- Ли - полкилометра. По-китайски.
      - Ишъ ты, по-китайски... Ты, парторг, провожжался часик с китайцами и уже просветился.
      - Он таковский, - сказал Кулагин. - Но до чего ж бедно живут в Китае, трудно и представить.
      - Представили в натуре, - сказал Свиридов. - При эдакой житухе только революцию делать.
      Логачеев подхватил:
      - А что, сделают революцию! С нашей помощью!
      - Логачеев, - с великой строгостью сказал замполит Трушин, - Что я толковал насчет невмешательства в китайские дела?
      - Так мы же между собой, - простодушно сказал Логачеев. - А на международной арене будем дипломатию разводить.
      Миша Драчев фыркнул:
      - Из тебя, Логач, дипломат, как из меня барышня!
      - Из тебя барышня хреновая, а я б дипломатию соблюдал!
      Однако ежель бы китайцы попросили о революционной помощи, не отказал бы!
      - Уймись, Логачеев, - сказал Трушин. - Это проблемы будущего. В настоящем же - разгромить Кваптупскую армию в сжатые сроки.
      - Вы будете смеяться, по это мы понимаем, товарищ замполит...
      За разговором незаметно преодолели километр, или два ли, как объяснял Микола Симоненко, и на склоне замаячили контуры танков и автомашин. .
      Дождевые капли продолжали шлепать, словно срывающиеся с дуба желуди или пули на излете, по дождя так и не было. Я посветил фонариком на часы: полвторого. По монгольскому времени. А тут какое? В ростовской школе, в нашем классе часы были лишь у одной девочки, дочки директора мясокомбината, и она на пальцах показывала всему классу, сколько минут осталось до конца урока, - знать это было жизненно необходимо, если ты не выучил урока, а учитель вот-вот вызовет тебя.
      Трушин уже свистел носом. Спи, дружок, да приснятся тебе хорошие сны!
      Побудка была на сером рассвете. Ежась от сырости и холода:
      ночи в горах - ой-е-еи, - мы кое-как ополоснулись из студеного ручейка, а до умывания наполнили фляги, воеифельдшер разрешил, снявши пробу воды. Умываясь, обнаружили друг у друга:
      физии распухли от комариных укусов. Толя Кулагин разглядывал себя в карманное зеркальце, вздыхал:
      - Мордализация! Разнесло, как с похмелья.
      Шараф Рахматуллаев тоже гляделся в карманное зеркальце, качал головой и цокал. Да, видик у всех...
      Позавтракали рано, до восхода, а с восходом колонна уже втягивалась в горы. Горловина заставляла ужиматься - давно миновало времечко, когда тапки и автомобили шли уступом, теперь только в затылок один другому. Кружили меж отвесных высот и трясин, доверяясь тропам. Они-то выведут. Но куда? Какая из них взберется на перевал Джадын-Даба? Или на прочий-другой, меня бы любой устроил, в конце концов. Да комбрига устроит далеко не любой. Даешь Джадып-Дабу!
      По военной пауке полагалось бы идти но азимуту. А идем, куда велит тройка. Кружим, петляем, иногда возвращаемся назад, чертыхаясь нро себя и вслух. Группы разведчиков и саперов на мотоциклах выбирают отряду дорогу, но она совершенно же незнакома, нет-пет да и заведет в тупик - упремся в стометровую скалу, поворачиваем вспять. Не развернешься, и хвост колонны становится головой, и комбриг со свитой пробирается из конца в конец. Дальнюю разведку маршрута ведут легкомоторные самолеты, которых на Западе называли "кукурузниками", а здесь "чумизниками": летают низко, едва не задевая чумизу. Впрочем, и кукуруза тут есть, хоть и мало. "У-2" неплохо помогают ориентироваться, но не без накладок: иной раз проморгают, о тупике предупредят с опозданием. В таких случаях в отряде чертыхаются только вслух. Ибо теряют время, темп, силы.
      Сегодня мою роту пересадили на "студебеккеры", а вторую - взамен нас на танки. Пусть-ка покатаются на стальных конях, об бока которых ушиблены наши собственные бока - аж охаешь; да и у начальства под рукой пусть-ка побудут. В "студебеккере", на широких удобных скамьях вдоль бортов, не езда - удовольствие. Сидишь уверенно, за борт не свалишься. Свалиться можно лишь вместе с машиной. В пропасть.
