Ранней весной, особенно днем, какая-то похмельная просто дрожь, хотя нет никакого похмелья, да и выпить уже безрадостно, – ну нет больше сил, нету. Авитаминоз. А надо с притопом и удалью, свежо, глянцево, бабах по голове очередное издательство. Или писателя. Или переводчика. Можно едко и язвительно, а можно эдак интимно и ласково. Умно, но не слишком, чтобы не скучно. Мол, мы тут понимаем, сейчас вам расскажем, а вы купите и прочтете, пойдете и съедите, посмотрите и послушаете, наденете или подарите. Вы такие бодрые, ну и мы еще бодрее. Вам так здорово живется, и нам тоже ничего. Не пишем мемуары, дневников не ведем, ничто не имеет значения, незачем запоминать больше чем на две недели, а лучше весело так, легко и без пафоса. Главное, чтоб без пафоса. Прям девиз эпохи.

А это вот про купцов. Подробнейшие мемуары о купеческой Москве. Сам Варенцов был купец-миллионщик. Он умер в глубокие советские годы, в 47-м, так никуда и не уехал. А где-то в тридцатые с упорством восстановил дневниковые записи, собрал их в несколько тетрадок, переписал набело, закончив 1905 годом. Хлопком когда-то торговал, осваивал Среднюю Азию, при большевиках нищ был совершенно, но считал это даже правильным – вроде как расплата за прежнее богатство.

Мне недавно попалось вышедшее в начале 90-х репринтное издание мемуаров А. Ф. Кошко, бывшего до эмиграции главой полицейского ведомства Российской империи. Тогда ведь тоже считалась эта работа не совсем приличной, военные презирали жандармских. Я уж не говорю об интеллигенции. Этот самый Кошко совершенно меня потряс. Милые, занимательные и по нашим временам невинные полицейские истории не только написаны с большим литературным блеском, но какой прекрасный человек их писал! Ясность мысли, не подлежащая обсуждению верность долгу, понимание России, наивная и упрямая преданность ей. Не мыслитель и не писатель, государственный чиновник, мент. Зачем ему было думать о прошлом, о будущем?

А Варенцов вообще купец. То есть бизнесмен, спекулянт. Литературных дарований никаких, хотя по нынешним временам написано культурно. С купеческим уважением к литературному труду, с детски серьезными описаниями внешности, обстоятельств, костюмов и нравов. Один среднеазиатский купец первый раз приехал в Москву и попал в Большой театр. После этого он оставил семью, детей, навсегда переселился в Москву и стал балетоманом. По мнению Варенцова, все дело было в том, что балет показался азиату живым воплощением мусульманского рая – полураздетые прекрасные женщины танцуют под дивную музыку.

Но все это описывается не для того, чтобы байками развлечь читателя. У них у всех – купцов, чиновников, военных, ученых – было непонятное и чуждое нам чувство ответственности, долга какого-то. Они считали, что из их маленьких жизней и быстрых времен складываются эпохи, история.

Пафоса они не боялись, уныния стыдились, а легкомыслие презирали.

Герой рассказа «Начало» – чудаковатый изготовитель редких народных инструментов вроде волынки. Его хлопотливая мамаша по непонятным причинам начинает уменьшаться, уменьшаться и в конце концов достигает размеров таракана. Герой носит ее в коробочке и постоянно боится раздавить. Чем меньше мамаша, тем больше места в жизни сына она занимает. Мне очень нравится этот сюжет.

Нынешнее русское чтение состоит из двух параллельных потоков – так называемой массовой литературы, с одной стороны, и литературы «высокой» – с другой. И как бы Сорокин ни старался доказать обратное, он все равно принадлежит ко второй. Первую читают все, вторую – некоторые. И в первой, и во второй есть свои блестящие победы и есть тонны мусора. Пересекаются обе литературы только в одной точке – точке Пелевина. Между тем ситуацию можно будет назвать нормальной только тогда, когда за Пелевиным будут стоять несметные толпы хороших, профессиональных писателей, умело сочетающих внятный сюжет с хорошим литературным вкусом, не самые тривиальные соображения – со способностью развлечь читателя. К сожалению, у нас таких писателей штук двадцать, не больше.

