ГЛАВА 6

Квентин боялся, что мать умрет от горя. Он всё время следил за ней. Анджела не заговаривала о его отце, не рассматривала фотографии, даже не могла говорить о том, что делать с непроданными скульптурами, оставшимися в мастерской. Она уходила на работу, возвращалась, не проронив ни слова, так что посетители библиотеки, не знакомые с ней, принимали ее за глухонемую. Мать исхудала, перестала спать, иногда все ночи напролет просиживала перед маленьким телевизором в гостиной, опустив на колени раскрытую книгу, из которой не прочла ни строчки. Ее глаза оставались пустыми, она словно смотрела на все издалека. В глубине ящика в комоде Анджела хранила предсмертную записку Ричарда. Он оставил ее в отдельном конверте, оказавшемся внутри письма, предназначенного им для Джои. Бесталанного студента он просил вызвать полицию, сказать полицейским, что они найдут его тело в ванной комнате, и немедленно уйти не оглядываясь.

Анджеле он написал:

“У меня не осталось ни идей, ни надежды. Во мне больше не рождаются формы, рвущиеся наружу. Я не сдержал обещаний, данных мной тебе, себе самому или Квентину. Продай все мои работы на металлолом и постарайся жить дальше. Мне жаль, что я поступил так с тобой и нашим сыном. В этом никто не виноват, кроме меня. Я слишком люблю вас обоих, чтобы тянуть вас на дно за собой”.

В конце концов Ричард Рикони потерял веру в себя. Это произошло еще до того, как в нем разуверилась жена. Он не дождался того времени, когда сын смог бы понять, что, оставляя их, отец совершал наивысший акт созидания, своего рода самопожертвование во имя любви. Так что Квентин будет всегда во всем винить только себя.

Джои Арайза проверил все заказы на скульптуры Ричарда. Во многих известных журналах, посвященных искусству, о Рикони написали объемные статьи.

За шесть месяцев после его смерти почитатели его таланта раскупили больше работ, чем за все предыдущие годы. “Ушедшие художники пользуются куда большим спросом у коллекционеров”, – горько заметил Квентин, когда наконец разрешил себе думать об отце. Ричард являлся к нему в ночных кошмарах, исхудавший, залитый кровью, с дырой в груди, безмолвно протягивая к сыну руки. Квентин всегда просыпался в слезах, испуганный, жаждавший услышать, что же пытается сказать ему отец. Или он хотел предостеречь его от такой же судьбы?

Нет. Нет. Ни за что. Пусть мама цепляется за папино наследство, а Квентин отверг его. Жизнь – это сделанная работа, отстраненность от других людей и поиск безопасных путей. “Не люби то, что не сможешь сохранить. Не желай того, что не можешь получить. Не нуждайся в том, из-за чего можешь умереть”.

Даже Карла не могла пробиться сквозь эту стену. После самоубийства Ричарда она была рядом с Квентином постоянно – любящая, верная, не сомневающаяся в том, что любовь, секс, мечты помогут не только ей, но и ему. А Квентин не вспоминал о Карле, если ее не оказывалось рядом. Квентин рассматривал свое отражение в зеркале и спрашивал себя, как ему удается сохранять хладнокровие. Это было своего рода знаком. Если он отгородился от всех, то защищен и от отцовского проклятия.

Джои Арайза передал матери все коробки с архивом отца. Она начала разбирать его наброски и заметки, кое-что записывая в рабочем блокноте.

– Я намерена пропагандировать работы мужа, – заявила она Джои, взиравшему на нее с восхищением. – Его наследие не только переживет нас, оно будет преумножено. Я вам обещаю.

– Они еще убедятся в том, что он был гением, – убежденно ответил Джои.

Вдова Ричарда Рикони посмотрела на него, не мигая, и торжественно кивнула. У Анджелы появилась возможность устремиться вперед, она нашла для себя цель в жизни. Письмо, написанное ею в колледж Маунтейн-стейт, находящийся в Тайбервилле, штат Джорджия, гласило:

“Мне приятно думать о том, что самая лучшая работа моего мужа украшает ваш студенческий городок. Я уверена, что последние десять лет она была предметом восхищения и обсуждения. Мой муж недавно трагически погиб, но его душа, его цели и его наследие будут жить в его монументальных творениях, таких, как эта медведица. Просматривая его записи, я обнаружила, что он дал скульптуре название “Квинтэссенция мудрости”. Фантастическое название напомнило мне, что он был наделен не только талантом, но и чувством юмора. Не могли бы вы сообщить мне, как поживает “Квинтэссенция мудрости”? Я буду очень признательна, если вы пришлете мне фотографии и истории, связанные с этой работой”.

