ВИКТОР СМИРНОВ
      ночной мотоциклист
      Полицейские ворвались в хутор на рассвете. Действовали они на сей раз ловко и храбро: хутор был окружен ротой егерей, снятой с фронта специально для карательных операций, и в случае отступления полицейские сами были бы расстреляны из пулеметов. Через час бой с небольшой группой партизан был окончен, и командир полицейского отряда, откозыряв обер-лейтенанту, приступил ко второй части акции. Население затерянного в лесах Гродненщины хуторка было собрано у большого сарая. Обер произнес речь, а командир шуцманов переводил. Как только фашистский офицер пунктуально объяснил, что жители хутора, приютив партизан, "совершили тягчайшее преступление против рейха", солдаты и полицаи загнали людей в сарай и подожгли его. ...Мне было тогда пять лет, я жил в Сибири, но, как и у всех русских, боль войны вошла в мою Кровь и мозг, отпечаталась в глубинах сознания: достаточно малейшего толчка, чтобы вызвать в памяти картины, которых я не видел. Надо мной пролетают серо-зеленые длиннотелые "мессершмитты" так низко, что различимы чужие, холодные лица летчиков; я вижу беженцев, угловатые темные танки, мнущие стебли кукурузы, вижу обмерзлые пустые квартиры Ленинграда... Есть страны, где не видели фашизма вблизи, но мы видели, и память о пережитом передается от поколения к поколению. . Так вот, сарай догорал, и те, кому хотелось, насмотрелись досыта; полицейский начальник допросил четверых партизан, захваченных в хуторе, и, озлобленный молчанием, застрелил одного из них. Остальных повели берегом реки к городу. Их не сожгли вместе с теми, в чьих избах они ночевали, их должны были повесить на площади. Партизаны видели, как горел сарай, и, наверно, им тяжело было чувствовать себя живыми. Полицаи шли нестройной толпой, от реки поднимался туман, и в низинке, где он был особенно густ, партизаны, точно сговорившись, бросились бежать. Двое, петляя, помчались в прибрежный кустарник, а третий прыгнул с обрыва в реку. Полицейские долго стреляли из автоматов, срезая очередями ветки кустов. Двух партизан вскоре нашли, но третий, тот, что прыгнул в воду, исчез. Командир отряда до самого города оставался мрачным и злобно гонял желваки: он не любил оставлять свидетелей в таких делах. Он боялся, этот фашистский прихвостень. Люди не могли забыть содеянного им, и он предчувствовал время, когда каждый встречный будет казаться ему свидетелем обвинения.
      1
      Я просыпаюсь с тяжелой головой и не сразу сознаю, где нахожусь. Лишь когда вижу плюшевую портьеру и репродукцию картины Шишкина в позолоченном багете, вчерашний день смыкается с настоящим, все встает на место. С чего я должен начать? Да, нож... Нож, отмеченный клеймом африканского корпуса Роммеля. Из всех возможных орудий убийца предпочел почему-то этот экзотический клинок. Николай Семенович спит на диване, тяжело, с присвистом дыша. Множество листков на столе исписано его неровным почерком. Темно-синий китель с майорскими погонами небрежно брошен на стул. Беру патрончик из-под валидола - он пуст. Вчера шеф высыпал на ладонь таблетки, их было не меньше шести. Когда, работаешь в угрозыске, привыкаешь замечать такие мелочи. Я надеюсь ускользнуть из номера, чтобы позвонить врачу, но шеф предупреждает меня. - Присядь, Паша, - говорит он, приподнимаясь. Лицо его мне не нравится. Оно сиреневого оттенка, в тон портьерам. Конечно, человек, получивший в войну три ранения и не знающий, что такое нормированный рабочий день, не может рассчитывать на здоровый цвет лица. Но это уже слишком и для Эн Эс. - Я вызову врача. - Спасибо. Но я вот о чем... Тебе придется поработать сегодня за двоих. Я отлежусь. - Работа небольшая. Если выяснится с ножом... - Сейчас ты мои глаза, и уши, и руки. Ты часто надеешься на меня. Но если что упустишь сейчас, никто не восполнит пробела. - Ясно. Мне льстит