Отец называл германцев по-своему немцами и всем рассказывал, что в Питере толстобрюхий булочник-немец, у которого он в магазине перекладывал печь, зажилил трешницу. Мужики охотно слушали отца, поддакивали, говоря, что все они, германцы, такие, охочие до чужого добра, только им это добро поперек горла станет, подавятся. А дядя Родя, собравшись на войну, сказал, когда забегал прощаться, что не в одном германце тут дело. Правильно Афанасий Горев про заваруху толковал. Вот она и началась, держи ухо востро. И они опять с отцом спорили. Отец сердился, настаивал, что во всем виноват немец, а дядя Родя не соглашался.
Кончили они тем, что расцеловались, и отец, провожая дядю Родю, даже заплакал.
Плакали мамки, плакали все бабы, а по шоссейке шли солдаты - правда, без ружей, но самые настоящие солдаты, в зеленых новых рубахах и штанах, с новенькими кокардами на новых фуражках, с серыми войлочными, тугими кренделями через плечо. И песни солдаты пели веселые-развеселые. И так топали крепкими сапогами, идя дружной толпой, так размахивали в лад руками, что казалось - очень торопятся поскорей попасть на войну. Шурка понимал солдат и одобрял их нетерпение. Но мужики словно ничего этого не видели и не слышали, ничего этого не понимали. Они по-прежнему вели себя непонятно: ругали германцев, а на войну собирались неохотно, грозили, что побьют конопатых супостатов, храбрились, а сами были перепуганные.
Но хуже всего было то, что мамки плакали и всякая работа валилась у них из рук. У ребят тоже не клеились забавы. Только в войну игралось охотно, да еще интересно было шептаться, удивляясь, как это грибы первей всех узнали про войну и зачали родиться где попало и видимо-невидимо. Неужели они услышали, как из пушек палят? Пожалуй что так. Ведь грибы в земле растут, а всякому мальчишке известно: приложи к земле ухо - далеко слышно стук колес на дороге и топот солдатских сапог.
Но нельзя было в точности решить: хорошо это или плохо, что началась война?
Когда Шурка таращился на солдат, как они идут-торопятся по шоссейке и камни гудят под их тяжелыми, рыжими от пыли сапогами, а песня разливается на все село отчаянно-весело, - ему казалось: очень хорошо, что началась война, хотелось самому попасть туда, где стреляют из ружей и пушек, и посшибать германцев.
Но стоило Шурке вернуться домой и увидеть мать, как она, пришивая лямки к холстяному мешку, тычет пустой иголкой, а нитка пристала ей на рукав и она не замечает этого, слепая от слез, так сразу выходило, что война - это очень плохо и, главное, непоправимо.
Вот в каком смятении находился Шурка, провожая отца на войну.
За Крутовом пыль улеглась, сосняк расступился, дорога пошла полями. Замолчал отец, затих плач на подводах, перестали разговаривать мужики. Осиянная солнцем, низко, до самой земли, склонялась белая рожь. Ее жали бабы, набирая полные горсти колеблющихся стеблей, подрезая их снизу серпами, и вязали снопы. Бабы прекращали работу, завидев подводы на шоссейке, выпрямлялись и долго стояли так, в холщовых своих нижних рубашках, прямые и белые, как снопы, безмолвно провожая мужиков. Потом, крестясь, принимались жать рожь. Навстречу попадались возы со снопами, и возчики еще издали сворачивали в сторону, уступая дорогу. За полями, вправо, под горой, проступила Волга, как всегда, спокойно-голубая, манящая к себе.
Глядя на реку, забываясь, Шурка по привычке начинал думать, что скоро будут брать на лягушек голавли и налимы, и уж он, поставив жерлицы на ночь, подцепит наверняка парочку самых что ни на есть здоровенных рыб. Он собирался обратиться за советом к отцу, как лучше насаживать лягушек на крючок - за губку или за лапку, - нетерпеливо поворачивался, открывал рот... и сразу вспоминал все. Сердце у него от жалости сжималось и ныло. А тут еще мать с ее каменным лицом и мертвыми руками бросалась в глаза, и ему становилось совсем нехорошо. Лучше бы она плакала и выла, как Марья Бубенец! Шурка за эти дни попривык к слезам и вою. Но мать не плакала, молчала, и это было самое страшное.
