мы обменялись мнениями с Трушиным. Я сказал:
      - Знаешь, Федор, я иногда думаю...
      Трушин перебил, усмехаясь щербато:
      - Думать надо всегда, милый друг!
      - Да погоди, я серьезно...
      - О, серьезно? Ну, давай...
      - Знаешь, я вот задумываюсь... Мы, то есть наши современники, наши поколения, идем по колено в крови... К Победе идем, к мирной, лучше, чем до войны, жизни... Завоюем эту жизнь, может, не столько для себя, сколько для будущих поколений... Так вот, думаю: как отнесутся те поколения к нам, с какой меркой подойдут, по справедливости ли оценят пережитое нами и что это будет за оценка...
      - А мне плевать на ту оценку, - сказал Трушин, и показалось, что он и впрямь хочет сплюнуть. - Мне важней, как мы сами оценим совершенное нашими руками! Важно также, как меня, понимаешь, меня оценят мои, понимаешь, мои товарищи по строю!
      - Это, конечно, важно, - сказал я. - Однако связь поколений не прерывается...
      - Надо, чтоб не прервалась! - Трушин свел к переносице брови - лицо словно потемнело, развел - лицо словно осветилось. - Тут я малость погорячился, подчас загибаю вроде тебя, милый друг... Понятно, мне не наплевать на суждения потомков...
      Надеюсь, это будет суждение, а не осуждение... И все-таки гораздо важней, как мы сами себя оценим!
      - Возможно, - сказал я. - Лишь бы оценить без предвзятости, без субъективизма...
      - Да! Хотя живущим трудно быть объективными...
      - Видишь...
      - Вижу! Но с другой стороны, кто ближе знаком с нами, чем мы с тобой? А самокритичности у нас в достатке! Чего-чего, а данного порока время в нас напихало! - Он улыбнулся, я кивнул.
      Внезапно Трушин понизил голос, чтобы не услышал ни Симоненко, ни кто другой.
      - Знаешь, еще в эшелоне припомнил одну давнюю историю и после уже несколько раз вспоминалась... История сорок второго года...
      Я приподнялся. Трушин перешел на свистящий шепот:
      - Отчего припомнилось-то? Так, с бухты-барахты... Но слушай! Было это летом сорок второго, у переправы через Донец.
      Наш полк три дня и три ночи удерживал ее, дал возможность остальным частям переправиться за реку. Потом и мы покатились к Донцу, кого догоняли немецкие танки - давили, даже не стреляли из пулеметов, на гусеницах человечье мясо... Бойцы бросались в воду, кто плыл саженками, кто держался за конский хвост, кто на доске, на бочке, кто как. Я был на пару с землячком Васей Анчишкиным, надежный хлопец... В лозняке видим: двое красноармейцев дерутся из-за бочки. Который повыше ростом оттолкнул другого, скатил бочку в воду и поплыл. А тот, маленький, вдруг повернул от реки, побежал к кустам, в сторону немцев. Вася Апчишкпи кричит: "Федор, он же улепетывает, подлец, в плен!" И меня как ожгло: точно, перебегает к немцам! Вскидываю автомат, очередь вдогонку... Упал тот боец, а мы с Анчишкиным бросились вплавь, еле выбрались: танки и самоходки лупили с берега прямой наводкой. Прошло сколь времени, и вот теперь вспомнил того маленького бойца, который упал после моей очереди, и думаю, не ошибся ли я? В плен ли он бежал сдаваться?
      Может, что другое? Обстановка тогда была тяжелая, сумасшедшая, в горячке я срубил парня, а имел ли право на это? Уверяю себя: имел, но в душе что-то царапает...
      Я молчал, и Трушин произнес погромче:
      - Молчишь? Это хорошо, никаких твоих слов мне не надо.
      Сам разберусь с этим воспоминанием...
      А я думал о том, что на фронте всякое бывало - и своих расстреливали в горячке и без горячки, по приговору трибунала, всякое случалось, жестокое, необратимое, неизбежное или же поспешно-ошибочное. Сама война своей крайней жестокостью обусловливала эту жестокость.
