?

– Да, даю.

– Но почему?

– Потому что ей нужна помощь.

– С какой стати?

– Я не могу равнодушно смотреть, когда кого-то бьют по зубам, Клер.

Я сделала несколько глубоких вздохов.

– Я стараюсь чувствовать к ней жалость, – сказала я ему. – Правда. Но прежде всего мне хочется ее хорошенько оттрепать.

Рони наклонился ко мне.

– Ей уже всего досталось в этой жизни. Мне было куда легче. Дошло до тебя? Когда ей было немножко больше, чем тебе, она уже боялась мужчин. Боялась. Поэтому она так себя и ведет.

Я посмотрела на него с ужасом.

– Ей нужно было просить помощи.

– Это у кого же? У шерифа, который отправил бы ее в приют и умыл бы руки? Я бы не принял помощь, если бы не ты. А она… у нее нет никого вроде тебя.

Я рассказала маме о Сэлли. Ну, о том, что она собирается когда-нибудь покинуть наши места. Я думала, что мама обрадуется, но ошиблась.

– Ее ребенок нам не чужой. – Я слышала, как она кричала это папе. Мы с Рони прятались на лестнице черного хода. – Бедный маленький Мэттью. Мы о нем даже не вспоминаем. Что за жизнь ждет его, если Сэлли сбежит с ним из города?

– А теперь послушай, что будет, если ты попробуешь отобрать у нее ребенка, – спокойно сказал папа. – Нас вызовут в суд, и ни один судья не станет на нашу сторону. Она мать и имеет на ребенка все права.

– О, Холт, да она просто кошка гулящая. Как только рядом заорет новый кот, она тут же забудет о сыне.

– Дорогая, даже если бы нам удалось усыновить Мэттью, твой брат никогда не признает отцовства. Что ты можешь? Заставить Пита сделать анализ крови?

– А почему нет? Ральф сказал мне, что может получить судебный ордер…

– Ты хочешь столкнуть моего брата со своим? Господи, дорогая! Это же будет неиссякаемый скандал! А твоя мать? Она стара, и Пит уже доставил ей достаточно огорчений. Если ты и дальше будешь настаивать на своем, ей этого не перенести.

Потом мама плакала, а папа пытался успокоить ее. Я взглянула на Рони, его взгляд застыл, он хмурился. Я не сумела в этот вечер заставить его сказать, что он думает.

Много позже я поняла, что нет ничего хуже, чем знать, что добрые намерения имеют пределы.

Глава 11

Беда была в том, что он до сих пор не знал, где его место. Его слишком часто выдергивали из почвы прямо с корнями. По понятиям моей семьи было очень важно – понимать свое место в мире. Я не имею в виду недостойные пересуды, что тот или иной человек должен знать свое место. Я имею в виду причастность, принадлежность. К семье. К земле. Место в чьем-то сердце.

Гора Даншинног возвышалась над нашей долиной, как король среди прочих вершин. Семья Мэлони владела ею со времен первых поселенцев. Согласитесь, выбор Шона и Бриджет Мэлони был удивителен. Зачем нашим предкам понадобилась своя собственная гора?

Ведь гора – в отличие от долины – не была пригодна для земледелия. Ею можно было лишь любоваться. Мне кажется, что дело тут в характере: они были романтиками, кем бы они там ни притворялись на своих портретах.

Вершина горы была широкой и почти плоской. Мы шли вдоль рядов спускающихся террасами сосен, по пологому западному склону, где давно умершие Мэлони устроили в свое время выгоны для скота. Я сумела даже найти фундамент их дома и амбара, но только потому, что знала, где искать.

Остальная часть горы была покрыта густым лесом. Каждую весну мы могли любоваться сначала белым дымом расцветающего кизила, затем розоватыми кистями лавра. Осенью все сверкало пурпуром и золотом.

В начале зимы, когда дедушка, Рони и я отправились туда, гора была спартански серого цвета. Можно было мельком увидеть небольшие стада оленей. Здесь водились еноты, клекотали вдалеке дикие индюшки. В небе висели ястребы, один раз мы видели орла.

Когда я была девочкой, в лесах еще оставалась пара-другая медведей, но мы никогда их не видели.

– Расскажи Рони, почему Шон и Бриджет так назвали гору, – попросила я дедушку во время долгого тягучего подъема.

Дедушка усмехнулся.

– Из-за сидх.

– Это ирландские феи, – пояснила я Рони, который выгнул бровь, но не засмеялся.

– Феи помогали лисам незаметно проскальзывать ночью в долину и воровать у Мэлони кур, – продолжал дедушка глуховатым “сказочным” голосом. – У лис это хорошо получалось, потому что феи надевали им на когти волшебные перчатки, и люди не слышали, когда они залезали в курятники.

Дедушка поднял руку и повертел узловатыми пальцами.

– Каждую ночь феи обрывали венчики цветов и надевали их на лисьи лапки, а когда лисы возвращались утром в горы, феи вновь возвращали цветы на их стебли, поэтому их волшебство никто не мог обнаружить.

– Лисьи перчаточки, – сгорая от нетерпения, влезла я. – Знаешь, так называют цветы наперстянки. А в чашечке цветка можно увидеть отпечатки пальчиков фей. Маленькие такие веснушечки. Только по ним и видно, что без феи тут не обошлось.

– Клер, – недовольно заворчал дедушка, – а ну-ка помолчи и дай мне рассказать как следует. Вот станешь старушкой, тогда и будешь рассказывать эту легенду. А сейчас моя очередь.

– О, извини.

– Шон и Бриджет были выходцами из древней страны, и они понимали, что самым разумным для того, чтобы почтить и фей, и лис, было бы объединить их в названии горы, – закончил дедушка, по-королевски кивнув. – И они назвали гору – Даншиннах-сидх, что на древнеирландском означает “крепость фей и лис”.

– Но так как это было трудно не только произнести, но и написать, – закончила я торжественно, – то гора стала называться Даншинног. Вот! Что ты думаешь по этому поводу?

Рони секунду размышлял. Если бы он засмеялся, то многое бы потерял.

– По-моему, разумно, – сказал он.

Зеленые ветви омелы свисали с верхушек самых высоких деревьев, напоминая об ушедшем лете. Дедушка достал из рюкзака короткоствольное ружье. Они с Рони по очереди стреляли по веткам. Сбитые ветки падали вниз, застревая по пути, но уже не так высоко. Дедушка поднимал меня, чтобы я их доставала.

Охота на омелу была страшно интересной. Мы запихнули ветки в мешок. И только одну я оставила для себя – для совершения придуманного когда-то мною ритуала.

Дедушка участвовал в нем не в первый раз. Улыбаясь, он наклонился. Я какое-то время подержала ветку над его головой, потом поцеловала его в щеку у и он поцеловал меня. Затем я взглянула на Рони и почувствовала легкое головокружение, как тогда на парковке, в магазине. Я не понимала почему, ведь я просто должна его поцеловать, вот и все.

Он неловко шевельнулся и засунул руки в карманы штанов.

– Давай, давай, – засмеялся дедушка. – Клер проделывает это каждый год.

Рони чуть присел. У меня дрожали руки. Я подержала ветку омелы над его темной головой и чмокнула его в подбородок. Его кожа была такой теплой.

– Теперь ты, – потребовала я тоненьким голоском. Он никогда раньше меня не целовал, и я не была уверена, что он сделает это сейчас. – Ну, скорей, – нетерпеливо сказала я.

Он повернулся лицом ко мне. Холодные серые глаза на минуту встретились с моими. Его губы мазнули по моему лбу.

Мне казалось, что сейчас я вознесусь и полечу.

– Посмотрите, какой отсюда вид, – сказал дедушка и повел нас через луг к гладкой плите серебристо-серого гранита, выступавшей вперед, как поля шляпы.

Мир, знакомый мне с самых малых лет, был весь как на ладони – поля, пастбища, наш большой дом с верандами и тремя печными трубами, амбары, длинные низкие птичники, маленький домик, где жили бабушка и дедушка Мэлони, узкая лента дороги через лес. Единственное место, которое мы не могли увидеть с горы, – это Пустошь. Казалось, что его просто не существует.

– Хорошо здесь, – хрипло сказал Рони. – Высоко. Великое место. В нем есть что-то магическое.

Дедушка тоже совершил небольшую церемонию. Его научил ей его дедушка, научившийся в свою очередь от своего. И так далее, вплоть до самого Шона Мэлони. Дедушка вынул из кармана рубашки ирландский свисток, пристроил свои толстые пальцы к полудюжине маленьких дырочек на его отполированной поверхности и, прижав к губам, заиграл “Удивительное очарование”.

Незатейливую мелодию подхватил ветер и понес ее по долине. У меня мурашки побежали по телу. “Меня некогда потеряли, но теперь нашли, я был слепой, но теперь вижу”.

Глаза Рони сияли.

На этой горе он впервые почувствовал наши традиции. Ему открылась история рода, к которому он мог примкнуть. Тролли из горных легенд отдали его мне. Мы могли теперь идти вперед так, как мне хотелось, – вместе.

Гора Даншинног стала с тех пор, для нас святым местом.

Джош и Брэди приехали домой из колледжа на каникулы. Они стали настоящими мужчинами. Они водили спортивные машины, встречались с девушками, которые ко мне, маленькой сестричке Джоша и Брэди Мэлони, бессовестно подлизывались. Еще бы, мои братья стоили того: сдержанные, интересные, с медными шапками волос и обаятельными улыбками. Они так эффектно поводили сильными плечами. Их твердые впалые животы даже не вздрагивали, когда я во время шутливых потасовок стучала по ним кулаком.

Джошу было двадцать пять, он был на четыре года старше Брэди, но учились они на одном курсе университета, потому что Джош два года отслужил старшим сержантом в Сайгоне.

Я помню страх и постоянную тревогу нашей семьи, помню, как каждый вечер мы толпились перед телевизором послушать новости, как мама плакала, упаковывая посылки Джошу, и как я торжественно присоединяла к ее письмам свои неумелые рисунки, чтобы он знал, у нас все о’кей.

Позднее я выяснила, что Джош в основном штурмовал бары и публичные дома да вытаскивал наших солдат из притонов с опиумом. Многого он, конечно, не рассказывал. Он очень переменился, и кое-что в нем беспокоило маму и папу. Для меня он был не только старшим, но и старым братом – вокруг глаз у него были морщины, он мало смеялся, а говорил в основном о политике, и довольно зло.

Брэди же, наоборот, ничего не принимал всерьез. У него была большая мечта. Музыка! На барабане он играл, как дрессированная мартышка. Брэди организовал в школе рок-оркестр, который имел некоторый успех, но только если не исполнял сочинения моего брата. Этого не выдерживал почти никто, кроме самых стойких друзей.

В конце концов и сам Брэди оставил надежды стать богатым рок-музыкантом. В университете он увлекся бизнесом, стал президентом какого-то общества и если не говорил о девушках, то говорил о деньгах.

Брэди вообще не обращал внимания на Рони. Джош, казалось, избегал его. Однажды Джош, взвалив меня на спину, отправился к реке.

– Я что-то не пойму, чего ты добиваешься, сестренка? Тебе нужен еще один брат? – спросил он.

Я хихикнула.

– Он лучше, чем брат. Я могу им командовать.

Мы уселись на берегу. Джош уставился в холодную серебристую воду.

– Все не так-то просто, – сказал он голосом терпеливого старшего брата. – Иногда дружишь с кем-то, ну, просто потому, что тебе одиноко. Потом чувство одиночества проходит, и этот друг тебе больше не нужен. А честно ли это по отношению к нему? Как ты думаешь?

Я думала, что заботы о моих друзьях тут совершенно ни при чем. Просто Джош отчего-то чувствовал себя неловко в присутствии Рони. И ему было бы лучше, если бы тот исчез из нашей жизни.

– Я не одинока. И с Рони все в порядке, – коротко ответила я, не желая знакомить брата со своими мыслями.

– Когда я был во Вьетнаме, я подружился с кучей людей с совершенно другими взглядами, – не отставал Джош. – Стал говорить, как они. Поступать, как они. Теперь я дома, а от этого очень трудно избавиться.

Он говорил как бы и не со мной, но все же я спросила:

– Что же у тебя были за друзья?

Джош провел рукой по лицу. На висках у него блестели капли пота, хотя было прохладно. Но Джош всегда выглядел так, как будто у него в мозгу пожар.

– Ты можешь причинить боль, сестричка, если начинаешь дружить в силу ложных причин. Причинить боль себе, своей семье.

Наступила неловкая пауза. О господи! Может, у меня и было что сказать ему, но было бессмысленно пытаться что-то объяснить Джошу. Некоторые люди, говорил папа, ругают темень вместо того, чтобы принести свечку.

Рождественское шествие в этом году прошло без сучка и задоринки. Но Рони не пошел смотреть на него, хотя я умоляла его, спорила с ним и страшно злилась.

На следующий день я узнала, что он специально просил шерифа Винса послать в Стикем-роуд своего помощника на время парада. Рони и этот полицейский сидели в патрульной машине, чтобы быть уверенными:

Большой Роан не покинет дома Дейзи.

Глава 12

В это Рождество мне удалось немного сдержать свои бурные чувства. Обычно в рождественское утро я вставала первой. Пулей летела вниз по лестнице в ночной рубашке, в халате, теряя розовые шлепанцы. Бледный рассвет за окном был еще совсем серым, а дом полон трагической тишины ожидания. Распахивала тяжелые двери и врывалась в гостиную. Одна.

На этот раз я спустилась вниз тихо, на цыпочках, прокралась к двери Рони и негромко, но настойчиво постучала в дверь. Потом, немного обождав, прошептала:

– Рони, вставай. – Стучала я до тех пор, пока он, обмотав себя покрывалом, не приоткрыл двери. Он глядел на меня недоуменно и сонно.

– Что случилось? – нетерпеливо спросил он.

– Ничего. Сегодня Рождество. Пойдем со мной.

– Да погоди ты. В чем дело?

– Ах, ну да. Ты ведь ничего не знаешь. Я забыла, что ты не знаешь. – Я осмотрелась. Темный холл был пуст. – Ну, пошли же.

– Подожди. Я оденусь.

– Нет-нет. Никто не одевается утром на Рождество. – Я посмотрела в щель. Над покрывалом, которым он обмотал себя, был виден растянутый ворот спортивного свитера. Ниже – вылинявшие серые спортивные штаны с дыркой на коленях и старые, протертые на пальцах носки. – Да ты просто пижон.

Я схватила за край покрывала и потянула Рони за собой.

– Пойдем, а то через несколько минут появятся Хоп и Эван, а потом вообще все проснутся. У нас мало времени.

Нахмурившись, Рони вместе со мной проскользнул в холл. Мы остановились у двери гостиной.

– Смотри, – прошептала я и, затаив дыхание, повернула тяжелую дверную ручку. Потом тихонько, чтобы она не скрипнула, открыла дверь.

Это было все равно что заглянуть в Зазеркалье. Рядом с камином, в котором горел огонь, сияла огнями рождественская елка, Я уже, конечно, понимала, что ее зажег не Санта-Клаус. Просто за полчаса до нас сюда приходила мама, но я не сказала об этом Рони. Пусть видит, что у нас настоящее Рождество. Ярко завернутые подарки за ночь выросли под елкой как грибы. Весь угол комнаты был завален пакетами. Из стереосистемы лились тихие звуки рождественского хора.

Я слышала, как Рони за моей спиной шумно втянул в себя воздух. Я взглянула в его лицо, оно было открытым и ясным.

– Поди сюда, – заторопила я. Он протиснулся в комнату вслед за мной. Я потянула его к камину. – Посмотри.

На скамеечке стояла пустая ваза молочного стекла, а на фарфоровой тарелке остались крошки от маминого печенья. Конечно, это папа его съел, но раньше я думала, что Санта-Клаус.

– Я никогда не видел ничего подобного. Только по телевизору.

– О! Это на самом деле. Садись. Открою только один пакет до того, как появятся все. Имею право, потому что встала первой. И ты тоже. Это нормально.

Он недоверчиво смотрел на меня.

– Я получу подарки?

– А как же! – Я полезла под елку, расшвыряла шуршащие пакеты и нашла наконец глубокую треугольную коробку, завернутую в красную фольгу и перевязанную лентой с бантом.

– Это от меня.

Я протянула коробку ему, чуть не подпрыгивая от нетерпения. Рони секунду не двигался, потом осторожно обошел елку и присел на корточки. Поднялся и протянул мне крошечную коробочку, завернутую в зеленую бумагу с малюсенькими красными колокольчиками. Скотча на ней было не меньше, чем нарядной бумаги.

– Это тебе, – сказал он небрежно. – Бабушки помогли мне выбрать. – По тому, как он небрежно пожал плечами, я поняла, как для него это важно.

Мы обменялись свертками и уселись рядом на скамейке.

– Открой сначала ты, – приказала я, хотя мои пальцы уже развязывали ленту на его подарке. Они двигались сами по себе, как бы без моего участия.

Он аккуратно снимал с коробки оберточную бумагу, видимо, опасаясь порвать ее. Я просто из себя выходила от его медлительности. Рони открыл коробку и вынул голубой пуловер. Так же осторожно, как снимал бумагу, он осмотрел его. С любовью и недоверием. Потрогал короткий толстый шнурок с биркой.

– Новый, – выпалила я, – поэтому на нем цена. Если он тебе не годится по размеру или не нравится, ты можешь поменять его на другой.

– Нет дырок от моли, – сказал он. – Пахнет, как новый. Мне нравится.

– Надень.

Он сбросил свое покрывало, за которое всю дорогу цеплялся как за последнюю надежду, и натянул свитер прямо на спортивную рубашку. Он выглядел в нем прекрасно, хотя свитер и оказался слишком широким.

– Я хотела сначала купить тебе что-нибудь необычное, – поспешно начала я оправдываться. – Ну, например, охотничий нож или что-то в этом роде, но бабушка Дотти посоветовала мне это. – Я вздохнула. – Хотя, что в нем интересного.

Он посмотрел на меня.

– Это моя, по-настоящему моя, первая новая вещь в жизни, Клер! Потрясно!

– Правда? – улыбнулась я. – Я так и думала, что тебе понравится.

– Посмотри свой.

Ленту я к тому времени уже развязала, действуя как во сне. И теперь я живо сорвала обертку, положила коробочку на колени и, едва дыша открыла крышечку.

Внутри на подушечке из белого хлопка лежала эмалированная подвеска в форме трилистника – эмблема Ирландии. Маленькая, с десятицентовую монету на тоненькой золотой цепочке.

– О! – Я любила всякие побрякушки не меньше, чем белка орехи. Мама ограничила мою коллекцию несколькими изящными бусами, серебряным ремешком для часов и парой клипсов с маленькими жемчужинами. Все остальное были пустяки, купленные мной на карманные деньги. Но я обожала и эти ерундовины; – Какая красивая!

Цепочка была достаточно длинной, чтобы я могла продеть в нее голову, не расстегивая замочек. Я надела подвеску, распустила волосы, прижала руку к трилистнику.

– Это самый лучший рождественский подарок, который я когда-либо получала, – сказала я. Сердце мое готово было выскочить из груди. – Я люблю тебя.

– Ш-ш-ш, – сказал Рони, оглядываясь, как будто мы были не одни. – Я понимаю, что ты этим хочешь сказать, но другие могут не понять.

– Скажи мне то же самое. Скажи!

– Я думаю, что не стоит.

– Тогда скажи только, что это навсегда.

Он взглянул на меня и, не колеблясь, произнес:

– Навсегда.

Гостей в этот день было полно. Рони наблюдал из угла, вникая во все со спокойной силой животного, которое слишком долго находилось в клетке для того, чтобы сразу выйти из нее только потому, что кто-то открыл дверь.

Я должна была признаться себе, что рада такой его обособленности. Ряд событий, произошедших в этот день, сильно поколебали мой оптимизм.

Моя кузина Эстер, которую на прошлом параде сшибли с ног, прилагала все усилия, чтобы очернить Рони в глазах семьи. Многие наши дамы поддерживали ее на этом праведном пути. Жестокая по натуре, в самом расцвете своих шестнадцати лет, она была даже по нашим, приветствующим хорошее питание стандартам, толстой. Она самозабвенно любила играть на трубе и к каждому празднику готовила что-нибудь новенькое. Играть на трубе на солнцепеке способна только очень крепкая девушка. У нее были прямые длинные каштановые волосы, на концах она их мелко завивала. На веки при этом накладывала голубые тени. В общем, это было нечто.

– Где твой приятель, Клер? – настойчиво приставала ко мне Эстер. Она приперлась прямо в мою спальню, где мы с Вайолет и Ребеккой рассматривали наши подарки, как будто ее кто-то звал.

– Покажи-ка. – Эстер наклонилась и схватила мою подвеску.

Я оттолкнула ее руку:

– Не трогай.

Эстер скривилась:

– Дешевка. Сейчас зеленый, а вот увидишь, каким станет через пару месяцев.

– Отстань, – сказала Ребекка. – Нам неинтересно, что ты думаешь.

Я свирепо посмотрела на зловредную толстуху и спрятала подвеску под свой красный рождественский свитер. Я сидела, поджав под себя ноги, и рассматривала портативную пишущую машинку, которую подарили мне папа с мамой.

Эстер снова наклонилась ко мне:

– Кем ты собираешься стать? Секретаршей?

– Нет, писательницей. И в свое время я напишу о тебе. Так что будь осторожна.

– Ты уже, кажется, кое-что написала, – фыркнула кузина. – Ты совершенно испорчена. Боюсь, что тетю Мэрибет не волнует, что думают о тебе люди. Если бы тебя воспитала моя мама, она бы не позволила принять в подарок дешевку, которую Рони Салливан скорее всего украл в копеечном магазине. Я посмотрела ей прямо в глаза:

– Почему бы тебе не поменять местами голову и задницу? Ведь все равно и то и другое полно дерьма?

Вайолет и Ребекка от удивления даже рты пооткрывали. Я никогда не употребляла слово “дерьмо” в присутствии кого бы то ни было, кроме Рони.

– Башка с дерьмом, – добавила я весело.

Эстер надменно посмотрела на меня:

– Ты, наверно, научилась этому у Рони Салливана?

– А вот и нет. Сама придумала.

– Так я тебе и поверила! Этот парень – мразь. Он будет так же гоняться за шлюхами, как и его отец. Хорошо бы он провалился сквозь землю.

– А еще лучше – чтобы ты. Рони замечательный. Он нам всем нравится.

Эстер ухмыльнулась:

– Значит, ты собираешься стать писательницей и шлюхой.

Вайолет и Ребекка в ужасе прижали руки ко рту. Не к ушам, конечно. Они страстно ловили каждое слово и, впустив в одно ухо, вовсе не собирались выпускать через другое.

Я мило улыбнулась Эстер:

– Конечно, я буду самой шикарной шлюхой в Дандерри. Во всяком случае, это лучше, чем сосать трубу и знать, что твоя толстая туша больше ни на что не годится.

– Представляю, что будешь сосать ты, – выдала напоследок Эстер и вылетела из комнаты.

Злая, выбитая из колеи, я передернула плечами. Бывают же такие дуры на свете. Вайолет с глазами, полными ужаса, спросила:

– Как ты думаешь, что она имела в виду?

– А, плевать!

Ребекка, покраснев, сложила лодочкой руки и что-то прошептала Вайолет на ухо. Та сморщила нос и уставилась на меня.

– Какой ужас!

Они меня внимательно рассматривали, как будто под моей личиной скрывался кто-то отвратительный до невозможности. Подвеска казалась мне горячей.

– Не беспокойтесь, я не собираюсь стать шлюхой, – заверила я их. – Я пошутила.

– Тогда и не употребляй больше это слово, – Вайолет поджала губы.

Зато Ребекка с готовностью наклонилась ко мне.

– Ну, чему еще тебя научил Рони Салливан?

– Да ничему он меня не учил, – с досадой отмахнулась я.

– Вот было бы здорово, если бы он действительно украл для тебя эту подвеску, – добавила Ребекка в ожидании новых откровений.

Но я уже поняла, где собака зарыта.

– Он не крал ее. Он вообще не крадет.

Ребекка и Вайолет обменялись понимающими взглядами.

– А было бы здорово! – снова повторила Ребекка. – Держу пари – когда он получит права, он будет воровать машины.

Я так разозлилась, что чуть снова не сказала “дерьмо”. Но мне стало совершенно ясно, что все судят о Рони по непристойностям, произносимым мной. Им так хотелось, чтобы он был плохим.

Похоже, мои естественные наклонности грозили ему большими неприятностями.

Вечером мы отправились в церковь.

Рони в церкви. В серо-голубом костюме Джоша и широком, заколотом булавкой галстуке папы он выглядел так, что многие просто извертелись на своих местах, желая удостовериться в том, насколько он хорош.

Он сидел на нашей церковной скамье, вытянувшись, как выпь на болоте.

– Пой, – толкала я его локтем.

– Не умею, – прошептал он. – Ты поешь громко. За двоих.

В канун Нового года, сидя у себя в комнате, я услышала в холле громкие голоса Джоша и Брэди. Я чуяла возможный скандал, как мышь – сыр. Я подошла к двери, чуть приоткрыла ее и навострила уши.

– Думаю, что нам стоит уговорить его.

– Ты видел выражение его лица, когда папа советовался с тетей Бесс и дядей Билли? Уверен, что он был готов удрать еще до того, как папа объяснил, почему они подают бумаги в суд.

– Чокнутый мальчишка.

– Он не мальчишка. И уже давно.

– Очень интересно!

– Мама уверяет, что он бросится и на тигра, чтобы защитить Клер. Думаю, что она права.

– Да ты только послушай, что говорят о нем бабушки. Они тоже на нем помешались, совсем как ты.

Они обсуждают Рони! Я выглянула из комнаты.

– Что случилось?

Джош с беспокойством взглянул на Брэди.

– Дети любят подслушивать, – сказал он назидательно.

– Вы говорите о Рони. Что случилось?

Они обменялись осторожными взрослыми взглядами. Я сбежала вниз по лестнице, сердце у меня билось где-то в горле.

Папа и мама сидели за кухонным столом с серьезными лицами.

– Что с Рони? – я забеспокоилась. Мало ли что они там удумали.

Они посмотрели друг на друга. Папа обнял меня за талию.

– Мы договорились, что Рони никогда не вернется на Пустошь. Никогда, горошинка.

– Ты хочешь сказать, что он будет жить с нами?

Папа посмотрел на меня так, будто в моем вопросе было что-то не так.

– Именно это я и имею в виду, милая.

– Вы обещаете?

– Обещаем, – сказала мама, перекрестилась и подняла вверх два пальца. – Мы подписали в суде все необходимые документы.

Я выскочила во двор. Мне понадобилось какое-то время, чтобы найти Рони. Он был на ближнем пастбище, просто сидел на пригорке.

– Я слышала, – сообщила я, плюхнувшись рядом, – ты у нас теперь навсегда.

– Бог мой! – изумился он. Глаза его сияли. – Ты была права. Я осторожно дотронулась до его руки.

– Я люблю тебя.

Он отвернулся, но тут же повернулся снова ко мне.

– Я тебя тоже люблю. Только не говори никому. Перед заходом солнца мы с Рони поднялись на Даншинног. Зажгли несколько хлопушек и смотрели, как они взрываются на фоне холодного пурпурно-розового неба.

Рони выглядел спокойнее обычного. Я взглянула ему в лицо и от того, что увидела, просто засияла, почувствовав себя совершенно счастливой. Он не мог петь в церкви, но он беззвучно пел сейчас, здесь, всей душой. Он вырос на Пустоши, на самом дне, но он всегда хотел взлететь как можно выше.

Глава 13

Знаменитая игра в “Монополию” с блеском подтвердила то, что я поняла уже давно. В том, что касалось земли и денег, Рони обладал не менее острым чутьем, чем любой Мэлони или Делани.

В тот день все телевизионные ведущие Атланты в один голос уверяли, что погода сохранится теплая. Но дедушка Мэлони разбирался в этом лучше.

– Холода и льда будет больше, чем волос в носу у эскимоса, – предупредил он, когда мама и папа загрузили прабабушку Алису и бабушку Элизабет в машину для очередной поездки в Атланту.

Бабушки были непреклонны: они посмотрят гастрольный спектакль “Привет, Долли”, даже если для этого им придется пересечь Арктику на собачьих упряжках.

– Ты думаешь, будет гололед? Мы успеем вернуться до ночных заморозков, – сказал папа. – Предпочитаю рискнуть, чем отговаривать их.

Они уехали. Хоп и Эван были в Южной Каролине в поездке, спонсируемой церковью. Они приглашали с собой и Рони, но он отказался, сославшись на то, что ему надо заниматься.

Скорее всего, его решение было связано с тем, что я пообещала ему унылую перспективу: придется учить Библию, есть черствые хот-доги и без конца молиться. О том, что в поезде девочки, я просто забыла упомянуть.

В общем, Рони и я остались дома с дедушкой и бабушкой Мэлони. Как и предсказал дедушка, к четырем часам все вокруг обледенело, деревья покрылись инеем, и транспортная служба перекрыла все дороги.

Мы все очень уютно устроились в доме, включая Генерала Паттона, нескольких кошек и белку Марвина.

Папа позвонил и сказал дедушке, что они с мамой и престарелыми любительницами музыки вынуждены остановиться на ночь в отеле. Дедушка повернулся к бабушке и сказал:

– Ну что ж, это послужит им уроком. Мама и Элизабет наверняка сейчас спорят до потери сознания о ценах на номера.

Я была на верху блаженства. Я и Рони смотрели телевизор, объедались кукурузными хлопьями. Потом мы пошли с дедушкой на улицу, чтобы помочь ему накормить скот, и совершенно окоченели. Генерал Паттон, играя, гонялся за белкой. Кошки, те вообще считали Марвина маленьким длинноволосым котенком, почему-то обожающим прятать орехи во все щели.

Вскоре после наступления темноты электричество отключили. Мы ели бутерброды. Дедушка, закутавшись в плед, с кошкой на коленях, дремал в кресле. Бабушка зажгла керосиновые лампы, поставила их на стол в библиотеке, похрустела пальцами и спросила:

– Кто хочет играть со мной в “Монополию”?

– Только не я, – тут же откликнулась я.

– Она как акула, – шепнула я Рони. – Выиграет все твои деньги и будет хихикать, когда ты попросишь взаймы.

Рони вообще-то играл великолепно. Хоп и Эван и глазом не успевали моргнуть, как он обчищал их до последнего пенни. Я всегда продавала все свои фишки, страшно рисковала, но Рони цепко держался за свои карточки с недвижимостью и был хитер, как черт.

– Я буду, – сказал он, безмятежно улыбнувшись. Бабушка и Рони уселись за стол друг против друга, перед ними, как поле битвы, лежала игральная доска, свет от камина и керосиновых ламп отражался в их полных решимости глазах.

Я какое-то время наблюдала за ними, лежа на кушетке, закутавшись в плед и зевая.

– Она никогда не проигрывает, – пробормотала я и заснула.

Когда я проснулась, дрожа от холода, было раннее утро. Огонь в камине погас, лампы не горели. Генерал Паттон спал, свернувшись клубком рядом со мной, дедушка храпел в кресле.

– Ну, пожалуйста, еще разок, – услышала я хриплый голос бабушки. – У меня есть право отыграться. Я поморгала, протерла глаза и приподнялась на локте. Рони, опустив голову на руку, сонно смотрел на бабушку.

– Я ужасно хочу спать, – простонал он. – Достаточно, миссис Дотти. Признайтесь, что не можете обыграть меня.

– Ну еще разок, – бабушка наклонилась над столом, волосы ее свисали рыжими космами.

– Извините, не могу.

– Я подам кофе. Ты же честный бизнесмен, Рони Салливан. Ты не можешь мне отказать. Если мы сыграем разок, я тебе еще раз объясню про облигации.

– Хорошо, – кивнул он.

Бабушка вышла из гостиной. Рони с трудом вытащил себя из-за стола, рухнул на пол рядом со мной и устало прислонился к кушетке. Голова его упала на Генерала Паттона. Он медленно вздохнул и тут же уснул. Я огляделась вокруг и легонько, чтобы не разбудить, погладила его волосы.

Рони явно интересовали деньги.

– В нем говорит ирландская кровь, – уверял папа.

Рони уже открыл накопительный счет в банке. Каждую неделю он делил деньги, которые зарабатывал, на три части, одну вкладывал в конверт и опускал в почтовый ящик отца на Пустоши, другую клал в банк, а третью – очень маленькую – оставлял себе.

Вошла бабушка, бесцеремонно разбудила его и заставила выпить две чашки кофе. Потом они безостановочно играли, пока не проснулся дедушка, и нам снова пришлось выйти на улицу, чтобы покормить скот.

Когда мама, папа и старые бабушки вернулись после полудня домой, вконец измученные, Рони спал на полу, бабушка Дотти – на кушетке. Оба сжимали в руках деньги.

Мы все пришли к выводу: любого, кто сумел обыграть бабушку Мэлони, судьба предназначила для великих дел.

А чем я хуже?! – решила я. Пора совершить скачок в журналистике, хватит скромных публикаций о школьном клубе в городском еженедельнике “Трилистник”.

“Мы ждем от вас рассказов о вашем городе” – было написано в одном из маминых женских журналов. Ну, из тех, которые рассказывают, как делать хорошую горчицу, иметь стройные бедра, и печатают на обложке портрет Мэри Тайлер Мор в качестве примера для тех, кто хочет стать телевизионной звездой и при этом остаться приличным человеком.

Журнал обещал за хорошую историю пятьдесят баксов. Пятьдесят баксов! Да я была напичкана этими историями. Горя от нетерпения, я тайно напечатала пять страниц через один интервал на своей новой машинке.

Используя невероятные метафоры и все прилагательные, которые сумела отыскать в большом словаре в гостиной, я написала о том, как Рони убил оленя, чтобы заплатить дяде Купли.

Я вплела в текст массу незавершенных сюжетных линий из жизни нашего городка. Потом задумалась над высшим смыслом рассказа. Потом махнула на это рукой.

Мне казалось, что я была очень профессиональна. Я проверила опечатки, свела их к минимуму – ну, штук двадцать на страницу. Сочинила очаровательное письмо, в котором сообщала заинтересованным лицам следующее: “Я знаю, что вам это понравится. Пришлите, пожалуйста, чек”. И размашисто подписалась: “Искренне ваша Клер К. Мэлони”. Аккуратно сложив свой шедевр, я положила его в розовый конверт с обратным адресом, написанным золотыми чернилами.

Редакция журнала находилась в Нью-Йорке. Адрес я тоже написала золотыми чернилами. С моей точки зрения, это должно было произвести впечатление. В качестве дополнительной страховки я наклеила две марки и холодным утром, когда ждала школьный автобус, опустила письмо в почтовый ящик.

Ответ пришел. Строгое, лаконичное письмо в строгом бежевом конверте. Слава богу, что я сама доставала в этот день почту, как стала делать ежедневно, после того как отправила свой рассказ. Поэтому никто ничего не узнал.

“Дорогая мисс (мистер) Мэлони.

Вашему рассказу не хватает зрелости и отделки. Из-за того, что оно напечатано через один интервал, в нем масса ошибок, его почти невозможно читать. Ваш рассказ превышает указанный лимит в два раза. И прежде всего я, как лицо японской национальности, нахожу Вашу аналогию между японскими солдатами и коровами оскорбительной. Успехов Вам в Вашем дальнейшем творчестве. Джейн Такахаши, заместитель редактора”.

Я была просто уничтожена. Я действительно писала о японских солдатах и о моем любимом теленке. Но, упаси боже, я их не сравнивала. Я с ожесточением порвала черновик и сожгла все обрывки. Рони, почувствовав то ли мое состояние, то ли запах дыма, нашел меня за птичником: вокруг были разбросаны клочья жженой бумаги, лицо мое опухло от слез.

– В чем дело, воробышек? – спросил он меня встревоженно, присаживаясь рядом на корточки.

– Ни в чем. – Нанесенное мне профессиональное оскорбление взывало к гордому одиночеству и безусловному хранению тайны.

Он усмехнулся.

– Ну что ж, поброжу рядом, посмотрю, что ты теперь будешь жечь.

– Не надо. Уходи! Я думаю.

Несмотря на мои суровые указания, он преспокойно уселся рядом.

– Почему бы тебе не подумать вслух?

Как будто меня здесь нет.

Я всхлипнула и выплеснула все, что было у меня на сердце. Он внимательно слушал.

– Я не умею печатать на машинке как настоящий писатель, – прорыдала я. – У меня нет вкуса. Я оскорбила редактора-японку.

– Ты написала обо мне? – спросил он.

Я вытерла глаза.

– В общем, да, но не беспокойся. Я поменяла все имена.

– Как же ты меня назвала? – усмехнулся он.

– Дек де Блейн.

Он поднял брови. Я съежилась от страха. Имя казалось мне таким романтичным. Как в маминых рыцарских романах.

– Тебе не нравится? – обреченно спросила я.

– Ну, я э… Мне нравится. Обо мне раньше никто никогда не писал. – Он несколько раз повторил имя, словно пробуя его на вкус, и кивнул. – Почему ты выбрала его для меня?

– Потому что оно… романтичное. – Мое лицо горело. – Мне почти десять. Мама сказала, что я смогу встречаться с мальчиками, когда мне будет шестнадцать. Ты должен подождать еще шесть лет, а потом назначать мне свидания. Но ведь романтичными мы можем быть уже сейчас.

– Ну что ж, спасибо, – сказал он.

– Торопиться нам некуда. Ты ведь в любом случае будешь занят. Поступишь в колледж.

– Может быть. Я еще не решил.

– Конечно, поступишь. А потом я поступлю. А когда закончу, мы уедем и вместе посмотрим мир. Как моя кузина Лиз. Она на год уехала в Англию.

– Как скажешь, воробышек!

Иногда он был таким взрослым, терпеливым и серьезным, что я начинала казаться себе надоедливой мухой.

Я исподлобья рассматривала его.

– Но думаю, что тогда мы должны пожениться. Так будет экономнее жить в отеле.

– Я собираюсь заработать много денег, – сказал Рони. Он смотрел на меня очень серьезно, но в углу его рта таилась улыбка. – Мы сможем позволить себе две комнаты, и нам не придется жениться.

– Ну ладно. Только, чур, не женись тогда ни на ком.

– Не женюсь.

– Тебе ведь не нужны подружки, правда? У тебя уже есть я.

– Успокойся. Я не собираюсь в ближайшее время никого приглашать на свидание. Для этого нужны деньги. И машина.

– Послушай, я же не круглая дура. Я вижу, как ты смотришь на девушек, которые вьются вокруг Хопа и Эвана. У них есть груди, а у меня нет. Но будут. Ты только подожди.

Он нахмурился.

– Ты не девушка. Ты Клер.

– Зачем ты тогда на них смотришь?

– Так. Забавно. Но с ними масса хлопот и неприятностей. – Он сделал ударение на слове “неприятности”.

– Ну понятно. От меня можно не ждать неприятностей. Только забавно, и все.

– Перестань. Это не одно и то же. – Его глаза сузились. – Нам с тобой нужно кое о чем договориться. Не стоит говорить направо и налево, что я твой приятель. У нас все по-другому. Вот как раз из-за этого и могут быть неприятности.

– Как по-другому?

Он некоторое время молча ласково смотрел на меня.

– Знаешь, что ты такое? Все самое хорошее, что я только могу себе вообразить.

– Что именно? – Слезы мои высохли, я смутилась, в груди стало тепло.

– Ты видишь не так, как все. Ты дала мне шанс. Его бы мне больше не дал никто. Люди когда-нибудь станут прислушиваться к тебе. Ну, не те из журнала, а те, которые понимают жизнь. Не сдавайся! Пиши. Это не всем дано, и ты должна говорить за нас, за тех, кто не может.

Я боялась, что у меня просто сердце разорвется от восторга. Я положила голову ему на плечо и опять заплакала.

Он обнял меня.

– Когда ты подрастешь, я постараюсь стать таким, как этот твой Дек.

– Ты только посмотри на него, – это тетя Люсиль шептала маме, а я услышала.

Они сидели за столом в школьном кафетерии. Наш оркестр давал свой первый благотворительный концерт. Тетя Люсиль и мама не знали, что я стою у них за спиной.

– Он – как квадратный гвоздь в круглой дырке. Посмотри, Мэрибет. Вон идет. Берет тарелку, садится отдельно от всех.

– Он просто стесняется, – сказала мама.

– Когда ты приводишь его ко мне, он тоже бродит по дому сам по себе. То же самое у Ирэн, у Джейн. Везде Клер таскается за ним следом, и они кудахчут, как две старые курицы на одном гнезде. Когда семья приезжает к вам, его нигде не видно. И Клер, кстати, тоже. Ты считаешь, это нормально?

– Мы работаем над его речью, – сказала я. Они повернулись и посмотрели на меня.

– Я учу его склонять глаголы.

– Спрягать, – машинально поправила мама.

– Что ж, это очень мило с твоей стороны, – сказала тетя Люсиль, как мне показалось, с раздражением и отнюдь не искренне. – Но, может быть, это могут делать Хоп и Эван, а тебе следует проводить больше времени со своими друзьями?

– Меня это нисколько не затрудняет. Мне нравится спрягать.

– Рони должен дружить с ребятами своего возраста, Клер. Скоро у него не будет на тебя времени. Он будет уходить на свидания, заведет подружек.

Этого никогда не случится. Он обещал. Об этом нельзя было и подумать.

– Ничего подобного. Он не будет спрягать больше ни с кем. Только со мной.

Тетя Люсиль издала неопределенный звук и посмотрела на маму.

– Клер, – сказала мама.

Тетя нервно улыбнулась.

– Клер, попробуй откладывать по десять центов каждый раз, когда тебе понравится какой-нибудь мальчик. Вот прямо с сегодняшнего дня и до тех пор, когда ты решишь выйти замуж. Так ты станешь богатой. Я тебе это обещаю.

– Если я буду богатой, я вообще не выйду замуж.

– Выйдешь, выйдешь.

– Тогда я выйду за Рони.

Тетя Люсиль остолбенела. Мама, потеряв терпение, закрыла глаза и махнула мне, чтобы я ушла. Что я с удовольствием и сделала.

Глава 14

Рони родился в последний день марта. Никто и никогда раньше не отмечал его день рождения. Рони что-то такое говорил дедушке, и слава богу, тот вовремя вспомнил. А то мы могли бы и вовсе не знать об этом.

Дедушка был официальным наставником моих братьев, готовя их к экзаменам на водительские права. Эван получил разрешение на учебную езду в сентябре. С тех пор он умудрился помять маминой машиной багажник бабушкиного пикапа, снести боковой знак на обочине дороги и переехать грядку лилий во дворе тети Ирэн. В завершение своих подвигов он подал машину назад и сшиб корыто для купания птиц.

В связи с этим дедушка совершенно потерял чувство юмора и лишь недавно обрел его вновь.

– Рони сказал, что в субботу ему исполнится пятнадцать, – говорил дедушка папе. – Я пообещал ему, что возьму его в дорожную полицию, чтобы получить разрешение на поездки в качестве ученика.

Разглядев выражение лица папы, дедушка нахмурился.

– В конце концов, нам ведь нужен еще один водитель. Даже старые бабушки отказываются ездить с Эваном, – воскликнул он преувеличенно сердито.

Пятнадцать! День рождения!

Я помчалась к маме.

– О господи, – сказала мама грустно. – Нам с папой следовало бы об этом помнить. Мы ведь были рядом, когда бедная страдалица Дженни родила его.

Одолеваемая чувством вины, мама испекла огромный торт, покрытый белой глазурью с голубыми сахарными розами и пятнадцатью голубыми свечами. Я тоже должна была внести свой вклад, поэтому я взяла у нее фунтик с кремом и написала, как сумела – “Счастливого дня рождения, Рони”.

Моя надпись была похожа на след садовой улитки, – крем оказался зеленого цвета, но мама была так добра, что сказала:

– Она несомненно придает торту индивидуальность.

Правда, мама переделала “Рони” на “Роан”.

– Он уже слишком большой для Рони, – объяснила она.

Я вовсе не хотела подчеркивать, что он такой уж большой, но с мамой не очень-то поспоришь.

Я никогда не видела у Рони на лице такого выражения, с каким он смотрел на этот торт, когда я внесла его в комнату. Я водрузила это кулинарное творение перед ним.

Рони не сводил глаз с пляшущих язычков пламени на горящих в честь него свечах. Это было не удивление, не благодарность, а какое-то медленное озарение. Вот для чего существуют семьи – целая группа людей дает тебе понять, что они рады тому, что ты появился на свет.

– Загадай желание и задуй свечи, – сказала мама.

– Загадай огнетушитель, – посоветовал Хоп. – Если ты наклонишься еще немного, у тебя загорятся брови.

– Пожелай себе не лезть под мои колеса, – мрачно пошутил Эван.

– Нет, пожелай ранней весны, – потребовал дедушка. – Это наша последняя надежда.

– Побольше дождя летом, – добавил папа.

– Пожелай, чтобы у меня перестал болеть локоть от игры в теннис, – улыбнулась бабушка Дотти.

– Я точно знаю, что пожелала бы я, – бабушка Элизабет бросила уничтожающий взгляд на прабабушку.

– Я тоже, – величаво кивнула в ответ прабабушка, ехидно посмеиваясь.

– Она была не такая, как все, – неожиданно сказал Рони.

Недоуменная тишина.

– Кто? – спросила я хрипло.

Он окинул взглядом стол и остановил его на маме и папе.

– Моя… моя мама. Я хочу сказать, что она никому не принесла зла. Никому. Она бы стала настоящей, если бы у нее был шанс. Ведь правда?

Еще более долгое молчание. Деликатное, хрупкое, как тонкие стаканы в наших руках. Бабушка Мэлони вздохрула мягко и печально. Мама часто заморгала. У папы и дедушки был забавный вид, как у мужчин, когда они стараются скрыть свои чувства. Хоп и Эван выглядели так неловко, как будто их попросили прочесть стихи о любви в присутствии девушек.

– Конечно, – быстро сказала я. – Она вышла бы замуж и вообще. Она была леди.

Мама прокашлялась:

– Роан, она была славная и очень любила тебя. Она сделала все, что могла. Конечно, она была леди. И я знаю, что она бы гордилась тобой.

Некоторое время он грустно молчал, на его лице была неуверенность. Все-таки ему было только пятнадцать. Затем кивнул, будто что-то решив для себя, и задул свечи.

– Задумал желание? – нетерпеливо спросила я.

– Забыл.

– Быстро задумай. Пока от свечей идет дым.

– Я… э… я хочу…

– Про себя! Если скажешь вслух – не сбудется!

Хоп проворчал:

– Клер знает все правила. Она ведь у нас эльф.

– Неправда!

– Фея, – насмешливо подхватил Эван, – гном, тролль…

Рони подул на дымящиеся свечи.

– Загадал?

– Скажешь мне, когда исполнится.

– Скажу, – сказал он спокойно.

Грусть улетучилась. Вместе с дымом свечей. Какое облегчение! Я выскочила в буфетную и вернулась с руками, полными подарков. Он смотрел на них, не веря собственным глазам. Я потянула его за руку, чтобы он встал и развернул подарки.

Мама руководила их выбором очень практично: отличный кожаный пояс, новые носки, запонки – все в таком духе. Но я уговорила ее разрешить мне подарить ему нечто иное.

Рони развернул мой подарок и стал его рассматривать с довольной улыбкой. Это был большой красный армейский нож. Рони по очереди открывал каждую секцию, пока нож не ощетинился острыми лезвиями, открывалкой для бутылок, штопором и ножницами.

Для меня это был не просто складной нож, это был символ. Прошло долгих пять лет с тех пор, как Роди грозился перерезать Карлтону горло. Нет, я ни о чем таком не думала, но, если ему потребуется нож, пусть это будет хороший нож.

– Посмотри, – сказала я, вытащив из ножа металлическую зубочистку. Я бросила свирепый взгляд на Хопа и Эвана. – Это королевский меч эльфов. – Я похлопала Рони сначала по одному, потом по другому плечу. – Теперь ты посвящен в рыцари. Ты сэр Роан. Ты можешь убить дракона для короля Артура и пройти по радуге в Изумрудный город.

– О! Сэр Роан, – воскликнула, захлопав в ладоши, бабушка Элизабет. – Смелый рыцарь. Победитель дракона.

– Ты перепутала эльфов сразу и с “Камелотом” и с “Волшебником из страны Оз”, – рассмеялась мама.

– Да ладно, я знаю.

– Приводи дракона, Клер, – сказал Рони. – Я ему почищу зубы.

Теперь засмеялись все.

Мой десятый день рождения был отмечен невероятным событием. В это утро Рони оставил у дверей моей комнаты десять красных гвоздик, и мне казалось, что я умру от счастья.

Не знаю даже, кем я была для него. Может быть, он увидел во мне невинность, преданность, доверчивость – все сразу. Или я была для него маленькой девочкой, которую он мог дразнить и защищать, с которой мог разговаривать так, как не мог до этого разговаривать ни с кем в жизни. Я любила его по-детски требовательно и наивно – в эту любовь не вмешивались жестокие реалии жизни и бушующие гормоны. Я никогда не узнаю, во что бы это вылилось чуть позже, скажем, лет через шесть. Ведь именно такой рубеж я обозначила в наших отношениях. Ничего не состоялось. Ничего.

Глава 15

Наша сказка кончилась в субботу в начале июня. Был душный день, над горой Даншинног собирались грозовые тучи, воздух был горячим, как суп. Помню запах вспаханной земли, зелени, цветов и ветра. Помню вкус первого холодного сладкого арбуза, который мы ели, тихое жужжание пчел, легкий трепет крыльев колибри на открытой веранде.

Я помню этот день во всех его ужасных подробностях, помню, как он начался и чем закончился.

Мама и бабушка Дотти повезли бабушку Элизабет за покупками в Атланту. Папа и дедушка уехали на обед Общества птицеводов в Гейнсвилле. Хоп и Эван – на рыбную ловлю с дядей Уинстоном и его детьми. Джош и Брэди были еще в колледже.

Рони остался дома повозиться с мотором от старого “Фольксвагена”, который дедушка получил в обмен на какое-то фермерское оборудование. Дедушка пообещал половину прибыли от продажи машины, если удастся ее наладить. Рони так носился с этой безобразной желтой развалиной, как будто она была из золота.

Мне же было предписано сопровождать в парикмахерскую прабабушку Алису. Ей исполнилось девяносто три года, и она больше никуда не ездила на машине одна. Ей требовалась помощь, чтобы выйти из ее голубого “Шевроле”, да и не только в этом дело. Если честно, то ее надо было криком предупреждать, когда приближался любой объект, который не мог убежать, например, дерево.

Ездить с ней было примерно то же самое, что пересекать бурное море в тазу. Мои братья терпели это до тех пор, пока не получили водительские права, я тоже ждала этого с нетерпением.

Дорога вилась через холмы, покрытые лиственным лесом. Папа и дедушка настаивали, чтобы прабабушка ездила в город именно по этой дороге, на ней практически не было движения.

Итак, мы катили по середине дороги, как сани для бобслея по медному желобу. На коленях бабушкиного голубого платья аккуратно лежали белые перчатки, машину наполнял резкий запах ее духов.

На мне было все самое простое: розовая футболка, джинсы и теннисные туфли. В руках книга, которую я намеревалась читать, пока прабабушке будут делать перманент.

Из-за поворота показался огромный фермерский грузовик, битком набитый кудахчущими курами. Водитель не сумел достаточно быстро сообразить, что надо прижать многотонную машину к краю дороги.

– Осторожно! – закричала я.

– Да, дорогая, – сказала бабушка, и машина свернула в сторону. Я, замерев от страха, сползла с сиденья. Но огромная машина пронеслась мимо нас. Наша правая фара шаркнула по придорожному ограждению, и мы остановились. Из-под капота выползла струйка белого дыма.

Грузовик и его водитель уже исчезли за поворотом и не вернулись. Водитель или не понял, что случилось, или отчаянно торопился побыстрее отделаться от своих кур, пока они не попадали в обморок. А то еще примут за дохлых. Сплошной убыток.

Следующие пять минут бабушка разглагольствовала о том, что мы чуть не столкнулись по вине этого идиота. Затем она вынула из сумочки таблетку нитроглицерина, сунула ее под язык и откинула голову на подголовник. Ее узловатые, переплетенные голубыми венами руки дрожали. Меня затрясло.

– Ты как?

– Нужно дать сердцу успокоиться, – слабо откликнулась она.

– Я сбегаю за помощью.

Я пулей вылетела из машины, радуясь, что у меня целы ноги, и оглянулась, куда бежать. Домой? Да, конечно. Нет – слишком далеко. Близко была проклятая Пустошь.

Пустошь! Большой Роан!

Но терять времени я не могла. Я побежала туда.

Когда у моих ног уже лежала дорога к дому Салливанов, я остановилась на секунду у криво висящего почтового ящика. Вот бы с небес спустился ангел и проделал оставшийся путь со мной. Пастор в методистской церкви уверял нас, что ангелы-хранители так и делают.

Я никогда раньше не была во дворе Большого Роана, никогда не была внутри его жуткого прицепа. Его ржавый грузовик приткнулся, как драная кошка, рядом с деревянными ступеньками. Я посмотрела на все это и подумала: “Ангелы меня не оставят”. Я пошла вперед.

Я осторожно ступала между гнилых пакетов, старых шин, машинных втулок, консервных банок, облепленных какими-то личинками. Меня тошнило от запахов. Я уже успела забыть их, пропитавших одежду Рони. А ведь казалось, что так будет всегда. Эта мысль прибавила мне смелости.