Вишневецкая в эту двадцатку входит, хотя и с оговорками. Рассказы «Начало» и «Брысь, крокодил!» – вообще то, что надо. В остальных произведениях есть существенный недостаток, я бы его назвала «синдромом Улицкой». «Синдром» имеет первым признаком то, что писатели (а в особенности почему-то писательницы) очень любят героями своих историй делать интеллигенцию, причем в старом, советском понимании слова. Герой повести «Вышел месяц из тумана» – сам писатель. Его подруга к концу повести учится на театрального режиссера и увлечена Мейерхольдом. Уберите это! Немедленно! Хочу домработниц, риелторов, настройщиков, киоскеров, бухгалтеров, торговых агентов и менеджеров среднего звена. Почему, например, герои современной прозы никогда не ходят менять валюту? Все ходят, а они не ходят. Вот когда они пойдут, когда начнут жить самой обычной жизнью, но полной приключений, – тогда читатели понесут с базара именно Вишневецкую, а не Доценко с Максом Фраем. Что в принципе одно и то же.

Это последний роман нобелевского лауреата. Роман никогда не переводился на русский язык. Видимо, в 1936-м не успели, а потом Гамсун уже хороводился с наци, и переводить его было не с руки.

Русские барышни 10-х годов рождения, да и позже, все поголовно были влюблены в Пана, в лейтенанта (кажется) Гленна. Или хотели быть похожими на Викторию, героиню другого романа. Пылкие филологические юнцы чувствовали себя героями романа «Голод», почти кафкианского. В Гамсуне всегда было столько модернового и специфически северного, что редкий интеллигентный русский подросток не соблазнился бы его сочетанием изысканного и наивного, ломкого и грубого – что, в сущности, одно и то же. Гамсун олицетворял и символизировал любовь к модерну, стилю глуповато-жеманному.

Но прошло время, и выяснилось, что в модерне было много добротного. Что декадентское лицемерие сродни лицемерию викторианскому, в основе его лежат мрачноватые инстинкты, которым разум служит одновременно ошейником и маской. Что в грубой распущенности этого стиля таится отличное знание человеческой природы. Что в его неуклюжей грации есть легкость и оригинальность, а в его парадоксах есть большой здравый смысл. Все это в полной мере можно отнести и к Гамсуну.

История Абеля Бродерсена, сына смотрителя маяка в маленьком норвежском порту, почти статична: герой то уезжает из родного захолустья в Америку, Новую Зеландию, Канаду, то возвращается в него, влекомый тягучей и молчаливой любовью к дочери аптекаря Ольге. Все изменения, которые происходят в городке за время отсутствия Абеля, вроде значительные, а вроде топчутся на месте. Женщины меняются мужьями, дети растут, старики умирают. Идея Абеля – опускаться на дно. Не дно порока, а дно жизни, где свет только мерцает, пища только насыщает, где нет честолюбия, порыва и трепета. Трепещущий, страстный и искренний лейтенант Гленн из «Пала» превратился в невозмутимого, равнодушного, почти пустого Абеля. Модерн кончился. Круг замкнулся.

Русский по происхождению, дважды лауреат Гонкуровской премии (чего вообще-то не бывает), герой Сопротивления, соратник де Голля, самоубийца, классик французской литературы.

Действие происходит в Экваториальной Африке, во французской колонии, и вертится вокруг слонов. Один сумасшедший, Морель, решает спасти слонов от истребления и воюет со всем миром. За ним охотятся, все взбудоражены; толпы журналистов, попы-миссионеры, чиновники, влюбленная в него барменша. Можно бесконечно рассказывать сюжет, но при этом представления о романе вы не получите никакого. Что-то там такое в аннотации про экологический роман? Да ничего подобного. Морель когда был в концлагере, они с товарищами по бараку придумали такую игру: когда становилось совсем невмоготу, они начинали думать про слонов, про то, как они неуклюже, свободно и величественно пасутся где-то там. Один, уже умирая, просит Мореля следить за его слоном, «его зовут Родольф», слона в смысле. Поэтому Морель считает, что он у слонов в долгу.