      У меня осталось воспоминание от сорок первого - я не люблю, когда оно приходит. Сейчас пришло, вызванное рассказом Феди Трушина. Распроклятое лето того распроклятого года.
      Жара, пыль. Остатки нашего стрелкового полка бредут по дороге, измученные, голодные, на плечах - части разобранных станковых пулеметов. Малый прпвал подле лесочка. Валимся, как скошенные пулеметной очередью. Лежу и вдруг замечаю: на опушке, на фоне зеленой листвы что-то красное, какое-то большое красное пятно. Необъяснимая тревога заставляет меня, полуживого от усталости и голода, встать и подойти поближе. Зачем понесло - до сих пор не прощу себе. Оказывается, заседание военного трибунала, красное - это скатерть на столе. За стол.ом - полковник и два майора; неподалеку вымоина, в ней три бойца, запыленных, грязных, как и мы, но без поясов. Они глядят на небо, на деревья, на полевые цветы, и меня ударяет догадка: прощаются с белым светом! Вымоину окружили пограничники: в руках винтовки с примкнутыми штыками, направлены на арестованных.
      К столу подходит паренек лет двадцати. Трибунальцы спрашивают у него фамилию, год рождения и прочие анкетные данные. А потом спрашивают: "Где тебя задержали"? Парень отвечает: "На дороге". - "Один был?" - "Да". "Почему?" - "Я был шофером. Машину разбили, сгорела". - "Куда шел?" "Хотел пристать к какой-нибудь части, да не получилось". - "А у других получается!" Трибунальцы переглядываются, перешептываются и зачитывают приговор: трусость, дезертирство, расстрел. Три минуты потрачены, чтобы определить - расстрел. Так же быстро осуждены и двое других.
      Остатки нашего полка двигаются дальше. Я иду и думаю:
      "Жестокость? Да. Оправданная? Не знаю. Хочется верить: оправданная, ведь отступаем, надо как-то остановить, полковник с майорами ведают, что творят". Но думаю также: какой же нам прок
      от убитых красноармейцев? Если даже они струсили, надо было вернуть их в строй, чтобы они дрались, искупали кровью свою вину, на поле боя искупали.
      Мои мысли перебил Федин голос, и я охотно вернулся к действительности: прошлое есть прошлое, тем более такое, о каком лучше бы забыть.
      - После войны настрогаю кучу ребятпшек, - сказал Труншп.
      Это я уже от него слышал. Повторяется, забывши? Или чтобы сменить тему? Взгляд у Феди отсутствующий, потусторонний. Не нравится мне этот взгляд.
      11
      ХАЛХИН-ГОЛ
      Инспектируя войска, они проехали порядочно - на восток, на восток, прежде чем остановились в степи перекусить, попить чайку. Можно было завернуть в какую-нибудь часть - окрест по сопкам землянки и палатки, да и сопровождавший их командарм то робко, то настойчиво приглашал отведать его кухни, но Василевский решил: здесь, на воле, в укромном травянистом распадке.
      Машины свернули, притормозили. Пока маршалы разминались и мыли руки, был водружен большой, как бы пляжный, тент, под ним - походный столик, брезентовые стульчики. Маршалы сняли фуражки: лоб вверху - не тронутый солнцем, внизу - загорелый, как и у любого, кто находился в эти дни в монгольских степях.
      Василевский с недоверием покосился на маленький, будто дачный, стул, а Малиновский сказал:
      - Александр Михайлович, не сомневайтесь: выдержит.
      Василевский осторожно сел, придвинулся к столу: бутерброды с колбасой, вареная курица, сыр, помндоры, огурцы, сдобные булочки. Запивали крепким горячим чаем - пар над кружками исчезал мгновенно - и неторопливо разговаривали.
