ЛЮБИМАЯ ЖЕНЩИНА ПОЛКОВНИКА ПУТИНА.

ДО БОЛИ ЗНАКОМАЯ, НАВЕКИ РОДНАЯ

У Владимира Анатольевича Яковлева в городе Петербурге существует два популярных в народе прозвища: Шариков и Сантехник. Так же широко бытует поверье, что бандиты города Питера зовут мадам Яковлеву не иначе как «мама». Город не то чтобы ненавидит своего губернатора – ненависть слишком сильная эмоция для питерцев, ненавидят в Питере только Москву, – но как-то недолюбливает его. И если у покойного его предшественника были не только яростные противники, но и не менее пылкие поклонники, то нынешний губернатор никаких отчетливых чувств не вызывает. Его и рады бы сменить на кого-нибудь, да только на кого?

Степашин вот отказался, промурыжив общественность по своему кокетливому обыкновению. А шансы-то имел впечатляющие. Время от времени курсируют душераздирающие слухи о том, что власть всерьез собирается выставить на поле господина Черкесова. Черкесов в Петербурге знаменит. Во-первых, он возбудил последнее в Советском Союзе дело по 70-й статье (антисоветская агитация), было это в 89-м, когда и с советским, и с агитацией всем уже было все понятно. Во-вторых, в его кабинете рядом с портретом Дзержинского висел календарь с Сикстинской Мадонной.

Вот прямо под нею он и вел допросы. Много кого посадил господин Черкесов. Так что бывшие его подследственные, в прошлом диссиденты, а ныне довольно преуспевающие (в социальном смысле) граждане с некоторым вполне понятным возбуждением обсуждают возможность появления любимой фамилии в избирательных бумажках. Каждый раз, когда выясняется, что Черкесова все-таки не будет, по городу разносится тихий стон: в нем и явное облегчение, и толика разочарования – чувство мстительности остается неудовлетворенным, а так хорошо можно было бы в рамках предвыборной кампании обнародовать дневниковые записи, протоколы обысков, воспоминания о допросах…

И тут появляется Она. И сама идея – видеть в кресле губернатора женщину, идея западная и на просторах России до сих пор экстравагантная – уже по одной своей западности как-то подходит Петербургу. Здесь всегда голосовали прогрессивнее и интеллигентнее, чем в Москве.

Валентина Ивановна Матвиенко, конечно, прекрасна, спору нет. Статная женщина с начесом, всегда с ярким вечерним макияжем, в выразительных костюмах, то в норковых, то в песцовых шубах; говорят, у нее есть чудесная вилла на Мальте (а может, и нету, но ей бы это к лицу пришлось), – она до последнего времени заведовала сирыми и обездоленными, пенсионерами, детьми, инвалидами. Сам ее вид, нарядный и сияющий, должен внушать ее подопечным уверенность в завтрашнем дне: раз у нас такой министр, значит, точно все будет хорошо, все идет по плану.

Но самое прекрасное в Валентине Ивановне то, что она нам до боли знакомая, навеки родная. Даже вглядываться не нужно, чтобы понять: так гуляет бухгалтерия. Мы видели Валентин Ивановн в ресторанах на 8 Марта, они там плясали со своими пузатыми кавалерами под популярную песню «Лаванда». Мы хорошо знаем их в лицо и побаиваемся их, потому что от них зависело распределение заказов – это они, Валентины Ивановны, решали, класть нам в пакет банку сгущенки или мы обойдемся гречкой. Это они проводили первый Ленинский урок в школе 1 сентября. Они в ПИБах объясняли нам, что перепланировка квартиры невозможна, потому что не положено, и пусть ванна будет в кухне, как на плане. Они выводили нас на субботники, везли нас на картошку в холодных автобусах и, чтобы взбодрить нас, первыми запевали «Пусть бегут неуклюже». Они были дежурными администраторами в гостинице и отказывались поселить нас в один номер, потому что мы по паспорту не женаты. Через них мы доставали доски для дачи и кроссовки для сына. Они всегда были отзывчивыми и справедливыми, энергичными и строгими, покрикивающими и похохатывающими. Холеными, советскими, пошлыми.