Но и это не имеет никакого значения. Об Африке, о чистоте, как Карен Бликсен? Ну, немного похоже, что-то есть, и об Африке тоже. О свободе и одиночестве, об Африке, как Лоренс Даррелл? Да-да, похоже, но не совсем. И даже самые распоследние дураки умны, потому что такова европейская культура в африканских широтах. Проницательность и остроумие, поэтичность и здравый смысл: «Мне часто казалось, что чрезмерная серьезность делает человека больным и тебе хочется помочь ему перейти улицу»; «Это как раз один из тех людей, у кого человечность постепенно принимает вид человеконенавистничества».

У художника Вадима Захарова была серия картин, объединенных общим рефреном «слоны мешают жить». У Гари слоны помогают жить, но и мешают тоже. Есть, видимо, в этих животных нечто нас завораживающее. Отличная книга между тем.

Не могу не отдать должное своим коллегам-журналистам. Это блестящая профессиональная работа. Книга отлично, очень хитро выстроена, помимо внешнего сюжета в ней есть сюжет внутренний, довольно увлекательный для любого, кому интересен этот герой.

Так вот, поговорим о герое. Не о президенте всех россиян Владимире Владимировиче Путине, а о герое книги, некоем Владимире Путине. Главное чувство, которое вызывает этот герой у читателя, – не любовь, не восхищение, а острая жалость. Представьте себе человека, который не то чтобы не был никогда счастлив, а просто не знает, что люди испытывают это состояние. Как слепой от рождения. Скучная, бедная, блеклая жизнь, где все подчинено долгу, дисциплине, идее – абстракции. Где нет чувств – есть обязанности, где вместо желаний – стремления, вместо мечтаний – план. Где самое ценное качество друга – верность. Верность и впрямь ценное качество. Но в палитре дружеских достоинств встречаются еще ум, веселость, легкость на подъем, обаяние, храбрость, да и еще много чего другого. У друзей Владимира Путина (не в жизни, а в книге) ничего этого нет. Только верность. Видимо, всем им пришлось жить в те времена, когда кругом враги, – обычно так чувствуют себя люди, пережившие оккупацию или массовый террор. Владимиру Путину, наверное, и впрямь довелось все это пережить, только с другой стороны.

«От первого лица…» – это своеобразный роман воспитания. Как у всякого героя романа воспитания, у Владимира Путина есть свой любимый учитель, он же по канонам жанра искуситель. В «Волшебной горе» Томаса Манна для обывателя Ганса Касторпа таким наставником был итальянский философ Лодовико Сеттембрини. В «Разговорах с Путиным» эту роль выполняет Анатолий Собчак. Как сказал один мой друг, у каждого полковника должен быть свой любимый интеллигент.

Это не жизнь, а какая-то биография. Надо отдать должное авторам: они не только не попытались скрыть внутреннюю бедность своего героя – они подчеркнули ее, сделав из нее подлинный сюжет этой книги, неожиданно изысканный, если забыть о том, что писали они о живом человеке. В писателях всегда есть определенная жестокость по отношению к своим героям. Вот вам идеальный ее пример.

Глава «Студент», отрывок, названный «Я сказал ей правду»:

« – Университетское время – как раз для романов. У вас были?

– А у кого не было? Но ничего серьезного… Если не считать одной истории.

– Первая любовь?

– Да. Мы с ней собирались сочетаться узами законного брака».

Как подчеркнуто раскованы в своих формулировках писатели – и как мучительно безъязык их герой. Ничем они ему не помогают, никак его не прикрывают и не облагораживают, все по-честному, все как есть, торжествующая объективность, скорбное бесчувствие.

Авторы так боялись пошлости страстей, так не хотели, чтобы их заподозрили в любви к Путину, что своими руками создали героя, которого просто невозможно полюбить, как ни старайся.

Вот мы и не любим. И не стараемся. Жалко только его.

Борис Житков. Виктор Вавич. – «Независимая газета», Москва

Это первая публикация романа, написанного в 1934 году и запрещенного к печати усилиями А. Фадеева. Сюжет, повествующий о судьбах нескольких семейств, построен вокруг беспорядков 1905 года. Так что это роман о революции. Как бы. Главный герой, по имени которого названа книга, молодой человек заурядных умственных способностей, поступивший почти случайно служить в полицию. Автор послесловия Андрей Арьев справедливо, впрочем, отмечает, что главному герою уделено ничуть не больше места, чем остальным героям, якобы не главным. На основании этого Арьев делает вывод, что Виктор Вавич и не является главным героем. У меня эта трактовка романа вызывает сомнение.