      Вытирая выступившую на лбу нспарину, Василевский говорил:
      - Наши с вами рекогносцировки, Родион Яковлевич, ознакомление с войсками, обсуждение обстановки с командованием армий, корпусов и дивизий вашего фронта подтверждают: необходимо внести изменения в ранее принятые решения и сократить сроки выполнения основных задач, предусмотренных директивой Ставки... И ваше мнение таково?
      - Так точно... - ответил Малиновский и подумал: за эти дни пребывания в войсках сколько лиц прошло перед ними - командиры разных степеней на всевозможных совещаниях, на командноштабиых и войсковых учениях нескончаемая череда лиц. Пехотинцы, танкисты, артиллеристы, минометчики, саперы, связисты, авиаторы - и с каждым родом войск знакомились детально, выясняли, насколько онп готовы к наступлению, какие меры надо принять, чтобы повысить боеготовность, и прпнпмалп эти меры незамедлительно. Особое внимание уделяли уточнению ближайшей и последующих задач. Голова буквально пухла от забот!
      - Мне думается, форсирование Большого Хипгана танковой армией Кравченко возможно не на десятый день операции, как планировалось, а не позднее пятого дня. Не позднее!
      - Я согласен, Александр Михайлович...
      - Можно и нужно в значительной степени сократить срокп выхода общевойсковых армий на Маньчжурскую равнину... Овладеть Хайларским укрепрайоном войсками 36-й армии реально не на двенадцатый, а на десятый день операции... Думаю, на пять дней сократим сроки и для войск, действующих на правом фланге, в частности для 17-й армии... Неплохо бы ужать и срок выхода Конно-механизированной группы Плиева в районы Калгана и Долоннора...
      - Ужмем! Объективные данные за это...
      - Именно объективные! Субъективизмом, волевыми решениями тут не должно и пахнуть... Дальневосточные фронты тоже повысят темпы наступления... Взвесим все основательно и доложим в Ставку... Надеюсь, она утвердит наши предложения...
      "Никогда не скажет - "мои", - подумал Малиновский, промокая носовым платком лицо и шею: чай утолял жажду, но незамедлительно выходил потом.
      Режущий свет солнца. Неподвижная духота, редкостный час почти безветрия. Каменистые и песчаные сопки. Барханы, бархапы - кое-где в полыни и ковыле, кое-где голые, сыпучие. Песок - словно застывшие волны. Ковыль при ветре тоже ходит волнами. Как на море...
      Василевский сказал:
      - Это заботы, так сказать, сухопутные... Но нам же, Родион Яковлевич, предстоят и морские операции. Как известно, после начала Дальневосточной кампании планируем высадку десантов в Корее, на Южном Сахалине, на Курильских островах... Морской театр составит - с севера на юг - четыре тысячи миль! Представляете?
      - Представляю, Александр Михайлович! - ответил Малиновский и подумал: "А моему фронту наступать в полосе шириною в две тысячи триста километров! Тоже что-то значит!"
      - Мне и за флот отвечать перед Ставкой. За псход всей кампании - на суше, на море и в воздухе...
      "Перед Сталиным отвечать... А там, где отвечать, всегда говорит о себе", - подумал Малиновский, напряженно слушая Василевского.
      Тот налил из термоса еще чайку, отхлебнул, задумался. Потом сказал с той же задумчивостью:
      - Флотским тяжеленько придется... Сложность в том, что морской театр разделен на зоны действий советского военно-морского флота и американского. Зоны определены так, что в Японском море разграничительная линия проходит всего в ста - ста двадцати милях от нашего берега, а в Беринговом проливе коегде даже в пятнадцати - двадцати милях! Это исключало действия нашего флота на всю оперативную глубину противника, существенно затрудняло ведение морской оперативной разведки...
      Заметьте: ограничение действий Тихоокеанского флота позволяло японским кораблям появляться у советских берегов, угрожая и флоту и сухопутным войскам на приморских направлениях...
      - Как же мы согласились на такое разделение морского театра войны?
      - Учитывая заверение правительства США, что их военноморские силы, а они мощны, развернут активные действия на море и тем самым будут способствовать наступательным операциям советских войск... Но лично я, между нами говоря, не очень верю этим обещаниям...