И вот теперь Валентина Ивановна будет править Петербургом. Почему бы и нет? Она справится, нет сомнений. Прежде всего, у нее самой нет сомнений, сомнения в принципе не ее стезя. А какие к ней могут быть претензии? Да решительно никаких. Коммунистка? Да ладно вам, она же прежде всего – женщина. Предвыборная кампания обещает быть спокойной и галантной – женщины у нас традиционно считаются слабым полом, несколько недолюдьми, так что оппоненты будут вести себя осторожно, не дай бог кто-то скажет: «Как же можно так! Это же женщина!» Собственно, ничего другого, кроме того, что она женщина, сказать о Валентине Ивановне нельзя. Никаких иных особенностей, дарований или убеждений за ней замечено не было. Выиграет она всенепременно.

Будет ехать по Невскому кортеж с мигалками, а в лимузине – Валентина Ивановна. Будет Гергиев открывать оперный фестиваль в Мариинке, а в царской ложе – Валентина Ивановна. И в квартире Пушкина на Мойке будет Валентина Ивановна, и в Эрмитаже будет Валентина Ивановна, и в Летнем саду, и в Михайловском замке, и в Петергофе, и в Царском Селе, и везде, где есть старинная мебель, сусальное золото, мраморные статуи, красота. И затурканный, обшарпанный, обиженный город, гордящийся своей интеллигентностью, наконец заткнется, поняв, что такова его участь: им управляли и будут управлять жлобы. Потому что больше он никому не нужен.

«ФАС», 09.03.2000

МОЙ ПЕТЕРБУРГ

Бывают зимой такие безоблачные дни, когда воздух от мороза колышется над землей и солнце слепит с равнодушием и торжественностью звезды. В эти дни Петербург загадочным образом похож на летний утренний Рим. Так же дрожит перспектива вдалеке, так же сереет камень, синий купол Троицкого собора манит югом, звук автомобильных гудков в пробке на Невском сулит оживление жаркого дня. Уши мерзнут, пальцы не сгибаются от холода.

Петербург для петербуржцев значит много: неизмеримо больше, чем иные города для их обитателей. Если отбросить имперскую спесь, провинциальную ущемленность и прочие общие фразы, то останется нечто, привычно называемое величием замысла. Настойчивость масштаба, я бы сказала. Невозможно не замечать этот город, невозможно передвигаться по нему, просто думая о своем. Строгость задаваемой им системы координат загоняет человека в созерцательность. Созерцательность – оправдательный приговор анемии, свойственной петербуржцам. Анемия наша вполне отвратительна. Безвольный перфекционизм каждый из нас носит на груди как заветную индульгенцию: зачем строить, когда все построено; зачем писать, когда все написано; всякая творческая активность кажется здесь нахальством и пошлостью. Наша интонация – нытье, гримаса – поджатые губы, жест – пожатие плечами, поза – ноги заплетены винтом, руки на груди скрещены, зажатость и оборона от внешнего мира. За всем тем мы значительно вежливее на дорогах и тише разговариваем в ресторанах. В Москве меня давно уже преследует ощущение, что все орут.

С ноября по март Петербург едва выносим. Более всего отсутствием света. Я с радостью бы отдала международный аттракцион белых ночей за два дополнительных часа света зимой. В белые ночи маленьких детей трудно уложить спать.

Взрослея, они привыкают и становятся нормальными местными невротиками, неспособными чувствовать биологическое время и вечно опаздывающими на мосты. Сейчас октябрь, четыре часа дня, я только что встала из-за компьютера включить верхний свет и закрыть форточку: это атавизмы московского происхождения – природные петербуржцы сидят в воронках сквозняков и сумерек до последней дрожи. Горько мне, никогда мне не стать петербурженкой. Нельзя стать петербуржцем, как нельзя стать евреем.