В Петровском подводы нагнали солдат, отдыхавших на перепутье. Запыленные, скучные, они сидели группами на лужайках, возле изб, у колодцев; другие торчали прямо на шоссейке, свесив ноги в канаву, курили, умывались, закусывали. Бабы натаскали им свежей воды, понанесли кринок с топленым и кислым молоком, хлеба, ватрушек. Солдаты ели неохотно, вяло, больше пили, и не молоко, а воду. Бабы стояли поодаль и тихонько утирались фартуками.
- Дуры! - закричал на баб Саша Пупа. - Чем фартуки мочить, поднесли бы лучше служивым по стаканчику... да и нам заодно. Не всякая пуля по кости, иная и по кусту... бож-же мой!
Мужики одобрительно поддержали:
- Верно, Саша. Смерть придет - и на печи найдет!
- Я и говорю: рано хоронить собрались, мокроглазые... Выходи, которая помоложе. Распотешь на прощанье!
Он швырнул опорки и папаху на землю, ударил в ладони и пошел вокруг удивленно примолкших баб натопывать босыми подошвами. С канавы сорвался маленький, курносый, с веснушками на безусом подвижном лице солдатик. Живо и ловко заправил смятую, потную рубаху под ремень с блестящей бляхой, сунул в рот два пальца, оглушительно свистнул и рассыпал каблуками звонкую дробь.
- Не горюй, зазноба, твой до гроба! - шутливо воскликнул солдатик, неуловимым взмахом вешая фуражку на одно ухо, лукаво и озорно косясь на баб. - И за гробом твой - только не вой! - подмигнул он, пускаясь вприсядку.
Солдаты, смеясь, бросая еду, окружили плясуна-говоруна; бабы, отрывая фартуки и концы платков от опухших глаз, невольно слабо заулыбались, и что-то дрогнуло на каменном лице Шуркиной матери.
А когда проехали мимо курносого шутливого солдатика, который все плясал вприсядку и бляха на его ремне и веснушки на его грязном, веселом лице тоже плясали, когда миновали колодцы, палисады, пожарный сарай, из крайнего к станции переулка донеслись причитание и старушечий вой:
Ой, не глядят мои очи на белый свет,
Подкосило, подрезало ноженьки...
Провожаю я тебя, красное солнышко,
На чужую, дальнюю сторону,
Под сабельки вострые,
Под пушечки медные...
Рослый плечистый парень шел с котомкой к шоссейке. Сзади него катилась толстая старуха. Парень, оборачиваясь, что-то сердито говорил ей. Старуха, не слушая, колыхалась от рыданий, приговаривая нараспев:
Не увидят тебя больше мои глазыньки,
Убьют тебя германцы проклятые...
Шуркина мать подняла с колен вожжи и ударила ими Лютика. Телега заскакала, задребезжала по камням.
Но еще долго преследовал Шурку вой толстой старухи и доносилось ее причитание:
Знать, на роду тебе так написано,
Если бы все дома сидели,
Пришли бы супостаты поганые,
Всех нас перебили, перерезали...
На станции отец суетился, часто выбегал на платформу покурить и посмотреть, не идет ли поезд. Возвращаясь, он который раз принимался перевязывать мешок с сухарями, как-то виновато избегая встречаться глазами с матерью, снова повторял, что надо делать по дому, и, оборвав себя на полуслове, опять поспешно уходил на платформу. Казалось, отец переменился за дорогу, насмотревшись на веселого курносого солдатика. Ему будто не терпелось поскорей сесть в вагон и уехать на войну. Шурке же теперь положительно не хотелось, чтобы отец это делал.
Подошел поезд, закричали и заголосили на платформе бабы, поднялась толкотня. Отец долго, неловко просовывал руки в лямки, поправлял мешок за спиной. Потом он торопливо приложился трижды к материной побелевшей щеке, растерянно бормоча: "Ну, бог даст... бог даст...", наклонился к Шурке и, целуя, пощекотал ему усами подбородок.
Мать тихо, страшно охнула.