      - Почему, Александр Михайлович?
      - Мне кажется, со вступлением в войну Советского Союза американское правительство будет стремиться как можно скорее перебросить свои войска для оккупации собственно Японии. Все помыслы и средства нацелят на это... Да и вообще, как известно, американцы не отличаются обязательностью - как союзники...
      Вот вам свежий пример, опять-таки дальневосточный... Американцы выставили минные заграждения, в том числе и у корейского побережья, - это наша операционная зона. Нам сейчас надо знать, где выставлены мины, чтобы не напороться. Запросили американцев. И что же, как вы думаете, они ответили? Ответило морское министерство: да, у Сейсина и Расина в различное время выставлено свыше пятисот донных магнитных и акустических мин, однако координаты этих заграждений сообщить не можем, так как мины выставлены не флотом, а американской авиацией... Ответик?
      - Да, излишней обязательностью наши союзники не обременены, - сказал Малиновский. - Меня крайне возмутило: во Владивостокский порт из Америки были доставлены грузовики в разобранном виде, наши шоферы и ремонтники стали их собирать, и тут-то чепе: при вскрытии упаковки выявилась недостача нескольких тысяч кузовов!
      - Мне докладывали...
      - Что это?
      - Воровство. Или хуже...
      - Наверное, хуже, Александр Михайлович... Пришлось срочно изготовлять кузова. Забайкальский фронт для этих работ выделил десять тысяч человек.
      - Да и другие фронты не поскупились...
      Они помолчали. Допили чай. Был убран столик. Но маршалы продолжали сидеть на хилых брезентовых стульчиках. Малиновский барабанил пальцами по подлокотникам, посматривал на Василевского: еще что-нибудь скажет? Он был признателен за то, что сдержанный, суховатый, порой и замкнутый главком разговорился, и тон его был доверительный, товарищеский.
      И Родион Яковлевич вдруг почувствовал: не касающиеся будто впрямую его, командующего Забайкальским фронтом, заботы далеких моряков-тихоокеанцев как бы высветили и его собственные, сугубо сухопутные заботы и помогли лишний раз понять:
      Забайкальский фронт - часть грандиозной военной машины, другие ее части - Дальневосточные фронты, флот и флотилии, воздушные армии и корпуса. И чтобы эта машина сработала на полную мощность, все ее части должны быть отлажены, и, конечно, важнейшая - Забайкальский фронт... Показалось, Василевский задремал: веки опустил, утопил себя в брезентовом стульчике, не шевелится. Устал. Да и он, Малиновский, притомился: какой день по войскам да по войскам. Но Александр Михайлович тут же открыл глаза и ясным голосом признес:
      - Родион Яковлевич! Находясь поблизости от Халхин-Гола, грешно было бы не навестить места, памятные по тридцать девятому году.
      - Грешно, - согласился Малиновский. - Предлагаю поехать, не откладывая. Километров около ста всего-то...
      "Виллисы" заурчали, выбираясь из распадка. Ветровые стекла сверкнули отсветом, песчаная пыль потянулась хвостом за машинами. На кочках, на вымоинах встряхивало, и Малиновский хватался за скобу. Похватаешься! Ежели тебя так вот швыряет туда-сюда. За эти дни намотали на колеса сотни километров, и ушибленные бока ныли, и поясница ныла от многочасового сидения в "виллисе".
      Да, так-то вот раскатывает он в машинах. А тогда, двадцать четвертого июня, печатал строевым по брусчатке Красной площади, стараясь легко нести свое огрузневшее, затянутое в парадный мундир тело. Парад Победы запомнится навечно, и его кульминация: прославленные воины, шеренга за шеренгой, бросают к подножию Мавзолея креповые знамена со свастикой знамена непобедимого некогда вермахта. И, наверное, для тех, кто ехал на войну с Японией, этот момент имел особый смысл...
      К местному пейзажу попривык. Безлесные сопки и барханы, затопленные солнцем степи. Пески, солончаки, соленые озерца.
