Замечательно! Прекрасно! Подхожу к Егору Свиридову:
      - В левую руку ранен?
      - В левую, товарищ лейтенант! Да пустяк... Копчик пальца отшибло...
      - Пустяк? Перевязку аккуратно сделали?
      - Санинструктор индпакетом перебинтовал.
      - Следи, чтоб повязка не слетела. Не загрязнить бы рапу...
      А там в санчасть отправим...
      - Нп в коем разе, товарищ лейтенант! Ни в какую санчасть не пойду! Оттуль переправят в госпиталь... Подумаешь, рала,..
      Заживет... Меня одно заботит: как на аккордеоне играть буду?
      - Нынче не до игрушек, заживет - будешь наяривать! - говорю я, всматриваясь в побледневшее лицо Свиридова.
      Иду вдоль строя, вглядываясь в солдат, прежде всего в молодых, необстрелянных. Шалишь, теперь обстреляны. И - жпвы!
      Мои солдаты целы! Мне известно: в батальоне есть убитые и тяжело раненные. Но горечь глушится радостью: мои, мои живы.
      Щадящая пока война. По крайней мере первую роту пока гцадпт. Ну, а воевали мои солдатики недурно. Нормально воевали.
      Не струсили и юнцы. Может быть, и потому, что рядышком были ветераны, которых вряд ли чем испугаешь...
      Комбаты по рациям докладывают своим начальникам о взятии монастыря. Подвозят обед мотострелкам. Его по-братски делят на оба батальона: хоть немного, да попили чайку и перекусили. Теперь и поваляться в самый раз, поджидаючп "студебеккеры".
      Первыми увозят раненых. Их бережно подсаживают пли вносят на носилках в санитарные "летучки". Ребята поранены, но жить будут. Хотя некоторые станут инвалидами. Да-а, не очень весела ты. жизнь инвалидная. Если добавить, что безрукому либо безногому стукнуло всего-то восемнадцать.
      Потом машины приходят за мотострелкамп. Они сноровисто рассаживаются по кузовам, трещат мотоциклы. Комбаты обнимаются - прямо-таки сдружились, хлопают друг друга по спинам. Майор залезает в кабину, машет фуражкой. Мотострелки увозят с собой и своих убитых. А мы увозим своих. К нам в кузов кладут два завернутых в плащ-палатки тела. Они у моих ног, и, когда машину встряхивает на вымоинах, я поддерживаю тела, чтобы не скатывались. "Чтоб им было покойно", - думаю я, а под пальцами человеческая плоть, совсем недавно бывшая живою. Взводные, Иванов и Петров, едут в кабинах, я уступил свое место возле шофера Егору Свиридову. Уступил? Заставил: Егорша артачился, взмахивал забинтованной кистью. Героя изображал.
      Я прицыкнул, и он полез на подножку.
      Наверное, так оно должно - чтоб я ехал вместе с погибшими.
      Кто они, знакомы ли мне? Скорей всего незнакомы: свою бы роту юлком запомнить. Лица же лежащих у ног я не запомню и теперь: не решаюсь отвернуть край плащ-палатки. Нет, война щадит не всех. Война уже показывает себя. И еще покажет. Как мечталось проехать на машине, дав отпуск натруженным ногам!
      А сейчас словно не замечал, что не иду - еду. Покачивало, встряхивало, пыль клубилась по бортам и сзади; "студебеккеры" шли уступом, по пыли хватало, она садилась, как пепел, на пашу одежду и плащ-палатки, в которые были завернуты мертвые. Закутанным, им дышать трудней, чем нам. Если б они могли дышать...
      Погибшие, убитые, мертвые, а сказать - трупы - язык не поворачивается. Трупы - это конец. Ну, а мертвые - не конец?