      Когда мы уходили к "студебеккерам", лейтенант Макухпп, хлопая длинными изогнутыми ресницами, пропел мне:
      Расставаясь, я но стану злиться:
      Виноваты в этом ты и я...
      Утомленное солппе нежно с морем прощалось,
      В этот мае ты призналась,
      Что нет любви...
      Потом сказал:
      - Петя, еще встретимся! Еще покатаешься на моем тапке!
      - Надеюсь, - сказал я. - Счастливого пути, Витя!
      В "студебеккере" даже клевать носом можно. Что клевать - дрыхнуть патуральпепшим образом. Спиной упрись в борт, плечами - в соседей, йогами - в пол и свисти в обе ноздри, если у тебя нервы крепкие. Автомат только не урони, он на коленях, обмотай руку ремнем - не уронишь. Подбросить во сне на доброй яме либо камне, конечно, может, без маленьких неудобств не бывает. И солдаты спят-дремлют, отдавши свои судьбы в мозолистые, провонявшие бензином руки водителей.
      То крутизна, то резкий спуск. Головоломно! Не в редкость: гуссппца или колесо зависают над краем пропасти, и кажется, что танк или автомобиль сорвется. Сердце замирает, когда видишь это. Но вот он уходит из опасной зоны, жмется к скальной стене - и облегченно вздохнешь. Пронесло! Пронеси, господи, и впредь! Не в редкость и остановки. Тогда я приоткрываю дверцу, заглядываю в кузов: как там мои орлы? С орлами порядок: сидят, но скучают, кой-кто благополучно дрыхнет, невзирая ни на что.
      Ничего удивительного: солдатики умудрялись спать и на ходу, во ьремя ночного марша. И вообще сон для солдат - великая штука: силенки сохраняет.
      Технике форсировать горный хребет труднее, чем пехоте. Сам до корней волос пехота, утверждаю: ножками по любой дороге пройдешь, по самой крутой и узкой. А машина? Тут и лошадиные силы бесполезны. Пробуксовка! А солдат знай себе топает.
      Получается, он сильнее техники? Конечно, пешедралом тяжело, конечно, в машине уютствепней. Вот только бы иутп-дорожки были получше. Куда там получше! На моих глазах в пропасть свалилась полуторка - по счастью, в кузове были не люди, а какие-то ящики, водитель сумел открыть дверцу кабины и в последний момент выскочил. Полуторка полетела вниз на каменные клыки, ломаясь, как спичечный коробок. Непередаваемо: секунду назад на этом месте, подвывая мотором, ползла машина, а глядь - ее уже нет, лишь пыль стелется там, где она падала в пропасть; бледный, трясущийся шофер заглядывает вниз, будто пытаясь взглядом задержать машину.
      На особенно крутых подъемах мы соскакиваем на землю, толкаем "студебеккер", на резких спусках, ухватившись за концы веревок, привязанных к машине, удерживаем ее от слишком быстрого сползания. Водителям достается! Зубы стиснуты, желваки вспухли, руки намертво обжимают баранку, лицо залито потом - не от жары, от напряжения. Мой водитель, дядька лет сорока, рябоватый, с большой родинкой на переносье, буркнул:
      - Лейтенант! Сунь мне в рот папироску!
      Я сунул ему в ощеренный рот папиросу, поднес зажигалку, он пыхнул.
      - Вдохнешь табачного яду - жить слаще, лейтенант!
      Докурив, он плевком выбросил окурок поверх опущенного бокового стекла.
      Мы незаметно, по неуклонно поднимались на хребет. Над ним в поднебесье парили орлы, на ближних черных, обугленных пнях сидели черные, словно обугленные, птицы. Даурские галки, что ли? При пашем появлении они нехотя взлетали. Гряда, за ней еще гряда, а за той - новая. У подножия - ели и лиственницы, повыше - багульник, голые камни.
