Глава 9

Я очутилась за кулисами благодаря знакомству моих родителей с директором. Он, правда, взял с папы слово, что я, девочка воспитанная, буду вести себя в духе «пристойной лояльности». Насчет «пристойной лояльности» я не врубилась, но пообещала предкам не подводить, не плеваться и не кусаться. Не успела я рассмотреть закулисье, как ввязалась в эту историю с подложным призраком жены Мити Орецкого. Напрасно Борис Юрьев подчеркивал сексуальную ориентацию танцовщика. Моя подруга, ярая феминистка на уровне стирать — не стирать мужу носки, делит натуралов на две категории: тех, кому до лампочки постельные дела мужчины, «лишь бы человек был хороший», и тех, кто возмущается, если не как у них. Юлька бьется об заклад, что первые о геях не думают вовсе, а в случае домогательств действуют по фольклорному принципу: «В лесу раздавался топор дровосека, он тем топором отгонял гомосека». Со вторыми сложнее. Они, мол, непроявившиеся насильники, поэтому страшатся оказаться на месте жертв и страхуются громким осуждением. Не знаю, как там в действительности, но повод посмеяться над Борисом, презирающим «педиков», давало.

Покинув уборную Мити, я не стала нервировать балерин расспросами о призраке. Тем более что шутницей могла быть любая из них. Я почаевничала у гримеров и костюмеров. Много интересного записала на диктофон об их своеобразной работе и разочаровалась, услышав, что никто из артисток не брал длинного балахона с капюшоном и не заказывал грима по образцу — со старой фотографии. Одна пожилая женщина всплеснула пухлыми ручками:

— Ниночка на фото! Димы Орецкого покойная супруга.

— Какая она была? — спросила я.

— Ранимая. Наша тогдашняя прима ее изводила. Другая бы плюнула, а Нина…

— Так она не из-за мужа бросилась с балкона? — высказала я предположение.

— Из-за всего и из-за всех.

Вот это да! Я собралась продолжить разговор, но вокруг зашептались, забегали, принялись прикладываться к валерьянке, Они пытались сохранить от журналистки тайну и, естественно, через несколько минут прорвалось: небось Орецкий из ревности застрелил «своего Вадима» и «чужую Елену».

Я ринулась к Орецкому и едва не наткнулась на Юрьева. Мое присутствие могло подвигнуть лейтенанта на неадекватные действия. Самодеятельные расследования его доканывали, и рано или поздно он вытряхнет из меня душеньку, обнаружив вблизи трупа. А тут их было два. Два мертвых тела и я… Перебор. Я будто порезалась. Сначала не больно, только кровь щедро капает. Но потом рана начинает саднить и ныть. Всеобщая уверенность в том, что Митя Орецкий убил любовника и его подругу, была сродни порезу: пока я ничего не чувствовала. Не терплю, когда загадки просты, и всегда их усложняю. Конечно, Борису такой раж не по нутру.

В общем, я сочла за благо убраться.

Весь следующий день возилась по хозяйству, а вечером накормила Измайлова и облачилась в вечернее платье.

— После ужина твоя голая спина очень волнует, — признался полковник.

Я даже не взбунтовалась против сравнения котлеты со спиной — настолько была поглощена мыслями о привидениях. Митю кто-то готовил в убийцы. Пьяный чокающийся парень носится за зыбкой фигурой, которую никто не встречал, налетает на коллег, тяжело дышит, хрипит, шарахается. Потом не выдерживает напряжения и пускает в ход оружие. И ведь будет морочить головы психиатрам россказнями о «женщине в белом». Еще и невменяемым признают, запрут в психушку. Я бы похоже рассуждала, если бы не видела причину его смятения. И причина эта на мой выход в коридор следом за Орецким не рассчитывала, хотела остаться галлюцинацией.

Тогда в театре, на спектакле, мне чудилось, что истина близка. Чего такого могла начитаться или насмотреться ушлая дамочка? Меня в пристрастии к детективам ей все равно не переплюнуть. Я решила пролистать свою библиотеку, найти сюжеты с якобы нечистой силой и прикинуть, кому выгодно подставлять Орецкого. В том, что на него сваливали вину, я не сомневалась. А это кое-что значило. Преступление было неидеальным. Преступник боялся быстрого разоблачения. Иначе зачем ему Митины неприятности?