Как-то вечером Квентин вернулся после долгой прогулки и нашел мать сидящей на ступенях крыльца. Миссис Зильберштейн обнимала ее и успокаивала. Анджела выглядела совершенно убитой.

– Что случилось? – спросил Квентин.

– Эти недоноски из второсортного колледжа огорчили твою мамочку, вот что! – горячо ответила миссис Зильберштейн.

Мать протянула ему письмо, полученное ею от администрации колледжа.

“Уважаемая миссис Рикони,

с сожалением вынуждены сообщить вам, что после недавней кончины миссис Герберт Дж. (Бетти) Хэбершем заказанная ею скульптура медведицы была вывезена из студенческого городка и уничтожена. Администрация колледжа не может предоставить вам никаких фотографий и никакой информации ни сейчас, ни в будущем”.

– Я так мечтала снова увидеть ее, – уже спокойно произнесла Анджела. – Мне так хотелось, чтобы ею восхищались, чтобы о ней говорили.

Квентин положил письмо ей на колени.

– Я бы привез ее тебе, если бы только смог, – попытался он утешить мать.

Молодость, надежды, утраченное счастье, любовь – он бы вернул все это матери, если бы был в силах.

Детство Квентина началось и закончилось этой самой медведицей.

В самом начале марта, холодной ночью, Квентин угнал “Ягуар” из гаража на Манхэттене. Он возвращался в Бруклин по мосту на длинной, серебристо-серой машине, рассуждая вслух о том, что предпочел бы судьбу своего прадеда, сорвавшегося с этого моста, если бы его настигали копы. Квентин свернул в переулок к подпольной мастерской, громко посигналил, вылез из машины и встал у стены, дожидаясь, пока Маршалл, владелец гаража, откроет ему ворота.

Что-то он не торопится, подумал Квентин. Он достал серебристую зажигалку из кармана черной куртки и щелкнул крышкой. Звук отозвался долгим эхом от кирпичных стен. Квентин оцепенел. Это не его зажигалка, это отзвук выстрела… Он все понял, но было уже слишком поздно.

– Не двигаться! Полиция! – прозвучал совсем рядом чужой грубый голос.

Яркий свет фонаря ударил Квентину в глаза, ослепляя, но он еще успел услышать топот множества ног. Полицейские высыпали из парадного возле гаража. Он чисто инстинктивно рванулся к улице, но увидел еще троих, бежавших ему навстречу.

Квентин остановился. Полицейские ударили его, повалили на землю. Он ощутил острую боль в челюсти, рот наполнился кровью. Копы сидели на нем, упираясь в него ногами, каблуки их ботинок впивались ему в поясницу. Они заломили ему руки за спину и защелкнули наручники.

Внезапно все расступились, и Квентин смог дышать свободнее. Он сумел чуть приподнять голову, и его взгляд уперся в отполированные до блеска носки ботинок Альфонсо Эспозито. Отец Карлы присел на корточки рядом с ним. У детектива было серьезное, длинное лицо, седые виски и неоднократно переломанный нос. При этом Альфонсо всегда говорил и одевался с действующей на нервы элегантностью.

И теперь голос детектива Эспозито звучал очень тихо и удручающе бесстрастно:

– Я давно подозревал тебя, но не хотел ничего говорить твоей матери. Вчера я обнаружил у Карлы деньги, которые ты ей дал. Она мне ничего не сказала, но я не настолько глуп. На этот раз я помогу тебе выйти сухим из воды. Но ты должен принять мои условия. Я за этим прослежу, и делаю это только ради твоей матери. Она классная леди, верит в тебя, а ты разбиваешь ей сердце, как и твой папаша. Хотя мне следовало бы убить тебя за то, что ты впутал в это мою дочь.

– Убивайте, – прохрипел Квентин со странным безразличием и опустил голову на окровавленную мостовую.

– Неужели кодекс честного человека, которому я пыталась тебя научить, оказался таким сложным, что ты не можешь ему следовать? – Мать спрашивала так тихо, что Квентину пришлось напрячься, чтобы услышать ее.

Его только что выпустили под залог, и они сидели друг против друга за кухонным столом. Губы у Квентина распухли, одна щека побагровела от синяка. Он сидел ссутулившись, его широкие руки лежали перед ним на дешевом пластике, как будто их все еще сжимали наручники.

– Я помогал тебе оплачивать счета, – выдохнул Квентин. – Остальное я откладывал.

– Альфонсо перешлет мне деньги, спрятанные Карлой для тебя на ее банковском счете. Это несколько тысяч долларов. Я намерена все отдать на благотворительность.