      В батальоне погибло девять человек. Для их похорон устроили большой прнвал. Чтоб заодно и пообедать. Значит, сегодня дважды пообедаем, вернее, полтора обеда съедим. И попьем лишку. Снова трагическое и бытовое как бы перебегали друг другу дорогу. Повар черпаком размешивал варево в чреве походной кухни - один черпак на два котелка, точно как в аптеке или как у старшины Колбаковского. а похоронщики рыли на отшибе поместительную яму. Девять человек зароют: восемь солдат и санинструктора-женщину, ее подстрелил снайпер, тенщина упокоится в единой с мужчинами могиле - и здесь равноправие.
      Вообще-то санинструкторшу надо бы похоронить отдельно. Некогда, что ль, копать отдельную могилу? Не было времени и на траурный митинг, который хотел провести замполит полка. Ограничились тем, что он перед строем произнес несколько слов: прощаемся с героями, слава им, павшим за честь Родины, за освобождение Китая, и вечная память! - прозвучал жиденький, вразброд, залп, и мимо могилы прошел полк - колонна за колонной.
      Мы удалялись от братской могилы, и я думал: "Каково им будет спать в китайской земле? Каково спится тем, кто зарыт в немецкую землю и в иные, не паши земли?"
      - Подтянись!
      - Направляющие, шире шаг!
      - Не отставай!
      Будто мы торопились уйтп от братской могилы, Солнце било то в лицо, то сбоку, мы петлили, спускаясь и поднимаясь, огибая сопки. Они круче, каменистей. Больше травы с жесткими, режущими стеблями, больше кустарника. Потом пошли хилые, изломанные ветрами деревца. Я пригляделся: листики как у березы.
      Но кора черная. Спросил у Колбаковского:
      - Что за дерево, Кондрат Петрович?
      - Та черная береза, товарищ лейтенант!
      Да. точно: береза, но черная. Привыкший к белоствольным березам, я поражен. Прежде мне такое не встречалось. И почему-то эта черная береза вызывает то ли тревогу, то ли тоску. Черная береза не к добру. Нервишки разболтались, я напичкан предчувствиями, мнительностью? Может быть. Вновь подумал об оставшейся за нашими спинами братской могиле. Пролита и еще будет проливаться кровь во имя освобождения этих краев.
      В тот день полк находился на марше дотемна. Под подошвами начало пружинить - -заболоченные потянулись распадки, - трава выше и гуще, кустарник, кустарник, березы, березы - скрюченные, пригнутые к земле, черные. Но, черные, они сливалась с темнотой, пропадали, словно их и не было в природе.
      17
      ЯНЬАНЬ
      Мао взволновался так. как не волновался давно. Приступы волнения, впрочем, бывали, но не такой, как сегодня, - до полной растерянности, такой приступ у пего, пожалуй, был в последний раз два года назад. Тогда по Яньани пополз - какое там пополз! - покатился глух, что гоминьдановцы готовят нападение на Особый район. Войска Чан Кайши и милитаристских генералов были стянуты к границам Особого района, а за ними громадное преимущество в живой силе и технике, они могли стереть в порошок! Над городом и соседними деревнями желтело июльское солнце, желтели тучи лёссовой пыли, все надели марлевые маски, и сюда, к нему, в вырытые в горе апартаменты, заходили в масках, и почему-то именно то, что лица были скрыты марлевыми повязками, заставило его действовать. Он послал в Москву радиограммы: Димитрову, возглавлявшему до роспуска Коминтерн, лично, Сталину - через советского представителя в Яньани. И сработало!
      Советское правительство немедленно предупредило Чан Кашли о недопустимости вооруженного выступления против коммунистических войск, и тот отступил. А как метались некоторые из его окружения, не зная, что предпринять - то ли эвакуироваться, то ли ждать. Чего ждать? Чтоб войска центрального правительства уничтожили их? Опять спас все он, Мао Цзэдун.
      Июльские события сорок третьего года, понятно, могли вызвать растерянность. Но сейчас-то отчего растерялся? Ведь событие-то радостное? Мао вялым движением кисти останавливал на пороге комнаты пытавшихся войти. Хотел пока одного - побыть с собой, даже без Цзян Цин, без которой вообще-то не мог долго обходиться. Нужно очиститься от растерянности, собрать волю и взвесить происшедшее. Взвесить, оценить, наметить решение. Смелей других оказался охранник-маузерист, которому полагалось постоянно находиться перед комнатой Мао, но едва он всунулся, как был вялым движением руки с зажатой между пальцами сигаретой выдворен за порог.
