— Мисс Логан…

Она обернулась. Тому, кто ее остановил, было лет 25, не больше, и похож он был на телохранителя в штатском.

— Господин мэр предоставляет вам машину с водителем.

Розали ощутила за спиной бесшумное, мягкое движение и быстро повернулась: «Вольво» темно-серого, даже сизого цвета беззвучно притерлось к обочине и застыло, как сгусток ночного тумана. За зелеными, густо тонированными стеклами было не разглядеть ничего, но Розали поймала себя на мысли, что ей и не хочется туда глядеть. "Призрак убитой совы"…

— Спасибо, — она торопливо качнула головой и поспешила отойти, подсознательно ожидая, что «призрак» полетит следом, пугая ее своей бесшумной мощью. Но «Вольво» осталось на месте.

Треск и грохот постепенно стихали, пока не сошли на нет. Сирены смолкли еще раньше, и площадь перед зданием мэрии, похоже, очистилась. Последними успокоились овчарки. В стремительно наступающей тьме уже трудно было разглядеть собственные руки, но внезапно на крыше вспыхнул свет: четыре мощных прожектора залили площадь неравномерным сине-красно-фиолетовым сиянием. В витрины спешно ставили огромные куски фанеры и электрокартона, появилась техника и люди с метлами, швабрами и совками. На помосте завозились, поднимая опрокинутые колонки и протягивая провода. А площадь снова стала заполняться народом.

В темноте город изменился. Дома словно придвинулись теснее друг к другу, сжимая и без того узкие улочки. Звучала музыка. Розали узнала "Депеш Мод", поморщилась, но стерпела, это было все-таки лучше, чем Анжелика Варум, "очаровашка, в трусах ромашка", к тому же, как не верти, "на родном языке"…

В мистическом, мертвенном свете лица людей казались неестественно худыми. Скулы и носы выпирали, словно народ был изможден долгим голоданием.

Вместо глаз темнели жутковатые провалы. И все это вместе составляло вполне конкретную и законченную картинку средневекового шабаша вампиров. На фоне развалин замка, после «турнира», который закончился массовым побоищем, ассоциация напрашивалась сама.

Состав толпы тоже изменился и, пожалуй, не в лучшую сторону. Пропали дети, молодые женщины и пожилые люди. Площадь и близлежащие улицы заполнили подростки и молодые ребята раннего послеармейского возраста. Все они были либо «слегка», либо «порядком», либо просто пьяны "до белых коней", и никакого особого веселья и удовольствия на юных лицах Розали не заметила. Те, кто «догнал», были благодушны, те, кто "не успел" — досадливо оживлены. В воздухе висел острый запах пива и плотный сленг, густо приправленный инвективной лексикой. Попадались, и не так редко, глаза и вовсе оловянные.

«Дурь» в Халибаде большим злом не считала даже милиция. Ее можно было приготовить чуть ли не прямо на «поле» с помощью костерка, консервной банки и куска марли. Старики испокон веков использовали ее как средство от зубной боли. А молодые… наверное у них тоже что-нибудь болело. Душа, например.

К ней пытались цепляться, она проходила мимо не отвечая, хотя язык чесался. Но с этим зудом Розали давно научилась справляться. Тем более, что и нужно то было для этого всего-ничего: поглубже нырнуть в свои мысли. А мысли были невеселыми.

Ежу понятно, что Пузо и его присные не упустили и не отпустили ее, а "пустили погулять на коротком поводке". Ее обаятельная улыбка наверняка уже появилась во всех возможных ориентировках, а симпатичные интеллектуалы с четырьмя звездами под штатским пиджаком уже получили задание выявить связь: ЦРУ — Халибадское Сопротивление. Для мэра такая связь сейчас была бы подарком судьбы. По крайней мере, она дала бы Пузу отличную возможность эффектно повесить всех собак на мифический "международный заговор", и он этой возможности не упустит. "Медвежья услуга" — вот как называется подобный вид помощи. И Игорь, когда раскинет мозгами, вряд-ли благословит Розали Логан на новые подвиги. Если он жив. Если Паша жив. Если хоть что-нибудь уцелело после сегодняшнего "левого марша"…

Неожиданно перед глазами материализовалась сине-сиреневая тень в безрукавом тельнике, с массивным крестом на шее и плохо сфокусированным взглядом. Розали сделала шаг в сторону, чтобы обойти тень, но рядом выросла другая. Она оглянулась: подростки замкнули ее в кольцо. На первый взгляд и без учета скрытых резервов их было семеро. И все безбожно пьяны. Слишком пьяны, чтобы на них могли подействовать доводы разума. И слишком трезвы, чтобы выпустить.