Танцевал Орецкий изумительно. Иногда рождалось впечатление, будто на сцене он один. В нем были органичные надлом и отчаяние, вряд ли поставленные хореографом. Я испытывала неловкость от необходимости аплодировать пластическому выражению настоящего горя — но удержаться не могла. Юрьев из вредности буркнул:

— Опера лучше.

— Брось, Боря, ведь дано человеку, — улыбнулся Измайлов.

— Если наши люди до сих пор не нашли пистолет, я их по стенке размажу, — пригрозил лейтенант и пошел за кулисы.

Я вздохнула. Полковник хмыкнул и спрятал взгляд. Напрасно. Кроме гордости за фанатика сыска Юрьева, в нем ничего предосудительного не было.

Глава 10

Через день я начала понимать Бориса Юрьева, как родного брата. Если, наткнувшись на меня «в ходе оперативно-розыскных мероприятий», он испытывал то же, что и я, наткнувшись на него возле артистической уборной балерины, с которой я так трудно договаривалась о пятиминутном интервью («Только не опаздывайте, репетиция — это святое, ждать не буду»), то перспектив нормализоваться у наших отношений не было.

Я ведь не только за призраками охотилась, но и трудилась в поте своей прелестной мордашки, собирала по крохам материал для большого обзора о фестивале. Про лицо — это со слов одного звездного парня из приезжих, который сказал:

— Чтобы я вашей прелестной мopдашки больше здесь не видел. На мне зарабатывает куча народу помимо журналюг.

— Жалко вам, что ли? Ну покурю я неделю на гонорар за описание вашего вклада в отечественную и мировую хореографию, — взвыла я.

— А что вы курите? — полюбопытствовал он.

— «Приму» без фильтра, десять штук в день.

— Уходите отсюда, — разъярился скверно воспитанный мальчик.

Ну и пожалуйста. Я не навязчива.

Но попытки избежать встреч с Борисом действительно меня напрягали. Он же мрачно и непредсказуемо мотался по закулисью, похоже, пошел брать показания по второму кругу.

Поскольку пару раз я все-таки «засветилась», Юрьев попытался выяснить у Измайлова, есть ли у Полины дела в театре. Полковник — мужик достойный уважения. Он не стал смешивать вино, наслаждение близостью и допрос. По-простому втиснул меня коленом в поролон домашнего дивана и вопросил:

— Вставляешь Юрьеву палки в колеса? Опять понесло?

Я разразилась стенаниями по поводу того, что обзавелась этой ерундовой пластиковой карточкой на грудь.

— Вик, милый, да по ней пускают только на тоскливые пресс-конференции. Даже на репетициях не позволяют присутствовать. Да, я хотела пробиться ближе к артистам. Меня отловили ребята из секьюрити, вернули в фойе и через час выдворили вместе с остальными.

— Бедная девочка, — проворковал Измайлов. — Представляю, каково тебе терпеть участь добропорядочных корреспондентов, которых ты именуешь стадом. Помочь могу?

На удочку его своеобразной помощи я ловлюсь не без удовольствия. Секс — великая сила. Города брать помогал, не то что статьи кропать и Митю Орецкого оберегать.

Обманывать полковника Измайлова, конечно, плохо. Но ему ничего не стоило аннулировать мой пропуск. Я не обольщалась: против Орецкого у них ничегошеньки не наскреблось, кроме мотива — ревность. Отыщись улики, меня в адвокаты не позвали бы. Не отыщись, никто бы Митю не тронул. Но мне было приятно и интересно в театре. Мне не хотелось выметаться оттуда «по сигналу» лейтенанта Юрьева. Его за кулисы привела смерть, меня — жизнь. От милицейского желания убрать журналистку ради беспрепятственного сыска, словно потом, за версту разило несправедливостью. Я-то всегда за сотрудничество. И за тех, кто не прячет свои мотивы, вроде Мити Орецкого.

Идея слегка подтолкнуть Бориса Юрьева к выводу о перегрузке злобой на оригинальность не претендовала. Но он столь изощренно издевался над рассказом Мити о призраке жены, что я не удержалась, проучила.

Глава 11

Танцовщицы кордебалета — лучший источник для каждого пишущего о театре. Молоды, пережили период надежд и падения, а сделать подобающие выводы пузырящиеся гормоны не позволили. Они мне и посодействовали — раздобыли костюм для репетиций, похожий на их облачение.