      Полынь, ковыль, в низменностях - камыш. Населения мало, зато комаров в изобилии. И чем ближе к реке, тем их больше и больше, тучей на ходу атакуют машину, кусаются, собаки. Держась правой рукой за скобу, левой Родион Яковлевич шлепал себя по лицу, по шее, обмахивался платком. Водитель сочувственно проворчал:
      - Злые, ровно самураи...
      - А ты откуда знаешь, какие самураи?
      - Догадываюсь, товарищ командующий!
      Твои догадки, шофер, подумал Малиновский, - недалеки от истины. А со злым противником и воевать надо зло, я бы сказал - воевать надо с веселой злостью. Побывал в войсках и убедился:
      боевой дух повсюду высокий, личный состав готов к наступлению. Будем наступать! Наши козыри - внезапность удара и стремительность подвижных передовых отрядов, не боящихся оторваться от главных сил, от тылов. И еще обстоятельство: впереди общевойсковых соединений пойдет не только Гвардейская танковая армия Кравченко, но и другие танковые соединения и части фронта. Чтобы как можно быстрее достичь Большого Хингана, форсировать его и выйти на Маньчжурскую равнину. Тем самым упредим японцев. Вот достоверные данные, включая данные агентурной разведки: две трети Квантунской армии за Хпнганом, треть - между государственной границей Маньчжоу-Го и Хинганом, войска прикрытия. Разгромить эти войска и рвануться к перевалам Большого Хингана, - кстати, хребет примерно равно удален и от границы и от главных сил Квантунской армии. Расчет японского командования: войска прикрытия изматывают наступающие войска и задерживают их продвижение в глубь Маньчжурии, главные же силы Квантунской армии, маневрируя, наносят контрудары в нужных направлениях, вынуждают нас к обороне, а затем, пополненные стратегическими резервами, переходят в контрнаступление, вторгаясь в пределы советского Забайкалья и Дальнего Востока. Это не расчет, а скорее просчет. Ибо у японского командования явно ошибочные - в сторону занижения - сведения о советских войсках на Дальнем Востоке и в Забайкалье, об их численности, оснащенности техникой и боевой выучке. Вдобавок японцы ошибочно полагают, что наступление Красной Армии может начаться не ранее сентября - октября, когда в Маньчжурии заканчивается сезон дождей. Нет, господа, мы не будем ждать сентября октября...
      Потом Малиновский подумал: Александр Михайлович назвал места боев на Халхин-Голе памятными не потому, что они ему лично памятны, в тридцать девятом его там не было, нашей армейской группой командовал Жуков, а потому, очевидно, что опыт тех боев пригодился Красной Армии, хотя и был локален. Это был инцидент, не переросший в войну. Великая Отечественная затмила здешние события тридцать девятого, и если сейчас сравнить то, что было на Халхин-Голе, с тем, что будет в Маньчжурии, масштабы окажутся несоизмеримыми, лишь противник тот же - квантунцы, лучшие в японской армии войска...
      Чем ближе к Халхин-Голу, тем обильней пески; машипы иногда буксовали, взбираясь на бугры, поднявшийся ветер переметал укатанную колею бродячими песками, а вот комаров ничто не брало - ни ветер, ни папиросный дым, ни мазь, что же будет в речной пойме! Сожрут, окаянные! Родион Яковлевич переменил руки: левой взялся за скобу, правой шлепал комарье. Водителю говорил:
      - Ты кури, кури, не стесняйся...