перспектива самостоятельной работы. И пугает. - А я облюбовал диванчик. Мотор отказывает. "Вчерашний день доконал, думаю я. - Угораздило загрипповать перед выездом. Сердце. Грипп для него слишком тяжелая нагрузка. Сердце. Черт, мне никогда не приходилось задумываться над тем, что у меня есть сердце, всякие там легкие, селезенка! Все словно в одном слитке". - Так я пошел? - Давай, - соглашается шеф. - И предоставь действовать Комаровскому. Это в характере Эн Эс - не вмешиваться в работу местной милиции, пока нет необходимости. Он только направлял поиск, не давая ему зайти в тупик, и умудрялся делать это так незаметно, что казалось, будто все идет само собой. В управлении часто говорили о стиле майора Комолова и пытались анализировать и "передавать" этот стиль, но так получалось далеко не у каждого. По-моему, никакого продуманного стиля не существовало, а был просто характер Комолова. Он и дома держался точно так же, никому не навязывая себя. "Твой Эн Эс - человек", - говорили ребята в управлении. И этим было все сказано. Большой, вялый, Николай Семенович дремлет на диванчике, закрыв глаза. Наверно, молча борется с болью. Ну что ж, попробуем. Будем глазами, ушами и руками. Даже головой - по возможности... Правление общества охотников занимает рубленый домишко возле рынка. Нижний этаж отдан под магазин. Комаровский решил вызвать местных охотников сюда, а не в отделение, чтобы избежать лишних пересудов и слухов, которые быстро распространяются по такому городку, как Колодин. Мальчишкой я любил бегать в этот магазинчик с большой аляповатой вывеской, на которой был изображен краснощекий человек с патронташем. Иногда Дмитрий Иванович, заведующий, давал мне подержать "зауэр три кольца" или еще какую-нибудь редкую штуковину, а в девятом классе я и сам обзавелся одностволкой. У магазина я часто встречал дочь Дмитрия Ивановича - Лену... Городок мало изменился с тех пор, как я уехал в "область". Он остался деревянным, и даже тротуары, за исключением главных улиц, были дощатыми. Зато на окраине, ближе к Мольке - гряде невысоких сопок, - вырос новый каменный городок. Там строился химкомбинат. Этот белый поселок со временем должен был поглотить Колодин. Бетон и стекло вели неуклонное наступление на старый таежный городок. Сейчас над Молькой громоздятся тучи, пахнет затяжным августовским дождем. Доски тротуара гибко пружинят под ногами... Вот дом Коробьяникова, выглядывающий резными фризами из-за тополей, баня, славящаяся ажурными деревянными кружевами. Тихий Колодин. И вот - на тебе! - расследование загадочного и зверского убийства. У охотничьего магазина порывистый ветер треплет афишу: "Первенство области по футболу. "Химстрой" - "Металлург". Футбольные страсти коснулись и моего городка. Уже на пороге магазина какой-то внутренний толчок удерживает меня... Двухцилиндровая "Ява" мягко подкатывает к крыльцу. С заднего сиденья соскакивает мужчина в кожаной куртке, плотный и широкоплечий. Наклонившись к мотоциклисту, подростку в белом шлеме и очках, он что-то тихо говорит; извинительно-ласкова, даже заискивающа его поза. Рука осторожно и примирительно касается плеча мотоциклиста. Вкрадчиво мурлычет двигатель. Мотоциклист... Что-то знакомое в его фигуре, повороте головы, в прямой, изящной посадке. Он сбрасывает руку с плеча, словно прилипший комок снега, и это небрежное и гибкое движение также кажется знакомым мне. Видимо, я присутствую при какой-то ссоре. "Ява" скрывается в пыли. Я останавливаю мужчину, поднимающегося на крыльцо. - Простите. - Да? - раздраженно спрашивает он. Ему лет тридцать пять, лицо довольно красивое, из тех, что принято называть мужественными: тяжелый подбородок, крупные скулы, глубоко сидящие жесткие глаза. Темный, прочно въевшийся в кожу загар. Только морщины белеют. - Видите ли, я жил когда-то в этом городе... Этот человек... Эта