Пестрым молчаливым табунком мы обтекли лейтенанта Юрьева в коридоре. Боря сначала умильно улыбался, стоически удерживал взгляд на уровне наших подбородков и отступал, милостиво давая дорогу к славе всем желающим. Как пробудившийся от сна в тени березы пастух, он пересчитывал девушек глазами. И тут у Юрьева, похоже, не только «в зобу дыханье», короче, это был трудный момент. Я перебирала в памяти свои болячки и горести, из последних сил сострадала человечеству по поводу войн, голода, экологических и прочих катастроф, но губы тряслись в предчувствии хохота. Смотреть мимо Юрьева тоже не было сил. Очумевший лейтенант протянул было ко мне руку, но тут же отдернул и спрятал за спину. Девочки попались потрясающе дисциплинированные. Мало того, что сохраняли серьезность, еще и докладывали мне шепотом о произведенном впечатлении:

— Стоит столбом… Мотает головой, мол, чур меня… Поля, он тащится за нами, испаряйся…

Мы свернули за угол. Слева была глухая стена, справа — две гримерки — Орецкого и Вадима. Я не успела договориться с Митей, понадеялась на удачу, и она, хвала ей, не подвела. Орецкий, по своему обыкновению, не заперся изнутри. Я шмыгнула за дверь, приложила палец к губам и нырнула под кушетку. Если Митя и был шокирован, то виду не подал. Швырнул на лежанку плащ, чтобы свешивался до пола, и улегся на место.

В коридоре Борис учинил допрос — «где шатенка, которая шла с краю».

Они недоумевали, о ком это он, вроде все здесь.

— Не померещилось же мне! — взывал Юрьев.

— Не огорчайтесь, — веселились — танцовщицы. — Среди нас шатенки — на любой вкус, выбирайте. Знаете поговорку? «Одну ягодку беру, вторую примечаю, третья мерещится».

— Разыгрываете, красавицы? — почти рыдал лейтенант.

— За красавиц спасибо, а разыгрывать вас нам незачем…

Слышно было, как под удаляющийся смех кордебалета Борис метнулся куда-то, заглянул в соседнюю комнату, затем, постучав, ввалился к Орецкому.

— Добрый день, Дмитрий Игоревич, — произнес Юрьев с интонацией, употребляемой народом в сочетании — «чтоб ты сдох». — К вам самозванка не забегала?

Когда Митя Орецкий не сможет танцевать, он будет не то что срывать, а без усилий ножницами стричь овации в драматическом театре. Такую грозу выдал!

— Господин лейтенант, вам поведали о преследующем меня призраке (отдаленное ворчание грома). Требую прекратить дурачиться (громыхнуло). Подозревайте меня в преступлении — ваше дело, не верьте моим исповедям — ваши проблемы, но оставьте меня в покое немедленно (перекатилось эхо).

Да, Борис Юрьев человек настырный, человек при исполнении, но все равно отвалил. Уж очень убедителен был в гневе Митя.

Я выбралась из-под кушетки и призналась:

— Воспитываю лейтенанта, чтобы театр с вешалкой не путал.

— Что вам, собственно, известно о театре и вешалке, Полина? — осуждающе промямлил Митя.

— А вам о редакциях и уголовном розыске?

— Я не клал вам в рот пальцы, только руку показал.

Мы рассмеялись. Орецкий был трезв. Он явно ждал, но не вымогал объяснений. Умение оставлять абсолютно все на ваше усмотрение свойственно лишь мудрым и уставшим людям.

— Как там с трактовкой дао? Хочешь быть счастливым всю жизнь, думай быстро, говори медленно, не смотри в глаза и улыбайся? — выпендрилась я.

— Давайте не будем тусоваться, — предложил Орецкий. — Каждый говорит то, что желает услышать в ответ. Желание это можно уловить и не уловить, удовлетворить и не удовлетворить.

Елки! Не зря меня так раздражало стремление Юрьева свести Митю к знаменателю «пропойца и педераст». Ведь, если честно, сам Борис не заметил бы укола «давайте не будем тусоваться».

Я кратко обрисовала Орецкому ситуацию. Журналистка. Знакома кое с кем из ментов, но в данном случае связываться с ними не намерена.

— Почему? — спросил Митя.

— Потому что вы не убийца.

— Вы угадали. Без благодарности обойдетесь?

— А чем мне отблагодарить вас за содействие? — вспылила я.

Высокомерие Орецкого иногда сердило.

— Поля, отдайте фотографию Нины, вы ее в прошлый раз по рассеянности прихватили, и, Христа ради, принесите подушку из гримерной Вадима. Я туда не ходок, страшно.

— Посещение смежного помещения дозволено, Митя?

