В прибрежных тальниках и камышах - надувные лодки на плаву. Без всяких команд ребята расселись, как было оговорено за; апее, расселись с удивительной деловитостью, с рабочим спокойствием, поставив между колен автоматы. Кто-то шепотом сказал: "Пошел!" - лодка качнулась, поплыла, сносимая течением.
      Всплескивали весла, журчала вода у борта. Слева, метрах в десяти, плыла такая же лодка, но левое плечо Мае лова холодила пустота, правое упиралось в плечо Кости Рощупкина, Плавильщиков дышал в затылок - словно вдыхал в тебя уверенность. Эх, побольше бы этой уверенности!
      Август, девятое число, а звезд почему-то пет. Рано, что ль?
      Попозже будут, в середине месяца? Ведь в августе звездопады.
      Знобко! От воды потягивало сыростью, вообще воздух над рекой холодноватый. Алексей всматривался в маньчжурский берег: ои приближался, покуда еще плохо различимый, по за службу изученный до мелочи; там ни огонька, пи звука, дворняги и те перестали выть. Наверное, лодка была на середине реки, пересекала границу, потому что Алексой обернулся и будто сквозь Нлавильщикова, сквозь сидевших сзади пограничников увидел свой, советский берег, тоже знакомый до мелочен. И родимый до болп сердечной. Забайкальская казачья сторонка!
      Чужой берег возник как-то внезапно, выступом, словно пропоров туман, лодка ткнулась в валуны: течение разворачивало ее, шлепало о каменные бока. Пограничники выпрыгивали на валуны, на гальку и в своих широких плащ-накидках растворялись во мраке. "Вот и все, - подумал Алексей. Возврата пет". Не отставая, он побежал по распадку. Шагах в сорока от реки капитан остановился, оглядел штурмовую группу и взмахнул рукой: вперед! Сперва они двигались по одному распадку, затем свернули в другой, который и вывел иа ровпую сравнительно, в чахлых кустиках, местность. Капитан опять махнул рукой, и все легли. Снизу, с земли, на фоне неба слева виднелись сельские домики и фанзы, справа - здания погранполицейского поста. Капитап прошептал-прохрипел:
      - К кордону по-пластунски - за мной!
      Они проделывали то, что в последние дни много крат отрабатывали на занятиях, так и называвшихся - "снятие кордона".
      Извиваясь, обдирая локти, подползли к проволочному заграждению, саперпыми ножницами "выстригли" проход, не звякнув, развели концы: поползли дальше, за "колючку", окружая пост:
      казарму, доты, наблюдательные пункты. Их долго не замечал часовой, мурлыкавший песенку о веселых гейшах, - эту песенку иногда доносило из-за Аргуни с попутным ветром, когда японцы перебирали сакэ - рисовой водки, становясь необузданно-дикими. Знакомый мотивчик, и каково было слышать его так вот - вблизи...
      Часовой не успел или не смог крикнуть - спазмы сдавили горло, - когда около него выросли тени. Он дернулся всем телом и, падая с ножом в спине, нажал на спусковой крючок карабина.
      "Выстрелил-таки", - подумал Маслов. И затем подумал, что рука у Плавилыцикова, видать, не дрогпула, всадил финку по рукоять, ну и парень.
      Выстрел часового поднял на кордоне суматоху. Японцы - кто одетый, кто в одних трусах - выскакивали из казармы и блиндажа и бежали к траншеям. Трещали автоматные и пулеметные очереди, рвались ручные гранаты. Покрывая все, ахнули противотанковые гранаты: пограничники подорвали дот. Алексей, державшийся Кости Рощупкина, делал, что и остальные пограничники: стрелял из автомата, швырял гранаты, и почему-то не оставляла мысль: "Как ладно, что с поста эвакуировались семьи офицеров! Каково было бы женщинам и детям? Ладно, что неделю назад уехали..."
      Японцы, хоть и застигнутые врасплох, сопротивлялись жестоко. Если бы не выстрел часового, их можно было б сломить быстрей. У блиндажа, у окопов, за казармой, за дзотом вспыхивала перестрелка, гремел гранатный бой, кое-где доходило и до рукопашной. Пограничники действуют молча, японцы что-то кричат:
      то ли командуют, то ли подбадривают друг друга. Да чего ж там подбадривать: минут через сорок или, может, через час кордон был спят. Он пылал, пособляя близкому рассвету доконать ночную темь. При свете пожаров было видно: часть гарнизона перебита - трупы валяются, часть взята в плен - стоят с поднятыми руками, оружие брошено под ноги; нескольким японцам вроде бы удалось удрать, уйти в тыл по косогору. Но при свете пожаров Алексей увидел также в траве у наблюдательного пункта - Тихон Плавильщиков, навзничь, неподвижный, в окровавленной, излохмаченной плащ-накидке; над ним склонился капитан. Алексей подошел поближе и отшатнулся от мертвого, пустого взгляда Плавилыцикова. Убит. Прощай, Тиша...