Дело в том, что одной из основных тем романа, если не самой главной, является глупость в разных ее проявлениях. Глупость и ее страшные последствия. Ни в ком она не выражена так определенно и ни в ком она так не убеждает и не увлекает, как в Викторе Вавиче. У всех остальных действующих лиц не раз и не два случаются страшные приступы глупости, толкающие сюжет к самым трагическим поворотам, но Вавич пребывает в ней постоянно. Естественно, он находится на вершине ее и ни разу не спускается вниз, в долину хотя бы простой сообразительности. Глупость правит его жизнью, глупость приводит его к смерти.

Поразительным образом Житкову удалось то, что в жанре романа до него удавалось только Гоголю и Андрею Белому: создать героя, ни на секунду не вызывающего у читателя симпатии, и при этом заставить следить за его судьбой с напряженным вниманием. Но Гоголь и Белый – гении. А Житков? Рваный, прыгающий стиль романа, нервный язык, почти лишенный эпитетов, брошенные фразы, короткие главки, каждая из которых названа ключевым словом, но ключевым не в сюжете, а в языке повествования, внешние события, без колебаний перемешанные с внутренними монологами героев, виртуозно разные речевые характеристики персонажей, лавиной развивающееся действие, кинематографическая выразительность в сценах еврейского погрома и уличных беспорядков, документальный ужас одиночной камеры – это большой русский роман, масштаба «Живаго», но лучше, много лучше. Хотела вот придраться, что, как и во всей почти экспрессионистской прозе, слабые женские образы, но вспомнила Груню. Потом Мирскую. Нет, и с этим все в порядке. Во многом эта книга – оправдание интеллигенции, так непростительно заигравшейся в революцию. Читаешь и думаешь: нет, ведь это и впрямь снести было невозможно, невыносимо. Хотя и глупо, конечно, ужасно глупо, как глупо-то, господи. Прочтите обязательно.

Ну, «Венеру в мехах» мы, положим, читали. Мы вот вряд ли читали «Любовь Платона», «Наслаждение в боли: Воспоминания детства и размышления о романе», «Два договора Мазоха» и «Приключение с Людвигом II (рассказанное Вандой)». Потом тут еще Зигмунд Фрейд «„Ребенка бьют": К вопросу о происхождении сексуальных извращений».

Все это вместе больше всего напоминает, как ни странно, «Рассказы о Шерлоке Холмсе» Конан Дойла. В модерновой литературе есть сочетание какой-то звериной серьезности, подростковой любви к тайнам и совершенно провинциальных представлений о роскоши. С Конан Дойлом Захер-Мазоха объединяет еще и то, что оба они казались сами себе натурами чрезвычайно сложными, тогда как на самом деле природа делала их топором.

Если рассуждать о Мазохе не с медицинской точки зрения (а ведь так и подмывает!), то беда его незатейлива: в отличие от де Сада, настоящего великого писателя, Мазох писатель плохой, графоман попросту говоря. Слезы, ахи, вздохи, плетки, шубы, свечи, плечи, – совершеннейший Надсон, беспомощная пошлятина с претензией на страшную откровенность. Это при том что «Опасные связи» давным-давно написаны!

Некоторый интерес представляет только одно сочинение сборника – «Приключение с Людвигом…», от имени жены Мазоха, Ванды, описывающее печальный и отчасти комичный, полуэпистолярный, полуконспиративный опыт общения четы Мазохов с несчастным королем Баварии. Сочинение это интересно будет прежде всего поклонникам Висконти и фильма «Людвиг». Ужас, однако, состоит в том, что оно не снабжено никакими мало-мальски вразумительными комментариями: ни когда было опубликовано впервые, ни имело ли место в действительности, ни кем на самом деле было написано – женой или мужем, ни кто такая была жена, – ничего вообще. Издательство «Эксмо» привыкло халтурить, да и пусть себе халтурит со своими мариниными-поляковыми. Зачем взялись не за свое дело?

А дедушка Фрейд все-таки был совершенно больной. На всю голову.