Все-таки я держала в уме, что он основной подозреваемый в двойном убийстве, если спросила такое.

— Они не опечатали дверь, не закрыли на ключ. Через неделю за, как вы выражаетесь, «смежное помещение» грянет война. Но сейчас балетных туда калачом не заманишь. Я подарил плюшевую безделицу Вадимчику на именины. Совсем недавно. Теперь это жуткий сувенир. Но мне он нужен. На горькую память. Не опасайтесь подвоха, это личное. Сугубо.

— Какая подушка? — сдалась я.

— В виде толстого безмятежного бегемота.

— Идет, сейчас притащу.

Глава 12

Комната, в которой произошло преступление, была затемнена. Похожие на эти, плотные шторы опускал наш школьный учитель географии перед показом на трещащем кинопроекторе учебных фильмов. Чахленькие и скудненькие такие после всех «телекино-путешествий», а многие и в настоящих путешествиях побывали, — а эти кадрики показывали в конце урока, часто захватывали перемены, поэтому мы не любили эту киношку. Почему-то я не решилась включить свет в гримерной убитого — вопреки первому порыву. Огромная игрушка лежала возле зеркала на столике. Я потянулась за ней, когда услышала своеобразный шум проверки преграды на прочность. Кто-то, не зная, на замке ли дверь, аккуратно ее обследовал. Я спряталась за портьерой. Раздались крадущиеся шаги. Несколько минут я благоразумно не высовывала носа. А высунув, чуть не заорала. Спиной ко мне над бегемотом склонилось привидение в белом балахоне с капюшоном.

Я часто храбрюсь, особенно задним числом. Но тут струсила до настоящей дрожи. «Призраки — продукт жизнедеятельности мутящегося рассудка», — напомнила я себе и неудачно двинула локтем. Стоящий на подоконнике цветочный горшок звучно возмутился моей неловкостью. Почти мгновенно хлопнула дверь. Я выглянула из укрытия: гримерная была пуста, подушка второпях брошена на стул. «Бесплотным созданием?» — поддержала я себя. И вихрем выскочила в коридор. Лишь на долю секунды вспугнула досаду предположением: «Что, если во всем театре свет вырубили?» Но пронесло. Таинственная фигура трусила в сторону лестницы. Догнать ее труда не составило. Схватить за плечо заставить себя было тяжелее, но я совладала с нервами — свои же, не чьи-то.

Капюшон свалился с головы «привидения». Передо мной стоял бледный юноша.

— Какого рожна вам понадобилось в гримерной? — просипела я.

— Хотел забрать подушку на память о Вадиме. Выбросит же новый хозяин, — пролепетал он.

Шизанулись они все на этой подушке?

— Ее подарил Вадиму на именины Дмитрий Игоревич Орецкий. Слыхали о таком? Ему бегемот и достанется, как только вы объясните, зачем изображали его покойную жену.

Однако парень скоро оклемался:

— Никого я не изображал, отстаньте.

— Угу. Но тогда я скажу рыщущему здесь милиционеру, что видела вас три дня назад в этом самом одеянии. Вы дразнили Орецкого и провоцировали его на истерику с последствиями.

— Подождите, — уже повежливее попросил он. — Во-первых, спасибо за предупреждение. Знал бы, что подушка — подарок Орецкого, не притронулся бы к ней. Во-вторых, не кричите. Пойдемте ко мне и обсудим ваши маразматические подозрения.

Наверное, глупо было идти с ним, но чувством самосохранения я никогда не злоупотребляла. Он шуганул какого-то мальчика из своей артистической и предложил мне присесть.

— Перед вами человек в обыкновенном атласном халате, не так ли? — заговорил танцовщик после небольшой паузы.

Я смиренно согласилась.

— Человек, который в театре всего два с половиной года и жену Орецкого в глаза не видел. Мой халат неделю висел у Вадима. Я забрал его за несколько часов до убийства.

— Зачем? — пискнула я.

— Захотелось надеть свой халат… случается.

Моя обескураженность от него не укрылась. Но я постаралась сделать хорошую мину при плохой игре и вопросила:

— Почему я должна вам верить?

— Почему я должен перед вами отчитываться? — парировал он. — Кто вы?

— Перебьемся без предъявления визитных карточек.

— До свидания.