Один на один она бы справилась с любым. Двое уже были проблемой. А семеро — это уже не проблема, это был гроб с музыкой.

В чем дело, ребята? — спросила Розали, и голос показался ровным и безмятежным даже ей самой. В ответ парень дохнул ей в лицо дымом дешевых сигарет и выдал пространно-философскую фразу наполовину по-английски, наполовину по фене. Синтаксис ее остался загадкой для Розали, но общий смысл она уловила — ребята испытывали острый дефицит в области общения полов и рассчитывали, что она этот дефицит восполнит. Неясно, всерьез рассчитывали, или для прикола. В обоих вариантах были свои плюсы и минусы, а в общем, это был полный абзац.

На счет реакции толпы она не обольщалась, здесь всем на все было наплевать, кроме пива и «дури»…

Неожиданно вспомнилось лицо Стража: тонкое, спокойное, с капелькой грусти в серых глазах. Таким она видела его в последний раз, в Санджапуре.

Слова, которыми он напутствовал ее в тот миг показались ей лишними: "Запомни, никто и никогда не придет на помощь побежденному… А если это случится, значит мир изменился и, возможно, достоин жить. Но я в это не верю. И никто не поверит, если у него есть хоть капелька мозгов."

Страж был прав. Как всегда. Но, упрямо дернув плечом, Розали закрыла зеркало. Как всегда…

Чья-то рука сцапала ее за запястье. Рука была сухой и теплой, но всеравно показалась ей липкой и грязной. Отработанным движением она освободилась от захвата. Парень рухнул на колени, зажимая локоть. Розали выпрямилась и обвела всю компанию быстрым, внимательным взглядом. Что бы там ни было, вряд ли эти пацаны хотели ее убить. А если и хотели… Розали глубоко сомневалась, что им это под силу.

— Развлекаетесь? — металлический голос прозвучал совсем рядом и, словно разрубил пополам шумовую завесу из пьяных воплей и ритмов "Депеш Мод". Стало тихо. Площадь отодвинулась, пропала в тумане, осталась только цепочка ярких глаз, в которых таял ошалелый хмель, сменяясь недоумением. Потом крепыш, который был здесь за главного, хрипло спросил:

— Тебе, мужик, чего?

— Не «мужик», а подполковник СНБ господин Мозалевский, — поправил голос и перед носом парня мелькнули "красные корочки", — под козырек брать не обязательно… э, нет, в руки не дам, инструкция не разрешает, — «корочки» исчезли так же быстро, как и появились, — Свободны, ребята.

Кольцо распалось на две половины, а потом вдруг стало таять стремительней и бесшумней, чем струйка дыма на ветру. И только тогда она позволила себе обернуться.

Таким мужчинам нужно запретить улыбаться в законодательном порядке, — подумала Розали с немой покорностью судьбе, — потому что это яд, которым можно отравить насмерть. И, будь я проклята, он об этом знает.

— Испугалась? — вполголоса спросил Глеб.

— Да нет, — это было отчасти правдой, — Я, вообще-то, девушка не пугливая.

О второй части правды она предпочла умолчать. О том, что испугалась сейчас, увидев его.

Площадь осталась позади. Перед ними была узкая темная улица, наглухо запертые ставни и бесконечная, безликая тишина вокруг, до самого горизонта.

Только над головой горели звезды — слишком высокие, чтобы быть хоть немного заинтересованными в том, что творилось на земле.

— О чем ты думаешь?

— О том, как высоко Пузо оценил мою скромную персону, — откровенно сказала она, — даже подполковника для меня не пожалел. Я чувствую себя польщенной…

— Ты о чем? — тихо спросил спутник.