      Мой водитель рассказывал:
      - Из Нерчинска я, лейтенант. Кондовый забайкалец. Перед мобилизацией женка померла, а сына призвали еще ране. Остался я один, поругаться и то не с кем. Спасибо, мобилизовали, посередь людей теперь...
      Я не нашелся что ответить, раскрыл пачку "Беломора", угостил и сам угостился.
      Перекурив, шофер сказал:
      - С женкой жили немирно, в который раз поссорились - и вдруг понял: разлюбил ее. Ну, а после она померла... Так-то вот, лейтенант...
      И опять я не нашел что ответить.
      В дымке млели горы. В теснинах сыро пластался туман. На голых пятачках, казалось, вовсе без земли, ютился орешник, - сломанная увядшая ветка висела на зеленом кусте, как черная тряпка; береза завалилась, но не упала, корень вывернут не до конца:
      растет лежа, опираясь на две большие ветки, как на костыли; у другой березы корень вылез, а затем снова врос в скальную трещину, образовав полукольцо. Причуды хипганской природы...
      Мы тряслись в кабине, вершины поворачивались то одним боком, то другим. Водитель, напрягшись, крутил баранку, не спускал глаз с дороги, на меня ноль внимания. А у меня возникло ощущение, будто умерла моя жена и я один на белом свете. Нет, не один! Есть на свете Эрпа, которая любила и, возможно, любит меня. Дорогая мне женщина, не забудь слишком уж быстро, что у пас было. Эрна - немка и не станет моей женой никогда. Но разве это ее вина, что немка? Вспомнилось вдруг, как не спеша, с достоинством, маленькими кусочками ела голодная Эрпа мою снедь. Пройдет много лет, а мы с тобой так и не увидимся, Эрпа!
      И я представил себя семидесятилетним, шестидесятилетним, на худой конец пятидесятилетним. Мало радости у стариков, Спаспбо, если не выживу из ума, в старости это случается. Смогу в старости думать - уже счастье.
      В ветровом стекле, как в зеркале, встало лицо Эрны, каким оно бывало после моего поцелуя - словно окропленное живой водою. Тряхнув головой, вижу в ветровом стекле дыбяшиеся глыбы Большого Хингана.
      У заболоченной долинки, притулившейся к скале, колонну обстреляли. Саперы на скорую руку загатплп болотистый участок, танки шли сторожко, словно на ощупь: чуть в сторонку - и засядешь. Автомашины с пехотой, артиллерия сгрудились, пропуская тапки. И в этот момент на гребне застучал пулемет. Этим уже не удивишь, но не сразу разобрали, откуда бьет. Потом засеклн: с двугорбой сопки; ориентир - расщепленный ствол лиственницы либо ели. Несколько танковых пушек, развернувшись, врезали по двугорбой сопке. Ее заволокло дымом и пылью, а гулкое горное эхо начало метаться туда-сюда. Для страховки, после паузы, еще обстреляли сопку. Все. Молчит. Но что это было - отдельный пулеметчик-смертник пли здесь опорный пункт? Полковник Карзанов объяснял офицерам: из Халуп-Аршанского укрепрайона, блокированного нашими войсками, некоторым подразделениям удалось вырваться, и они поспешно, в беспорядке отступают в горы, к перевалам. Возможно, эти подразделения, оказавшись на нашем пути, занимают пустующие в тылу узлы сопротивления пли даже необорудованные позиции. Так либо иначе, не исключено, что это не одиночны]! пулемет. Поживем - увидим.
      Пехоте пулемет страшен, танку - нет. Тапку страшна пушка:
      ударит из засады, внезапно, в уязвимое место - и хана тебе.
      Оставляя за собой струи спзоватого дыма, танки с той же осторожностью двинулись вперед, за ними - вереница самоходок, орудий, автомашин, Я как будто накаркал насчет японских пушек:
      через триста - четыреста метров головная походная застава была обстреляна снарядами. Орудийные выстрелы громоподобно раскатились по горам, высекая эхо. И следом, будто вдогонку этому эху, выстрелили танки. Пока что. очевидно, они били вслепую, ибо обнаружить огневые позиции японской пушки среди каменных россыпей непросто, надо приглядеться. Да и одна ли она? Может, тут целая батарея?