Я вскарабкалась по ступенькам, отодвинула полог и постучала в дверь. Через минуту постучала громче. Я услышала звук шаркающих шагов, и наконец Большой Роан распахнул дверь и сверху вниз оглядел меня. Его темные волосы казались скользкими, на футболке – мокрые пятна, металлическая нога, слава богу, была пристегнута и не видна под штаниной.

– Чего надо? – проворчал он, качаясь из стороны в сторону. На меня пахнуло перегаром. “Ну где же этот проклятый ангел?”

– Можно мне позвонить от вас, сэр?

– Какого черта?

– Прабабушка попала на дороге в аварию. Я должна позвонить.

Рони, Рони приедет за нами.

– Хм. – Он почесал голову. Губы его сложились в нечто похожее на улыбку. Глаза налиты кровью, на щеках – красные пятна лопнувших сосудов.

Он чуть отодвинулся в сторону, и я протиснулась мимо него. Пробраться между поломанной мебелью могла разве что собака. В тухлом воздухе бесполезно жужжал настольный вентилятор. По маленькому черно-белому телевизору с наклонившейся антенной показывали баскетбольный матч. Повсюду валялись жестянки из-под пива и винные бутылки.

– Ты меня боишься? – спросил Большой Роан.

– Нет, сэр. – Я ткнулась рукой в спинку кушетки, в воздух поднялось облако пыли.

Большой Роан тяжело плюхнулся в просевший зеленый шезлонг. Он не произнес больше ни слова, просто наблюдал за мной, расставив ноги, как будто специально для того, чтобы загородить мне дорогу.

На куче журналов совсем рядом с Большим Ровном стоял грязный черный телефон. Из-под аппарата была видна половина фотографии голой женщины на обложке журнала.

Я, как коза, перепрыгнула через искусственную ногу Большого Роана.

Пока я набирала номер, Роан не сводил с меня мутного взгляда. Бог знает, какие мысли бродили в его одуревшей от пьянства голове. Я сжимала в руке трубку. Гудки, гудки. Рони был где-то во дворе. Ну все. Он не услышит. Больше дома никого нет. Не надо было мне бежать сюда, на Пустошь, к Большому Роану с его злобным испитым лицом, пугающими глазами, отвратным видом.

– Алло, – ответил Рони.

Нет, ангелы все-таки существуют.

– Приезжай за нами! У нас авария! На Пустоши. Прабабушка сидит в своей машине. Слышишь – я на Пустоши! Приезжай за нами!

– Клер, быстро выходи обратно на дорогу, – тут же сказал он. Голос его был хриплым, настойчивым, он, видимо, старался не показать, как он взволнован.

Я испугалась по-настоящему.

– Уходи сейчас же, – сказал он. – Я возьму машину дедушки Мэлони и буду через пять минут.

– Хорошо. Поторопись.

Я осторожно положила трубку на место.

– Спасибо, мистер Салливан. – Мой голос дрогнул. – Я подожду на дороге. Спасибо.

Я повернулась. Большой Роан по-прежнему не спускал с меня глаз. Неожиданно он положил свою металлическую ногу на кушетку, перегородив мне путь к выходу. Как будто шлагбаумом, перекрывая переезд через железную дорогу, когда по ней идет поезд. Похоже, мои ангелы все же покинули меня. Или нет?

– Это был мой парень? – спросил он хрипло. – Ты вопила, чтобы он приехал за тобой.

– Я… мне нужно идти, мистер Салливан.

– Нет, черт побери, ты останешься здесь. Я хочу поговорить с тобой.

Я не могла оторвать взгляд от его ноги, казалось, что под брючиной одна голая кость, как у скелета.

– Мистер Салливан. Я хочу уйти. Сейчас приедет Рони, я должна встретить его у машины. – Похоже, я зря лишний раз упомянула имя его сына.

Он проворчал:

– Дерьмо, – и не шевельнулся. Я тоже не двигалась. Мы, не отрываясь, смотрели друг на друга. Казалось, прошла вечность.

Он неумолимо сверлил меня жестким взглядом, как будто хотел проделать дырку у меня в голове и посмотреть, что там. Я изо всех сил делала вид, что мне все равно. По телевизору все еще шел баскетбол. Я слышала гомон зрителей и стук мяча. Слышала, как у меня в ушах стучит кровь и часы на телевизоре отсчитывают минуты.

Наконец он наклонился вперед и прошептал:

– Ты настроила против меня моего парня.

У меня застыла кровь в жилах.

– Нет, сэр, – прошептала я. – Нет, это неправда.

– Что в тебе такого особенного? – Он протянул руку и схватил меня за рукав футболки. Я съежилась. Его пальцы подтащили меня ближе. – Слишком хороша, чтобы со мной разговаривать?

– Я же разговариваю. Слышите? Разговариваю. Но мне нужно идти, сэр.

– Чем ты его взяла, пушинка? Он продолжал понемногу тащить меня к себе, растягивая рукав футболки.

– Ты маленькая рыжая любительница лезть в чужие дела. Небось, считаешь себя хорошенькой куколкой.

Вежливость не помогала. Я попробовала быть твердой.

– Отпустите мою майку. Уберите с дороги ногу. Немедленно. Или я… Я все расскажу папе, он вышибет из вас дух.

Любой, у кого мозгов чуть больше, чем у пня, знает, что не следует связываться с детьми Холта Мэлони.

Глаза Большого Роана сверкнули. Они были у него не серые, как у Рони, а какого-то размытого непонятного цвета и прятались под опухшими веками, как глаза аллигатора в глинистой воде.

Он сильно дернул меня за рукав.

– Ах ты, папина дочка! Ты, маленькая вертящая задом сучка с мокрым хвостом! – Его пальцы хищно потянулись к моим волосам.

Я со всей силы двинула его кулаком в лицо.

Большой Роан на мгновение застыл в изумлении, потом схватил меня обеими руками и прижал к себе. Я визжала, брыкалась, махала во все стороны кулаками. Мне удалось снова ударить его в лицо. Но тут уж он отвесил мне такую затрещину, что в голове у меня зазвенело, из глаз посыпались искры. Я не понимала, где я.

Он схватил меня за руку, опрокинул лицом вниз и навалился всей своей тяжестью. Я отчаянно завизжала. Он заломил мне руку, и что-то в моем плече треснуло. На меня темной волной хлынула дикая боль. Он сорвал с меня брюки и сунул руку мне между ног.

Я понимала лишь одно – меня сжимает в челюстях кошмар, и чудовища, живущие под детскими кроватками, существуют, и ничто в моей жизни уже не будет так, как раньше.

Затем я услышала какие-то крики и голос Рони, похожий на яростное рычание собаки. Не знаю, что случилось в действительности.

Драка, хаос. Я была снова свободна. Большой Роан выкрикивал, брызгая слюной, проклятия.

Я слышала вопль Большого Роана.

– Ты, дерьмо собачье, руку на меня поднял! Да я тебя!

Выстрел.

У меня медленно прояснилось в голове. Со стоном я перекатилась на спину.

– Господи, помилуй, господи, помилуй, господи, помилуй!

Я никогда раньше не видела человека, которому вышибли мозги.

Рони подполз ко мне на четвереньках. Тело мое разрывалось от боли, и благодарение богу, я наконец потеряла сознание.

Когда я пришла в себя, мы были на улице. Надо мной, стоя на коленях, склонился Рони. Он держал мою руку и плакал.

– Клер, Клер!

Все случившееся в этот день потом я помню как в тумане – результат шока. Ну, как смотришь фильм ужасов, закрыв один глаз и лицо руками, а потом путаешь одно с другим. Я никогда раньше не видела маму и бабушку Дотти в истерике. Я никогда раньше не видела, чтобы папа плакал – от ярости. Хоп и Эван никогда так – до слез – не были добры ко мне.

Рони и меня отвезли к доктору – дяде Мэллори.

Наши разбитые губы, черный синяк у меня под глазом, мое вывихнутое плечо. Со мной что-то делали – я, оцепенев, мало что понимала и даже не кричала, когда вправляли плечо. Мама и бабушка раздели меня до трусов, а дядя Мэллори захотел зачем-то посмотреть у меня между ног. Тут со мною что-то произошло, и я впала в неистовство.

Я буквально билась в конвульсиях, но мне все-таки пришлось лечь на стол, где меня покрыли бумажной простыней. Плачущая мама держала меня за здоровую руку, а он смотрел там, куда никто, кроме меня, не имел права заглядывать.

Когда меня снова одели, вкололи в меня что-то, от чего я совершенно обмякла, наложили на руку шину и заклеили разбитые губы желтым пластырем, папа отнес меня на руках в приемную.

Там был Рони. В глазах его, устремленных на меня, была боль и тревога – нижняя губа и подбородок тоже желтые от пластыря. Все, что я могла сделать, это отчаянно попытаться дотянуться до него здоровой рукой. Мне это было необходимо, и я чувствовала, что ему – тоже. Но, когда он протянул в ответ свою, папа отступил назад, не дав нам коснуться друг друга.

– С ней все в порядке? – хрипло спросил Рони.

– Да, – коротко ответил папа.

Рони не заслуживал этого. “Папа сердится, – мелькнуло в моем затуманенном мозгу, – и он не прав”.

Меня отвезли домой и уложили в постель в родительской спальне. Прабабушка тоже лежала. С ней сидела бабушка Элизабет. Они пили персиковый бренди, и бабушка держала руку прабабушки в своей.

В дом приехал мистер Тобблер.

– Проклятый Салливан, – сказал он моим родителям и заплакал.

Ренфрю не плакала. Она ушла на кухню, чтобы готовить еду на всю ораву.

Узнав о случившемся, начали съезжаться все родственники. Появился кузен Вине, пришли его помощники, еще какие-то люди в форме, которых я не знала. Они увели Рони в гостиную и закрыли за собой дверь.

Я попыталась спросить о нем, но язык меня не слушался. Я провалилась в полуобморочный сон. Я была здесь и как бы не была. Я слышала, как рыдала мама:

“Моя маленькая девочка, моя бедная маленькая девочка. Все были правы, Холт. Смотри, что из этого получилось”.

– Она боролась, – ответил папа. – По крайней мере, ее не… Большой Роан не… – голос у папы сорвался.

– Он бы сделал это! – с ужасом сказала мама. – О боже мой!

– Рони спас меня, он не сделал ничего плохого, – время от времени бормотала я в своем полусне. Пока папа не понял наконец, что меня тревожит, и не прошептал успокаивающе:

– Не волнуйся, сладкая горошинка. Рони не отправят в тюрьму. Он все сделал правильно.

Отлично. Тогда мы просто забудем Большого Роана, все будет хорошо. Обязательно. Я уснула.

– Где Рони? – спросила я, как только проснулась.

Было темно.

– В своей комнате, – ответила мама, гладя меня по голове. Она, наверное, только что перестала плакать и, казалось, вот-вот заплачет снова. – С ним Хоп и Эван.

– Я хочу увидеть его. Мне надо.

– Не сейчас, горошинка.

– Почему?

– С тобой хочет поговорить Винс, – сказал папа. – Если ты в состоянии разговаривать. Если нет – не надо.

– Пожалуйста. Почему ты сердишься на Рони?

– Я… я вообще зол, дорогая. Потому что меня не было рядом с моей маленькой девочкой в нужный момент.

– Но Рони же спас меня! Он был рядом. Я сама виновата.

– О господи! Ты ни в чем не виновата и не беспокойся, пожалуйста, сейчас о Рони.

– А когда можно беспокоиться?

– Никогда, если это будет зависеть от меня, – сказала мама. Мне показалось, что это прозвучало как обещание великого благополучия в будущем. Мама помогла мне надеть ночную рубашку и банный халат. Она дала мне таблетку, хотя мне было совсем не больно. Вообще-то я чувствовала себя счастливой.

Папа отнес меня вниз на руках. Все мои дяди и тети и кое-кто из взрослых кузенов были там. Я помню их разные лица: заплаканные, злые, выражающие сочувствие.

– Привет, со мной все в порядке, – заявила я решительно, пока меня несли через холл. – С Рони тоже все хорошо. Все прекрасно.

– Посмотрите на ее глаз, – простонала тетя Люсиль. – На ее рот. О боже!

– Вот результат общения с низами! – убежденно произнесла тетя Арнетта. – Я всегда говорила, что добром это не кончится. Но разве меня в этом доме кто-нибудь слушает? – Можно было подумать, что втайне она довольна случившимся. Хотя, конечно, нет, нет – она не хотела ничего подобного.

– Никто с тобой сейчас не спорит, – проворчал дядя Элдон.

Я бы, безусловно, поспорила, но мы уже были в гостиной, и я просто не успела.

Я поняла, что дела плохи, когда увидела дядю Ральфа. Если уж дядя Ральф приехал из Атланты, то значит, нам нужен адвокат. Дядя Вине, который шериф, тоже был здесь. Он сел напротив меня и, улыбаясь, попросил меня очень точно рассказать, что же произошло на Пустоши.

– Очень точно, – повторил он еще раз. Я уже рассказывала ему. Ну что ж, расскажу снова. Он делал пометки в блокноте.

– Рони плакал, – выпалила я. – Он плакал, потому что ему пришлось застрелить своего отца. Я знаю, что он не хотел.

– Подумай как следует, – сказал дядя Винс. – Что кричал Большой Роан, прежде чем ты услышала выстрел?

Я уже говорила:

– Чертово дерьмо, если ты поднимешь на меня руку… – повторила я дважды.

Но тут до меня наконец дошло, что он хотел от меня услышать. Конечно, я должна была сделать это для Рони. Я уставилась перед собой и сделала вид, что задумалась. Затем, глубоко и драматично вздохнув, я посмотрела шерифу прямо в глаза.

– Мистер Салливан кричал: “Если ты дотронешься до меня, я тебя убью”.

Два слова. Все, что от меня требовалось. Вине с облегчением вздохнул.

– Ты уверена, что он произнес последние слова?

Я решительно кивнула.

– Точно, точно – просто из головы выскочило. Я ведь испугалась.

– Ну вот, – заявил дядя Ральф. – Это все решает. Необходимая самозащита. Дополнительное подтверждение. Дело закрывается.

– А Рони не отправят в тюрьму? Он не виноват!

– Да, да, – сказал Вине. – Все в порядке, Клер. Мы просто уточняли детали. Ему ничего не грозит.

– Вы обещаете? – Я посмотрела на маму, папу, на дядю Ральфа. – Обещаете? – Какое-то смутное недовольство не оставляло меня. Какая-то недосказанность висела в воздухе.

– Я обещаю, умница, – сказал дядя Ральф.

– Все обещают? – настаивала я.

– Его не отправят в тюрьму, – сказал папа, глядя в сторону.

– Мама?

– Обещаю, – ответила она, прикрыв лицо рукой.

– 0кей. Тогда я сейчас пойду к нему.

– Нет, – сказала мама. – Ему нужен отдых. Что-то все равно было не так. Я не могла понять что.

Я лежала в темноте рядом с мамой на ее и папиной большой кровати, уставившись, как сова, на деревянные балки на потолке. Мне казалось, что я в каком-то странном сне, когда можно только думать, но не двигаться и не говорить. Маленькая, но важная ложь застыла у меня в груди, и я думаю, что мама и папа догадывались о ней.

Ночью из колледжа приехали Джош и Брэди. Я слышала, как часы пробили двенадцать, слышала приглушенные голоса внизу. Мои братья, папа и бабушка Дотти отправлялись На ферму дяди Берта. Там должно было быть принято окончательно решение всей семьи по поводу всего, что произошло с нами.

“Рони теперь здесь уже навсегда, – думала я, засыпая. – Потому что Большого Роана больше нет. Рони поступил правильно. Мы поступили справедливо”.

Я не подозревала тогда, что справедливостью тут и не пахнет.

Глава 16

Этой ночью сгорело все на Пустоши. Все – разбрызганные кровь и мозги Большого Роана, его прицеп, помойка, грузовик. Конечно, это не был несчастный случай.

Это сделал папа с моими братьями и родственниками, но об этом не следовало говорить.

На следующее утро папа привел бульдозер и стер с лица земли все следы существования Большого Роана, разровнял плато и посадил на нем вьющийся ядовитый плющ, что само по себе самое большое оскорбление, которое фермер может нанести земле. Он вычеркнул Салливана и его жизнь на Пустоши из памяти жителей Дандерри.

А чтобы придать этому полную завершенность, он намеревался вычеркнуть из нашей жизни и Рони.

Но я пока об этом не знала.

– Где Рони? – спросила я на следующее утро, когда папа опять снес меня вниз на руках. За столом сидела только мама. Дом был тих, по-утреннему спокоен.

– Они с дедушкой пошли на Даншинног, – сказал папа, и я заметила, как они с мамой переглянулись.

– Зачем?

Мама встала за моей спиной, положив свои ладони домиком мне на затылок и поглаживая волосы.

Папа мрачно произнес:

– Поговорить.

Я удивилась. Странно. В мозгу у меня, казалось, что-то разомкнулось. Я могла думать, но как-то разрозненно. Мои мысли никак не желали становиться единым целым.

– Ради бога, Холт, – сказала вдруг мама со слезами в голосе. – Я дала ей лекарство, когда она проснулась. Она плохо соображает. Не надо сейчас об этом.

– Она все понимает. И имеет право знать. Клер, мы стараемся решить, что лучше всего сделать для Рони.

– Я иду на Даншинног, – отрешенно прошептала я. – Я знаю, что нужна ему. Это я виновата, что ему пришлось застрелить Большого Роана.

Мама снова заплакала. Как в тумане я слушала ее нелепые слова. Я не должна идти на Даншинног. Я не должна идти помогать Рони. Я должна лечь в постель. Как ни странно, я не возражала – я просто вообще не могла думать.

Моя семья не разрешила даже похоронить Большого Роана в округе, в земле Дандерри, как будто бы его прах мог отравить нашу землю. То, что от него осталось, перенесли на какое-то отдаленное кладбище. Дедушка и бабушка взяли Рони с собой на эти странные похороны, а вовсе не на Даншинног. Их было всего трое, да еще тетя Доки, которая вызвалась произнести над могилой молитву, потому что ни один священник не брался за это.

Позже на ферме появилась Дейзи. Я слышала, как она орала во дворе, что Рони убил Большого Роана из ревности к Сэлли, что Большой Роан никогда бы не тронул маленькую девочку, что мы сделали Рони надутым гордецом и настроили его против собственного отца.

– Из-за вас парень стал убийцей, – вопила она дурным голосом. Я помню, что никак не могла понять этой фразы. Рони не мог быть убийцей – это же ясно как божий день.

Потом исчезла Сэлли. Ее отъезд раздул слухи еще больше. Она забрала свои вещи и маленького Мэттью и уехала ночью, тайно, не сказав сестрам ни слова. Никто не знал, где она.

Большой Роан мертв. Маленький мальчик дяди Пита потерян для нас, видимо, навсегда. Заговорили об обвинениях Дейзи против нас. Сплетням не было конца и края. В мыслях обывателей я была обесчещена, скорее всего, изнасилована и на всю жизнь изуродована. Таковы были любимые подробности бесконечных бесед в уютных домиках Дандерри.

Но я всего этого не слышала, во всяком случае тогда. Я пребывала в болезненном, нереальном мире своих предчувствий в спальне папы и мамы – убежище, в котором они держали меня во имя моего же блага.

Когда все вернулись после похорон, я, услышав громкие голоса внизу, выползла из кровати. Бабушка Элизабет несла вахту, сидя рядом со мной на стуле, но она спала.

Ноги мои дрожали от слабости. Я спустилась по черной лестнице, держась за перила здоровой рукой, другая была на перевязи. Немного кружилась голова.

Голос мамы: “Это не наказание. Это не тюрьма. Это просто приют при церкви методистов. Они хорошие люди. Это временно, пока страсти улягутся”.

Я так и села на ступеньки, затаив дыхание. Голова резко заболела, боль мешала соображать. Плечо ныло даже от легкого шевеления пальцами. Приют?

– Я вам не подхожу, – у Рони был надломленный, агрессивный голос. – Вы это хотите сказать. И теперь уже не подойду никогда. Все называют меня убийцей. И вы тоже так думаете каждый раз, когда смотрите на меня. А еще вы вспоминаете моего старика и весь этот ужас. Я был вынужден поступить, как поступил. Вы не должны ставить мне это в вину. Вы просто хотите избавиться от меня и все забыть.

– Рони, за пределами этого дома тебя ждет всеобщая недоброжелательность и подозрительность, – голос мамы. – Пожалуйста, постарайся это понять.

– Я вам доверял, – твердил Рони. – Я работал изо всех сил. Я делал все, как вы хотели. Вы не можете отослать меня.

Отослать?!

Я что-то закричала. Я ворвалась на кухню, рыдая. Нет! Нет! Нас нельзя разлучать!

Мама, папа, Джош, Брэди, дедушка и бабушка столпились вокруг сжимавшего кулаки Рони.

Он посмотрел на меня. О! Он выглядел ужасно. На его окаменевшем лице была такая боль, такое одиночество!

Я увернулась от Джоша, который попытался меня удержать, подбежала к Рони и обняла его здоровой рукой. Мне хотелось стать “каменной стеной”, как прабабушка Мэлони, чтобы защитить его. Мне хотелось увидеть его сердце, чтобы убедиться, что оно еще бьется. Мне хотелось… Он опустился на колени и прижался ко мне.

Все плакали.

– Ты можешь писать ему, Клер, если захочешь, – сказала мама. – Я тебе обещаю.

О, это ужасное слово! Я уже слышала его совсем недавно.

– Не отсылайте его! Он наш! Он член семьи! Это нечестно!

– Это временно, – сказал папа, наклонившись к нам.

– Я буду заботиться о Клер, – молил Рони. – Пожалуйста, я ведь раньше старался. Я не позволю, чтобы с ней что-то случилось. Пожалуйста.

– Перестань, – хрипло сказал папа. – Всему есть свое время. Когда-то нужно и отступать. Ты мужчина, Рони. Посмотри на нее. Она больна, ей плохо. Ты знаешь, мы не виним тебя за то, что случилось. Церковный приют – это всего несколько месяцев. Я даю тебе слово. Ты вернешься к нам.

– Я умру, если вы заставите его уехать, – рыдала я. – Я не хочу писать ему! Я хочу, чтобы он был здесь!

– Все будет хорошо, поверь мне, – папа крепко взял меня за здоровую руку. Он был уверен в своей правоте. – Пошли.

Я шла за отцом и, повернув голдву, смотрела на Рони.

– Я не дам тебя увезти. Увидишь. Они просто растерялись. Скажи им. Скажи им, что ты меня любишь, что мы поженимся, когда вырастем.

Мне до сих пор жаль ту бедную, маленькую, глупую Клер. Мое заявление было последней каплей в чаше терпения семьи. Рони догнал нас, наклонился близко ко мне и прошептал:

– Я никогда тебя не забуду. Я никогда не забуду все.

В эту секунду я поняла, что он уходит, и не в моих силах остановить его.

Мои распухшие губы прижались к его разбитому рту. Это был не поцелуй – это было прощание, но Рони был уже как камень. Вот что мы с ним сделали: навсегда заперли его в самом себе.

Папа с кем-то из моих дядей увезли его на следующее утро.

Никто не хотел, чтобы я знала, когда. Но дедушка такого не допустил. Он вошел в спальню мамы и папы и вынул меня из постели. Он сел в кресло рядом с окном, посадил меня на колени, и я смотрела, как Рони шел к машине.

Он поднимет голову и увидит меня. Он почувствует.

Он не сделал этого. Его уже не было здесь, с нами. И неважно, что он еще шел по двору. Его все равно уже не было.

Теперь его комната стояла пустая. Я не слышала его голоса, не видела его улыбки. Приют, в который его увезли, был где-то в Теннесси. Не так уж и далеко, просто в другом штате. Но я никогда раньше не чувствовала такой боли, такой опустошенности. Генерал Паттон и я спали на кровати Рони, может быть, надеясь увидеть его хотя бы во сне.

Мама дала мне его адрес. Я не разговаривала с ней. Я не разговаривала ни с кем. Вайолет и Ребекка пришли навестить меня, но мне нечего было им сказать. Я изменилась. Эти дурочки думали, что я сломлена и жалка, я же была закована в ярость, как в броню. По-моему, они обрадовались, когда мама сказала им, что они могут побыть со мной очень недолго.

Я могла только строить планы на будущее. Рони вернется домой в крайнем случае через несколько месяцев. Я буду писать ему, как только позволит больная рука. Я сидела у окна и сочиняла строчки письма: “Мы будем купаться. Будем пускать на Даншинног фейерверки. Все уже забыли о случившемся. Об этом уже не судачат. Когда ты вернешься, мы тоже не будем об этом говорить”.

Неделю спустя я начала писать ему. Прошла еще неделя, но ответа все не было. Я чувствовала, что в этом молчании кроется что-то ужасное.

– Я позвоню ему, – наконец заявила я. – Просто позвоню по телефону. Хорошо? Когда это можно сделать? Сейчас?

Меня отговаривали, придумывали всяческие увертки, но в конце концов пришлось сказать правду. Он убежал из приюта на следующий день после того, как его туда привезли.

И никто не мог найти его.

Даже тогда я не поверила, что он ушел навсегда. Я продолжала ему писать. Я не знаю, что делали дома с моими письмами, возможно, их просто выбрасывали. Я ждала все лето.

В семье царили стыд и отчаяние, они окутывали нас, как горячий смрадный ветер. Я прислушивалась к бесконечным разговорам за столом. Меня согревало это искреннее раскаяние родителей. Я верила, что Рони каким-то образом чувствует его. Что они сказали бы ему об этом, если бы он вернулся домой.

Они наняли частного сыщика по рекомендации дяди Ральфа. Шериф Винс разослал уведомления полиции в других штатах. Тетя Бесс связалась с работниками социальной сферы по всему югу. Они также искали Сэлли Макклендон и маленького мальчика дяди Пита.

Но все было тщетно. Рони и Сэлли, видимо, решили для себя, что лучше скрываться от добрых намерений людей, которым они не доверяли.

Дедушка вдруг как-то сразу постарел к осени. Но все же он взял меня с собой на Даншинног. До этого я месяцами почти не выходила из дома.

Я рыдала, сидя на уступе горы, дедушка гладил мои волосы дрожащими, искривленными пальцами.

– Посмотри, что я принес, – сказал он грустно, достав из кармана брюк горсть корней и листьев. – Мы кое-что здесь сделаем, Клер Карлин. Это мы еще можем.

Я узнала эти маленькие саженцы. Они вырастали рядом со взрослыми растениями в конце лета возле белого заборчика, ограждающего цветочные клумбы бабушки Дотти, а к весне устремляли в небо высокие, с большими мягкими листьями стрелы, которые потом покрывались колокольчиками цвета розовой лаванды.

Лисьи перчатки. Наши цветы. Мои и Рони. Дедушка считал, что Рони вернется когда-нибудь, если они опять будут цвести здесь.

Я помогла дедушке посадить рассаду в мягкую луговую землю, потому что знала, что эти цветы сильные, им покровительствуют ирландские феи. Поэтому, даже если оставить их на вершине горы без ухода, они вырастут.

Но однажды, вскоре после этого, утром, перед холодным морозным рассветом, я очнулась от кошмарного сна. Я почувствовала, что Рони где-то мерзнет, что он может умереть, а я об этом даже не узнаю.

Я спустилась вниз, взяла в маминой рабочей комнате ножницы, вернулась в ванную и остригла волосы под корень. Потом выщипала пинцетом брови и даже подрезала ресницы. Это был мой траур.

Мама пришла звать меня к завтраку, взглянула на мой ежик, на оголившиеся глаза, села на пол и закрыла лицо руками. Через некоторое время к нам поднялся папа и нашел нас – ее, по-прежнему сидящую на полу, и меня – с глазами, полными муки. Он устало опустился рядом.

– Мы справимся. Мы будем продолжать поиски. Мы их найдем.

С тех пор прошло много лет.

Февраль 1983

Дорогая Клер! Я пишу тебе письма, которые никогда не отправлю. Возможно, они вообще не нужны. Ты была такая маленькая и пребывала в таком отчаянии, когда я покинул ваш дом навсегда и не по своей воле. Но все проходит. Сейчас я должен кое о чем позаботиться во имя тебя, для себя и в силу других причин. Делай, что должен, и будь что будет. Ты дала мне веру. Я должен доказать, что лучше своего старика.

Я кое-что знаю о твоей жизни. Читаю все, что ты пишешь. Ты действительно умеешь обращаться со словами, тебя не зря награждают за это. Я это всегда знал, если ты помнишь. Если бы ты могла меня увидеть, ты бы подумала, что я пока еще выгляжу грубовато, просто вырос и возмужал. Как рассказать тебе обо всем? Не знаю. Как странно все повернулось. Что стало бы с тобой и твоими родителями, если бы они узнали всю правду.

Однажды я понял, что должен увидеть тебя. Помчался в Джорджию как сумасшедший, бросив все дела. Чуть не замерз насмерть, карауля тебя возле школы. Мне самому колледж не интересен. Черт побери, я и без него сумею заработать деньги. Но я много читаю, не сомневайся. Читаю, думаю, учусь, делаю деньги. Слушаю умных людей. Это твоя наука. Ты меня всегда понимала.

Я ждал тебя возле общежития. Просто чтобы увидеть. Ты прошла через двор. У тебя чудная походка. А волосы, мой бог! Я думал, что никогда уже не увижу этот неповторимый оттенок. Тебе очень идет новая прическа. Ты, видимо, куда-то торопилась. Ты так чудесно выглядела. Так расцвела. Тебе сейчас девятнадцать. Я даже в мечтах не мог себе представить, что ты так хороша.

Помнишь, как ты меня смешно назвала в том твоем первом рассказе. Дек Де Блэйн. Ты сказала тогда, что это романтично.

Я увидел тебя мимолетно, и мне захотелось схватить тебя, обнять, нет, я хочу сказать, удержать. Черт, в любом случае, ты это не прочтешь. Мне хотелось поцеловать тебя. Хотелось сделать для тебя все. Не могу даже высказать это, мы ведь уже не дети. Все уже по-другому.

Я хотел любить тебя. Забрать тебя с собой, любить, целовать твои волосы, слышать, как ты произносишь мое имя, видеть, как ты улыбаешься. Ты ведь по-прежнему особенная, ты всегда будешь такой. Я сумасшедший. Ты больше не знаешь меня. Может, и не узнаешь. Может, не захочешь узнать. Ты выросла. Я тоже.

Но я буду следить за тобой. И, если я когда-нибудь понадоблюсь тебе, я буду знать. Я приеду. Обещаю. Если я когда-нибудь буду тебе нужен, я буду с тобой.

Роан.

Глава 1

1995

Все возвращается на круги своя, как было сказано до нас. Но круги эти слишком велики, и ты просто не замечаешь их, пока они вновь не приведут тебя к тому, с чего все начиналось, – к дому, к осколкам воспоминаний, к убежищу, которое, ты думал, никогда тебе больше не потребуется.

В мягкое мартовское утро, обычное для северной Флориды, я направлялась на ленч. Дело было в Джексонвилле. Я не спеша шла мимо здания “Геральд курьер”.

Номера утреннего выпуска газеты пока еще были сложены в груды коробок на обочине тротуара. Ведущая статья номера была, разумеется, о бейсболе, как-никак – новый сезон не за горами. Ниже крупными голубыми с золотом буквами было напечатано: “ТЕРРИ КОЛФИЛД – ОТ СТРАХА К НАДЕЖДЕ”.

История этой женщины, ее мужество и стойкость, приведшие в конце концов к победе, взволновали сердца жителей города и всей Флориды. “Терри Колфилд ждет блестящее будущее” – сообщалось в свежем очерке штатного корреспондента Клер Мэлони, чья серия статей, рассказывающих о борьбе молодой женщины из Джексонвилла за свою жизнь, получила широкий общественный резонанс и была отмечена призами. Протест против тирании в браке был услышан и поддержан.

Довольная, я пошла дальше. У Терри Колфилд было не так-то много шансов на то, чтобы ее заметили. В жизни ей не повезло. Сначала на ее долю достались издевательства растившего ее дяди. Потом на нее обрушились побои мужа. После развода разъяренный супруг преследовал несчастную и всячески ее запугивал. Двадцатидвухлетняя отчаявшаяся Терри была готова рассказывать о себе все.

Я познакомилась с ней, когда начала собирать материал для статьи о том, что программы помощи женщинам безнадежно устарели.

Я заявила редактору, что нашла подходящую героиню для серии очерков о тирании в семье. Его лицо озарила улыбка, шире, чем в рекламе виски.

– Ну что ж, покажем систему в действии.

– Система не работает, – возразила я. – Ее бывший муж вышел из тюрьмы и преследует ее. Он поджег ее машину. Она вынуждена скрываться в приюте для женщин. Он грозит убить ее, если она даст на него показания. Если мы напечатаем это, он от нее отстанет.

– Хмм. Ты уверена? А может, она бездельница, балующаяся наркотиками и имеющая кучу незаконных детей?

Я понимала его колебания. Мы не имели права на ошибки.

“Геральд курьер” неумолимо терял читателей. Это грозило неприятностями всем нам, тираж надо было поднимать.

Консультанты-психологи посоветовали печатать больше материалов о сложностях жизни крепких представителей среднего класса. Операция под кодовым названием “С каждым может случиться”. Подтекст – мы вам поможем. Вот так! Мой случай подходил сюда идеально, стало быть, надо бороться.

– Терри – славная девушка, прекрасная медсестра. Точнее, – сказала я с подобающим сарказмом, – была ею до тех пор, пока ее сумасшедший муж не устроил скандал у нее на работе. Теперь она безработная. Кстати, очаровательная деталь: прошлой весной она написала письмо губернатору с просьбой о помощи. Из приемной пришел ответ на бланке: “Благодарим вас за поддержку наших парков”.

– О черт! – скривился редактор и удалился на совещание.

Вернулся он весьма довольный.

– Ну, давай, действуй. Если она еще и миловидна, мы сделаем из нее символ.

Я написала шесть статей и сделала Терри Колфилд знаменитостью во всей северной Флориде. Вместе с ней мы появились в программе местного телевидения. У нас брали интервью на радио. За все это ей заплатили 2000 баксов, что оказалось весьма кстати. Мои статьи о ней перепечатывала общенациональная пресса. Тираж рос, редактор сиял.

Подогреваемый общественной симпатией к пострадавшей, судья влепил ее бывшему мужу суровый приговор по статье о поджоге. С тех пор он надежно сидел в тюрьме.

Город вокруг меня грохотал и пел, яркое флоридское солнце блестело на припаркованных машинах.

Я жила и работала во Флориде с тех пор, как закончила колледж. Семь лет. День езды на машине от Дандерри, немного больше часа самолетом, но я не была дома год с тех пор, как весной умер дедушка.

И все-таки это был год, когда мне стало казаться, что моя жизнь чего-то стоит. Брат бабушки Фен Делани говорил, что из меня будет толк, еще когда мне было тринадцать.

Мы ездили в Южную Каролину на свадьбу его внучки. Высокий, худой, похожий на страуса. Фен был республиканцем, поддерживал Рейгана. Он владел целой сетью бакалейных магазинов в Чарлстоне и верил в нумерологию.

Он позвал меня прогуляться. Мы сидели с ним на старом камне в парке у самой воды, наблюдая за лодочками и пеликанами.

– Шесть – вот твое число, – сказал он мне, – в твоем полном имени шесть букв. Ты одна из пяти детей. Шестью пять тридцать. Я предсказываю, что только, когда тебе исполнится тридцать, ты по-настоящему поймешь, кто ты есть, и в твоей жизни многое изменится. Ставь на цифру шесть, и все будет хорошо.

Я надеялась, что он прав. Я старалась как-то собрать свою жизнь в единое целое, склеивая ее амбициями и работой. Одиночество, которое я пыталась спрятать в вечной суете моего офиса, упрямо лезло изо всех щелей.

– Ты все время как по краю пропасти ходишь – сказала мне Вайолет, когда навещала меня со своими дочками-школьницами. – Твои родственники, Клер, они так о тебе беспокоятся…

– Жизнь коротка, – отшучивалась я. – Работай побольше, играй побыстрее и никогда не смотри назад или вниз.

– Это все из-за него? – спросила она спокойно. – Рони Салливана?

Я отрицательно покачала головой. Возможно, его уже нет в живых. Я стараюсь не думать о нем.

Ложь, ложь, ложь. Проклятая ложь, я почти убедила себя в ней.

Я завернула за угол, прошла мимо магазина одежды, отражаясь в его витринах – голубая юбка, серый блейзер, красивые голые ноги в белых туфлях без задников, кипа вьющихся рыжих волос под белым шарфом, сумка, раздувшаяся от блокнотов и портативного магнитофона. Недурна. Ей-богу, неплохая комбинация крепких костей Мэлони и изящных пропорций Делани. Мне свистнул хозяин разъездного фургончика, и я подняла большой палец, чтобы он остановился.

– Как дела, Эмилио? – спросила я покрытого татуировкой уличного торговца. Он ухмыльнулся и ответил привычной фразой:

– Жарко, мама. Когда обо мне напишешь?

– Когда бесплатно кормить будешь, – усмехнулась я, потянувшись за бумажной салфеткой.

Пока я ждала свой бутерброд, в конце квартала остановилось такси. Я мельком взглянула на открывающуюся дверь. Из машины вышел высокий темноволосый человек. Я не успела рассмотреть его лицо до того, как он скрылся в соседнем кафе.

– Куда ты? – крикнул Эмилио. Я сунула ему в руку пятидолларовую бумажку и помчалась через дорогу, сумка на длинном ремне больно хлопала меня по бедру.

Я влетела в кафе и, едва переведя дыхание, подошла к незнакомцу, который ждал, когда освободится место у стойки.

– Роан Салливан? – спросила я низким голосом. Он повернулся. У него были голубые, а не серые глаза, в лице ничего знакомого.

– Простите? – произнес он с заметным акцентом. Незнакомец выгнул бровь и окинул меня оценивающим взглядом, в нем явно пробуждался ненужный мне интерес. Я повернулась и вышла на улицу, щурясь от солнца и прижимая к себе дрожащей рукой сумку.

Подобное со мной происходило постоянно на протяжении последних двадцати лет. Я продолжала ждать, искать, стоять на страже. Много лет назад, когда я еще училась в университете, мне показалось, что я видела Роана возле нашего общежития. Я шла через лужайку, и что-то заставило меня оглянуться.

Какую-то секунду я была уверена, что это Роан, там, в грузовике возле тротуара – как будто бы я могла знать, каким он стал. Пока я приглядывалась, машина уже тронулась с места. Я, как последняя идиотка, бежала за этим проклятым грузовиком добрую четверть мили.

Я слишком долго гонялась за призраками. Нужно было что-то делать, и я пообещала себе, что прекращу это. Я уже становилась старовата для фантазий.

Неделю спустя какая-то бюрократическая оплошность позволила бывшему мужу Терри освободиться. Он тут же бросил в ее почтовый ящик задушенного котенка, прикрепив к нему записку: “Ты – следующая, лживая сука”.

В этот вечер она, в желтой футболке и выцветших джинсах, насмерть перепуганная, сидела на кушетке у меня в гостиной. Я принесла ей чашку горячего чая, она выпила его, следя, как я проверяю задвижки на входной двери и черном ходе.

– Тебе нечего здесь опасаться, – пообещала я. – Завтра уедешь в Майами. Будешь жить в хорошем отеле, пить мартини, загорать. Полицейские схватят его так быстро, что он даже не успеет прийти в себя с похмелья.

Произнося веселеньким голоском эту тираду, я молилась о том, чтобы мой оптимизм оправдался.

– Почему ты делаешь это для меня? – спросила она задумчиво.

Я ткнула рукой, в которой держала кувшин с пивом, в сторону стены. На ней висели почетные грамоты Ассоциации прессы Флориды.

– А может, ты мой пропуск к Пулитцеровской премии. Мы ведь газету продаем, а ты – хороший сюжет.

– Брось. Ты все время пишешь о бездомных, о сбежавших детях, избитых женщинах, но я не понимаю тебя. Клер. Ты так заботишься о чужих, а у самой нет ни мужа, ни детей.

Я засмеялась.

– У меня слишком много причуд для хорошей жены и слишком много работы, чтобы быть матерью.

– Хотела бы я сейчас на что-то отвлечься. – Она бродила по моей квартире, рассматривая репродукции на стенах, антикварный стол из красного дерева, оставленный мне дедушкой. На нем, мирно соседствуя с компьютером, громоздились альбомы с семейными фотографиями. Мама каждый год присылала мне в день рождения новый. В этом было все – своего рода вызов и мольба, и признание вины, и просто сентиментальность. Если я не навещаю Дом, то Дом навещает меня.

Терри перенесла альбомы на диван и, листая их, недоверчиво спросила:

– Они что? Все твои родственники?

– Это мои братья, – показала я одну страницу. – Их жены. У меня одиннадцать племянниц и племянников. Это мой старший брат Джош, его жена умерла при родах. Это его дочь Аманда. Ей десять лет. Она живет с моими родителями.

Терри ошарашенно водила глазами по незнакомым лицам. Кажется, мне все-таки удалось ее отвлечь. Я решила продолжать в том же духе.

– Брэди занимается недвижимостью. Хоп и Эван – строительством, а Джош стал сенатором штата.

– Ничего себе, – сказала она.

Я пожала плечами.

– Собирается на следующих выборах баллотироваться в вице-губернаторы.

– Выглядит импозантно.

– Хм-м. Слишком занят. Много ездит, много говорит.

Я кивнула в сторону тяжелых ваз на кофейном столике.

– Вот взгляни. Когда-то для мамы это было хобби, а сейчас она продает свои работы магазинам. Папа купил несколько лам и занимается ими. Все, знаешь ли, при деле.

Терри перевернула страницу альбома и улыбнулась: на фото как раз была группа лам.

– Они похожи на маленьких верблюдов, покрытых мохнатым ковром.

– Папа говорит, что они тоже плюются, когда сердятся. Он их обожает.

– Какая огромная семья. Ты часто бываешь дома? Наверно, скучаешь здесь, во Флориде?

– Я переехала сюда, когда поступила в колледж. После этого я мало бывала дома.

– Почему?

Объяснить разом двадцать лет отчуждения было непросто.

– У нас были кой-какие разногласия, – сказала я. Коротко, но потом вдруг меня прорвало: – Я совсем не умею прощать. Вот и вышло грустное сочетание любви, обид и взаимных претензий. Холодный поток под гладкой поверхностью безмятежных семейных взаимоотношений. Так случается нередко. Сожаления по этому поводу плохо согревают.

Терри вздохнула.

– Если бы у меня была такая большая семья, я бы только и делала, что сидела в окружении родни и благословляла бога, что он послал мне ее. Тебе повезло.

– У тебя тоже когда-нибудь будет семья. Хороший муж, дети, хороший дом. Обещаю тебе.

– Знаешь, Клер, я никогда раньше не верила обещаниям, но теперь по-другому. – Она с беспокойством посмотрела в окно. – Потому что благодаря тебе я знаю, что люди действительно могут помочь.

Я проворчала:

– Все просто. Надо только чуть подтолкнуть людей в нужную сторону.

Вдруг мы услышали звук тяжелых шагов, кто-то направлялся ко мне на второй этаж. Терри побелела. Она вцепилась в альбомы на коленях. Я засмеялась.

– Это бухгалтер. Он живет в соседней квартире. Успокойся.

Шаги стали быстрее.

– Это он. Клер! – сказала Терри с отчаяньем. Я пошла в свою маленькую кухню, принесла оттуда пистолет, который хранила в ящике возле мойки, и сняла его с предохранителя. Шаги затихли. Кто-то забарабанил в мою дверь.

– Я знаю, что ты там, шлюха!

Терри в ужасе оцепенела.

От страха во мне возникло странное, ледяное спокойствие. Я встала между ней и дверью, зажав в руке пистолет.

– Позвони в полицию, – тихо сказала я. – По девять один один.

Дверь затрещала от ударов.

– Сказал, что найду тебя, дрянь скулящая. Открывай!

– Он войдет и схватит меня, – шептала за моей спиной Терри.

– Не войдет. Если что, я застрелю его. Дверь ходила ходуном.

– Позвони в полицию, – повторила я. Терри потянулась к телефону на тумбочке.

– Девять один один.

Выстрел оглушил меня. От двери полетели щепки, одна из них вонзилась мне в руку.

Терри схватила с кофейного столика ключи от джипа и побежала к пожарной лестнице. Я закричала, чтобы она остановилась. В образовавшуюся в двери дыру просунулся черный ствол пистолета.

Я представила себе, как обезумевшая от ужаса Терри врежется в кучу детей, играющих в баскетбол на автомобильной стоянке при свете уличных фонарей. Я бросилась за ней. За моей спиной затрещала и упала дверь. Бывший муж Терри ворвался в комнату.

Мне следовало застрелить его, убегать было нельзя, это было ужасной ошибкой.

Терри скорчилась на сиденье машины. Не отрываясь, она дикими глазами смотрела в заднее стекло на поток огней на старом шоссе. С обеих сторон дороги под светом уличных фонарей мелькали сосны, бросая белые тени на бетон. Было душно, в мое окно бил из придорожных кюветов тяжелый болотный запах.

Мой пистолет лежал между нами. Я бросила Терри на колени телефон.

– Звони в полицию, – без конца повторяла я. Это было бесполезно: вцепившись двумя руками в подлокотник, она не отрывала глаз от шедших за нами машин. Скорость была не меньше ста миль в час.

– Вот он, – взвизгнула Терри. Я увидела в зеркале старый седан, зигзагами мчавшийся за нами, почти не обращая внимания на другие машины. Бешено визжали тормоза, автомобили уворачивались, водители приходили в неистовство. Седан быстро приближался.

Перед нами, загораживая обе полосы, появилась пара бензовозов. Я пустила джип по средней полосе и проскочила. Мы неслись как сумасшедшие мимо магазинов по обочинам. На фоне темного неба высились небоскребы.

Седан вдруг выскочил откуда-то и пристроился прямо за нами. Я оглянулась и в ужасе отпрянула. Бывший муж Терри одной рукой держал руль, а другой наводил на меня пистолет. Я нажала на тормоз.

– О, боже, – простонала Терри. Полуоткрытое окно взорвалось тысячами посыпавшихся на меня осколков, и я инстинктивно загородилась рукой.

Хаос. Мир перевернулся. Я что-то кричала, пока все вокруг меня не рухнуло.

Тишина. Яркие огни. Руль джипа у моего горла. Я уставилась на наклонный металлический столб, который вонзился в джип, как соломинка для коктейля, радиатор машины шипел и дымился. Мы опрокинулись в кювет.

На заднем сиденье лежала Терри, ее тело было залито кровью.

– Прости, – прошептала я молодой женщине, которую только что обещала защитить. Боль охватывала меня, ширясь и поглощая сознание. Я сползла на пол, рассудок покидал меня, отказываясь постичь катастрофу.

Смерть. Добрые намерения, которые ни к чему не привели. Вернее, привели вот к этому. Неужели это проклятье моей жизни – добрые намерения. И что-то там еще о дороге в ад всплыло в моей памяти, прежде чем все утонуло во тьме.

– Кому сообщить о случившемся? – спрашивали меня в больнице. Я пребывала в абсолютной прострации, сквозь которую пытались пробиться окружавшие меня врачи, медсестры, репортер из моей газеты, который сумел прорваться аж в реанимацию и поспешно делал пометки в блокноте.

– Кому позвонить? – допытывались они. Женщина-хирург время от времени начинала уверять меня, что я не потеряю правую ногу.

Я была в полном оцепенении из-за уколов морфия и вообще не понимала – прилагается ли к отрывочным мыслям еще и тело. В голове мешались страх, смятение, неясное сознание потери, ужас.

– Ногу? – откликнулась я. – Что с Терри?

– Пожалуйста, постарайтесь понять, мисс Колфилд не выжила. Мне очень жаль.

Позже мне рассказали, что ее бывший муж, стоя у джипа, направил пистолет на меня, но, передумав, сунул дуло в рот и спустил курок.

Терри умерла в джипе, когда раздался выстрел. Виновата была только я. Какой опасной идиоткой я оказалась! Снова сражалась с ветряными мельницами.

– Кому позвонить? – терпеливо спрашивали меня. Кто я? Кем была?

– Мэлони, – сказала я.

– Семье, – кивнула хирург. – Кому именно? Моя душа была разобщена с моим телом, но не с моей семьей. Мама и папа. Мэрибет и Холт Мэлони.

Я назвала номер телефона.

– Скажите им, что со мной все в порядке. Не напугайте их.

Я проснулась, когда приехали мама и папа. Мой отец держал меня за руки, мама рыдала, прижавшись ко мне щекой. Я хотела быть со своей семьей, хотела отчаянно, не рассуждая. Впервые за двадцать лет.

Клер, пишу в самолете. Боюсь, что сойду с ума, если не поговорю с тобой, хотя бы мысленно. Два часа назад я узнал, что случилось с тобой, узнал от детектива, которого нанял во Флориде еще в прошлом году, когда ты начала серию своих статей о Терри Колфилд. “Опасно”, – подумал я. Шестое чувство. Ее бывший муж напомнил мне моего отца. Яне мог только читать и ничего не делать. Я испугался, черт побери.

Я не успел. Я должен был что-то сделать раньше. Все эти годы я был далеко – в силу ряда причин – какое они теперь имеют значение? Все не важно, кроме того, чтобы увидеть тебя и поверить, что с тобой будет все в порядке. Тогда решать будешь ты. Пока ты не окрепла, я не могу обрушить на тебя то, что знаю. Причиню боль слишком многим. Пусть с тобой будет все хорошо.

Пожалуйста, поправляйся. Пожалуйста, пожалуйста.

Глава 2

Как только я пришла в себя через два дня после операции, у меня тут же возникли странные ощущения.

– Порваны связки, порваны мышцы, – объяснял хирург бабушке Дотти, сидевшей рядом на кровати. – …Небольшой фрагмент бедра, повреждение мягких тканей… задет нерв… восстановится через полгода, но до полного выздоровления еще далеко. По крайней мере, год.

– Здесь кто-то был? – спросила я, когда врач ушел. Бабушка Дотти мало изменилась, только волосы стали белоснежными, а суставы поразил артрит. На коленях у нее лежал журнал “Уолл-стрит джорнэл”. Она аккуратно сложила его, наблюдая за мной.

– Я ночью была одна?

– Мы все были здесь, – мягко ответила она.

– Все время? Каждую минуту?

– Ну, не каждую, дорогая. Но мы караулили тебя, как ястребы. Половина родственников приехала во Флориду, чтобы по очереди дежурить у тебя.

– Никто не видел… ничего странного? Бабушка смотрела на меня через толстые стекла своих очков обескураженно и немного встревоженно. Я тоже была встревожена.

– Ты думаешь, что здесь происходило что-то не то? Был кто-то посторонний?

– Я…не знаю.

Вошли мама и папа с новыми букетами и корзинами фруктов в дополнение к тем, которые уже заполняли комнату.

– Ей показалось, что в палате был кто-то посторонний, – прошептала она маме и папе. – Я думаю, что она просто дремала, пока проходил наркоз.

Мама бросила на меня взгляд, поняла, что я наконец пришла в себя, и заплакала. Я тоже, но по другой причине.

Потому что мне показалось, что я разговаривала с Рони.

Когда я была моложе, я лелеяла надежду, что однажды подниму глаза и увижу Рони. Он подойдет ко мне, и в его взгляде будет нечто большее, чем просто узнавание. Он скажет: “Ты красивая. Я всегда знал, что ты будешь красивой”.

Или он ничего не скажет, но я все равно пойму, что ничто во мне не разочаровало его, что он забыл ту маленькую избитую девочку со спущенными до щиколоток джинсами на полу прицепа Большого Роана.

Но то, что привиделось мне той ночью в больнице, не могло быть ничем, кроме наркотического сна. Я то плакала в нем, то приходила в себя. Я не могла позже связно восстановить все, но отдельные фразы я помнила слово в слово.

Свет в одном углу никогда не гасили. Медсестры менялись: меня не оставляли без присмотра, как праздничную индюшку в духовке. Я мучилась кошмаром – машина, авария, окровавленная голова Терри падает на спинку сиденья, глаза ее пусты и неподвижны. Новые страхи мешались со старыми – Большой Роан наваливается на меня, Рони стреляет в него, – опять голова, красная от крови, но уже Большого Роана.

Ужас, паника, гнев и печаль смешались у меня в голове, как будто бы я смотрела криминальную хронику. И вдруг меня затошнило от страха.

Я услышала шаги, мягкие, крадущиеся, потом увидела руку на шуршащей простыне, потом почувствовала ее осторожное прикосновение к моему плечу.

Я была в темном туннеле, в конце его видела свет.

Рука – точнее, пальцы – отодвинули прядь с моего лба и осторожно погладили мою щеку. Я смотрела, не поворачивая головы. Я увидела серебристые, полные слез глаза на измученном лице со знакомыми до боли чертами: четкие контуры угловатого лица, темные взлохмаченные волосы.

Красивый мужчина в светлом кожаном пиджаке и рубашке с расстегнутым воротом. Пальцы пахнут табаком.

У меня остановилось сердце. Я почувствовала облегчение и восторг.

– Клер, – сказал он низким голосом. Время сместилось. Точнее, остановилось. Точнее, повернуло вспять. Я была счастлива.

– Они не собираются оставлять тебя в этом приюте, – сказала я. – Они понимают, что были не правы. О! Рони, я так тебя люблю.