девушка на мотоцикле Лена Самарина? - Самарина! Он взбегает по деревянной лесенке. Ступеньки скрипят под тяжелым телом. "Очень энергичный мужичок, - думаю я, глядя на широкую выпуклую спину. Такие берут жизнь просто, как яичницу со сковородки. Ну, пусть! Ладно". В маленькой конторе правления - начальник колодинской милиции капитан Комаровский, его помощник и Дмитрий Иванович, бессменный предводитель здешних охотников. Дмитрий Иванович сразу узнает меня. - Паша! - говорит он и трясет мою руку. Очки его, сползшие на кончик носа, тоже трясутся. - Наконец-то завернул к нам. Несчастье-то какое! Не думали, не гадали... - Как Лена? - спрашиваю я. - Лена! - сияет старик. - Сорванец, как прежде. Преподает физкультуру. На мотоцикле гоняет. Хуже парня! Это в восьмом классе мы с ней взбудоражили весь город, когда тайком отправились в путешествие по Катице, а лодка перевернулась, и мы очутились на скалистом островке. Нас нашли на пятые сутки. - Ты бы хоть писал изредка. Все дела? - Дела... Сказать бы прямо - забыл, вот и не писал. А тут, приехав в Колодин, вспомнил. Невозможно не вспомнить, потому что Колодин - мое детство, а детство - это Ленка. Да и только ли детство? Там, у дома Коробьяникова, мы впервые поцеловались. "Отец говорит, он был хороший, Коробьяников, сказала Ленка. - Больницу выстроил и библиотеку". - "Он был купец, буржуй, - ответил я. - А больница - это филантропия". - "Ты дурак. Филантроп знаешь, что значит? Любящий людей". Мы, как всегда, поспорили, а потом... поцеловались. В доме Коробьяникова светилось окно, и тополя шумели под ветром. Городок наш безлесый, и только у этого дома был зеленый оазис. Здесь шелест листвы заглушал шепот. Позднее мне пришлось задумываться над этим спором, и, познакомившись с Эн Эс, я понял, что филантропом можно быть, даже если работаешь в милиции. Точнее, особенно если работаешь в милиции. Час считают суровыми людьми. Наверно, так оно и есть. Сотрудникам угрозыска жизнь предоставляет не так уж много поводов для улыбки и радужного настроения. Но я помню, как однажды Николай Семенович вытащил из стола толстую пачку писем и сказал: "Знаешь, самое ценное для меня - это..." Ему писали люди, которые, казалось бы, имели основание считать моего шефа врагом. Писали из колоний, из тюрем, из мест высылки. "Вы дали мне понять, что не все потеряно...", "Хочу поскорее вернуться к честному труду и надеюсь на вашу помощь". Он ездил в .колонии, устраивал своих подопечных на работу, улаживал какие-то сложные семейные конфликты. Меньше всего Эн Эс был похож на того угрюмого и неподступного сыщика, какими я представлял раньше сотрудников угрозыска. - Ну что ж, начнем? - предлагает Комаровский. Долговязый, худой, он возвышается каланчой в полосах табачного дыма. "Дядя Степа" - так мы звали Комаровского, когда он был старшиной и дежурил на колодинском рынке. Входит широкоплечий человек в кожаной куртке, тот самый, которого привезла на мотоцикле Ленка Самарина. - Жарков, из автошколы ДОСААФ, - шепчет Дмитрий Иванович. - Чемпион области по мотокроссу, мастер спорта. В голосе Самарина я улавливаю нотки неприязни. Чемпион спокойно оглядывает нас, глаза его твердо поблескивают. - Нас интересует эта штука, - говорит Комаровский, показывая на стол, где лежит злополучный нож. - Дмитрий Иванович как будто видел нож у кого-то из охотников. Вы нам не поможете? Жарков внимательно рассматривает нож. Лезвие тускло мерцает. Вот от этого холодного куска стали погиб инженер Осеев. Нож заметный. Наборная плексигласовая рукоять, отличной стали лезвие. У самой рукояти отчеканен странный рисунок: лев под пальмой. Эн Эс, взглянув на клеймо, сразу определил: "Золингеновский. В Германии сделали несколько тысяч таких ножей для африканского корпуса Роммеля. Кто-то, наверно, привез с войны как трофей, а потом уже переделал рукоятку и переточил лезвие".