      Покамест ты будешь приглядываться, разворачиваться, прицеливаться, пушка шарахнет под гусеницу или в моторную часть.
      Ведь эта противотанковая пушка может находиться в хорошем укрытии, в доте например. Попробуй заприметить бойницу да попади в нее! У японцев огромное преимущество: они наверху, мы внизу, они. по-видимому, в укрытиях, мы - как голенькие, у них пристреляно, а нам еще предстоит пристреляться. П снова я как накаркал: с вершины ударили почти что залпом четыре пушки.
      Снаряды, обволакивающе шурша, пролетели над колонной и с обвальным грохотом разорвались на сопке. Танки развернули пушки, самоходки и орудия тоже развернулись стволами, однако соваться наобум, без пехоты все-таки нельзя. В горловине нас могут запереть, делается это очень просто; подбивают первую и последнюю машину - и пробка обеспечена. А йотом на выбор расстреливай машины, лишенные маневра. Пехота должна штурмовать эти укрепления! Вон видна в кустах амбразура, вон вторая, вон и третья, где-то есть и четвертая, пока не засекли.
      Комбриг Карзанов вызвал к себе нашего комбата. Тот вернулся спустя десяток минут, строгий, серьезный, с поджатыми губами, собрал ротных командиров, сказал, едва раскрывая рот:
      - После артподготовки штурмуем доты! Первая рота штурмует правый, вторая - средний, третья - левый! Тот, что на отшибе, штурмуют саперы!
      Ага, значит, и четвертый засекли, порядок. Я вглядывался в кустарник, в нарост дота под гребнем, прикидывая, как будем карабкаться к доту, - из него стебануть по склону весьма подходяще! Испытанное на Западе средство зайти с тыла, окружить, блокировать. У немцев, это известно из практики, амбразуры, как правило, обращены были в одном направлении. У японцев, это известно из теории, то же самое. Вполне вероятно, что тыльных амбразур у этих противостоящих дотов нет. Разведать бы, да некогда: танковые пушки, самоходки, колесная артиллерия начали огневой налет. Шум превеликий: звуки боя в горах троекратно усиливаются. Выстрелы, разрывы, пороховая вонь, пламя, дым, пыль, кусочки расколотых скальных пород - как снарядные осколки. Давай, давай, на войне как на войне, как в лучшие времена.
      Огневой налет был короткий. Под шумок я выдвинул роту поближе к долговременной огневой точке. Не скажу, что это было легко, - обдираясь в кровь о ветки и камни, где перебежками, где ползком подняться по склону на рубеж атаки. Я двигался вслед за цепью, рядком со мной ординарец Драчев и связные от взводов. Сердце билось у глотки, пот щипал глаза, руки и ноги дрожали от бега. В гору бежать - я т-те дам, как говаривал Толя Кулагин. Рот пересох, губы склеило, и это беспокоит: надо будет кричать, командовать, а губ. кажется, не разлепить. Ерунда, конечно: гаркнем нормально. И доты штурмалем нормально. Хотя нет-нет и возникнет ощущен не, что поотвык я от свиста пуль и осколков. Ведь не первый это на китайской земле бой, а мнится:
      отвык от боев, эдак подействовала мирная передышка, так сказать, демобилизовался духом? Раненько демобилизовался, давай срочно мобилизуйся и солдат мобилизуй. Личным примером.
      - Правей, правей бери! - кричу хрипло, солдаты не слышат.
      - Правей бери... твою так!
      Это солдаты слышат и берут правее. Все нормально, и добрый матюк тоже.
      В минуты опасности обостряется зрение, и воспринимаешь всякие мелочи, не всегда нужные тебе. Вот замечаю, какой шаркающей трусцой бежит сержант Черкасов. Бросаются в глаза уши Погосяна - без мочек, пористый нос Миши Драчева, прилипший к чьему-то сапогу сухой стебелек. Но эти мелочи заметил - и забыл, стараюсь сосредоточиться на главном, на том, что нужно в бою. За четыре месяца можно отвыкнуть от того, что было сутью жизни четыре года? Нельзя!