      Ссутулившись, Мао сидел за письменным столом: бумаги, телеграммы, стопки томов китайской энциклопедии, бутылка с тушью, кисть, в стакане карандаш и ученическая ручка; по стенам стеллажи: старинные, сшитые нитками книги. Склонив голову к правому плечу, Мао оглядел стол, карту Китая на одной стене и листки бумаги - на другой: привычка - пишет, вывешивает и затем поглядывает на них, внося исправления. О чем он там написал? Не .помнит...
      Он беспрерывно затягивался, прикуривая сигарету от сигареты. Окурки были везде - в пепельнице, в блюдце, на полу. И пепел везде - даже на груди и на коленях.
      Да, нужно послать телеграмму Сталину, выразить уверенность в скорых блестящих победах! И не скупиться на похвалы, использовать те же. которые он. Мао, слышал в свой адрес на недавнем партийном съезде: "мудрый", "гениальный" и так далее. Пятьдесят дней длился съезд, и пятьдесят дней он слышал эти ласкающие ухо слова, да и сейчас продолжает слышать. Любое ухо они обласкают... Следовательно, не СКУПИТЬСЯ! Ибо за Сталиным - сила. Надо приспособиться к ней. Извлечь наибольшую выгоду из сложившейся ситуации!
      Мао докурил, вмял окурок в пустую сигаретную коробку - "Честерфилд", американские, - расслабленно поднялся и пошел к выходу, шаркая матерчатыми тапочкамп по дощатому полу. Он основательно сутулился, волосы при ходьбе рассыпались, закрывая виски, уши, он небрежным, рассеянным жестом отбрасывал их. Вытянулся охранник, рядом возник другой. Не замечая крепких, дюжих парней с маузерами, Мао прошел словно сквозь них, скрылся в боковой комнате. Выпил успокоительной настойки.
      Когда он снова появился в кабинете - в штанах и куртке с накладными карманами и слишком длинными рукавами, взгляд его уже не был блуждающим. Он походил около стола, заложив руки за спину. Затем сел, будто упал, в шезлонг, потер копчиками пальцев лоб, закурил и затих, пуская дымок. Он мог просидеть так несколько часов, и никто не осмеливался его тревожить, даже жена: председатель поглощен мыслями о судьбах партии, нации, всего человечества! Но иногда ни о чем не думал, просто курил смакуя или подремывал. - работал, как правило, ночами, спал до полудня, до двух часов, спал скверно, со снотворным, и не всегда высыпался.
      На сей раз, однако, думать пришлось, и действительно о серьезном. Это серьезное поломало ему и распорядок: разбудили до срока, и правильно сделали - событие произошло исключительное.
      Итак, почему он столь сильно растерялся? Самому не очень попятно. Надо разобраться. Он же предсказывал, что это произойдет - Советский Союз вступит в войну с Японией. После денонсации советско-японского пакта о нейтралитете между СССР и Японией это стало совершенно ясным. Потому-то и тянул с открытием седьмого съезда КПК, чтоб на нем мог твердо заявить: СССР непременно вступит в войну с Японией. Ко в душе опасался:
      а вдруг да не вступит? Только-только закончил одну войну, да какую, и начинать новую? Которая также не обещает быть легкой, американцы и англичане уже сколько воюют с Японией! И не видно решающего успеха. Слово - за Россией... И вот - свершилось!
      Опять его предсказание сбылось! Да, интуиция есть, хотя порой и подводит. Однако об этих случаях не заикаются, говорят лишь о тех, когда его предсказания сбылись. Так и должно быть!