– Я думал, – сказал он, наклонившись ко мне, – что ты меня забыла. – Голос его был хриплым.

Видение исчезло, потом вернулось. Прошло двадцать лет. Мы выросли.

– Роан, – пробормотала я. – Я виновата, что погибла Терри. И Большой Роан тоже. Мне очень жаль.

– Боже мой, – прошептал он, и лицо его было совсем близко. Эти серые глаза преследовали меня в снах – злые, непримиримые. – Я все о тебе знаю, – прошептал он. – Что пишешь, что сделала. Это не твоя вина – ни тогда, ни сейчас.

Он сел на стул, пододвинул его к кровати и говорил со мной – не знаю, сколько – минуты, часы, дни, годы. Я смотрела на него из глубины своего сна, слушала его голос, и это успокаивало. Наконец я сказала:

– Тебе больше не нужна помощь по грамматике. – Он спрятал лицо в ладонях и какое-то время молчал. Я не помню, о чем разговаривала с ним.

Я чувствовала себя красивой, уверенной и спокойной, потому что я не подвела его, потому что он приехал ко мне, потому что ему дороги наши воспоминания. И он все понял про семью, про наше раскаяние.

– Я все еще люблю тебя, – повторила я.

Он встал, осторожно провел рукой по гипсу, покрывавшему мою ногу от бедра до щиколотки, и поцеловал меня в губы. Его дыхание было таким теплым, как будто бы он был живым, реальным.

– Я тоже люблю тебя, – сказал он. – И когда мы снова встретимся, докажу это.

Я настояла на том, чтобы присутствовать на похоронах Терри. Мама и папа собрали по отелям Джексрнвилла всю семью. Мы приехали на кладбище целым, кортежем взятых напрокат машин. Папа катил меня, окруженную родственниками, в инвалидном кресле.

– О боже, – не поверила я своим глазам. Толпа у могилы насчитывала не меньше тысячи человек. Плакаты над головами пикетчиков торчали, как странные нелепые цветы.

“Правительство мужчин предоставляет права лишь мертвым женщинам”.

“Цветные женщины – вот подлинные жертвы”., “Боритесь, учитесь сопротивляться насилию”. Полиция Джексонвилла регулировала движение. С висящего в небе вертолета шла съемка. Повсюду стояли телевизионные камеры. Пара полицейских, узнав меня, стала расчищать мне дорогу. Тетя Джейн громко спросила:

– Это заупокойная служба или съезд феминисток?

Команда телевизионщиков упорно старалась прорваться через цепь моих братьев, которые во главе с Джошем перекрыли им дорогу.

– Клер, это Марк Грисон с Третьего канала! Несколько слов для нашей программы.

– Уберите его, – зашипела мама.

Папа остановил мое кресло и встал передо мной. Вайолет и Ребекка охраняли меня с двух сторон. Бабушка Дотти прикрывала тылы.

Меня била дрожь. По лицу тек пот. Вытянутая на ступеньке кресла нога в гипсе заныла. Люди целыми группами отходили от могилы и пробивались к живой баррикаде, образованной моей семьей.

– Я хочу уехать отсюда немедленно, – сказала я. – Это не во имя Терри. Это цирк.

– Но мы в ловушке, – простонала моя кузина Ребекка.

Через кордон из моих родственников все-таки прорвались двое дюжих мужчин в темных костюмах. Дорогу им преградил папа с бульдожьим выражением на лице.

– Мы здесь, чтобы помочь вам, мистер Мэлони, – вежливо сказал один из них. – Мы расчистим вам дорогу назад к машине.

– Кто вы, черт возьми? – прогремел папа.

– Личная охрана. Прислана другом.

– Чьим другом?

– Вашей дочери, сэр.

Я слышала все это, но ничего не понимала, потому что почти теряла сознание. “Каким другом?” – думала я, пока меня везли в обратную сторону, а неизвестные охранники как плугом, без малейшей дипломатии расчищали нам путь. Хоп и Брэди подняли меня на заднее сиденье машины, а странные незнакомцы исчезли прежде, чем я успела спросить, кто прислал их.

Я чувствовала, что если начну сейчас распутывать этот клубок, то мне грозит немедленное помешательство.

– Я хочу домой, – сказала я. И это была правда.

Глава 3

Итак, я вернулась домой к зелено-голубым холмам, семье, ферме, большому, беспорядочно выстроенному дому. Здесь вырастали и преуспевали целые поколения.

Народу, снующего туда-сюда, надо сказать, поприбавилось. Многие приходили к Джозефу – слава богу, сенатор представлял шесть горных округов. Многие желали посоветоваться с папой по разным вопросам. Еще крутились какие-то женщины, вовлеченные в мамины художественные общества и благотворительные проекты. С нами жила Аманда, Потому что Джош много путешествовал.

И вот теперь я – единственная нефункционирующая деталь хорошо отлаженной машины. Но так или иначе, я вновь жила здесь.

Уехав в колледж, я поклялась себе, что больше никогда не буду жить в Дандерри. Но через год у моего отца случился тяжелый сердечный приступ, и я вернулась на лето.

Потом я перебралась во Флориду, полагая, что навсегда. Мама после этого целый год пила антидепрессанты. Я приезжала домой, когда, дав жизнь Аманде, умерла при родах жена Джоша. Я приезжала, когда бабушка Дотти упала и сломала бедро, и еще раз, когда умер дедушка. Просто так я не приезжала никогда.

Сейчас же я нарушила мною же установленную традицию. Хотя традиция – это, пожалуй, слишком громко сказано. Тринадцать лет – это не срок для такой семьи, как наша.

Мама поместила меня в бывшей комнате Рони, потому что она была на первом этаже и рядом с кухней. Хоп и Эван повесили нечто вроде трапеции над больничной кроватью, которую папа взял напрокат, и еще одну в ванной. Я могла просить все, что угодно, и все мои желания выполнялись. Для того, чтобы позвать кого-то, я звонила в колокольчик.

Когда наступила весна, я стала кое-как добираться до веранды или усаживалась у окна, пытаясь наслаждаться видом. На самом деле я с упорством идиота растравляла свои раны, занимаясь самокопанием.

Я хотела забыть, кем я была до аварии. Я хотела изгнать из себя дьявола – тщеславную нетерпеливую женщину, которая бездумно рисковала жизнями доверившихся ей людей. И впрямь, как было не доверять ей, этой Клер Мэлони, окруженной заботой и защитой такой родни.

Теперь у меня было два дела. Я тщетно старалась избавиться от той части своего “я”, которая меня не устраивала. И я безуспешно пыталась вспомнить, что той ночью в больнице сказал мне Рони и что я ему ответила. Вот такие были мои заботы.

И подумать только, совсем недавно мне казалось, что я что-то совершила в своей жизни. Впрочем, с этим можно было согласиться и сейчас. По моей милости Терри Колфилд никогда больше не увидит белого света, а Роан никогда не найдет снова дороги домой.

Ренфрю все еще работала у моих родителей. Весь обширный клан по-прежнему собирался на воскресные обеды. Многое изменилось, но многое еще только вызревало.

Дорога в город, как и раньше, шла мимо старых домиков с красными жестяными крышами.

Но на месте аптеки дяди Двейна и тети Ронды стоял супермаркет. У них теперь был другой бизнес – кафе для гурманов.

Тетя Ирэн и мама стали сопредседателями Ассоциации прикладного искусства.

В бывшей лавке хозяйственных мелочей хранился антиквариат. В старой городской столовой продавали сушеные зеленые помидоры, сандвичи с авокадо и пироги с сыром. На окраине города построили новый административный центр, а бывшее здание суда с белыми колоннами стало Центром досуга с художественной галереей, мама выставляла там свои работы.

Тетя Джейн ушла из библиотеки и вместе с кузеном Руби открыла книжный магазин.

Ребекка вышла замуж за славного человека и растила славных детей. Тьюла Тобблер унаследовала от дедушки его яблочную империю. Ее брат Элвин, как она и предсказывала, почти десять лет успешно играл в футбол, потом вернулся в Дандерри и стал заместителем шерифа. Теперь Элвин и вовсе – шериф нашего городка, а дядя Винс подал в отставку два года назад.

Дядя Юджин сбежал со своей секретаршей. Тетя Арнетта пережила это и по-прежнему была консультантом по вопросам экономии в быту. Карлтон занялся банкирским делом, уехал в Вирджинию и был арестован за растрату. Потом, усилиями дяди Ральфа, его освободили под залог.

Нили Типтон женился на одной из моих кузин. Я слышала, что их сын подкарауливает девочек за дверью класса и дергает их за волосы. Но, однако, никогда не трогает ни Мэлони, ни Делани.

Дядя Пит умер во время несчастного случая на охоте. Его сын Гарольд погиб на автомобильных гонках. Эрлан перебрался в Новый Орлеан. Мы редко что-то слышали о нем, и все чувствовали облегчение.

Дейзи Макклендон и ее сестры вскоре после побега Рони и исчезновения Сэлли уехали неизвестно куда. О Сэлли ничего не было слышно.

Семья переживала рождения, смерти, потери, скандалы так, как делала это всегда: когда спокойно, а когда и в бурных спорах.

Но никто не вспоминал Рони или Большого Роана. Во всяком случае, при мне.

Меня приехал навестить мистер Сисеро, бывший редактор “Трилистника”. Лицо у него стало сморщенным, как печеное яблочко, тонкие седые волосы были начесаны на большую лысину. Он носил очень сильные очки.

Он показывал мне фотографии нового офиса редакции. Для отдела распространения купили грузовик, и этим следовало восхищаться отдельно. Мистер Сисеро заложил свой дом, чтобы построить такой роскошный офис.

Он всегда называл меня “деточка”.

– Деточка, – сказал он и на этот раз. – Я печатал тебя, когда ты была еще школьницей. И я страшно горжусь тем, чего ты достигла.

– Мистер Сисеро, вот я смотрю на вас и думаю, может быть, вам л есть чем гордиться.

– Конечно, есть. Почему ты так ставишь вопрос, деточка?

– Я слишком уж вознеслась. Наверно, хотела стать знаменитой.

– Фу! Ты попала в историю, которая чуть не убила тебя. Ты не сделала ничего плохого.

– Наверное, нам нужно чаще вспоминать о совести, – сказала я серьезно. – Журналисты суют камеру прямо в лица людей, только что перенесших страшные трагедии. Мы показываем их страдания, позволяя всему миру смотреть на них в замочную скважину. Это неправильно.

Он посмотрел на меня сердито.

– Ты встречала подобное в моей газете?

– Нет, конечно. Но вы знаете, что я…

– Ты знаешь, что в городе полно проблем. Чтобы не упустить ничего из виду, газете нужен более молодой редактор. Этой осенью, деточка, предстоят важные события – в частности, избирательная кампания твоего брата. Тебе бы нашлось место в нашей газете.

– Я не собираюсь больше заниматься журналистикой.

Он встал и так же мягко сказал:

– Мне кажется, что у тебя вообще нет никаких планов, кроме того, чтобы уныло сидеть на собственной заднице и жалеть себя.

Клер, твой дедушка Джо говорил, что в мире есть два типа людей. Первые – слишком глупы, чтобы беспокоиться о чем-то, вторые – слишком умны и понимают: в жизни нет ничего, о чем следует беспокоиться.

Я стараюсь занять себя и не беспокоиться о тебе. Я сумел получить историю твоей болезни. Я купил ее. Извини, но я должен знать, что с тобой.

По моим данным, со здоровьем у тебя не очень. Не хотелось бы ухудшать твое самочувствие своим внезапным появлением.

Когда тебе станет лучше, я непременно буду рядом, чтобы помогать тебе. Я увезу тебя, куда ты захочешь, помогу вернуться на старую работу или получить другую. Черт, да я просто куплю тебе небольшую газету, если понадобится.

Я не допущу, чтобы ты просто так сидела на ферме и забыла, чего достигла. Если же ты коришь себя за то, что случилось, и поэтому отказываешься от всего, я сумею переубедить тебя. Клянусь тебе.

Я знаю, что мы должны будем как бы познакомиться вновь, иначе в моих словах нет смысла, но это все впереди.

Не сдавайся. Ты никогда не делала этого раньше.

“Шесть месяцев”, – сказал хирург. Через шесть месяцев я смогу ходить без костылей. Мне повезло. Нога срасталась быстро. Заново укрепленные мышцы энергично сокращались. Под гипсом, под хирургическими швами пульсировала кровь. Нервные окончания ощущали боль от уколов. Я принимала кучу обезболивающего и вставать пока могла с трудом.

Я уже позволила себе поддаться гипнозу весны. Апрельские нарциссы, прекрасный запах жасмина, гора Даншинног на фоне голубого неба, как собор, в белом цветении кизила. Я уже могла видеть это.

Гора теперь была моя. Дедушка оставил ее мне в своем завещании. Прошлой весной он поднимался на ее вершину посмотреть, как цветут наши с ним лисьи перчатки.

Его не было слишком долго, и папа пошел искать его.

Дедушка сидел, прислонившись к дереву, и смотрел застывшим взором на долину, где родился и жил. Он умер на горе Даншинног. Мне страшно его не хватало, и я восхищалась бабушкой Дотти, которая, не сдаваясь, продолжала заниматься внуками и правнуками, своими биржевыми бумагами и по-прежнему смотрела по телевизору теннисные матчи. Она спала в дедушкиных фланелевых рубашках и носила его часы.

Когда дедушку похоронили, я не сразу кинулась возвращаться в Атланту. Поэтому разные воспоминания успели навестить меня.

Мне было лет четырнадцать, когда обе старые бабушки умерли дома в своих постелях в одну и ту же ночь.

Бабушку Элизабет нашла я, когда пошла звать ее к завтраку. Она будто спала, но лицо ее было молодым и спокойным. Я все поняла, как только увидела ее.

В комнату ворвалась мама.

– Не смотри, – сказала я, сидя на полу и слегка покачиваясь из стороны в сторону. Но мама села рядом с хрупким телом своей матери и взяла ее холодную руку.

– О, мама, ты так и не смогла взять верх над Алисой. Вы ушли вместе.

Она заплакала, и я наконец тоже. Мы взялись за руки и так и сидели, образовав цепь – от бабушки к матери, от матери к дочери, – пока не пришел папа.

Я и теперь помнила то странное чувство спокойствия и понимания, что грани между мной и предыдущими поколениями стираются. Я была частицей путешествия в никуда, его очередной остановкой. Я думала сейчас об этом.

На ферме царили тишина и покой, я смотрела из окна на пятна весенней зелени.

По полю бродили лохматые ламы.

У меня все постоянно болело, я плохо ела, почти все время спала. Часто, когда была одна, я плакала и училась мыслью, что так ужасно обманула ожидания Терри Колфилд.

Хуже всего было то, что никто в больнице Флориды, куда я постоянно названивала, не мог вспомнить посетителя, похожего на Роана. Часть меня отказывалась выздоравливать.

Моя племянница Аманда, рыжая, веснушчатая, похожая на мальчишку, обаятельная от природы, принесла мне только что испеченное печенье и щенят – потомков Генерала Паттона. Она теперь часто советовалась со мной о своих девчоночьих проблемах, разрисовывала мой гипс цветами и звездочками и налепляла на него колючки репейника.

Отчаянно одинокая – у нее не было матери, а Джош откровенно пренебрегал ею, – она была благодарна за любое внимание. Полюбила я ее сразу, потому что она нуждалась во мне.

Я сама не знала, что мне нужно, и в порядке эксперимента пробовала различные ощущения.

– Что ты там делаешь? – окликала меня мама с веранды.

– Копаю в огороде, – отвечала я бесцветным голосом.

– Подо что? – резонно спрашивала мама.

– Сажаю лимонную мяту.

– Темно.

– Мне не нужно видеть. Мне нужно сажать.

Однажды, усаживаясь на стульчаке в своем туалете, я упала. Ренфрю поспешила мне на помощь. Волосы ее под черной нитяной сеткой стали совсем седыми. Несколько лет назад она бросила курить, но стала жевать табак и сплевывала жвачку в маленькую жестянку, которую носила в кармане. Было известно, что она может плюнуть в моих племянников и племянниц, если они спровоцируют ее. В меня она пока не плевалась.

– Принеси мне чашку чая, миз Мак, – сказала я с сарказмом. – Я пока посижу на полу и пописаю прямо здесь.

– Выбирайте выражения, – огрызнулась она. – Я говорила вашей маме, что вы поправитесь, если вернетесь домой. Но нельзя же так распускаться. Ведите себя, как леди.

– Я никогда не была леди, миз Мак, а это – возвращение прямо в ад.

– Возьмите себя в руки и взлетите.

– Я не могу взять себя в руки, – завопила я, не заботясь о том, что меня могут услышать. – И я не умею летать.

– Тогда писайте на пол, – невозмутимо сказала она и ушла.

После того, как сняли гипс, я попробовала пройтись на костылях. Моя правая нога была странной – опухшая и какая-то чужая, как будто бы мне пришили ее без моего ведома под наркозом. Я знала, что поправляюсь, что это вопрос времени и упражнений, но чувствовала себя так, как будто это была неправда.

Ласковая, добрая Вайолет, маленькая крепкая женщина с копной ореховых волос, была инструктором по лечебной физкультуре. Она носила розовый спортивный костюм и все время улыбалась. Она отвечала за мои ежедневные занятия в зимнем саду, который мама с папой пристроили к дому. Я сгибала ногу, пробовала держать ее на весу и надеялась на лучшее.

Но Вайолет зашла однажды слишком далеко.

– О, ты будешь как новенькая, – сказала она, и я швырнула в нее чем-то, совершенно обезумев. Кажется, это была подушка.

Она отскочила подальше, не сводя с меня глаз.

– Клер?!

– Умерла женщина, ты понимаешь, умерла, потому что я не сумела помочь ей. Но все считают, что я должна забыть об этом. Притвориться, что этого никогда не было, и весело поправляться. Если ты еще раз прочирикаешь что-нибудь подобное, я тебя ударю, если дотянусь. Моя нога, может, и станет как новая, но я выпотрошена, я пуста, во мне ничего не осталось.

Ах, Вайолет, добрейшая душа. Она, конечно, кинулась к родне, и все стали утешать меня, каждый на свой лад.

– Я понимаю тебя, сестренка, – терпеливо говорил Джош. – Понимаю. Идеалы ни черта не значат. Ты ошиблась, но все равно надо жить дальше.

Брэди сидел на стуле с “дипломатом” в руках.

– На этом можно сделать деньги, – сказал он. – Нужно подумать о книге, Клер. Четыре студии хотят купить права на телевизионный фильм, на интервью… Послушай, у меня с собой проект контракта. Мы с дядей Ральфом просмотрели его. Годится. Тебе надо подписать. Куй железо, пока горячо.

Я взглянула на маму с папой. Они не скрывали своего раздражения. Все было не то. Теперь-то мы стали мудрыми – и мои родители, и я, – мы знали, что добрые намерения не всегда приводят к хорошим результатам.

– Этот чертов муж, наверное, все равно убил бы эту женщину, независимо от тебя, – заметил папа. – Ты сделала все, что могла.

– Я использовала ее, папа. Торговала ею и предала ее.

– Ах, боже мой, – сердито воскликнула мама, – тебя саму чуть не убили, когда ты пыталась спасти ее, а сейчас шакалы хотят сделать деньги на ней и на тебе. И один из них, – она бросила яростный взгляд на Брэди, – твой собственный брат.

– О! Это все пустые разглагольствования, – сказал с трудом сдерживающийся и абсолютно ничего не понявший Брэди. – У сестры есть право заработать на этом – продать свою историю…

– Я не имею никакого права делать деньги на смерти Терри Колфилд, – сказала я, сев в кровати. – Давайте воскресим ее и сообщим ей хорошие новости. Как много на ней можно заработать. Она будет счастлива; мертва, но счастлива.

Брэди смотрел на меня, разинув рот. Джош, сузив глаза, пожевывал нижнюю губу. Была призвана тетя Доки.

– Ты поступила правильно, – сказала она, – что произошло, то произошло, – произошло. Это не твоя вина. Пора жить, Клер Карлин. Ты взрослая женщина, интересная, умная женщина. Что ты собираешься делать дальше – возвести вокруг себя стену и рыдать внутри?

– Я не знаю, что я буду делать. Но я не хочу слышать, как мне повезло.

– Ты много молишься?

– О, черт, нет.

– Как насчет хобби?

– Нет.

– А что, если я тебя как следует тресну?

Я засмеялась, она – нет.

Мама достала мои журналистские награды.

– Почему бы тебе не повесить их на стене в твоей спальне напротив кровати? – спросила она.

– Это уже не моя жизнь, – сказала я. – Положи их обратно в коробку.

Моя мать, сильная женщина, которую не согнули годы, посмотрела на меня так, будто я обрушила на ее плечи непосильную ношу.

– Когда ты завоюешь право быть счастливой? – спросила она. – Когда придет время любить кого-то? Иметь мужа, детей?

– Мне нужно не то, что нужно тебе, мама.

– Неправда. Ты встретилась со стоящими мужчинами. Вайолет и Ребекка рассказывали мне об этом. Ты же знакомила их с друзьями.

– Ходить на свидание и выходить замуж – это разные вещи.

– Просто никто из них не выдерживает в твоих глазах сравнения с Рони Салливаном. Признавайся, что все дело в этом.

– Мама, мне было десять лет, когда он уехал. Я не знаю даже, какой он теперь.

– Врешь! Если бы Роан вернулся, вошел в комнату и сказал: “Выходи за меня замуж и давай уедем”, ты бы уехала.

– Если бы его это волновало, то он приехал бы много лет назад. Или ему все равно, или он умер. В любом случае я не хочу замуж за кого-то другого.

– Слышите? Кого-то другого.

– Вообще ни за кого. Я это хотела сказать.

– Я не хочу, чтобы ты жила здесь просто потому, что у тебя нет сил построить свою собственную жизнь.

Я молча отвернулась.

Папа и я сидели в открытом прицепе на пастбище, бархатные ламы ели из наших рук кукурузу. Он взял меня с собой, чтобы я дала имя новорожденной. Она стояла на дрожащих ножках рядом со своей мохнатой мамой, ее маленькая головка была похожа на перископ, и рассматривала меня серьезными темными глазами.

– Кукла, – сказала я. – Лама Кукла.

Папа погладил остатки седых волос и засмеялся. Горячее весеннее солнце согревало нас, играя на его лысине; свежая трава пахла, как лучшие духи на свете.

Его смех замер. Мы некоторое время молчали, ламы подбирали у меня с колен оставшиеся зерна.

– Ты совсем бросила писать? – спросил он.

– Не знаю, папа. Я просто не могу думать.

– Мистер Сисеро уходит в отставку. Он говорит, что у него к тебе интересное предложение, если ты хочешь быть вместо него редактором и издателем.

– Пока не могу представить себя в таком качестве.

– Город ведь изменился. Больше туристов, больше соседей. Люди приезжают сюда из Атланты. Отовсюду. Мистеру Сисеро приходится конкурировать с еженедельниками, которые издаются вновь прибывшими. Он говорит, что это чисто рекламные издания, но это не совсем так. Они печатают вполне серьезные статьи.

– Боюсь, что я не тот человек, который может спасти “Трилистник” от конкурентов.

– Ты можешь вложить в газету деньги, которые тебе оставил дедушка. Мы с мамой примем участие. Братья тоже. И не только потому, что мы хотим, чтобы ты осталась здесь. Это ведь наша старая газета. Не так ли?

Я сжала его руку.

– Я подумаю. Знаешь что? Я люблю тебя. Тебя и маму. Всех.

На его лице появилось облегчение, но я почувствовала еще большую печаль.

– Когда ты выйдешь замуж, то можешь построить здесь хороший дом. – Он имел в виду Даншинног.

Я сомневалась в том, что когда-нибудь выйду замуж, и начинала сомневаться и в том, что когда-либо уеду из дома.

Мне предлагали в “Геральд курьер” новую должность и более высокую зарплату. В конце мая я сказала своему редактору, что не вернусь в газету.

Ты бросила работу. У меня свои источники информации. Я пытаюсь понять тебя, Клер. Ты все еще боишься? На тебя это не похоже. Я скоро вернусь, почти все готово к этому, и ты мне все объяснишь. Следи ночью за горой. Господи, я говорю тебе это так, как будто ты это прочтешь. Первое время мне будет трудно говорить с тобой с глазу на глаз.

Не могу думать ни о чем больше. Только о том, как снова увижу тебя.

Глава 4

Я услышала громкие голоса и, напялив халат, взяла костыль и проковыляла в гостиную. Мама и папа отчаянно спорили с Хопом и Эваном.

– Дочь Вилмы продает озеро “Десять прыжков”, – пояснил мне Эван. – Похоже, у нее есть покупатель. Я не знаю, кто это, но слышал, что она продает и домик.

Вилма была той самой родственницей, что жила в Миннесоте, она когда-то унаследовала “Десять прыжков”. А теперь озером владела ее дочь.

– Она давно собиралась это сделать, – горестно сказала мама. – Мы ей не верили, а зря.

– Кто-нибудь должен отвезти меня туда, – голос мой был слабым.

Все молча смотрели на меня. Нелепые капризы инвалида.

– Зачем? – осторожно спросил папа.

– Мне нужно. Хоп? Эван?

– Раз ты хочешь, – сказал, не глядя на меня и поглаживая бороду, Эван, – поедем на моем “Лендровере”. Но прошлой ночью шел дождь. Можем застрять, и нас придется вытаскивать лебедкой.

– Хорошо. Нам потребуются какой-то рычаг и фонарь.

После этих непонятных для всех заявлений я отправилась к себе в комнату, забралась на свою больничную койку и уставилась сухими глазами в потолок.

Мы все-таки добрались туда – Эван, я и неугомонная Луанна, жена Эвана. “Лендровер”, разбрызгивая грязь, полз к озеру, где стояла хижина, заросшая дикой черной смородиной. Ее высокие кусты становились все гуще по мере нашего приближения к озеру.

– Удивительно, – сказала Луанна. – Как этот домик не развалился за столько лет? Эван усмехнулся.

– Да здесь бревна в фут толщиной и двойная жестяная крыша на каркасе из тиковых досок. А фундамент мог бы выдержать хоть весь этот чертов Букингемский дворец. Посмотри на трубу, на столбы под верандой.

– Бог мой, да это не дом, а корабль с двумя каютами, – засмеялась Луанна.

Я сидела в машине, открыв дверцу. Эван возился с моими костылями.

– Здесь славно, – заметила Луанна. – Нетронутое, спокойное место. Мне нравится озеро.

Эван помог мне подхватить костыли.

– Ну вот, сестричка, ты тут. Зачем все это?

– Увидишь. Давай сначала войдем. Может, там внутри все в муравейниках или пол провалился. Я сначала сама посмотрю.

Я с трудом пробиралась через заросли вереска. Эван и Луанна раздвигали их передо мной.

– Чисто, как у клопа в ковре, – сказала Луанна, окидывая взглядом сто лет не убираемые комнаты. Она постучала по стене, затем топнула ногой об пол. – Крепко.

– Кого тут только нет. Жуть! – сообщил Эван, наступая на паутину. Он проехался фонариком по старым осиным гнездам и ореховой скорлупе, оставленной белками. Летний ветер подвывал в печной трубе.

– Пошли туда, – кивнула я на дверь. Эван посветил мне, и я проковыляла во вторую комнату. Луч фонаря выхватил из тьмы какие-то лохмотья, все еще висевшие на гвоздях.

– Ты приехала посмотреть на этот платяной шкаф? – ухмыльнулся Эван, сбросив тряпье на пол. Столбом поднялась пыль.

Он посветил фонарем в небольшой закуток.

– Ты только посмотри! Да этим до сих пор пользуются, сестренка.

Я тяжело прислонилась к холодной бревенчатой стене.

– Ну-ка, – Эван передал мне фонарь, и я подняла его к настилу над головой.

– Вот что мне было нужно, – сказала я.

Эван протиснулся поближе.

– Бог мой, сестренка, – пробормотал он.

Там, куда многие годы никто не заглядывал, сохранилась доска с короткой надписью “Роан и Клер”.

– Рони вырезал это, – пояснила я, – я обнаружила это после того, как он исчез.

Я взяла доску с собой. Теперь она лежала у меня в ящике комода.

Никто не сказал ни слова.

– Ты теперь будешь жить здесь? – спросила Аманда во время очередного воскресного сборища. – Да? – она настойчиво добивалась ответа. – Всегда?

– Не знаю. Пока живу.

Аманда погладила завиток розового цветка на керамической вазе, стоявшей между нашими креслами.

– Знаешь, бабушка занята своей керамикой, дедушка постоянно в разъездах, тетя Луанна, тетя Симона и тетя Джинджер работают. У них еще и дети. А ты сейчас не работаешь, и детей у тебя нет. Можно, я будут приходить играть с тобой?

– Конечно, с удовольствием. А когда я совсем состарюсь, я буду жить с тобой и твоими детьми. Буду притворяться, что я еще одна бабушка. – Я стряхнула крошки от пирога со своих джинсов. Пальцы почувствовали сквозь довольно плотную материю рубец шрама. – А когда я умру, тебе останутся мои деньги.

– 0кей, – усмехнулась она. – Мне даже все равно, есть ли у тебя деньги. Тетя Арнетта говорит, что у тебя будет хотя бы пенни, когда рак на горе свистнет. Что это значит?

Я пожала плечами.

– Папа считает, что мы должны быть с тобой терпеливы. Я слышала, что он вчера говорил это дедушке. А еще пала сердится, потому что ты обижаешь Нану.

Моя мама – Нана для всех моих племянников и племянниц.

– Я не нарочно, – вздохнув, ответила я, – Нана копит в сундуках детские вещи для малышей, которых у меня нет. Я сказала ей, чтобы она их выбросила.

– Почему?

– О! Давай поговорим о чем-нибудь другом.

Аманда нахмурилась, слизывая крем с яблочного пирога. Я понимала, что подстрекаю ее к подслушиванию, это, разумеется, нехорошо, но я не могла удержаться.

– Что еще они говорили обо мне?

– Дедушка говорил, что мы должны быть к тебе снисходительны, потому что, когда ты была маленькой девочкой, с тобой случилась грустная история, и ты от этого до сих пор не оправилась. А сейчас тебе еще хуже. А что с тобой было?

Вот так-то. Я попала в ловушку. Но в моей груди, как яркие угли, горели воспоминания.

– Это было грустно, потому что это так кончилось, – я тщательно подбирала слова. – До этого все было прекрасно.

Я рассказала ей о Роане. Начиная с карнавала в День святого Патрика и кончая днем, когда его отправили в приют. О Рождестве, которое мы так славно провели вместе, о подвеске, которую он мне подарил. О Большом Роане. О Пустоши, которая заросла соснами, и о том, что Роан навсегда исчез из моей жизни.

Я пропустила многие неприятные подробности. Я не сказала ей, что именно ее любимые дедушка и Нана отправили Рони в церковный приют. Она была слишком мала, чтобы понять, что и добрые люди могут сгоряча совершать ужасные ошибки.

– Роан уехал, – сказала я ей. – Дедушка говорил тебе, что я никогда не могла забыть его. Ты как-то рассказывала мне о своей маме. Как тебе снится, что она на другой стороне каньона, и ты не можешь перепрыгнуть к ней. Так бывает, когда ты теряешь тех, кого любишь. Внутренний голос шепчет тебе: “Прыгай!” Ты знаешь, что это невозможно, и мучаешься от того, что не веришь этому до конца.

Аманда, открыв рот, не сводила с меня глаз, грустных и влажных.

– О, тетя Клер, – прошептала она. – Роан Салливан сумеет перепрыгнуть через каньон и вернуться к тебе. Я знаю, что сумеет.

Славный удар я получила за свою откровенность. Перед глазами замелькали огненные круги, я глубоко вздохнула и вновь пришла в себя.

– Нет, дорогая, – сказала я спокойно. – Люди вырастают и отдаляются друг от друга на такие расстояния, которые не перепрыгнешь. И дело тут не в размерах. А я вообще не могу прыгать, – закончила я. – Я могу только сидеть.

Ее голубые глаза сверкнули. Она посмотрела на меня так, как посмотрела бы я сама, когда была юной, упрямой и сентиментальной.

– Иногда мне кажется, что ты не очень стараешься, – мягко упрекнула она. – Не старей и не отдаляйся от меня, тетя Клер.

Я не могла больше сказать ни слова.

Я всю ночь вздрагивала в кровати. Нет, я не плакала, просто била кулаком по одеялу, чувствуя собственное невыносимое бессилие. Я потащилась в ванную и стала рыться в маленькой лакированной деревянной коробочке, которую берегла много лет. Я хранила в ней те вещи, на которые у меня не хватало мужества смотреть, но не было сил выбросить. Я вынула подвеску – старый выцветший листок клевера. Я носила его так долго, что зелень стерлась, позолота облезла, и она стала тусклой, как древняя монета.

Наверное, благополучная Клер Мэлони была все-таки сумасшедшей. Да, я признаюсь, уже вглядывалась в лица разных мужчин – а вдруг Рони. Рылась в праздничных открытках – с теми же чувствами. Кидалась к телефону и дверям, с замиранием сердца ожидая – это Рони.

Жизнь моя была лентой Мебиуса, у которой всегда одна сторона – Рони.

Я не могла спать. Я молча сидела у темного окна спальни. Над горой Даншинног клубящиеся облака то и дело закрывали полную луну, и тогда гора исчезала, растворяясь в чернильной пустоте ночи, как и мои мысли.

Вдруг я увидела свет. Слабенький, еле-еле мерцающий свет на вершине горы. Я моргнула, и он исчез. Но мне не показалось: он появился снова.

Черт возьми, кто-то был там, на моей горе! Пока я разбужу домашних, объясню им, в чем дело, человек может исчезнуть. И снова я буду слышать за спиной встревоженный шепот о моем состоянии.

Я накинула ветровку прямо на ночную рубашку и выбралась из окна спальни. Это было побольней, чем любая процедура. Когда я, наконец, свалилась в кусты камелии, впору было бы плюнуть на эту затею.

Но свет no-прежнему горел. Не отрывая взгляд от Даншинног, я забралась в старый грузовик, который стоял за амбаром, запустила мотор и кое-как поехала, нажимая на педаль левой ногой.

Когда я добралась до загона на вершине Даншинног по старой мощеной дороге, фары моего грузовика выхватили из тьмы незнакомую машину, на которой висел знак “Аренда”. От небольшого костерка, сложенного на камне, летели искры.

Пораженная, затравленно оглядываясь вокруг, я вела машину на этот огонь. Вокруг не было ни души, ни намека, что кто-то осмелился этой ночью заехать на частную территорию. Луна и звезды полностью исчезли за облаками. В воздухе запахло дождем.

– Кто здесь? – закричала я. – Где вы? Это частная собственность! Частная!

Я босиком ступила на цветущую лужайку. Эти цветы мы с дедушкой посадили здесь двадцать лет назад.

Я вдруг подумала о цветах с ненавистью. Потому что они выжили, потому что они не исполнили своего предназначения, потому что позволили незнакомцу топтать себя. Я стала колотить по ним костылем, как взбесившееся животное.

– Кто здесь? Выходите! – кричала я.

Дождь, холодный и частый, перешел в ливень. Костер зашипел и погас, выпустив струю белого дыма. Я поскользнулась и упала.

В следующее мгновение я почувствовала, что меня подхватывают крепкие сильные руки.

Я не знала, кто это или что это. Было темно, потоки воды заливали мне глаза, у меня кружилась голова. Я дрожала, бездумно прижимаясь к неизвестно откуда взявшейся опоре то ли из плоти и крови, то ли из моего пошедшего вразнос подсознания. Это было похоже на ночной кошмар. Я стала вырываться.

– Клер, – произнес прерывающийся голос. Я подняла голову и в свете луны, вышедшей из-за облаков, увидела его лицо на фоне темного неба, его глаза, не отрывающиеся от моих.

– Роан, – прошептала я. Раскат грома. Мне показалось, что воздух вокруг больше не годится для дыхания.

Роан.

Глава 5

Эта ночь была как омут, засасывающий и всепоглощающий омут. Скорее всего я не вспомню всех ее подробностей. В голове сплошной туман, события видятся, как сквозь запотевшее вагонное стекло.

Дождь буквально сек нас. Небо разрезали молнии, над долиной, как приветственный салют, гремел гром. От костра все еще шел обволакивающий дым. Роан отнес меня к машине. Я не спрашивала, куда мы едем, мне это было безразлично.

Он вел машину, а я пыталась рассмотреть во время вспышек молнии его лицо. Странно, что кое-какие детали все же задержались в моей дырявой, как решето, памяти. На полу валялся скомканный конверт авиакомпании, между сиденьем водителя и ручкой соседнего кресла был засунут кожаный портфель. В открытой пепельнице лежал остывающий окурок.

Слова застревали у меня в горле. Мокрые волосы липли к лицу, подол ночной рубашки облегал голые, испачканные глиной ноги. Я не знала, где мои костыли. Он жив! Он вернулся домой! Он не забыл меня! Через какое-то время я начала понимать, что машина скользит по тяжелому бугристому грунту и не желает слушаться водителя. По крыше хлестали ветки, комья грязи летели в ветровое стекло. Широко машущие оконные “дворники” еле справлялись со своим делом.

– Ты меня крадешь? – спросила я.

Он взглянул на меня, мелькнули в улыбке его зубы.

– Да, черт подери.

– Роан, – в моем голосе были мольба и благодарность.

Он неожиданно остановил машину, вышел под дождь и открыл дверцу с моей стороны. Он снова взял меня на руки, как ребенка. Свет фонаря прорезал тьму, и я увидела старую хижину. “Десять прыжков”! Он привез меня на озеро “Десять прыжков”.

Я вцепилась в его рубашку. Его кожа и волосы пахли летним дождем. Это был Рони, можно взять и прижаться к его широкой сильной груди.

Все было непонятно. Он поднялся по развалившимся ступенькам, пронес меня сквозь проем, на котором дверей не было еще до нашего рождения, в это укрытие из тика и корабельной сосны. Струи дождя заливали незастекленное окно, но все равно было ощущение, что ты находишься в надежном месте.

Он поставил меня на пол, хотя все во мне сопротивлялось этому. Я не могла его видеть, но слышала, как он двигается. Звуки, смысл которых не могла определить. Потом появился свет. Роан включил фонарь, и я обнаружила, что сижу на надувном матрасе. В пыльном углу маленькой комнаты стоял переносной дорожный холодильник и набитая сумка.

Годами мне снился сон: безликий незнакомец приходит ко мне через огонь, и я знаю, что это Роан. Я не вижу его лица и не могу взять его за руку. Таково мое наказание за то, что не сумела отстоять его.

“Когда тебе будет тридцать лет, твоя жизнь изменится”.

И вот я была с ним, за мной стояли тридцать лет жизни, сердце у меня болело, и я думала: “Какие еще сюрпризы припасла для меня судьба?!”

Роан присел на корточки рядом с матрасом. В свете подвесного фонаря он казался высеченным из мрамора, живыми были лишь глаза, быстрые, как ртуть.

Пытаться разговаривать не было смысла. Как дикие звери, мы приглядывались друг к другу немигающими глазами.

Наконец, после двадцати лет необъяснимого молчания, он сказал скорее с грустью, чем с сарказмом:

– Дом, милый дом.

Я посмотрела на человека, которого помнила мальчиком. Теперь передо мною взрослый мужчина, его взгляд обжигал меня, лицо его стало более суровым. Темные волосы беспорядочно падали прядями на широкие скулы.

– Да, – мягко сказала я. Он дотронулся до моего мокрого лица, стряхивая капли дождя с губ и подбородка. – Я помню тебя, – прошептала я. – Я знаю тебя.

– Я не вернулся бы, если не чувствовал бы этого.

Ветхий наш дом вздрогнул от очередного удара грома. В моем смятенном мозгу мир умирал и возрождался, настоящее и будущее сливались в одно целое.

Он достал два одеяла – красное и белое – и набросил их мне на плечи. Только сейчас я поняла, что вся дрожу. Роан понял это раньше меня. Должно быть, он наконец заметил некоторую обескураженность на моем лице, нахмурился, снова присел возле меня на корточки. Потом, казалось, с сожалением оглядел домик, некогда принадлежавший моим предкам.

– Я купил этот дом и озеро, – сказал он.

Опять тишина. Мне нужно было время, чтобы переварить все это. В частности, то, что у него есть такие деньги, что он мог позволить себе потратить их и что все это имеет отношение ко мне.

Дождь стучал по крыше. Я представила себе, как поднимается вода из озера, заливая кусты смородины и мохнатые дубы, поднимается все выше и выше и наконец уносит нас куда-то, где все можно начать сначала.

Он сел, согнув колено и положив на него руку. У меня заболела нога. Я почувствовала, как я измучена. На лице у меня прибавился свежий и весьма болезненный синяк. Это, видимо, когда я упала на уступе. Я никак не могла поверить в реальность случившегося.

– Мне нужно отдохнуть, – призналась я.

– Я не хочу отвозить тебя на ферму сегодня, – жестко сказал он. – Или надо отвезти? – Он говорил не о моем желании или нежелании, он имел в виду долг перед семьей.

Я не могла сейчас объяснять ему мой сложный путь назад к семье и к нему. Он слишком много был должен мне в этой жизни. Так я тогда считала.

– Нет, я не дам тебе снова исчезнуть. Я до сих пор не уверена, что ты настоящий.

Он протянул руку, я была как парализованная. Погладив мою щеку, он прошептал:

– Такой же настоящий, как и ты.

Двадцать лет. Целых двадцать лет. Мне можно было не произносить эти слова вслух, его глаза потемнели, он кивнул. Плотно закутавшись в одеяла, я лежала на боку так изящно, как могла, а может быть, просто как колода.

Роан достал откуда-то пышную подушку в красивой голубой наволочке и положил рядом, как подарок. Я все воспринимала символично. Я сунула подушку под голову. На надувном матрасе, в хижине, в лесу, и ни одна живая душа, кроме него, не знает, где я.

Он повернулся к свету – я видела лишь его силуэт, – и свет погас. Ночь окружала нас, пахло дождем, мокрой землей. На какую-то долю секунды мне показалось, что мы вне времени и пространства.

– Поговори со мной, – быстро сказала я. – Скажи что-нибудь важное для тебя. Я хочу слышать твой голос.

– Я сижу рядом, – ответил он приглушенно. – Слушаю твое дыхание. Чувствую такой покой, какого не чувствовал много лет.

Как в тумане, я слушала его голос и чувствовала какое-то непонятное удовлетворение. Странно, ведь глубоко внутри во мне сидела горькая обида. Он следил за мной все эти годы и ни разу не дал мне понять это.

– Мне снилось, что ты приходил в больницу, – наконец прошептала я.

– Я приходил.

Рано утром солнце осветило спартанскую убогость нашего убежища. Пара колибри порхала над оранжевыми цветами лозы, обвивающей разбитое окно. В моей душе странным образом соседствовали восторг и отчаянье.

Роан!

Осторожно, по стеночке я выбралась на веранду.

Мои костыли были прислонены к разбитым перилам. Я не знала, что Роан не забыл захватить их с собой.

Он стоял ко мне спиной ярдах в пятидесяти. Роан, ставший старше, крепче, в лучшей мужской поре. Та сверхъестественная сдержанность, которая была в нем и раньше, равная готовность к защите и к нападению, смотря по обстоятельствам, теперь представлялась мне духовной силой. Он, казалось, был полностью поглощен созерцанием голубого неба и гладкой поверхности озера.

Он здесь! Он действительно дома!

Я заставила себя продвигаться вперед, медленно, шаг за шагом. Одеяло соскользнуло с моих плеч. Я продиралась через вереск, с трудом удерживая равновесие. На мне была ночная рубашка с аппликацией в виде пальмы, желтая ветровка, я была босиком.

Задыхаясь, я выбралась на открытое место. Роан повернулся на шум и протянул ко мне руки. В самый последний момент моего триумфального продвижения один из костылей поскользнулся на камне.

Он поймал меня, когда я начала падать. Я разозлилась на себя, но тут заметила, что под глазами у него темные круги, и сразу забыла обо всем.

– Ты, как всегда, вовремя, – сказала я хрипло.

– Да, сейчас я ушел. Жаль, что меня не было рядом с тобой тогда, два месяца назад.

– Был. Все, что я делала для других, лишь частично возмещало то, что я не могла сделать для тебя двадцать лет назад.

– Значит, мы поступали одинаково. Я тоже старался жить так, чтобы оплатить все счета.

Сколько незаданных вопросов, сколько перемен за эти годы – так много и так мало.

– Я не могу ни о чем говорить. Мне нужно лишь смотреть на тебя, – это было самое главное мое ощущение сейчас.

Его, казалось, это и радовало и беспокоило. Он сгорбился, опустил подбородок, не отрывая от меня тревожного тяжелого взгляда.

– Почему бы тебе не сказать мне, что ты видишь?

А что я видела? Я видела мозаику, которую кто-то рассыпал, а я не могла собрать. Когда я смотрела на его лицо, то не помнила, во что он одет. Я переводила взгляд на мозолистые руки и забывала, какого цвета у него глаза. Вот тяжелые золотые часы на запястье. Вот серая рубашка, и рукава закатаны. Что еще? Все те же густые, темные, чуть длинноватые волосы и тень легкой щетины над верхней губой и на подбородке.

– Ты великолепен, – сказала я.

А сама-то, господи! Вдруг вспомнив о бледной, покрытой шрамами ноге, я плотнее закуталась в одеяло. Он снова посмотрел мне в глаза.

– А ты самая красивая женщина, которую я когда-либо видел в своей жизни, – сказал он спокойно. – Не будем больше об этом.

Когда мужчина говорит так, то дело даже не в словах, а в музыке, глубине голоса. Я внимательно его рассматривала. Все – каждое маленькое открытие – было подобно воде, падающей на пересохшую землю. Нужно было время, чтобы она впиталась в почву, увлажнила ее, и тогда все пойдет в рост и будет цвести. Это уж непреложно. Закон природы.

– Я все время боялась, – медленно сказала я, – что в один прекрасный день встречу тебя где-нибудь. Я подойду к тебе, окликну по имени, а ты посмотришь на меня и не вспомнишь, кто я такая. Мне придется сбивчиво объяснить. А ты будешь вежливо сдержан, может быть, даже холоден, потому что меньше всего тебе захочется ворошить неприятные воспоминания. И вот тогда я пойму, что все это лишь сентиментальные грезы маленькой девочки.

– А я представлял себе это так, – медленно сказал он. – Я подойду к тебе, назову тебя по имени, а ты отшатнешься и, еле сдерживаясь, чтобы не убежать, спросишь, какого черта я здесь торчу. Ты будешь смотреть на меня, но видеть моего отца.

Роан достал из-за походной печки, на которой исходил золотисто-голубым паром чайник, складной стул. Я с облегчением уселась, нога таки давала о себе знать. Он налил мне кружку кофе.

Я отодвинула кружку.

– Как ты жил? – спросила я. Почти вежливо. Почти как незнакомца. Это было больно и нелепо.

– Когда я увидел тебя в больнице, я забыл о своей жизни. Я просто хотел, чтобы все было немного иначе.

– Иначе, – поправила я. Машинально, как в детстве: от старых привычек трудно избавляться.

Мы оба сдержанно улыбнулись. Он наклонился надо мной, его темные спутанные волосы почти касались моего лица, но не осталось уже былой наивности и чистоты. Его запах, мой запах – запахи раненых животных, снова привыкающих жить.

– Так просто, – пробормотал он. – Мы вместе. Но никто же не понимал нас, когда мы были детьми. Не поймут и сейчас.

Я отодвинулась.

– Откуда ты так много обо мне знаешь?

– Я читал все твои статьи, не только в “Геральд курьер”, но и те старые, когда ты была редактором студенческой газеты. И даже раньше. Заметки в “Трилистнике”. Я не пропустил ни одного твоего слова.

Некоторое время мы молчали. Озеро мерцало, первые в этом сезоне стрекозы вились над его поверхностью. Молодая олениха вышла из леса на противоположном берегу, посмотрела на нас и опять скрылась в лесу.

Я медленно произнесла:

– Разные мысли возникали у меня на протяжении этих двадцати лет, от тебя ведь не было никаких известий. Иногда я думала: ты забыл меня или умер.

– Тогда в больнице, когда я сидел у твоего изголовья, ты сказала, что разрушила мою жизнь. – Роан кивнул в сторону Пустоши. – Что тебя тревожит? Тень моего отца, которая всегда между нами?

– Нет, нет! Но ты мог бы подать мне знак, что ты жив и здоров. Хоть что-нибудь.

– Знаешь, я так много сам пережил из-за того, что случилось, что не хотел даже напоминать о себе. Чтобы не напомнить о нем.

– Много пережил? – прошептала я сердито. – Ты купил эту землю потихоньку. Ты не сказал мне в больнице, что, слава богу, приехал увидеть меня. Почему? Почему? Ты так ненавидишь семью, что сначала отправился на гору Даншинног, чтобы доказать, что ты…

– Ты сама меня об этом просила.

Я недоверчиво уставилась на него.

– Не помнишь? – спросил он. – В больнице. Ты сказала мне, первое, что мне нужно сделать, – дать знать горе, что я вернулся. Что-то там о цветах. Я не понял, но обещал тебе, что поднимусь туда и разожгу костер.

– А купить “Десять прыжков” – тоже я попросила?

– Нет, – он шевельнулся рядом. – У меня вообще много недвижимости. Покупаю, продаю. Обычное дело. Я давно хотел получить это место в собственность. Я не собираюсь сидеть здесь и страдать. Но это все потом. Сейчас я пытаюсь сделать для тебя то, что ты сделала для меня, когда мы были детьми.

– Что именно? Соваться в мои проблемы, обещать мне, что все будет в порядке, если я научусь доверять тебе, а затем предать меня? Ведь я сделала для тебя именно это.

– Ты дала мне веру. Я верил в тебя. И научился жить.

Солнце жгло мне глаза; жмурясь, я посмотрела вокруг.

– Но ты не хотел появляться здесь, пока не смог купить эту землю? Так?

Он оставил мой вопрос без ответа.

– Я позвонил тебе домой, – сказал он неожиданно и, хмурясь, поднялся. – Позвонил из машины на рассвете, сказал твоим родителям, что ты здесь, что все в порядке. Странно, они здесь до сих пор не появились. Наверно, в шоке.

– Ты не знаешь, что они искали тебя все эти годы.

– Это для меня уже не важно.

– Должно быть важно. Мне нужны ответы. Ты уверяешь меня, что ты здесь лишь для того, чтобы расплатиться по старым счетам. Я не хочу, чтобы ты считал меня своим неоплаченным долгом. Ты что-то не договариваешь. Ведь правда? Я хочу знать о тебе все.

Он стоял очень спокойно. Я замолчала. Мы старались заглянуть в души друг друга, искали тропинки, способные вывести нас из трясины прошлого.

Роан сунул руку под рубашку, достал сморщенный пожелтевший лист бумаги, потертый на сгибах, как старая кожа.

– Я написал тебе письмо в первое же лето, – сказал он. – У меня их больше, чем ты сможешь прочесть, но сначала прочти это.

Сердце выпрыгивало у меня из груди, руки дрожали. Я взяла истончившуюся бумагу. Слезы туманили глаза.

Тебе слова даются легко. У меня никогда так, не получалось. Но я буду писать тебе так, как ты писала мне, когда я умирал от одиночества на озере “Десять прыжков”. Сейчас я чувствую то же самое, и мне кажется, что я умру без тебя. Я еле дышу. Ты в моем сердце.

Ушел сегодня из этого дерьмового приюта. Убежал. Извини. Так больно. Научусь быть совсем другим. Буду лучше своего старика. Докажу это.

Буду надеяться, что ты забудешь, что он сделал с тобой. Если уеду, ты будешь расти нормально и уже не будешь девочкой, которой Большой Роан причинил такую боль. Ты забудешь о том, что случилось, забудешь обо мне, и все будет о кей. Борись за людей так, как ты боролась за меня. Не бойся парней из-за меня и моего старика. Не вини своих, что выпроваживают меня. Мне нужно уйти.

Но я люблю тебя, воробышек. И в этом нет ничего грязного, никакого секса. Любовь к тебе – это так просто и легко.

Я сложила письмо и зажала его в руке. Я плакала.

– Я хочу прочесть их все, – сказала я. – Каждое. Все письма, которые ты написал мне. Я должна понять, почему ты не мог приехать раньше.

Он протянул ко мне руки.

– Только не сегодня. Побудь опять ребенком, которому не нужны ответы.

Мои мысли стали острыми, как бритва. У нас есть выход, трудный, но есть. Честный для нас обоих. Я взяла его руки в свои.

Глава 6

У него был свой двухмоторный самолет. У меня были особые взаимоотношения с самолетами, и для меня это означало нечто большее, чем простой факт: он мог позволить себе приобрести самолет.

А было так. Самолетные истории связаны с еще одной ветвью нашей семьи. В большом городском доме Делани жила Квинна Кихо Делани, мамина бабушка по отцовской линии.

Кихо были известной ирландской семьей. В Бостон они переселились еще в девяностых годах прошлого века. В Дандерри часть этого семейства попала, в сущности, по ошибке. Сюда прислали основывать приход брата Квинны – пастора. Это-то и было ошибкой.

Третье поколение южан, живших тогда в нашем городе, отнеслось к пришлому янки враждебно, и он отбыл восвояси.

Но Квинна тем временем вышла замуж за Германа Делани. Другой ее брат, Риан, пастором не был и женился на ком-то из семьи О’Брайен. Так в Дандерри появился клан Кихо.