- Тятя, не уезжай! - закричал и заплакал Шурка, вцепившись обеими руками в батькин пиджак.
Отец, не слушая, освободил пиджак и, не глядя на Шурку и на мать, решительно побежал к вагонам...
Больше Шурка ничего не видел. Мать взяла его на руки и отнесла в телегу.
Опомнился он за станцией, на коленях матери. Правя одной рукой вожжами, мать другой рукой гладила его по спине.
- Вот и нету нашего тятьки... - медленно сказала мать, и слезы затрясли ее. Она прижалась к Шурке. - Как жить будем, Санька?
Он хотел опять заплакать, но сдержался. Что-то горячее, приятное, слаще слез, охватило его. Первый раз, как он помнит себя, мать искала у него поддержки, участия, разговаривала с ним, как с большим. Голова ее в сбившемся пыльном платке, с закрученной узлом на затылке русой косой и выехавшей гребенкой с поломанными зубьями лежала на его плече, и ему вовсе не было тяжело.
Он поправил гребенку в материных волосах, слез с колен и высморкался.
- Не плачь, мамка, - сказал он, - тятьку не убьют... Он всех германцев перестреляет из пушки и вернется домой. А покудова... я буду за тятьку. Ладно?
Мать подняла мокрое, живое лицо и улыбнулась сквозь слезы.
- Один ты у меня остался... мужик в дому.
- Я и один управлюсь. Вот увидишь.
- В школу нонче пойдешь...
- Так ведь не на целый день. В школу сбегаю, вернусь, немножко поем и зачну пахать, молотить... Я умею... - Шурка запнулся, помолчал. - Ну, не умею, так научусь... А курить не буду. И водку пить не буду. Эге?.. Ну-ка, пусти!
Шурка отнял у матери вожжи и намотал их себе на ладошки.
- Но-о, пошел! Я тебе побалую... смотри у меня! - погрозил он концом вожжей мерину.
Лютик почувствовал твердую руку нового хозяина, махнул хвостом и послушно побежал рысцой.
"ВСЕ, ВСЕ НАСТОЯЩЕЕ, ВЗАПРАВДАШНЕЕ!"
(В художественном мире Василия Смирнова)
Вероятно, первое и самое сильное впечатление, которое неизменно производит роман "Открытие мира"* (первая книга вышла в 1947 г.) замечательного мастера русской прозы Василия Александровича Смирнова, это впечатление удивительной способности художника собирать из драгоценных крупиц, любовно творить свой образ Родины. Образ предельно земной, ощутимый и все-таки сказочно прекрасный. Собственно, все открытие мира для деревенского мальчика, затем подростка Шурки Соколова, главного героя романа, и его друзей - это изумляющее в каждый миг открытие Родины. Процесс этот, как сладкий сон, бесконечно сложный, не всегда, конечно, идиллический, но вечно увлекательный, неостановимый... Вживание в мир взрослых, узнавание самих себя как частицы этого же мира - сколько ненавязчивых "сюжетов" таится здесь! И какой триумф полнокровной реалистической детали, отнюдь не нарочитой, не щегольской, не выпирающей, как кособоко положенный кирпич из общей кладки, какое пленительное торжество чудесного русского слова в этом неостановимом открытии Родины. Кажется, что дети у Вас. Смирнова без запинки читают бесконечную, внятную им книгу, написанную лепетом весенних ручьев, летними радугами над Волгой, свистом зимних вьюг. Да еще и колоритными говорами жизни, тревогами за хлеб насущный! Трудно забыть, например, одно мгновение из главы "Лето красное":
_______________
* "Открытие мира" - большое повествование о русской деревне. Под таким названием в издательстве "Детская литература" вышли первая книга, которая предлагается читателю, и третья (1966). Вторая книга - "Весной семнадцатого" (1970). Последняя выпускалась под названием "Красные дни" (1975).
"По горячим камням шоссейки, по всему селу и кривым колеям полевых дорог, на заворотах, в канавах просыпано духовитое сено. Бородой щетинится оно на примятой крапиве и чертополохе, лошадиными хвостами свисает с никлых ветвей, придорожных ив и берез, приклеилось на рябые, испачканные дегтем столбы и перила моста. Возвращаясь с поля, с гумна, мать всегда приносит в волосах травяные шпильки и вычесывает их гребнем, а отец целыми днями, не замечая, ухитряется таскать в усах запутавшуюся былинку.