      Рота залегает на рубеже атаки - пять обомшелых валунов вразброс. Высунувшись из-за валуна, наблюдаю за нашим дотом. Артналет не причинил ему вреда: из большой амбразуры стреляет пушка, из амбразуры поменьше пулемет. Их обстреливают мои снайперы, по будем подбираться - и противотанковыми гранатами! Кричу:
      - Черкасов, ко мне!
      - Есть, товарищ лейтенант!
      Близко подползает сержант Черкасов, перепачканный глиной, исцарапанный. Говорю ему:
      - Поведешь свой взвод в тыл доту. Атаковать по моей зеленой ракете!
      - Понял, товарищ лейтенант! Разрешите выполнять?
      - Валяй. Успеха тебе...
      Черкасов уползает. Командую:
      - Дозарядить оружие! Гранаты к бою!
      Гранат у нас вдоволь, включая противотанковые, полный комплект патронов - воюй не хочу. Обождав, когда взвод сержанта Черкасова, по моим расчетам, зашел доту в тыл, стреляю зеленой ракетой. Она повисает растекающейся чернильной кляксой. Солдаты, оглядываясь друг на друга - исконная фронтовая привычка убедиться, что и другие поднялись, не сдрейфили, вскакивают и, вопя "ура", зигзагами бегут к доту. Кто-то падает: оступился ли, пуля нашла ли. В тылу дота стрельба: это Черкасов.
      Я бегу вместе со всеми, не кланяясь пулям и думая об одном - поближе к амбразуре и шмякнуть противотанковой. Спотыкаюсь, в коленке хряскает, и бежать уже больно. Хромаю, но бегу. Исступленно ору "ура", как и остальные. Очередями стреляю из автомата в черный провал амбразуры, как в черную пасть.
      Охватывает азарт. Скорей к доту, скорей сунуть ему гранату в ощеренную пасть. И отрешенность охватывает и безбоязненность:
      да ничего со мной не стрясется, все осколки и пули мимо. Одним словом, "ура!".
      До дота шагов пятьдесят. Позади пас рвутся снаряды, впереди - вспышки выстрелов в амбразурах. Ухнула противотанковая граната, и дот изнутри словно озарился светом и осел. Черкасов!
      Молодчага! Подбегаем и мы, в амбразуру летят гранаты. Пушка и пулемет добиты. Валит дым. Выжимает слезу, першит в горле.
      И какая-то странная пустота в сердце.
      Вход в дот был разворочен, ход сообщения к доту обвалился, горела землянка неподалеку, валялись винтовки, карабины, ящики с патронами, плетеные корзины со снарядами, на бруствере и на дне траншеи убитые японцы: два солдата друг на друге - матерчатые кители, обмотки, кепки с острыми, жокейскими козырьками, шеи обмотаны полотенцами в пятнах крови, офицер в изодранном желто-зеленом кителе, в окровавленной фуражке, лицо в крови, пальцы намертво зажали эфес палаша, подальше еще два трупа. На войне как на войне...
      В районе других дотов взрывы и пальба тоже прекратились.
      Тишина давила на перепонки, в ней, внезапной и глубокой, слышно было, как потрескивает горящее дерево да стонет раненый японец: стоит на коленях, дует на простреленную кисть, китель на спине располосован, видно серое, пспвое белье. К японцу подходит, косолапя, наш санинструктор, усатый, добродушный дядька, достает из сумки с красным крестом бинт, перевязывает руку, японец таращится с недоверием и страхом. Я смотрю на это с двойственным чувством: правильно, раненому надо помогать, хоть он и враг, а нашим раненым уже помогли, и сколько их, раненых, и сколько наших убитых, которым уже не надо помогать?
      Как всегда, думал о своей роте: кто ранен, кто убит, а может, беда обошла стороной? Не обошла, хотя при штурме дота потерь могло быть и больше. Больше? Как будто убитого и двух раненых мало. И все - из юнцов, пз забайкальского пополнения, сомневаюсь, что их целовал кто-нибудь, кроме матери. Фамилии помню, ЕЮ узнать людей как следует не успел. Не успел и с ранеными попрощаться, их незамедлительно эвакуировали на санитарной "летучке". С убитым, с Лопшаковым, попрощаться успел. Мальчика перенесли с места, где убило (не он ли, будто споткпувшнсь, упал в атаке?), вниз, поближе к дороге. Похоронщики - один за руки, второй за ноги - сносили сюда погибших. Чтобы захоронить без излишних церемоний. Я постоял у щуплого, не мужского тела Лоншакова, навечно запоминая удивленно раскрытые глаза, стриженый затылок, высокий чистый лоб, по которому ползала муха.