– Так я зарабатывал для нас с тобой. И для папы, если бы он не сдался. Для будущего.

– Ты чувствовал, что на отца нельзя надеяться? – В голосе Анджелы зазвучали плохо скрываемые эмоции. – Ты считал, что он никогда ничего не добьется?

– Да.

– И поэтому ты стал вором. И лжецом. И мошенником. И ты позволил Карле превратиться в твою сообщницу. А девочка любит тебя всем сердцем. Ты сделал такой выбор, но стало ли тебе от этого легче?

Квентин поморщился. Его покоробила подобная оценка его поступков.

– Я несу ответственность. Я поступил так, как должен был поступить.

– Нет, ты выбрал самый легкий путь и назвал это необходимостью.

Он промолчал. Мать подняла голову. Ее глаза заблестели. Она выглядела неухоженной в неопрятной одежде, с взъерошенными каштановыми волосами с пробивающейся сединой.

– Я слишком ослабла после смерти отца, – продолжала Анджела. – Позволила себе горевать, когда меня ждала работа. Я поверила тебе, зависела от тебя. Мне казалось, что ты в ответе за свою жизнь, что совесть у тебя, так же, как у отца, чиста.

Квентин еще ниже опустил голову. Он не просил простить его, ему не хотелось крикнуть ей в лицо, что отец не заслужил ее защиты. Ему просто было больно, он оплакивал все в глубине души.

– Я все исправлю ради тебя, – пообещал он.

– Ты все исправишь ради него, – поправила его мать и вышла из кухни, оставив сына сидеть в одиночестве, куда более страшном, чем он испытывал раньше.

Альфонсо помог ему договориться с судьей, бывшим перед Эспозито в долгу. Судья согласился не заводить на Квентина дело и снять с него все обвинения, но при одном условии: Квентин должен добровольно записаться в армию и стать профессиональным военным.

Наказание выглядело довольно странным, ведь война во Вьетнаме завершилась. Конечно, после ее окончания служба в армии потеряла некогда почетный статус, но и жизни уже не угрожала. Правда, Квентин не мог поступить в университет, ему предстояло уехать из дома и заставить мать пережить очередное разочарование. Еще одна ее мечта разбилась.

– Мой сын отправится в армию и искупит свою вину, – обещала она Альфонсо, сообщившему ей о решении судьи. – Я в этом не сомневаюсь. – Ей было слишком больно, чтобы она могла сказать кому-нибудь, насколько опустошена. Анджела боялась, что просто развалится на куски, если признает, что ее семья разрушена, как и ее заветные цели. Так что матери Квентина пришлось учиться скрывать свои чувства. Она никогда больше не целовала Квентина и не обнимала его. Он понимал, что заслужил эту холодность, что должен вернуть уважение матери, но такое отношение убивало его.

Квентин вынул из ящика свои дневники, которые на протяжении многих лет вел мелким, аккуратным почерком, вынес в переулок и сжег. Он оставил только один, самый первый, начатый в восьмилетнем возрасте, чтобы не забывать о том, что когда-то он любил и его любили без всяких условий и все было так легко и просто.

В то утро, когда Квентин отправлялся в армию, мать стояла у окна так же точно, как в тот день, когда уезжал отец. В простом черном платье она лишь едва подняла руку в знак прощания. Квентин в отчаянии смотрел на нее с тротуара, уже испытывая тоску по дому и такую ненависть к себе, что просто окаменел. Накануне вечером он заходил к Альфонсо.

– Прошу вас, присмотрите за моей матерью, – попросил Квентин детектива, спокойно курившего трубку и разглядывавшего его темными, проницательными глазами.

– Я сделаю это, даю тебе слово. Но и я прошу тебя порвать с Карлой. Никаких писем, никаких телефонных звонков. Пусть девчонка забудет тебя.

Альфонсо отослал дочь в пригород Чикаго к одной из ее теток. Квентин слышал, что там ее держат под замком. Но Карла все же сумела прислать ему одно письмо: “Я всегда буду любить и ждать тебя”.

Он переслал ей тысячу долларов, которую ему удалось сохранить, и записку: “Прости меня за все. Не жди”.

Теперь у Квентина осталось совсем мало целей в жизни. Он должен выжить. Честно зарабатывать свой хлеб. Не допустить, чтобы любимый человек причинил ему боль, и не делать больно тем, кого любит. Молчание затянулось, Альфонсо нахмурился.

– Ответь мне, только честно. Ты любишь мою дочь?

Спустя мгновение Квентин произнес просто и не лукавя:

– Нет.

– Спасибо. Значит, твой отъезд ей только на пользу.