Наконец добрались до самолетов. Однажды бабушка Квинна пережила крайне неудачное приземление в аэропорту Атланты. В начале сороковых там запросто бродили куры. Самолет врезался в одну из заблудившихся стай, и разорванные пропеллером птицы произвели на бабушку тяжелейшее впечатление.

У мамы от часто повторяющихся бабушкиных рассказов об этом происшествии развилась жуткая боязнь самолетов.

Она все-таки летала, когда было нужно, потому что всегда с презрением относилась к любым проявлениям слабости характера, в том числе и своего.

В детстве я несколько раз наблюдала, как она садилась в самолет: ноги дрожат, лицо белое. Наверно, потому, что я хотела воспитать в себе волю, даже более сильную, чем у мамы, я полюбила летать до одури, Особенно после того, как взяла у приятеля, владевшего чартерной фирмой, с десяток уроков управления самолетом и смогла сполна ощутить, что это такое.

Я сидела с Ровном в кабине его голубого с золотом самолета на маленьком летном поле в пригороде Дандерри – две асфальтированные взлетные полосы, четыре ангара и башня. Лицо мое выражало восторг, только восторг, восторг, и больше ничего.

– Это из-за меня, самолета или вообще? – спросил Роан, надевая наушники и темные авиаторские очки.

– Я люблю летать. Спасибо.

– Ты не знакома с менеджером аэропорта, – сказал Роан, когда мы взлетали. – Я удивлен.

– Я уже многих теперь не знаю в округе. Я не была здесь после окончания колледжа. Масса новых людей. Все стало иначе.

Несколькими минутами позже мы уже пронизывали облака в ярко освещенном солнцем небе.

– Наш порт назначения?

– Да так, местный обзорный тур.

– Ты ждешь, чтобы я сказала, что на меня это произвело впечатление? Произвело.

– Я купил самолет два года назад. Летаю на нем по делам.

– Куда?

– На Запад.

– Куда на Запад?

– К западу от Скалистого каньона.

Мы летели теперь над озером “Десять прыжков”. Направо от меня вставала гора Даншинног. Налево глубокие темные леса вели от озера к Пустоши, которая теперь представляла собой массив сосновых деревьев, оплетенных ползучим кустарником. Настоящие джунгли.

Что я могла сказать ему? Там внизу еще жили наши общие страшные воспоминания.

– Ты хотел посмотреть на это сверху?

Роан сделал круг.

– Посмотри на это, как на прошлое, которое ушло.

– Я всегда отворачивалась в сторону, когда ехала, мимо на школьном автобусе. Когда у меня появилась машина, я старалась выбирать другую дорогу. Я не хочу об этом думать.

– Все равно – это там. И всегда будет. Все во мне было напряжено до предела, мне казалось, что меня просто разорвут переполнявшие Мою душу эмоции. Минуту я смотрела в открытое небо, потом поняла, что, пролетев над горой Даншинног, мы снижаемся над зеленой долиной фермы.

Дом с воздуха выглядел большим и красивым, сады и дубы вокруг укрывали его и семью надежным навесом.

Мы снижались. Родители и Аманда выскочили во двор, за ними – куча родственников; каких, не было времени рассмотреть. Во дворе стояло с десяток машин. Гости на выходные. Аманда не учится сегодня. Событие. Возвращение Роана Салливана.

Я весело помахала им. Все стояли, задрав головы и прикрывая глаза руками. Аманда отчаянно замахала в ответ.

– Чувствуешь себя лучше? – спросила я, когда долина и семья остались далеко внизу. – Что ты собираешься доказать мне? Зачем все это, Роан?

– Просто моя точка зрения.

Мы летели на север в направлении города, над новыми домами и дорогами, торговыми рядами, супермаркетом, построенным за последние годы.

– Дай мне повести самолет, – неожиданно попросила я. – Я училась.

– Я знаю. – Он посмотрел на меня, и я увидела над очками поднятую бровь. – У пилота чартерных рейсов. Ты написала о нем очерк несколько лет назад. По-моему, он получился у тебя привлекательнее, чем в жизни. Он нравился тебе?

– Ну что ж, – сказала я. – Хорошо, что я не написала о других мужчинах, с которыми встречалась.

Он отклонился назад и положил руки на колени. Испугавшись, я схватилась за штурвал. Самолет нырнул вниз, но я его выровняла.

Нам так и пришлось вести его вместе – его нога на педали, мои руки на рычаге управления.

– Следи за мной, – сказала я сквозь стиснутые зубы. Мы пролетели низко над городской площадью, затем над улицами, застроенными красивыми старыми домами. Из одного из них вышла полная седая женщина и погрозила нам кулаком.

– Официальное предупреждение тете Арнетте – ты вернулся, – сказала я. Роан следил за мной со слабой улыбкой. – Ты что, опять потерял зуб? – спросила я.

– То есть?

– Ну зуб, который тебе вставил дядя Кулли. Ты не показываешь зубы, когда улыбаешься.

Его улыбка стала шире.

– Все на месте.

Руки у меня дрожали. Мне было стыдно, но это опьяняло меня. Вот что он со мной уже сделал.

– Ты доверяешь мне, – сказал он. – Клер, Клер!

Я вела самолет над пригородом. Показалась узкая посадочная полоса на плато между полями.

– А ты доверяешь мне? – спросила я. – Я никогда раньше не сажала самолет. Я могу нас…

– Сажай, – сказал он.

И я посадила. Не очень-то хорошо, но живы мы остались. Самолет катился по узкой асфальтированной полосе, и я передала управление Роану. Он облегченно вздохнул. Я была мокрой от пота и тяжело дышала.

– Помнишь, что мама рассказывала о своей бабушке Квинне?

Он нахмурился и потер подбородок. Конечно, не помнил. Он столько наслушался разных историй, пока жил с нами.

Я пожалела, что спросила. Он откинул назад голову и ласково посмотрел на меня.

– Ты прекрасно посадила самолет. Ни одной куриной жертвы.

Он не забыл, не забыл ни одной подробности. Он продолжал все это время помнить семью – хотел он этого или нет.

– О боже, – прошептала я. – Я должна тебе сказать. Если ты опять исчезнешь, лучше не возвращайся. Ты разобьешь мне сердце.

Он взял мои руки в свои.

– Мы должны во всем разобраться. Ты вольна желать, чтобы я никогда не возвращался, или сказать мне, чтобы я убирался к чертовой матери из твоей жизни.

– Не хочу.

Он погладил меня по голове, от прикосновения его пальцев кровь прилила к моим щекам. В глазах его стояли слезы, в моих их было еще больше. Не помню слов, их было мало, может быть, не было вообще. Он не просто смотрел на меня, а впитывал все, что видел: мои глаза, мое лицо, мои чувства. А потом во мне проснулся неутомимый задор той прежней, молодой, неконтролируемой Клер Мэлони, которую мы оба знали когда-то, я набрала побольше воздуха в легкие и сказала:

– Мне бы следовало спустить с тебя живьем шкуру, мальчик.

Я прочитала ему целую лекцию. Он смеялся, но смех его не был похож на тот, что я помнила.

Он снова привез меня на гору Даншинног, за грузовиком, на котором я приехала ночью, но грузовика не было.

Папа, наверно, послал за ним верного Нэта. Думаю, он хотел быть уверенным, что Роан сам доставит меня домой.

Я стояла все еще босиком, в ночной рубашке, ветровке на костылях среди моря цветов, нежащихся в свежем розоватом сиянии солнца. Я рассказала Роану, почему мы с дедушкой посадили их.

– Он был прав, – закончила я. – Он и привели тебя домой.

Роан шел среди цветов, их куполообразные головки касались его рук, стебли, пропуская его, вновь смыкались в едином строю. Эта картина навсегда запечатлелась в моем мозгу. Он остановился в этом великолепии, посмотрел на цветы, затем снова на меня. Его связывала какая-то мучительная боль и сладость, которую не могли вытравить никакие беды, никакие несчастья.

Двадцать лет. Взрослый мужчина и взрослая женщина. Не было больше ни невинности маленькой девочки, ни стойкости большого брата. Между нами шел примитивный ток, сильный, провокационный.

– Поцелуй меня, пожалуйста, – сказал он.

Я поцеловала край его подбородка. Поцеловала угол его рта. Он наклонился. Наше дыхание смешивалось.

Он держал меня в объятиях, наклонив ко мне голову. Я гладила его щеку, и он весь отдавался этой ласке. Я сжала руки в кулаки и прижала их к груди.

Внезапно мы услышали шум в зарослях. Оттуда выскочила Аманда. В ее рыжих волосах торчали иголки и листья, с шеи на шнурке свисал бинокль. На ней были кроссовки, рабочие штаны и футболка, такая же розовая, как ее лицо.

Она остановилась у края опушки в двадцати ярдах от нас, прижав руки ко рту в благоговейном ужасе.

– Тетя Клер! Он правда вернулся! Я говорила, что он вернется! Все его хотят видеть! О! Он великолепен! – Она мгновенно развернулась и побежала вниз по склону.

– Ты рассказывала ей обо мне? – мягко спросил Роан. – Твоя племянница? Ты рассказала ей обо мне? Когда?

– Недавно.

– Почему?

– Пятому что ей нужно верить в чудо. – Я отвернулась, чтобы не видеть его лица. – Видишь, нам устроила засаду фея.

Старая горная дорога вела на ферму. Мы проехали мимо огромного почтового ящика, на котором белыми печатными буквами было написано “Ферма Мэлони”.

Возвращаясь через двадцать лет, Роан с застывшим, как маска, лицом вел серый седан по покрытой гравием дороге меж заливных лугов и кукурузных полей. Целая свора жирных фермерских собак, махая хвостами, с лаем выбежала нам навстречу.

Мама и папа ждали на веранде. Я надеялась, что Роан видит их такими же, как я, – постаревшими, но – людьми, а не непогрешимыми апостолами его детства.

Папа, лысый, похожий на старого медведя, понемногу превращался в дедушку. Мама, милостью божьей сохранившая ауру молодости, стройная, в бежевых брюках и золотистом пуловере. Ее длинные до плеч волосы еще блестели дорогими оттенками меди и каштана, уголки голубых глаз затянуты сетью морщин.

Бабушка Дотти уютно устроилась в белой качалке, и Роан, конечно, видел, что, несмотря на голубые леггинсы и длинную футболку, заказанные по телевизионному каталогу, она превратилась в щуплую и очень старенькую даму. От длинной сигареты с фильтром в углу ее накрашенного рта шел дым, в широко открытых глазах за стеклами очков таилась надежда.

Аманда пританцовывала на широких каменных ступеньках веранды, как будто подчиняясь внутреннему музыкальному ритму.

Из окна на втором этаже высунулась Ренфрю, держа под подбородком длинную метелку из перьев. Этакий странный букет. Нэт восторженно смотрел на нас из-за кустов камелии, его толстый живот свисал над брюками, пряди светлых волос шевелились от легкого ветра.

Машины во дворе исчезли. Мои родители предусмотрительно избавились от гостей.

Я совершенно не представляла, что сказать и как действовать при этой встрече. Желудок конвульсивно сжимало. Роан припарковал машину у края лужайки, обрамленной старыми кустами алых роз.

Я остановила его, положив руку ему на плечо, прежде чем он открыл дверцу машины. Под закатанным рукавом рубашки веревками переплетались мускулы. Я подумала, что он легко может пробить кулаком каменную стену.

– В тот день, когда папа увез тебя на машине, я стояла у окна и плакала, – сказала я. Дедушка поддерживал меня. Сейчас мне не нужно, чтобы меня поддерживали, и я не собираюсь плакать. А ты должен только слушать, что они будут говорить тебе. Просто слушать и не забывать, что я здесь.

Он молча вышел из машины. Я распахнула дверцу, прежде чем он успел открыть ее для меня, сумела сама подняться на ноги, стараясь рассмотреть выражение лиц мамы и папы. Печаль и неловкость. Я пришла в ужас, неужели никто вообще ничего не скажет? Слова были бессильны здесь, но все же…

Роан достал с заднего сиденья мои костыли, помог мне опереться на них, закрыл дверь машины и встал передо мной. Он не двигался, мои родители тоже.

Все рассматривали его так, словно он сию секунду возник ниоткуда. И меня – босую, в ночной рубашке, с волосами, настолько слипшимися, как будто меня раскатывали в тесте.

Папа протянул нам руки и сошел со ступенек веранды. За ним поспешила мама.

– Твоя мать и я не можем сказать тебе, что делать, – начал он, обращаясь ко мне, – но тебе точно не нужно принимать ту или другую сторону. Мы рады видеть Роана в нашем доме. Ты слышишь меня, Роан? Это правда.

Роан слегка наклонил голову.

– Клер нужен мир, покой и отдых; я не уверена, что ты понимаешь это, – сказала мама.

– Вы опять думаете самое плохое, – возразил Роан.

– Нет, Роан. Нет, – ее лицо было бледным, глаза блестели. – Если ты хоть наполовину благороден, как тот мальчик, которого я помню, тебе не нужно ничего объяснять ни мне, ни кому бы то ни было.

– Я приехал сюда сделать для Клер все, что смогу. Я постараюсь помочь ей, если она мне позволит. Это все.

– Мы верим. Я буду повторять это и повторять. Я должна была говорить это тебе, когда ты был еще мальчиком. Но прошлого не вернешь. Буду повторять до тех пор, пока ты не поверишь. У тебя здесь дом и люди, которые никогда не хотели потерять тебя. Это было ужасной ошибкой.

– Сейчас для меня это не важно, – Роан повернулся ко мне. – Я вернусь На озеро. У меня там дела. Ты знаешь, где меня найти.

– Не уезжай так. Войди хотя бы в дом, – с отчаянием сказала я. – Я думала, что ты хотел это сделать.

– Да, пожалуйста, пожалуйста, войди, – горячо добавила мама. – Поговори с нами. Расскажи о себе.

Роан выпрямился.

– Это не так просто.

В разговор вступил папа.

– “Десять прыжков” могут предложить тебе но так-то много. В доме же много места. Это и приглашение, и извинение одновременно. Мы помним, как выставили тебя, мальчика, нуждающегося в нас. Мы приглашаем тебя как желанного гостя. Послушай меня, Роан. Мы поступили тогда так потому, что считали, что так правильно. Мы и в мыслях не держали, что это конец твоим взаимоотношениям с семьей.

– Это, – Роан окинул взглядом моих родителей, дом, долину, гору Даншинног, ферму и остановил горящий взор на мне, – это все, о чем я беспокоился в этой жизни. И продолжаю беспокоиться. Но уже на других условиях. На моих.

– Боже мой, – изумленно сказала я. Мне хотелось как следует встряхнуть его. – Не выдвигай условия. Люди гибнут из-за всяких говенных условий.

Злость, переполнявшая меня, и крушение надежд были хуже непристойных слов. Роан, коснувшись пальцами моего лица, буквально ошпарил меня взглядом.

Этот взгляд говорил, что я предала его непониманием. Он пошел к машине.

Я вдруг увидела себя его глазами – наверно, и он впервые увидел меня такой, в ярком беспощадном солнечном свете. Увидел мою потребность в моей семье, очевидность того, что я была и хотела быть частью людей, которые принесли ему боль.

Слепая от ярости и смятения, которые, как волна во время прилива, прибивали меня вопреки моему желанию к берегу, я шагнула за ним.

– Остановись! Ты наша часть! Ты член семьи – нравится тебе это или нет! Ты должен захотеть простить их!

Я добралась до груды камней, которые делили двор пополам, мой костыль соскользнул, и я тяжело грохнулась на землю.

Я слышала, как охнула мама. Слышала, как она и папа бегут ко мне.

Роан тут же очутился рядом и опустился на колени.

– Ничего, ничего, – повторял он, взяв меня за плечи.

– Не трогай меня. Я тебе сказала, что не хочу, чтобы меня поддерживали. Даже ты. Я не дам снова загнать меня в ловушку. Глупо. Ты приехал домой. Ты сделал это не просто так.

– Пойдем, Холт, – сказала мама со слезами в голосе. – Пусть сами разбираются.

– Я и не вмешиваюсь, – папа был явно растерян. – Но это вряд ли так уж хорошо для нее. Роан, черт тебя подери, ты таскаешь ее где-то, а потом приводишь домой, как тряпичную куклу…

– Холт!

Отец замолчал.

– Посмотри на меня, – сказал Роан.

Я провела языком внутри по губам, проверила, в порядке ли моя челюсть, затем подняла голову и посмотрела на него, как-то сразу утратив все силы.

– Я ничего не могу, – произнесла я, чувствуя, что лечу в пропасть.

Его взгляд разбивал мое сердце. Он поднял руку, с сильными пальцами и крупными суставами, и осторожно отвел со лба мои слипшиеся волосы.

– Ты должна попытаться, – сказал он. – Если я не заставлю тебя, то ты так и будешь сидеть здесь. Давай, пробуй!

Я вся дрожала. Голос его почему-то навел меня на мысль о темном янтаре. Такой же теплый и притягивающий.

– Я помню девочку, которая никогда не позволяла мне уклоняться и прятаться, заставляя верить в себя, – продолжал он, разрывая мне душу.

Он медленно обнял меня. В его объятиях я напряглась еще больше.

– Сколько раз ты видела меня в беде, мерзости, оскорбленным, битым, одиноким?

– Сейчас по-другому.

– Нравится быть беспомощной?

– Нет.

– Тогда вставай. Ты можешь.

Я ухватилась за его руку. Ноги мои были как будто налиты свинцом. Обливаясь потом, еле дыша, не отрывая от него глаз, я оперлась на колено, подтянула под себя другую ногу и отчаянно закачалась. Ночная рубашка прилипла к бедрам.

Роан крепче ухватил мою руку. Его сильные ласковые пальцы твердо сжимали мое запястье. Он потянул меня к себе. Я изо всех сил старалась подняться.

И встала. Встала! Без костылей. Я шаталась, в голове у меня звенело, зубы стучали, но я стояла. Стояла!

Нас объединяла и преданность друг другу, и противостояние.

– Дай мне письма, которые ты писал мне. Привези их сюда сейчас и сиди рядом, пока я не прочту их все до единого.

Он выгнул бровь. Он уже начал устанавливать свои правила.

– Если они тебе нужны, приезжай на озеро.

Я уставилась на него. О, нет, он не уступит ни на дюйм. К нам подбежала Аманда.

– Попроси его остаться. Он будет жить на озере и приезжать к нам в гости. Попроси, тетя Клер.

– Его уже просили, дорогая. Он понимает, что мне трудно, – сказала я. – Он приедет.

Роан улыбнулся и ласково погладил мою племянницу по голове. Перемена в его поведении удивила всех нас.

– Твоя тетя тебя учила, как подлизываться к людям?

Аманда, прижав руки ко рту, ошеломленно молчала.

Легендарный Роан Салливан, сильный и сдержанный, не только дал себе труд заметить ее, но сделал это с таким неподражаемым шармом и добротой, что Аманда растерялась.

– Да, сэр, – ответила она слабым голосом. – Учила. Людям надо говорить то, что они хотят услышать, и они будут есть у тебя из рук.

– Из ее рук как-то ели желтые осы, – пробормотал он. – Она испугалась, но не подала вида.

– Потому что она подлизывалась к ним? – прошептала Аманда. Роан кивнул.

– Я думаю, что она старается подлизаться к желтым осам и сейчас. Следи за ней и, если что, дай мне знать.

– О! Обязательно.

Роан посмотрел на меня.

– Я буду рядом. Ты всегда найдешь меня, если захочешь.

– Это что-то новое, – сказала я. – Найти тебя при желании.

Мне было безумно тяжело смотреть, как он уезжает.

Родители, стоя за моей спиной, молчали. Я повернулась к ним и увидела, что они потрясены, но настроены решительно.

– Мы уговорим его постепенно, – сказал папа.

– Он ждет слишком много от тебя и слишком мало от нас, – сказала мама.

– Он думает, что ты сладкая. Из сахара, – вздохнула Аманда.

Она его, слава богу, не поняла.

Мне исполнилось тридцать в этом году, Клер, и я положил в банк свой первый миллион. Что бы ты об этом подумала? Думаю, что не удивилась бы. Деньги – это власть. Надеюсь, что ты бы гордилась мной. Я пишу это письмо на прекрасной бумаге. Специально заказывал. Двадцать пять долларов за маленькую коробочку. Я пользуюсь ею, чтобы отвечать на разные приглашения. Большой бизнес. Серьезные встречи. Деньги. Векселя. Перспективы. Женщины…

Женщины. Надеюсь, я расскажу тебе о них все, что ты захочешь знать. Ты мне расскажешь о мужчинах, с которыми была. И больше мы не будем об этом говорить. Потому что все это было в нашей жизни от одиночества и простых человеческих потребностей.

Я учусь играть в гольф. Представляешь? Это ритуал, Клер. Умение соответствовать. Я научился этому в твоей семье. Все играют по определенным правилам – не играешь, не соответствуешь. Думаю, что это в человеческой природе.

Странные они, эти письма. Я разговариваю с тобой на бумаге и запираю их в шкатулку. Никто из тех, что знают меня сейчас, не поверят, что я способен на подобную сентиментальность. Но ведь они и не знают меня по-настоящему. Какая глупая трата. Двадцать пять долларов за писчую бумагу.

Но я бы писал тебе и на чистом золоте, если бы ты захотела.

Глава 7

Несколько дней я почти не могла передвигаться. Колено и щиколотка больной ноги опухли, до них невозможно было дотронуться. Каждый мускул моего тела наказывал меня за то, что я спала на надувном матрасе, за то, что дважды в один день упала, за то, что слишком долго стояла.

Я чувствовала себя неуверенно. Все менялось слишком быстро. Вокруг поднимался шум, совсем как тогда, в детстве.

– Роан вернулся, чтобы отомстить, – говорили одни в моей семье.

– Ну что ж, у него есть право на эту месть, – отвечали другие.

Мрачное прошлое вспоминалось семьей и старыми друзьями очень неохотно, но потускневшие его образы все равно упрямо волновали: Большой Роан и Дженни, Роан и сестры Макклендон, дядя Пит и Сэлли.

Роан и я.

О нас судачили на открытых верандах, за утренним чаем и десертом, за обедом, в магазинах, на работе в поле и офисах.

До меня доходили разговоры, что Роан сделал деньги на наркотиках и картах. Я слышала, что он собирается создать общественный парк и назвать его именем своей матери. Масса предположений была о его покупке.

Мне сообщили также, что он предлагал мне кучу денег, чтобы я уехала с ним. А еще, что мама и папа никогда не позволят, чтобы его нога ступила в наш дом. А мои братья, оказывается, пригрозили ему, чтобы он не пытался меня вновь увидеть; и вообще – у меня нервный срыв из-за его возвращения, и поэтому я так бледна, не сплю ночами и ни с кем не общаюсь. Сплетни были ничем не хуже иных моих статей.

Всю свою журналистскую жизнь я без конца копалась в чужом грязном белье, вынося на всеобщее обозрение сердечную боль, неудачи и надежды людей. Журналистика – жестокое дело в свободном мире.

Теперь моя собственная жизнь – объект жестокого и пристального внимания. Я хотела избавить хотя бы Роана ото всей этой мерзкой лжи.

И еще я хотела, чтобы он приехал ко мне, потому что я была в ярости и мне было больно. Он заставил меня двадцать лет страдать, волноваться, искать его. А сам в это время наблюдал за мной на расстоянии. Он должен дать мне, по крайней мере, объяснение всему этому.

Из Атланты вернулся Джош. Приехали Брэди, Хоп и Эван. Однажды, когда Аманда была уже в постели, семья собралась в гостиной. Джош заговорил совершенно бесцеремонно, каким-то странным образом он всегда умудрялся делать из чужого несчастья собственную проблему.

– Я вполне могу понять человека, который ищет того, кто ему дорог, и не сдается. Но ведь Роан знал, где ты. Почему же он ждал двадцать лет, прежде чем вернуться?

Именно этот вопрос и терзал меня. Я чувствовала, что у меня горит лицо.

– Я не знаю. Джош пожевал губу.

– Он все хочет что-то доказать семье. Он мог связаться с тобой – телефонный звонок, письмо, Почему он появился именно тогда, когда ты вернулась домой, чтобы остаться? Оторвать тебя от семьи – вот это реванш! Вот чего он хочет. Он считает тебя, сестренка, своим трофеем.

– Не очень-то я гожусь в трофеи, – сказала я устало.

– И все же, как ты думаешь? Что он хочет от тебя и от семьи? Ведь пока никто не задал тебе этот вопрос напрямую.

– Я сказала – не знаю. Не знаю.

Джош наклонился вперед, положил руки на колени. Он был похож на гончую, сделавшую стойку на дичь. Из него бы получился отличный репортер.

– Я не желаю ему ничего плохого, – продолжал он. – Но я знаю слишком много людей, которые никогда и никому не расскажут, как они вырвались из сточной канавы. Целью их жизни стало – наказать тех людей, кто видел их на дне. Этот принцип широко распространен в политике, но не только в ней. Делай что хочешь, получай свое, но никогда, никогда не сознавайся в своих подлинных намерениях.

Папа нахмурился, мама выпрямилась.

– Сын, – сказала она твердо. – Ты должен поменьше общаться с политиками, а побольше с порядочными людьми. Боюсь, что тебе повсюду мерещатся злостные и тайные планы.

Замечание приостановило излияния Джоша. Все молча ждали.

– Давайте не будем торопиться с выводами, – сказал Брэди. – Возможно, Роана интересует перспектива вложений в развитие города. Я мог бы поговорить с ним об этом.

– Брэди, ради бога, – вмешался Эван. – У тебя что – доллар вытатуирован на твоей…

– У Роана нет оснований верить ни одному из нас, – мрачно вставил Хоп. – Но я не думаю, что он вернулся нам на горе. Просто он действительно беспокоится о Клер.

– Я с этим согласен, – добавил Эван, поглаживая бороду.

Я слушала вполуха, как моя семья бурно обсуждает ситуацию. О, мой клан старомодных патриархов! Если бы я чувствовала себя лучше, я бы вежливо выслушала все аргументы отца, а потом, загнав братьев в угол, разумеется, по одному, задала бы каждому хорошую трепку, найдя для этого подходящие слова. Но сейчас у меня не было сил даже на легкую перебранку.

– Ясно одно. Роан никогда не отпустит от себя Клер. Впрочем, и она не пожелает остаться без Роана, – подытожила мама.

Я, хромая, добралась до веранды и села в кресло-качалку. Вокруг мелькали первые в этом сезоне огоньки летающих светлячков. Я смотрела в сторону Пустоши и “Десяти прыжков”. Сама по себе. Отдельно ото всех. Одна.

Я ждала – не появится ли на Даншинног новая вспышка света. Ее не было. Я испытала почти облегчение. Он рассчитывал, что я пойду за ним всюду, как в детстве. Уйду из семьи, не думая ни о предательстве, ни о сожалениях с той и другой стороны. Я боялась, что он попросит меня уехать с ним.

Он был уверен, что – раньше или позже – я это сделаю.

Клер, я очень хорошо понимаю, что я такое. Поэтому я стараюсь сразу производить на людей сильное впечатление. Совершенно определенное. Чтобы ни у кого не осталось сомнения в том, что меня надо воспринимать серьезно.

Когда я был ребенком, ты принимала меня как есть. Тебе было важно, какой я, а не откуда я.

Я много думал над тем, как обращаются с тобой и с твоими братьями твои родители. Учение, уважение, дисциплина. Я стараюсь придерживаться этих правил. Еще я иногда думаю, что сказал бы дедушка Джо. Странно, Клер. Я стараюсь видеть мир так, как видели они, учиться у них.

Я научился большему, чем думал.

Я стараюсь передать это моему мальчику.

Глава 8

– Он купил чай “Эрл Грей” и “Английский завтрак” у меня, – поделилась с мамой и другими сестрами во время воскресного обеда тетя Джейн, подчеркивая, что чай куплен в магазине семьи. – Он был очень вежлив, но не очень разговорчив. И все-таки очень мило, что он помнит меня. Надеюсь, он меня любил больше других.

– Бог мой, – возразила тетя Ирэн. – Вовсе нет. Это у меня он всегда просил добавки во время больших семейных обедов. И, кроме меня, с ним на наших сборищах никто не разговаривал.

– Мы все ничем не лучше Арнетты, – грустно сказала мама. – Она вообще настаивает, что пыталась отговорить Холта и меня от опрометчивых поступков. То есть от того, чтобы отправить Роана в церковный приют. Я отлично помню, что все было совсем наоборот. Да простит нас всех бог.

– Все и правда было не так. В наших воспоминаниях мы куда добрее, чем были на самом деле, – печально согласилась тетя Джейн. – Наверно, Роану было все равно, где купить чай. – За столом воцарилось молчание.

Я вскоре поняла, что Роана не интересуют чужие мнения. Он не нуждался в чьем-либо одобрении, в том числе и моем.

Чтобы отремонтировать дом на озере, он привез собственную команду. Об этом рассказал нам дядя Элдон. Он продал расторопному подрядчику целый грузовик труб, электропроводов и прочих нужных для ремонта вещей, подрядчик был незнакомый.

Затем дядя Уинстон, владелец отеля, в котором поселилась команда Роана, сообщил, что человек девять во главе с Салливаном работают на озере день и ночь.

– У них пара больших электрогенераторов и такие мощные прожекторы, хоть матч футбольный проводи. Если вы ночью посмотрите на запад, то увидите свет за лесом.

Он был прав. Я видела это с веранды вместе со всей семьей. Отныне над “Десятью прыжками” ночь была не властна, по крайней мере, на время строительства.

Бригада мигом расчистила, утрамбовала и покрыла гравием грязную дорогу, ведущую к озеру и дому, построила там, где она переходила в городскую магистраль, две каменные колонны и навесила на них тяжелые железные ворота.

Все были поражены.

– Даже не знаю, что и думать, – сердито сказал папа. – Дразнит он нас, что ли?

– А что ты собираешься делать? – мама желала слышать ответ от меня. – Ясно, что сюда он не вернется.

– Если я поеду туда, к нему, то что-то будет потеряно, – уныло покачала я головой. – Боюсь, что он все-таки хочет заставить меня принять чью-то сторону и что так будет всегда. Не хочу, чтобы он просил меня сделать выбор. Я не могу выбирать.

Родители смутились от моей откровенности.

– Решай быстрее, – настаивал папа, – пока он там крепость не возвел.

Мама пришла ко мне вечером. Она сказала, что пропустила так много из периода моего “женского становления”, потому что я рано уехала в колледж. Мы обе знали правду, но ничего уточнять не стали. Она сказала, что ей не хватало отношений мать – дочь, и я призналась, что чувствовала то же самое.

Она просияла и тут же перешла к сути волновавшего ее вопроса.

– Я даже не знаю, когда ты впервые занялась сексом, – сказала она. – А ведь это было?

Я, покраснев, уставилась на нее.

– Конечно. – Боже, не может же она думать, что я тридцатилетняя девственница.

– Я понимаю, что ты попала в сложную ситуацию. Ходить тебе трудновато, но, может быть, тебе нужно кое-что купить. Средства для предохранения, – выпалила она, как нечто не совсем приличное. – Я съезжу и куплю все, что нужно. Папе мы, конечно, ничего не скажем, – торопливо добавила она.

Мне хотелось засмеяться, но хотелось и обнять ее, положить ей голову на грудь. Стать снова маленькой, дать нам с ней еще один шанс возместить упущенное.

Я взяла ее за руку.

– Я не собираюсь заниматься сексом с Ровном в ближайшее время, а может, и вообще. Но все равно спасибо. Я люблю тебя.

Она минуту подумала.

– Наверно, у него есть, но на всякий случай я куплю тебе презервативы.

Ночью мне снились какие-то безликие, танцевавшие голышом женщины, кошки, спавшие на жестких подушках, я и Роан. И это почему-то было страшно. Кошмары заставили меня забыть о ноге, которая болела и во сне.

Провизия. Продукты. Конечно, я пошлю ему еду, как тогда, давно.

Я попрошу Хопа, Эвана, дядю Уинстона и пару других кузенов отвезти ее. С помощью мамы, Ренфрю, тетушек и кузин я набила коробки, сумки-холодильники таким количеством еды, что ее хватило бы Роану и целой армии его работников на несколько дней. Это самый простой, самый примитивный жест доброй воли, извинение, символ, напоминание. В пирогах и запеканках больше щедрости и доброты, чем в тысяче приятных слов. Мы знали это точно.

Я просмотрела коробки, привезенные из Флориды. Нашла там большой дорожный атлас – красочное издание с картой каждого штата на отдельной странице. Страницы были порваны, уголки загнуты, от столицы каждого штата вились змеями черные линии.

Я завернула атлас в папиросную бумагу и приложила к нему записку.

Я потратила много лет и бог знает сколько денег на телефонные счета. Каждая черная линия означает место, где я пыталась что-то узнать о Роане Салливане. Иногда мне говорили: “Звоните, звоните, вы его еще застанете”. Но к телефону подходил не ты. А сейчас это ты?

– Что он сказал? – спросила я, когда мои коренастые спокойные братья вернулись домой. Мы сидели в гостиной. В углу у пианино дети Хопа смотрели по видику мультфильм.

– По-моему, он был доволен, – сказал, нахмурившись, Хоп. – Знаешь что? Я помню этот его взгляд. Он смотрит на тебя, и ты не знаешь, что он сделает в следующую минуту – улыбнется или схватит тебя за горло. Я сказал ему, что не стоило привозить чужих, мы с Эваном прислали бы ему рабочих. Он только пожал плечами. Если бы он не пожал нам руки, я, наверно, слегка бы растерялся. Сам он и его бригада работают как сумасшедшие. Видела бы ты, что там сделали за неделю.

– Кстати, он просил передать тебе, – вмешался Эван. – “Скажи ей, пусть сама приедет посмотреть. Я хотел, чтобы у нас было славное местечко, где можно заново узнать друг друга. Все почти готово. Она может приехать, когда захочет”. Да, и когда он увидел всю эту снедь, на лице у него появилось странное выражение. По-моему, ты попала в точку, сестренка. Он дал нам кое-что для тебя. Это начало. – Эван передал мне толстый конверт.

Я положила его на колени, быстро вскрыла и вынула из него переплетенную в кожу папку толщиной в полдюйма.

Я торопливо просматривала красиво отпечатанные страницы.

Вот адрес – в Сиэтле. На другом конце страны. Почему именно Сиэтл? Хоп и Эван заглядывали через плечо. Земля. Дома. Квартиры. Склады. Покупка. Продажа. Аренда Разные штаты, разные города. Бог мой! Какой размах. Он гордился собой. Но это была лишь часть тайны, которая двадцать лет удерживала его вдали от меня.

– Боже, – прошептал Хоп. – Ты только посмотри – проспект его собственности.

– Это он показывает тебе, сестренка, чего он стоит. А стоит он много, – возбужденно сказал Эван.

Еще Роан прислал записку на темно-сером, вырванном из еженедельника листе.

Твой дедушка Джо как-то рассказывал мне, что твоя бабушка и он обменивались подарками шесть месяцев, прежде чем ей разрешили встретиться с ним наедине. У него была плохая репутация. Она посылала ему яблочные пироги, он ей цветы. Потом он стал посылать ей пластинки. Классической музыки. “Не помню, что это было, – говорил он. – Но играли на скрипке. Она полюбила ее и меня”.

Вот тебе подарок от меня. За атлас. Ты должна мне следующий. Я помню, как сильны в вашей семье традиции. Я всегда помнил самое хорошее. И самое плохое тоже.

Думаю, что понимаю, чего ты боишься.

Я вытащу тебя из дома, из твоей кровати, Клер. Ей-богу, ты приедешь сюда и снова возьмешь жизнь в свои руки. Сейчас я здесь и не надо никуда звонить.

Я взяла кусок старой доски, на которой он вырезал наши имена. Завернула в красивую подарочную бумагу, и Хоп отвез ее Роану с моей запиской.

Я не желаю знать, сколько у тебя этих проклятых денег, бог с ним, с твоим бизнесом. Я хочу знать все о мальчике, который вырезал наши имена на этой доске. Пока ты не решишь, что этот мальчик существует, все остальное не имеет значения. Приезжай и привози письма.

На этот раз ответа он не прислал.

Я встала на следующий день на рассвете, надела свой белый халат и теннисные туфли, пошла в солярий и осторожно встала на механическую пешеходную дорожку, которую мне прислала Вайолет после того, как я швырнула в нее подушкой. Я написала ей длинное письмо с извинениями. Она ответила, что, хотя и простила меня, приехать не рискует. Она велела мне больше ходить.

В комнату вошел Джош.

Мы обменялись приветствиями. Он сел в качалку, держа на коленях чашку кофе. Джош напоминал теперь бочонок с ногами, рыжие волосы клином спускались на лоб. Я называла его Мохаук-республиканец. Почему-то его нынешний облик ассоциировался у меня именно с этим индийским именем. Впрочем, у нашего солидного сенатора хватало юмора смеяться над собой.

Джош расправил невидимые морщины на своей белой рубашке и идеально отутюженных брюках, поправил узел шелкового галстука. У него, по его словам, выдалась напряженная неделя: речи, переговоры и все такое прочее.

Он по-прежнему пользовался дома своей старой спальней и еще одной комнатой, которую превратил в офис. Но можно сказать, что здесь он почти не жил. Каждый месяц он отсутствовал недели по три – разъезжал по делам или торчал в Атланте.

По нашим сведениям, Джош встречался с женщиной. Ее звали Лин Су, она работала над дипломом в области политических наук. Ей было около двадцати пяти, родилась она в Америке, но по происхождению была вьетнамкой. Мама и папа все время просили познакомить ее с ними, но Джош уверял, что тут нет ничего серьезного.

– Кажется, Роан приехал сюда создавать нам проблемы, – сказал наконец Джош. – Он сумел сделать деньги, и слава богу. Но семью не купишь.

– Не читай мне мораль, – сказала я.

– Ты тоже жила отдельно от семьи. Только мы с тобой видели, что представляет собой мир на самом деле. Для Брэди он всего лишь большой кувшин для его финансовой кухни. Хоп и Эван вообще люди не того масштаба. Мама и папа в душе хотели бы, чтобы президентом снова был Эйзенхауэр.

– Ближе к делу, мой умный брат.

– Для мамы и папы то, что ты дома, значит очень много. Они очень хотели этого все время. Я вовсе не желаю, чтобы теперь, когда все налаживается, семья раскололась на два лагеря.

– А ты не принимай близко к сердцу, и все будет окей.

– Мама скажет тебе все, что ты захочешь слышать.

Она слишком устала и надеется, что ты ее простишь. Папа гордится своей объективностью. Большинство не захочет поднимать открытого скандала, но как знать. Ты опять хочешь испытывать на прочность семейные устои? Кто-то должен остановить тебя.

– И ты решил взять эту роль на себя, – задумчиво произнесла я. – Я совсем не хочу раздирать семью на части. Знаешь, Роан в свое время выявил в нас все лучшее и худшее. Настала пора доказать, что лучшего больше.

– Ты считаешь меня лицемером.

– Наоборот. Я думаю, что ты отчаянно хочешь верить, что мир не так уж плох. Но ты всего боишься. Боишься близко подходить к собственной дочери, потому что это сделает тебя более уязвимым. Боишься принять ее в свое сердце. Я понимаю.

– Не уходи от темы. Как ты собираешься дальше вести себя с Ровном?

– Собираюсь сделать все, что в моих силах, чтобы дать почувствовать – семья ему рада. Заставить его поверить, что он по-прежнему может быть среди нас.

Джош некоторое время молча смотрел на меня.

– Ты говоришь так, будто планируешь свое будущее с ним. Опомнись, Клер, он чужой.

– Для меня – нет. И никогда не будет.

– Посмотри правде в глаза. Роан ненавидит семью. Ты не должна связывать с ним никаких надежд. Ведь тебе придется сделать выбор, боль от которого ты будешь ощущать до конца жизни.

– Этого не произойдет.

– Послушай меня. – Джош наклонился ко мне. Он говорил мягко, голос его звучал монотонно. – Как-то однажды ночью на дежурстве в Сайгоне я видел, как танцовщица из бара вылила себе на голову спирт и чиркнула спичкой. Говорят, она была влюблена в меня. Это случилось так быстро, что я не успел остановить ее. Она полыхала, черт побери, как рождественская елка. Секунд, наверное, десять. То, что осталось от ее лица, уже нельзя было назвать человеческим. Это я виноват? Черта с два. Если бы я годами копался в себе, размышляя, прав я или нет, жизнь превратилась бы в ад.

Я соскочила с дорожки и сделала несколько глубоких вдохов. Мой старший брат открылся в этом рассказе больше, чем когда-либо.

– Мы все приходили с наших войн со шрамами, о которых мы не можем забыть, – сказала я мягко. – Ты винишь Аманду за то, что она родилась. Ты потерял жену, получив в обмен дочь, и ты не можешь простить ей этот обмен? Ты спишь с женщиной, которая напоминает тебе о Вьетнаме, но не вводишь ее в семью. Чего ты стыдишься?

– Ты очень много не знаешь обо мне, сестричка, – мягко сказал он, вновь поправил галстук, встал и вышел.

Одна женщина сказала мне, что я безнадежен. Она сказала, что постоянно ловит меня на одном и том же. Я смотрю не на нее, а сквозь нее, как будто ее здесь нет. Она нравится мне, и мне жаль, что ее чувствами я распорядился таким образом. Но она права. Часть меня не парализована, я знаю, нет смысла думать, что с тобой было бы иначе. После стольких лет это бессмысленно.

У нас не будет будущего. Клер, пока прошлое будет стоять между мной и семьей. Пока мы не посмотрим друг другу в глаза и не поймем, можем ли мы причинить эту боль другим. Я постоянно скрываю что-то. Я слушаю рассказы других людей, как они росли, об их родителях, о прекрасном времени их детства и понимаю, что у меня ничего не было. Только те дни, что я провел с тобой и твоей семьей. Как будто ты помогла мне однажды создать самого себя. Как Франкенштейн. Я собран из кусков, подаренных мне другими людьми.

Я не сближаюсь ни с кем, потому что не хочу рассказывать о себе. Я убил своего старика. О таком не говорят. Я всегда один.

Я хочу помнить хорошее. Клер. Может быть, когда мы встретимся, ты припомнишь только плохое.

Мне бы хотелось поговорить с тем ребенком, который был мной, и сказать ему, что он может вернуться домой, что ты по-прежнему любишь его.

А еще я хочу, чтобы ты когда-нибудь сказала моему мальчику, что он может гордиться мной. Но ты не знаешь моего мальчика.

Глава 9

Аманда рассердилась на меня не на шутку. На следующий день мы столкнулись в холле.

– Я хочу поговорить с тобой, – сказала она, глядя на меня с отчаяньем. – Почему ты не едешь к мистеру Салливану?

– Дорогая, ты не понимаешь. Мы должны заново узнать друг друга, очень медленно и осторожно, чтобы…

– Дедушка и Нана рассказали мне. Что много лет назад они отправили его в приют. Это было ужасно. Вы оба страдали. Они жалеют о своем поступке и делают все, чтобы исправить его. Но ты должна им помогать.

– Я стараюсь, дорогая. Но когда ты станешь старше, то поймешь, что взрослые мужчины и женщины должны быть очень ответственны. Они должны быть очень честны друг с другом. Тут есть свои правила…

Ее глаза наполнились слезами.

– Ты как папа. Он так много думает о правилах и законах, что забывает обо мне.

– Твой папа просто очень занят. Он тебя очень любит.

– Нет, не любит. Он не говорит мне этого, но я вижу. Он не хочет жениться еще раз, чтобы у меня появились братья и сестры, потому что не любит даже меня. Так же, как ты не любишь мистера Салливана. Ты боишься с ним говорить.

– Дорогая, я люблю мистера Салливана. Но иногда, даже если ты любишь кого-то, ты просто не знаешь, что ему сказать. И хочется побыть одной, пока нужные олова не придут к тебе.

– Ты его поцеловала! – обвиняюще воскликнула Аманда. – В губы! Когда он приехал! Ты его поцеловала, и он целовал тебя.

– Люди часто целуются…

– Я рассказала ему про тебя. – Она победоносно на меня посмотрела. – Я была вчера в магазине с тетей Луанной, и он был там – покупал газету, и все на него смотрели, а я подошла к нему и сказала: “Моя тетя Клер хорошенькая. Правда?” И он ответил: “Она самая хорошенькая, самая умная, самая сильная женщина из всех, кого я знаю”. – “Если вы не приедете навестить ее, то вы вообще ее не увидите, потому что она даже в город не ездит”, – вот что я ему сказала, а он мне: “Держу пари, что заставлю ее поехать в город”. – Аманда закончила.

– Ты так похожа на своего папу. Маленький политик.

– Я рассказала ему все, что ты мне рассказывала о нём: и какой он чудесный, и что никогда не забудешь его и какой у тебя был печальный вид, когда я уверяла тебя – он за тобой вернется. – Она взмахнула руками. – Я сказала ему, что ты до сих пор хранишь его подарок – листочек клевера – в своей шкатулке для драгоценностей.

Я закрыла глаза, надеясь, что разговор окончен.

Я видел сегодня по телевизору Элвина Тобблера. Я сидел на диване перед камином и смотрел, как Элвин Тобблер играет в футбол где-то на другом конце страны, и вспоминал, сколько раз по пятницам я смотрел на него живьем на школьном стадионе. Вспоминал тот вечер, когда тебе и мне выбили зубы.

В тот вечер твоя семья взяла меня к себе. Я раньше никогда не спал на кровати с чистыми простынями. В спальне пахло цветами. Мне не верилось, что я тут. Что твоя семья действительно беспокоится обо мне так, как ты говорила. Не верил, что кому-то, кроме тебя, есть до меня дело.

Сегодня я думал, смотришь ли ты тоже, как играет Эл.

Элвин Тобблер, внук мистера Тобблера, брат Тьюлы, мой дальний кузен и преемник шерифа Винса, приезжал навестить меня. Высокий, широкоплечий, в новой форме, он сидел со мной на веранде.

– Я заезжал к Роану. Пожал ему руку. Отвез ему подарочек. Сестра собрала: пироги, желе, разные штуки из яблока. Ну, ты понимаешь – образцы ее творчества. Она постоянно ищет новых клиентов.

– Спасибо.

– Я думаю, что тебе будет интересно узнать: он побывал на днях у мистера Лероу.

После того как Элвин вернулся домой с вдребезги разбитым коленом и с деньгами, он покончил с футболом и женился на Мэй Брэндиокер, своей школьной пассии. Ее отец, мистер Лероу, в свое время был хозяином ресторана на городской площади, а потом отошел от дел и продал его тете Джейн.

– Что он хотел от твоего тестя?

– Мистер Лероу в свое время следил, чтобы Роан был сыт, – пояснил Элвин. – Еще когда Роан был маленький, до того, как твоя семья взяла его.

Я слушала Элвина с изумлением.

– Рони прошмыгивал в ресторан через черный ход и подбирал со столов остатки, – рассказывал он. – Мистер Лероу стал оставлять для него бутерброды. Ничего не говорил. Просто оставлял. Ты ведь не знала об этом?

– Нет.

– Роан приехал позавчера к мистеру Лероу домой и пригласил его в лучший ресторан Атланты. – Элвин улыбнулся. – Вот какой человек Роан Салливан. Он никогда не забывает тех, кто к нему хорошо относился. Ты знаешь, мой дедушка всегда был о нем высокого мнения.

Я помолчала, вспоминая Босса Тобблера. Он и мой дедушка обладали той человечностью, которую воспитала в старых людях война.

Элвин посмотрел перед собой и сказал:

– Знаешь, один из моих дядей принимал участие в марше темнокожих под руководством доктора Кинга в шестидесятых. Его искусали полицейские собаки, избили копы. Такого потом уже не было, но мне никогда не давали забыть о том, кто я.

– Элвин, я знаю. Об этом не говорят открыто, но все знают.

– Самая тяжелая игра была в Питтсбурге…

– Когда ты порвал мениск?

– Да, я лежал на поле, мне казалось, что мне в ногу воткнули раскаленные щипцы. А фанаты Питтсбурга вопили: “Раз, два, три, четыре. Бейте этого, как били”.

– Эл, мне так жаль.

– Проклятые янки. – Он задумался. – Вот тогда я понял, что поеду домой. И мой дом – Дандерри. Я рассказал Роану, как и почему я вернулся. Нет идеальных мест, но есть места родные.

– И что он сказал?

– Сказал, что не может позволить себе быть сентиментальным.

– Это все? И ничего не объяснил?

– Он, по-моему, вообще немногословен. Мне кажется, что за всем этим стоит какая-то тайна.

По спине у меня пробежал холодок.

– Надеюсь, что ты не прав, но мне тоже так кажется.

Элвин надвинул фуражку, нахмурившись, посмотрел на меня и вздохнул.

– Займись-ка им. Да и собой тоже. – Он потер колено. – Болит. А что касается той женщины, той девушки, которую ты…

– Терри. Терри Колфилд. Я не дам забыть ее имя. Всю свою жизнь, так или иначе, я буду напоминать о ней людям.

– Да, конечно. Я отправляю женщин в убежище в Гейнсвилле. Ты знаешь, все они о себе думают одинаково. Считают, что окружающим на них наплевать, что во многом справедливо. Но о тебе они думают иначе. Твои статьи висят у них на доске объявлений. Они говорят, что ты сделала все верно, и то, что случилось, все равно бы произошло раньше или позже, независимо от тебя.

– Спасибо, что сказал мне это.

– Семья должна заботиться о своих.

– Эй, послушай, может, мы сходим на “Опру”, – сказала я, меняя тему. – Ты, я, Тьюла. Говорят, что шоу – отличное.

Элвин встал.

– Я не собираюсь выступать по телевизору, доказывая, что у меня есть белые, как лилии, троюродные сестры. – Он помолчал. – И в первую очередь маленькая беленькая кузина, которая зря тратит время, сидя на этой чертовой веранде, вместо того чтобы заниматься своим делом. Если ты догадываешься, кого я имею в виду.

Он ушел. Я осталась сидеть на веранде, отмахиваясь от утренней мошкары.

Маленькую золотую коробочку доставил от Роана посыльный, дородный мужчина средних лет. Прижав руку к сердцу, он стоял во дворе под дубом, оглядывая меня, маму и Ренфрю.

– Не знаю, – заявил он с неожиданной галантностью, – что и сказать. Здесь такая красота, но дамы еще краше! Мистеру Салливану следовало предупредить меня.

Я опиралась на трость, заимствованную у бабушки Дотти. “Не иначе, Роан нанял художника”, – подумала я и спросила:

– Вы давно работаете у мистера Салливана?

– Много лет. То тут, то там.

– И чем занимаетесь?

– Да чем придется. То одно, то другое.

– Понятно. “Тут, там. Одно, другое”. Вы осторожный человек. Он улыбнулся.

– Я хорошо оплачиваемый человек. Мне нравится работать у Роана Салливана. Я слышал, что вы были газетным репортером. Подозреваю, что вы хотите очаровать меня и вытянуть информацию.

“Да, растренировалась, действую грубовато. Надо бы подипломатичней”.

– Вы можете узнать все, что вас интересует, у самого мистера Салливана.

– Мистер Салливан, – сказала мама сварливым голосом.

– Большой человек, – в тон ей проговорила Ренфрю. Обе стояли как вкопанные, не собирались уходить конца спектакля. Я нахмурилась и открыла коробочку.

В узком футляре лежала изящная золотая цепочка и подвеска филигранной работы, украшенная сверкающими камнями. Листочек клевера, призванный заменить собой тот, дешевый. Я ахнула, как девчонка.

– Бог мой, – пробормотала Ренфрю, – камешки-то настоящие.

– Это изумруды, – с восторженным недоверием сказала мама. – И бриллианты.

Роан старался изменить и преобразить все, что касалось нашего прошлого.

– Передать ответ мистеру Салливану? – спросил мужчина.

Я колебалась. Мама строго на меня посмотрела.

– Я воспитывала тебя не так, чтобы ты убежала, не оглянувшись. Но нельзя забывать, что ты происходишь от двух поколений женщин, которые не могли устоять против подобного соблазна. Это кончилось хорошо для твоей бабушки и дедушки, кончилось хорошо и для меня. Но если ты поедешь на озеро и потеряешь там голову, обещай мне, что когда-нибудь все-таки ты вернешься домой и заставишь вернуться его.

Я ощущала всей душой, что то доверие, которое было между нами, когда я была девочкой, вернулось.

– Обещаю, – сказала я.

Потом я повернулась к посланцу Роана.

– Скажите мистеру Салливану, – сказала я так спокойно, как только могла. – Я приеду завтра утром на рассвете, чтобы обменять его подарок на письма, которые он мне должен.

– Господи, не оставь нас в своих деяниях, – вздохнула Ренфрю.

Мама обняла меня.

Я почувствовала такое облегчение, как будто сбросила с плеч груз, копившийся годами.

Глава 10

То, что он и его команда сделали в “Десяти прыжках” меньше, чем за две недели, надолго останется местной легендой.

Он построил для своего самолета взлетную полосу. Маленькая “Сессна” уютно устроилась на ней с нахальной уверенностью сидящей на заборе крупной стрекозы.

Он перестроил старый дом – новая крыша, новое крыльцо и все остальное. Появились прелестная кухня и большая низкая терраса, от которой к озеру спускалась лестница, переходящая в каменную дорожку к беседке над ивами.

Когда я ехала туда ранним розовым утром, я думала, что увижу строительную площадку, а не прелестную картинку, которая вполне может быть включена в туристский каталог.