      Вялой рукой согнал муху и, сгорбившись, отошел. Головастиков, теперь Лоншаков, да и все ли раненые выживут? И среди них те, кого целовала только мать.
      Парочка стояла на аллее ростовского парка и целовалась средь бела дня, и прохожие стеснительно, бочком, боясь помешать им, обходили влюбленных.
      Одна смерть впечатляет, к множеству их, как на войне, привыкаешь? Я не привык.
      После войны буду ходить по земле толчками, как слепой, от могплы к могиле, где захоронены однополчане.
      Помню довоенные кладбища. На могильных фотографиях - жпвые, молодые лица, - и было ощущение: на кладбище все вокруг мертво, а эти, на фотографиях, - жпвые.
      Приминая зеленый лишайник на тропе, подъехали полевые кухни. Сержанты доложили мне о состоянии взводов, старшина Колбаковский - о состоянии ротного имущества, которое везут в хвосте колонны. Я выслушивал их. стегая прутиком ло сапогу.
      Вверху раздалось курлыканье. Журавли? Я поднял голову: вороны! Каркали они не грубо, а как-то нежно. будто ,ь.уравлиные клики. Да-а. журавли. Помню, над Доном они летели клиньями, курлыкали. И над Задоньем курлыкали, куда пошла ь поход дворовая ребятня. В небе журавли, а на земле иные чудеег: в степи.
      над кустарником, на одном телеграфном проводе сплело множество сорок трещали, сорочилн. на соседнем проводе сидели вороны - каркали, будто и те и другие проводил" свои собрания.
      А через протоку переправлялись полевые мыши: первая держалась за коровий блин, остальные - зубами за хвост впереди плывушей, такая вот цепочка. И я всего-на ЕС его Еакан. подросток....
      21
      ПЛИЕВ
      Оперативная группа генерала Плиева - несколько "виллисов" и штабная машина с телеграфом и радиостанцией - нагнала первый эшелон дивизии, которой командовал тридцатилетний полковник. Комдив был баловнем судьбы: красив, обаятелен, его любили женщины, любило начальство, да он и сам любил себя. Но притом был умен, смел, образован и удачлив. А последнее удачливость - в делах ратных имеет немаловажное значение.
      В тридцать лет дивпзией командует не каждый, и полковник знал:
      проявит себя в Маньчжурской операции - будет генералом.
      - График движения выдерживаете? - спросил Плиев.
      - Так точно, товарищ командующий! Согласно вашему приказанию...
      - С маршрута не сбиваетесь?
      - Никак нет, товарищ командующий!
      - Посмотрим на карте.
      Он и комдив склонились над развернутой офицером-направленцем картой. Комдив, обворожительно улыбаясь, сказал:
      - Товарищ командующий! На карте деревни помечены, подходим - в помине нет, место голое, как ладонь.
      - Карты - одно, собственные глаза - другое.
      - Но наши разведчики докладывают по рации: выходят к Долоннору. Значит, город на месте!
      - Этак и Жэхэ может оказаться на своем месте! - Плиев тоже улыбнулся, собрав морщинки у глаз.
      А до улыбок ли ему? Взгляд генерал-майора Никифорова, начальника штаба Кошю-механизированной группы, достаточно красноречив: я, мол, предупреждал, что такое пустыня Гоби, это вам не Европа, китайцы называют ее "ИТамо", зыбучие пески, "Пустыня смерти л, с ней шутить не приличествует. Плиев ответил на этот взгляд не молча, а полными внутреннего смысла словами:
      - Воду подвезут, я поторопил начальника тыла... И водовозами, и легкомоторными самолетами... Наша решающая задача - выдержать взятый темп наступления. Пока мы его - в целом по Конно-механнзировашгой группе - даже перекрываем!