      - Боюсь, что не смогу помочь. - Жарков пожимает плечами. - Не видел... - Ну что ж, лиха беда начало, - говорит Комаровский, едва закрывается дверь за чемпионом. - Продолжим. Тучи, перевалившие через Мольку, заполонили небо. В окно ударяет дождь словно горсть песка сыпанули. Комаровский включает свет, и на ноже вспыхивает зайчик. Высокий хромой охотник, отставив в сторону клюку, рассматривает нож. Выражение настороженности появляется на его хмуром лице. - Анданов. На почте работает, - шепчет Дмитрий Иванович, - на медведей ходит, мастак! Охотник первоклассный. Анданов смотрит на нож с опаской, как на существо, готовое взбеситься. - Не видел раньше... Нет, не видел! Он выходит, постукивая клюкой. Одного за другим представляет Дмитрий Иванович новых охотников. Врач Малевич, тракторист Рубахин, летчик Бутенко. "Не знаю", "не видел"... Слесарь промкомбината Лях, рослый парень, добродушный и улыбчивый, с транзистором на ремне, едва взглянув на нож, заявляет: - Видывал это "перышко", У Шабашникова. Факт! Лях подписывается под протоколом, улыбаясь: он и не догадывается, какая мрачная трагедия привела нас сюда. Комаровский постукивает пальцами по столу. - Шабашников? Невероятно... Кстати, его пригласили? - Приглашали, - отвечает пожилой сутулый лейтенант, помощник Комаровского. - Он в загуле. Говорит, поминки справляет. Они соседи были с инженером. - Пригласите еще раз!.. - И близко этот Шабашников живет от дома Осеева? - спрашиваю я. - Близко. Через огород. - Помните, собака метнулась через забор? Это по направлению к дому Шабашникова? Тогда собака потеряла след - после такого ливня самая лучшая ищейка была бы беспомощна. Мы с майором Комоловым и экспертом вылетели в Коло-дин, как только в областном угрозыске получили сообщение об убийстве. Пилот мастерски посадил маленький ЯК на раскисшую площадку, усыпанную оспинами луж. Шеф во время полета был мрачен, то и дело кашлял в кулак - я не знал, что он решился вылететь с гриппом, при его-то сердце! Возле дома номер девять на улице Ветчинкина собралась толпа. Осеева уже увезли "а судебно-медицинскую экспертизу. Комаровский показал только что отпечатанные фотокарточки: Осеев лежал на пороге дома, голова свисала на ступеньки. Пока мы осматривали двор, приехал следователь прокуратуры, а вслед за ним врач - Комолов просил его прибыть побыстрее к месту преступления, чтобы потолковать с глазу на глаз. Майор предпочитал беседу любому, даже самому обстоятельному документу. Поэтому когда врач принялся зачитывать пять машинописных страниц, перейдя, наконец, к классическому: "осмотром и судебно-медицинским исследованием трупа установлено, что смерть наступила от..." - майор перебил его: - Чем? - Нож длиной не менее двенадцати сантиметров. Проникающее, в сердце. Умер сразу, сразу. - Следы борьбы? - Нет... Врач волновался. Видно, недавно окончил институт и к такой работе не привык. Он был заикой, говорил слегка нараспев и часто повторял окончания фраз. - Видите ли... Я осмотрел очень тщательно... Никаких следов. Борьбы не было, не было. - Ну, а ваши субъективные наблюдения? Я знал: майор с большим доверием относился к таким вот застенчивым ученым мальчикам. Он не терпел людей с апломбом. Врач оживился, почувствовав уважительное отношение милицейского начальника. - Судя по положению трупа, убийца ударил сразу, как. только открыли дверь. И - вы знаете? - был нанесен и еще один удар, но уже после фактической смерти. Комолов поморщился. - Просто зверюга, зверюга, - сказал врач. - Когда наступила смерть? - спросил майор. - Время мы знаем точно, - заметил Комаровский, - преступник уронил будильник, шаря на столе. В двенадцать ночи. В двенадцать и десять минут. Я представил себе эту ночную сцену: тусклый свет ;лампочки в сенях, фигуру Осеева, возникшую в проеме двери, и черную крутую спину убийцы с головой, убранной в плечи, - как хищник перед прыжком. Преступник знал, как надо действовать. Если бы он замахнулся, Осеев успел бы прихлопнуть дверь. Но удар был коротким и резким. Мы вошли в