      Как в Яньанп надеялись на вступление Советского Союза в войну! И неистовей других надеялся он, Мао Цзэдуп. Потому что нынешние расчеты связаны с изменившимся положением. Было время - делал ставку на Америку. Разрешил приехать в Яиьанъ американцам: разведчики, дипломаты, корреспонденты зачастили, он встречал их на аэродроме, отвозил гостей в покои на своем стареньком автомобиле, которым очень гордился, поил, угощал, приемы устраивал, беседовал часами, доказывая: Соединенным Штатам надо ставить не на гоминьдан, не на Чая Кайши, а на компартию, на Мао Цзэдупа. Он втолковывал этим холеным, самоуверенным янки: смотрите в суть явлений - будем союзниками.
      Социальный и политический опыт Советской России не подходит Китаю. Мы за новую демократию, при которой не будут обижены пи буржуазия, ни зажиточное крестьянство. Нам, черт возьми, близки американские идеалы, вы это понимаете? А? Эти янки его поддержали. О его предложениях проинформировали высшую администрацию, президента Рузвельта проинформировали... И что же? Не хватило ума, дальновидности, струсили: с коммунистами, хоть и китайскими, не стоит связываться, будем до конца с гоминьданом. Где же ваша государственная мудрость, господин президент? Рузвельт недавно умер, там новый президент, Трумэн, но теперь уже поздно. В данной ситуации.
      Теперь Советский Союз! Сокрушив Японию, он поможет нам сокрушить Чана. Советский Союз снабдит оружием войска КПК, и мы уничтожим армию ГМД, возьмем территории, освобожденные от японцев, а затем власть во всей стране. Есть, конечно, сложности. Как Москва отнеслась к попыткам завязать отношения с Соединенными Штатами за ее спиной? Что Москве об этом известно, он не сомневался: советский представитель в Япьани, которого здесь зовут Сун Пин, своевременно отстукивал свои радиограммы, - человек он проницательный, опытный. Но будем надеяться, долгие ночные беседы если не обратили его в нашу веру, то хоть как-то успокоили. А вообще понять его трудно: лишнего словечка не обронит...
      И второе: в начале войны он, Мао, говорил о возможности победы Германии и поражения Советского Союза. Кто его дергал за язык?.. В сорок первом сорок втором Москва просила усилить антияпонскую войну, сковать Квантуискую армию, чтобы японцы какую-то часть дивизий перебросили из Маньчжурии вовнутрь Китая, тогда бы Москва могла снять часть своих соединений с дальневосточной границы и перебросить на запад. Но у нас есть пословица: "Ближний сосед лучше дальнего родственника". Важно было сохранить свою боеспособность, нельзя было ввязываться в бои с японцами. Гоминьдан потихоньку воевал - и хватит. Нам самим требовалась помощь, и мы ее получали от Москвы, и оружие тоже, которое прежде всего было нужно. Но мало. И, конечно, мы затаили обиду. Меня именуют националистом? Я за марксизм реальности. Иметь максимум выгод! Если б Япония напала на СССР, мы бы остались в сторонке: сидя на горе, наблюдать схватку тигров. Это вообще наше правило. А Сталину я неизменно слал поздравительные телеграммы к годовщинам: уважение, восхищение, пожелания, клятвы. Сталин должен был верить. Но обиду мог затанть, кто влезет к нему в душу? Может Советский Союз, разгромив Кваптупскую армию, передать Маньчжурию под власть Чан Кайпш? Ведь у пего с Россией официальные отношения?
      Мао сидел, прикрыв глаза рукой. Подумал: "Это чтоб не прочли моих мыслей?" Да, да, ып с одним человеком, кроме себя, ои не бывал откровенным. И с Цзлн Цип делился далеко не всем, хотя доверял ей, зная: и жена, и. товарищ, и сподвижник, а умом иного члена Политбюро заткнет за пояс. Властолюбива - это хорошо. Настоящая, однако, власть только у пего. Над партией, а будет - и над страной, а может быть...
      А что, если Красная Армня не уйдет с Северо-Востока? Уйдет.
      В этом Сталину можно верить: не претендует на чужне террпторип - взять те же страны Восточной Европы. Он отсюда уйдет и даст китайцам возможность самим решать свою судьбу. Мао Цзэдун не сомневается, в чью пользу сделает выбор китайский народ, ла мы ему и подскажем: старого Чана - на свалку, председателю Мао - десять тысяч лет жизни!