— Только не говори, что ты оказался здесь совершенно случайно, — хмыкнула Розали.

— Хорошо, не буду. Но, между прочим, просто в порядке информации, это так и есть.

— Тогда извини, — но тон Розали был далек от просительного, как и она сама от того, чтобы поверить офицеру СНБ. Раньше считалось хорошим тоном не верить иезуитам.

Фонари не горели. Легкий ветер толкнулся в лабиринте домов, шевельнул густую листву в палисадниках и растаял, не принеся прохлады. Собаки не спали, изредка они тревожно взлаивали, но быстро смолкали, погружаясь в странное, присущее всем хорошим сторожам состояние "бдительной дремы".

Они шли рядом, но не касаясь друг друга. Глеб чувствовал ее неостывшее напряжение и наперечет знал все ее невеселые мысли. И мог бы поделиться своими…

…Если кто-то, пусть даже с чужой подачи, вскидывает к небу кулак и кричит "Смерть!", он должен быть готов к тому, что она ответит. За убеждения всегда приходилось платить, и платы "презренным металлом" судьба не брала…

Громада Шлосс-Адлера, казалось, не приближается совсем, но это только казалось. Горожане знали, что стоит миновать городскую окраину, выйти на узкую тропу и сделать несколько шагов, выбираясь из гряды камней и зарослей лавра, и замок заслонит небо, возникнув как будто из небытия. Место, где пересекались оси координат, то, которое обозначали цифрой «0». Нервный узел десятка миров. Место, где не бывает тишины. Где всегда ветер, который говорит на разные голоса. Глеб Мозалевский слышал ветер. Не единожды. Почему именно ему удалось прикоснуться к чуду, которого напрасно домогались святые и праведники? А уж он то прекрасно знал, что наказан отнюдь не без вины. И то, что он собирался сделать сейчас, было чем угодно, только не раскаянием…

В кармане джинсов, чуть мешая при ходьбе, лежала плоская темная шкатулка, которую Кузя принес, обернув полой. Смотрел при этом Кузя нехорошо, как на больного, и к тому же, заразного. И руку отдернул, как от крапивы.

— Хранители будут недовольны, — предостерег он. Глеб кивнул, и сунул коробочку в карман. На мнение подданных своей империи ему, с недавних пор, было глубоко наплевать. Ему было нечего хранить, стало быть и хранители были без надобности.

Апокалипсис предрешен. И если так, то не все ли равно, когда… но, если можно — не прямо сейчас. Слишком далеко были звезды. Слишком близко была эта удивительная женщина. Он помнил ее. Оказывается, он очень хорошо запомнил ее походку — каблуки изменили ее, но не сильно. Светлые, почти белые волосы — это потом они стали рыжими. И ее неповторимые глаза. Неповторенные. Каждая женщина, каждая девушка на земле глядела на мужчин глазами Евы, а ЭТИ глаза были только одни. Иногда они согревали нежностью, иногда обжигали холодом, но всегда были невыносимо упрямы. В тот день было именно так. И когда, мгновением позже, она услышала "приговор, не знающий изъятия", в них, казалось, дрогнуло пламя. Он ждал — так не ждал даже этот белобрысый, который был с ней рядом. Но губы, на которых погасла улыбка, так и не разомкнулись для просьбы и покаяния.

Вот тогда он впервые восстал…

Он помнил этот день, словно вчерашний. Возможно, он был единственным, кто так хорошо его помнил. Все знали о "Проклятии Евы" — быть смертной и рожать в муках". Но и люди и нелюди забыли о проклятии Лилит: не знать ни смерти, ни воскресения, ни покоя. Помнить, тосковать, искать… вечно. Не в семижды семи ли раз был тяжелее ее приговор? Но она выслушала его спокойно и снисхождения не просила. Впрочем, так же поступила и Ева. Это потом род человеческий измельчал.

Он ушел в свои мысли так глубоко, что почти позабыл, где находится. Но вопрос, заданный вполголоса, вернул его сразу, словно и не было этих глубин.

Насколько я понимаю, ты здесь большая шишка?