На бритом, в червонном загаре гуменнике, где сушат сено, земля точно вареньем густо намазана, пахнет сладко, идешь по гумну - слюнки текут во рту. Жаркие амбары и сараи бережно хранят драгоценный клевер, луговую гороховину, мелкое, с прутиками и мхом, лесное разнотравье. Из всех щелей бьет в нос и щекочет хмельной настой, с горчинкой и кислинкой" (Подч. мной. - В. Ч.).
Так и кажется, что деревенские мальчишки как будто решили про себя: "Что толку рассуждать сразу о всем мире, надо прежде всего оглядеться хотя бы в малом уголке его!" И оглядеться они решили домовито, серьезно, хозяйственно.
Так оглядывался еще давний предшественник смышленых деревенских тружеников Вас. Смирнова некрасовский "мужичище". Он ведь твердо помнит в свои шесть лет, что в доме "всего мужиков-то - отец мой да я". Некрасовская традиция поэтизации детства, даже сурового, отчетливо ощущается в "Открытии мира". И, оглядываясь на всю мужицкую жизнь в канун первой мировой войны, в годы военного лихолетья и сиротства, юные герои Вас. Смирнова передают то отраднейшее чувство, о котором Н. А. Некрасов, земляк Смирнова, сказал:
Все рожь кругом, как степь живая,
Ни замков, ни морей, ни гор...
Спасибо, сторона родная,
За твой врачующий простор!
("Тишина")
* * *
Роман "Открытие мира" давно стал, как тот же летний жарко дышащий сенной амбар, хранящий дары лугов и лесов, подлинной энциклопедией жизни северной деревни в канун Октября. Никакой приблизительности, ни следа от пейзажей-анонимов, от номенклатуры видов, когда вообще "шумят деревья", "цветут растения", ни единой скудной выцветающей словесной краски, отмеченной печатью языковой засухи!
Природа непрерывно обрушивает на детей свои откровения, "импровизирует", изменяется, не повторяет себя. И ни на миг не убывает в Шурке, летописце и зрителе, дар удивления вечным трудом полей, лесов и речек, не рвутся тончайшие нити, связывающие эту текучую жизнь народной среды и его развивающееся нравственное чувство. Оставим сенокос, заглянем вместе с тем же Шуркой Соколовым или его дружком Яшкой Петухом в том же июле в прозаический деревенский огород или на поле (в августе или сентябре они уже иные!). И вновь мы встретим подлинное пиршество совершенных в своем звучании, естественных красок и образов. Здесь "доцветает бледно-желтыми и фиолетовыми гроздьями картофель", "выбрасывает синюю тяжелую броню овес", "молодецки распушил ячмень шелковистые усы". А лен? И его не забудет представить - любимца и муку деревенских мамок! - писатель, знающий свою деревенскую вселенную: "На мохнатых, овеянных нежной позолотой тонких стеблях качаются бурые головки льна, похожие на горшочки с крышками".
Немного в современной русской прозе произведений, в которых юный герой, знающий, как нешуточна и сурова жизнь, был бы наделен таким светлым, жизнерадостным восприятием любых частиц неба, полей, лесов, звуков родной речи. Послушная лошадь Лютик, голубой лен, что словно "зажмурился" под вечер, подарки отца, привезенные из Питера ("подмоченная головка сахара, обрывок цепи, гвозди, волосатое клетчатое одеяло, "лампасея" в банке, спорок хорькового меха, изъеденный молью"), - все это Шурка умеет понять, связать воедино, оценить как частицу непрерывно текущей, не сдающейся перед натиском внешних бед, ударов жизни.
Это, пожалуй, самое важное и в характере юного героя и во всем художественном мире писателя. Действительно, богатство достовернейших деталей, сочных и невыцветающих красок, неповторимых композиций - встреч и расставаний Шурки с отцом, бед и тревог матери в годы войны, ребячьих походов на Волгу и в лес - ни в коей мере не застылое, не статичное. И не одними вспышками чувств "обжигается" слово, создается в романе чудесный лад фраз, описаний. Рядом с миром природы живет и бурный исторический процесс, чувство Родины юных героев зреет среди взрывов социальной борьбы...