дом. Следы, оставленные грязными сапогами убийцы, вели в глубь коридора. Дом был просторный и пустой. Осеев, сравнительно недавно переехавший в Колодин, в ожидании семьи не обзаводился мебелью. В первых двух комнатах мы увидели голые бревенчатые стены и покрытый легким слоем пыли крашеный стол. Преступник сюда не заходил. Он направился прямо к кабинету - единственной обжитой комнате. Эксперт снимал и зарисовывал отпечатки, я непрерывно щелкал фотоаппаратом. Кое-где с сапог осыпалась глина, и я аккуратно собрал ее в конверты. Убранство кабинета было нехитрое. Две этажерки с книгами, старая, с прогнувшимся матрасом кровать, грубый, незастекленный буфет с посудой, медвежья шкура на полу, письменный стол в углу, у окна. Следы вели только в этот угол. Мы подошли к письменному, столу. Ящики были выдвинуты, какие-то бумаги валялись на полу. Будильник с разбитым стеклом лежал циферблатом вверх. Убийца, видимо, спешил. В верхнем ящике стола лежала раскрытая сберкнижка. Незадолго до трагической гибели Осеев снял с книжки около пятисот рублей. Денег в столе не было. Преступник предусмотрительно надел перчатки. Он оставил несколько жирных отпечатков на бумаге, покрывавшей стол. От пятен исходил едва уловимый запах бензина. Мы детально исследовали дом и двор, но больше ничего не удалось найти. Вскоре привезли собаку, толстолапую черную овчарку. Она было взяла след, но дождь уже смыл запахи. Неожиданно собака рванулась через забор, натянув длинный поводок, но дальше, за забором, беспомощно закрутилась и с виноватым видом легла на брюхо. - Кто живет в этом направлении? - спросил Комолов. Комаровский назвал фамилии соседей: Казырчук, Сажин, Шабашников... Поблизости от того места, где крутилась собака, стояла дощатая покосившаяся уборная. - Вызывай золотарей, - сказал шеф Комаровскому. Через три часа мы нашли в уборной узел. Нож и сапоги были завернуты в махровое голубое полотенце, похищенное в доме убитого. Край полотенца был оторван. ...Комолов, едва дойдя до гостиницы, свалился с ног: "Грипп по сердцу резанул". Тем временем мы получили первые результаты экспертизы: найденные нами сапоги действительно принадлежат человеку, входившему той ночью в дом Осеева. Зазубрина, имевшаяся на ноже, оставила характерный след, задев ребро. Через полчаса в контору правления охотничьего общества возвращается сутулый лейтенант. Он переминается с ноги на ногу у двери. - Не намерен Шабашников явиться, Борис Михайлович. Говорит: "У меня тоскливое состояние". Выпивши он. - Он понял хоть, почему его вызывают? - Да нет, где там. Сидит, с собаками разговаривает, как сыч какой-нибудь. - Не видел, чтобы сычи разговаривали с собаками, - сердито бормочет капитан. - Да он и тверезый с ними толкует с утра до вечера. Полагаю, от одиночества. - Что ж, поедем, составим ему компанию для беседы.
      2
      В гостиницу я возвращаюсь поздно, на улицах горят фонари, дождь гасит их и без того тусклый свет. Мерцает неоновая реклама, установленная над зданием. "Для Аэрофлота нет расстояний. Москва - через десять часов". Да, десять часов полета над таежным морем... Но как бы ни быстры были самолеты, все-таки расстояние остается расстоянием. В такой дождь до Москвы не десять часов, а все десять суток. Эн Эс не один, с ним врач - знакомый уже мне молодой человек, который говорит нараспев. - Вы зря отказываетесь лечь в больницу, - говорит он, ставя на рецептурном бланке пометку "Cito". - Вам это необходимо, необходимо. - Не смотрите на меня так мрачно, доктор, - почтительно отвечает Эн Эс. На сей раз я пригласил вас не как паталогоанатома, а просто как хорошего врача. - Ну уж, ну уж... - Мне нужен денек-другой. А потом отдых. Поддержите пока мой мотор, ладно? ...