С возрастом банальность начинает притягивать глубиной истины. Может быть, поэтому о Петербурге надо писать в молодости, когда веришь в уникальность собственных впечатлений. Позже, вглядываясь в них, с наслаждением лелеешь трюизмы, цитаты, обобщения. В стертом от частого употребления слове прозреваешь его первоначальный смысл, гладишь его ладонью, еще утончая его поверхность, затрудняя его звучание для тех, кто подойдет к нему после тебя. Европа?.. Европа и есть. И надругательство над городом главное было не в переносе столицы, не в переименовании, а в отрезании его от Европы. Оттого он и зачерствел. Венеция?.. Да, и Венеция тоже. Только видно это с воды, когда катаешь на катере своих московских друзей и снизу видишь другой ракурс, иные пропорции, новый смысл парадных подъездов, отражения, темень мостов. Достоевский?.. А куда без него. Слепые стены в потеках, преступные вторые дворы, и мусор, современный, рукотворный, пластмассовый, кажется природным, оседающим на землю прямо из атмосферы, из влажного лондонского тумана. Лондонского, потому что Достоевский и Диккенс сливаются здесь в один текст. Пушкин и Блок, Толстой и Белый, император и террорист, адвокат и балерина, балы и блокада, Милюков и Кузмин, – все страшное и прекрасное, смешное и скучное проблистало здесь и поблекло, растеклось, обесцветилось, смешалось, сгнило, растворилось в том воздухе, которым мы теперь дышим.

Я часто думаю, что, когда я умру, в той, другой топографии, где мне суждено оказаться, я увижу тамошнее отображение Петербурга. Пустой и гулкий, вечно утренний, поздне-весенний, он станет мне наконец понятен. Я осознаю все его острова не как речевые преувеличения, связанные асфальтированными мостами, а как реальность, клочки зыбкой суши среди воды. Я оценю прямоту Невского и силуэт Петропавловки, похожий на кардиограмму больного аритмией. Медный всадник перестанет смущать меня дикостью пропорций всадника и лошади. Ритм Двенадцати коллегий отольется в простую нотную запись, а Летний дворец Петра перестанет казаться идеальным проектом дачи. Я перестану жить в этом городе, а значит, смогу на него посмотреть. Потому что в земном своем существовании это он на меня смотрит, холодно и спокойно, без одобрения и осуждения. Равнодушно.

Пока что я живу в нем вот уже тринадцать лет. Меня забавляет, когда говорят, что нынешнее население не подходит Петербургу, не к лицу ему: ему люди вообще не идут. Мне трудно представить себе, кто мог бы тут быть на месте. Даже Петр кажется мне не местным – он чвакал ботфортами по болоту и доскам, а не по проспекту. Пушкин просил тут морошки, а не птифуров. Гоголь отсюда бежал. Никто не чувствовал здесь себя дома. Поэтому ни ростовчанин, с удовольствием облюбовавший себе Ржевку– Пороховые и удивляющийся, как можно жить в «старом фонде» с его гнилыми трубами, ни сибиряк с золотыми зубами, служащий таксистом под неизменный «Русский шансон», ни армянин, предпочитающий кегельбан Петергофу, не удивляют, не раздражают меня. Все правильно, мы все здесь чужие, случайные.

Мне весело слышать, как дети из детского сада приносят слово «штакеншнейдер» вместе с ударением на первом слоге в слове «звонит». Меня смешит важность, с которой обычный обменник именует себя «центром обмена СКВ». Я люблю нелепые шляпы наших бюджетных красавиц, и пальто, сшитые в ателье, и сумрачность проводников в поездах до Москвы, и болельщиков «Зенита» с раскрашенными в голубой и белый лицами. Ничто здесь не кажется особенно чуждым, особенно оскорбительным, ничто не взывает к немедленным рукотворным изменениям. Истерическое латание разрухи и не менее истерическое казнокрадство – все кажется обреченным на неудачу, бессмысленным. Вся биография этого города, все его прежние и новые ужасы кажутся мне его собственным своеволием, никак не зависящим от людей. Так деленные-переделенные наши квартиры, выкупаясь и отдаваясь нам в собственность, превращают пространство в приключение, а прошлое – в рельеф, в выпуклость вместо царапин.