      Если б он был сильным, как Сталин! Еслп бы... А пока приходится считаться с этой силой. Он и растерялся. Вот именно: растерялся, почти физически ощутив, какая мощь стоит за Сталиным; никак не предполагал, что Россия столь стремительно перестроится на дальневосточную войну. Предполагал: потребуется год, не меньше. Колоссальные разрушения, колоссальные потери, страна обескровлена... А Красная Армия через три месяца после разгрома Германии перешла в наступление против Японии.
      Вспомнил, как один из его ученых секретарей, которые готовили речи и статьи, Чэнь Бода, ознакомил его с переводом японской радиопередачи о Чан Кайши. Там говорилось, что Чан - ярый националист, упорен, безжалостен и властолюбив, что оп женат в четвертый раз. Мао Цзэдуна сначала покоробило последнее совпадение - и у него четвертая жена, - потом уж покоробили и прочие совпадения. Но с гневом сказал себе: "Чан - реакционер, а я революционер!" И приказал, чтобы Чэнь Бода уничтожил запись японской радиопередачи.
      Растерянность притуплялась, как притупляется зубная боль, наступало облегчение. И это было свойственно Мао - теряться и быстро сбрасывать с себя растерянность. Теперь надо начинать действовать исходя из сложившейся ситуации. Но не забегая впереди себя же. Решения принимаются с холодной, ясной головой.
      Следовательно, надо успокоиться, браться за дело - с железной волей, со стальной целеустремленностью. Для того чтобы обрестп душевное равновесие, нужно некоторое время, возможно, самое малое. И еще потребен какой-то внешний толчок, какое-то внешнее впечатление. Два года назад это были марлевые повязки, скрывавшие лица. Что будет в этот раз?
      Захотелось выпить, и отнюдь не чаю. Раньше он выпивал, но в последние годы попритушпл это, как он выражался, самовозгорание и самовозгорался только на вечеринках, где были пластинки, танцы, шутки и вкусная еда. Оп не был равнодушен к плотским радостям, но уже два-три года чувствовал себя утомленным, постаревшим. Старался сберечь себя, хотя курил по-прежнему: дым до потолка.
      Днем Мао и прежде не выпивал. Но сегодня... Знаменательный день, и. если хочется выпить, почему же не выпить? В дверях возникла стройная, воздушная фигура жены, и он поманил Цзян Цнн пальцем. Она впорхнула, нежно потерлась свежей, упругой щекой о его щеку, поправила его рассыпавшиеся на виски и уши волосы.
      - Распорядись о бутылке джина, - сказал он еле слышно.
      Привыкшая к тому, что муж говорит очень тихо. Цлян Ц не расслышала и эти слова. Не выдавая ни удивления, ни недовольства, вызвала ординарца, отдала приказания. Через минуту перед Мао был поднос с пестро обклеенной бутылкой, кружкой, чашкой земляных орехов. Он налпл себе, с натянутой, безжизненной улыбкой посмотрел на жену и задумчиво выпил. Стал есть орехи со значительной неспешностью. Но пить больше не пил, и это было в его натуре: пожелать - и, едва отведав, тут же отказаться. Он отодвинул поднос, сказал, слегка капризничая:
      - Не хочу...
      - Убрать?
      - Да... А хочу я вот чего. Выйдем в сад. Погуляем, подышим...
      - С удовольствием! Я давно мечтала!
      - Видишь, как я угадываю твои желания! - сказал он улыбаясь, и улыбка теперь была натуральная, добрая и веселая.
      И Цзян Цин ему улыбнулась - не одной из своих артистических, к разным случаям, улыбок, а тоже просто, естественно. Но сама напряженно думала: почему муж решил выйти на воздух?
      С тех пор как после Великого похода обосновались в Япьани, Мао неохотно покидал свои комнаты: хотя, разбомбив Яньань в сороковом году, японцы уже не показывались в воздухе, тем не менее в пещере он чувствовал себя в большей безопасности. Он и в персиковый сад - единственный окрест выбирался крайне редко.