Прежде всего Эн Эс заставляет меня вскипятить чайник и переодеться. Плащ я выжимаю, как половую тряпку. - Хватит с нас одного больного. Майор не дает мне говорить, пока я не выпиваю две чашки густого чая, заваренного по особому, разработанному Комоловым способу, который у нас в управлении носит название "пришел с февральского дежурства". - Теперь давай по порядку. Помни: я ничего не видел. - Кажется, мы скоро можем закончить это дело, Николай Семенович. . - Ишь ты.Veni, vidi, vici*. * Пришел, увидел, победил (латин.). Любовь к латыни он сохранил еще с рабфаковских времен, когда собирался податься в фармацевты. "Не язык, а сама логика". - Выводы потом. Давай по порядку! - Хорошо... - И помни: я ничего не видел... Домишко Шабашникова стоял за ветхим забором, ворота висели на одной петле, открывая вход во двор. Повсюду были разбросаны какие-то хомуты, поленья, миски с собачьей едой. Достаточно было лишь беглого взгляда, чтобы убедиться: здесь живет бобыль. За сараем, через два или три двора, виднелась "круглая", на четыре ската, крыша. Это был дом убитого инженера Осеева. - Он чем занимается, Шабашников? . - спросил я у капитана. - Да так... Охотник. Можно сказать, профессионал. Шкурки сдает. Собаки у него знаменитые, щенками торгует. Сейчас увидите Найду - лучшая, говорят, лайка в Сибири, универсал. - Один живет? - Один. Мы вошли в дом после того, как на стук никто не отозвался. В доме было сумрачно. Хозяин сидел на кровати и, держа на коленях фокстерьера, разговаривал с ним. Поджарая лайка настороженно следила из-за шкафа. У ее ног барахтались два щенка. Здесь было собачье царство. Да и сам Шабашников показался мне похожим на служебного пса, получившего отставку по возрасту. Обвислые щеки, слезящиеся глаза, весь пожухлый, мятый.
      Он был не то чтобы сильно пьян, но и трезв тоже не был. - Извините, что побеспокоили, - мягко сказал Комаровский. - Нам известно, что у вас имеется охотничий нож... - У меня разрешение, - буркнул Шабашников, не поднимая головы. - На карабин и нож. - Идет проверка... Оружие у вас? Покажите, пожалуйста. Шабашников принес карабин и стал рыться в брезентовой полевой сумке. Комаровский, бегло осмотрев ружье, с интересом следил за поисками. Наступила тишина. - Нет ножа, - растерянно пробормотал Шабашников. - Поищите хорошенько. Ножа, как мы и ожидали, нигде не оказалось. Через несколько минут мы уже знали, что у охотника исчезли также старые кирзовые сапоги сорок второго размера, и получили заодно подробное описание ножа: золингеновская сталь, лев и пальма на лезвии, наборная рукоятка. - Когда вы в последний раз видели нож? Шабашников наморщил лоб. - Да вот позавчера... - Восьмого августа? - Комаровский бросил взгляд в мою сторону. Преступление было совершено в ночь с восьмого на девятое. - Ну да, восьмого... Я ходил к соседям, к Зуенковым, проводку чинить и брал нож для зачистки провода. - Может быть, забыли там? Комаровский предоставлял ему возможность выкрутиться. - Нет, принес, положил в сумку. - Ну, а дальше? Вспомните подробности. Вечером и в ночь с восьмого на девятое вы были дома? Комаровский задавал короткие вопросы, словно гвозди вбивал. Он толково вел этот разведывательный допрос. Я чувствовал, что еще немного - и Шабашников сам загонит себя в угол. - Дома... Вообще-то плохо помню... Под хмелем был. И тут я увидел, как в нем шевельнулся страх, выполз из-под спиртной дремы. Глаза меняли выражение - словно диафрагма открылась в объективе и реальная жизнь вместе с сумрачным светом дождливого дня хлынула внутрь. Диафрагма открывалась все шире, и чем больше вбирали в себя глаза Шабашникова, тем сильнее росла в них тревога. Он был не так уж стар, это ясно чувствовалось сейчас. - Щеночков я продавал в тот день, - сказал охотник. - Щеночков. Жалко мне их всегда, вот и... Он вдруг улыбнулся мне. Улыбка была жалкая, заискивающая. Да, вот так оно и бывает. Пьяная дурь, неожиданная вспышка алчности и жестокости. И ничто не остановило его, одурманенный мозг не поставил ни одного барьера. - Собаки! - забормотал хозяин, протягивая мне фокстерьера. - Посмотрите: Тюлька, такого "фокстера" нигде не увидите. Любого лиса возьмет! Люблю я собачек... Он сказал это так, будто любовь к собакам могла оправдать любой его поступок. Тюлькины смешливые глазки-бусинки затерялись в завитушках белой шерсти. Шабашников и