Глеб, почти против воли, улыбнулся.

Можно сказать и так.

Игорь и остальные «рыцари»… Они неплохие ребята, — она неловко помолчала, — Хотелось бы что-нибудь для них сделать. Хотя бы в рамках закона.

М-гм, — он кивнул. Помолчал. Тишина стояла такая, что стук ее каблуков по асфальту слышен был на два квартала. Сам Глеб ступал совершенно бесшумно.

Я обещаю даже больше, — наконец ответил он, — я сделаю для них все, что могу в рамках моей совести и офицерской чести. А это несколько шире рамок закона. Устроит тебя такой расклад?

Более чем, — кивнула Розали и заметно повеселела.

Имени Паши она так и не назвала. Запомнила, видно, их утреннюю стычку. Понадеялась, что подполковник СНБ Глеб Мозалевский и сам вспомнит Пашу и включит его в круг тех, о ком просила позаботиться мисс Розали Логан.

Что ж. Он помнил о нем.

Внезапно позади что-то бабахнуло с громким треском исполинской хлопушки, и над крышами, среди неподвижных звезд, расцвела желтая огненная роза. Второй хлопок последовал без задержки, и вслед ему — третий. В черном небе вспыхнули фонтаны света — белый и алый.

Она остановилась. Это было очень кстати, потому, что до козерожьей гостиницы оставалось ровным счетом два квартала, а он все еще ничего не решил. Видел бы его сейчас белобрысый…

Хорошо, что в темноте Розали не заметила его кривой усмешки. Не годится женщине смотреть на такое. Хотя эта — видела всякое. Но, все равно — не годится.

— Глеб?

Да? — он обернулся с готовностью, которая удивила бы его, пожалуй, возьми он труд задуматься. Впрочем, ему не было нужды думать. Он знал.

Почему ты всегда один?

Лицо Розали, ее медные волосы во вспышках салюта казались нарисованными акварелью прямо в сухом, горячем воздухе. Серо-рыжие глаза смотрели с напряженным вниманием, и в них дробились отсветы догорающей розы.

Ты уже спрашивала об этом, — произнес он, — тогда…

Она не стала уточнять когда. В тот вечер, когда в прокуренном баре, сотрясающемся от ритмов «попсы» он узнал ее глаза… Или в другой. На берегу прозрачной реки. В месте еще не воздвигнутых Врат.

И что ты ответил?

Неожиданно с кошачьим воплем распахнулась старая форточка, и на тихую улицу выплеснулась волна бьющейся о стены музыки и страстного, обжигающего голоса. Знаменитейший хит Черной Уитней… "Я буду любить тебя вечно"…

Но это было не важно. А важным оказалось то, что Розали от неожиданности вздрогнула, отступила назад, каблук подвернулся, он подхватил ее, спасая от падения и от травмы и его опалило огнем рыжих волос.

В Эдеме не выжимали сок из винограда, — беспечно рассмеялась она и вдруг вздрогнула, — откуда это?

Наверное, из какого-нибудь фильма, — беспечно солгал он, волевым усилием зажимая бешеное сердце.

Праздничный фейерверк наконец отгрохотал и город снова погрузился в темноту, только огромные звезды смотрели с небес, да шпиль Шлосс-Адлера даже в этой непроглядной темноте умудрялся выглядеть еще более черным.

Так что же ты ответил, — напомнила Розали.

Я не ответил, — улыбнулся он.

"Нет, ты не станешь меня жалеть. Ты помнишь, что мужчины не принимают жалости. Напрасно. От тебя я приму что угодно. Даже смерть. Но пусть мир перевернется, если я скажу об этом. Природа слова непостижима. Пока ты лжешь

— тебе верят, но стоит тебе сказать правду — и ты навек ославлен как лжец".

Серо-рыжие глаза сияли напротив. Слишком близко. Казалось, вечер наполнился электричеством и вокруг них бесятся невидимые, но смертельные разряды. Останавливаться не имело смысла, да он бы и не смог. Апокалипсис неминуем. Глеб Мозалевский привлек ее к себе. Она дернулась, пытаясь отвести взгляд, но он не пустил. Если "держать глаза" достаточно долго — скоро ей станет безразлично насилие. А потом оно станет желанно.