      Когда солнце стало алеть и опускаться, на скрещении проселков у высохшего озерка их встретил комдив, усатый бравый генерал-майор, рапортовавший столь зычно, что Малиновский поморщился. Василевский же как ни в чем не бывало пожал руку генералу, а затем полковникам и майорам, а затем и солдату, стоявшему возле машины комдива, - шофер или связист. Солдат покраснел, как маков цвет, растерянно затоптался. Все переглянулись, а Малиновский неприметно улыбнулся: знал, что маршал Василевский при встрече здоровается за руку со всеми, кто оказался рядом, и это было не показным, а естественным для Александра Михайловича с его воспитанностью, тактом, демократизмом, уважительным отношением к людям. Недаром бытует армейская молва: ни при каких ситуациях не накричит, не оскорбит, не унизит человеческого достоинства. Настойчив, последователен, однако не резок. А я, маршал Малиновский, в крайних ситуациях бывал резок, не отпираюсь. Деликатность Александра Михайловича, разумеется, не означает, что он добряк и тихоня. О, характер есть, и очень волевой! Я бы сказал - волевой, но не шумливый. И еще одно обстоятельство: исключительно объективно, непредвзято относится к окружающим. Мне этой объективности, может быть, не хватает подчас...
      Надели накомарники, фуражки сменили на пилотки - все-таки будут близко от границы, нехитрая, да маскировка, - Василевский вполголоса сказал Малиновскому:
      - Кирилл Афанасьевич Мерецков ездил в Приморье на рекогносцировку на нашу погранзаставу, так надевал форму рядового пограничника... С превеликой натугой влез в шаровары и гимнастерку! Влезем ли мы, Родион Яковлевич?
      - Нам не придется этого проделывать, поскольку погранзаставы здесь монгольские, - улыбнулся Малиновский.
      Слышавший это комдив тоже улыбнулся - чинно, осторожно.
      Долина Халхин-Гола широка и местами заболочена, в щетине осоки и метелок камыша. Река - ширина от пятидесяти до ста с лишним метров сильным течением ворочает на перекатах гальку, в омутах крутит воронки. Вода желто-коричневая и, как говорит комдив, холодная. Бравый усатый генерал был определен в гады - поскольку его части тут дислоцировались, показывал и рассказывал, стараясь приглушить свою зычность.
      Маршалы осмотрели западный берег Халхин-Гола, задержались у центральной переправы, где когда-то погиб знаменитый комбриг Яковлев, переехали на восточный, осмотрели полуобваленные окопы, траншеи, ходы сообщения, командные пункты - в песке попадались патроны, гранаты, каски, пилотки, широкополые панамы: в летнюю жару тридцать девятого в войсках были и такие вот панамы с дырочками. Посетили сопки Песчаную, Палец, Зеленую, Безымянную, Ремизовскую, где были наиболее ожесточенные бон.
      - Командир танковой бригады Яковлев и командир стрелкового полка Ремизов сражались, как герои, и погибли геройски, - сказал комдив с нотками торжественности.
      - Командиры хорошие и сражались храбро. Но погибли... - Малиновский выдержал паузу. - Георгий Константинович Жуков засвидетельствует: погибли по неосторожности... Майор Ремизов расположил НП на простреливаемой местности, и, когда говорил по телефопу, пуля угодила ему в ухо... И комбриг Яковлев был толковый командир и смелый, а погиб как-то нелепо... В район центральной переправы прорвалось около трехсот японцев. Яковлеву было приказано разгромить эту группу. Он стал собирать бойцов для атаки, забрался на танк, оттуда командовал. Снайпер снял...
      - Не удивляйтесь, генерал, - мягко произнес Василевский. - Так оно и было. Мы с маршалом Малиновским не участвовали в халхин-гольских событиях, однако военную историю изучали...
      Из прошлого надо выводить кое-что для дел нынешних... Надо, например, иметь в виду: наблюдательные пункты устраивать разумно, без излишнего риска и вообще в бою офицерам особенно не высовываться, памятуя о снайперах. В Квантунской армии снайперам, стрелкам из летучих отрядов отводится видная роль...
      В приграничье Василевский и Малиновский понаблюдали в стереотрубу за японской территорией - безлюдно, никакого движения, - потом провели на командном пункте дивизии совещание накоротке и уж после этого - на монгольскую погранзаставу. На полпути между КП и заставой наткнулись на солдат стрелкового взвода, что-то выкапывавших из песчаного откоса.