      - Товарищ командующий, еще одна неприятность. - сказал комдив, продолжая улыбаться, - в соединении бензин на исходе.
      Моторы перегреваются на солнцепеке, в зыбучих песках, съедают по три-четыре нормы... Бензовозы отстали....
      Тот же достаточно выразительный взгляд генерала Никифорова.
      Плиев сказал:
      - Приказываю: слить бензин со всех машин и заправить сколько возможно танков и автомобилей!
      - На несколько десятков танков и автомашин наберется, товарищ командующий.
      - Исполняйте! А я доложу фронту, попрошу ускорить доставку горючего автобатом и самолетами... Кстати, полковник, еще одна неприятность: отмечено, что японцы отравляют питьевые колодцы. Будьте осторожны!
      - Отравляют? - переспросил комдив.
      - Стрихнином, - сказал Никифоров, возвышаясь длинной, нескладной фигурой.
      "Спасибо за уточнение", - мысленно сказал Плиев, а вслух:
      - Генерал, вы мне здесь не нужны. Поезжайте в штаб. Там ваше рабочее, так сказать, место...
      Никифоров пожал плечами:
      - Слушаюсь.
      "Спровадил? - подумал Плиев, - Чтоб не мозолил глаза? Чтоб не напоминал своим поведением, одним своим присутствием о пропасти, разделившей нас?"
      Да, их разделила пропасть, командующего и его начальника штаба. Такое в редкость: начальник штаба не согласился с командующим, отстаивает свое мнение. Формально в этом нет ничего из ряда вон выходящего. А по существу? По существу начальник штаба прямо и косвенно оспаривает решение своего непосредственного начальника. В армии же так не бывает, чтоб оспаривали принятое решение. Решение надо выполнять, согласен ты с ним или нет.
      Никифоров удалялся к "виллису", долговязый, сутуловатый и какой-то непреклонный. Наверное, осуждает за эти слова - "Вы мне не нужны здесь". И правда, не нужен. Резкие вырвались слова, но ведь справедливые. Плпев вздохнул и тронул водителя за плечо:
      - Поехали.
      Не заладилось у них с самого начала. С самого начала произошел крупный разговор в землянке Плиева. Ысса Александрович тогда сказал:
      - Приказ на сосредоточение Группы у границы отдан, и началась борьба за время и пространство!
      - Я уже слышал это. - Никифоров поморщился.
      - Еще раз услышите, коль не хотите попять: только высокие, высочайшие темпы наступления позволят нам выполнить боевую задачу и разгромить противника с минимальными для пас потерями!
      - Темпы продвижения после перехода границы запланированы нереальные, упрямо сказал Никифоров. - Я давно служу на Дальнем Востоке, в Забайкалье, я знаток этого театра военных действий... Отдаю вам должное, товарищ командующий: у вас богатейший опыт рейдов на западном фронте. Но простите меня:
      Восток это не Запад, здесь совершенно иные условия ведения войны...
      - Нет уж, это вы меня простите, своеобразие здешнего театра военных действий не отменяет нашего западного опыта, и мы будем базироваться на нем...
      Медлительно, будто полусонно поводя рукой, Никифоров сказал:
      - У меня западного опыта нет, зато есть восточный. Снова подчеркиваю: пустыня Гоби - не Европа. По гобппскпм пескам и кручам Хппгана, по бездорожью и безводью наступать со скоростью восемьдесят - сто километров в сутки?
      - Именно так! Перед главными силами японо-маньчжурских войск в районах Калгана и Жэхэ паши дивизии должны появиться в неожиданные для противника сроки. Это возможно только при одном условии: если темпы наступления достигнут в среднем ста километров в сутки! Потребуется, попятно, тщательная и всесторонняя подготовка...
      - Как ни готовься, войскам не выполнить таких завышенных задач. - Черты у Никифорова твердые, волевые. - К тому же у нас не будет времени для закрепления захваченных рубежей. Легко представить, что может произойти, если враг сумеет организовать контрудар резервами...