Я выбралась из фермерского грузовичка – в джинсах, футболке, прогулочных ботинках. Передо мной был маленький элегантный рай. Рабочие укладывали пласты зеленого дерна на безупречно ровную площадку, появившуюся на месте зарослей черной смородины.

– Прелесть какая, – прошептала я.

Роан подошел к грузовику, поддержал меня под локти и быстро поцеловал в губы.

– Теперь прелесть, – уточнил он.

Поцелуй был так внезапен – след его я долго ощущала на своих губах. У меня кружилась голова, перехватывало дыхание. Человек десять мужчин с кусками дерна в руках не спускали с нас глаз.

Я показала трость, на которую опиралась.

– Бабушкина. Костылей больше нет.

– Извинений тоже? – спокойно спросил Роан.

– Кто теряет чувство реальности? Ты или я?

Он выгнул бровь и взял меня под руку, как старая подружка на прогулке. Только рука его под закатанным рукавом синей хлопковой рубашки была не по-женски сильной. Он неловко повернулся, задев мою грудь. Похоже, он хотел это сделать, ну и сделал.

– Давай на некоторое время отвлечемся от реальности, – сказал он с небрежной улыбкой. Он был так хорош собой! Я почувствовала, что мне хорошо и страшно.

Роан за эти двадцать лет получил столько уроков.

Он знал, что делал.

– Они заканчивают сегодня, – сказал он так, как будто речь шла о пустяках. – К обеду уедут. Хочешь посмотреть дом внутри?

– Нет, – чуть не крикнула я. – Нет, спасибо, – сказала я уже спокойнее. – Может быть, попозже.

Мы сидели в беседке за столом, накрытым скатертью. В центре его стояла ваза с красными розами. Еще была музыка. Моцарт.

– Отсюда даже не видно, – сказал Роан, – что у дома сзади пристройка.

– Дедушка был бы рад, что ты купил это место.

– А ты? – спросил он.

Я несколько секунд молча смотрела на него.

– Ты ведь знаешь, что рада, – наконец сказала я.

– Жаль, что ты не надела подвеску.

– Надела. – Я вытащила ее из-под футболки. Ту, старенькую, потершуюся и потерявшую цвет. Глаза Роана сузились.

– Я бы хотел видеть на тебе другую.

– А я бы хотела прочесть письма, которые ты написал мне. Они мои.

– Я уже говорил тебе – все, что ты должна для этого сделать, просто приехать за ними сюда. Но я буду тебе признателен, если ты подождешь, пока не уедут рабочие. Письма ведь личные.

Мы вежливо улыбнулись друг другу в знак согласия. Мучительная сделка.

Роан представил мне всех членов своей команды. Вольфганг – посыльный, который принес подарок, поклонился мне. Вообще-то он был не посыльный, а независимый подрядчик. Это была его бригада.

Роан сказал, что Вольфганг занялся этой работой, чтобы содержать жену и пятерых детей. Раньше он был ди-джеем на маленькой радиостанции, передававшей классическую музыку. Его любимым композитором был Моцарт. Музыкальная система принадлежала ему, и у бригады стало привычной шуткой прятать диски с записями Моцарта и подменять их попсой.

Роан рассказывал обо всех с особой теплотой. В его жизни было так много людей и событий, которые прошли мимо меня, но то же относилось и к нему.

– Я думала, что ты покупаешь и продаешь землю. Зачем тебе строительный подрядчик?

– Я начал с того, что покупал дома в бедных кварталах. Я купил первый дом, сам его отремонтировал, продал с прибылью. Купил еще два. Перестроил, перепродал. Купил новые. Теперь их для меня ремонтирует Вольфганг.

– Ты делал это только ради денег? По-моему, нет.

– Для денег и для собственного удовольствия, – пожал он плечами.

– Расскажи мне побольше о своем бизнесе. И о том, как ты оказался на Западном побережье.

Он подвинул свой стул ближе ко мне. Я сложила руки на коленях, опустила плечи и вся превратилась во внимание.

– Просто ищу подходящую землю, – сказал он. – Перспективную, с точки зрения коммерции. Заказываю нужные мне исследования рынка. – Он сделал паузу. – Покупаю дешево, продаю дорого. Вот и все.

– Ну да. Бери то, в чем другие не видят смысла, и докажи, что игра стоила свеч. Просто надо смотреть внимательней и видеть дальше других.

Я спросила:

– Ты женат?

– Нет, боже мой.

– Почему ты так говоришь?

– Как ты могла подумать, что я не сказал бы тебе об этом?

– И не был женат?

– Никогда, – медленно ответил он, изучая мое лицо. – Почему ты не замужем?

– Я была слишком занята.

Мы еще немного помолчали.

– Ты все еще не сказал мне очень многого. Он протянул руку под стол, достал папку и протянул ее мне. Я открыла. Опять документы. Теперь собственность на Западном побережье. Под грифом “Роан Лтд” был адрес.

Я закрыла папку и отодвинула ее в сторону.

– Ты все еще думаешь, что это интересует меня больше всего? То, сколько ты сделал денег?

– Я просто хотел, чтобы вначале ты знала это.

– Ты имеешь в виду, что хочешь, чтобы об этом узнала семья?

– Да, хочу. – Он наполнил два хрустальных бокала шампанским из бутылки, которую поставил охладиться в ведро со льдом. – Я не так уж искусен в обслуживании, – сказал он с улыбкой, – но шампанское – одно из лучших. – Он протянул мне бокал и чокнулся со мной.

Я наблюдала, как играют лучи утреннего солнца на гранях хрусталя.

– Я не часто пью, а когда пью – это вопрос качества, а не количества, – сказал он.

“Воздерживается от вина, – подумала я. – Потому что пил Большой Роан”. Я хотела произнести это вслух, он, судя по всему, тоже искал подходящие слова, но в конце концов мы просто чокнулись еще раз. Я прокашлялась.

– Я не выпила ни глотка после… после той ночи…

– Когда произошла авария? Так и скажи. Нужно пройти через это.

– Это была не авария. Не знаю, как назвать.

– Несчастный случай, такой же, как и все другие несчастья, которые жизнь обрушивает на людей. – Роан наклонился ко мне. – Единственное, что я считаю в своей жизни подарком судьбы, это – ты.

Я наклонила голову. Мне почему-то не хотелось, чтобы он видел мои слезы. Не хотелось выглядеть такой уж ранимой.

– Ну, давай, поплачь, позволь себе это удовольствие, ты здесь в безопасности, – прошептал он.

Безопасность тут была ни при чем. Тут было другое. Наша отчаянная неразрывность, его доброта, что-то сексуально-темное, вежливая отстраненность, двадцать лет, потерянных для нас, – все было тут, смешавшись воедино.

Я выпила шампанское и неожиданно увидела маленькие туалетные кабины. На одной из них, стоявшей отдельно, было от руки написано: “Только для дам”.

– Мой персональный туалет, – усмехнулась я. – Что ж, спасибо. Но неужели в доме ты не сделал туалетов?

– Ты ведь могла приехать и раньше. Я не хотел, чтобы тебе было неудобно.

Дженни Салливан подарила своему сыну лицо, не похожее на грубое мясистое лицо его отца. Большие серые глаза, красивый рот. Большой Роан наградил его изрядным ростом, могучими плечами, широкой грудью. Мужчиной он сделал себя сам.

– Ты кажешься недоступным, но я знаю, что это не так. Я хочу коснуться тебя.

– И я тебя.

Я помолчала, беспомощно моргая. Мы оба умирали от желания переступить через все эти любезные формальности, но не знали как.

Бригада уехала еще до полудня. Я наблюдала, как рабочие обращаются к Роану. В нем была уверенность человека, привыкшего, чтобы его называли “сэр”, хотя никто не был столь формален.

– Тебе нужно пообедать, – сказал Роан, когда мы остались одни. Я еще не успела произнести: “Я хочу прочесть письма сейчас”, – как он встал и пошел в дом. Через несколько минут он вернулся с плетеной корзинкой и вынул оттуда белые фарфоровые тарелки, тяжелые серебряные приборы, салфетки, высокие граненые бокалы, которые он тут же набил льдом из специального маленького контейнера. Затем с ловкостью профессионала разложил по тарелкам креветки, яркие салаты и круассаны. Последней появилась высокая бутылка охлажденного белого вина. Он разлил его по бокалам.

Я оцепенело смотрела на все это изобилие.

– Эта корзина что – бездонная?

– Нет, – улыбнулся он, – но мои намерения заботиться о тебе – да. Ты всегда привозила мне еду. Сейчас моя очередь.

– Да, тогда мне придется съесть все это, – сказала я беспомощно. Все во мне ликовало.

“Письма, письма”, – шептал мне здравый смысл.

Мы проговорили всю вторую половину дня. С каждым бокалом вина день становился все более мирным, небесная голубизна спускалась все ниже, пока свет не стал таким, каким он видится через цветные витражи.

Свежий запах воды и леса, вино и надежды кружили мне голову. Неожиданно для самой себя я со слезами на глазах сжала его руки. Его лицо было открытым, на нем не было никакой маски, а лишь доброта. Но чувствовалось, что он по-прежнему сдерживается и взвешивает каждое свое слово.

Я сказала, что мы происходим от одних и тех же людей, хотя между нами нет прямых кровных уз. Его большие сильные пальцы гладили мои руки. Нахмурясь, он спросил меня, не считаю ли я, что все, в ком есть ирландская кровь, – родственники. Я сказала, что так и есть и что от вина я ударилась в философию, а он должен сидеть и слушать.

Роан знал, как обычно поступают в моей семье. Самые добрые слова редко произносятся вслух. Но друг другу приносят угощение, поддерживают, дарят маленькие подарки и фотографии.

Я вытащила из своей сумки альбом и открыла его.

– Вот! Парады, церемонии, встречи, церковь, штат, округ. Ты часть нас, – сказала я, пытаясь быть убедительной.

– Ты ведь не видишь меня на этих фотографиях. Не так ли?

– Если бы ты не убежал из приюта, тебя непременно привезли бы обратно домой. Все было бы в порядке. Если бы ты мне тогда больше доверял.

– Доверял тебе? Воробышек, ты единственная, кому я действительно доверял. Но ты не могла изменить того, что случилось со мной, что бы ты сейчас ни говорила.

“Воробышек”. Слезы покатились по моему лицу. Я смахнула их.

– Ты скоро опять почувствуешь себя дома, – настаивала я. – Я привезу тебе корневища и черенки всех растений с нашего двора. Ведь все это развели мои прадеды.

– Твои предки, – откликнулся он со слабой улыбкой. – Мэлони – это твои предки.

Я торопливо продолжала:

– Нет ничего важнее, чем сохранить свои корни.

Мы помним, как приехали сюда. Род Салливанов, наверное, так же селился где-нибудь. Они тоже были чужаки в горном диком крае, где душа зимой замерзла бы от одиночества. Но люди должны помогать друг другу.

Может быть, тогда от Дандерри до места, где впервые зацепились за землю Салливаны, было далеко. Но мир стал значительно меньше, чем когда мы были детьми. Все меняется и все остается.

Мой отец и братья свободно выходят в Интернет. Но своих лам папа подковывает теми же инструментами которыми пользовался его дед. Мама связана электронной почтой с керамистами по всей стране, но гончарный круг все тот же.

Моя мама была с Дженни, когда та рожала. Моя мама первой держала на руках Рони, раньше, чем его родная мать, поэтому он был наш. Мы предали его однажды, но надежда на будущее была. Я сказала ему все это.

– Ты ведь не веришь, что я приехал, чтобы остаться здесь навсегда? – сказал он. – Я буду возиться с этими домашними делами, пока не уговорю тебя уехать со мной.

– Останешься, – сказала я. – Сейчас я даже думать не могу, что ты будешь здесь ночью один. Поедем домой. Тебя приглашали. Давай. Сделай над собой усилие.

– Ты взрослая женщина. Не уезжай. Составь мне компанию.

– Я живу в доме моих родителей. Это было мое решение. Я не хочу, чтобы они волновались или плохо о тебе думали.

– Мне все равно, что они думают обо мне; – быстро возразил он. – Но если хочешь, могу предложить другой вариант. Мы садимся в самолет и летим на Запад. Найдем отель у океана. Как тебе?

– Ты пытаешься совратить женщину, которая может стоять только на одной ноге.

– Если мне удастся тебя совратить, тебе не придется стоять.

Я чувствовала нечто вроде наркотического опьянения. Боже мой – почувствовать опять его поцелуи на губах, расслабленность после шампанского, нежный аромат мая, безумие горячки. Я заулыбалась от огромности выбора. Я не могла выбрать ничего.

Я встала, взяла свою трость и пошла вдоль озера. Он шел рядом со мной со стороны воды. Он и тут оберегал меня.

– У меня так все смешалось в голове, что я не могу сосредоточиться.

– Ничего, – сказал он. – Опирайся на мою руку, доверься мне, я покажу тебе дом.

Я посмотрела в сторону дома. Новый, красивый. Обновление. Доверие. Комфорт. Соблазн близости. Страх – потому что тогда уж точно места для здравого смысла не останется.

Я должна уехать.

В лучах вечернего солнца мелькали летучие мыши и ласточки. Над озером стал собираться вечерний туман. Одинокий воркующий голубь улетел в лес, как будто направился через гребень горы на Пустошь.

Пустошь. Страшные воспоминания подступили совсем близко. Я увидела их отражение в глазах Роана.

– Перестань думать об этом, – неожиданно сказала я не только ему, но и самой себе. – Ты теперь здесь не один.

Он с благодарностью посмотрел на меня. Мы стали медленно под руку подниматься по склону.

Я роскошно, как королева, устроилась в кресле рядом с камином в главной комнате, положив ноги на бархатную скамеечку. Роан бродил среди ламп из желтой меди, тяжелых ковров и темной мебели, по-мужски небрежно относясь к убранству. Это стул. Это стол.

Они сделаны из дерева.

– Тебе это почти так же безразлично, как и мне. Ты бы никогда не увлекся антиквариатом, – сказала я. – То, что стоит в углу, это церковный ларь для книг, а не комод для одежды.

– Бог мой. – Он постучал костяшками пальцев по тяжелым дверцам. – Вот почему он такой дорогой.

– Я ведь тоже не знаток. Могу только сказать, что мебель красивая, старинная. Мне нравится этот торшер с кованой лозой на ножке.

– Наверно, тебе никогда не поручили бы вести отдел домоводства в журнале. Я прав?

Он подошел к двери в другую комнату и заглянул внутрь.

– Посмотри спальню, – сказал он. – Это не ловушка. Просто посмотри, как она выглядит.

Я поднялась, подошла к двери и заглянула в комнату: большая квадратная кровать из светлого дерева, Матрас накрыт темно-зелеными простынями и зеленым покрывалом. Все это каким-то образом возбуждало чувственность даже на расстоянии.

Роан, положив руки на бедра, смотрел на меня спокойно и изучающе.

– Я люблю зеленый цвет, – сказал он. – Жена Вольфганга прислала это все сюда. Она декоратор в Портленде. Я описал ей дом, сказал, что люблю все простое и зеленого цвета. Но когда впервые сел на это покрывало, то почувствовал себя зайцем в пасхальной корзине.

Я засмеялась, потом, задумавшись, ушла в воспоминания о пасхальных корзинах, сестрах Макклендон, Большом Роане, незаконном сыне дяди Пита, драке на ту Пасху в Стикем-роуд.

Я снова села на свой стул и посмотрела на Роана. Он подошел и присел на корточки рядом. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Он приподнял мои ноги и вновь положил их на скамеечку, снял с меня ботинки и носки.

Я не спускала с него глаз. Он стал осторожно массировать мою больную ногу.

– Так будет легче, видно, что она болит. Не пугайся.

В голове у меня прозвучал сигнал опасности, но он был слабее искушения. Руки его были так искусны. Боль и изумление. Для нас не могло быть одного без другого.

Роан поглаживал мою израненную лодыжку. Горячие лучи заходящего солнца били прямо в огромное новое окно. По моей груди и животу разливалось тепло – все полнее, жарче, нетерпеливее. Я закрыла глаза, чтобы не видеть Роана, но это лишь усилило магнетизм его прикосновений.

Теперь я позволила бы ему все, что он хочет, у меня не было сил остановить его.

– Я не знаю, что мне с тобой делать, – прошептала я. – Я так рада, что ты жив.

Он прижался щекой к розовым шрамам.

– Я чуть не потерял тебя навсегда и не отпущу тебя снова. И мне плевать, понимает ли кто-нибудь, как мы можем быть вместе так скоро. Я хочу тебя.

Дрожа, я провела рукой по его волосам, по его лицу, поднятому навстречу моей ласке. Интимность, нежность, разбитые надежды, взрыв эмоций, сексуальный голод – все это прорвалось сразу. Он встал, наклонился ко мне, и мы начали целоваться, задыхаясь и отрываясь лишь для того, чтобы глотнуть воздух.

– Пусть сегодня все будет просто, – прошептал он, протягивая ко мне руки. Но тут я вспомнила, сколько лет он заставлял меня страдать. Я оттолкнула его.

– Нет. Это нечестно. И ты это знаешь.

Роан посмотрел на меня сверху вниз, в голосе его была горечь.

– А что честно?

– Я люблю тебя! – закричала я. – Хотя не знаю, можно или нет любить человека, которого не видела двадцать лет. И если ты даже просто доказываешь всем что можешь владеть мной, я все равно люблю тебя. Но никогда больше не дотронусь до тебя, если ты не скажешь мне, почему ты исчез на двадцать лет.

Иначе все между нами – ложь. Ложь.

Он медленно выпрямился. Противостояние. Выжидание. Затем повернулся и ушел в спальню. Я пододвинулась к краю кресла и схватила свою трость, чтобы идти за ним, но он тут же вернулся с большой металлической, проржавевшей по углам коробкой. Он поставил ее передо мной на скамейку и набрал цифры на небольшом висячем кодовом замке.

Какое-то время он молча смотрел на меня. На его скулах ходили желваки.

– Ты, может быть, и правда никогда не захочешь дотронуться до меня, прочитав это.

Он открыл коробку, пролистал находящуюся в ней папку и вынул из нее несколько мятых листов, помеченных красным карандашом.

– Это письмо ты должна прочесть первым, – сказал он, положив его мне на колени. Руки у меня дрожали. Я посмотрела на пожелтевшие страницы. Косые торопливые строчки бежали по бумаге так, как будто писавшего их захлестывали эмоции.

Он чуть не умер на этой неделе, и теперь я знаю, что я должен делать, Клер.

Эта зима была особенно сырой и холодной. У меня было много работы. Я перестраивал несколько ранчо на продажу. Я всегда беру его с собой, когда он приходит из школы, и даю ему инструменты, чтобы он учился. Он хорошо соображает и много работает, но никогда не будет заниматься таким бизнесом. Собственность его не интересует. Похоже, родился фермером или кем-то вроде. Он обожает самых разных животных. У нас есть собака.

Он везде берет ее с собой. Это было бы почти смешно, если бы не напоминало так о…

На днях у него заболел живот. К вечеру появился жар, и я отвез его в пункт скорой помощи. Это был аппендицит. Они забрали его. О, я метался, как дикий зверь, когда он был в операционной. Я боялся, что он умрет. Я не смог бы опять остаться в этом мире совсем один.

Когда он очнулся от наркоза, он сразу схватил мою руку и держался за нее так, как когда был совсем маленький. Он сказал, что ему не страшно, потому что я здесь. Я качал его на руках и обещал, что всегда буду рядом.

Именно тогда я понял, что люблю его, а он любит меня. Я не могу допустить, чтобы у меня его отобрали. Увезли туда, что они называют домом. Черт, я знаю, кем кажусь. Помоечник с большими мечтами. Кроме того, недостаточно взрослый, чтобы самому воспитывать ребенка. Но я справлюсь.

Если я даже не сделаю больше ничего хорошего в жизни, я должен быть уверен, что он счастлив, образован и прочно стоит на ногах. Я могу стать ему кем-то вроде отца, которого у меня самого не было, и, может быть, таким образом я как-то возмещу то, что мой старик сделал с тобой. И смогу сделать для своего ребенка то, что ты старалась сделать для меня, Клер. Никогда не предать его.

Видишь, я не мог сказать тебе, где я. Я хотел сделать это. Думал об этом и хотел сделать это все время после того, как сбежал. Но если я дам тебе знать, то семья узнает рано или поздно, где я. Нельзя, чтобы это случилось. Во всяком случае, пока он не станет достаточно взрослым и не сможет сам о себе позаботиться.

Я скучаю по тебе сегодня ночью больше, чем обычно. Я весь разбит внутри. Я не знаю, захочешь ли ты меня когда-нибудь видеть. Я должен верить, что мы будем когда-нибудь вместе, и это будет прекрасно, совсем по-особенному. У некоторых людей есть сумасшедшие надежды и мечты. Вот и у меня тоже. Моя мечта – вырастить этого мальчика, потому что я люблю его и он помогает мне думать о тебе, потому что он как мостик между нами.

Я думаю, что мне обязательно надо поступить так.

И ты поняла бы меня, если бы все знала. Твоя семья никогда не захочет знать всего.

А ты, может быть, захочешь, чтобы я никогда не возвращался.

Я не могла дышать. Я подняла глаза и встретила испытующий взгляд Роана.

– У тебя есть сын? – Он, поколебавшись, кивнул.

Мое сердце сжалось. – Ты мог бы мне сказать об этом.

Он выдержал мой взгляд.

– Я усыновил его.

– Значит, ты знал его мать. Наверно, ты ее любил. Кто она?

– Я не любил ее, – сказал он решительно. – Я жил с ней и ее мальчиком несколько лет. После того, как убежал. Потом она умерла. Мальчику было всего семь.

– Почему ты не сказал мне? Почему ты не хотел, чтобы семья знала, что ты растишь ребенка? Ты правда думал, что я откажусь от тебя, потому что ты…

– Клер, послушай меня. – Лицо Роана в тени казалось жестким. – Его зовут Мэттью. Я моргнула.

– Мэттью?

Роан положил свою руку на мою и крепко сжал ее.

– Его матерью была Сэлли Макклендон.

Я не могла прийти в себя от изумления. До меня с трудом доходила суть.

– Мэттью, – прошептала я. – Мой кузен, сын дяди Пита.

Роан вырастил Мэттью Делани.

Глава 11

Луна – белая монета в ночном небе – была высоко, свет ее серебром мерцал на темном зеркале озера. Хор лягушек высокими голосами праздновал начало нового сезона, приглашая разделить их радость. Мягкий душистый ветер шелестел в ивах. Обманчивая безмятежность.

Я сидела на новом крыльце. Роан стоял во дворе на толстом ковре дерна, руки в карманах брюк, плечи сгорблены. Мы уже облекли факты в бессмысленные гроздья слов. Нужно было спокойно посидеть и попытаться выбраться из созданного нами лабиринта.

Бывает ревность, слишком примитивная для того, чтобы объяснить ее причины. Я так хорошо помнила Сэлли – женщину-подростка – пышногрудую, с жестким взглядом. Мы с ней обе когда-то почувствовали незаурядность Роана. Она заслуживала симпатии.

Я сидела и представляла себе ее, сначала с Большим Ровном, потом с его сыном. Было это?

Когда Сэлли уехала, только он знал куда. Он нашел ее в крошечной квартирке. Она работала стриптизершей в клубе. Где – он не сказал.

Она впустила его, укрыла, и он оставался с ней несколько лет.

– Я рада, что Сэлли помогла тебе. Слава богу, – сказала я.

Роан подошел и сел рядом на ступеньки.

– Я не святой, – пробормотал он, – но я не спал с ней. Комната и еда. Это было все. Она знала, что я всегда помню про нее и моего старика. Я был нужен ей как друг и нянька для малыша.

Я с облегчением кивнула. Сэлли нашла ему работу, единственную, где не задавали вопросов. Он работал в гараже, быстро разбирал на части ворованные машины. У него это очень хорошо получалось. Обладая врожденным даром механика, он мог заработать кучу денег.

– Я как-то выезжала с полицейскими, когда они накрыли такую вот подпольную мастерскую. Писала статью. – Неуклюжая попытка продемонстрировать сопричастность. – Мне плевать, если ты резал краденые машины. Сейчас это уже не важно.

– Я стал другим, – ответил он с холодным сарказмом.

Я покраснела.

– Что случилось с Сэлли?

– Ее убили.

– Как?

– Наркотики, алкоголь. Она изрядно набралась однажды ночью и пошла в мотель с мерзавцем, который забил ее насмерть.

– Сколько тебе тогда было? Сколько ты прожил с ней?

– Мне было девятнадцать, я жил с ней и Мэтью, наверно, года четыре. Мэттью всегда зависел от меня, столько, сколько он себя помнит. Я менял ему пеленки, кормил, учил его играм, читал ему на ночь. Сэлли любила его, правда, любила, она старалась как могла, но однажды она исчезла. С тех пор я полностью взял на себя заботу о нем.

– Ты мог найти меня, когда я стала достаточно взрослой, чтобы самой принимать решения. И семья…

– Не говори мне это. Про семью. Твои родители никогда бы не признались публично, что Мэттью их родная кровь. Они отдали бы его, как меня, в сиротский приют. И мне бы не разрешили его вырастить.

– Ты не прав. Они бы любили его. Они бы приняли и тебя, и его. Таких ошибок не повторяют.

– Я не буду с тобой спорить. Это в прошлом. Я практически украл его после смерти Сэлли. Достал поддельное свидетельство, изменил фамилию на Салливан, и мы как можно скорее уехали на Запад:

– О, Роан!

Он не украл Мэттью. Он спас его. Когда семья узнает об этом, мера ее благодарности и восхищения будет безмерна.

– Мы должны сказать им, – закричала я в отчаянии.

– Поверь мне, они не нужны друг другу. Ему все известно. У него нет по этому поводу комплексов, он просто понимает, что здесь у него ничего нет.

– О, Роан! Многое изменилось.

– Я знаю все о Пите и его сыновьях, – мрачно сказал Роан. – У меня стало это второй работой – узнавать о них все. О всей семье. Нет почти ничего, ускользнувшего от меня.

– Ясно. – Мы помолчали. – Я не обещаю, что весь наш клан откроет Мэттью свои объятия, но я уверена, да, уверена, – повторила я с вызовом, – что мои родители…

Роан горько засмеялся.

– Ты не права. Сам-то я привык к дерьму, но я не хочу, чтобы с ним тоже обращались, как с дерьмом. Я вообще не хочу, чтобы ты во все это влезала.

Я прижалась к его груди и взяла его лицо в свои руки.

– Ты изменишь свою точку зрения. Мы еще не раз обсудим это. Все будет в порядке.

– Все двадцать лет, каждый день я хотел тебя увидеть. Не представляю, черт возьми, как мы разберемся во всем. Но я люблю тебя. Никогда не сомневайся в этом.

Я обняла его. Двадцать лет он скрывал правду ото всех, даже от меня. Он забыл, что мне можно доверять. Я бы помогла ему. Но у него не было выбора. Он совершил невероятное – сколько в этом было преданности и жертвенности, – чтобы защитить невинного ребенка в обмен на то, что потеряли мы оба. А мы потеряли двадцать лет, потому что в свое время надежда и вера были буквально выбиты из него.

– Мне всегда было безразлично, что говорят другие люди – прошептала я. – Важно одно – я снова знаю, кто ты. Привет. Привет, мальчик.

Его глаза сверкнули. Он хрипло засмеялся и поцеловал меня. Безумная легкость охватила нас, казалось, что теперь возможно все. Мы прижимались друг к другу. Он гладил мое лицо и волосы. Минувшее возникало и пропадало. Детские воспоминания, вспыхнув, разом сгорели.

– Ты хотел, чтобы было просто? – спросила я. – Тогда перестань говорить и сделай что-нибудь.

Он внес меня в дом и положил на эту новую зеленую кровать. Медленно разделся под моим взглядом и так же медленно помог раздеться мне.

– Ну, вот, – сказал он спокойно и так посмотрел на меня, что у меня по коже побежали мурашки. Я потрогала его между бедер.

– Это единственная часть тебя, которую я не видела, когда мы были детьми.

Прерывисто дыша, я покрывала поцелуями его тело. Мы лежали в темноте, то едва касаясь друг друга ладонями, то прижимаясь друг к другу крепко, до боли. Нас обоих сотрясала дрожь. Мы ослабли от нового сенсационного ощущения сексуальности друг друга. Моментами мы были неловки от напряжения, слепо шли за желанием, не понимая сами себя, общались прикосновениями, дыханием, междометиями. Потерянные в пространстве, переполненном эмоциями, как грозовая летняя ночь – молниями. Его взгляд все глубже погружался в мои глаза в поисках ответа, в ожидании сигнала.

– Все это могло случиться в первый раз много лет назад, – мягко сказал он, – если бы у нас был шанс, в этом, может быть, было бы не так много уменья, но очень много любви.

– Мне и сейчас нужно тоже – много любви, – сказала я.

Роан подложил подушку под мою больную ногу. Он пообещал, что будет осторожен. Я знала, что так и будет. Он уже лежал у меня меж бедер, я обвила одной рукой его спину, другой обняла за шею. Я хотела как можно полнее ощутить то, что сейчас произойдет. Он прижал свои губы к моим.

– Помоги мне попасть туда, где мое место, – прошептал он.

Я помогла.

Глава 12

И все-таки надежда на воссоединение семьи не оставляла меня. Я добьюсь, чтобы Мэттью Макклендон Делани Салливан вернулся домой. Верну его – этого мальчика, брошенного дядей Питом и выращенного Роаном. Тогда все, кто сомневался в нем, будут стыдиться себя. Я давно не чувствовала себя столь безмятежно. Наверно, месяцы, а может, и годы.

Слишком уж многое я посчитала само собой разумеющимся.

Мои родители в свое время возвели вокруг нас, детей, непробиваемое укрытие. Они слишком берегли нас. Мама уверяла меня, что потом я пойду по жизни сама по себе. Но этот надежный щит всегда будет в моей жизни, мысль о нем будет поддерживать меня, неважно, какими старыми, непонятливыми и маленькими будут казаться мне родители с высоты моих новых горизонтов.

– Спасибо, что позвонила вчера и предупредила, что придешь утром, – сказала мама, когда мы с Ровном на рассвете вернулись на ферму.

– Мне и Роану было нужно поговорить очень о многом, – попыталась я выдвинуть пристойное алиби. – я читала письма, которые он писал мне все это время. Их очень много.

Мама и папа в халатах продолжали стоять, как сфинксы, видимо, пытаясь до конца осознать, что мы взрослые, что мы вместе провели ночь и скорее всего занимались тем, что они и представить себе не хотели. Мама, конечно, ожидала чего-то такого и просто почувствовала облегчение от того, что мы не уехали из города. Папа выглядел несчастным, но всего лишь сказал:

– Представляю, какая это была буря.

Роан встал передо мной, и я положила руку на его плечо.

– Я просил Клер поехать со мной на Западное побережье, – спокойно сказал он. – В Сиэтл.

Мамино лицо побелело. Папа выпятил вперед подбородок.

– В Сиэтл? Ты увозишь ее к себе в Сиэтл. Почему?

– Все в порядке. Не волнуйтесь, – заторопилась я. – Нам просто нужно туда съездить.

– Ты обещала, – напомнила мне мама.

– Мы вернемся, – повторила я. – И привезем вам подарок.

К полудню мы пролетели больше чем половину страны. Мы слегка поспорили о способе передвижения. О самолете Роана не могло быть и речи. Мне был не по силам изнурительный перелет от одного океанского побережья до другого в тесном частном самолете. Мы отправились первым классом.

Настроение у него было неровное, у меня тоже. Трудно было поверить, что не так уж много часов тому назад мы были вместе в постели. Были так близки, как только могут быть близки двое.

– Что у тебя в сумке? – спросил Роан, показывая на мой тяжелый, тщательно застегнутый на “молнию” баул, который я засунула под сиденье.

Я потягивала коктейль “Кровавая Мэри”, поводя взад-вперед затекшей ногой.

– Альбомы с фотографиями и семейные истории.

Мы обменялись взглядами – мой был твердым, но извиняющимся, его – покорным.

– Он вежливо посмотрит их, – сказал Роан, – но на самом деле ему будет неинтересно.

Мы провели этот вечер в Сиэтле. Точнее, в городке рядом с Сиэтлом. Он напоминал мне Дандерри времен нашего детства: одна главная улица, никаких светофоров, симпатичный городской парк со скамейками.

Несколько секунд мы наблюдали в парке за юной парой. Они сидели рядом на расстеленном прямо на земле одеяле. Рядом лежала пара рюкзаков. Они были полностью поглощены друг другом. Он перебирал прядки ее волос, она поглаживала его по спине. Простая, мирная, но невероятно эротическая картина.

– Когда мы снова окажемся здесь и у нас будет больше времени, – сказал Роан, – мы придем сюда и будем делать то же самое.

– Но в “Десяти прыжках” лучше. Там можно не одеваться.

Он посмотрел на меня, сощурясь. Я погладила его по спине.

Я думаю, что Роан выбрал это место не случайно. Оно было похоже на Дандерри.

Фирма “Ракаван Лтд” размещалась в четырехкомнатном люксе в доме, занятом офисами, рядом с кофейной. Роан представил меня Би, своей помощнице и офис-менеджеру, под ее началом было три секретаря.

Она принадлежала к типу женщин-матерей, все умела, носила костюмы с воротничком, вышитым крестиком. Из тех женщин, которые ставят фотографии внуков на своем компьютере, одной рукой разбирают папку с документами на недвижимость, другой пекут печенье.

Би обняла меня, как медведь, дохнув ароматом кофе с молоком.

– Вы теперь в кофейном царстве, – сказала она. – Эр Эс предупредил меня о вас, – весело сказала она. Вот уже много лет она называла Роана по инициалам – Эр Эс.

Роан сухо сообщил мне:

– Я сказал, что ты, возможно, тот самый таинственный бизнесмен, который звонил на прошлой неделе притворяясь, что интересуется кое-какими приобретениями. Ты не можешь скрыть свой акцент.

Я покраснела, но независимо пожала плечами.

– Я журналист. Когда я располагаю скудной информацией, я, естественно, стараюсь добыть больше. Ничего особенного. – Я первый раз за это время разговаривала так, будто по-прежнему была репортером.

– Эр Эс так и сказал, что вы не устоите, – сияла Би.

– Умный он у вас чересчур.

Она засмеялась.

– И слава богу. Иначе кто бы оплачивал счета. Я вдруг спросила, не для того, чтобы поменять тему, но все-таки…

– Вы хорошо знаете Мэттью?

Брови Би полезли кверху.

– Конечно. Когда он был маленьким, Эр Эс оставлял его со мной, когда уезжал. Он приятель моих внуков. Они когда-то вместе играли в школьной футбольной команде. Мэттью успевал и в дискуссионный клуб, и в хор. Школу закончил с отличием. Он и университет этой весной окончил с отличием. И женился на самой милой в мире девушке. Но вы ведь сами все это знаете.

– Конечно. Все равно – спасибо.

– Он женат? – спросила я Роана, когда мы через минуту вышли. – Разве тебе не стоило сказать мне об этом?

– Я должен был обязательно присутствовать на свадьбе и на выпускном вечере этой весной, – ответил Роан. – Поэтому и не мог приехать к тебе раньше. Я не люблю говорить об этом. Трудно разрываться на части.

– Ты правильно сделал, что был на свадьбе и на выпускном вечере, – сказала я спокойно. – Ты его семья. Я понимаю.

– Знал, что ты поймешь, – сказал Роан и обнял меня.

Дом Роана стоял почти в лесу в нескольких минутах езды от города. Роан сказал, что купил его, когда Мэттью было двенадцать или тринадцать лет, еще до того, как стал зарабатывать большие деньги. Они жили в нем последние десять лет.

Дом оказался двухэтажным, из отличного кедра, отделан камнем. Вокруг – несколько акров тенистой, холмистой земли с высокими елями и папоротником.

Воздух здесь был прохладным, туманным. Чувствовалась близость Тихого океана.

Въезд ограждал забор из камня и дерева.

– Как славно, – сказала я, глядя с одобрением на литые вазоны с цветами на деревянном крыльце. – Славный, добрый дом с баскетбольной корзиной на гараже. Мне нравится.

– Тебе могло бы понравиться жить здесь, – сказал Роан, когда мы вошли в холл, облицованный деревянными панелями, на которых висели гобелены.

Я вошла несколько неуверенно, прихрамывая и опираясь на палку.

– Мне бы понравилось останавливаться здесь во время наших визитов в Сиэтл.

Мы грустно посмотрели друг на друга и больше на эту тему не говорили.

Зато я высмотрела в этот день немало деталей. Автомобиль был у него неплохой. Радио в нем работало на одном канале – информационном. Машина а была безупречно чистой, лишь кое-где был рассыпан пепел. На ветровом стекле болтался выцветший утёнок Дональд.

– Это Мэттью повесил. Я возил его как-то в Диснейленд. Никак его не выброшу.

– Понятно, – кивнула я.

На столике у кровати в спальне стояла деревянная шкатулка с дорогими, свернутыми вручную сигарами, которые Роан очень берег. Сама спальня была симпатичной – тяжелая мебель, смелые краски. Она выходила в сад с камнями и фонтанчиком. Легкое журчание воды, когда окно открыто, действовало успокаивающе.

В его большом платяном шкафу были дорогие костюмы и хорошая обувь, несколько сумок с клюшками для гольфа и тут же – нечищеные ковбойские сапоги, ношенные, по-видимому, так долго и любовно, что каблуки стерлись, а носы задрались.

Стеллажи были забиты романами и справочниками – в алькове на большом антикварном письменном столе стояли компьютер, принтер, факс, ксерокс.

– Спишь. Работаешь. Работаешь. Спишь, – пошутила я.

Был уже почти вечер. Я была совершенно измотана.

Роан тоже выглядел усталым. Я взяла его за руку.

– У нас завтра длинный перелет. Что ты хочешь – отдыхать или спать?

– Ты знаешь что, – ответил он.

– Умница, – сказала я.

Мы легли в кровать.

Мы лежали, прижавшись друг к другу. По комнате скользили жемчужные тени. Его левая рука лежала у меня под головой, как подушка, правой он обнимал меня, я прижала его руку к груди, пальцы наши переплелись.

Дрожь, сладость, насыщение. Моментами мы вновь ощущали себя прежними и резвились, как дети.

– Я однажды в детстве подсматривала, как ты спишь, – прошептала я. – Вскоре после того, как ты поселился у нас в доме. Я пробралась однажды ночью в твою комнату и смотрела на тебя, спящего.

Он приподнялся на локте и отвел волосы у меня со лба.

– Я видел и ужасно испугался.

– Почему?

– Потому что ты была еще маленькой девочкой, а я на пять лет старше. Все женское пугало меня, казалось опасным.

– Я была слишком мала, чтобы понимать реакцию подростка. Извини.

– Я бы скорее умер, чем позволил тебе это заметить.

Я сжала его руку.

– Ты был моим лучшим другом. Ты был моей любовью. Это не имело никакого отношения к нашему возрасту.

– Я бы никогда не дотронулся до тебя, пока мы были детьми. Никогда не позволил бы себе даже подумать об этом.

– Я знаю. Тогда ночью я подумала: “У него падает одеяло. Он спит на середине кровати. Когда мы вырастем и будем, как мама с папой, спать вместе, он меня задавит”. – Я засмеялась. – Вот как я тебя рассматривала – с очень дальним прицелом.

Роан сжал ладонью мой подбородок, издал какой-то утробный звук, откатился от меня, взял свой халат, лежащий в ногах кровати, и встал.

Он накинул халат на плечи, выделяясь четким силуэтом на фоне окна, освещаемого половинкой луны. Я села, недоумевая.

– О чем ты беспокоишься?

– Я не хочу, чтобы Мэттью встретился с семьей, – признался он. – В этом ни для кого не будет ничего хорошего.

– Надеюсь ты не будешь мешать мне подлизываться к нему, – осторожно поддразнила я. – Не будешь?

– Попробую, – сказал он. – Я надеюсь, что ты передумаешь после того, как познакомишься с ним.

“Ни за что”. Я не сказала этого вслух, я просто позвала его обратно в постель.

Не скажу, чтобы я не старалась произвести благоприятное впечатление на людей, к которым мы ехали. Простые коричневые туфли – практично и интеллигентно. Черная юбка до щиколоток – чтобы скрыть изуродованную ногу и придать туалету небрежную элегантность. Зеленый свитер с изящным рисунком, создающим иллюзию – ну скажем – хрупкости. Уродливый желтый плащ с надписью “Сиэтл”, который я купила в аэропорту перед тем, как мы сели в самолет авиакомпании “Аляска”, потому что в Сиэтле и на Аляске почти весь год моросит дождь. Такой вот гардеробчик.

Роан в брюках цвета хаки, голубой рубашке, сапогах и коричневой кожаной куртке вполне вписывался в суровый облик обитателя Северо-Запада. И рядом я, как модель, которой отказали в приеме на работу в Торговую палату Сиэтла.

– Я так нервничаю, что меня тошнит, – сказала я.

– Великолепно выглядишь. Мэттью будет сражен наповал, – ответил Роан.

– Сражен или завоеван?

– Сражен.

– Я его двоюродная сестра, Роан. Мы найдем общий язык.

– Ты, воробышек, для него посторонняя, которая сует нос в чужие дела.

Я минуту помолчала.

– Ну и что? Мне хорошо это удается – совать нос в чужие дела, – я вызывающе посмотрела на Роана. – Ведь я сумела заполучить тебя обратно. Не так ли?

Горы Аляски казались дикими, покрытыми снегом огромными монументами по сравнению с уютными серо-голубыми холмами наших родных мест. Из окна снижающегося самолета воды океана выглядели более холодными и глубокими, чем любые озера Джорджии.

Я решила, что Аляска – штат крайностей. Чему учил Роан моего кузена Мэттью? Независимости, силе, уверенности, духу авантюризма? Или собственному одиночеству?

Я ожидала, что Джуно – это настоящий город. Все-таки – столица штата, но с воздуха не видно было ни небоскребов, ни скоростных шоссе. Сверху вырисовывался скромный городок, зажатый между горами и водой на краю континента. “Мы недалеко от России, – подумала я, – и от Полярного круга”.

Роан держал меня за руку, когда самолет мягко приземлился в аэропорту. Солнце скрылось, от посадочной дорожки шел пар. Я изо всех сил напрягала зрение, пытаясь рассмотреть за металлической оградой группу встречающих. Роан тоже наклонился к окну вместе со мной.

– Не показывай мне его, – приказала я. Сердце мое билось где-то в горле. – Я хочу узнать его сама.

Однако самолет развернулся так, что встречающих стало не видно. Взвинченная до предела, я смотрела, как Роан достает наши сумки с полок над головами.

– Лучше пойду по трапу перед тобой, – сказал он. – Не спеши. Если что, я не дам тебе упасть. Давай дождемся, пока все выйдут.

Когда мы уже стояли на верхней ступеньке трапа, ежась в зябком влажном воздухе, я сказала:

– Вон тот молодой парень, похожий на культуриста с бронзовыми волосами. Такие волосы у всех Делани.

– Это не Мэттью, – сказал Роан с напряжением в голосе.

Стюард вынес наш ручной багаж. Роан пошел впереди меня, а я медленно стала спускаться, одной рукой опираясь на него, а другой вцепившись в поручень Я не отрывала глаз от встречающих и, конечно, споткнулась на последней ступеньке. Роан тут же подхватил меня, выругавшись себе под нос. Не обращая на это внимания, я продолжала смотреть мимо него.

Высокий худощавый молодой человек с волосами песочного цвета ходил взад и вперед по дорожке. На нем были темно-серые брюки, рубашка-шотландка, синий кардиган и башмаки для улицы.

За ним семенила невысокая миловидная толстенькая женщина, одетая так же просто. Волосы торчали вокруг ее лица, как пшеничная солома. На каждый его шаг приходилось два ее.

Пара выглядела здоровой и цветущей. Первопроходцы. Последние из светловолосых поселенцев, живущих на Аляске.

Я скользнула по ним взглядом, выворачивая голову, чтобы увидеть того, с бронзовыми волосами. Но он, обняв двух прилетевших с нами пассажиров, уже уходил.

Я нахмурилась. Роан положил руку мне на плечо. К нам приближалась та самая парочка. Я уставилась на молодого человека. Он, не колеблясь, шел к нам, его зеленые глаза перебегали с меня на Роана и снова на меня. Он остановился рядом, горой возвышаясь надо мной, но на дюйм ниже Роана. Улыбнулся.

Впервые в жизни я потеряла дар речи. Мэттью. Ребенок, росший среди насилия и нелепой пасхальной благотворительности. От него отказался отец, осиротила мать, бросили макклендовские тетки. Но благодаря Роану, только благодаря Роану он вырос здоровым, преуспевающим и честным.

Он протянул загорелую сильную руку. Она дрожала. За его спиной, прижав руки к груди, заплакала его жена.

Роан крепче сжал мои плечи. Я чувствовала, как он наэлектризован. “Я не подведу тебя”, – думала я.

– Это еще что? – заявила я. – Я тебе не чужая. Я, слава богу, твоя двоюродная сестра. Ты член нашей семьи. – Я твердо посмотрела на заплаканную молодую женщину. – И твоя жена тоже член нашей семьи, хотя нас еще не представили друг другу.

– Я – Милдред, – сказала она, чуть ли не рыдая. – Но все зовут меня Твит.

– Привет, Твит. Я – Клер. Теперь и твоя двоюродная сестра. – Потом, повернувшись к Мэттью, который смотрел на меня, открыв рот, я продолжила: – Что же я буду жать тебе руку? Лучше обниму тебя. – И я сделала это, как смогла. Через минуту, придя в себя, он тоже обнял меня так осторожно, как будто я могла разбиться.

Мы обнялись с Твит, и наконец я повернулась к Роану. Он стоял как изваяние, неподвижное, не защищенное от стихий и очень уязвимое. Лицо его было совершенно непроницаемо. “Видишь”, – сказала я про себя.

Я тогда думала, что самое трудное – позади.

Глава 13

Люди выбирают место, чтобы жить, не с бухты-барахты, а по каким-то своим соображениям. Моей первой задачей было узнать, что привело Мэттью на Аляску.

Мэттью повез нас в своей заляпанной глиной машине. С моего места на заднем сиденье рядом с Роаном я старалась увидеть как можно больше в нем, его жене, в том, что нас окружает, и запомнить это.

Холодный, серый, повернутый лицом к океану, дом был мягко говоря, очень обособленным. Медовый месяц на Аляске – один из свадебных подарков для Мэттью и Твит. Роан купил здесь небольшой домик когда Мэттью было шестнадцать. Они приезжал сюда отдыхать: пешие прогулки, рыбалка – лососи здесь знаменитые. Роану понравились уединенность и глушь этого места.

Во время нашего перелета Роан рассказал мне, что Аляска в основном – это сельские районы, разбросанные между океаном, проливами, холодными реками и горами. Во многих пригородах водятся медведи, американские лоси, волки. Здесь тянутся огромные ледники и природа совершенно девственна.

– Мне понравилась естественная дикость этих мест. Тут зверь может задрать и съесть человека, – сказал Роан с каким-то мрачным удовольствием. – Это не позволяет тебе развесить уши.

Мне вдруг показалось, что Роан скрывает от меня еще что-то. Я не нашла в ширококостном лице Мэттью ни черт дяди Пита, ни того, что напомнило бы мне о Макклендонах – кроме жестких изумрудных глаз Сэлли. Скорее в нем было что-то от Делани – может быть, бульдожья челюсть.

Я постаралась выбросить все глупые фантазии из своей перетруженной головы. Салливан Мэттью. Мэттью Салливан. Так его назвал Роан. Так он называл себя сам. Так и я буду называть его даже про себя.

Симпатичная пара Мэттью и Милдред, вернее Твит. Они оба были врачами-ветеринарами, только что закончили университет в Вашингтоне. Умные, энергичные – это очевидно. Молодые, умеющие сочувствовать, не боящиеся замарать руки.

Но мне никак не удавалось представить себе Мэттью сыном Роана, хотя бы и приемным. В свои двадцать четыре Мэттью только на одиннадцать лет был моложе Роана. На шесть моложе меня. Если он когда-нибудь назовет меня мамой, я тресну его по башке.

Роан буквально светился, когда мы разговаривали с Мэттью и Твит. Он еще в самолете рассказал мне, что они консервативны и немного застенчивы. Ходят в церковь, участвуют в добровольческих проектах и намереваются – совершенно серьезно – иметь полдюжины детей.

– Доктор Салливан, – неоднократно подчеркивал Роан. – Я вырастил Мэттью, и теперь он – доктор. И он женился на замечательной девушке, которая тоже доктор. Звучит? Салливаны стали докторами. Теперь я, наконец, могу гордиться своей фамилией.

Он считал, что это честь для опозоренного имени Салливан. Мне хотелось схватить его и как следует потрясти, чтобы до него дошло: он сам поднял это имя на высоты, недостижимые для многих.

По дороге Твит без конца поворачивалась ко мне, улыбаясь и смахивая слезы. Мне стало жаль ее, Она так хотела быть дружелюбной, но никто из нас не понимал до конца, как нужно вести себя. Я похлопала ее по плечу.

– Я слышала, что вы оба ветеринары.

Она посмотрела на меня с благодарностью.

– Свежеиспеченные. Это лето на Аляске – не только подарок Роана нам на свадьбу, но еще и первый рабочий месяц. Мы хотим открыть со временем консультацию: Мэттью специалист по крупным животным, я – по мелким.

– Как вы относитесь к цыплятам и ламам?

Она посмотрела на меня с недоумением.

– Я думаю лечить кошек, собак, из тех, что держат в доме, а Мэттью будет заниматься домашним скотом. Почему ты спросила?

– Так, из любопытства.

– Мы хотели бы поработать пару лет интернами у опытных ветеринаров. Может, в Орегоне или Вашингтоне. А здесь мы в группе добровольцев восстановления дикой природы.

– Спасаем, – добавил Мэттью, – орлов, заглотивших рыболовные крючки; волков, сбитых машинами.

Я посмотрела на Роана. Он был очень горд.

– Я скажу вам главную причину, почему мы выбрали это место для лета, – сказал Мэттью. – Роан говорил, что ему, наверно, придется рассказать обо мне вашей семье. Поэтому я хочу жить там, где ей будет нелегко найти меня, если я сам этого не захочу.

Повисла малоприятная пауза. Твит смотрела прямо перед собой, положив руку Мэттью на плечо. По тому, как напряглись ее пальцы, я поняла, что она пытается убедить его не горячиться.

– Это, знаешь ли, моя идея, – спокойно сказал мне Роан. – Но к тебе лично это не относится.

– Понятно, – я проглотила комок в горле и кивнула. – Разумеется, Мэтгью, у тебя есть право все решать самому. Не захочешь, чтобы вмешивались в твою жизнь, значит, так и будет. Просто, пожалуйста, не зацикливайся на этом.

– Увидим, – сдержанно согласился он. Твит повернулась и опять улыбнулась мне.

– Клер, мы слышали, что ты – репортер.

– Была, – ответила я и уставилась в окно.

– Я… хмм. Мы… Роан рассказывал нам обо всем. – Голос ее упал. Покраснев, она посмотрела на мои ноги и быстро отвернулась. – То, что ты сделала, настоящий подвиг. Я надеюсь… что ты поправляешься.

– В общем, да. Не могу пожаловаться.

Я не очень-то хорошо справлялась с подобными разговорами. Роан взял мою руку и баюкал ее в своих ладонях.

– Знаете, что мне хочется? – неожиданно сказал он. – Чтобы Клер немножко посмотрела город. Прокати нас, Мэтт. Просто повози немножко по городу.

– Просто? – мрачно спросил Мэттью, как будто с тех пор, как мы познакомились, уже ничего не могло быть просто. Он свернул на затененную деревьями улицу, которая поднималась вверх.

“Мэттью водит так же, как Эван”, – подумала я, когда он чуть не снес почтовый ящик. Водительские таланты Эвана отлично знала вся семья.

Мэттью вел машину по узкой улочке, ведущей к лесистым холмам. У меня кружилась голова. Мы с Роаном были в дороге уже несколько часов. Честно говоря, я просто изнемогала.

Я устало сбросила туфли. Роан положил мои ноги себе на колени и, сунув руку под мою длинную юбку, стал массировать мне лодыжку и колено. Его темные волосы спутались, губы были плотно сжаты.

– Мы приготовили для вас комнату. Больший, – сказал Мэттью, посмотрев на нас в зеркало и начав спуск с холма, к которому отчаянно лепились крошечные цветники во дворах с неизбежными террасами.

– Ничего особенного, Клер, но там есть ванная и большая… – Твит вдруг замолчала.

– Большая что? – пробормотала я. – И что такое Больший?

Твит заерзала на своем сиденье и опять покраснела.

– Кровать. Достаточно большая для вас обоих, – закончила она с полыхающим лицом. – А Больший – это прозвище Роана.

Я взглянула на Роана.

– Бог мой. Эр Эс, сколько же у тебя прозвищ?

– Когда Мэттью пошел в школу, он считал, что я недостаточно взрослый, чтобы звать меня папой при других детях, – пояснил Роан. – Брат тоже было бы не совсем правильно. Поэтому он решил называть меня Больший. Так и прилипло.

– Больший, – мягко повторила я. – Как хорошо. Звучит забавно, но тебе подходит.

– Я не считал, что это звучит забавно, когда был ребенком и мне надо было смотреть на кого-то снизу вверх, – неожиданно резко сказал Мэттью. В глазах его отражавшихся в зеркале машины, была откровенная злость. Ничего удивительного. – Для меня он всегда будет самым большим в мире человеком.