      Командир взвода, щуплый, востроносый младший лейтенант, встал по стойке "смирно" и, прижав лопату к бедру, отрапортовал: обнаружены останки бойцов, по-видимому участников сражения в тридцать девятом году.
      - Сколько их? - спросил Малиновский.
      - Трое.
      - Безымянная могила? - спросил Василевский.
      - Могилы как таковой не было. Даже бугорка не было. Мы случайно увидали: торчит рукав гимнастерки. Вот, взялись за лопаты...
      - Документы при них есть? Письма?
      - Никак нет... Рядышком с останками газету нашли. Называется "Героическая красноармейская".
      - Выходила в дни боев на Халхин-Голе, - сказал Малиновский.
      - Перехороните с воинскими почестями, - сказал Василевский, обращаясь к комдиву. - Поставьте обелиск со звездой, как положено...
      - Слушаюсь! - отчеканил комдив.
      - И митинг проведите. Они заслуживают, чтоб их помянули добрым словом...
      - Слушаюсь!
      Глядя на останки красноармейцев, Малиновский подумал:
      шесть лет назад сражались мы с квантунцами на Халхпп-Голе, годом раньше, летом тридцать восьмого, - на озере Хасап, и вот теперь опять на дворе июль...
      На пограничной заставе представились: "Геперал-полковник Васильев... Генерал-полковник Морозов..." Начальник заставы, пе по-монгольски рослый капитан, в лицо их не знал, хотя многие монгольские генералы и офицеры узнавали Василевского и Малиновского по газетным фотографиям, по кадрам кинохроники. Не говоря уже о советских генералах, офицерах и даже солдатах: при личном общении засекретить себя было сложно. Но тут, как говорится, сработало.
      Капитан, сносно владевший русским, рассказал о численности и вооружении заставы, о протяженности участка, о характере службы, о нарушениях границы. С его слов: нарушителей в июне - июле стало больше, японская агентура - это и японцы, и маньчжуры, и баргуты, и китайцы - пытаются проникнуть сюда и разведать обстановку. Капитан скромно подчеркнул: безнаказанных нарушений нет. Это значило: все пробравшиеся из-за кордона схвачены и обезврежены.
      - Молодцы пограничники, - сказал Малиновский.
      Василевский поинтересовался:
      - Каковы виды пограничных нарядов?
      Капитан перечислил: конные и пешие парные дозоры, часовые границы, по два-три человека - секреты, засады, заслоны, то есть наряды те же, что и на советских заставах. Василевский еще спросил:
      - Служба по восемь - десять часов... Как выдерживают, учитывая еще и комаров?
      - Монголы привычны, товарищ генерал-полковник. Терпеливы, выносливы... Будет приказ, так и сутки просидят в плавнях!
      - Это верно, - сказал Малиновский. - Судя по всему, монголы - отличные солдаты, на Халхин-Голе себя показали... Кстати, я сам убедился: нашим современным оружием и техникой овладевают быстро и основательно, хотя грамотешка хромает...
      - То ли еще было, товарищ генерал-полковник! - сказал капитан. - Сейчас читать умеют, многие пишут... А во время боев на Халхин-Голе, мой предшественник рассказывал, сплошь неграмотные были. И что удивительного? В Монголии в тридцатых годах три процента детей посещали школу, а то и меньше... Да, в свободный от службы час пограничники-новобранцы и учились грамоте... Клали на землю доску, смазанную разведенной в масле сажей. Начальник заставы чертил на ней палкой буквы, бойцы повторяли... Потом был бой с японцами... И понимаете, имена павших товарищей были первыми словами, которые вывели оставшиеся в живых...
      Застава была расположена на крутом скате, да еще залезли на десятиметровую вышку - обзор что надо, но поднятая ветром песчаная кисея ухудшала видимость; песок заносило и сюда, на вышку, он сухо шуршал о доски. Малиновский сказал:
      - Монгольские дожди.
      Начальник заставы живо откликнулся:
      - Товарищ генерал-полковник, дожди еще будут! Самые настоящие, проливные!
      - Не сомневаюсь, что будут...