Бесспорно, если бы Козьма Прутков родился в Америке, он был бы психоаналитиком. Я страстно люблю всю великую американскую литературу о психологии бизнеса и преуспеяния именно за то, что ее могли бы написать братья Жемчужниковы. С тех пор, как у нас стали переводить всех этих карнеги, жизнь стала лучше и веселей. С прилетом Карлсона она засияла совсем уж алмазным блеском.

Карлсон – мужчина в самом расцвете сил и богатства. Из его книги мы то и дело узнаем, что жена его – преуспевающая бизнес-вумен (так и написано), у них трое детей, сам Карлсон много читает лекций и играет на бирже. В целях правильного жизненного ориентирования читателей Карлсон время от времени самокритичен: неоднократно в своей книге он пишет о том, как помогло ему достичь успеха сознание того, что писатель он хороший, а редактор – не очень. Это прямо-таки потрясает! Какой же он тогда редактор, если он такой писатель?!

Это прелесть, прелесть что за книга. Что ни страница, то перл. Вот, например, прямо из предисловия: «Чем бы я ни делился с окружающими – деньгами, временем, идеями, энергией, да просто любовью, – мне воздается сторицей». Какая божественная иерархия! А вот из главы 27: «Размышление – один из самых мощных, но, к сожалению, недооцененных инструментов достижения успеха». Ох, недооцененных! А вот мое любимое, глава 29: «Вероятно, и вас, и ваших близких волнует проблема ланча – ведь на него нужно потратить и время, и усилия».

Там еще много призывов: «Выразите свою благодарность другим», «Будьте открыты для нового», «Не надо метаться». С последним трудно не согласиться. Питерский философ Сергей Чернов всегда берет сразу десять «Балтик» и замечает при этом: «Чтоб не метаться». Надо, чтоб и он книгу написал.

На заду книги написано, что Барбара Картленд занесена в Книгу рекордов Гиннесса, потому что ежегодно она выпускает в свет двадцать романов. Я прочла пока только два – «Магию Парижа» и «Любовь в отеле „Ритц"» – и могу с уверенностью сказать, что ни с чем подобным встречаться мне еще не приходилось.

Это какая-то галактическая просто глупость! У Барбары Картленд в голове находится что-то такое, чего нет у остальных людей. Читаешь и думаешь: может, это барсук писал или тушканчик, удод, лемур, птица-секретарь? Кто угодно, только не человек.

Парижские куртизанки и невинные девушки, герцоги, лорды, лошади, банкиры, маркизы – сюжеты пересказывать бесполезно, потому что их нет. Лучше процитируем: «Это была очень приятная комната… с очаровательными картинами французских художников, тонко чувствующих красоту». Но это еще цветочки! «Лишь только маркиз оторвался от ее губ, она смогла заговорить, и голос ее звучал с переливами, словно пение птиц: – Я люблю вас… Я люблю вас… Я никогда… не подозревала, какая она… любовь! – И я люблю вас, – откликнулся на ее слова маркиз, – но я боялся говорить с вами об этом, боялся испугать тебя, милая моя девочка. – Вы… Вы любите меня? Вы на самом деле… любите меня?»

Да, Барбара, да! Мы… правда… на самом деле… честное… слово… всем сердцем любим… любим… о!., о!., а!., о!!, так любим… м-м-м… вас!., так… так… Так можно и сорок три романа в год писать.

Как все-таки прекрасно, что есть на свете такая восхитительная писательница, как Джеки Коллинз! Какое счастье, что каждый ее роман переводят и будут переводить на русский! Это такая кристальная, божественная, фонтанирующая глупость!

Прелестно еще и то, что эта глупость специфического, именно американского разлива. Американская глупость отличается от любой другой своей крайней энергичностью. Это активная, кинетическая глупость, в ней все подвижно, все пышет здоровьем и мышечным тонусом. Сотни действующих лиц, интерьеров, событий, драм и счастливых разрешений. Миллионы роскошных нарядов, дорогих машин, прелестных чернокожих девушек, продюсеров, актрис и топ-моделей. Звезды блестят на небе, как фарфоровые зубы во рту. Супружеская любовь крепкая, как пресс после тренажерного зала. Все сорокалетние выглядят на двадцать лет, а все двадцатилетние – на миллион долларов.