      Жил почти отшельником, почти не бывал ни в воинских частях, ни на предприятиях, общаясь преимущественно с приближенными.
      А ей предоставил свободу ходить и ездить, куда ей нужно, но обязательно в сопровождении охраны из надежных, проверенных маузеристов. Она эту свободу в меру использовала, особенно для верховых прогулок. Ну и чтобы навестить кое-кого из знакомых, бывших некогда весьма близкими, даже покровителями, актрисе как было без них обойтись... Но это неожиданное желание мужа прогуляться... Днем, в разгар работы? В момент, когда надо предпринимать радикальные меры? Советский Союз выступил! Однако подталкивать мужа не резон, он выскажется, если посчитает необходимым. Такт, выдержка - качества, не лишние для супруги Председателя ЦК КПК!
      Мимо постов охраны они прошли к выходу. Яркое-яркое солнце, Мао привычно щурился, и морщинки возле глаз стали еще гуще. Ласточки стригли небо, ветерок пошевеливал листья, покрытые лёссовой пылью, под подошвами ее слой был толстый и мягкий, тени от деревьев ложились косо, доставая подбеленные стволы соседей, - Мао оглядывался, словно отвык от всего этого.
      Посмотрел на жену, взявшую его под руку, нежно прижимавшуюся. Стареет он? Пятьдесят два года - немало. Но и не много. И но стареет он, и смерти оп неподвластен. Неизменно ощущал себя вечно живым. Вечно живым оп и будет! Как эти горы!
      А горы громоздились, будто налезая одна на другую, и все вместе скалистыми боками стискивали Яньань - домов в городе почти не уцелело, жители обитают в порах, выкопанных по склонам, в сколоченных из ящиков лачугах. Мао у них не бывал, однако как живут, представляет: как во всем Китае - скученность, нищета, голод, болезни. А над этим мрачным и убогим миром голубели небеса, сияло солнце, звенела тишина. И тишина располагала к стихам - в строгом, классическом стиле, которых, к прискорбию, давненько не писал: дела, дела.
      И не случайно он много выступал на совещаниях по лптературе, по искусству. С них-то и началась широчайшая кампания за исправление стилей работы - партийного стиля, стиля в учебе, работе, стиля в литературе и искусстве. В этой духовной чистке, которая была, есть и будет, он уничтожит без остатка догматиков и всяческих писак, предавших забвению национальные интересы Китая, посмевших так или иначе встать на пути Председателя Мао!
      Едва ли не к каждому дереву клеился маузерист, и Мао подумал, что это хорошо, охрану надо усиливать, у пего масса врагов, внешних и внутренних, и они готовят покушения. Вот прошла кампания по разоблачению контрреволюционеров и гомпньдановских шпионов, и многие партийные, административные и военные работники публично, на собраниях, признались: агенты гоминьдана, но обещали перевоспитаться. Задача в кампании была поставлена такая: чем больше людей покается, тем больше пользы.
      Теми, кто не хотел каяться, занималась специальная группа во главе с Кан Шэном, а уж тот-то знал, как добиваться признаний.
      А что церемониться? Конечно, позже, когда победа Советского Союза над Германией не вызывала сомнений, пришлось менять тактику, начался период самоопровержения и реабилитации:
      опровергни свои былые показания - и будешь реабилитирован.
      Впрочем, настанет пора, когда реабилитированных снова можно будет потрясти хорошенько. Такие встряски просто необходимы...
      Да, необходимы. И он Кан Шэном не пожертвует. Что бы ни советовали с разных сторон. Ведь сам Димитров направил ему послание, которое он помнит едва ли не наизусть...
      Письмо Г. Димитрова Мао Цзэдуну от 22 декабря 1934 года о положении в компартии Китая
      Мао Цзэдуну (только лично!)
      1. О Вашем сыне... Юноша он способный, и я не сомневаюсь, что в его лице Вы получите надежного и хорошего помощника.
      Он шлет Вам горячий привет.