Плоская коробочка сама оказалась в руке. Тот самый последний ход в игре, после которого ситуация просто обязана стать патовой.

Тонко зазвенела невидимая струна. Этой мелодии не слышал никто из живущих. Он и сам ее не слышал. Она родилась не на земле, а "в небесных струях чистого эфира", откуда и была добыта так, что лучше промолчать об этом. Крышка открылась. На белом шелке темнело толстое кольцо. Под пару тому, что носил он. Только гораздо меньше.

— Что это? — слабо вздрогнул голос.

Наш с тобой пропуск в рай, — глухо сказал он, — в наш личный рай. Куда мы и Его не пустим…

Слова не имели значения. Только взгляд. Не отводя глаз он взял тонкую руку и одел на безымянный палец темное, почти черное кольцо. Оно подошло идеально. Еще бы! Только для этих пальцев его когда-то и выковал хромой бог и сын богов.

"Лилит… Долго же я ждал. Но теперь ты — моя. На все то время, которое еще осталось этому невезучему миру. Я соединяю крепче, чем Бог".

Он поцеловал приоткрытые губы даже не пытаясь укрыться от тысячеглазого неба. Но оно молчало и звезды светили совершенно по-прежнему. Так и должно быть, вспомнил он. "Никто не придет на помощь побежденному". Когда-то он сам придумал этот закон.

Глава 3.

Паша очнулся от давящей тишины. Голова разламывалась. Он попробовал шевельнуть рукой — та повиновалась, хотя и со скрипом. Наручники с него, видимо, сняли. Паша тронул затылок, и едва не подскочил от боли, пробившей его от макушки до пят словно копье. Но в некотором роде, боль даже помогла.

Встряхнула его, заставила прийти в себя. Медленно и осторожно Паша открыл глаза.

Над ним стояла смерть.

Он так удивился, что даже забыл испугаться. Смерть — один к одному — была старуха из мрачных анекдотов медицинского «черного» фольклора. Плотный белый саван. Капюшон, за которым не угадать лица. Костлявые руки — скелет, едва обтянутый высохшим желтым пергаментом. Одну руку Смерть, в лучших традициях тех же анекдотов, тянула к нему. В другой была здоровенная блестящая коса.

— Ты за мной? — глупо спросил Паша.

Смерть не ответила, продолжая безмолвно тянуть к нему свою костлявую лапу. Это было настолько жутко, что Паша почувствовал легкое шевеление в районе прически.

— Ты ошиблась, — тихо и, как ему показалось, убедительно произнес Паша, — я — не твоя добыча. Не рожденный, но сотворенный, смерти не подвластен…

Но Смерть и на этот раз ничего не ответила, продолжая маячить в полумраке со своей косой.

Это было уже просто невежливо. Паша вскинул голову, огляделся… И едва не втянул ее назад, как черепаха. Справа, в каком-нибудь сантиметре от него висела паутина и в центре ее черная мохноногая тварь размером со спаниеля таращила безумные глаза. Слева был воткнут в плаху огромный топор, кровавая лужа под ним растеклась, грозя затопить его ноги.

Паша зажмурил глаза и помотал головой.

Морок понемногу рассеивался. Помещение, куда он попал, было камерой, типа каземата, одного из тех, которые так талантливо описывала Ольга Форш. И, как можно было догадаться, меблировано оно было исключительно "веселыми штучками". Окончательно придя в себя Паша потрогал Смерть и обнаружил под балахоном пластмассу и железную арматуру.

— С первым апреля, — поздравил он сам себя не столько досадуя, сколько получая удовольствие от грубого своеобразия шутки, — правда, уже дней пятнадцать, как август на дворе… по местному.

Земля под ним не качалась и, не смотря на зверскую головную боль, на ногах он держался вполне сносно. "Черные береты" проявили гуманизм, свойственный нынешней просвещенной эпохе. Римские легионеры действовали намного грубее. Не говоря уже о ребятах в хаки, подданных Ее Величества королевы Виктории и разной эсэсовской сволочи. Да, удар «демократизатором» по голове неплохо подлечил амнезию.