Роан наклонился вперед, на скулах его ходили желваки.

– Уймись, – приказал он спокойно. – Клер здесь не для того, чтобы…

– Поверь мне, Мэттью, – прервала я. – Он действительно самый большой человек из всех, кого я знаю.

Роан, нахмурившись, откинулся назад.

– Извини, Клер, – Мэттью поостыл. – Я просто пока не знаю, как говорить с тобой. Я понимаю, что тебя привели сюда добрые намерения. Я ценю это. Но Больший и я неплохо жили все эти годы без посторонней помощи.

– Ты сказал мне “привет”, – спокойно ответила я. – Я поняла, что меня здесь ждали. Это все, что мне сейчас нужно.

– Ей нужно отдохнуть, – сказал Роан.

Он беспокоился обо мне, но не хотел спорить и объясняться. В воздухе повисло напряжение. Я набрала в легкие побольше кислорода.

– Я прыгаю на одной ноге, как утка. А несколько недель назад вообще была какой-то корзинкой. Я почти все время проводила в кровати. Роан положил всему этому конец. Я еще не сказать чтобы в лучшей форме, но, если вы накормите меня обедом и найдете место, где можно удобно пристроить ноги, я отвечу на все твои вопросы о нашей семье, Мэттью.

– О твоей, – возразил он.

– И твоей, нравится тебе это или нет.

– Да у меня, собственно, и нет вопросов. Они меня не хотели. И Роана тоже не хотели. Он – вот моя семья. Он и Твит. Поэтому зачем мне что-то знать о Делани? Извини, Клер. Мы рады тебе, потому что Роан любит тебя. Я все про тебя знаю. Он мне рассказывал. Но если ты приехала спасать меня, то ты напрасно проделала этот длинный путь.

– Посмотрим, – сказала я, наблюдая, как Мэттью провел рукой по волосам, а потом подергал себя за мочки ушей так, как будто хотел покрепче прижать голову к плечам.

“Так делают мои братья, когда нервничают, – подумала я. – Так делает мама. Так делаю я. Он безусловно унаследовал эту привычку от Делани”.

Я почувствовала уверенность, что, когда я уговорю его съездить домой в Дандерри, он будет сидеть на веранде дома и улыбаться улыбкой Делани.

– Знаете, – сказала я со всем обаянием, на которое была способна, – сейчас мне хочется слышать только про вас двоих.

– Как мило, – воскликнула Твит, вновь повернувшись ко мне и положив мою руку себе на плечо. Твит, видно, была очень слезлива. Каждый раз, когда она смотрела на меня, на ее глазах появлялись слезы. – Я так рада, что ты здесь! Ты – кузина Мэттью! Не думай, это много значит для нас, и мы тоже хотим знать о тебе побольше. Хотим. И Мэттью хочет, я знаю.

– То, что я тебе несимпатична, Мэттью, это нормально. Я понимаю, кто я в твоих глазах.

– Ты ошибаешься, – сказал Мэттью, вновь потянув себя за уши. – Я тоже рад встрече с тобой. Мы всегда будем рады видеть тебя в нашем доме.

– Спасибо, – сказала я, поймав себя на том же фамильном жесте Делани.

Роан пристально наблюдал за мной прищуренными глазами. Я невинно улыбнулась. Он поднял руку и дотронулся сначала до моей правой, а потом левой мочки уха. Он заметил. Он вспомнил. Я решила подлизываться к его мальчику. Он это понял.

Дом представлял собой деревянное бунгало в добрых ста футах от улицы вверх по холму. Деревянная лестница шла зигзагом в три длинных пролета мимо высокого густого кустарника. К столбам входного крыльца, обвитого разными вьюнками, была подвешена по меньшей мере дюжина кормушек.

Я оперлась на свою палку, посмотрела на три пролета почти вертикальной лестницы и почувствовала, что Мэттью наблюдает за мной, пытаясь определить силу моего характера.

– Мы с Ровном сложим руки крест-накрест и отнесем тебя.

– О! Я справлюсь сама. Но все равно спасибо.

Никто, в том числе я сама, не верил, что я смогу подняться по этой лестнице. Мэттью и Твит обменялись тревожными взглядами. Роан взял меня за руку.

– Может, ты немного отдохнешь перед тем, как совершать чудеса альпинизма? – Он усмехнулся. – Хотя я уверен, что ты справишься.

Он подвел меня к деревянному подъемнику площадью примерно в три квадратных фута с основанием из стальных труб, который мог двигаться вверх по канатам.

– Ты можешь подняться на ней, – сказал Роан. – Мы так поднимаем продукты и мебель…

– Клер может упасть, – обеспокоенно сказала Твит.

– Ни в коем случае. Я встану с ней рядом.

– Безопасней отнести тебя, – настаивал Мэттью.

Я встретила его взгляд. Зеленые глаза, глаза Сэлли Макклендон, смотрели на меня с вызовом.

– Никто меня не понесет, – сказала я. – Если вы сможете поднять на этом грузовом лифте мою задницу, то поехали.

Твит воскликнула:

– Я сбегаю поверну рукоятку. – Она рысью помчалась вверх по лестнице. Ее короткие сильные ноги так и замелькали, обтянутый брюками толстенький задок перекатывался из стороны в сторону. Сердце мое сжалось от зависти. Я устала быть инвалидом.

– Дорогая, не выпускай пока собак, – крикнул ей вслед Мэттью. – Ты же знаешь, что бывает, когда они видят опускающийся подъемник.

– Собак? – переспросила я. – А что бывает?

Мэттью состроил гримасу.

– Они прыгают вокруг нее, она отвлекается и порой оставляет подъемник на произвол судьбы.

– И тогда подъемник несется вниз?

– Да, но, прежде чем грохнешься без сознания, придется падать не больше чем дюжину футов. Я махнула рукой.

– Ну, тогда нет проблем.

Я посмотрела на птичьи кормушки у нас над головой, на маленький подъемник. Мне было ужасно страшно, но я бы ни за что не призналась в этом.

– Ну что ж – я готова. Но, надеюсь, будет остановка в местном магазине. Должна же я купить хозяйке подарок.

Мэттью внимательно смотрел на меня, его белесые брови сошлись на переносице в одну прямую, в глазах появилось какое-то новое выражение.

Он подошел к Роану и слегка обнял его. Роан мягко шлепнул его по спине. Мэттью усмехнулся.

– Больший говорил мне, что ты никогда не отступаешь и никогда не сдаешься. Теперь я понимаю, что он имел в виду.

Итак, первый раунд. Борьба за уважение. Роан помог мне сесть на это техническое чудо. Твит крутанула ручку, и подъемник резко дернулся вверх. Роан и Мэттью вскарабкались по бокам, поддерживая меня и отводя ветки кустов.

Я, наконец, поняла, как много упрямого английского достоинства я унаследовала от бабушки Элизабет.

Она бы гордилась мной в этот день. Гордилась бы и Роаном, и Мэттью – своим упрямым внуком.

У Мэттью и Твит было две собаки – большая и маленькая обе дворняжки. Виляя хвостами и пуская слюни от восторга, они валились прямо на ковер в гостиной, задрав вверх все четыре лапы каждая, чтобы я почесала им брюхо.

Весь передний угол гостиной был занят насестами самой разной высоты. Под ними – большие деревянные подносы для помета. Два больших зеленых попугая два длиннохвостых и два ара прыгали по насестам, пронзительно крича и непрестанно испражняясь.

Медовый месяц моего недавно обретенного кузена и его молодой жены был не столь уж спартанским. Свидетельством тому была и пара дорогих каяков, подвешенных на кольцах на заднем дворе, и свадебное кольцо с бриллиантом на деловой ручке Твит. Оба они немножко играли в поселенцев-новобрачных и наслаждались этой игрой – благодаря Роану.

Они не были ни наивными, ни испорченными. Во время учебы в университете оба работали помощниками ветеринаров. И Роан рассказывал мне, как он учил Мэттью, когда тот был мальчиком, распоряжаться деньгами и делать их.

Я знала, что вначале они долго жили в дешевых квартирах и домах-развалинах, которые Роан покупал, чтобы ремонтировать и перепродавать. Обстановка, в которой рос Мэттью, была отнюдь не роскошной, но он был сыт, его никто не терзал, ему не приходилось все время защищаться и у него не было угрюмого пьяницы-отца.

Я надеялась выведать кое-что о нем у Твит. У репортеров ведь нюх на легкую добычу, а Твит была самым открытым человеком, с которым мне приходилось когда-либо встречаться. Пока Мэттью и Роан решали на крыльце какие-то проблемы копчения лосося, мы с Твит сидели в гостиной.

Я устроилась на сером бархатном диванчике, накрыв ноги пледом – июньские вечера на Аляске достаточно прохладны. Было приятно, что рядом в камине горит огонь. Рисунок на пледе изображал дерево с поющими птицами.

– Держу пари, что твое прозвище от слова “щебет”, – сказала я Твит, которая обихаживала свою стаю, называя птиц по именам.

– Да, – усмехнулась она, – я люблю птиц. Всегда любила. Этих всех я вырастила из птенчиков. – Она погладила одного из попугаев, и он тихонько клюнул ее палец. – Это моя первая птица. Мне ее подарили родители. Она старая.

Я представила себе Твит у нас на ферме, разводящей цыплят на продажу. Надеюсь, что в съедобных птиц она не влюбляется.

– А где живут твои родители?

– Их нет. – Она взяла бокал вина с красивого дубового стола и выпила его. Я потягивала из своего и ждала продолжения.

– Они погибли, когда мне было двенадцать. Там, где мы жили. Около Сиэтла. Меня вырастили друзья моих родителей. – Она улыбнулась мне так, как люди улыбаются, чтобы не обременять других своим горем. – Меня удочерили, как и Мэттью.

Я посчитала эту информацию очень интересной. И дала это понять, чтобы вдохновить Твит на новую откровенность.

Она на цыпочках прошлась к двери на кухню и посмотрела через витраж двери, что происходит на крыльце. Затем подошла и села рядом.

– Роан не знает, что мы встретились в лагере для усыновленных детей. Он думает, мы познакомились в университете.

Я напряглась.

– Почему вы не сказали ему об этом?

– Потому что он многого не понимает. Такие дети, как Мэттью, постоянно выдумывают бог знает что о своих настоящих родителях. Послушай, я-то знала своих отца и мать. Они остались в моей памяти как потрясаюшие люди. Мои приемные родители очень славные, но они не заняли место мамы и папы. Хорошо это или плохо, неважно. Семья для Мэттью великая тайна, я имею в виду родную семью. Ну, ты понимаешь. Я как бы в мире со своими родителями, потому что я знаю, я была нужна им. А Мэттью все время гадает про своих, что да как.

Я непонимающе пялилась на нее.

– Не могу поверить, что он никогда не говорил об этом Роану. Они так близки.

– В этом все и дело. Мэттью знает, что причинит Роану боль, если признается. Он не хочет, чтобы Роан почувствовал, что его предали. Роан всегда стоял насмерть против того, чтобы Мэттью встречался с той семьей. Когда Роан сказал нам, что едет в Джорджию посмотреть, не может ли он чем-то помочь тебе, мы были в шоке. Мы считали, что он ненавидит твою семью и у него нет никаких причин возвращаться. Поэтому Мэттью никогда не говорит об этом. Во имя Роана.

Я просто окаменела от изумления.

– Но Роан боялся за Мэттью, когда тот был маленький. Он считал, что семья может разыскать их и отобрать ребенка. Он был не прав. Я пыталась убедить его, что семья не повторила бы своих ошибок. Они были наказаны за то, что сделали. Но я не об этом. Теперь-то Мэттью вырос, и беспокоиться не о чем.

– Мэттью не сделает ничего, что может огорчить Роана, – прошептала Твит, снова посмотрев в сторону кухни. – Но у Роана другой взгляд на все это. Он не сможет понять и простить.

– Другой взгляд? Это неправда.

– Даже Мэттью бывает трудно представить реакцию Роана. Ну вот, например, Роан любит женщин. У него были серьезные, на мой взгляд, романы. Он никогда не относился к ним, как к вещам, как к развлечениям на одну ночь. Но брак? Ни за что! Брак никогда не интересовал его, и детей он больше не хотел. Я надеюсь, что ты не сочтешь меня сплетницей за то, что я тебе это рассказываю.

Я нетерпеливо отмахнулась. Она упускала главное.

– Ты забываешь, что говоришь о мужчине, который посвятил себя отцовству, когда сам-то еще не вырос. Для него семья – все!

– Да, но какая семья?! Что касается женщин, ты для него особенная. У него не было ни с кем ничего подобного. Он никогда не привозил их сюда… хм, чтобы спать с ними здесь.

– Ну что ж. Буду считать это комплиментом. Послушай меня. Если Мэттью захочет увидеться с семьей, Роан его поддержит. Он сделает так, как будет лучше для Мэттью. Поверь мне.

– Ты пойми правильно. Роан всегда прекрасно относился к Мэттью. И ко мне. Он так много всего сделал для нас. Я имею в виду не только деньги, но он… принял меня. Отнесся ко мне с уважением.

Она чокнулась со мной.

– Хрусталь баккара! Ты бы видела весь комплект. Это один из подарков Роана на нашу помолвку. А какую он закатил нам свадьбу!

Этой весной Роан приходил ко мне в больницу, но не мог остаться. Он должен был быть на их выпускном вечере и на свадьбе. Старался и для меня, и для них. Две стороны очень сложной ситуации.

– Ты расстроилась, – вздохнула Твит. – Это я виновата. Извини. С животными у меня получается лучше, чем с людьми.

– Нет, нет. Продолжай. Расскажи мне про свадьбу.

– Роан за все заплатил. Триста гостей. Оркестр. Всякие важные знакомые Роана. Я ведь из другой среды. Для меня это было как в сказке. – Она приложила руку к глазам.

Свет от камина танцевал на ее золотых волосах.

Один из попугаев перелетел через комнату, сел ей на плечо и стал клювом перебирать светлые пряди.

– Мэттью попросил Роана быть его шафером, и Роану это было приятно. Я знаю. Но во время венчания он выглядел совершенно несчастным. Он ненавидит когда его выставляют напоказ. Так он это и называет – напоказ. Он был каким-то странным всю весну, теперь-то мы знаем почему – он очень о тебе беспокоился.

Ни Твит, ни Мэттью не могли понять его, потому что не знали, как вырос сам Роан. Его слишком часто выставляли напоказ, и никогда это не обходилось без оскорблений. Поэтому он предпочитал стоять за сценой.

– Он не хотел испортить ваш праздник, – объяснила я ей. – Понимаешь? Он сделал так, чтобы было лучше для Мэттью и для тебя. Ему важно только это. Ради благополучия Мэттью он помирится с семьей.

– По-моему, он не создан для всех этих семейных церемоний, традиций. Его это не интересует. Он не в силах понять, что Мэттью как раз очень сентиментален. Его волнует все, что относится к родине, которую он никогда не видел.

Я задумалась. Роан и я потеряли друг друга на двадцать лет, потому что он посвятил себя созданию семьи для Мэттью. Хотел доказать, что и сам заслуживает настоящую семью. Будь я проклята, если позволю кому-нибудь или чему-нибудь отобрать у нас еще хоть немного времени. Я хотела сказать это Твит, но это прозвучало бы неоправданно горько.

– Теперь ты еще больше расстроилась, – сказала Твит. – Извини. Трещу без остановки, как попугай.

– Но ты хотя бы не гадишь в это время. – О, я, кажется, хватила через край и была очень благодарна Твит, когда она усмехнулась. Я вздохнула и отпила большой глоток вина. – Я просто стараюсь во всем разобраться. Пойми – Роан рассказал мне о Мэттью всего два дня назад. Я – единственная в семье, кто об этом знает.

Твит наклонилась ко мне.

– Скажи мне правду. – Ее круглое миловидное лицо стало жестоким. Голос дрожал от волнения. – Я не хочу, чтобы Мэттью встретился с твоей семьей, если она может отречься от него.

– Это и его семья, – поправила я. – Семья не отречется.

– Хмм. Мэттью может понять точку зрения Роана. В конце концов, его мать была не слишком почтенной женщиной, и она умерла, когда он был маленьким. Очевидно, что его… твой дядя…

– Тоже умер. Несчастный случай на охоте.

– А твоя семья? Она так же открыта и сердечна, как ты? Они будут рады Мэттью?

– Да. Безусловно. И ты окажешь ему большую услугу, если убедишь его встретиться с ней.

– Он не поедет, если Роан не согласится.

– Согласится. Вы с Мэттью не знаете Роана так, как я. Он вас не предаст.

– Мы, конечно, знаем, что он был беден. Он кое-что рассказывал Мэттью, но он так мало говорит о своем детстве.

– Ты знаешь, как моя семья поступила с Роаном? – спросила я осторожно.

– Он всегда говорил Мэттью, что твои родители были добры к нему, но у него не сложились отношения с некоторыми родственниками. И потому, в конце концов было решено, что ему будет лучше в приюте. С моей точки зрения, Клер, это звучит уж как-то слишком… ммм. равнодушно.

– Мои родители никогда не могли себе простить, что отправили его в приют, – сказала я, взвешивая каждое слово. – Это трудно понять. Нужно знать все обстоятельства. Мы все изменились. Он изменил нас.

Она покусала губу.

– Роан, наверно, был сложным мальчиком.

– Роан не заслужил того, что с ним сделали, если ты это хочешь сказать.

– Нет-нет. Мне просто кажется, что я понимаю, почему они могли его бояться.

– Что?!

– Тихо, тихо. Он был очень добр ко мне и к Мэттью. Просто я сама его сначала боялась, пока не узнала лучше. Когда Мэттью нас познакомил, все, что я видела – это большой, серьезный, сам себя сделавший бизнесмен. Он казался мне таким старым – психологически. Таким переутомленным. – Твит вздохнула. – Я все время ждала, вот сейчас он скажет, что я не подхожу Мэттью или что мы слишком молоды для брака. Мне казалось, что он непременно спросит, может, меня интересуют деньги Мэттью. Но он этого не сделал. Он прекрасно со мной обращался.

– Да-да. Но то, что случилось между ним и моей семьей, – не его вина. И поверь мне, никто не хотел потерять след Мэттью. Там тогда так все запуталось. Роан полагался на меня, когда мы были детьми, и поэтому пострадал. А в этом году еще кое-кто пострадал, потому что тоже полагался на меня…

Она нахмурилась.

– Ты говоришь так похоже на Роана. Вы оба очень остро чувствуете вину и ответственность. И все-таки я не понимаю.

– Ты и Мэттью наверняка хорошо знаете историю Роана, чтобы понять, как трудно ему доверять людям. Вы знаете, конечно, обо мне и о том, что случилось с отцом Роана.

– Да, – кивнула она печально. – Ты была единственным другом Роана. Он был беден, ты старалась помочь ему, его мать умерла, когда он был маленьким – видишь, как много общего у него с Мэттью – о, конечно, у его отца была… ну, дурная репутация, он умер молодым, а Роана отправили в приют.

“Дурная репутация? Умер молодым?” Мягко говоря, это не совсем соответствовало действительности. А если проще – это была ложь.

Я смотрела на нее с возрастающим страхом.

– Отец Роана умер, когда Роану было пятнадцать лет, – неуверенно продолжала я. – Он умер внезапно… Но ты это знаешь.

– Конечно, мы с Мэттью знаем все о прошлом Роана. Он ничего не скрывал от нас. – Она нетерпеливо посмотрела на меня и снова затрещала. – Отец Ровна был инвалидом корейской войны. Он слишком много пил. Он был мрачным человеком, никого не слушал. Роан в основном рос сам по себе. – Она перевела дыхание. – А потом он умер от сердечного приступа.

Боже мой! Мэттью и Твит не имели ни малейшего представления, каким чудовищем был Большой Роан и что перенес Рони. Они не знали, что он убил его. Убил, чтобы спасти меня.

– Ну ладно, давай о чем-нибудь повеселее, – неожиданно воскликнула Твит. – Все будет отлично. – Она снова чокнулась со мной. – Мы уже так много узнали о тебе, а ты так много узнала о нас! Мне кажется, что ты здесь уже сто лет. Я так рада, что ты приехала. – Она обняла меня.

Меня как льдом сковало. Наконец-то я все поняла. Если мы привезем Мэттью в Дандерри, Роан уже не сумеет скрыть, как далеко он зашел в свое время и что сделал, чтобы выжить.

Мы засиделись за полночь, болтая с Мэттью и Твит. Я реализовывала свой план, задавая Мэттью всякие безобидные вопросы, и он подобрел ко мне. Роан наблюдал за нами с осторожной слабой улыбкой, будучи уверенным, что мне нет равных в умении совать нос в чужие дела. Ведь я профессионал в этом деле.

Все сработало. Когда мы уже пожелали друг другу спокойной ночи, Мэттью вполне искренне обнял меня. Твит тоже. Мне нравилось смотреть на них. Им было хорошо Друг с другом. Мама бы цвела, глядя на их романтические отношения. Да и кто бы не цвел? Меня мутило от предстоящего разговора. Я взяла Роана за руку, и мы пошли в комнату для гостей. Он закрыл дверь, и я бросилась на кровать и растянулась на ней. Роан сидел на стуле у окна; свет мы не включали. Спальня была маленькой, заставленной коробками в одном углу, всякой ветеринарной литературой в другом и еще чем-то в третьем. Зато кровать была, как обещано, широкой, покрытой белым покрывалом, и я умирала от желания лечь с ним и ни о чем не разговаривать.

– Когда ты была маленькой девочкой, я всегда знал, когда тебе нужно от меня что-то такое, чего я не хотел делать, – сказал Роан спокойно. – Твои щеки краснели, ты смотрела мне прямо в глаза, не мигая. Я был уверен, что ты меня гипнотизируешь.

– Да, и это действовало. Меня прабабушка этому научила.

– Что ты сегодня хочешь от меня, воробышек? Ты не спускаешь с меня своих голубых глаз с самого обеда.

– Ты должен мне кое-что объяснить, мальчик.

Он нахмурился, но сел ко мне на кровать. Он взял мою руку в свою, повернул вверх ладонь, поглаживая ее. Другой рукой он коснулся моей шеи и провел вниз до груди, лаская ее под свитером.

– Не пытайся отвлечь меня. Сейчас это не поможет.

– Жаль.

– Что ты рассказывал Мэттью о себе? О том, как рос в Дандерри?

Он лег со мной рядом, заложил руки за голову.

– Он знает, что я был беден, что работал на твою семью. Он знает, что я уехал после того, как умер мой отец.

– Ты никогда не говорил ему, как умер твой отец. Он должен узнать. Пойми, это неизбежно.

Он опять сел. Тишина. Напряжение росло. Он на несколько минут закрыл глаза, и, когда открыл их, в них была такая усталость.

– Я хотел, когда он был маленький. Хотел, когда он стал старше. Я сто раз собирался рассказать ему об этом, и всегда что-то останавливало меня. Сначала я решил, что он слишком мал. Потом он стал старше, но ему и так было трудно. Его дразнили за то, что у него нет настоящих родителей. Впрочем, было и подходяее время. Я его упустил. Но, честно говоря, мне не хотелось ему говорить об этом. Я боялся все испортить.

– Скажи ему правду сейчас. Объясни, почему так долго молчал, так, как ты сейчас объяснил это мне, – он поймет. Такую огромную любовь не просто разрушить.

– Он будет жалеть меня, – твердо сказал Роан.

– Нет, он будет сочувствовать тебе. Это разные вещи.

– Может, он и не воспринимает меня как настоящего отца, но он всегда смотрел на меня снизу вверх. Я не могу допустить, чтобы он жалел меня, – упрямо повторил Роан. – Или – чтобы его смущала фамилия Салливан.

– Вот чего ты больше всего боишься. Брось, Роан. Он никогда не отречется от тебя. Роан сердито повернулся ко мне.

– Стало быть, после всех этих лет молчания ты хочешь, чтобы я заявил ему: “О, между прочим, я вышиб своему старику мозги, когда застукал его на Клер. Он уже сорвал с нее почти всю одежду”.

– Что же, если ты выбираешь такую форму, пусть так.

– И заодно сообщить ему, как семья, которую ты пытаешься заставить его полюбить, выставила меня из дома, потому что не могла больше вынести в своем доме никакого Салливана?

– Да – сказала я, вся дрожа. – Скажи ему, как это было, и мы будем с этим справляться.

– Ты считаешь само собой разумеющимся, что все будет отлично. Это роскошь, которую ты себе можешь позволить. Я не могу.

– Ты должен сказать ему правду. Все прочее – это извинение для самого себя.

– Ты считаешь меня эгоистом? – возразил Роан. – Думаешь, что я беспокоюсь лишь о своей чертовой гордости?

– Ты хочешь, чтобы мы тебе доказали, как мы любим тебя, но ты даже не задумываешься, почему мы любим тебя.

– Я не хочу, чтобы он увидел Пустошь. Я не хочу, чтобы люди рассказали ему обо мне – о белом ниггере Рони Салливане с плохими зубами и воняющем, как помойка. Его представление о бедности, знаешь ли, весьма своеобразно. Он думает, например, что мой старик покупал мне на Рождество в подарок подержанный, а не новый велосипед. Он считает, что бедность – это когда рассчитывают бюджет до копейки и носят джинсы с заплатами на коленях. И он не понимает, кем был я.

– Ты был необыкновенным. Сильным, порядочным, добрым. Все, что он узнает о тебе, лишь поможет ему понять, какой ты необыкновенный человек.

– Я ничего не смогу сделать, если он сам не захочет вернуться. Я повторяю, что это его решение.

– Роан, это неправда. – Я взяла его лицо в руки и повторила все то, что мне рассказала Твит. – Он всегда хотел увидеть, от кого он происходит – неважно: хорошего, плохого, никакого. Но он ничего не может, ты должен дать ему понять, что согласен.

Грусть, шок, в конечном итоге смирение охватили Роана.

– О, боже, – пробормотал он, прислоняясь ко мне лбом. – Он никогда даже не намекнул на это. Я и не подозревал.

– Яблоко от яблони недалеко падает. Ты не единственный, кто умеет скрывать свои истинные чувства. Он научился этому у тебя. – Я обняла его, и мы какое-то время молчали. – Он не поедет, пока ты не поощришь его к этому, – повторила я. – Я знаю, ты сделаешь это.

– Я говорил тебе, что не буду мешать тебе уговорить его, но я не обещал, что буду помогать.

Я откинулась назад в изумлении.

– Нечестно. Какая жизнь ждет нас с тобой, если ты не примиришься с прошлым? Ты не можешь скрыть правду от Мэттью. Ты не можешь скрыть правду от моей семьи. Все это постепенно выйдет наружу, независимо от твоих поступков. – Я помолчала. – Если, конечно, мы с тобой не расстанемся.

Он наклонился надо мной.

– Ты знаешь, что это невозможно.

– Тогда доверься мне.

– Мы можем быть счастливы здесь. В штате Вашингтон. В Калифорнии, на Аляске. Всюду, где ты захочешь. Ты годами не была дома. Ты можешь вернуться к этой привычке.

– Я но хочу возвращаться в одиночество и отчуждение. Вопрос не в том, где мы проживем нашу жизнь. А в том, чьи мы. Вопрос в нашей честности, Роан. Ты всегда был честен со мной, и ты должен быть честен с Мэттью.

– Он не принадлежит Дандерри, – резко сказал Роан. – Его не примут там. Никогда. Независимо от того, как сильно ты хочешь этого. И я тоже. Перестань рассчитывать на красивые сказки.

– Сильно, – поправила я саркастически. – Как сильно я хочу этого.

Он встал, бросил на меня покрывало и закрыл дверь. Он вернулся через час, я притворилась, что сплю. Он притворился, что поверил, пока не улегся рядом. Мы оба вздохнули, осознав поражение, и занялись любовью – нежно и зло.

Глава 14

Мэттью и Твит подвезли нас к пристани, и мы вчетвером поднялись на двухпалубный паром под названием “Ледяной танцор”. Это был маленький туристический пароходик, с прогулочной палубой, уставленной шезлонгами, наверху и уютной столовой внизу. “Ледяной танцор” забирал в сезон ежедневно дюжины две туристов, и его экипаж, состоящий из пяти человек, во время прогулки к фиордам ублажал всех замечательной кухней.

Мэттью и Твит зафрахтовали его для индивидуальной экскурсии.

– Это займет всю вторую половину дня, – вежливо пояснил Мэттью. – Ты можешь сесть, Клер. Отдыхайте спокойно.

– Я бы заплатил крупную сумму, чтобы посмотреть, как она отдыхает спокойно, – усмехнулся Роан.

Я скорчила ему гримасу, скользнув притворно-безразличным взглядом по коробке с альбомами фотографий, которую Мэттью внес на борт. Я расстегнула “молнию” на бауле, который привезла с собой, разложила полдюжины книг на столе, покрытом льняной скатертью, за которым мы пили горячий лимонный чай, и сказала:

– У нас масса дел. Давайте посмотрим фотографии и поговорим.

Мэттью обескураженно смотрел на книги. Несколько – в мягких переплетах, самодельные, пара – более внушительные, с именами местных издателей на обложках.

– Книги о нашем клане и об истории Дандерри, – объяснила я небрежно. – Ничего особенного. Твоя тетя Джейн и моя мама, твоя тетя Мэрибет, написали историю рода Делани. Дядя Уинстон собрал данные о последних Мэлони. Я тут тоже приложила руку, как редактор.

Твит уставилась на книги.

– Сколько же здесь всего Мэлони и Делани? – спросила она, – У вас там по родственнику на каждого цыпленка? – припомнила она наш старинный семейный бизнес.

– Хватает, чтобы кукарекать изо всех сил каждый раз, когда появляется новый выводок, – сказал Роан. Он спустился на нижнюю палубу и стоял на ветру, глядя на серебряные воды залива.

Мэттью нахмурился, на щеках у него появились красные пятна.

– Извини, он не должен был так говорить.

– Я не обиделась. Сходи за ним и скажи, что, если он не присоединится к нам, я спущусь туда сама и притащу его. Я хочу, чтобы он вводил нас в курс дела, когда мы будем смотреть альбом семьи Салливан. Мы посмотрим его первым после того, как поедим.

Мэттью, нахмурившись, ушел. Я улыбнулась Твит, которая с изумлением смотрела на книги.

– Сколько же всего у Мэттью родственников? – никак не могла успокоиться она. Я пересчитала Делани по пальцам.

– Двадцать двоюродных братьев и сестер. Четыре тетушки, считая мою маму, три дяди. Около сорока троюродных братьев и сестер. Я уж не говорю о двоюродных тетях и дядях и родственниках по браку.

– Господи!

– Почти половина из них живет в Дандерри или в часе езды от него.

– Подумать только, вас целый город, – усмехнулась она.

Мэттью и Роан вернулись и сели за стол. Я отодвинула книги в сторону, так как бородатый официант в голубых джинсах и белой куртке ставил на стол блюдо моллюсков с гарниром. Лицо Мэттью стало взволнованным. Он беспокойно ерзал на стуле.

– Клер, наверно, нет смысла показывать мне эту кипу. – Он явно чувствовал себя неловко. – Я все равно не узнаю твои младенческие фотографии. – Он посмотрел на Роана. – Как ты думаешь. Больший?

Роан не пожелал быть милосердным ко мне.

– Думаю, что ты прав. Какой смысл?

– Клер, мне все равно, что говорят эти двое, – пробормотала Твит. – Я непременно посмотрю фотографии после того, как мы поедим.

– Спасибо, – сказала я, стараясь изо всех сил быть любезной. Я наблюдала за Роаном во время обеда. Похоже, он отговорит Мэттью даже от того, чтобы тот увидел лица семьи на мертвых фотографиях. Он не будет рисковать. Как он может быть так бессердечен к нему? Как он может поступить так со мной?

Ледник был голубым. Опалово-голубым, как небо над замершим лесом. Капитан “Ледяного танцора” направил пароходик к центру узкого морского залива, где вода мерцала мягким молочным светом. Я сидела на носу, держась за перила.

Роан стоял рядом, и я смотрела то на полосы ледяной лазури, то на него.

– Лед такого же цвета, как твои глаза в ярком солнце, – сказал он. – Перестань так смотреть на меня. – он мягко коснулся кончиками пальцев моего лица.

– Видимо, мне не удалось загипнотизировать тебя. Мне не заставить тебя изменить свое решение. Я не могу убедить тебя сделать вообще что-нибудь, пока ты не выиграешь битву со своими собственными демонами. Я не могу заставить тебя понять, насколько я разочарована. Какой опасности ты подвергаешь наше счастье и счастье Мэттью. Ну что ж, ты можешь спрятать голову в песок. Я вижу, ты научился это делать.

Ему не дали времени оправдаться, на палубе появились Мэттью и Твит. Они встали рядом с нами. Мэттью обнимал жену сзади, положив подбородок ей на голову. Они выглядели очень уютно и совершенно не смущались. Я подумала, что мы так же вели себя в детстве на людях, когда искали защиты друг у друга.

– Правда, здесь красиво? – спросила с энтузиазмом Твит.

Во мне вспыхнуло чувство фамильной гордости. Здесь было красиво, но видел бы Мэттью наши места. Я рассказала о Даншинноге, о легенде, которая связана с горой. Как Роан и я поднимались на гору за омелой с моим дедушкой, какими сочными и бело-розовыми были в это время года склоны, как цвел лавр.

– Роан и я любили Даншинног, когда мы были детьми, – осторожно закончила я. – Когда вы увидите все это, вы поймете почему.

Мэттью совсем затих, в глазах его была тревога. “В нем есть что-то знакомое, – лихорадочно думала я, – и вместе с тем что-то не то”. Роан выпрямился, положил руку мне на плечо и сжал его, явно демонстрируя свое неодобрение.

– Давайте посмотрим сначала альбом с фотографиями Салливанов, – сказала я.

– Ты что – вампир? – мой юмор был явно натянутым.

– Что?

Он остановился на противоположном конце палубы, по которой шагал взад-вперед вот уже полчаса, пока Мэттью, Твит и я рассматривали фотографии. Мы втроем сидели на складной скамье, я посередине. Они оба отпускали замечания на каждой странице.

– Нет ты просто невидимка, – продолжала я. – Тебя нет ни на одной фотографии. Твой лик, наверно, нельзя воспроизвести.

– Кто-то должен был снимать.

– Больший не любил фотографироваться, – сухо сказал Мэттью. – Он боялся, что кто-нибудь украдет его душу.

– Он боялся, что кто-то украдет тебя, – ответила я. – Кто-нибудь где-нибудь узнает его. И тогда семья может найти вас и отобрать тебя. Очень жаль, что он этого боялся.

Роан и я обменялись взглядами. Он чуть кивнул. Я повернулась к Мэттью.

– Но я верю, всем сердцем верю, что вы оба могли бы вернуться домой, и вас бы приняли с любовью.

Мэттью почесал голову и вздохнул. Он взглянул на Роана и печально улыбнулся.

– Иногда я совершенно терялся, когда был ребенком. Ты никогда не хотел со мной фотографироваться. Все другие дети снимались со своими родителями, а я нет. Когда я стал постарше, ты объяснил мне, почему.

– Я не хотел пугать тебя, – сказал Роан.

– Я знаю, но я все равно боялся. Мне часто снились кошмары, что в дом врывается полиция и уводит меня. Почему, ты думаешь, я привязывал одну ногу к спинке кровати и спал вместе с собаками? Для того, чтобы собаки залаяли и разбудили тебя. Пока полицейские отвязывали бы мою ногу, ты бы успел прибежать и спасти меня.

Роан уставился на него. Судя по выражению его лица, он слышал об этом впервые. Его, видимо, потрясло, что именно он был причиной этих ночных страхов, хотя намерения у него были наилучшими.

Глаза Твит наполнились слезами.

– Ты и сейчас спишь на кровати с собаками, – попробовала она его поддразнить.

Мэттью засмеялся, но Роан выглядел по-прежнему так, как будто не мог оправиться от удара под дых. Я поняла, почему эта шутка так задела меня.

– Это не смешно, – сказала я сквозь стиснутые зубы. – Твоя семья, – обратилась я к Мэттью, – заслуживает большего, чем участие в ночных кошмарах. Да, некоторые из нас были мелкими и эгоистичными людьми; некоторые действительно не хотели признавать тебя Делани, некоторым было все равно. Таким был Пит, твой отец. Твои сводные братья были маленькие мерзавцы. Но большая часть семейства Делани очень хорошие люди. Моя мама хотела усыновить тебя. Это правда. Даже Роан не станет отрицать.

Мэттью посмотрел на него. Тот слегка кивнул, нахмурившись. Выражение “что я сделал с этим мальчиком” по-прежнему не сходило у него с лица.

Я захлопнула последний альбом Салливанов и положила его на пол. Я поняла, какую жизнь дал Роан Мэттью – футбол, академические награды, дни рождения, домашние животные, друзья. Но в этой жизни отсутствовало многое, и лишь я могла заполнить пробелы.

Я вытащила кучу фотографий с загнутыми углами из моего баула. Руки у меня дрожали. Роан выбросил недокуренную сигару за борт и стоял за нами с мрачным выражением лица. Я понимала, что он с удовольствием выбросил бы фотографии в океан, если бы я позволила.

– Мэттью, – сказала я мягко. – Скажи, ты трус?

Он вытаращил на меня глаза. Твит тоже.

– Ты, должно быть, шутишь?

– Нет, я серьезно. – Я помахала перед ним фотографиями. – Если хочешь посмотреть их, мужайся.

Мэттью стал, наверно, таким же красным, как и я, кожа У меня горела. Он хмуро посмотрел на Роана.

– Я хотел бы сам найти фото Пита Делани.

Роан сжал зубы.

– Ну, если тебе нравится этот спектакль, продолжай.

– Наверно, это звучит гадко, но мне нужно знать, похож ли я на него. Могу ли я узнать его?

Я улыбнулась.

– Почему гадко? Я тоже старалась сама вычислить тебя в толпе в аэропорту.

– Получилось? – спросил Мэттью с надеждой.

– Запросто. Ты очень похож на Делани, – соврала я и быстро передала кипу фотографий Твит. Она держала их так, как будто бы это были фамильные драгоценности. Сама я стала перебирать остальные снимки. – Я отберу несколько для начала. Твоя тетя Мэрибет Делани Мэлони, моя мама, четыре моих брата – твоих кузена, конечно, со стороны Мэлони…

Мэттью протянул руку.

– Я хочу посмотреть, смогу ли я найти Пита Делани. Пожалуйста.

– Мы пришвартовываемся через несколько минут, – вмешался Роан. – Давайте отложим это на потом.

– Лет этак на сто? – холодно поинтересовалась я.

Мэттью вздохнул.

– Лучше сейчас. Я быстро. – Твит рассматривала фотографии вместе с ним, покусывая нижнюю губу. Я сложила руки на коленях и посмотрела на Роана. Он весь был одно напряженное внимание, “Это ведь только фотографии”, – думала я про себя.

– Вот он, – сказал Мэттью дрожащим голосом.

Твит буквально задохнулась.

– Да, дорогой… это должен быть твой… Пит Делами. Ты так на него похож, просто вылитый.

Со старой черно-белой фотографии – отсутствие цвета мешало понять, рыжие это волосы или просто светлые – смотрел на нас крепкий молодой человек. Тут не могло быть ошибки. Если бы самого Мэттью нарядили в военную форму образца 1970 года, сходство не могло быть большим. И я наконец поняла, что смущало меня каждый раз, когда я смотрела на Мэттью.

Я чувствовала себя сейчас так же, как в ту минуту, когда бывший муж Терри Колфилд выстрелил в нас, и я потеряла управление. Все завертелось у меня перед глазами. Я сделала над собой огромное усилие и сказала почти спокойно:

– Нет, это один из твоих кузенов. Мой старший брат Джош.

Я подняла голову и беспомощно посмотрела на Роана. Его глаза были суровыми. Я сунула в руки Мэттью другую фотографию и заставила себя сказать:

– Вот Пит. Это твой отец, а это твои сводные братья.

– Что же, – сказал Мэттью хрипло, рассмотрев фотографии. – Неудивительно, что никто не мог заставить Пита Делани признать, что я его сын. Маленький светловолосый незаконный ребенок. Ни капельки не похож ни на него, ни на его сыновей.

Он положил снимки мне на колени и подошел к Роану. Дул сильный холодный ветер, паром входил в док.

– Ты был прав, – горько сказал Мэттью. – Не стоило беспокоиться. Мне было просто интересно…

– Каждый должен знать, кто он и откуда, – обреченно сказал Роан. – Тебе нужно было знать, не думай, что я против. Я вовсе не поэтому был лошадиной задницей. Я понимаю, что ты чувствуешь. Я боюсь за тебя. Потому что знаю – это самый настоящий ад: хотеть любить своего отца и ненавидеть его вместо этого.

Мэттью покачал головой.

– Может быть, Делани были правы, отрекаясь от меня. Я думаю, что я вообще не Делани, если судить по фотографиям.

Меня охватила бессильная ярость. Все всколыхнулось в памяти разом: Роан, убивший Большого Роана; Роан изгнан из дома, и я не могу воспрепятствовать этому; авария в джипе; я в крови Терри Колфилд; я в кровати и на костылях, я, замурованная в собственных ошибках.

– Ты один из нас! – закричала я на Мэттью, и Роан оглянулся на меня так, как будто я выдирала у него сердце. Сжав лицо руками, я зарыдала так, что Твит по сравнению со мной казалась жалкой дилетанткой. Через секунду Роан был уже рядом и, встав на колени, обнимал меня.

– Все, все, тихо. Не здесь, не сейчас, – прошептал он. – Мне очень жаль, воробышек, правда, поверь. Я понял. Ш-ш-ш. – Он погладил мои волосы. Я зарыдала сильнее. Неудачный это был день для чувства собственного достоинства Мэлони.

Теперь я знала эту проклятую тайну, тайну, которая навсегда делала невозможным возвращение домой Роана и Мэттью.

Мэттью был сыном моего брата Джоша.

Когда мне было десять, а Роану пятнадцать, у нас на ферме был большой праздник. Мы отмечали восстановление моста Делани. Прадедушка Турман Делани построил здесь мост после Гражданской войны. С тех пор прошло немало лет и мост изрядно поизносился.

Городской департамент распорядился перенести дорогу и построил новый мост из стали и бетона.

Но когда власти города решили снести старый мост, семья Делани выкупила его вместе с пятью акрами земли по обеим сторонам и решила сделать мост центром парка.

В один из воскресных дней мая десятки Делани пустились туда с инструментами и материалами. Событие быстро превратилось в трехдневный праздник с пикниками, выступлением музыкантов, утренней церковной службой на месте строительства, визгом и криками выпущенных на свободу детей, которые как сумасшедшие носились во всех направлениях с утра до вечера.

Роан расценил это как часть своей работы на папу и, как всегда, был обособлен. Я же носилась от своей родни к нему, таская ему еду и развлекая таким образом ухмыляющихся мужчин. Когда я, наконец, поняла, что он чувствует себя неловко, то стала держаться в стороне.

Джош приехал из колледжа домой на выходные, он любил принимать участие в семейных акциях.

Я помню, как Роан и Джош сидели верхом на старом навесе моста, отдирая щепу, как будто обдирали чешую огромной рыбы. Помню, как сверкали рыжие волосы Джоша на осеннем солнце. Роан, худой, темноволосый, – полная противоположность грубоватой возмужалости моего старшего брата. Мне хотелось быть там, рядом с ними, но если бы я попыталась это сделать, то любая из матрон Делани, и в первую очередь мама, тут же стащила бы меня за волосы.

Когда к лужайке, где стояли столы для пикника, подошла Сэлли Макклендон, раздался всеобщий шепот возмущения и недовольства. Она тащила за собой, как на буксире, Мэттью. Ему было около трех лет. Спокойный светловолосый малыш. Блондинистые волосы сзади спадают крупными волнами на плечи. Она стояла там в обтягивающих джинсах и открытой футболке и, крепко держа Мэттью за руку, приковывала к себе все взгляды.

– Ну вот, наша личная шлюха и ее щенок, – проворчала тетя Ирэн. – Теперь-то будет настоящий праздник.

Бабушка Элизабет, по-королевски восседавшая в шезлонге, зацепила маму рукояткой своей трости.

– Убери отсюда это создание, – приказала она. – Нечего ей тут сиять своим непотребством.

– Делани! – тут же заявила прабабушка Алиса, сидя рядом. – Кровь всегда скажется. Почему нужно прогнать ее, Элизабет? Этот малыш может вырасти очень похожим на твоего Пита. Пойди и поцелуй его.

Бабушка Элизабет прикрыла глаза рукой и застонала.

– Или этот ребенок и его ужасная мамаша уйдут отсюда, или ухожу я.

– Грех не предложить ребенку поесть, – вмешалась я и подумала, что мама меня сейчас задушит.

– Только шевельнись, и я привяжу тебя к столу, – сказала мама. – Я сама обо всем позабочусь.

Она ушла, ее сестры и тетя Ирэн, ворча и выражая неодобрение, остались на месте. Дядя Пит повернулся, увидел Сэлли и Мэттью и выругался так громко, что все услышали. Бросил пилу и сошел вниз по склону на берег реки, доставая по дороге из своего заднего кармана серебряную флягу.

Я подняла глаза наверх к навесу и увидела, что Джош не сводит с Сэлли глаз. Роан протянул ему лом, и Джош выронил его. Лом упал между вскрытыми балками, ударил по голове Роберта Кихо, взламывавшего доски пола, и провалился через дыру в реку.

Все удивленно смотрели на Джоша, но без всякой задней мысли. Просто диву давались, что могущественный Джош Мэлони, с отличием окончивший колледж, президент студенческой организации и ветеран вьетнамской войны, допустил такую оплошность. Роберту, у которого по лбу текла кровь, поспешили оказать помощь, и папа крикнул Джошу:

– Осторожно, сын!

Роан сидел с выражением тревоги на лице, готовясь защищаться от каких-либо несправедливых обвинений. Он всегда их ждал, и случалось – не зря.

Джош потер рукой рот, как будто бы ему вдруг захотелось воды, и по-прежнему не отрывал глаз от Сэлли и её сына. Я никогда не забуду, как она на него посмотрела – осуждающе, злобно, беспомощно. Она подхватила Мэттью и повернула его лицом к моему брату, как будто жертву ему предлагала. Затем посадила ребенка на бедро и направилась к своему старому седану. Мама торопливо шла за ней следом, показывая на столы, ломившиеся от еды. Сэлли, не обратив на нее никакого внимания, уехала.

Джош слез с крыши, прыгнул в воду, которая едва доходила ему до пояса, и отыскал лом. Он выбрался на берег совершенно мокрый, снова залез на крышу и не сказал никому ни слова.

Я вспомнила это – вплоть до мелочей.

Теперь все стало понятно.

Роан и я потеряли двадцать лет, потому что он защищал, скрывал и растил сына Джоша. Ставки были выше, чем я могла предполагать. Неудивительно, что Роан всегда был уверен в полной невозможности возвращения. Неудивительно, что он был так скрытен.

В этот вечер мы ушли в свою комнату рано. Прошли в ванную, уселись и открыли кран. У нас обоих уже почти развилась паранойя по поводу того, что нас подслушивают. Я все смотрела на фотографию.

Джош был снят в военной форме с папой и дедушкой Джозефом во дворе, такой молодой – двадцать два или двадцать три года: натянутая улыбка и жесткий взгляд. Ветераны – патриоты клана Мэлони, три поколения: Вторая мировая война, Корея, Вьетнам.

Мой дедушка воевал за правое дело; мой отец служил, достойно выполняя свой долг, так и не ступив на вражескую территорию, но Джоша послали бог знает куда, чтобы патрулировать бордели, бары, опиумные притоны! Он вернулся домой, привезя в душе адскую смесь цинизма с отвращением к самому себе. Сэлли стала для него либо переходным периодом, либо продолжением этого отвращения.

Он и Мэттью были так похожи друг на друга.

Роан заговорил, голос его был низким и бесцветным.

– Извини, что я утаил от тебя правду, но я должен знать, может ли Мэттью сойти за Делани. Заметишь ли ты? Теперь я знаю наверняка. Он никого не одурачит.

– Ты знал про Джоша?

– Сэлли сказала мне, когда я к ней переехал. Она хотела, чтобы я понял, почему она уехала из города. Она думала, что Дейзи расскажет правду твоим родителям просто назло, после того, как мой старик…

– Я помню. Что еще она говорила про Джоша? Не стесняйся, скажи мне точно.

– Джош подцепил ее по дороге к мельнице. Бросил пару одеял в грузовик, остановился в лесу. Использовал ее, заплатил ей, отвез обратно на дорогу и отпустил. Она сказала, что он почти не разговаривал с ней.

– О господи! Он, наверно, обошелся с ней так, как привык обходиться с девицами в барах Сайгона.

– По-видимому. Она рассказывала, что он так встречался с ней всего несколько раз, потом перестал. Как будто бы ничего и не было. Она боялась признаться. Связь с дядей Питом – это было одно. Никто от него другого и не ждал. Но твои братья – это совсем другое дело. Она считала, что твоя семья, если узнает, отберет ребенка и вышлет ее из города. Хочешь верь, хочешь нет, но она правда любила Мэттью. Неважно, как выглядела или что говорила, она хотела, чтобы он был с ней.

Я скомкала фотографию и отбросила ее.

– Мама и папа могли бы простить Джошу, что он стал отцом ее ребенка. Но трусости не простили бы никогда.

Роан обнял меня, притянул к себе, чтобы поцеловать.

– Ты ведь знаешь, как это было. Мама хотела усыновить Мэттью. Разве ты одобрил бы такое? Ведь они притащили бы Сэлли в суд и отобрали бы у нее ребенка. Ты говоришь, что она любила Мэттью. Значит, она не заслужила того, чтобы ее сына отобрали так называемые приличные люди. Ей была нужна именно помощь, а не что иное, и ты единственный сумел ей помочь.

– Хорошо, воробышек. Хорошо. Но вот проблема, с которой мы должны справиться, – тебе ведь не пришлось слишком долго рассматривать фотографию, чтобы увидеть сходство?

– Джош знал, знал, что Мэттью его сын, – прошипела я. – Я уверена в этом.

Роан колебался. Затем он сказал обреченно:

– Тогда, на этом мосту…

– Ты тоже помнишь это!

– Я думал над этим годами. Джош не хотел Мэттью. Это было очевидно. Поэтому я никогда не сомневался, что был прав, взяв его. Я думаю, что все видели, как странно вел себя в тот день Джош. Думаю, что многие тоже поняли. Поэтому я считал, что Мэттью вряд ли примут в семью.

Я своей тростью, как дубинкой, ударила по подушке, которую Роан бросил на крышку унитаза, чтобы я могла положить на него ногу. Я стала колотить по ней, чудом не попадая по ноге, пока Роан не остановил меня.

– Я бы убила Джоша! Как он мог молчать?! Вся вина лежала на дяде, а ему хоть бы что! Утерся и в сторону. Как мог он бросить своего собственного сына? Он причина того, что у тебя не было выбора.

– У меня и сейчас его немного, воробышек.

– Я знаю. Семье все станет известно рано или поздно.

Роан хмыкнул.

– Мэлони! – сказал он, мрачно глядя в потолок. – Помнится, там у многих длинные языки.

– Ну и что! Люди могут говорить о сходстве, но это будут всего лишь разговоры.

– Всего лишь разговоры? – Роан смотрел на меня как на сумасшедшую. – Твой-то брат точно знает, что это не просто разговоры.

– Если он не сознался двадцать лет назад, то, по всей видимости, не сознается и сейчас, – сказала я. – Я беру Джоша на себя.

Я не хотела устраивать кому-либо засаду. И в первую очередь не хотела, чтобы Мэттью участвовал в этом вслепую. Кроме того, мне было жаль маму и папу. Притащить в дом незнакомца и обрушить на их головы все сразу. Что это Мэггью, что Роан нашел его, воспитал, укрыл, а заодно и то, что перед ними их собственный внук.

Я сказала Роану, что вначале поговорю с Джошем. Наору на него, буду вопить что есть силы, но узнаю, что он намерен предпринять в отношении Мэттью. Надо быть готовым к тому, что он может заявить: “А я тут ни при чем”. Затем нужно устроить его встречу с Мэттью. Лучше всего в моем присутствии и в присутствии Роана в качестве поддержки. Позволить Мэттью тоже кричать и орать на него и дать парню возможность услышать правду от самого Джоша.

Но тут я вспомнила об Аманде, и мне стало просто плохо. Что будет с нею?! Как может принять маленькая девочка известие о том, что папа бросил своего первого ребенка на произвол судьбы? Как она встретится со взрослым сводным братом, о котором никогда раньше не слышала?

– Пока что я начну с Джоша и буду надеяться на лучшее. Между нами особые отношения, – сказала я. – Сначала мы.

Роан сел рядом со мной на полу ванной комнаты. Его лицо было очень жестким.

– Это касается и меня, воробышек, – предупредил он очень ласково. – Твой брат будет иметь дело со мной и, клянусь, поплатится за все.

Меня обдало холодом.

– А что другое ты можешь предложить? Сказать Мэттыо правду сейчас, сорвать его с места, чтобы он, злой как черт, понесся в Дандерри и налетел на всех без предупреждения? Для кого так будет лучше? Для него? Для моих родителей? Для бабушки Дотти? Для Аманды?

– Нет. Конечно, нет. Боже упаси. Я просто не знаю, что делать.