Квентин медленно выдохнул воздух.

– Я не буду пытаться связаться с ней. Даю вам слово.

Таким образом, он рассчитался со своей старой жизнью, своим детством. Он помахал рукой Анджеле Долински Рикони, Своей матери, и единственному дому, что у него был, сел в такси и больше не оглядывался.

Когда сын уже не мог видеть ее, Анджела прижала руку к губам и заплакала.

Мама не должна была умирать. Ребенок не должен был пострадать. Мне казалось, что я вот-вот взлечу, так переполняли меня гнев и боль. Я убедила себя, что, если бы у нас имелись деньги, мама велела бы мне позвать доктора. А они у нас были бы, если бы папа не заплатил за Железную Медведицу. Из моей памяти стерлись и мамина строгая религия, и ее характер, и ее упрямство.

Папа назвал мальчика Артуром. Он сказал, что это героическое имя, пришедшее из старого уэльсского языка, из времени мифов и легенд, из старых кельтских сказаний. В старых преданиях уважали и медведей, о чем свидетельствовало мое имя. Артур повел себя как герой в день своего рождения, и он и в самом деле оказался чудом, потому что я никогда не винила его в смерти мамы. Мне кажется, я с самого начала знала, что он не совсем такой, как другие дети, что он выстрадал свое право на жизнь. Врач сообщил нам, что он может вырасти умственно отсталым.

Папа заявил, что это не имеет значения, на земле хватит места для всех. Я смотрела на папу в отчаянии. Мне хотелось крикнуть ему: “Тебе следовало подумать заранее. Это все случилось по твоей вине”. Но эти слова так никогда и не сорвались у меня с языка. Они остались внутри, отравляя мою жизнь. Я слишком сильно любила отца, поэтому только в глубине моей души нашлось пристанище ярости и разочарованию.

В школе страшная правда снова обрушилась на меня. Как-то раз Джанин Тайбер подкралась ко мне и прошептала:

– Тебе лучше быть повежливее со мной, а не то я скажу своему папе, чтобы твою маму выкопали. Это мой папа дал деньги на ее похороны. Вы воспользовались нашей благотворительностью.

– Врунья! – моментально ответила я, но она все повторила еще раз. Меня ослепила ярость.

Понимая, что даже Джанин не станет говорить неправду о таких вещах, я ударила ее по лицу. Она потеряла последний передний молочный зуб, но никому ничего не сказала. Это стало лишним доказательством того, что она не обманула меня. Джанин не рискнула рассказать родителям, каким образом она спровоцировала меня.

Я никогда не спрашивала отца о расходах на похороны. Если мистер Джон дал ему деньги в долг, то папа их отдал и ничего не сказал мне. Но зло уже свершилось. Он все время горевал о маме, а я наказывала его тем, что никогда не проронила перед ним даже слезинки. Папа носил маленькое мамино обручальное кольцо на цепочке. Я спала в ее рубашках, надевала ее свитера, тащила к себе все, что могло мне подойти. Но уже тогда, в эти первые недели и месяцы, я изменилась. Папа почувствовал это, лишь когда я стала старше, но сначала не замечал ничего.

Я кралась за ним по ночам, когда светила луна, и смотрела, как он стоит перед Железной Медведицей, подняв залитое слезами лицо к одинокому белому ночному светилу. Его горе превосходило мое, поэтому мне было легче скрывать, что я тоскую без нее и виню во всем его. Два убитых горем человека для нашей семьи это перебор. Теперь я сознавала собственную силу. Мир моего отца, его искусство, его небольшие странности, все это казалось мне эгоистичным и непрактичным. В конце концов ведь это я спасла Артура и вернула его к жизни.

В такие ночи, когда отец возвращался в дом, я карабкалась на Медведицу и усаживалась ей на спину. Я всегда находила какую-нибудь обломанную ветку, чтобы прихватить ее с собой. Со всей своей силой я охаживала палкой неподдающиеся углы и округлости скульптуры, разъяренная тем, что моя боль, утраченное волшебство, обманутая вера не оставляют ни одной царапинки на ее стальном теле. Я не дождалась ни капли сострадания от этого творения, способного отнять у меня все, что я так любила. “Лгунья, убийца, воровка”, – приговаривала я в такт ударам. На нашей уютной ферме, где совсем недавно жили сказочные образы, теперь правили жестокие и безжалостные силы. Я собиралась убежать из этого царства несправедливости, где я ничего не могла с этим поделать. И лишь когда я сделалась такой же несгибаемой и прочной, как безответный железный истукан, я попыталась вырваться на волю.

ЧАСТЬ II