впрямь любил собак - фокстерьер был чист и вычесан. А в доме творилось черт знает что. - Значит, в ночь с восьмого на девятое вы были дома? - еще раз спросил Комаровский. - Где же еще? - И выходит, только в тот вечер или ночью ваш нож и сапоги могли быть похищены? - Не знаю, - пробормотал Шабашников. - Наверно. - В таком случае необходимо задержать вора. Мы осмотрим место происшествия... - Да зачем? - замахал руками Шабашников. - Мелочь какая! Не надо, ни к чему, идите себе занимайтесь делом. - Вы понимаете всю важность происшедшего? Украдено оружие. Оно может быть использовано похитителем. - Нож - тоже мне оружие!.. - Все-таки! Шабашников нехотя написал заявление в милицию. Привезли розыскную собаку. Проводника предупредили, как вести поиски. Вскоре овчарка, рыскавшая по двору, настороженно принюхиваясь, принялась разрывать лапами груду щебня, сваленного у сарая. Мы извлекли из-под щебня небольшой сверток. В обрывок полотенца, того самого, махрового, голубого, была завернута пачка денег. Десять "четвертных". - Это ваши деньги? - спросил Комаровский. Шабашников побледнел. Руки его тряслись, и он никак не мог унять эту дрожь. - Нет, не мои... Никогда их не видел в глаза! - Откуда же они взялись? Шабашников молчал. "Возможно, он действительно ничего не помнит, - подумал я. - Бывает ведь... Алкогольное помешательство. Это может пройти так же быстро, как и пришло". Я был очень удивлен, когда Комаровский ограничился лишь тем, что попросил Шабашникова далеко не отлучаться. По дороге в отделение я сказал об этом капитану. - За Шабашниковым мы посмотрим, - ответил Комаровский. - Но что-то мне 'не верится в его злодейство. Я подумал: "не верится" - слабый аргумент против улик.
      3
      Николай Семенович слушает меня и делает записи в блокноте. Стакан чаю стынет на столе. - Значит, улики достаточно веские? - спрашивает Эн Эс. - По-моему, да. - Позвони Комаровскому. Нужны данные о Шабашникове. Дождь все идет. За окном крупные капли описывают траектории, словно падающие звезды. Город лежит внизу темной массой, как уснувшее животное. Шевелится, вздыхает. Окна домов плотно прикрыты ставнями... Первый августовский затяжной дождь. - Ты как будто спокоен, Паша? - Да ведь тупое дело, Николай Семенович. По пьянке. Омерзительно все это. Я и впрямь не чувствую того следовательского азарта, который охватывает каждого милицейского работника, разгадывающего загадку сложного, запутанного преступления. Гнев, страсть - при чем здесь они? Это унылое лицо с дряблыми щеками, мутные с похмелья глаза... Какой он, в сущности, убийца? Нелепый случай, нелепая жестокость. Надо аккуратно и точно довести это дело до конца. И баста! Он должен получить по заслугам. - Так-так. Эн Эс недоволен, это я хорошо чувствую. - Не появилось ли у тебя ощущение, что ты уже все постиг, что твоя работа ставит тебя как бы над людьми, а? Со временем это может появиться - и нет ничего страшнее для нашего брата. - Я не замечаю в себе ничего такого... - А это приходит. Незаметно, исподволь. Я так и не понял, что ты думаешь о человеке, которого подозреваешь в убийстве или соучастии. Кто он таков? Ты веришь обстоятельствам, минуя человека. - Но улики... Я же не адвокат! Самолюбие заставляет меня сопротивляться. - Нет, ты и адвокат. И прокурор... Человек! И ты имеешь дело с человеком. Меня задевают слова шефа. Я люблю его, он "мой старик". Мне хотелось бы, чтобы обо мне говорили: у Павла Чернова "комоловский" стиль работы. Я всегда старался быть похожим на него и перенять у него все, даже привычки. Одно время даже покашливал кулак, точь-в-точь как Николай Семенович. Но есть в шефе нечто такое, чего нельзя перенять копированием... Комаровский является в номер, держа под мышкой маленький школьный портфельчик. Обычно с такими портфельчиками ходят управдомы или колхозные бухгалтеры. Длинная темно-синяя шинель подчеркивает худобу и нескладность фигуры. - Сегодня ты кое-что нащупал, Борис Михайлович? - спрашивает майор. Капитан вытирает костлявой рукой лицо, покрытое каплями дождя.