Мне неприятно слышать, как о Петербурге говорят люди, не живущие в нем. Не важно, хвалят его или ругают, мне все равно кажется, что все плоско, убого, что его не понимают, недостаточно ценят, неправильно любят. Какая-то детская досада, бессилие, невозможность объяснить всю неповторимую пронзительность собственного чувства к нему. Я понимаю, что в этом и состоит главная банальность русской культуры: банальность любви к Петербургу.

«Elk», февраль, 2003

ПОЗОВИ МЕНЯ С СОБОЙ

Предположим, к нам в город приехал гость. Но не просто гость, а некто, совершенно ничего никогда не слышавший о нашей стране, наших нравах, но жаждущий все это познать. Пусть этот некто будет непредвзят, открыт всем впечатлениям и очень молчалив. Даже, может быть, бесплотен. Такой Дух Любознательности; но о нас совсем ничего не знает.

Мы ему, конечно, покажем Эрмитаж, Русский музей, мосты и Петергоф. Потом отведем его в пивняк, свозим в Автово, расскажем про «Сайгон» и подарим шинель. Дальше-то что с ним делать?

А тут нас как раз и посетит блестящая идея: надо его в гости сводить, с разными людьми познакомить, чтоб уж полное представление имел. Там он увидит все наши обычаи, но не в угрожающем, а наоборот – в парадном несколько варианте. Все-таки когда люди гостей принимают, они приосаниваются, расправляются, но в то же время и себе не изменяют. И к тому же хлебосольство и гостеприимство мы привыкли считать своей национальной чертой.

Итак, выберем три разные семьи. Для простоты назовем их одной фамилией. Скажем, Фроловы. Только с индексом: Фроловы 1-е, Фроловы 2-е и Фроловы 3-й. И посетим их вместе с Духом Любознательности, невидимые и наблюдательные.

Фроловы 1-е работают в торговле. Он – водителем, она – кассиром. У Фроловой 1-й день рождения. Фролов уже купил напитки, подарил Фроловой дезодорант, чтоб не потела, сейчас он раздвигает стол. Фролова на кухне вместе с подругой Ларисой из бухгалтерии заправляет салаты майонезом. Салатов шесть, разных, и все надо заправить майонезом. Из комнаты раздается грохот – это Фролов 1-й, как обычно, уронил серединную доску стола. Ничего, сейчас на место вставит. Вставил. Все, больше делать ему перед приходом гостей нечего. Скучно Фролову. Пошел, дал по шее двенадцатилетнему Виталику, сыну родному. Семилетней дочке Танечке бант завязал. Криво. Поплелся на кухню.

– Скоро тут у вас? – спрашивает Фролов с тоской.

– Иди-иди, сейчас на стол будешь накрывать.

– Налей мужику, видишь, мается, – вступается Лариса.

– Ты своему наливай. А мой раз в год может и не напиться, – строго отвечает Фролова 1-я.

Но вот наконец приходят гости. Прямо в прихожей дарят подарки – духи, электрочайник и три утюга (это случайно так получилось), дальше происходит любимая национальная интермедия под скромным названием «Чтобы не пачкать пол». Мужчины проходят в комнаты в носках («Пусть ноги дышат!»), у дам с собою туфельки, но двоим все-таки приходится надеть тапочки. Они прелестно смотрятся: платья с декольте и разрезами – и тапочки.

Все сели. Стол, конечно, зашибись: шесть салатов с майонезом, пирог с капустой, холодец, балык, соленья, грибная икра, баклажанная икра. Пока Дух Любознательности удивлялся обилию такой жирной пищи, из кухни была принесена запеченная свиная нога. Чтоб потом не бегать. Фролова предупреждает, что еще будет сладкое – два торта домашних и еще Курочкины принесли. Гости мужественно приступают к трапезе.