Паша посмотрел вверх — под потолком горела лампочка в железном «наморднике». Из узенькой каморки наружу вела вполне современная железная дверь. Паша подошел и, рассчитывая неизвестно на что, толкнул ее плечом. Она, разумеется, не поддалась. Он попробовал еще раз, сильнее. Мог бы и не пробовать, только плечо зашиб. Теперь он вспомнил, как называется это место: «сушилка». Одну из комнат Шлосс-Адлера местная СНБ использовала под камеру предварительного заключения. Правда, при чем тут Смерть и прочие «ужастики», Паша так и не понял.

Он вышел на середину комнаты. Сосредоточился. Закрыл глаза и попробовал толкнуть грудью слежавшийся воздух, пахнувший пылью. На мгновение перед глазами мелькнуло видение: темная полоса асфальта, уходящая в небо. Легкое головокружение… Паша шагнул вперед. Длинная трава на обочине мазнула по ногам, но уже в следующий миг его повело и небосвод с чужими созвездиями закружился перед глазами, как чертово колесо.

Он пришел в себя, лежа на полу. В принципе, этого следовало ожидать.

Слишком велики энергетические напряжения. Ноль координат.

Что ж, философски рассудил Паша, если нельзя выйти через окно, подождем, пока откроется дверь. Он опустился на пол, поджимая ноги, как учил сэнсей Дзень-сю. При таком положении кровообращение не нарушалось, ноги не затекали и можно было просидеть так хоть до конца света, а потом вскочить единым слитным движением, в полной боевой готовности. То, что под потолком горел свет его очень и очень обнадежило, это означало, что помещение обитаемо и однажды сюда обязательно кто-нибудь придет. Хотя бы для того, чтобы снять показания со счетчика.

… Выпрямить спину. Закрыть глаза. Расслабиться… Проблема в том, что мозг, даже мозг бессмертного, не рассчитан на то, чтобы вместить вечность, и постепенно воспоминания стираются. Остается только то, что жизненно необходимо, или то, что ты сам хочешь удержать. Имя старого китайца Паша помнил, а вот большинство его уроков забылись напрочь. Видно, никакой жизненной необходимости в них не было.

Расслабиться никак не получалось. Паша помимо воли вспомнил лицо, которое здесь и сейчас хотел бы видеть меньше всего. Сколько раз жизнь сводила их — столько раз этот непревзойденный Мастер Иллюзии вешал ему на уши длинные итальянские макароны. И столько раз Паша их глотал. Зачем Отец Лжи выдернул его сюда на этот раз?

Лампочка замигала, словно глаз, в который попала соринка. Паша посмотрел на нее с тревогой. Не то, чтобы он боялся остаться в темноте, просто с лампочкой было как то веселее. Помигав, лампочка успокоилась и Паша перевел дух.

Мизинцу было как то неудобно. Паша поднес руку к глазам, увидел тонкое светлое кольцо и вспомнил, что во время заварушки надел его, чтобы не потерять. Сейчас он его снял и сунул в карман хаки.

Гадать, зачем Змей делал то или это, было занятием чисто от безделья.

Все их прошлые встречи так или иначе заканчивались дракой. Правда, ни разу не повезло им подраться до смерти. Старые манускрипты говорили, что был в этом какой-то глубинный и тайный смысл, только оба спарринг-партнера помнили сочинителей этих манускриптов еще в ту пору, когда они пешком под стол ходили

— и тогда они не блистали интеллектом, и позже толку от них было немного.

Хотя люди потом назвали их святыми…

Расслабиться… Закрыть глаза… Ждать.

Ему все-таки удалось это сделать. Расфокусированный взгляд блуждал по стене, ни за что не цепляясь. Мысли одна за другой гасли… "Я в тандэне", говорил Дзень-Сю… Наверное поэтому он ничуть не удивился, когда стена перед глазами вдруг пошла волнами. Отрешенно Паша наблюдал, как прямо из этих волн возникло плечо, обтянутое оранжевым, с фирменным значком: золотой конь на белом поле. Следом появилась нога в фирменной кроссовке сорок-последнего размера. И наконец возникла белозубая улыбка — увидев ее Паша сообразил, что не спит, и одиночество его действительно нарушено.