В состоянии, близком к летаргии, я спустилась в гримерную Вадима, взяла бегемота и отнесла его Орецкому. Митя гладил игрушку обеими ладонями, и мне казалось, что они потеют. Я уже открыто вернулась в соседнюю комнату. Прячась у окна, я заметила за батареей какой-то листок. Он оказался… фотографией Нины Орецкой, точно такой же, как и отданная мною Мите. Получасом ранее. Мало что соображая, я доволоклась до обиталища девочек из кордебалета, переоделась, вложила снимок в целлофановый пакет и положила в сумку.

Глава 13

«Думай, Поля, думай, негодяйка этакая, — подгоняла я себя вечером и на следующее утро. — Неужели Вадим, наверняка посвященный в прошлое Мити, мучил его? Жестоко. Женский грим… Балахон любовника… Или они сговорились с парнем? Вадим мертв, правды не добьешься. Не хотели попасться склонные к розыгрышам типы, запихнули фотографию за батарею. Даже люди Юрьева ее не нашли…»

Временами в моей бедной черепушке вроде прояснялось, но потом снова затягивало тучами сомнений и растерянности. Мне не хватало сведений и для приблизительных выводов. Маяться размышлениями дальше было бессмысленно. Я отправилась в театр и сразу побеспокоила Татьяну. Приезжие, за редким исключением, были более любезны с журналистами, чем свои. Она уже рассказывала мне о фестивальных впечатлениях. Ее потряс город, в котором она очутилась впервые, пленила сцена, обрадовала возможность работать со знаменитостями мирового уровня. И тут — смерть Елены. Конечно, это кошмар. Они не дружили раньше, но здесь почувствовали принадлежность одному месту. Словом, откровениями она меня не одарила. Сейчас я на них и не претендовала. Мне необходимо было выведать, не видела ли она Елену в белом атласном халате.

Татьяна торопилась, поэтому отвечала лаконично:

— Нет.

— А часто она отлучалась к Вадиму? У вас ведь общая гримерная.

— У нас с ней разное расписание, и за ее отлучки я не поручусь.

Тут в комнату со стоном, заглушающим стук, влетел танцовщик, которого я уже успела потерзать расспросами.

— Привет, Полина, когда почитаем о себе?

— Скоро.

— Отлично. Твоя статья заменит дневник, я ленюсь его вести, — засмеялся он.

Но сразу страдальчески сморщился и обратился к Татьяне:

— Золотко, аспирином не богата? Вчера в окраинном ресторанчике, который ты облюбовала, все было прекрасно. А сегодня голова раскалывается.

Отзывчивая Татьяна принялась хлопотать о таблетках и воде. Я незаметно прихватила с зеркала фотографию Елены — цветной моментальный снимок в обычном наряде — и простилась. Получилось это машинально, я уже свихнулась на изображениях балерин. И лишь на улице меня осенило: я хотела понять, кого легче расписать под Нину Орецкую. Елену, посягавшего на бегемота юношу или Вадима, снимок которого я надеялась раздобыть у Мити? В конце концов есть же профессиональные гримеры, помогли бы разобраться. А эти трое все имели доступ к злополучному халату.

Слегка подзарядившись оптимизмом, я двинула в многоэтажку, с балкона которой некогда выбросилась несчастная жена Орецкого. Митя сменил квартиру, но соседка, по моим прикидкам, была в состоянии вспомнить то, о чем он умолчал. Люди всегда умалчивают о самом важном. Например, меня интересовало, какого возраста была сестра Нины, род ее занятий и семейное положение. Я действительно перебаловалась детективами. Рассуждала примерно так: выросла у нее дочь, стала балериной и приехала мстить за тетку.

— Версия как версия. Вряд ли Митя когда-нибудь встречался с племянницей.

На звонок открыл взлохмаченный парнишка лет семнадцати. Я по возможности толково попросила разрешения побеседовать с «дамой, выхаживавшей после случившейся десять лет назад трагедии Митю — Дмитрия Игоревича Орецкого».

— Кем была по жизни моя бабуля? — усмехнулся он. — Вторая прикинутая девица домогается свидания с ней. А она умерла год назад, извините.

Я догадалась выхватить из кармана фотографию Елены и показать ему, пока он не захлопнул дверь.

— Она, она, — подтвердил внук. Она… Что дальше? Что? Я поплелась к себе, достала блокнот с записями и принялась изучать их. Чем сильнее я придиралась к собственному стилю, тем неуютнее мне становилось. Потому что представить, как полковник Измайлов отреагирует на мою бредятину, было несложно. А обращаться к Вику пора настала: Мите Орецкому грозила опасность посерьезнее, чем оговор.