      2. О делах политического характера. Само собой понятно, что после роспуска Коминтерна никто из его бывших руководителей не может вмешиваться во внутренние дела компартий. Но в частном, дружеском порядке не могу не сказать Вам о той тревоге, которую вызывает у меня положение в китайской компартии. Вы знаете, что мне приходилось начиная с 1935 года близко и часто непосредственно заниматься китайскими делами. На основании всего того, что мне известно, я считаю политически ошибочным курс на свертывание борьбы с иноземными оккупантами Китая, а также и замечающееся отклонение от политики единого национального фронта. В период национальной войны китайского народа подобный курс грозит поставить партшо в изолированное от народных масс положение и способен привести к опасному обострепшо междоусобной войны, в котором могут быть заинтересованы только оккупанты и их агенты в гоминьдане. Я считаю политически неправильной проводимую кампанию против Чжоу Эньлая и Ban Мина, которым инкриминируется... политика национального фронта, в итоге которой они якобы вели партию к расколу. Таких людей, как Чжоу Эпьлай и Ватт Мпп, надо не отсекать от партии, а сохранять и всемерно использовать для дела партип. Меня тревожит и то обстоятельство, что среди части партпйпых кадров имеются нездоровые настроения в отношении Советского Союза. Сомнительной мне представляется также и роль Кан Шэна. Проведение такого правильного партийного мероприятия, как очистка партии от вражеских элементов и ее сплочение, осуществляется Кап Шэном и его аппаратом в таких уродливых формах, которые способны лишь посеять взаимную подозрительность, вызвать глубокое возмущение рядовой массы членов партии и помочь врагу в его усилиях по разложению партии. Еще в августе с. г. мы получили из Чунципа совершенно достоверную информацию о том, что гомииьдановцы решили послать своих провокаторов в Яньапь с целью поссорить Вас с Ван Мином и другими партийными деятелями, а также создать враждебное настроение против всех тех, кто жил и учился в Москве. Об этом коварном намерении гомпньдаповцев я Вас своевременно предупредил. Сокровенное желание гомпньдаиовцев - это разложить компартию изнутри, чтобы таким образом легче ее разгромить.
      Для меня не подлежит сомнению, что Кап Шэн своей деятельностью льет воду на мелышцу этих провокаторов. Простите мне эту товарищескую прямоту... Но то, что Вы заинтересованы видеть вещи в их подлинном свете, позволяет мне говорить столь откровенно. Прошу Вас ответить мне тем же путем, каким я пользуюсь для посылки Вам настоящего письма.
      Жму крепко Вашу руку! - Д.
      Руку Димитрову он тоже готов пожимать крепко, но поступал и поступать впредь намерен по-своему. Хотя теперь, в августе сорок пятого, тактика его будет осторожней. Жаль, не всегда он бывал осторожным...
      Мысли перескакивали, словно оттого, что оп, не привыкший к пешему передвижению по земле, спотыкался: голова дергалась, и мысли в ней, напорное, смешивались? Не привык гулять, не прпвык к физическим затратам, лучший отдых - понежиться на диване, в шезлонге.
      Мао об руку с супругой прохаживался в тепп деревьев: оп - неуклюжий, она - изящная, хрупкая, красивая кинозвезда, ставшая женой очень перспективного политика.
      - Тебе не жарко? - спросила она.
      - Пет-пет, - рассеянно щурясь, ответил оп и подумал: вотвот настанет час действий, надо дождаться этого толчка, за которым последуют решительные шаги.
      Но ему было жарко, душно, не хватало прохлады пещеры.
      И ноги устали, и глаза резало солнечным светом, и пыль оседала на обуви и одежде. Он оглядел плоские, как срезанные, вершины, где пасли скот, и речную пойму с плантациями чумизы, гаоляна, овощей, кукурузы, - на вершинах светло-светло, в долине темнее, будто там скапливались тени. Темнее было и в Яньани. среди ее руин. Мао подумал: "Десять лет мы уже здесь. И десять лет вся власть в моих руках!" И вдруг понял: эти два факта, их переплетение и есть толчок, побуждающий к действию! Он сказал жене то. что уже было решено, но что покамест держалось про себя:
      - Созываю заседание Политбюро. Надо немедля рассылать уполномоченных в войска, на наши базы. Надо занимать районы, которые будут освобождены от японцев. Упредить гоминьдан!