Он вскочил, торопливо подыскивая подходящие слова для приветствия. Но открыть рот ему не дали. Каменная стена вновь заколыхалась, став на мгновение почти прозрачной, и в камеру шагнул худощавый темноволосый паренек в таком же, сводящем с ума, оранжевом прикиде.

Теперь Паша узнал эту "сладкую парочку".

Робеть перед ними было вроде бы не из-за чего, однако робость — чувство нелогичное и узник замка Шлосс-Адлер внезапно ощутил полное отсутствие слов.

Как в том старом советском шедевре: "Зина, подскажите мне что-нибудь по старославянски".

— Закурить будет? — деловито спросил Миша, ища глазами, где бы пристроится. Паша торопливо зашарил по карманам и, разумеется, ничего не нашел. После «обыска», который устроили ему "черные береты", в пору было благодарить судьбу, что не очнулся без штанов. Часы, кстати, тоже сняли.

— Пять утра, — негромко подсказал Гавриш, отвечая на незаданный вопрос.

Взгляд темных глаз был так невозмутим и доброжелателен, что Пашу, наконец, «отпустило».

— Ну вы даете, ребята, — выдохнул он и опустился на пол, поджимая ноги, — так можно и инфаркт заработать. Не могли через дверь войти?

— Могли, конечно, — пожал плечами Гавриш, — но ведь это такая формальность…

— А это что? Тоже ваши хохмочки? — Паша кивнул на Смерть в углу и невольно улыбнулся, вспомнив недавний испуг.

— Эта? — Миша ухмыльнулся, — Красивая девушка, да? Это точно хохмочка, только не наша. Вернее наша, но не совсем.

— Мы вообще-то здесь по делу, — пояснил Гавриш, по своему обыкновения, мягко улыбаясь, — Американский луна-парк в Халибаде монтировали. А Смерть и прочие навороты у нас ребята из СНБ попросили, сказали, для удобства клиентов.

— Да, это было весело, — согласился Паша, — они тут в СНБ все — юмористы, Мише Задорнову делать нечего…

Лампочка снова замигала, и теперь уже все трое уставились на нее с беспокойством.

— Генератор барахлит, — определил Гавриш, — здесь же автономное питание. Электричество прямо из атмосферы забирает. Хитрая штучка.

Мишаня вразвалочку, до страсти напоминая медведя, прошелся по камере, похмыкивая под нос, и вдруг стремительно развернулся и залепил пауку крепкий хук правой. Зверюга спружинила, стеклянные глаза вспыхнули, мохнатые лапы зашевелились, вызывая тошноту и омерзение, потом что-то слабо щелкнуло и паук замер.

— Может, в картишки сбросимся? — Миша похлопал по карманам, потом, покосившись на Пашу сплюнул через левое плечо и добыл новую, нераспечатанную колоду прямо из воздуха.

— Как в лучших казино Лас-Вегаса, — удовлетворенно заметил он, — в «вист» умеешь? Ах да! — он хлопнул себя по лбу, — извини, поручик.

— Втроем что за игра? — с сомнением протянул Гавриш.

— А мы сейчас Петюню выдернем, четвертым будет.

— Стоит ли?

— Один фиг — понадобится, — резонно ответствовал Миша, тасуя колоду с ловкостью заправского шулера, — уходить-то надо, а кавалергарду сквозь стенку стремно…

— Эй, ребята, — Паша покрутил головой. Он уже давно с растущим беспокойством вслушивался в бессмысленный и беспечный обмен репликами, и чем больше он слушал "сладкую парочку", тем меньше ему нравилось их настроение, — может подождем с «вистом»? может, сначала сообразим, как мне выйти отсюда?

— Спокойно, поручик. Не дергайся, — неожиданно властно осадил его Миша.

Широченная улыбка вмиг подсохла и под ней обозначилось усталое и обеспокоенное лицо, — Все тебе будет, и даже с собой. Дождемся рассвета…

если дождемся. А потом подумаем, как нам жить дальше.