Ну, тут, разумеется, Дух Любознательности услышит все наши бессмертные остроты типа «Между первой и второй перерывчик небольшой», потом увидит, как традиционно быстро надрался Фролов, заметит, как Фролова накрывает ладошкой рюмку мужа с отчаянным воплем: «Моему не наливать!» Потом мужчины пойдут курить на лестницу (у Фроловых дома не курят, сам Фролов давно привесил жестяную банку для окурков к лестничной решетке), к ним подтянется часть дам. Курочкин скажет Сидоренке коронную фразу: «Уйми свою», жена Сидоренки заплачет. Тут начнутся подвижные игры: в комнате – танцы, на лестнице – драка. После этого все сядут пить чай с тортами, кто-то уснет, остальные будут петь. Дух Любознательности с помятым в драке крылом прольет слезу над «Ой, мороз-мороз», заслушается «Рябинушкой», мужчины грянут «Гоп-стоп», но женщины их победят и все-таки исполнят «Позови меня с собой». Вечер удался, мы с Духом тихо ретируемся.

Теперь мы с Духом Любознательности отправляемся на шашлыки к Фроловым 2-м. Фроловы 2-е – менеджеры среднего звена. Они недавно сняли дачу. Перед дачей целый автопарк – звали десять человек, а приехали-то все двадцать. Часть мужчин по такому случаю отправилась за спиртным, а на веранде три подруги Фроловой 2-й плюс сама Фролова заправляют салаты. Майонезом. Фролов 2-й держит вахту у мангала. Остальные сидят и загорают. Никто между собою не знаком, поэтому никто ни с кем не разговаривает.

– Вы уже познакомились? – орет Фролова 2-я с веранды.

Все молчат. Фролова быстро спускается с веранды, идет к мангалу и шипит на ухо мужу:

– Иди познакомь всех, козел, они же так и будут молчать.

– Сама познакомь, мне за углями надо следить.

– Как я их познакомлю?! Я половины не знаю.

Тут как раз приезжают со спиртным, все знакомятся сами собой, и начинается праздник. Поскольку мы на пленэре, посуда одноразовая, салаты подают в тазах, шашлык можно есть руками. Иностранец, привезенный кем-то из гостей, уже напился – он устал, ему пришлось четырнадцать раз рассказать про смерть принцессы Дианы (если он англичанин), про тайну Бормана (если он немец) и про мафию (если итальянец). Дух Любознательности задумчиво пытается осмыслить тост: «Главное – здоровье, остальное купим». Курочкины 2-е со 2-ми Сидоренками играют в дартс, причем дамы визжат и падают в момент метания снаряда. Кто-то нюхает кокаин на бампере чужой машины. Тут Фролов 2-й зовет всех в сауну. Потрясенному Духу Любознательности мы тихо объясняем, что коллективный помыв в гостях – наша добрая традиция. В сауне тоже очень весело. Фролов 2-й выпил пива, Фролова 2-я дала ему по роже. Но он не обиделся.

После сауны все пьют чай с тортом и учат проснувшегося иностранца матерным словам. Потом все поют. Сначала «Болванка вдарила по танку», затем из «Неуловимых мстителей», кончается все бессмертным «Позови меня с собой». Все довольны, можно разъезжаться.