      Если необходимо - силой не допускать его в эти районы!
      - Мудрое и своевременное решение!
      - Сейчас пойдем к себе, и весь день буду работать, как буйвол!
      - А вечером, мне кажется, неплохо бы устроить прием в честь Красной Армии. Сун Пина пригласим, других советских. Мы давно вечеринок не устраивали.
      - Я об этом уже думал, - сказал Мао, искренне полагая, что так оно и есть; просто мысли жены считал своими. - Это обязательно надо попышнее обставить! Советские товарищи и члены Политбюро...
      - Из союзнической миссии никого приглашать не будем, - сказала Цзян Цин.
      - Американцы пускай убираются в... - он крепко по-простонародному выругался. - Пускай скажут спасибо, что терплю их в Яньани...
      Проклятые янки! Он как-то послал Рузвельту приветственную телеграмму не пожалел высоких слов, пылких чувств, а в ответ получил унижение. Из группы американских наблюдателей в Яньани ему передали бумажку, на которой было накарябано поанглийски: "Господину Мао Цзэдуну. Благодарю Вас за поздравление. Рузвельт". Не на официальном бланке посольства, не на бланке группы наблюдателей - на кличке простой бумаги, которой подтираются.
      Проклятые янки! Оружия не дали, от сотрудничества с нами отказались, предпочли эта старую вонючку Чана, болтаются тут - на всякий случай. Проклятые янки, заморские дьяволы - все опасаются: куда мы повернем оружие, если получим? Куда надо, туда и повернем. На данном этапе обойдемся без заморских дьяволов.
      Впрочем, в директиве своим войскам, которую начал мысленно набрасывать, он предусмотрит указание о помощи американцам в их будущих десантных операциях в Китае. Так будет благопристойно. Тем более что неизвестно, где и когда откроются эти операции.
      Но когда уселся за письменный с юл а приготовился вызвать членов Политбюро, не без недоумения установил: растерянности почти нет, однако нет и железной воли, стальной целеустремленности, буйволиной работоспособности. Вялость, расслабленность в теле, ноги как ватные. Вялость, расслабленность и в мыслях.
      Видимо, еще не созрел для действий, несмотря на внешний толчок. Тут толчка оказалось маловато. Потрясение было так велико, что за день с ним не справишься. Вечеринку проведет, а радикальные шаги отложит на завтра. С поступками повременит, а думать будет. Уже думал и сейчас думает. И с членами Политбюро будет совещаться. Только решения, решения потом. Ну а насчет захвата японских складов оружия - в директиву. Оружие - на первом плане.
      Эти беседы о происшедших событиях он строил по едином схеме: сперва спрашивал о самочувствии, затем говорил о вступлении Советского Союза в войну против Японии и интересовался, что думает собеседник по этому поводу. Мао предполагал, что новость ошеломила собеседников, однако они держались спокойно, и Мао подивился их самообладанию. Но они успели подготовиться к его вопросу и единодушно отвечали: радуются, считают, что Япония будет разгромлена Россией и Америкой в течение двухтрех лет, а пока наши 8-я и Новая 4-я армии должны занимать районы, которые будут освобождать союзники, захватывать там японские склады оружия, техники и боеприпасов, оттеснять гоминьдановские части, а при столкновениях уничтожать их. И опять Мао удивлялся, что так точно их суждения совпадают с его мыслями, но вида не показывал, говорил неспешно, негромко:
      - И я такого мнения. В директиве найдет отражение...
      Вот оно, реальное, дающее плоды единство партии: все думают так, как и вождь. Но все-таки было ощущение какой-то неуверенности в себе и собеседниках, ощущение зыбкости, непрочности мира, в котором они сидели, пили чай и разговаривали.