Василий Александрович Смирнов (1905 - 1979) вырос в ярославском селе Синицыно возле города Мышкина в многодетной (он был вторым ребенком среди восьми братьев и сестер) семье крестьянина-питерщика... Это обстоятельство, наряду с грандиозными историческими событиями 1914 1917 гг., всколыхнувшими ярославскую деревню, весьма своеобразно отразилось уже в первых главах "Открытия мира".
...Читатель "Открытия мира" заметит, конечно, что уже в начале повествования оставшийся домовничать с Ваняткой, малолетним братцем, Шурка Соколов вместе с дружком Яшкой Петухом попадает из своего двора не просто на весеннюю улицу. Они попадают на шоссейку, на д о р о г у, уводящую и их помыслы в далекий Питер, куда нужда и безземелье загнали Шуркиного батьку. По этой дороге бредет само горе-злосчастие - то в образе нищих странников, то богомолок с детьми, то рекрутов, гонимых в жадный зев бессмысленной бойни... Эта дорога донесет в село весть о революции. По ней вернется потом без ног с войны и отец Шурки. Шоссейка, символ большой дороги, простора, подчеркивающий громадность России, кочевой зуд в ногах у многих, переливы человеческой массы из края в край - это замечательная находка писателя. Большой мир бросает свой свет на окрестности малой родины, осерьезнивает догадки и прозрения Шурки. Дом у дороги, человеческое гнездо среди стремительно обновляющегося мира, юность, растущая среди грозных событий... Такое соседство создает в художественном мире Вас. Смирнова множество невыдуманных событий, перемен, крайне глубоких духовных драм.
Кто является первым перед детворой, играющей у въезда в село? Писатель словно щадит эту доверчивость детства и начинает серию открытий с юмористического персонажа - с питерского официанта Миши Императора. Он открывает пеструю череду проходящих перед юным героем обитателей родного села и округи. Они проходят со своими печалями и надеждами, вечной борьбой за крохи радости и нередко чудесной поэтической одаренностью. И какая-то ранняя житейская сообразительность, охватистый умишко делают оценки Шурки и его "портреты" на редкость рельефными, социально определенными. Тот же официант Миша Император, поражающий блеском "самоварного золота" - дешевых колец, запонок, цепочек, - очерчен прежде всего лакейской дешевизной интонаций в описании роскоши "своего" ресторана: "Ламп нет, а свету целый потоп-с. Потому - электрические люстры. На стенах парча, шелк... зеркала... рога заморских быков, картины... Им-пре-са-ри-о, одним словом". А рядом с ним живут со своей правдой Ося Тюкин, знаток речных и лесных тайн, и религиозный Василий Апостол с глазами под густыми бровями, похожими на глубокие затененные колодцы, и лавочник Устин Быков, что ласково воркует в лавке, но способен, поймав ребенка в саду или огороде, набить ему штаны крапивой и "со вздохом" отправить домой...
Вообще портреты людей в сознании Шурки, слепки их душевной и хозяйственной деятельности, определенны и остры: герой стремится не просто видеть, но и изменить мир, оттеснить зло на периферию жизненного процесса. Плохое не просто плохо, но... антиприродно, бездушно, изгоняемо, оно отменимо! Как его отменить и изгнать? На это, правда, нелегко ответить в восемь-девять лет...
Социально-портретная живопись Смирнова превосходна не только благодаря емким, звучным подробностям, редкому его "слуху" на народную речь, но и благодаря обилию действий, движений в самой сердцевине характеров. Нельзя забыть и хорохорящегося питерца, отца Шурки, покручивающего усы, глядя на деревенское простодушие; выразителен портрет матери, человечность которой так подчеркивает "цвет небесный, синий цвет" ее глаз. Игра этого цвета действительно причудлива: то это стынущий "синий холод", то брызжущее "голубое тепло", то "ласкающий взгляд голубых глаз"... А с другой стороны, самый емкий объемный портрет героини создается сценой ее труда. Во время молотьбы на току "каждая кровинка горела и переливалась у нее на бледно-румяном оживленном лице", ее цеп неторопко бил по комлю снопа, чтобы "не оборвать ни одного колоска в мякину", а "из-под платка у нее непроизвольно и безудержно лился внутренний голубой теплый свет"...