      - Стремительность наступления как раз и позволит предотвратить контрудары. - И у Плиева лицо жесткое, волевое, по он старается говорить помягче, потише, скрывая раздражение. - Врагу нельзя давать времени и возможности для организованного маневрирования резервами. А что касается закрепления, то можете не сомневаться: завоеванного не отдадим.
      Никифоров как бы вскользь замечает:
      - И все же я склонен думать, что мы ставим перед войсками невыполнимые задачи. Поддерживать связь и управление будет весьма трудно, пожалуй, невозможно.
      - А я уверен, офицеры штаба обеспечат своевременное и непрерывное управление войсками в любой обстановке. Поймите, ваши представления о характере наступательных операций устарели, вы сторонник осторожной войны... Правы вы только в одном: до предела увеличив темпы наступления, мы создадим для себя дополнительные трудности. Но зато это наиболее верный путь к победе. В случае малейшей задержки противник вынудит нас к затяжным боям, которые потребуют длительного времени и больших жертв.
      - Да, да, и о возможных потерях надо подумать! - Никифоров свеколыю покраснел, повысил голос. - Как бы все ваши планы не обернулись большой кровью!
      Исса Александрович в упор взглянул на пего; раздулись гневно крылья носа, сжались губы. Но выдержка не изменила ему, и в отличие от Никифорова он внешне спокойно сказал:
      - Я убежден в том, что говорю вам. Знаю: меня поддерживают и офицеры штаба... Выслушайте теперь выводы из нашего разговора, который на этом и закончим... Мы должны всюду упреждать противника, бить его по частям, тем паче что у него на нашем направлении пет сплошного фронта. Запомните и постарайтесь попять и другое: борьба за время и пространство должна обеспечить победу .малой кровью...
      - Бон рассудят нас, - невнятно пробормотал Никифоров.
      - С этим я согласен. Война пас рассудит... Вы свободны, генерал...
      Никифоров встал и поспешно вышел из землянки. Исса Александрович в задумчивости остался сидеть над картой.
      Не сработались. Как же поступить? То, что генерал-майор Никифоров честно и прямо высказывает свое мнение, достойно уважения. А вот само мнение ошибочно, и вся сложность в том, что Никифоров не понимает этого. Или не хочет понять. Характер упрямый, неподатливый. Известно, что свон взгляды на предстоящую операцию высказывает и другим, не находя, впрочем, поддержки. Как его переубедить? Времени на эту педагогику уже нет. Поставить вопрос перед маршалом Малиновским? Никифорова только что, в спешке, прислали и, надо полагать, так же скоренько уберут. Но это значит расписаться в слабости. Пусть остается, штабист он опытный, будет исполнять что прикажут, "от и до". Жаль, конечно, что начальник штаба, твоя правая рука, не твой единомышленник. Твой противник. Нелепость? Как ни назови, легче от этого не будет. Но он, Плиев, уверен в своей правоте, в своих силах и возможностях. Хотя правоту эту проверит война. И от такой мысли делается неспокойно, очень неспокойно.
      Глухое беспокойство возникло и в ту историческую ночь - с восьмого на девятое августа. В степи посвистывал ветерок. Тлели в ладонях, вспыхивали цигарки, освещая лица людей, которым предстоит бой, - суровые, ожидающие. Словно они озарялись светом боя: вспышками выстрелов и ракет, прожекторными лучами, разрывами. За сопками, на маньчжурской стороне, густая чернь, плотная тишина. На передовом командно-наблюдательном пункте Плиева все поглядывали на часы, и чаще прочих генерал Лхагвасурэн, заместитель по монгольским войскам. Плиев оторвался от часовых стрелок на юге полнеба полоснуло вспышками ракет, выстрелов, взрывов.
      - Так, - сказал Плпев. кутаясь по фронтовой привычке в бурку: ночь свежа. - Разведгруппы и передовые отрялы ударили по японским кордонам... Путь через границу расчищен. Пора и нам.
      Заводи! По машинам!
      Эта команла: "Заводи! По машинам!" - послышалась в разных местах. Перевели моторы танков и бронемашин, затрещали мотоциклы, заржали лошади. Нет прежней тишины, нет и тьмы: сотни танков, бронемашин, автомобилей, мотоциклов с включенными фарами двинулись вперед. Ослепительное море огня!