«У самой Бриджит тоже было назначено свидание с грибной пиццей, которую она собиралась трахнуть, предварительно настроив телевизор на какую-нибудь юмористическую передачу…» Это юмор.

«Мне всегда нравилось, как Мэри Лу играет в своем знаменитом комедийном сериале, где она снималась несколько лет назад… Увы, больше мы ее не увидим ни на экране, ни в жизни». А это грусть.

«Я отослала детей, так что мы можем устроить себе романтический уикенд. Скажем, расхаживать по всему дому нагишом, вместе плескаться в ванне и так далее». А вот это уже эротика.

Вы зря думаете, что я это не читаю, а просто листаю, наугад подбирая цитатки. Я читаю это с огромным, ни с чем не сравнимым наслаждением от первой до последней страницы. Вообще глупость – одна из самых загадочных вещей на свете. Я уверена, что могущество и благоденствие Америки прямо пропорционально количеству жизнерадостных идиотов, резвящихся на просторах этой благословенной страны.

В глупости и впрямь есть что-то благословенное. Смех и радость она приносит людям.

Роман написан в 1972 году еще в Чехии. В курортном городке, где в основном проходят лечение бесплодные женщины, медицинская сестра по имени Ружена выясняет, что она беременна. Предположительный отец ее ребенка – известный музыкант из столицы, проведший с Руженой одну гастрольную ночь. Музыкант Клима любит свою жену. Жена его ревнует. Есть еще Якуб, доктор Шкрета, Ольга и еще один герой, святой. Настоящий святой. И все это вместе прелесть что такое.

Кундера служит идеальным доказательством того, что если любить людей в целом и, исходя из этого, крепко выстроить простой сюжет про людей же, то можно высказывать сколь угодно сложные отвлеченные соображения, не обижая при этом читателя своим высокомерием. Современную прозу губит мизантропия. Кундера жизнерадостен до наивности. Это наивность очень умного человека, который досконально изучил все соблазны ипохондрии и победоносно отверг ее. «Вальс на прощание» – роман о страхах. Страх одиночества, страх обреченности, страх неудовлетворенного честолюбия, страх смерти, страх бесплодия в прямом и переносном смысле – все это для автора синонимы отсутствия любви. Та простота и смелость, с которой Кундера все мыслимые сюжеты человеческой комедии сводит к любви, поражает каноны современного вкуса, сводя вкус к скопчеству. В предисловии к одному из изданий поэмы Венедикта Ерофеева «Москва-Петушки» Михаил Эпштейн как-то написал о приближении новой литературной эпохи, эпохи неосентиментализма. Суть его предположения сводилась к тому, что, уткнувшись в тупики постмодернизма, проза неминуемо начнет существовать в пространстве чувств: обогащенная знанием, что все о чувствах уже сказано, она должна найти в себе силы начать говорить о них заново, потому что больше говорить не о чем, ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. Эпштейн называл книгу Ерофеева первым неосентименталистским сочинением. А вот вам и второе.

Очень зря многие знатоки и веды рока ругают эту книгу. Во-первых, она вызывает колоссальное уважение, как всякая энциклопедия. Знатоки с ведами где-то там по углам знаточат, а кто-то в это время собирает, ищет, рыскает и делает.

Во-вторых, читается как захватывающий роман. С героями, врагами, сумасшедшими, смертями, Любовями и пр. Увлекательная и печальная история Майка Науменко, рассказанная, слава богу, через его альбомы, а не пафосные воспоминания. Душераздирающие и комические подробности из жизни любимого народного героя Дяди Федора Чистякова и его группы «Ноль». Цой без соплей. Гребенщиков без зауми. Настя Полева как она есть. Егор Летов, не к ночи будь помянут, с невозмутимой симпатией.

В-третьих, симпатия в книге почти ко всем. Это тем более приятно, что только художники-авангардисты и обслуживающий их персонал отличаются большей ненавистью друг к другу, чем рок-музыканты со своими свитами. В книжке Кушнира нет ни сусального умиления, ни свары и склоки. Что, собственно, и делает ее энциклопедией.

Если учесть, что на Западе таких книг немыслимая уйма, если подумать о том, что у нас такая книга выходит впервые, то, куда ни кинь, большое и радостное событие получается.