Есть еще одно движение, которое захватывает всех, старых и малых. Вся цепочка усилий, деяний взрослых и детей, элементы их борьбы за счастье семей убеждают Шурку в том, что жизнь на земле немыслима без постоянного труда, что самой земле всегда нужны трудовые руки и работа. Праздность это удел нищих, нездоровых духом людей. Таким труд только труден, тягостен, противен. Задолго до появления "Лада" Василия Белова - этой поэмы о разумности и целесообразности даже в мелочах народного трудового опыта и уклада - Василий Смирнов подчеркнул как важнейший жизненный урок деревенской детворы, что "земля не может ждать, у поля свои сроки и требования, и жизнь в деревне вся подчинена этим срокам и требованиям, и каждый день и час оправданы трудом"*.
_______________
* В. В. Смирнова. Русская зима на переломе. "Москва", No 8, 1965 г.
Может быть, непроходящее очарование всего детства Шурки - с трудами по дому и рыбной ловлей на Волге, с озорством на ярмарке и невзгодами военного сиротства, разделяемого с тем же Яшкой, Катькой Растрепой, - в том, что отрицательный опыт несчастий, горя, бед, обесцвечивающий мир, не заслонил того, что можно назвать положительным историческим опытом, трудовой мудростью народа, неистощимой его волей к победе над злом. И горестно, и бедно живется часто людям северной деревни на своих подзолах и глинах ("Наша сторона как раз для горюна - и вымучит и выучит"), то и дело нужда гонит людей в Питер на заработки ("Питер - беднякам бока вытер"), но простой человек и в этих условиях ухитряется не просто выжить, но и сделать свою жизнь разумной, полной высокого смысла. И даже нарядной, украшенной и озорством, и шуткой песней и сказкой о таких близких и вероятных чудесах! Такое детство, такой "лад" народной жизни нельзя позабыть.
И невольно задумываешься: ведь ушла в прошлое вся жизнь старой деревни с ее социальной несправедливостью, свинцовыми мерзостями, но и доныне все, что говорит о нравственном здоровье народа, о богатстве его положительного исторического опыта, входившего, конечно, в самосознание детей, не может устареть. Мы, безусловно, иначе трудимся сейчас на земле, чем те пахари, которых так завороженно созерцает маленький пахарь Шурка: "Как колдуны, ходят по полю за лошадьми мужики и будто ищут клады. Нет-нет да и блеснет на солнце серебром лемех или отвал плуга. А может, это и в самом деле плуг выворачивает из земли серебряные рубли?"
Но какая любовь к земле, какая культура экологического сознания жила в них! Мысль о том, что и вся-то земля и священный дар жизни на ней - это самый великий "клад", врученный человеку, жила невысказанной в этих душах. Она то громко, то тихо звучит во всем повествовании Вас. Смирнова. Этот дар нельзя расточать, подвергать опасности. Иначе оскудеет не только детство. Исчезнет и то, что так необходимо каждому человеку и народу: ощущение прочности и неотменимости своего исторического места на земле, уверенности в счастливом будущем.
Первая книга "Открытия мира" - и это после просветленных сцен сенокоса, рыбной ловли, по-кустодиевски ярких картин ярмарки на тихвинскую - завершается суровой, многое предвещающей сценой: отец уходит на войну, мать ищет поддержки, опоры у того же Шурки. Он утешает мать, обещая со всеми делами по дому успевать: "В школу сбегаю, вернусь, немножко поем - и зачну пахать, молотить... Я умею... - Шурка запнулся, помолчал. - Ну, не умею, так научусь..." Шурка уже сейчас отбирает у матери вожжи, и лошадь сразу почувствовала "твердую руку нового хозяина"...