Фроловы 3-е – кинокритики. Сегодня у них прием, но без всякого повода, просто решили позвать друзей. Друзей много, а квартира маленькая, решено устроить фуршет, как в лучших домах. Закуски стоят не только на столе – на подоконнике, на телевизоре, на журнальном столике. Три салата (конечно, с майонезом), мясное и рыбное ассорти, пирог с капустой (немного суховат), гренки с сыром (слегка заветрились, но это ничего), коронное блюдо Фроловой 3-й – «португальская закуска» – чрезвычайно изысканное крошево с бананами и солеными огурцами, его никто никогда не ест, но Фролова упорно готовит его каждый раз. Фролов 3-й не может помочь жене вытирать стаканы – он только что разбил очки, порезал палец и испачкал штаны кровью. Вот так, окровавленный, он и выходит к гостям. «Фролов, ты в своем репертуаре», – шутит над ним Курочкина 3-я, уникальный специалист по Сокурову. Сидоренки принесли портвейн из ностальгических соображений. Поскольку стульев не хватает, а на кровати уже сидят, остальные гости довольно быстро напиваются – есть стоя не очень удобно, а пить можно хоть в невесомости. Основные трудности ожидают гостей с горячим: бог догадал хозяйку приготовить для фуршета утку с яблоками. Утку радушно разносят гостям, но есть ее на весу совсем уж немыслимо. Зато пользуются успехом соленые огурцы. С оживлением и хохотом гости пьют «за гражданское мужество», «за Егора Тимурыча, нашу демократическую пупочку» и за победу Анны Курниковой над Мартиной Хингис. Звучит «Вони М», начинаются танцы, Курочкин 3-й поскальзывается на оброненном кем-то салате, разбивает себе очки, но не унывает. После этого никто танцевать не решается. Все переходят к песням. Песни из кинофильмов: «Земля Санникова», «Весна на Заречной улице», «Высота», «Цирк». По просьбе друзей Фролова 3-я в восемнадцатый раз за сезон исполняет песню Татьяны Снежиной «Позови меня с собой». В кухне за холодильником с блаженной улыбкой спит абсолютно пьяный 3-й Фролов. Занавес.

А что же Дух Любознательности? Где он?

А он покинул нас. И не то чтобы ему у нас не понравилось, нет. Просто он сказал, что теперь все про нас знает. Что Россия – страна певцов и майонеза, трудная страна, печальная. Ведь только в печальной стране люди так сильно жаждут веселья, танцев и песен.

Но мы с ним совершенно не согласны. Мы считаем, что страна у нас очень даже веселая. А что поем много – так ведь это просто от счастья.

«Pulse», 08.06.1998

ИННА ОЛЕГОВНА

Инна Олеговна терпеть не может свою невестку. С самого первого раза, когда сын Вадик привел в дом эту девицу, не понравилась она Инне Олеговне. Ей нравилась предыдущая его девушка – Мила. Мила была из хорошей семьи, папа доктор наук, мама ответственный работник, да и сама Мила была очень приличная, воспитанная и одевалась всегда со вкусом. А эта – дворняжка какая-то.

– Даже имя у нее плебейское – Ира, – брезгливо сказала тогда Инна Олеговна сыну, – и вообще, я этим провинциалкам не доверяю, очень уж настырные.

В тот раз они с сыном поссорились, потому что Вадик напомнил маме, что сама она когда-то приехала из Чебоксар. Инна Олеговна не любила вспоминать Чебоксары. Она очень обиделась на сына, даже расплакалась. И Вадик ушел. Снимал квартиру, потом другую, потом как-то исхитрился, купил. Потом родился внук у Инны Олеговны, назвали Виктором, в честь покойного Вадикова отца.

Конечно, поначалу Инна Олеговна горевала. Но постепенно начала находить даже некоторое удовольствие в своем одиночестве.

– Понимаешь, – говорит она часто своей приятельнице Галине Николаевне, – раньше я все время жила для кого-то. А теперь я принадлежу только себе. У меня появился досуг, свои интересы, вообще какая-то личная жизнь.

Личная жизнь Инны Олеговны действительно богата и разнообразна. Инна Олеговна посещает все выставки в Пушкинском музее, любит фестивали авторской песни. Она – постоянный зритель театра Марка Розовского, потому что последние лет десять там веет чем-то новым. У нее появились подруги в консерватории, куда она регулярно ходит слушать Моцарта и Бетховена. А недавно на концерте Инна Олеговна познакомилась с очень интересной женщиной, Виолеттой Петровной. Виолетта Петровна – экстрасенс.