– Мы должны как-то смягчить все. Пусть едет туда пока с тем, что есть. Все непременно почувствуют симпатию к Мэттью и Твит, Они такие милые. Надо постараться, чтобы и им понравилась семья. С Джошем поговорим мы, вдвоем. Это его, именно его обязанность сообщить обо всем семье. И Мэттью. Так и будем действовать, если сможем. Мэттью не должен знать, что ты хранил от него в секрете имя его настоящего отца.

– Настоящего отца? – Роан выглядел как человек, потерпевший полное поражение.

Я обняла его.

– Извини. Я не то хотела сказать.

– Может, он вообще теперь не поедет в Дандерри. Он разочарован после того, как увидел фотографии.

Я ничего не сказала больше и дала Роану передышку на остаток ночи. Мэттью все-таки постепенно соберется домой, независимо от того, будет он знать правду или нет. Мы всегда возвращаемся к истокам.

На следующий день мы только и делали, что обсуждали различные варианты. Мэттью и Твит загнали нас в угол, то есть совершенно буквально в угол гостиной.

Мэттью, хмурясь, перевел взгляд с Роана на меня.

– Послушайте, я готов к худшему, но надеюсь на лучшее. Хватит оберегать меня. Все, что мне нужно, – правда. Просто честная реакция семьи Делани. Я хочу увидеться с ними.

Роан и я обменялись взглядами. Честность. Мэттью был совершенно не в курсе дела. Неожиданно Мэттью пододвинул ко мне через кофейный столик телефон.

– Позвони своей матери, Клер. Мы все послушаем.

Я застыла.

– Зачем? Что я ей скажу?

– Скажи ей обо мне. Если мой приезд будет одобрен я хочу узнать об этом прямо сейчас.

– Мэттью, – простонала Твит. – Это нечестно – судить о людях по тому, как они себя ведут в шоке. Ты бы так даже со своими пациентами не поступил.

– Если я хочу знать, лягается ли корова, я дам ей шанс попробовать, – ответил Мэттью. – Но я буду иметь в виду, что, может быть, придется отскочить. – Он постучал по телефону. – Клер, пожалуйста, позвони моей тете Мэрибет.

“Твоей бабушке Мэрибет”, – про себя поправила я.

– Я могу ей сказать, что ты сравнил ее с коровой? – глупо, просто трусливо тяну время.

– Мы не будем этого делать, – сказал Роан. – Так нельзя, Мэттью.

– Приходится, – сказал Мэттью. – Больший, мы ведь говорили вчера, не так ли? Я думаю, что должен с ними встретиться.

Роан поднял руку.

– Ты должен… подождать, – он тщательно подбирал слова. – Мы с Клер поедем туда первыми и расскажем им…

– Роану нужно объяснить им все самому, – вставила я. – Нужно подготовить почву…

Мэттью отрицательно покачал головой.

– Больший, ты не можешь опекать меня всю жизнь. Увидеться с ними на моих условиях. – Он надел наушники. – Или Клер звонит, или я позвоню сам.

Я посмотрела на Роана. Мы в ловушке. “Мама, не подведи меня”, – молилась я про себя, потянувшись к телефону.

– Твоя мама в гончарной, – рявкнула на меня Ренфрю. – Где ты? Где Рони? Приезжайте домой! Ты всех пугаешь. Твоя мама не спит. Твой папа слишком часто курит свою трубку. Все остальные каркают о тебе и Рони, как вороны на кукурузном поле.

– Мы скоро приедем, – терпеливо сказала я. – Позови, пожалуйста, маму. Мне нужно с ней поговорить.

– Зачем? Ты вроде в порядке. Ты знаешь, я никогда не беспокою ее, когда она в…

– Миз Мак, – спокойно вмешался Роан, наклонившись к трубке. – Если ты позовешь Мэрибет, я обещаю тебе, что она не будет на тебя сердиться.

– Рони! Рони! Для тебя, конечно, – мы слышали, как она положила трубку на стол.

– Кто это? – спросила Твит.

– Это наша домработница.

– Ренфрю, – уточнил Роан. – Она меня страшно любит. Раньше она и правда дралась со мной за право стирать мое белье.

– Клер, – услышали мы голос мамы, мелодичный, с южным акцентом, взволнованный. – Что-то случилось? Как ты? Как Роан? Где вы? Когда приедете?

– С нами все в порядке, мама. Мы… на Аляске.

– Что?! Минутку. Холт, Холт! Возьми другую трубку. Это Клер. Они на Аляске! Еще секунду, дорогая. Папа только что пришел с поля. Он там был все утро. Знаешь, у десяти лам грибок на копытах.

Мэттью и Твит пододвинулись поближе, обмениваясь шепотом замечаниями и размахивая руками. Мэттью схватил блокнот и нацарапал на нем название какого-то лекарства. “Скажи ему, чтобы он купил вот это”, – написал он внизу.

Я вздохнула. Он так старался угодить. Роан замахал на Мэттыо.

– Тихо, тихо!

– Эй; – внезапно мы услышали папин голос.

– Привет, папа.

– Слышишь, как мама тяжело дышит в другую трубку? Скажи ей, чтобы она успокоилась.

– Мама, все в порядке, – послушно произнесла я.

– Это ты папе скажи.

От него несет как из пепельницы.

– Мне надо с вами обоими кое-что обсудить. Сейчас можно?

– О! Да говори же, господи, – мама была в нетерпении.

– Я не хочу, чтобы подслушивали. Где Аманда?

– Она уехала вчера в лагерь, – быстро сказала мама. – А Джош в Атланте.

– Как всегда, – добавил папа.

Я вздохнула с облегчением. Одной маленькой проблемой пока меньше. Джош. Мы должны поговорить с Джошем отдельно и не по телефону.

– А где миз Мак? – спросила я. – Все еще рядом?

– Миз Мак всегда подслушивает, – сказала мама. – Поэтому беспокоиться не о чем. Дорогая, что происходит? Ведь вы с Ровном едете домой? Да? Скажи мне и папе прямо сейчас.

– Мы возвращаемся, – вступил в разговор Роан. – Даю вам слово.

– Роан, – мама с папой составили дуэт.

– Рады слышать тебя, – продолжал папа уже соло. – Верим тебе на слово. Все в порядке.

– Ну и славно, – спокойно сказал Роан.

– Зачем вас занесло на Аляску?

Я колебалась.

– Не за чем, а за кем.

Тишина. Мама медленно произнесла:

– Роан, ты не попросил бы Клер увидеться с кем-то, если бы ты не был уверен, что это порадует ее. Я полагаю, что это не твоя жена.

– Даже не подруга, – сдавленно ответил Роан.

Мамины вопросы могли сбить с толку хоть кого.

– Значит, у тебя есть ребенок. Или даже дети.

И опять тишина. Роан посмотрел на Мэттью.

– Можно сказать и так.

– Ты разведен?

– Никогда не был женат.

– Понятно.

– Не клади трубку, – сказала я громко. Меня всю трясло. Твит тоже. Мэттью изо всех сил тянул себя за мочки ушей. Роан был как каменный.

– Мама. Папа. – Я набрала воздух в легкие. – Он привез меня сюда познакомиться с Мэттью.

– С кем? – спросил папа.

– Господи! Да с Мэттью же! Сыном дяди Пита. Роан встретился много лет назад с Сэлли. Она умерла, и он усыновил Мэттью. Поэтому он держал все в тайне.

Опять молчание. Надежда на лице Мэттью сменилась отчаянием.

– Они даже не помнят меня, – пробормотал он. Он совсем по-детски сунул руки между коленей и уставился на телефон.

– Мэттью? Он тут? – вдруг завопила мама. – Мэттью там с вами?

Рот у Мэттью открылся и закрылся.

– Я… я здесь. – Он пододвинулся ближе к телефону. – Здравствуйте.

Мама сказала дрожащим голосом:

– Благодарю тебя, господи. – Потом она повторила это раз десять, по крайней мере. Послышался какой-то шум, и, наконец, мы услышали отдаленный голос папы:

– Я взял другую трубку, ей пришлось сесть прямо на пол, но с ней все в порядке…

– Мне все равно, как это случилось. Мне все равно, что случилось. Все это совершенно неважно, – сказала мама голосом, полным слез. – Вы должны привезти Мэттью сюда, вы должны привезти его домой.

– Везите мальчика домой, – папа, видимо, взял трубку у мамы – его голос был каким-то возвышенным и звенел удивительно красиво, как медный колокол. – Это чудо! Приезжайте домой, а объясните все потом.

Твит зарыдала. В глазах у Мэттью стояли слезы. Роан и я сидели рядом на тахте, чувствуя огромное облегчение от этой маленькой победы, но мы понимали – нам еще многое предстоит. Это было только начало.

Глава 15

Я сказала маме и папе, что позвоню, когда мы появимся в “Десяти прыжках”. И мы привезем Мэттью и Твит на ферму к ужину.

– Пожалуйста, не приглашайте никого, – умоляла я. – Не надо напускать на них всех сразу.

– Хорошо, – сказала мама что-то уж слишком весело.

Мэттью и Твит поручили всех своих собак и птиц заботам коллег, мы собрали вещи и умудрились попасть на рейс на Сиэтл прямо на следующий день. Мэттью раскупорил в полете бутылку шампанского.

– За Салливанов и Делани, – сказал он.

Твит засмеялась и показала на меня.

– Ты делаешь это, как Мэттью, когда он нервничает.

– Делаю что?

Она засмеялась громче.

– Тянешь себя за уши.

Роан и я страшно переживали, что события развиваются слишком быстро. То, чего Мэттью не знал, не могло его ранить. Чем больше я размышляла по поводу предательства Джоша, тем большая меня охватывала злость. Будет ли он по-прежнему хранить свой трусливый секрет или признается Мэттью и семье?

Я чуть ли не желала того, чтобы он все отрицал, и мы могли бы тогда никому об этом не рассказывать. Но если Джош откажется от Мэттью, Роан будет очень жесток к нему. Я действительно верила, что он может разрушить жизнь моего брата. Я металась между двух огней.

Мы остановились на ночь в Сиэтле, в доме Роана, но нас там ждала настоящая осада. Телефонные звонки из дома – звонили родители, бабушка Дотти, все мои братья, кроме Джоша, который все еще был в Атланте, кузены, тети, дяди. Все были взволнованы и обрадованы, многие хотели поговорить с Мэттью и Твит, которая настолько растерялась, что пустилась обсуждать с папой вирусные заболевания домашней птицы.

Роан слушал все нашу болтовню по телефону. По-моему, ему казалось, что дерево его жизни, так тщательно взращенное и уже дающее первые плоды, срубили. И теперь не спеша пускают на лучину для своих маленьких очагов. Больше всего он, конечно, боялся, что кто-нибудь упомянет в разговоре с Мэттью его прошлое. Но об этом я всех предупредила особо.

К тому же все были под сильным впечатлением того, что он сделал. Это само по себе исключало разговоры о прошлом, было просто неловко вспоминать. Никто не жаждал рассказать Мэттью, как семья сначала не замечала Рони Салливана, затем заключила на время в свои объятия и, наконец, отбросила и попыталась забыть. Поэтому попросить об этом было нетрудно, по крайней мере, поначалу.

Мэттью был в экстазе.

– Все оказалось так просто, – сказал он мне, когда Роан не мог нас слышать. На лице у него было недоверие, – Не понимаю, почему Больший так переживал и мучился все эти годы. Думаю, что он слишком плохо судит людей, вот и перемудрил. – Мэттью вздохнул и покачал головой. – Знаешь, я решил, что он относится к категории людей, которые смотрят дареному коню в зубы.

Я чуть не высказала ему: “У Роана есть все основания считать: каждая подаренная лошадь только и думает, чтобы лягнуть”, но решила, что не стоит открывать по этому поводу дискуссию. Роан заслужил право сам все объяснить Мэттью, когда он будет к этому готов.

А, черт, готов или не готов, у него скоро не будет иного выбора.

– Пожалуй, сегодня мне нужно что-нибудь покрепче, – сокрушенно вздохнул Роан, когда мы сидели в тени на маленьком балкончике его спальни. – А это случается не часто. – Он с досадой выплеснул из кружки остатки пива. Я сидела между его голыми ногами на деревянном полу балкона, на мне не было ничего, кроме одеяла. Впрочем, и оно было у нас на двоих.

– Ты можешь выпить мое, – я поднесла к его губам свой стакан бурбона. Он сжал зубами края и влил все себе в глотку. – Ух ты! Без рук, – сказала я. – Ты научился этому трюку в баре?

– Нет, я научился ему, когда Мэттью был еще в пеленках. Поменяй кучу грязных пеленок, и ты научишься пить, есть и расписываться без помощи рук.

Я попыталась засмеяться. Нет, я все равно не могла представить себе его – пятнадцати– или шестнадцатилетнего худого грубоватого подростка, заботящегося о чужом ребенке.

– Я люблю тебя, – просто сказала я. – Я люблю тебя сейчас больше, чем когда мы были детьми, больше, чем когда ты вернулся домой, и сегодня я люблю тебя больше, чем вчера.

Он наклонился и поцеловал меня.

– Пьяненькая? – поддразнил он меня.

– Может быть. Но от этого я только вижу все более четко. И я должна заставить тебя поверить мне, что дома все будет хорошо. Мэттью узнает про Большого Роана. Узнает о прошлом. Узнает про нас. От этого не уйдешь. Но все будет хорошо.

– Я не прошу гарантий. Я скажу тебе, чего я хочу. Я хочу смеяться вместе с тобой. Сидеть и смотреть на тебя. Просыпаться и не думать ни о чем другом, кроме того, что ты, такая теплая и гладкая, рядом со мной. Я хочу, чтобы мы вместе строили свою жизнь. Все, что происходит, стоит этого.

И был вечер. Мы сидели молча. Хотелось быть здесь всегда, отринуть все прочее. Но неумолимо приближался рассвет.

– Я не могу сказать, что с нетерпением жду завтрашнего дня, – сказал Роан.

Первое, что мы увидели, въезжая в Дандерри, это имя дедушки. Оно крупными буквами сияло на чучеле у принадлежавшей ему когда-то бензоколонки. На том самом перекрестке, откуда начинали свое победное шествие по землям чероки первые Мэлони и Делани. Бензоколонка по-прежнему в руках семьи, и мы сохранили вывеску.

Мне казалось, что дедушка Джозеф ждал нас, и душа его незримо наставляла меня на моем трудном пути.

“Твой прадедушка”, – подумала я. А вслух сказала:

– Мой дедушка. Дедушка Джозеф. Сначала это была единственная заправочная станция во всем округе, и дедушка ею владел. Папа купил маме кока-колу во время их первого свидания именно здесь. Никто и не подозревал, что они встречаются, потому что ему было восемнадцать, а ей только четырнадцать. Твоя прабабушка Элизабет Делани заперла бы маму в подвале, если бы знала. Папа спрятал маму под одеялом на переднем сиденье своего “Форда” и…

– А что, Мэлони так же много, как и Делани? – спросила Твит слабым голосом. Ее можно было понять. Такое обилие имен подавляло.

– Пожалуй, Мэлони даже больше. Дедушка Джо уверял потом, что он видел Мэрибет в “Форде”, но притворился, что ничего не заметил. Папа отвез маму в рощу и они пили там колу. По тем временам это было рискованное любовное приключение.

– Нужно вести какие-то записи, а то недолго и с ума сойти, – засмеялась Твит. – Пожалуй, стоит начертить схему, чтобы не запутаться в родне Мэттью.

“О! У нас схем хватает. Порой весьма неожиданных”, – подумала я.

Твит коснулась колена Роана.

– Расскажи нам что-нибудь интересное о Салливанах.

Роан устало прикрыл глаза. Мы проезжали мимо Торговой палаты, где, заботливо украшенный азалиями и бегониями, висел красивый деревянный щит.

“ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ДАНДЕРРИ. ШТАТ ДЖОРДЖИЯ! КУСОЧЕК ИРЛАНДИИ В ГОРАХ! НАСЕЛЕНИЕ 15287. УСТАНОВЛЕН В 1839 Г. АЙРЭН ДЕЛАНИ БОГГС, МЭР ГОРОДА ДАНДЕРРИ, ХОЛТ Т.МЭЛОНИ, КОМИССАР ОКРУГА ДАНДЕРРИ”.

– Ну, Больший? – поторопил Мэттью, так и не дождавшись ответа.

Наконец Роан сказал:

– Мой старик получил Серебряную звезду в Корее.

Мэттью от удивления открыл рот. Я тоже. Я никогда этого не знала. Да и никто, пожалуй, не знал. Мэттью покачал головой.

– Почему ты мне раньше не говорил? Я знал, что он потерял ногу на войне, но не знал, что он герой. Где его медаль?

Роан уставился в открытое окно, прижимая к груди мою руку. “Герой? – наверно, подумал он. – Они перепутали моего старика с кем-то”.

– Я похоронил ее вместе с ним, – сказал он. Мы еще не приехали домой, а прошлое уже настигало его. Всех нас.

Я напряженно смотрела перед собой. Лимузин катился по узкой дороге. Следом за машиной летел ястреб, где-то совсем близко по дереву стучал дятел, из кустов прямо перед нами появилось полдюжины диких индюшек. Как будто каждый вид дичи приветствовал прибытие любительницы птиц.

Твит убрала крышу машины и встала, держась рукой за край.

– Мэттью, посмотри! – позвала она.

– А вот пара оленей, – Мэттью просто сиял от восторга. – Больший, это место невероятно. Я люблю его.

– Подожди, пока увидишь дом и озеро, – спокойно сказал Роан. – Тебе никогда не придется просить у кого-нибудь ночлега. Я перестроил этот дом, и теперь ты можешь считать его своим, если тебе и Твит это действительно нравится. – Роан посмотрел на меня. Я кивнула, понимая теперь еще одну причину, по которой он купил это место. Чтобы тебя принимали в Дандерри всерьез, ты должен владеть землей. Он купил для себя определенный статус. Теперь он был готов передать его Мэттью.

– Роан, – со слезами в голосе произнесла Твит. Мэттью наклонился и любовно потрепал Роана по руке. – Это твоя собственность, Больший. Ты мне много раз говорил, как ты любил бывать здесь.

“Ну да, – горестно подумала я, – прятаться и стараться не голодать”. Но Мэттью этого не знал.

– Нет, место Роана – это Даншинног, – сказала я, встретив его быстрый благодарный взгляд. – Это гора. Оттуда видно далеко, он любит, чтобы был простор. Для нас это особое место.

Когда мы подъехали к озеру, в небо поднялась стая диких уток чуть ли не от самого дома, и крошечный пятнистый олененок, спотыкаясь, побежал к матери, которая преспокойно щипала дорогую траву на дворе. Мэттью и Твит издали вопль восхищения, выскочили из машины и побежали к озеру, взволнованно обмениваясь впечатлениями.

Роан дал водителю чаевые, и лимузин уехал. Он и я стояли рядом с выгруженным багажом и понимали: перед нами новая ступень, остается только шагнуть. Но никто из нас не знал, что окажется под ногами – твердая надежная земля или коварная трясина.

Здесь многое изменилось после нашего отъезда, и это уже не было заслугой бригады Вольфганга. Двор пестрел свежепосаженными кустами и цветами. На веранде стояли четыре кресла-качалки, в подвешенных корзинах буйно вились цветы.

– Семья была здесь. – Я ткнула пальцем в седан последней марки, стоявший во дворе. – Тебе была нужна машина, вот дядя Юджин и прислал ее.

Реакция Роана так живо напомнила мне ту, давнюю, – как будто и не было всех этих лет – торт и подарки в день рождения. Но короткая вспышка удивления и удовольствия быстро исчезла.

– Мама и папа, я думаю, оставили еще кое-что в доме, – сказала я ему. – Я одолжила им ключ.

Он промолчал, и мы пошли по направлению к дому. Дверь была не заперта, и когда мы вошли, то увидели огромную вазу белых маргариток на камине. В комнате пахло сосной и кедром.

Мы прошли в новую кухню, я открыла дверь холодильника. Он был битком набит продуктами. В буфете красовалась изумительная посуда цвета бургундского вина и золота.

– Мама закончила этот комплект в прошлом году. Она хочет, чтобы он был у тебя. “От рук к сердцу” – так она сказала. Они пытаются хоть как-то выразить свое отношение к тебе и благодарность за Мэттью. – Произнося все это, я наблюдала за ним.

Роан прислонился к подоконнику, запустив пальцы в волосы. В окно нам были видны Мэттью и Твит, все еще не налюбовавшиеся озером.

– Твоей семье, может быть, захочется сжечь это место дотла, когда они узнают про Мэттью все, – сказал он мрачно.

Я отвернулась.

– Мне нужно позвонить на ферму. Мама и папа ждут.

Мы услышали звук подъезжающей машины.

– Они не дождались звонка, – сказал Роан с усталой улыбкой. – Возможно, вся семья стоит вдоль дороги с биноклями. Может быть, в лесу спрятались помощники Элвина. Думаю, они знали, что мы здесь, в ту же секунду, как мы приехали.

У меня поникли плечи.

– Может быть. Но это же хорошо. Никто не станет спешить, чтобы принести дурные вести.

Мы вышли во двор. Мама и папа как раз остановили машину.

– Я был прав, – сказал Роан. – Они не могли подождать, пока…

Дверца машины открылась, и голос его оборвался как-то сразу. Мама вышла и теперь взволнованно смотрела на Мэттью и Твит. Папа стоял на лужайке, переводя взгляд с них на нас. Но боже…

По склону к озеру спускался Джош. Мэттью, растерянно улыбаясь, обескураженно смотрел на направлявшегося к нему незнакомца.

Его отец. Нет! Не здесь, не так!

Мне показалось, что у меня остановилось сердце. Роан так резко направился наперерез Джошу, что я даже не поняла сначала, что ковыляю к ним без палки и бормочу, задыхаясь:

– Он не знает, он не знает.

– Мама, вы все здесь понимаете, что делаете?! – крикнула я. Она протянула одну руку ко мне и другую Джошу, направляющемуся в сторону Мэттью; Ее глаза были такими радостными, что я осеклась.

– Дорогая, – крикнула она мне. – Все будет в порядке. Мы не могли удержать Джоша, когда он узнал о Мэттью. Клер, я обещаю тебе, что ты и Роан поймете, почему, когда вы все узнаете…

– Ты знаешь?! – уставилась я на нее изумленно. – Ты и папа уже знаете про Джоша?

Мама, в свою очередь, остолбенела, прикрыв рукой пот. Она молча повернулась и пошла к папе.

– Холт, – торопливо заговорила она, – Роан и Клер знают правду.

Папа бросил на меня, потом на Роана изумленный взгляд.

– О боже! – и поспешил вниз по склону.

– Черт возьми, сначала ты поговоришь со мной, – сказал Роан, преграждая Джошу путь.

Джош остановился, удивленно моргая. Лицо его покраснело. Он был больше, старше, тяжелее Роана. Он отмахнулся от него, стараясь просто проскочить мимо. Ему, казалось, было неинтересно ничто и никто, кроме Мэттью, который стоял совсем рядом и ничего не понимал.

Роан замахнулся, и я поняла, что сейчас он ударит моего брата. Я закричала. Папа подоспел вовремя и встал между ними. Мама подошла к Мэттью и Твит, протягивая к ним руки.

– Пожалуйста, не подумайте, что мы устроили все это нарочно. Так получилось. Изрядная заварилась каша. Мы переживем это все вместе! А легкого пути нет.

Мэттью тупо посмотрел на нее и перевел взгляд на Роана и Джоша, которых по-прежнему отделял друг от друга папа.

– Больший, успокойся, пожалуйста.

Папа, положив руки на плечи Джошу, крепко держал его. Джош по-прежнему неотрывно смотрел на Мэттью.

И тут неожиданно сорвалась я. Двадцать лет! Двадцать лет жизни Роан отдал Мэттью! Жертвовал собой во имя его и семьи, из-за гордости и трусости Джоша. Я наконец добралась до братца и вцепилась в его рубашку.

– Не смей! – злобно приказала я. – Как ты мог? Почему? Почему?

Джош почти не дрогнул. Не спуская глаз с Мэттью, он медленно покачал головой. Теперь уже мама и Твит старались оттащить меня. Мы сплелись в клубок, крича, отталкивая, бросаясь друг на друга, пока папа не перекрыл весь этот шум громовым голосом.

– Черт вас всех подери, это называется семейная встреча?! Прекратите, или я швырну вас в озеро, как взбесившихся котов. Клер, отойди от него.

Все несколько опомнились и, тяжело дыша, расступились.

– Кто вы? – спросил Мэттью Джоша.

Брат колебался.

– Джош, – сказал он наконец мрачно. – Джош Мэлони.

С лица Мэттью постепенно исчезла тревога.

– Я выбрал вашу фотографию из тех, что привезла Клер. Она показалась мне знакомой.

В глазах Джоша мелькнула боль.

– Выбрал? Господи! Я был прав. Я должен был только посмотреть на тебя, и все мне стало ясно. Ты узнал меня, меня!

Роан сказал горько:

– Ты ничего не должен ему, черт побери, Мэттью. Помни это. Он не сделал для тебя и самой малости. Никто не может забрать тебя.

Мэттью вытянул вперед руки.

– Куда забрать? – закричал он. – Какого черта, что здесь происходит?

Джош прошел мимо Роана и схватил Мэттью за плечо.

– Я искал тебя много лет. Тебе следовало узнать все это как-то иначе, но я не мог ждать. Ты не сын Пита Делани. Ты – мой сын.

За моей спиной Роан издал такой звук, как будто бы ему не хватало воздуха. Казалось, Джош украл у него все и воздух тоже. И в этот момент, который был совсем не таков, как мы ожидали, я неожиданно увидела в глазах Мэттью радость.

Господи, Роан тоже ее заметил.

Глава 16

Роан считал, что семья, которую он создал, разрушена. Разрушена, можно сказать, по прихоти судьбы. Такой поворот событий никто не смог бы предсказать. Он научился просчитывать все варианты, но сейчас он сам и его бдительность неожиданно стали не нужны. Самым ужасным было то, что лучшее решение проблемы для Мэттью оказывалось наихудшим для Роана.

Мама и папа отмечали обретение Мэттью, их первого внука, с размахом. Присутствовала масса родственников с припасами и гитарами. Все твердили, что это благословение божье, и благодарили Роана. В их представлении все вернулось на круги своя. Он вновь пожертвовал собой во имя семьи, сохранив и безропотно отдав.

Мы сидели в гостиной. Роан, я и родители.

– Я надеюсь, что теперь стану твоим тестем, вторым отцом, – сказал папа Роану, – постараюсь быть таким же хорошим, как ты для Мэттью.

– Ты очень дорог нам, Роан. Очень, – мягко сказала мама. – Я знаю, что тебе трудно в это поверить, но нам жаль, что так получилось. Ты напрасно боялся, что мы могли отказаться от тебя и от Мэттью.

– Думаю, что все-таки могли, – усмехнулся Роан.

– Прекрати. Никогда больше не говори так.

Я сидела по другую сторону от Роана и не могла оторвать от него глаз. Он встретился со мной взглядом. Я видела, что в нем с детства остался тот же жесткий стержень. В моих глазах он, наверно, прочел непоколебимое упрямство, то же, что и всегда.

– Он моя семья. Моя, – мрачно заявил Роан, сжимая кулаки. – Я никогда не учил его ненавидеть кого-либо из вас, но я рассказывал ему правду. И плохое, и хорошее. Я учил его строить свою жизнь так, чтобы он никогда не ощутил пустоты, если бы все-таки оказался вам не нужен. Он вас не знает. Если он решит ненавидеть вас, это его дело.

– Все будет хорошо, – настаивала мама, – если мы дадим ему шанс. В особенности если его дашь ты, Роан.

Вот так между Роаном и моими родителями установилось негласное понимание.

Мэттью и Твит неожиданно приобрели больше родственников, чем могли себе вообразить, и оба были просто пьяны от восторга. То же происходило и с Джошем.

Многие говорили, что Джош уже достаточно настрадался за то, что много лет назад бросил Мэттью. Все эти годы его грызло чувство вины, стыд и постоянная тревога. Когда после рождения Аманды умерла его жена, он почувствовал, что проклят богом. Потому-то он и отстранился от Аманды. Он не мог быть ей хорошим отцом, все время помнил, что где-то есть брошенное им дитя. И бог весть, что с ним происходит. В итоге он оказался без жены, без сына и без дочери.

Но я не сочувствовала ему. Это из-за него был потерян Мэттью. И только благодаря Роану был возвращен нам. Роан и я пострадали от этого, каждый по-своему. Все из-за Джоша.

– Когда вы с папой впервые заподозрили? – спросила я маму вечером.

Она наклонила голову.

– Ты помнишь, когда у нас был праздник по поводу восстановления моста, и Сэлли привела Мэтгью?..

– Бог мой, – произнесла я про себя, – Роан был прав во всем. Они поняли еще тогда”.

Мама и папа просто не могли поверить в то, о чем догадались на празднике. Им было слишком страшно осознать это. А потом уже было поздно. Сэлли исчезла после скандала с Большим Роаном, Джош признался во всем. Много лет они помогали Джошу в поисках. Наняли частного сыщика, воспользовавшись обширными связями дяди Ральфа, но и тот ничего не сумел выяснить.

Они искали Сэлли и Мэттью Макклендон, а не Мэттью Делани. И тем более уж – не Мэттью Салливана.

В тот вечер, когда мы привезли Мэттью на ферму, во всех окнах горел свет, двор был забит машинами, десятки Мэлони и Делани собрались на террасах и под деревьями. Дети вились вокруг Мэттью, некоторые стеснялись, но интересно было всем. Всех их – от подростков до грудничков – представили по очереди. Не было лишь Аманды. Она уехала несколько часов назад на неделю в летний лагерь с дочерьми Ребекки. Вопрос, как объявить ей о том, что у нее есть сводный брат, был уже подробно обсужден.

Благодарственные речи, обращенные к Роану, сыпались как из рога изобилия.

– Я понимаю, какое высокое благородство ты проявил, вернувшись после стольких лет, и сколько мужества потребовалось тебе, чтобы пойти на этот риск, – несколько высокопарно начал папа. – Ты полностью прикрыл себя от предполагаемых ударов судьбы, но именно этого ты не ожидал. Мы постараемся помочь тебе, хотя бы теперь.

– Мы хранили тайну Джоша, потому что он очень переживал и надеялся все исправить, – сказала мама, ~ Мы отнюдь не умываем руки и не отрицаем своей вины. То, что ты сделал, – неоплатно. Когда я смотрю на Мэттью, я помню – все, что есть в нем хорошее, – твоя заслуга. Это бесценный дар семье.

– Мы сделаем все, чтобы он почувствовал себя дома. И ты тоже, – заверил папа.

– Я хочу от вас только одного, – спокойно сказал Роан. – От всей семьи. Пусть никто не рассказывает Мэттью обо мне. Не говорите ему о моем отце, Пустоши, о том, что случилось. Ничего. Я должен это сделать сам.

Мама и папа обещали.

– Мы должны что-то сделать, чтобы он не чувствовал себя таким одиноким, – сказал мне папа, когда мы остались одни. – Заставь его говорить о прошлом. Он должен избавиться от этой отравы. Да и ты тоже.

В это время в честь Мэттью давали в ресторане очередной прием.

Уже стало понятно, что он и Твит входят в семью легко, как нож в масло, и обосновываются прочно и обстоятельно. Все тетушки и дядюшки Мэлони пришли к этому выводу. Общее мнение выразила тетя Арнетта, которая отнюдь не была щедра на комплименты в адрес кого бы то ни было, особенно после того, как дядя Юджин развелся с ней, чтобы жениться на своей секретарше.

– Мальчик не мог бы быть лучше, даже если бы воспитывался родными, – заявила Арнетта в присутствии Роана.

Родными! Возникла неловкая пауза. Роан криво улыбнулся и вышел.

– Как ты могла?! – сказала я тете Арнетте. – Мне стыдно за вас! – это уже всем остальным, но ей в первую очередь.

Я пошла за Ровном на веранду.

– Ну их всех к черту, – сказала я, взяв его за руку и прогоняя тростью дворовых собак. – Мы идем на сеновал.

– Как раньше, – сказал он.

Ему пришлось нести меня по лестнице, но в конце концов мы забрались, куда хотели. Я села на кучу сена, он стоял, прислонившись к дверному косяку, и смотрел на Даншинног под ночным небом.

– Вид не изменился, – голос его был совсем грустным.

– Неправда. Все изменилось. Из-за тебя.

– Я воспитал Мэттью. Кормил, одевал, дал образование. Я привез его сюда – и все. Будто меня вообще никогда и не было.

– Нет, подожди. Дай всем разобраться, опомниться.

– Ты не можешь изменить их отношения ко мне, – устало сказал он. – Я не сомневаюсь в том, что поступил правильно, привезя Мэттью сюда. Он нужен им. Со мной они не хотят иметь дело, но он им нужен. Ясно, что он сейчас там, где ему следует быть. Он понял, что его отец на самом деле не бросил его. Это сильное лекарство.

– Ты, ты – его отец.

– Нет. И никогда им не был. Иногда я вроде бы забываю об этом, но это все время у меня где-то там, в подсознании.

– Ты боишься, что он будет обвинять тебя? Но ты же не знал, что Джош ищет его. Мэттью не может тебя винить.

Он подошел, присел на корточки и взял мои руки в свои.

– Мне бы хотелось верить в это так, как веришь ты. – Он поцеловал мои ладони и приложил к своим щекам.

Я поцеловала его.

– Ты так измучился, что сам не знаешь, чего хочешь.

Он положил голову мне на колени, я перебирала его волосы. Мы услышали шаги на лестнице. Роан встал.

Джош, перешагнув через кучи сена, возник в дверном проеме. Оба силуэта – его и Роана – четко вырисовывались на фоне звездного неба.

– Роан, я бы хотел сказать кое-что, до того как ты вытолкаешь меня отсюда, – громко заявил он. – Боюсь только, что сестричка, не пролив и слезинки, толкнет меня в спину.

– Ты прав, черт побери, – зло бросила я. – Ты что, шутить сюда пришел?

– Да нет. Хочу просто немного разрядить обстановку.

– Прекрати. Ты во всем политик-говноед. Мне часто приходилось брать интервью у таких, как ты. Одна пустая болтовня.

– Хватит, сестра, – Джош понемногу свирепел.

– Хватит? А чего бы ты хотел? Чтобы мы плясали от радости и гордились тобой, поскольку ты нашел в себе мужество признать своего собственного сына после того, как Роан двадцать лет заботился о нем. А почему бы и не признать – славный парень, доктор, уже женат. Забот никаких, а почета сколько угодно. – Я никак не могла говорить об этом спокойно.

– Я ничего не прошу для себя. Роан, я отдаю тебе должное и знаю, что никогда не сумею отблагодарить тебя.

Роан повернулся к нему. В его позе было что-то угрожающее.

– Я не нуждаюсь в твоей благодарности. Мне нужны ответы. Скажи, почему ты так обошелся с Сэлли? Я не имею в виду физиологию.

Джош, опустив голову и сунув руки в карманы, прислонился к дверному косяку. Он молча смотрел в черное небо.

– Сестренка, помнишь ночь, когда я вернулся из армии? Когда вы приехали встречать меня в аэропорт?

Да, я помнила, как папа нес меня на плечах, Мэлони вокруг и то, что мы среди ночи были полностью одеты. Я была очень горда – мама дала мне красную розу на длинном стебле, чтобы я вручила ее Джошу, папа срезал с нее перочинным ножом шипы. Я была так возбуждена, что махала ей всем, мимо кого мы проходили. Я так гордилась Джошем. Мы все гордились им.

– Когда я выходил из самолета, – продолжал Джош – один из летевших со мной пассажиров вдруг спросил меня, был ли я во Вьетнаме. Когда я сказал, что был, он плюнул в меня. Назвал убийцей.

– И что сделал ты?

– Стер плевок с куртки, чтобы не заметили.

– О, Джош!

– Я уважаю тебя за то, что ты всегда поддерживала Роана. Мне стыдно признаться, но после того, как он убил своего отца, я был в числе тех, кто считал, что ему будет лучше пожить в другом месте. Я не хотел, чтобы на него плевали. А теперь, похоже, он намерен плюнуть в меня.

– Я здесь не для того, чтобы слушать твои слезливые истории, – сказал Роан. – Тебя не поняли люди, и поэтому ты так подло обращался с Сэлли. Ты это хочешь сказать?

– Я вообще не знал, как жить дальше, – голос Джоша был глухим и низким. – Я не мог ни с кем говорить о Вьетнаме, о том, что видел, что делал там. У меня появились привычки, которыми я отнюдь не гордился, по ночам мне снились кошмары… Когда я вернулся домой, все думали, что у меня будет девушка, одна из тех, с кем я встречался в школе. А я даже не мог думать об этом. Правда, недолго. А Сэлли… с ней казалось все так просто. Но через какое-то время у меня в голове стало проясняться. Однажды, взглянув ей в глаза, я увидел в них ненависть. Презрение. Как у девушек в Сайгоне. Вот тогда я понял, что живу здесь все той же безобразной жизнью, которую и называть-то следовало как-нибудь по-другому. Я должен был взять жизнь в свои руки, должен найти себе место в ней. Я должен был забыть.

Я огрызнулась.

– Мог бы придумать что-нибудь получше, чем забыть собственного сына.

Джош резко повернулся ко мне.

– Послушай, сестренка. Вначале я и в мыслях не держал, что он мой. Я был осторожен с Сэлли. Все говорили, что он сын Пита. А потом, у Сэлли были и другие… – Джош остановился. – Я говорил себе, что он мог быть сыном Большого Роана.

– Хотел бы я, чтобы это было так, – произнес вдруг Роан. – Тогда он был бы мне сводным братом. У нас было бы кровное родство, и мне не пришлось бы прятать его. Я мог бы тогда давно привезти его сюда. Мог бы сказать Клер, и Клер и я…

Джош кивнул.

– Понимаю, что ты хочешь сказать, Роан. Если бы он был твоим братом, ты мог бы нас всех послать к черту. И послал бы.

– Конечно.

Я наклонилась вперед.

– Но ты ведь понял, что Мэттью твой сын, тогда, на мосту Делани, понял окончательно.

– Да, понял, сестричка. Я слишком долго размышлял, что это будет значить для семьи. Для меня самого. Чертовски долго размышлял, – добавил он саркастически. – Я все-таки сказал родителям. Сам сказал. Но уже после того, как все буквально сошли с ума в то лето. Большой Роан… Дейзи Макклендон, орущая всякую чушь… и Сэлли с Мэттью уже исчезли.

– К счастью для тебя, – я была непримирима.

Джош закричал:

– С тех пор, черт побери, не прошло и дня, чтобы я не думал о нем. Где он? Что с ним? Сыт ли он, здоров, в тюрьме или умер?

– Бог мой! – завопила я в ответ. – Двадцать лет я мучилась, задавая себе те же вопросы о Роане. Я рада, что ты знаешь, каково это.

Руки Джоша бессильно упали.

– Я не мог взглянуть на Аманду, не вспомнив о Мэттью.

– Что ты теперь ей скажешь?

– Что у нее есть сводный брат. Потрясный брат. Что неважно, как он появился на свет, – он член нашей семьи, и все мы будем любить его. – Джош медленно двинулся к Роану. – И что мы сделаем все, что в наших силах, чтобы убедить его остаться в Дандерри.

Роан оставался совершенно спокойным. Я знала цену этому смертельному спокойствию.

– Ты, конечно, можешь этого не принимать во внимание, но у него есть друзья на Западном побережье, – наконец произнес он очень сдержанно. – Это его пристань. Сомневаюсь, чтобы он так круто изменил свои планы.

– Я был бы тебе весьма признателен, если бы ты не пытался повлиять на него.

– Не смей! – закричала я срывающимся от ярости голосом. – Не смей обращаться с ним, как с посыльным. Ты что думаешь, теперь его работа выполнена, и все мы будем просто веселиться? А он пусть катится куда подальше.

– Я не это имел в виду, черт побери, сестра. Роан должен найти себе новое место в жизни, как я, когда вернулся из армии. Я хочу, чтобы он сумел понять это.

– Я не нуждаюсь в твоем разрешении, – сказал Роан.

– Черт побери! Тебе здесь рады. Ты не хочешь поверить, но это так. Попроси Клер выйти за тебя замуж. Устраивайся. Ты будешь рядом с Мэттью. Будь для го тем, кем был раньше. Но пойми, что мы должны договориться. Ты ведь знал, что я его отец. Для тебя это давно не новость, так прими это как данность. – Джош постучал Роана пальцем по груди. – Не ты, я его отец!

Роан сжал кулаки. Джош выпятил вперед подбородок, и они молча уставились друг на друга. Я поднялась на ноги и крепко ухватила брата за мясистое плечо. Роан подхватил меня, притянул к себе и держал в объятьях, не позволяя броситься на Джоша.

– Угрожаешь, большой брат? Угрожай тогда мне, – выкрикивала я в бешенстве.

– Клер, ради бога, – вздохнул Джош.

– Давай, ну давай же!

– Ты знал? – услышали мы голос Мэттью. Джош, Роан и я быстро повернулись. Мэттью поднялся на сеновал и остановился между грудами сена. – Я не собирался шпионить, – сказал он сдавленно. – Вы так кричали, что слышно было за милю.

Сердце у меня оборвалось. Мэттью подошел и встал напротив Роана, лицом к нему. Я отодвинулась, но с тревогой наблюдала за ним.

Мэттью пристально посмотрел на Роана.

– Ты знал, что мой отец – Джош Мэлони, – голос его дрожал. – Ты знал об этом, когда я был еще ребенком, но не сказал мне. Как ты мог так обманывать меня?

Роан схватил его за плечи.

– Послушай. Я думал о твоей безопасности. Кто знал, что ждало нас здесь?

– Ты врал мне. Врал! – Мэттью, казалось, не слышал своего Большего. – Нельзя принимать такое решение за другого. Я доверял тебе. Всегда доверял. Но ты давал мне понять, что у меня никого нет, кроме тебя.

– Мэттью, – хрипло сказала я. – Не делай поспешных выводов.

– Один телефонный звонок, – продолжал Мэттью, откинув назад голову и зло глядя на Роана. – Один. Или даже одно письмо. Ты должен был всего лишь написать письмо, и тогда бы я узнал, что я здесь нужен. Мы могли бы вернуться сюда.

– У меня не было на тебя законных прав. Джош мог отправить тебя в приют. Или отдать на усыновление. Сейчас-то легко говорить, а тогда я боялся за тебя.

Мэттью просто оглох. Душа его стала глуха от всего пережитого за слишком короткий срок. И с этим ничего нельзя было сделать. Я стояла и слышала этот разговор и понимала, что Мэттью не в состоянии услышать Роана.

– Боялся? Боялся просто сообщить Мэлони? Что они сделали тебе такого, что заслужили такое отношение к себе? Ничего. Ты учил меня доверять людям, а сам не доверял никому. Ты не дал семье возможности доказать что-либо себе или мне.

– Ты многого не видишь. Ну что ж, пожалуйста. Быть близоруким легче. Наслаждайся.

– Это не ответ.

– Но это все, что ты можешь сейчас от меня услышать.

Роан все еще держал Мэттью за плечо. Мэттью сбросил его руку.

– Это не оправдание. Ты мог сказать мне, кто я, когда я вырос. Ты мог дать мне возможность самому решить, хочу ли я увидеться со своим отцом. Но ты не желал иметь дела с этими людьми и решил все за меня. Давай поставим все точки над “i”. У тебя нет больше права решать за меня.

– Решай сам. Скажи, что ты намерен делать.

Мэттью резко отодвинулся. Он выглядел несчастным, но я не чувствовала к нему в этот момент никакой жалости. Он казнил Роана за несуществующие грехи и не понимал глубины своего предательства.

– Твит и я намерены узнать семью. Моих дедушек и бабушек. Мою маленькую сестру, – он посмотрел на Джоша, который откровенно торжествовал, – и моего отца. – Мэттью перевел взгляд на Роана. – Если тебе это не нравится, ты можешь в этом не участвовать.

“Скажи ему, – молила я про себя Роана. – Скажи ему, почему ты не верил семье. Скажи, что случилось с тобой и со мной”.

Но Роан не предлагал ни извинений, ни оправданий, и свет звезд над Даншинног постепенно гас в глазах Мэттью. В них не было ни понимания, ни прощения.

Глава 17

Мэттью с женой устроили в большой угловой спальне, которая находилась в старой части дома.

В отношении Твит я оказалась права. Она любила цыплят, но ела их с удовольствием, Мэттью был в восторге от всего, что ходило, ползало, плавало или летало на ферме. Мама и папа сделали все возможное, чтобы окружить их всем самым лучшим.

Роан и я не участвовали во всеобщей вакханалии. Мой брат с гордостью представлял Мэттью всему Дандерри. Он забрасывал вновь обретенного сына и его жену подарками ~ от хрустальных кубков времен депрессии, которые Джош унаследовал от прабабушки, до пятидесяти акров великолепной земли на севере округа.

– Он пытается купить уважение сына, – сердито говорил папа.

Мама делилась со своими сестрами размышлениями о том, что Мэттью, безусловно, высоко ценит искренние порывы Джоша, но деньги не производят на него впечатления. Роан растил Мэттью в достатке, а позже и в богатстве, так что этим его не удивишь.

Я говорила всем, кто хотел слушать:

– Он не провинциал, его нельзя ослепить. Джош может хоть из кожи вылезти, но рано или поздно Мэттью раскусит его.

На что Ренфрю тут же заметила:

– До твой брат просто платит по старым долгам.

Джош взял Мэттью и Твит с собой в Атланту, где они были почетными гостями на всяких там коктейлях и прочих вечеринках. Он ничего не сказал Мэттью о своей давней связи с Лин Су. Вряд ли подружка чуть старше сына была подходящим объектом для обсуждения. Вместо этого он таскал Мэттью по столице штата, знакомил со своими коллегами и друзьями, вице-губернатором и, наконец, с самим губернатором.

– Мэттью держался великолепно, – надуваясь, как индюк, доложил он Брэди. – У него правильная речь, он эрудирован, умеет общаться с людьми. И Милли тоже. – Он не называл жену сына Твит, считая это неуважительным. – У него врожденный талант общения. Нет, вы только подумайте – врожденный талант. – Джош просто не хотел верить, что это Роан дал Мэттью такое воспитание. Вряд ли родному папаше удалось бы лучше.

Все это мне рассказал сам Брэди. Я получила некоторое удовлетворение, поведав в ответ, что в круг знакомых Роана входили сенатор и два бывших губернатора штата Вашингтон. Мэттью рос отнюдь не в диких джунглях.

Но в общем-то все было не важно, кроме того, что дистанция между Роаном и Мэттью день ото дня увеличивалась.

Роан как одержимый часами бродил по лесу. Моя нога пока еще не зажила настолько, чтобы ходить с ним. Думаю, он этого и не хотел. А я обижалась. Он сказал мне, что ему нужно побыть одному. Я в ответ наомнила, как мы делили тяготы и радости прошлого, а значит, надо и теперь делить. И все, что предстоит. Мы мало разговаривали в эти дни. Я нервничала, настроение было подавленным. Роан мало ел, плохо спал, и когда мы занимались любовью, то это был поспешный, дикий порыв страсти, после которого снова воцарялось все то же молчание. Каждый день он бродил по принадлежащим ему берегам озера, пропадал у бухт и родников в лощинах.

К моему удивлению, он зачастил на Пустошь.

– Что ты ищешь? – мягко спросила я, заранее зная: он старался примирить себя с тем, что боялся сказать Мэттью.

– Ответы, – коротко бросал он и вновь исчезал.

Он приносил мне полевые цветы, скорлупу от яиц горлицы, птичьи гнезда и забавные камешки, как будто мы все еще были детьми. Я готовила еду, которую мы не ели, и читала его прекрасные, но выматывающие мне душу письма – коробку за коробкой. Последнее время я часто плакала.

Он застал меня как-то за этим занятием. Любые слова не могли передать мое состояние лучше, чем эти слезы.

На следующее утро Джош привез домой Аманду из летнего лагеря. По дороге он сказал ей о Мэттью. Когда Джош знакомил их, Мэттью преподнес Аманде красивый золотой браслет с надписью “С любовью к сестре”. Не одна Твит пролила сентиментальные слезы.

Но Аманда холодно пожала руку своему брату и посмотрела на него тем кристально чистым взором, который она приобрела прошлой весной, когда проводила время в беседах со мной. Часом позже, когда Джош и мама зашли за ней в ее комнату наверху, окно было открыто, а Аманда исчезла. Я сделала когда-то ошибку, рассказав, как в ее возрасте удирала из окна по вьющимся стеблям дикого винограда.

На подушке лежало письмо.

Дорогой папа.

Ты никогда не старался для меня так, как ты стараешься для Мэттью. Ты никогда никому не говорил, что гордишься мной. Думаю, что ты просто ждал, когда вернется Мэттью. Он мальчик. Теперь я понимаю, почему ты не любишь меня. Я недостаточно хороша. Я не мальчик.

До свидания. С наилучшими пожеланиями.

Искренне твоя Аманда Элизабет Мэлони.

Вся семья исступленно искала ее в окрестных лесах и на дорогах вокруг фермы. Элвин сообщил полиции соседних округов, владельцам ферм, поисковых собак и еще бог весть кому приметы Аманды. Роан и я облетели на его самолете все пастбища, луга, горные вершины в десяти милях вокруг.

Вечером мы приземлились на маленькой взлетной полосе, которую Роан построил у озера “Десять прыжков”. Аманда сидела на веранде.

Ее лицо опухло от слез. Кажется, все это время она ревела не переставая. В руках она сжимала мобильный телефон, на ее коленях лежал розовый рюкзак. Она была грязной и растрепанной, на ней были сандалии, грубые бумажные шорты и полосатая футболка. Голые руки и ноги все в царапинах, в рыжих волосах торчали ветки и листья. Она прямо-таки олицетворяла собой детское отчаяние. Когда мы подошли к ней, она посмотрела на нас, решительно сжав зубы.

– Вы никому не скажете, что я здесь. Правда? Тетя Клер, – обратилась она к Роану, – говорила мне, что ты всегда здесь скрывался. Ты ведь не выдашь меня?

– С моей стороны было бы ужасно выгнать девочку, которая нуждается в укрытии, – серьезно ответил Роан. – Ты можешь оставаться здесь сколько захочешь.

Я укоризненно посмотрела на него. Он помог мне сесть с ней рядом, и я обняла ее.

– Мне понравилось твое прощальное письмо, – сказала я. – Вежливо и по существу. Я думаю, что письмо о возвращении получится у тебя еще лучше.

Роан сел на ступеньки чуть ниже нас, и Аманда посмотрела на него глазами, полными слез.

– Я знаю, что вы написали много писем тете Клер. Вы написали ей письмо о том, что вы возвращаетесь?

Вид предельно несчастной Аманды вызвал в памяти ту навсегда утерянную доверчивость, которую предали.

Мы обменялись взглядами.

– Пока нет, – сказал он.

– Тогда и я не буду писать письмо папе. У вас теперь нет ребенка. Поэтому я останусь здесь и буду вашим ребенком.

Я ласково погладила ее по голове.

– Что папа сказал тебе о Мэттью?

– Папа сказал, что у него была подружка еще задолго до того, как он встретил маму, и они вместе сделали Мэттью. Но потом она умерла, и Роан заботился о Мэттью. Папа очень жалеет, что сам не заботился о нем, и теперь хочет это делать.

– Значит, ты понимаешь, почему у тебя есть брат?

– Да. Я понимаю. – Она нервно теребила телефон и рюкзак. – Папа так рад. Я ему больше не нужна.

– Дорогая, – сказала я. – Это неправда.

– Он никогда, никогда не радовался мне. – Она посмотрела на Роана, ее губы дрожали. – Вам больше не нужен Мэттью?

– Не в этом дело, конечно, я… – Роан замолк и отвел глаза, закашлявшись.

– Знаешь, просто у Мэттью теперь два папы, – быстро нашлась я, хотя слова застревали у меня в горле. – У него есть Роан и твой папа. Но я уверена, что очень хочет иметь маленькую сестренку!

– Зачем это ему нужна сестренка?! – она покачала головой. – А два папы – это нечестно. Ведь ты были первым, – показала она на Роана. – Почему ты не оставил его себе?

– Ему хочется быть со своей семьей.

– Я думала, что ты вернулся за тетей Клер, потому что это она – твоя семья. И это значит, что и мы все твоя семья. Мэттью – твой. Я думаю, что ты должен жить с ним вместе. А папа и я сможем навещать его. Я думаю, что так и надо сделать. – Она обвела нас растерянным взглядом. Она искала выход и не видела его.

Я обняла ее.

– Тебя все ищут. Можно, я хоть позвоню твоему папе и скажу, что тебя не украли инопланетяне?

– Я не хочу возвращаться, – тихо плакала она. – Я хочу иметь своего папу, только своего. Если все могут менять всё, как хотят, то я тоже хочу. Спорю, что Роан хороший папа. Видно, что у Мэттью всегда было много еды и вообще всего. Я буду жить с Ровном. – Она посмотрела на меня. – А ты будешь моей мамой. Я знаю, что ты меня любишь. Я буду вести себя хорошо.

– Давай все же позвоним твоему папе. Он любит тебя. Я уверена, что он не отдаст тебя никому на свете.

– Он же отдал Мэттью Роану.

– Он не знал, что Мэттью у меня, – медленно сказал Роан. – Я думаю, что я правильно поступил, став заботиться о Мэттью, но я не знал, что его… что твой папа ищет его.

– Я… мне все равно. Тебе нужен ребенок. Должна же я быть кому-то нужна! – закричала она отчаянно.