Да, вновь путь-дорога, предвещающая новые испытания, но и новые открытия. Радость от них часто побеждает тяжесть жизни. Движение по этой дороге к революции, к победе нового уклада - неостановимо. Встреча с героями Василия Смирнова - это пробуждение в каждой душе множества скрытых частиц радости, доверия к жизни, к труженической мудрости родного народа. Такая уж оптимистическая сила заключена в картинах, диалогах, массовых сценах этого романа. Это мастерство, а может быть и волшебство? О нем хочется сказать словами того же Шурки Соколова, нарисовавшего однажды елочку в лесу, запорошенную непогодой, с придавленной снегом веточкой и синими тенями от нее на снегу: "Все, все настоящее, взаправдашнее!"
В и к т о р Ч а л м а е в
СЛОВАРЬ
Б а я т ь - говорить.
Б е р е з о в ы й к о н д у к т о р; е х а т ь с б е р е з о в ы м к о н д у к т о р о м - идти пешком, с палкой.
Б о р о в т р у б ы - лежачая дымовая труба.
В е к ш а - белка.
В ё д р о - теплая, ясная летняя погода.
Г о л б е ц - припечье со ступеньками для лазания на печь и п о л а т и - настил из досок в избе под потолком недалеко от печи, на котором спят.
Г о л о м ё н о - несколько волосин, связанных вместе для лески.
Г у м е н н а я п л е т ю х а - большая корзина.
Д и п л о м а т - старинное женское пальто.
Ж а р о т о ч к а (ж а р о т о к) - угол в русской печи для загребания и сохранения жара, оставшихся углей, золы.
З а г о р о д а - огород.
З н а м о - конечно, известно, известное дело.
З а г о в е т ь - сделать что-либо в последний раз.
К а з ё н к а - казенная (государственная) винная лавка.
"К а т е н ь к а" - кредитный билет в сто рублей.
К о б е д н и ш н и е (сапоги, платы) - праздничный наряд, в котором обычно ходили в церковь, к обедне.
К о з у л я - скамеечка для катания с гор.
К о р о н у ш к и - игра в прятки.
"К у р а" - чижик, чурка, заостренная с концов и сама игра в нее.
К у т я (к у т) - задняя часть избы.
Л а с т и к о в а я - сделанная из л а с т и к а - хлопчатобумажной ткани с блестящей лицевой стороной.
Л о т о к - доска, сделанная специально для катания с гор.
М а т и ц а - балка, брус поперек всей избы, на которой настлан потолок.
М о ж ж у х а - можжевельник.
М ы т а р и - здесь: страдальцы, живущие в суете люди.
Н а б и т ь о с к о м у, о с к о м и н у - испытать неприятный вкус во рту, после того как много чего-то съесть (ягод, сластей и т. д.).
Н а м е д н и - на днях, недавно.
О м я л ь е - остатки от обмятого на мялке льна, конопли; мелкая солома.
О т а в а - трава, выросшая в тот же год на месте скошенной.
П а д е р о - то, что ободрано, оббито.
П е р е л о г - запущенная полоса.
П о в о й н и к - старинный головной убор русской замужней крестьянки в виде повязки, надеваемой под платок.
П л и с о в ы е - сделанные из плиса - грубой ткани, похожей на бархат.
П о л д у ш и - половина земельного надела на душу.
П о л и ц а - полка вокруг всей избы или по одной из стен; полавочник.
П р о с в и р и я - женщина, занимающаяся выпечкой п р о с в и р круглых белых хлебцев, употребляющихся в церковном обряде причастия.
П р е ж е н е ц (п р я ж е н е ц) - лепешка, печенье.
С о к о в ы е - название сорта особенно прочной кожи.
С о л о в ы й - светло-желтый.
С о л о щ и й (от "с л а д к и й", "с о л о д к и й") - лакомка, жадный на еду.
С у с е к - огороженное место в амбаре для ссыпки зерна, муки.
С у с л о н (от "с у с л о н я т ь", прислонять одну вещь к другой) снопы, составленные на жнивье для просушки.
Т е п л и н а - костер.
У к л а д к а - небольшой сундук.
У к р а с н о - сплошь красное.
У с и н я - сплошь синее.
Ч у, ч у т к о - междометие, означающее обратить внимание на что-нибудь в значении: слышишь?
Ш е с т ё р к а - половой, прислуга в трактире, официант.
Я л о в ы й - дешевый сорт кожи.