      Река текла внизу, под обрывом, на правом фланге, граница проходила по фарватеру. Маршалы в бинокли разглядывали сопредельный берег, капитан пояснял:
      - В последние дни японцы отселяют вглубь местное население, разрушают мосты, дороги...
      - Тактика выжженной земли. Как у гитлеровцев, - сказал Малиновский и подумал, что скоро его войска будут уже по ту сторону границы.
      А Василевский подумал: "Японцы хотят создать нам дополнительные трудности. Для нас дороги, особенно железные, - вопрос вопросов... Нельзя допустить - и опыт войны на Западе этому учит, - чтобы в Маньчжурии противник разрушал железнодорожные пути, тоннели, мосты. Так было, например, в Белоруссии летом сорок четвертого. Немцам удалось тогда вывести из строя железные дороги, это вызвало серьезные трудности с нашими перевозками... Чтобы воспретить противнику разрушить прп отходе железные дороги, здесь, на Дальнем Востоке, все фронты должны выделить специальные самолеты и подвижные части для борьбы с диверсионными отрядами..."
      Заночевать решили на командном пункте армии - тем паче, что командарм к концу дня утратил робость и был целеустремленно напористым:
      - У меня сможете отдохнуть! Банька имеется!
      Смыть с себя пот и грязь было привлекательно, и Василевский сказал:
      - Если комариков поменьше, чем здесь, поедем.
      - И если квас будет, - сказал Малиновский.
      Командарм поспешно заверил: так точно, комарья меньше, а квас отменный! Тут же бросился звонить на КН. Сияя, доложил Василевскому, что в бане их ждут через полчаса.
      - Но мы еще не меньше часа здесь проработаем. Плюс дорога, - сказал Василевский. - А люди будут ждать...
      - Подождут, товарищ маршал!
      - Нет, неудобно... Позвоните и извинитесь за задержку...
      - Слушаюсь!
      Смущенный генерал побурел, а Малиновский усмехнулся:
      усердие командарма и обязательность главкома как бы столкну-, лись...
      Завершив работу, поехали к командарму. Банька была недурна, квасок холодный, вкусный. Маршалы сидели в палатке с марлевым пологом, потягивали из немецких пивных кружек и вспоминали Халхин-Гол.
      - Что на Халхин-Голе было необычайным, так это крупнейшие воздушные бои. Я, Александр Михайлович, и на фронтах Великой Отечественной, пожалуй, таких не видывал... До двухсот самолетов сходились в трехъярусной карусели!
      - И я такое не часто видел, Родион Яковлевич...
      - Всего японцы потеряли в тех сражениях свыше шестисот самолетов! Это и понятно: летчики-истребители у нас были первоклассные, имевшие опыт боев в небе Китая, Испании... На Халхин-Голе, между прочим, воевал кое-кто из моих знакомых летчпков-"испанцев".
      - Японцы тоже стянули сюда своих лучших асов.
      - Да! По с нашими тягаться они не могли. Хотя не отрицаю:
      храбры, тактически подготовлены, техникой владеют...
      - А японский пехотинец? Он стоек, вынослив, дисциплинирован, умрет, но приказ выполнит. Это нам надо помнить... Думаю, по воинским качествам японцы заметно превосходят американцев. Ход сражений на Филиппинах, в Бирме, вообще на Тихом океане веско подтверждает это...
      - Да! Американцы значительно превосходят японцев и по численности, и по оснащению техникой, но каждое укрепление, город, остров даются им большой кровью. И как они медленно, я бы сказал, мучительно медленно подбираются к метрополии...
      - Родион Яковлевич, нам-то доподлинно известно, что американское командование планирует лишь на ноябрь вторжение на Кюсю, а на март сорок шестого - на Хонсю...
      - Несомненно, наша операция в Маньчжурии ускорит события, Александр Михайлович!
      - Думаю, ускорит, и еще как...
      - Что же касается халхин-гольских событий, то Баин-Цаганское побоище произвело в те времена впечатление! Жуков наголову разгромил две императорские дивизии...