И есть к тому же незатейливый, но милый внутренний сюжет: не то чтобы у нас была прекрасная эпоха, нет; но были когда-то и мы рысаками. Это только сейчас мы старые калоши, вы не думайте, вы сами такими же будете.

Однажды один мой знакомый гомосексуалист сказал мне, что процесс над Уайльдом по своему значению для нашего века сравним только с делом Дрейфуса для века предыдущего. По этому поводу другой мой знакомый гомосексуалист, человек значительно более умный, чем первый, сказал, что два этих дела нельзя никак сравнивать: дело Дрейфуса касалось всех, дело Уайльда – немногих.

Выход полноценной и, кстати сказать, превосходной биографии Уайльда доказывает правоту второго. История жизни Уайльда необыкновенно драматична, тогда как история жизни Дрейфуса подлинно трагична.

Жалость. Жалость, но не сочувствие – вот что испытываешь, читая биографию. Сочувствию просто неоткуда взяться – сам во всем виноват, сам с необъяснимым упорством шел навстречу гибели. Жизнь, превращенная в искусство, оказалась исковерканной, изуродованной. И все, все полно перверсий: как моралист превращается в распутника, так и эстет ведет себя с плебейским недальновидным норовом.

У нас давно уже фактически перестал существовать жанр беллетризованной биографии. Тем ценнее получить новые образцы его в иностранном исполнении. Качественная биография тем и хороша, что выстроена не только хронологически, но и драматургически – со всей сложностью развития характеров, с совокупностью притягательного и отталкивающего, с полемикой поэзии и правды. В этом смысле Уайльд, конечно, благодатный материал. Но во времена политкорректности очень боязно читать его историю: а ну как она будет написана со слюнявым умилением и меньшинским пафосом? Нету ничего этого, нету совершенно, и слава богу. В бесконечной сложности вопросов, в безнадежной неоднозначности ответов обретается опыт. Опыт порождает убеждения, в том числе и политкорректные. Потому что ханжество – это дочь наивности и неосведомленности.

Два профессора английской литературы, англичанин и американец (естественно, оба занимаются Джейн Остин), едут по академическому обмену в университеты друг друга. И что из этого выходит. «Каждое поколение получает образование, позволяющее ему заработать деньги на образовании следующего поколения, и никто ничего не делает с самим образованием. Вы выбиваетесь из сил ради образования ваших детей, чтобы они выбивались из сил ради образования своих детей».

Англичанин становится американцем, то есть свободным, раскованным и нагловатым. Американец ведет себя все деликатнее и деликатнее. Оба, понятное дело, живут с женами друг друга.

И совершенно ясно, что англичанин живой, а американец придуманный. Но упрекать автора за это не нужно. Главное очарование романа составляет метафизика банальности. Все ружья всегда стреляют, все сюжетные линии сходятся, все герои встречаются в нужное время в правильном месте. Секрет «Академического обмена» состоит в том, что это современная стилизация Джейн Остин. Любой ее прилежный читатель знает, что переживания девушек на предмет вожделенного замужества подменились в конце XX века переживаниями интеллигентного мужчины на предмет чтобы ему дали. Извините за грубость. Добросовестный английский писатель Дэвид Лодж, например, убежден, что в сегодняшней литературе нужна хотя бы одна грубость. Ну и, конечно, извинение за нее.

Люди, называющие себя Анной Малышевой, написали этот роман еще в прошлом году, но он все продается и продается, и никак не кончается. Как сама Анна Малышева. В том, что это реально существующая женщина, меня не убедит никто и никогда. Меньше чем за год это существо написало больше десяти романов. Несмотря на вполне обязательные в таких случаях сюжетные клише и повторения, сляпаны все произведения вполне крепко. Минимум порнографии, интрига раскручивается на каждой странице, никаких рассуждений, только действие. То есть Анна Малышева – вполне профессиональная команда.

Что касается «Требуются жертвы», есть у произведения как ободряющие черты, так и огорчающие. Ободряет то, что полку анн Малышевых прибыло – среди них появился гомосексуалист. Причем не баба, которой дружки рассказали, а парень, знающий дело не понаслышке. Довольно подлый, потому что все гомосексуалисты у него ужасно плохие. Видимо, не очень молодой, потому что единственный более или менее привлекательный персонаж – пятнадцатилетний мальчик-проститутка, мечта аксакала.