Это разрывало нам сердце и ни к чему не могло привести. Я предупредила Роана взглядом. Затем бесцеремонно сказала:

– Хорошо, я скажу твоему папе, что ты будешь жить с нами. А раз ты его больше не хочешь видеть, пожалуй, нам стоит уехать отсюда куда-нибудь подальше. Чтобы ты могла его забыть. Где мы станем жить, Роан?

– О, даже не знаю, – отозвался он. – Почему бы нам всем троим не сесть на самолет и не полететь, ну, скажем, на север, в Канаду. Там, говорят, хорошо. И потом это достаточно далеко, чтобы Аманда не могла сбежать, если вдруг изменит свое решение. Да, пожалуй, Канада.

Аманда смотрела на нас, открыв рот, переводя взгляд с одного на другого. Она разразилась рыданиями.

– Я думала, что мы можем п-просто жить здесь! Я не хочу ехать в Канаду!

Я обняла ее, успокаивая.

– Может быть, ты подумаешь над этим дома. А потом решишь, как и что. Идет?

– Может быть, папа захочет, чтобы я осталась? – с надеждой спросила Аманда.

– Конечно. Он хочет, чтобы вы оба жили с ним. И я бы хотел, если бы я был твой папа.

Она бросилась Роану на шею, и этот мужчина, который один воспитал ребенка и в котором было больше родительских чувств, чем он в этом признавался, осторожно обнял ее, поднял и, протянув руку, помог подняться мне.

Мы отвезли ее домой.

Увидев нас, Джош выскочил нам навстречу с картой штата в руках.

– Вон она!

Папа выглянул из окна своей конторы. Мама выбежала на веранду, сжимая в руках телефон. Мэттью и Твит, выглядевшие совершенно потерянными, вылезли из грязного грузовика и побежали к нам. Лицо Мэттью было усталым и осунувшимся. Он был так похож на моего брата, что мне было больно смотреть, как Роан наблюдает за ними.

– Ты почему убежала? – закричал Джош, опускаясь перед Амандой на одно колено. Она стояла, насупившись, ее рюкзак свисал у нее с плеча, как будто мягкое розовое животное, которое она поймала.

– Роан и Клер сказали, что я могу жить с ними. Я буду маленькой дочкой Роана. Но тетя Клер говорит, что я должна еще подумать.

Джош метнул в нашу сторону свирепый взгляд. Я слегка покачала головой. Роан вообще никак не отреагировал, только чуть улыбнулся.

– Ты напугала меня, – сказал Джош Аманде, мягко обнимая ее за плечи.

Она вся задрожала. Глаза изумленно расширились.

– Напугала? Почему?

– Ты думаешь, я не люблю тебя? Это неправда. Я просто всегда беспокоился, где Мэттью. Я ничего не знал о нем и представлял всякие ужасы. Я был виноват в том, что он потерялся. Я никому не говорил, что он мой сын, когда он был маленький. Если бы я сказал, его мама не увезла бы его. Это была ошибка, и я очень переживал.

– Если бы я была хорошей, ты бы не переживал, – убежденно заявила Аманда.

– Детка моя, ты была такой хорошей, что боюсь, что я не заслуживал тебя. Я так любил твою мать и боялся, что ее я тоже не заслуживал. Непонятно, да?

– Я не хотела напугать тебя.

– Теперь у меня есть шанс стать хорошим папой и тебе, и Мэттью. Я буду очень стараться.

– Ты хочешь, чтобы Мэттью простил тебя за то, что ты потерял его?

– Да, хочу. Но ты тоже должна простить меня. Иначе ничего не выйдет. Если ты попробуешь сделать это, обещаю, что я исправлюсь.

Она махнула рукой и неожиданно вся расплылась в улыбке.

– Конечно! – Она обвила его шею руками, и он обнял ее с такой любовью, как никогда прежде. – Но, – Аманда озабоченно повернулась к Роану, – а что будет с Роаном? Я обещала ему…

– Нет-нет, – поспешно сказал Роан. – Мы же договорились, что ты подумаешь. Я понимаю.

– Но у тебя должен быть…

– Обсудим это позже, – с тревогой в голосе сказала мама. Она поспешила к Аманде и протянула ей руку. – Пойдем, дорогая, тебе нужно умыться.

Джош поцеловал Аманду в щеку.

– Хорошо, – сказала она и ушла с бабушкой.

Когда она благополучно скрылась за дверью, Джощ поднялся. Показав головой в сторону дома, я сказала без всякого сочувствия в голосе:

– Тебе предстоит большая работа. Ты пока всего лишь завел двигатель.

Он огрызнулся:

– Знаю. Роан, какого черта ты сказал Аманде, что она может остаться с тобой?

– Все было не совсем так, как она рассказала.

– Мне плевать, как это было. Это подло, Роан. Ты хочешь встать между мной и моей дочерью так же, как ты встал между Клер и ее семьей? Ты на двадцать лет украл у меня одного ребенка, теперь хочешь украсть другого?

Роан молча ударил его кулаком. Это произошло мгновенно. В этом ударе объединилось многое: отвращение, боль, разрядка. Удар опрокинул Джоша на спину. Роан встал над ним, широко расставив ноги, и снова занес кулак.

– Клер – вот все, что мне было нужно от твоей проклятой семьи!

– Тише, тише, – мягко сказала я, бросив взгляд на Мэттью, который, прыгнув вперед и встав между Джошем и Роаном, в ужасе смотрел на обоих.

– Он заслужил это, Мэттью, – казала я.

– Ладно, ладно, хватит, – сказал папа. Он осторожно оттолкнул Роана. – Так и надо было. Роан, слышишь меня? Все правильно. А теперь хватит.

Джош поднес руку к разбитой губе. Он кивнул.

– По честному.

Роан стоял, готовый к ответному удару, пока не заметил потрясенный взгляд Мэттью. Мэттью медленно опустился на колено рядом с Джошем и помог ему подняться. Кулак Роана бессильно разжался.

Этой ночью мы с Роаном поднялись на Даншинног, собрали кучу веток, сложили их на каменном выступе и сидели, глядя на тлеющие красные угольки костра.

– Прочти это, – сказал Роан, вынув из заднего кармана старое письмо и протягивая его мне. – Мэттью было лет десять, когда я написал его.

“Ты когда-нибудь кого-нибудь бил?” – спросил он меня сегодня. Он ударил мальчика в школе. Тот все время дразнит Мэттью за то, что его усыновили. Мэттью выбил ему передний зуб. Должно быть, мальчишка здорово надоел ему.

Он боялся, что я буду очень сердиться. Мне пришлось сделать вид, что так и есть. Я хотел быть хорошим примером.

Я сказал ему, что для драки могут быть лишь две причины: защитить другого или, если нет иной возможности, защитить себя. Я сказал ему, что не уважаю людей, которые тычут кулаками направо и налево. Ударить может любой дурак. Люди, которые не дерутся, – вот действительно сильные люди. Умные.

– Стань таким, – сказал я ему.

Я оплатил счет за лечение. Сказал Мэттью, что он должен мне постепенно вернуть эти деньги из своих карманных. Я хотел, чтобы он понял: когда приносишь боль кому-то – всегда приходится платить. Даже если ты не виноват.

И я обещал ему, что, если он никогда никого не ударит без серьезной причины, я тоже никогда этого не сделаю. Мы скрепили наш договор рукопожатием.

В общем-то это твои родители научили меня, как растить самого себя и как растить Мэттью. Забавно. Больше всего я узнал от людей, которые принесли мне самую большую боль. Людей, которых я любил.

Я прочла.

– Ты не нарушил священную клятву сегодня, – сказала я мягко. – Ты даже зуб не выбил.

– Я старался так построить свою жизнь, чтобы не быть похожим на своего старика. А Мэттью сегодня за меня было стыдно.

– Ты должен поговорить с ним, Роан. Пришла пора сказать ему все. В темноте был виден лишь яркий след сигары, двигающийся вместе с его рукой. Зола с нее сыпалась на его рубашку.

– Да. И следующее, что он сделает, – сказал медленно Роан, – это изменит свою фамилию. Больше не будет называться Салливаном. – Он бросил сигару в огонь. Я положила руку ему на грудь.

– Тепло, – прошептала я. – Хороший, ровный ритм. Сколь многих людей заботит это сердце.

– Тебе трудно представить себе, что оно чувствует.

Не иметь семьи. Я не встречал другого Салливана на всем белом свете, который приходился бы мне родственником.

– Мы все как следует изучим. Поверь мне, ты окажешься родственником тысяч Салливанов.

– Ты понимаешь, что я имею в виду. Настоящую семью, а не имена на листе бумаги.

Я взяла его правую руку и погладила распухшую, лопнувшую на костяшках пальцев кожу.

– Конечно, понимаю. Ты хочешь смотреть на лица всех Салливанов – бабушек и дедушек, дядей, тетей, братьев, сестер, кузенов и видеть себя.

– Я хочу быть частью семьи. Черт возьми. Я хочу смотреть на похожего на меня человека, и чтобы он в ответ смотрел на меня.

Я помолчала минуту, задумавшись.

– Я хочу, чтобы у меня были от тебя дети, – наконец сказала я мягко.

Он быстро повернулся ко мне, взяв мое лицо в свои руки.

– У нас будут хорошие дети. Я знаю.

– Да, но еще ты хочешь, чтобы кто-то вернул тебе двадцать лет. Вычеркнул из памяти то, что случилось с тобой и со мной. Это невозможно.

– Ничего нельзя поделать.

Я откинулась назад, наблюдая за ним. В груди моей рос страх.

Я покачала головой.

– Ты не прав. Мэттью должен узнать правду про Большого Роана от тебя.

– Я скоро скажу ему. Он будет смотреть на меня совсем другими глазами. Я знаю. Если я останусь здесь, я разрушу его мир. Нам придется принять непростые решения. Тебе и мне. Может быть, нам придется какое-то время попутешествовать, пусть все уляжется.

“Мы никогда не вернемся назад, – думала я в отчаянии. – Я никогда не сумею вернуть тебя сюда”.

Но я не хотела сдаваться. Мы должны одолеть эти воспоминания.

– В детстве, – сказала я медленно, – временами мне было стыдно перед тобой, но никогда не было стыдно за тебя. Мэттью будет чувствовать то же самое, когда он узнает все.

– Если он не… – продолжил Роан. Я прижала пальцы к его губам.

– Надо верить, – сказала я.

Я поехала на ферму увидеться с мамой и бабушкой Дотти.

– Позовите мне Твит, – сказала я им. – Оторвите ее от Мэттью и Джоша на вторую половину дня. Нам надо поговорить.

Мама с готовностью согласилась помочь, бабушка Дотти дымила, как паровоз, и тоже одобрительно кивала.

Когда я на следующий день встретилась с Твит, мы грустно обнялись. Я отвезла ее на Даншинног. Мы сидели на скале, нависшей над долиной. Давила удушливая июньская жара.

– Мэттью не очень доволен тем, что я поехала с тобой, – призналась Твит. – Он считает, что Роан подослал тебя уговорить его извиниться. Прости, Клер, но Мэттью не за что извиняться.

– Роан и не ждет от него извинений, но и он не должен их Мэттью.

Твит запустила руки в свои соломенные волосы с такой яростью, как будто бы хотела вытрясти все лишнее из головы.

– Нельзя защитить приемышей, скрывая от них правду! Это нечестно! Это создает проблем больше, чем разрешает.

Я сделала то, зачем приехала сюда, на Даншинног.

Я рассказала ей, как рос Роан. О Пустоши. О том, как на самом деле погиб Большой Роан. Как поступила семья. Когда я закончила, Твит была бледной, но глаза ее были сухими. Впечатление от рассказанного было настолько сильно, что у Твит не было ни слов, ни даже слез.

– Что ты хочешь, чтобы я сделала? – поспешно спросила Твит. – Бедный Роан. Это так многое объясняет. Чем я могу помочь?

– Ничем. И я ничем. Роан должен все решить сам. Давай оставим его на время одного. Это все, что я могу придумать.

– О, Клер, – забормотала она. – Он должен сказать Мэттью. – Она посмотрела на меня с глубокое печалью и сочувствием. – Теперь я понимаю Роана. Но понимаю и тебя.

Я устало потянулась.

– Моя дорогая птичка Твит. Понять меня просто. Тут нет никакой тайны.

– Пока все не решится, ты не успокоишься. Ты ведь тоже чувствуешь себя виноватой.

– Что? Погоди-ка…

– Ты не сможешь жить здесь, если здесь не останется Роан. Ты поедешь за ним, потому что все время будешь стараться делать для него все. Держу пари, что ты думала о Роане, когда ввязалась в эту историю с той женщиной…

– Терри Колфилд, – сказала я коротко. – Послушай, не надо об этом.

– Ты считаешь, что снова предала Роана, и будешь так всегда думать, если это не разрешится. Если ты не сможешь удержать его здесь, ты пойдешь за ним повсюду, даже если сердце твое разорвется надвое.

Я почувствовала, как кровь отлила у меня от лица. Твит смотрела на меня, как на слепую сову в клетке, понимая, что это ловушка, из которой не выбраться.

– Он никуда не уедет, – сказала я громко.

– О, Клер. – Она потрепала меня по руке, успокаивая.

Джош провез Мэттью и Твит по окрестным фермам. Они оказались на ферме дяди Уинстона, когда одна из его коров-рекордисток никак не могла отелиться. Мэттью и Твит кинулись спасать ситуацию, и на свет благополучно появились двое телят. Когда несколькими минутами спустя прибыл доктор Рэдклифф – пожилой ветеринар Дандерри и кузен мамы, – он был очень доволен результатом.

– Ну, он настоящий гигант, а она маленькая, но сильная, – удивленно рассказывал доктор Рэдклифф Уинстону и Джошу. Я думаю, он говорил о Мэттью и Твит, хотя вполне возможно, что и о телятах. Дело кончилось тем, что старик предложил Мэттью и Твит интернатуру в своей лечебнице. При этом подразумевалось, что через несколько лет, когда он уйдет на пенсию, они выкупят его практику.

Я услышала эту новость, и именно мне пришлось рассказать о ней Роану. Я уговорила его поехать в городской парк рядом с тем самым мостом Делани. Мы сидели в тени на одеяле, река плескалась у наших ног.

Роан повертел незажженную сигару, отбросил ее прочь и сказал:

– Ты тянешь себя за мочки, и взгляд твой кристально чист. Говори. Что бы ни было, скажи мне.

Я уклонилась от прямого ответа.

– Каждый, кто вырос в этом городе, хотя бы раз побывал здесь подростком. Это старое место для свиданий. А у нас с тобой никогда этого не было. Черт побери, разве мы не заслужили? – Я протянула ему руку, – Пошли.

Он нахмурился, но помог мне встать. Я оперлась на свою неизменную трость и пошла по зеленому склону холма к дороге. Мы вступили под свод благоухающих крон и повернулись лицом друг к другу. Он отложил в сторону мою трость и обнял меня.

– Днем это место не пользуется столь дурной славой, – начала я.

Но он поцеловал меня, и я все забыла.

– А как тебе это? – спросил он несколькими минутами спустя. Мы опустились рядом друг с другом, буквально бездыханные. – Скажи мне, – повторил он.

Я сказала. Внизу плескалась река, в ушах звенела ленивая песня насекомых, лучи солнца просачивались через деревянную крышу моста у нас над головой.

Роан вздохнул:

– Значит, все. Мэттью остается. Я ни черта уже не могу сделать. Только уйти с его дороги.

Глава 18

Когда мы проснулись на следующее утро в доме у озера, в отдалении слышались раскаты грома, воздух был тяжелым и жарким, заряженным грозой. Мы поспешно натянули на себя старые джинсы и футболки.

Роан смотрел на низкие, тяжелые, густо-синие облака и хмурился. Он встал на колени около моей кровати и помог мне обуться. Я убрала с его лба прядь темных волос.

– Мы должны поговорить о будущем, – сказал он.

– Давай пока разберемся с настоящим. Посмотрим, что там на улице.

Мы вышли на веранду. Я осмотрелась, чувствуя, как все сильнее ноет больная нога. Молчали птицы, не было слышно насекомых. Ни малейшего дуновения ветра Короткими всплесками пульсировала молния. Небо на востоке окрашивалось в тревожный пурпурно-черный цвет.

– Мне это не нравится, – сказала я.

Роан снял с крючков на стенах веранды висячие корзины с папоротником и поставил их на каменный пол. Он похлопал по стене из толстого орешника.

– Построен, как железобетонный бункер. Не дрогнет при самом сильном ветре.

– Я в дом, – сказала я. – Становлюсь живым барометром: вся в мурашках и колено болит.

Зазвенел телефон, я прохромала к нему. Звонил папа сообщить нам сводку погоды и поторопить с возвращением на ферму.

– Где Мэттью и Твит? – спросил Роан с тревогой.

– Они с Джошем, он повез их и Аманду на завтрак в клуб.

Лицо Роана стало жестким, он отвернулся.

– С нами все в порядке, – сказала я родителям и быстро попрощалась с ними, прервав поток их возражений. Я ходила за Ровном как привязанная.

– Боишься? – ухмыльнулся он.

– Не больше обычного.

Роан притянул меня к себе. Мы обнялись в надвигающейся темноте. Не знаю, сколько прошло времени: утренний свет сменился сумерками с желтоватым оттенком, резко выделив ставшую неожиданно яркой единственную розу на вновь посаженных кустах.

Небо на востоке как будто сбилось в масло. Поднялся резкий ветер, сорванные с ив листья понесло по двору. Поверхность озера покрывалась белыми пузырями.

– Роан! – взволнованно сказала я. – Это не обычная гроза – похоже, идет торнадо.

Он выпрямился, прислушался к шуму ветра, лицо его напряглось.

– Иди в дом, – сказал он, – я посмотрю.

Я поежилась от струи холодного воздуха.

– Посмотришь что? Будешь бороться со стихией голыми руками?

Он отпустил меня и вышел во двор. На него налетел ветер, он покачнулся. Я прислонилась к столбу веранды.

– Иди в дом, – снова сказал он. От дуба отломилась ветка, ударила его в грудь и опрокинула на землю. Я скатилась с лестницы и подползла к нему.

Вдвоем мы кое-как добрались до дома. Обхватив меня за талию, он отнес меня к двери между спальней и кухней. Я старалась защитить руками его голову, он мою.

Ветер завыл. Я в жизни не слышала ничего подобного. В окно спальни ударил сук, рама затрещала. Занавески вздыбились белыми флагами, что-то скрежетало, слышались глухие удары, но все заглушал дикий, почти невыносимый вой ветра. Я встретилась глазами с Ровном и начала считать вслух, как будто это могло предотвратить опасность.

– Что ты делаешь? – крикнул он.

– Я верю в нумерологию, – закричала я в ответ. Через разбитое окно в комнату хлестал дождь, но ветер постепенно стал стихать. Свет стал ярче. Уцепившись за дверную раму, я попыталась встать.

– Нужно позвонить домой, узнать…

Роан побежал в гостиную. Дрожа, я подтащила себя к двери: весь пол спальни и кровать были усыпаны осколками стекла.

Мы почти час говорили по телефону, мама и папа передавали информацию. У Ариетты снесло крышу гаража, у дяди Уинстона на плантации переломало и вырвало с корнем около акра рождественских елок. У Хопа разнесло в щепки ангар для баркаса и сам баркас. В сущности, ничего страшного не случилось.

Джош жив-здоров. С Мэттью, Твит и Амандой все тоже было в порядке.

Совершенно измученные, мы, наконец, вышли во двор. Дождь еще накрапывал, от земли и озера поднимался теплый туман. В конце двора в лесу прорубило просеку, казалось, что там прошла гигантская сенокосилка. Я почувствовала, как рука Роана сжимает мою. Зловещая тропа исчезала на гребне горы в направлении Пустоши.

Проезжая по разбросанным по гравию сломанным веткам деревьев, Роан замедлил ход.

Меня чуть не вывернуло, когда я увидела всю картину разрухи. Двадцатилетние сосны и кедры были выломаны с корнем, а весь закопанный хлам и захороненные руины полусожженного прицепа и грузовика Большого Роана вынесло на поверхность.

Это было оскверненное кладбище с выброшенными наружу костями и раскрытыми гробами. Поваленные деревья, спутанные в клубок лозы плюща, разбросанные в беспорядке свидетельства былого – сгнившие жестянки, проржавевший корпус стиральной машины, грязные клочья и куски непонятно чего. Какой-то предмет, напоминавший по форме пончик, бесстыдно свешивался с расщепленного ствола сосны, извергая из себя потоки грязной воды.

– Это шина, полусгнившая, – сказал Роан. Я не могла дышать, не могла говорить. Я посмотрела на Роана, ужас на его лице разбивал мне сердце. Его детство, его позор и стыд оказались вновь извлеченными из земли и выставленными на всеобщее обозрение.

Я положила ладонь на его руку.

– Это ужасно. Не надо оставаться здесь, поедем, – умоляла я.

Его глаза не отрывались от развороченных развалин, руки так сжимали руль, что костяшки пальцев стали бледно-голубыми. Он выключил мотор, открыл дверь и вышел.

– Нет, – поспешно сказала я, ухватив его за рукав рубашки. Он освободил руку и стал спускаться по склону, отбрасывая ногой мусор, перешагивая через стволы сломанных деревьев.

– Сиди в машине, – крикнул он мне. – Не ходи за мной.

Я все же попыталась выбраться, держась одной рукой за дверцу, которую он оставил открытой, другой искала на заднем сиденье свою трость.

– Я всегда была частью этого. Если ты сейчас будешь без меня, то это навсегда. Подожди. Кто-то едет.

Слышишь? Машина.

Это был Мэттью. Он остановил грузовик, выпрыгнул из кабины и, жмурясь, посмотрел на Роана.

– Я знал, что ты проявишь чертовское упрямство и не пожелаешь нормально укрыться от торнадо. Я не нашел тебя в “Десяти прыжках”, поэтому я… Что ты, черт возьми, здесь делаешь?

– Забери его, Мэттью, – приказала я. – Забери его отсюда!

Мэттью колебался, удивленно переводя взгляд с Роана на меня.

– Что это? Что здесь такое?

– Здесь я, – сказал Роан бесцветным голосом. – То, чем я был. То, чем я всегда буду для Мэлони. Тебе этого не понять.

– Что? Что ты сказал? – Мэттью наклонился и что-то поднял с земли, затем выпрямился, держа в руках ржавую грязную втулку. Он некоторое время, нахмурившись, рассматривал ее, затем бросил ив упор уставился на Роана.

– Что бы это ни было, скажи мне. Не может же это быть так ужасно.

Он спустился по склону.

Роан шагнул вперед.

– Вы оба – оставайтесь на месте.

Мэттью остановился, удивленный этим гневным предупреждением. Затем, сжав зубы, пошел дальше, спотыкаясь о ветки и сердито выпутываясь из забрызганного грязью плюща.

– И что же ты собираешься делать? Как вчера, будешь махать кулаками? Ну давай! Покажи мне, кто ты есть на самом деле.

Роан ухватил его за рубашку и как следует тряхнул.

Я закричала:

– Роан, не смей!

Мэттью, потеряв равновесие, упал на кучу веток. Роан наклонился над ним, все еще держа его за рубашку. Мэттью, окаменев, не сводил с него глаз.

– Здесь. Вот здесь я вырос, – сказал Роан. – В этой помойке. Клер однажды пришла сюда за помощью – мы были еще детьми. Здесь был мой старик. Он попытался изнасиловать ее. И, когда я добрался сюда…

– Роан! – закричала я в отчаянии. Голова Роана опустилась. Он сделал глубокий вдох, затем жестко посмотрел на Мэттью.

– Я убил его!

Глава 19

Мы втроем сидели на промокшем набитом травой матрасе у дороги на Пустошь. Я – в середине. Роан смотрел прямо перед собой. Мэттью положил голову на руки, опираясь локтями о колени.

Из слов Роана вставала картина прошлого, сами собой возникали ответы на вопросы “как”, “почему”. Неприкрашенный портрет детства Роана, проведенного под знаком насилия и жестокости его отца. Я слушала Роана, и меня охватывал озноб.

Я старалась объяснить Мэттью, почему наша семья отправила Роана в приют. Как вышло, что я мало-помалу научилась жить без Роана. И почему он должен простить всех за это. Ошибки и позор – трудный урок для обретения достоинства, которое держит семьи вместе, делая их одновременно щедрыми и беспощадными, приютом и крепостью.

Мэттью ничего не говорил, лишь ошеломленно слушал.

Мы с Ровном обменялись взглядами, полными отчаяния. Он подобрал с земли клок старого, времен королевы Анны, кружева и гладил крошечные белые цветочки. “Господи, это-то здесь откуда? – подумала я. – И не сгнило и даже как будто не испачкалось”.

– Я убил его, – повторил Роан устало. – Убил своего старика. За то, что он сделал с Клер, я убил бы его еще раз, сукиного сына. А все, что было потом, от того, что доверие исчезло. Если бы я остался в приюте, у меня был бы шанс вернуться. Они совершили ошибку. Я совершил ошибку. Людям вообще свойственно совершать ошибки. И чем меньше доверия, тем их больше. И толще стена лжи.

Я сидела, прикусив язык, стараясь сдержаться и дать им самим уладить все, но мне ужасно хотелось потрясти Мэттью, чтобы он понимал все побыстрее. Роан сжал в руке тряпку и отбросил ее прочь.

– Давай поговорим напрямую. Клер и я были двадцать лет лишены друг друга. Я даже не мог быть с ней этой весной, этой трудной весной. Вот цена, которую мы заплатили. Двадцать лет без нее – это единственное, что я хотел бы изменить. Я никогда не позволю снова случиться подобному. Я привез тебя домой. У тебя теперь есть семья. Ты мне ничего не должен. Теперь ты знаешь обо мне правду. Я понимаю, что значит для тебя эта семья. Именем Мэлони, черт возьми, можно гордиться. Не то что именем Салливан.

Мэттью присел на корточки напротив Роана и посмотрел ему в глаза. Несколько минут они молчали, не отводя взглядов друг от друга.

– Ты не убийца, – сказал Мэттью.

Меня удивило, как просто он все свел к единственному моменту. Он показал головой в сторону Пустоши. – Это не твое. И никогда не было твоим. Ты не должен справляться с этим в одиночку. Ты думаешь, что я стыжусь тебя? – Его голос дрогнул. – Я все еще Салливан, если ты не против. Дай мне шанс заработать эту честь снова. Я горжусь нашим именем.

В моей памяти была, наверно, сотня разных Роанов. Озлобленный, несправедливо обвиненный мальчик на карнавале. Мальчик, сбивший из-за меня с ног Нили Типтона. Полузадушенный мальчик, уносящий из Стикем-роуд пасхального шоколадного зайца. Мальчик, стоящий с дедушкой Джозефом и мной на горе Даншинног, слушающий старинную мелодию оловянного свистка. Все это сейчас разом стало одним целым – моим Ровном.

– Мы уничтожим это место, – сказал Роан, – сотрем с лица земли. Освободимся от него. Даже если мне придется делать это голыми руками. Снесем его и забудем о нем навсегда – так, как будто его никогда здесь не было.

Он провел рукой по волосам, все еще волнуясь, несмотря на явную твердость своего решения. Лицо Мэттью просветлело.

– Что же, – сказал он. – Тогда за работу.

Роан быстро встал и помог подняться мне. Я стала старательно сгребать тростью ржавый истончившийся металл в кучу и бросать его в кузов грузовика.

– Потихоньку, полегоньку, – сказала я Роану, – и все получится.

Он откинул голову назад и закрыл глаза. Какое-то время я напряженно ждала, что же будет дальше.

– Мы расчистим это место, – повторил он. Открыл глаза, его голос окреп. – Никогда в жизни я больше не ступлю в эту проклятую помойку. И все, кого я люблю, тоже.

Мэттью обнял его за плечи. И Роан обнял одной рукой его, другой – меня и притянул нас к себе. Мы стояли обнявшись, мы были вместе.

– Мне нужны пилы, – сказала я, вернувшись на ферму. – Рабочие рукавицы, спрей от насекомых, переносной холодильник. – Я объяснила зачем, сердясь и волнуясь. Мама тут же послала за всем этим Нэта. Твит схватила пару рукавиц.

– Я с вами, – сказала она. – Мы все нужны Роану.

Я даже не знаю, что порадовало меня больше – деловитость, с которой она сунула руки в рукавицы, или решительность, с которой она отвела себе место в семье.

– Знаешь, тебе и Мэттью будет хорошо здесь, – сказала я.

– А как насчет тебя и Роана?

Я пока не могла делать выводы.

– Давай решать проблемы по мере их возникновения. Считай, что это пока не проблема.

Это была очень тяжелая и медленная работа, но как было хорошо изгонять из себя своих демонов. Я медленно, ненавидя свою трость, передвигалась по периметру Пустоши, собирая одной рукой ветки. С Роана и Мэттью пот тек ручьями. Они относили весь хлам на дорогу, и Твит забрасывала его в грузовик.

Нас палило солнце, влажный воздух пах сосной.

Вокруг лица вились мошкара и жирные слепни.

– При такой скорости нам потребуется неделя, – пробормотала Твит. – Мы как четыре муравья из мультика, которые хотели передвинуть лес на новое место.

– Вера горы свернет, – проворчал Мэттью. Он пытался повалить наклонившуюся сосну с висящей на ней шиной. – Никак не справлюсь с этим чертовым деревом.

Словно в насмешку, та тут же рухнула, и тяжелый рук ударил Мэттью по спине. Он упал лицом в кусты смородины. Твит закричала и побежала к нему. Роан нырнул в заросли. Я вздохнула с облегчением, когда он вытащил Мэттью. На лице его были красные царапины, он сгорбился и тяжело дышал.

Твит подбежала к ним и стала испуганно ощупывать спину, и позвоночник Мэттью, задрав до лопаток его мокрую от пота рубашку.

– Нормально, – с трудом выдохнул он. – Детка, ты ветеринар, а не хирург. Оставь в покое мой позвоночник.

Лицо Твит сморщилось. Она повернулась к Роану.

– Я понимаю, он хочет помочь тебе. Понимаю, что вы с Клер будете изо всех сил стараться. Но ничего не получится! Вы должны смириться. Это не по силам двум мужчинам и двум женщинам, одна из которых едва двигается.

– Подожди минуту, – сказал Мэттью. – Послушай. Из-за поворота показался один из наших больших грузовиков, на котором обычно перевозили сено. Мама с Амандой на коленях, бабушка Дотти и Ренфрю плотно прижались друг к другу на переднем сиденье.

Машину вел Нэт. Мотор заглох. Мама выбралась из высокой травы и тут же начала руководить Нэтом.

– Поставь козлы для пилки через дорогу на лужайке. – Она решительно натянула поглубже желтую соломенную шляпу, в которой была похожа на крупную маргаритку. – Отнеси их к той большой елке.

Бабушка Дотти махнула сигаретой Роану из открытого окна грузовика.

– Поставь здесь мой карточный стол, Роан, и раскрой над ним зонтик. И стулья дачные. Я не выйду, пока мне не на что будет сесть.

Ренфрю открыла задний борт грузовика и запричитала:

– Я не могу вытащить холодильники и еду одна! Роан, скажи своему парню и его жене, чтобы они перестали на меня таращиться и помогли!

Мама, в джинсах и рабочей блузе, продралась через заросли к Мэттью, старательно обрызгала его жидкостью против насекомых. Потом перешла к Роану и ко мне. Сердито посмотрев на мое потное, сгоревшее лицо, она водрузила мне на голову свою шляпу.

Аманда, чересчур нарядная, в розовых солнечных очках и бейсбольной шапочке, с маленьким кассетником в руках, подошла к дороге и недовольно оглянулась.

– Почему папы до сих пор нет, дядя Роан?

Дядя Роан! Роан сглотнул.

– Я не знаю, дорогая. Мы с ним не договаривались. – Он вопросительно посмотрел на маму.

– Я не отвечаю за Джоша, – недовольно сказала мама. – Но остальные сейчас приедут.

Как будто по ее сигналу, вдалеке раздался шум, и минутой позже появился желтый грузовик, за ним еще четыре, за ними трактор тащил на прицепе подъемный кран, дальше шел еще один с бульдозером и вереница пикапов.

Первый грузовик подъехал к нам, остальные остановились у гребня горы с другой стороны, наполнив воздух громким ворчанием множества лошадиных сил. Маленькие машины искали, где бы припарковаться.

Из первого грузовика нам махали Хоп и Эван. Из других выкарабкались Брэди, дядя Уинстон, дядя Элдон и несколько моих кузенов. Хоп и Эван неприязненно оглядели Пустошь, потом посмотрели на Роана, на Мэттью и на меня.

– Ты не должен ходить на медведя в одиночку, Роан, – сказал Хоп.

Да руками тут ничего не сделаешь. Мэттью будто своим носом пни распиливал, добавил Эван.

– Я не знаю, как благодарить… – начал было Роан.

– Вот еще глупости, ~ сказал дядя Уинстон.

Дядя Элдон продолжил:

– Не будем ничего обсуждать. Мы здесь потому, что захотели быть здесь.

Нахлынул новый поток машин и грузовиков. Приехали все – Мэлони, Делани, Кихо, О’Брайены, Тобблеры. Тети, дяди, кузены и кузины. По моим подсчетам их было больше ста. Причастность и молчаливая преданность. А еще топоры, совки, козлы, пилы и прочее, и прочее…

Из машины выбрался папа. Горячий влажный бриз шевелил его редеющие волосы и рубашку в клетку. Мой отец, в свое время пытавшийся похоронить Пустошь, насмерть обидевший Роана и ничего не забывший, был настроен сурово и решительно.

Роан повернулся ко мне.

– Это ты их звала? – хрипло спросил он.

У меня на глазах были слезы.

– Ты что, не понимаешь? Они сами приехали. Помочь тебе.

Расставлялись столы, зазвучала гитара. На богом проклятой земле задавали пир братство и единение.

Не было только Джоша.

Ближе к вечеру Пустошь полностью скальпировали. Вайолет и Ребекка убедили меня отдохнуть вместе с ними в тени на одеяле. Тишина, наступившая после того, как многие часы здесь визжали пилы, казалась тяжелой и зловещей. На ровной площадке выстроились аккуратные поленницы сосновых бревен.

Все молчали, наблюдая за мной и Роаном. Он подошел и опустился на корточки рядом. Мы смотрели на экскаватор, которым управлял Хоп. Я положила руку Роану на плечо и осторожно массировала его сведенные мускулы. Он нащупал мою руку и сжал ее.

Мэттью и Твит стояли рядом. На лице Мэттью было написано нетерпение.

– Скорее бы все это кончилось. Спеть аллилуйю и разойтись по домам.

Роан сказал хрипло:

– Пока мы не выцарапаем всю гниль, это будет домом.

Каждый раз, когда ковш экскаватора вгрызался в землю, у меня по коже пробегали мурашки. Все собрались в большой полукруг.

Ковш экскаватора нырнул еще футов на пять вниз. Мэттью поморщился. Роан поднял руку, Хоп остановил ковш, Роан подошел к яме и заглянул в неё.

Все, не двигаясь и задержав дыхание, молча наблюдали. Прошла минута, потом другая. Я стала опасаться – не помешался ли, часом, Роан.

– Помогите-ка мне подняться, – сказала я Вайолет и Ребекке. – Быстрее.

Экскаватор подцепил снизу грязный и ржавый грузовик Большого Роана. Появилась кабина.

Экскаватор вытащил грузовик целиком из облепившей его глины, и он издал стон, заставивший людей стать поближе друг к другу. Эван подкатил бульдозер.

– Поставим его на какой-нибудь прицеп, – крикнул он.

Боль, которую испытывал Роан, разрывала мне сердце. Это была просто агония: грудь его под пропотевшей рубашкой ходила ходуном. Я знала, что он видит в этом грузовике Большого Роана, видит себя.

Я обняла его.

– Пусть его увезут, – прошептала я.

– Я не могу оторвать от него глаз.

– Стойте! – на дороге появился Джош.

Мы все к нему удивленно повернулись.

Мой брат приближался, ступая тяжело и медленно. Мэттью встревоженно наблюдал за ним.

– Давайте я помогу, – сказал Джош.

– Папа, – завизжала Аманда. Она скатилась по склону и остановилась в нерешительности. – Я знала, что ты придешь! Я всем говорила! И Мэттью сказала.

Напряженность на лице брата сменилась выражением благодарности. Он обнял Аманду и слегка приподнял ее.

– Чудо ты мое, – сказал он. Лицо Аманды, покрасневшее и обеспокоенное, расплылось в улыбке.

Твит, склонив белокурую головку к плечу, подошла и постучала по двери, висевшей на одном болте, затем посмотрела на Роана.

– Вот так устройство!

Кто-то в толпе с облегчением засмеялся. Роан и я смотрели на Джоша. Он еще теснее прижал к себе Аманду. Она погладила его по щеке. Сына мы ему вернули на условиях некоторого компромисса. Дочь же он получил полностью.

Жестянки, железные штучки, сгнившие, таинственные предметы непонятного назначения – все это мы выкопали из ямы, сложили в кучи и погрузили на машины.

Глубже, глубже.

Экскаватор стоял так низко в яме, что мы могли подать Хопу чашку чая со льдом прямо в кабину, даже не подтянувшись кверху. Через хлам и мусор стала просачиваться вода, ее грязные потоки лились из узкого ручья, когда-то протекавшего по оврагу в самой низкой части Пустоши.

Дневной свет быстро убывал. Несколько десятков палаточных фонарей светили в сумерках с каким-то зловещим изяществом.

– Вот он, – закричал Хоп. Ковш ударился о металлическую стенку. Прицеп.

– Он большой? – спросил Мэттью у Роана.

– He так уж, – ответил он, не отрывая глаз от ямы. Обуглившийся, разваливающийся, с уставленными на нас пустыми глазницами разбитых окон, он выполз из ямы и трясся, как колода карт в руках алкоголика. При мерцающем свете фонарей прицеп опрокинулся набок, из закрытых дверей полились потоки глиняно-красной воды.

А потом – непристойная шутка судьбы – дверь медленно открылась.

Все дружно ахнули и – кроме меня и Роана – отпрянули назад. Мы оба уставились в черный провал входа, через который была видна грязная обуглившаяся мебель. Из-под порога сочилась зловонная вода. Мне снова было десять лет, Роану пятнадцать, на нас нахлынул старый кошмар. Руки Роана обвились вокруг меня, мои вокруг него. Он спрятал мое лицо у себя на плече, я притянула его голову к своей и закрыла его глаза ладонью.

Я услышала, как захлопнулась дверь. Джош и Мэттью, стоя рядом, держали ее закрытой.

Сгнивший прицеп уволокли. Старый грузовик исчез, исчез мусор. Яму засыпали.

Мы мешкали в темноте при свете фонарей. Чего-то еще не хватало. Я не знала, чего. Что-то должно было подвести итог всему этому и отправить нас домой с ощущением, что все было сделано правильно.

Тетя Доки Мэлони, приехавшая после воскресной службы в маленькой городской церкви, выступила вперед.

– Я должна кое-что сказать. – Она посмотрела на Роана и на меня. – Если вам это нужно.

Роан выглядел неуверенно, поэтому сказала я:

– Да, нужно.

Мы все сели – старые и молодые, черные и белые – клан людей, связанных самыми крепкими узами. Мы сидели на земле. Тетя Доки встала перед нами.

В этой седеющей женщине таились какая-то необъяснимая сила и достоинство. Она могла читать проповедь не только в церкви, но и в темноте, и в дикой чаще.

“Зерно, посеянное в плохую почву, погибает. Посеянное в хорошую, оно даст добрый урожай”.

Роан сжимал мои пальцы в такт звучащим словам.

“…и Давид вознес благодарения, потому что душа его была поднята из могилы, он был жив, и он не потонет вновь в этой яме”.

Больше никогда.

“…вынули меня из этой ужасной ямы, поставили мои ноги на твердую почву, и отныне это моя тропа”.

Тетя Доки выхватывала необходимые слова из Библии с такой легкостью, как будто это был сборник цитат. Но мы не собирались копаться в теологии, нам был нужен душевный комфорт.

“Да будет стыдно злым, да замолкнут они в могилу. Да замолкнут лгущие губы”.

Разговоры будут всегда. О Роане, Мэттью, всей истории Салливанов, обо мне, о том, как я уехала из дома, о том, как я вернулась. Но что могут сплетни против упрямства Мэлони или гордости Салливана.

“Когда я был ребенком, я говорил, как ребенок, думал, как ребенок, когда же повзрослел, я отстранил от себя детские мысли…

Не будет больше кошмаров ни днем, ни ночью”.

Тетя Доки остановилась. Люди вокруг сидели, опустив головы или закрыв глаза. Роан облегченно вздохнул и обнял меня одной рукой. Мы посмотрели друг на друга. Он устало улыбнулся, но в лице его было больше покоя, чем когда-либо.

И мы вновь услышали голос тети Доки и повернулись к ней лицом. “И, хотя я прошел через долину смертных теней, я не буду больше испытывать страх”.

Мы тоже шли, и мы тоже боялись, но выбрались на другой берег.

Итак, в тот день, в ту ночь проклятая Пустошь была стерта с лица земли. Навсегда. Над ней была прочитана отходная, и она была объявлена умершей естественной смертью.

Вера, надежда, милосердие.

И прощение.

Поздно вечером на ферме в узком семейном кругу – мама, папа, бабушка Дотти, четверо моих братьев, четыре золовки, двенадцать внуков, включая Мэттью, Твит, Роана и меня, – мы сидели на веранде, ели холодных жареных цыплят и пили чай.

Я впитывала мягкий густой мед их голосов, смотрела на калейдоскоп сидящих – старых и молодых, худых и полных, длинноволосых и лысых, – смотрела на свою семью. Ошибкой было назвать ее простой или близорукой, она была разной в отпущенной ей жизни – как и большинство семей.

Роан и я пошли к сеновалу, но просто остановились у входа, обнимая в темноте друг друга. Лама просунула через дверь голову и щипнула меня за рукав рубашки.

– Что это? Тут везде ламы, – сказал Роан, как будто бы только сейчас прозрел.

После того, как все пошли спать, я встретила Роана в холле между его старой спальней и комнатой для гостей, в которой не без умысла поселила его мама.

Мы впервые легко и свободно посмотрели друг на друга. Нам нечего было опасаться, не от чего защищаться. Довольные, мы смотрели друг на друга с каким-то бесстыдным восторгом.

– Да, действительно, тут полно лам, – сказала я. – Привет. Еще раз привет, мальчик.

– Привет, воробышек.

Он поднял меня на руки и отнес в свою старую комнату. Мы поделили узенькую кровать. За окном над Даншинног подмигивала луна. Звезды становились все более блеклыми.

– У меня так все ноет, я еле-еле могу двигаться, – сказала я.

– А я и не прошу тебя двигаться. – Роан накинул я нас одеяло. – Я постараюсь не тащить его на себя. Я никогда не оставлю тебя одну в темноте. Никогда не повернусь к тебе спиной и не столкну с кровати. Даю слово.

– Звучит так, как будто это относится не только к кровати. – Я спрятала его лицо в своих руках, лаская его.

Он наклонил свою голову к моей. Я почувствовала на его щеках слезы.

– Скажи мне просто: “Добро пожаловать домой”.

Я сказала.

Глава 20

– Мы с Эваном возьмем с собой Мэттью поохотиться этой осенью, – сказал Хоп Роану. Эван жадно поинтересовался:

– Может, Мэттью и не охотится вовсе – все-таки врач-ветеринар. Кто его знает.

– Хорошо, тогда на рыбалку, – деловито исправился Хоп. – Он же не лечит рыб.

Все сложное они, как дым, пропускали через простое – сходить в лес, приобщиться к природе. Дружба возникнет сама собой – без лишних дискуссий и выяснения отношений.

Брэди, как всегда, энергично свел все к деньгам.

– Тебе нужно застолбить здесь место, Роан. Я тебе скажу два слова. Только два. Подумай на досуге. Оптовый универсам.

– О! Я подумаю, – торжественно пообещал Роан. Мы были так веселы, легкомысленны, так заняты друг другом, что предпочитали проводить все время вместе на озере, не видя больше ни души.

Роан и Мэттью решили построить рядом с озером ангар. С Аляски пароходом доставили собак и птиц. Один из попугаев Твит тут же укусил Ренфрю.

Поэтому попугаи временно переехали жить к Роану и ко мне.

Начался июль, солнце грело сильней, решетки для барбекю были очищены, арбузы охлаждены. На городской площади развесили флаги и сколотили сцену. Маленькие дети готовились к предстоящему публичному унижению.

Четвертое июля в Дандерри очень пестрое, красное, но больше всего зеленое. Что поделаешь – ирландцы.

Маршировали эльфы.

Маленький народ выглядел совершенно несчастным в ирландской версии “Волшебника из страны Оз”.

– Почему мы должны делать это? – прошептала мне Аманда, недовольная зеленым пером на зеленом берете, зеленым платьем эльфа и всем на свете. – Тетя Клер, я ненавижу это дерьмо.

– Молодец, – прошептала я в ответ.

Вокруг меня было море разрумянившихся личиков ребятишек в зеленых платьях или зеленых пиджаках, зеленых бриджах и зеленых башмаках. Повсюду сновали их обеспокоенные матери. Наш громогласный клан готовился к очередному торжеству.

– Тетя Клер, ну почему мы должны делать все это? – повторяла Аманда.

– Потому что вам всем когда-нибудь захочется показывать своим детям нелепые фотографии, а то и видеопленки.

Она застонала.

Я почувствовала некое удовлетворение. Мне повезло: я выполняла все эти штуки до того, как у всех появились видеокамеры.

Подошел Джош. Он поднял Аманду на руки и посмотрел на нее сияющими глазами.

– Папа, – серьезно сказала она. – Я похожа на зеленый турнепс с рыжим хвостиком.

– Ты красивая, – возразил он. – Мне бы хотелось, чтобы ты оставалась в этом наряде до приезда Лин Су. Она появится к вечеру. Я хочу сфотографировать вас вместе с ней и с Мэттью. Идет?

– Конечно, но пусть тогда Мэттью тоже наденет что-нибудь зеленое.

– Как скажешь, принцесса эльфов.

Аманда засмеялась. Джош и я обменялись довольными взглядами. Он недавно познакомил Лин Су с семьей. Она оказалась умной и милой. Джош, совершенно очевидно, был ей не безразличен. Она сумела понравиться Аманде.

В общем, мама надеялась, что дело идет к свадьбе.

Аманда помахала Роану, который поднимался вверх по улице туда, где толпилось больше всего Мэлони самых разных возрастов. Он засмеялся, остановившись рядом. Большой, красивый. Я улыбнулась ему и скорчила рожицу, означавшую: “Ах, в каком я ужасе от всего этого хаоса”.

Я погладила по головкам несколько маленьких Мэлони и дернула за хвостик Аманду.

– Все в порядке, маленький народец. Ирландского вам счастья. Поверьте – вам повезло, что вас не заставили отплясывать чечетку.

По обе стороны от Роана, меня, Мэттью и Твит стояли десятки Делани и Мэлони. Мама улыбнулась нам, глядя поверх своих солнечных очков. Папа суетился со своей видеокамерой. Целая толпа щелкающих аппаратами тетей, дядей, кузенов расступилась, чтобы мы выбрали себе удобное место. Обычно Мэлони и Делани ведут себя иначе, крепко толкая друг друга локтями в борьбе за место в тени.

Мэттью с трудом удерживал на бедре малыша Хопа и Джинджер по прозвищу Эрп. Тот самозабвенно грыз тающий фруктовый рожок.

Парад начинался.

Сооружение с подъемной пожарной лестницей пришло в движение. Роан сзади обнял меня и взял за руку.

Машины чуть продвинулись вперед. Хоп и Эван – добровольные командиры пожарной команды – сидели на самом верху и, веселясь, как мальчишки, забрасывали нас зелеными мятными конфетами.

Эрп от восторга выплюнул кусок мороженого прямо в ладонь Твит, она завизжала от неожиданности и, взмахнув рукой, попала холодной ледышкой между глаз стоящему рядом Брэди. Эван и Хоп так хохотали, что чуть не свалились с пожарной машины. В руках членов семьи Мэлони щелкали и шипели десятки камер.

Мимо, играя “Я горд тем, что американец”, прошел оркестр средней школы. Группа моих наиболее музыкальных дядей во главе с дядей Двойном наяривала визгливую ирландскую джигу на скрипках, немыслимых каких-то трубках, жестяных свистках и барабанах.

Мне было хорошо, я ощущала себя уверенной, любимой, защищенной.

Я вспомнила тот давний карнавальный день, Рони Салливана, стоящего у сцены, нас обоих, изолированных от остальных нашей униженностью и объединенных же ею.

Я вспомнила рождественский парад, разгромленный Большим Ровном.

Сегодня мы были вместе. И прошлое оставалось прошлым – не более того.

И вдруг – весь парад развернулся в мою сторону.

Музыканты дяди Двейна остановились и перестали играть. Аманда махала мне своим зеленым флажком. Собравшиеся вокруг люди посмеивались, глядя то ли на меня, то ли на Роана, то ли на нас вместе.

– Это еще что за новости? – прошептала я. – Может, они думают, что мы прячем мешок с золотом и сейчас начнем раздачу?

– Ш-ш-ш, подожди, – Роан напряженно вглядывался в толпу.

Я повернулась и изумленно на него посмотрела. В его лазах пряталась какая-то тайна. Я оглянулась вокруг. Аманда хитро улыбалась. О, это был явный заговор.

Дядя Двейн начал играть на скрипке старинную ирландскую балладу. Подбежали и выстроились в неровную линию ребятишки: каждый держал в руках зеленую букву алфавита.

И вот перед всей семьей, перед всем городом, перед всей вселенной появился огромный вопрос:

КЛЕР, ТЫ ВЫЙДЕШЬ ЗА МЕНЯ ЗАМУЖ?

Я вывернулась из рук Роана и приложила ладони к пылающим щекам. Я еле сдерживалась, чтобы не расплакаться от счастья. Его глаза тоже были влажными. В них было столько радости.

– Знаешь, – пробормотал он. – Ты прочла все мои письма, и я подумал, что этим письмом могу поделиться со всеми.

Я, сияя, захромала по улице. Я перестроила ребятишек, повернула некоторые карточки обратной стороной.

Закончив, я повернулась к Роану. Вокруг нас плескался смех, какие-то разговоры – шумовой фон. А я смотрела и радовалась выражению счастья на его лице.

Я ВЫЙДУ ЗА ТЕБЯ ЗАМУЖ, – таков мой ответ.

Он вышел из толпы мне навстречу. Мы стояли рядом, вместе и снова были частью парада. Частью всего происходящего.

Я услышала возбужденный голос мамы.

– Платья подружек невесты будут золотыми и муаровыми.

Дядя Двейн заиграл на скрипке “Когда глаза ирландцев улыбаются”.

Мэттью и Твит смеялись.

Мистер Сисеро в толпе поднял большой палец.

– Отличная редактура.

Эльфы хихикали.

Роан и я, не таясь, смотрели друг на друга. Мужчина и женщина. Мы выросли и встретились.

Глава 21

Осень. Старая гора, переливаясь последними яркими красками и будоража душу запахом прелой листвы, вновь принимала нас у себя, замкнув терпеливый круг жизни.

Мы вскарабкались по старой тропе на вершину Даншинног в день, когда передали владение “Десятью прыжками” Мэттью и Твит. Они были без ума от озера, от дома, от птиц и животных, безбоязненно заявлявшихся во двор, и от возможностей, которые открывались.

Моя нога окрепла, но я еще ни разу не пыталась сама подняться так высоко. Но подвести Роана, да и себя саму я не могла.

Я подписала контракт с мистером Сисеро на покупку “Трилистника”. Немного нервничала, справлюсь ли я, но в то же время пребывала в радостном ожидании. Все переплеталось одно с другим.

– Давай, давай, ты можешь, – подбадривал меня Роан, пока я, пыхтя, карабкалась на последний выступ Даншинног. Он прошел вперед, протянул мне руку. Я уцепилась за нее, и все разом закончилось. Я добралась. Я сумела. Я ткнула его кулаком в плечо и рассмеялась. Он широко улыбался. Демоны прошлого покинули нас навсегда.

Мы рассматривали маленькие зеленые розеточки лисьих перчаток, вылезшие из земли, чтобы достойно продолжать род весною.

– Какое изобилие! – воскликнула я. – На будущий год здесь все будет розовым. – Мы шли вдоль горной гряды и нашли то, что хотели. Роан снял с плеча холщовый мешок и достал из него старую доску с вырезанными на ней нашими именами. Я подняла ее высоко, прижала к стволу дуба, и он прибил ее.

– Сердце дома. Вот тут, – сказал он. – Мы будем сидеть здесь и смотреть на небо. С семьей. С друзьями. Видеть всю долину на мили вокруг.

Я вынула из кармана одну забытую в суете маленькую радость и протянула ему на ладони.

– Это тебе. Помнишь, как мы были здесь в первый раз? – И я напела мелодию “Удивительное очарование”.

Роан взял старый оловянный свисток.

– Я тоже буду играть на нем, – сказал он уверенно.

– Конечно. Дедушка всегда знал, кому можно доверить продолжение традиций.

Роан обнял меня за плечи. Он был счастлив. Он обрел свой дом.

В медленно сгущающейся темноте мы сидели на обрыве, прижавшись друг к другу. Простирающийся внизу простор земли и неба принадлежал нам обоим. Мы помнили о прошлом, но смотрели дальше и выше.