Два месяца назад Инна Олеговна принесла Виолетте Петровне фотографию Ирки-невестки. Это просто поразительно, как точно Виолетта Петровна все угадала об Ирке, которую она никогда не видела! Она так и сказала, что именно Ирка настраивает Вадика против матери. И то, что внук, восьмилетний Витя, не проявляет никакого внимания к бабушке, – это тоже Иркиных рук дело, поскольку у Ирки карма засорена негативными токами. Инна Олеговна и сама так думала, но вот, получила подтверждение от совершенно незаинтересованного человека. А когда Виолетта Петровна сказала, что у Ирки черное биополе, тут уж Инна Олеговна, конечно, не удержалась и позвонила Вадиму. Потому что сын должен знать такие вещи про свою жену.

В тот раз они опять поссорились. Инна Олеговна долго плакала, жаловалась Галине Николаевне, Виолетте Петровне, Нинель Владимировне, Марине Игоревне, Елене Сергеевне, Надежде Семеновне, Шурочке и Кате. Все они ее утешали и призывали не обращать внимания на «эту дрянь», в смысле Ирку. Разговоры с подругами немного успокоили Инну Олеговну, но все же не совсем. Для подобных случаев у Инны Олеговны было свое особое средство: когда больше ничего не помогало, Инна Олеговна ходила в церковь. Не то чтобы она была уж такой религиозной, но все-таки два года назад они с Галиной Николаевной крестились и ни разу об этом не пожалели. В церкви, куда ходила Инна Олеговна, было два священника. Один, отец Александр, довольно молодой и интересный мужчина. Другой, отец Кирилл, старичок, с которым у Инны Олеговны отношения как-то сразу не сложились. Очень уж наставительно отец Кирилл разговаривал с Инной Олеговной. И когда она однажды очень вежливо сказала ему: «Я с вами в этом вопросе совершенно не согласна», отец Кирилл как-то странно на нее посмотрел и сразу отошел. Это, естественно, не понравилось Инне Олеговне, и теперь она старается не общаться больше с этим «мракобесом», как она его прозвала.

Так вот, поссорившись с сыном, Инна Олеговна пошла в церковь. Слава Богу, была смена отца Александра. Инна Олеговна немного постояла, помолилась, поставила несколько свечек, в том числе и за Ирку, потому что врагам надо подставлять другую щеку. Этот поход подействовал на Инну Олеговну очень умиротворяюще.

По дороге домой Инна Олеговна зашла в книжный магазин и купила две книги: «Хиромантия как наука» и «Звезды говорят». Благодаря гороскопам Инна Олеговна в свое время поняла, что с невесткой у нее отношения и не могли сложиться. Инна Олеговна – Огненная Лошадь и Дева, а невестка – по году Дракон, а по месяцу Овен. Безнадежное, прямо скажем, сочетание.

Что же касается хиромантии, то ею Инна Олеговна стала интересоваться совсем недавно. Раньше она, конечно, считала все это ерундой и даже посмеивалась над Нинель Владимировной. Но вот цыганка на улице как-то пристала к ней и сказала, что ее ждет денежная потеря. И действительно, не прошло и месяца, как грянул кризис, и у Инны Олеговны сгорели две тысячи долларов в «Инкомбанке». Невестка Ирка, работающая в банке, звонила Инне Олеговне недели за две до кризиса и уговаривала снять деньги. Инна Олеговна тогда довольно ехидно ее отчитала и не любила потом об этом вспоминать. Но вот то, что темная цыганка, не имеющая к банкам никакого отношения, предсказала ей убыток, это, конечно, не могло не наводить на размышления.

Еще Инна Олеговна любит природу и искусство. Надо сказать, что больше всего в невестке ее поражает отсутствие каких бы то ни было интеллектуальных запросов. И внук растет такой же. Ведут его в театр, а он просится в цирк. Весь в мамашу. А ведь искусство – это то, что делает человека человеком. Вот, например, Юрий Башмет.