Глава 14

С Измайловым мы встретились в пять вечера возле гостиницы, в баре которой делали вкуснейший кофе. Она располагалась недалеко от управления, и ждать пунктуального Вика не приходилось. Полковник пребывал в великодушно-насмешливом настроении. Даже жалко было портить. Поэтому я не спешила.

Мы выпили по две чашки ароматного фирменного напитка и зашагали к машине.

— Вик, мне надо в Кленовый переулок. Он где-то рядом, но где именно… — приступила я к осуществлению своего коварного замысла.

— Представления не имею, — отозвался Измайлов. — Давай искать.

— Лучше спроси. Выберу тебе даму по своему вкусу и полюбуюсь, как ты, ее обаяешь. Время засекать?

Бедный Вик вытаращился на меня, потом расхохотался:

— Напрасно я не даю тебе поводов для ревности. Так, детка? Учту. Исправлюсь. Поскольку мы еще заедем домой, возбуждайся на здоровье. Но объект я выберу сам.

Навстречу Измайлову двигались три женщины. Пожилая крашеная стервозина с озорным блеском в глазах, молодая медлительная толстуха с коляской и красотка из тех, кто в троллейбусах не трясется, а в метро прячется от дождя. О мужчины! О полковник! Бросился к последней, и через минуту путь в Кленовый переулок перестал быть тайной.

— Хотел подвезти кошечку, но вовремя оглянулся на тебя, Поленька, — мурлыкал довольный Измайлов.

— Не заигрывайся, милый.

— Не посетить ли нам переулок в другой раз? Что-то меня разобрало.

— Все успеем.

Измайлов гнал машину, будто боялся перегореть. Ему повезло. Абориген Кленового переулка растолковал нам: двадцать пятого дома там отродясь не стояло.

— Пятнадцать заведомых развалюх построили, одну снесли.

Я расстроилась. Вик — наоборот.

— Не кручинься, детка, скоро я тебя утешу, — наобещал он.

Сказано — сделано. На гала-концерт мы явились окрыленными, насколько это было возможно. Лучшие артисты, изысканная публика, запах цветов и духов, шампанское и чуть нервная атмосфера прощания пьянили. До финального поклона я не вспомнила про Бориса Юрьева. Очнулась, когда зрители потянулись к выходу.

— Юрьев прошляпил восхитительное зрелище.

— Прошляпил? — вкрадчиво переспросил Измайлов.

Его голос не сулил приятных сюрпризов.

— Вик, не томи, — призвала я, чувствуя противный зуд в десне. Со мной бывает, наверно, пародонтоз какой-нибудь развивается.

— Борис превзошел самого себя, сообщил Измайлов. — Представляешь, он задержал твоего любимца.

— Сейчас? Да как он смеет, с какой стати? — взорвалась я.

Парочка лощеных господ отбежала от нас с полковником подальше.

— Тише, детка, — призвал Вик.

— Я должна увидеть Митю.

— Митю? — вскинул густые брови Измайлов. И холодно процедил: — Ты не слишком ли фамильярничаешь со звездой балета?

— Вик, милый, за что его повязали? Основания? — гнула я свое, не боясь с треском сломать.

— Он признался в убийствах, Поля. Не совсем. Но то, что мог в невменяемом состоянии совершить подобное, не отрицает. Настаивает, скорее.

«Так, Измайлов в антракте связывался с Юрьевым, который поджидал Орецкого за кулисами, вернее, уже арестовал к тому времени», — догадалась я. И взбеленилась:

— Ты несешь чушь, Вик, и Борис твой кретин. Митя был слишком пьян и не уложил бы двоих двумя выстрелами.

— Никто не оценивал его состояния по медицинским показаниям. Вдруг он притворялся? Кроме того, дорогая защитница, в подушке, которая перекочевала в его гримерную, обнаружился пистолет — орудие преступления. Не обессудь, конь о четырех ногах, а спотыкается. Если Орецкий знаменит и одарен, то это не гарантия добропорядочности.

Полковник задвинул меня в какой-то угол, вокруг не было ни души. Я поглотала слюну, потом для разнообразия воздух. И тихо-тихо сказала:

— Подушка-бегемот…

— Именно, — хищно оскалился Измайлов.

— Я собственноручно принесла ее Орецкому из комнаты Вадима. Так больно полковник Измайлов мне еще никогда не делал. Мое запястье вспухало, а Вик не замечал, волок меня к гардеробу, обещая наподдать за все сразу.

МИТЯ