— Что-то случилось, — понял Паша.

Гавриш, по-обыкновению помалкивал, хотя мог сказать многое и, как вспомнил Паша, в силу слова, вообще-то, верил. Однако предпочитал молчать.

Плохо дело.

— Пока вы изволили прохлаждаться в обмороке, мир изменился, — жестко сказал Миша. Руки его, ловко тасующие колоду, на миг замерли, а когда снова пришли в движение, Паша понял, что не может оторвать от них взгляд. Тревожно звенела невидимая струна и звук этот все нарастал.

Что-то случилось… с ней?

Не отвечает, — тихо произнес Гавриш, мудря с радиотелефоном, — должно быть, отключился.

— Ну так пошли ему сигнал на пейджер.

Лампочка снова замигала, но Паше было уже наплевать на лампочку. Он встал, плохо соображая, что собирается делать. Руки непроизвольно сжались в кулаки.

— Что с ней? — потребовал он с ледяным спокойствием, которое было страшнее всякой ярости.

— Скажи ему, Гавриш, — буркнул самозваный крупье и бросил карты на пол.

Одна, крутясь в воздухе, опустилась к ногам Паши, рубашкой вверх. Он наклонился, и, чувствуя странное нежелание это делать, все-таки поднял ее. И перевернул, наперед зная, что увидит на ней.

Туз пик.

— Змей одел ей на палец "Черную Луну" — Гавриш пожал плечами, словно извиняясь то ли за чужой поступок, то ли за плохую весть, — мы все немного опоздали. Теперь Лилит — его…

"Сумеречный кабинет" в ту ночь и не думал расходиться, как в недоброй памяти тридцатых, когда работа по ночам без выходных и праздников была явлением рядовым и никого особенно не удивляла.

Двое сидели на длинном черном диване и курили «Мальборо» из пачки Эконома. Двое стояли у окна, устремив на площадь невидящие взгляды и курили «Верблюда» из пачки Зятя. Пятый стоял в углу, подперев, по обыкновению, подбородок ладонью, и курил «Родопи» из своей собственной пачки. "Аппарат мэра" играл в молчанку уже почти час. Им было о чем помолчать. В десять ожила "прямая линия". На проводе был госсекретарь суверенной и независимой Мешхары.

Ультиматум был неофициален, как и большинство подобных вещей, и предельно ясен: к вечеру завтрашнего дня головы зачинщиков «путча» должны торчать на воротах, а народ — славить всемогущего халифа Мешхары, а иначе — Халибад позавидует Содому, Гоморре и Чернобылю, как всем вместе, так и каждому в отдельности…

Три часа назад Пузо оторвав белое ухо от телефона слово в слово повторил услышанное и замер, глотая воздух ртом. И сейчас «мэрская» команда переваривала сообщение Пуза, как питон, проглотивший боксерскую перчатку.

Общими стараниями "дымовая завеса" получилась что надо. В сером плывущем тумане утонули сначала люди, потом стола, потом стены. Проветривать помещение ни у кого охоты не было.

За окнами заметно стемнело. Показались звезды.

Пузо тяжело завозился на диване. Все, как по команде, повернули голову, пытаясь в сигаретном дыму разглядеть лицо мэра.

— С Мешхарой СЕЙЧАС нам ссориться нельзя, — медленно произнес он и остановился, ожидая реакции на свои слова. Все молчали. Потом…

— Без вариантов, — кивнул Эконом.

— Простите, — Колобок пошевелился, разминая затекшие плечи, — если я вам не нужен…

И, не закончив, вышел из "сумеречного кабинета" спиной вперед.

Писк телефона не мог разбудить Глеба Мозалевского по той простой причине, что он не спал. Он стоял у окна и смотрел как одно за другим гаснут окна в доме напротив, как перемещаются по небосводу звезды. И ни о чем не думал. Сердце было переполнено а голова пуста. Ему было суждено видеть сияние неба и глубины ада, он изведал все потайные лабиринты человеческой души и мог играть на ней как на хорошо отлаженном инструменте. Но самого себя он никогда не мог понять до конца…