      Над кордоном взлетела серия ракет - сигнал, что путь расчищен. И на рассвете через Аргунь стали переправляться стрелковые батальоны Тридцать шестой армии. Навстречу им, к нашему берегу, поплыли понтоны с пленными японцами и убитым Плавильщиковым - Тихон опять пересечет государственную границу, вернется на заставу. Мертвым. Ну, а штурмовая группа пойдет дальше, преследуя отходящих с границы японцев.
      Солнце вставало над маньчжурскими сопками и падями, над равниной; где-то значительно правее кордона город Маньчжурия, сильно укрепленный японцами, против него - наш поселок Отпор, тоже укрепленный нехудо, но здесь, где двигалась эта штурмовая группа, были только китайские деревни и казачьи, белоэмигрантские станицы. Капитан посмотрел по карте: к одной такой станице, Рождественской, и отступали японцы. Пока снаряжали магазины, получали у старшины гранаты, перевязывали раненых - их было трое, Костя Рощупкин средь них, и никто не покинул строя, - капитан выслал разведку во главе с сержантом. Разведчики доложили: остатки разгромленных пограннолицейских постов стягиваются в Рождественскую, по всем проселкам бегут-топают, на подступах к станице спешно роют окопы.
      - Та-ак, - сказал капитан. - К тому же в Рождественке дислоцируется японская рота. Надо атаковать с ходу, покамест не очухались...
      Подоспела штурмовая группа с соседней заставы, снявшая свой кордон, и ее командир, румяный, пухлогубый лейтенант с перебинтованной кистью, сказал, улыбаясь, капитану:
      - Вливаюсь в вашу группу.
      - Замётано.
      Солнце било в глаза, они слезились от дыма пожаров, от взбктой желтой пыли. И, конечно, недосып - сегодня глаз не сомкнули. Было душно, жарко, пот стекал со лба по щекам и за ушами:
      шли ускоренным маршем. По чужой, порабощенной земле. Чтоб освободить ее. Потому и торопились. Шире шаг, Алексей Маслов!
      Ты идешь не дозорной тропой, а заграничной дорогой! Ну и ну!
      Рождественская угадывалась по купам деревьев, по златоглавой церкви. Станица на косогоре, перед ней равнина: просовое, койгде изрезанное балками поле. Далеко за Рождественской ухали тяжкие взрывы, может быть, бомбежка.
      Атака с ходу не удалась. Боевое охранение было обстреляно еще на подходе к Рождественской. Капитан приказал залечь, рассредоточиться. Алексей по-пластунски отполз в сторону; видел:
      пограничники ползут по просовому полю, разворачиваются в цепь. А над головой жалят воздух одиночные пули из карабинов и очереди из "гочкисов": два пулемета, дергаясь стволами взадвперед, бьют с обопх флангов. Алексей начал шуровать саперной лопаткой, набрасывая перед собой бруствер. Но окопчика хотя бы "лежа" отрыть не поспел, потому что старшина и Костя Рощупкин - раненый же, чертяка, - умолотили пулеметы гранатами.
      А заставский "максим" славно чесал по японским окопам, да и автоматы наши не молчали. Стрелял из ППШ, переведя на одиночные выстрелы, и Маслов: до японцев метров сто, не больше.
      "Надо на что-то решаться", - подумал он о капитане. И капитан решился:
      - Приготовиться к атаке! Вперед по-пластунски! По моему свистку подымаемся!
      Поползли. По просу, по вытоптанным уже до них пятачкам, по незасеянным прогалинам. Не было времени вытереть заливавший глаза пот, Алексей лишь отплевывался, отфыркивался, дышал запаленно. Японские карабины почти умолкли. Ну, и не стреляйте: меньше пуль - меньше шансов быть убитым. Как Тиша Плавильщиков. Наверное, его уж перевезли на заставу, роют могилу. Похоронят без них, воюющих на чужом берегу?
      И когда они отвоюются? Ведь потом решающее слово за полевыми войсками...
      Околица Рождественской совсем близко: видать снующих по окопам японцев, слыхать их гортанные выкрики. Заверещал капитанов свисток. Маслов вскочил, побежал к окопам, опоясывавшим станицу. Он бежал в цепи, крича "ура", и стрелял из ППШ короткими, захлебывающимися очередями. Когда до японской обороны оставалось метров тридцать, из засады ударил "гочкис", третий, стало быть. Огонь был кинжальный, кто из пограничников упал, срезанный очередью, кто залег в просе. А Маслов в горячке, в азарте не смог остановиться, пробежал еще с десяток шагов, исступленно вопя "ура" и подхлестывая себя этой исступленностью. Оглянувшись, увидел: остался одни. И, не успев ни о чем подумать, рухнул в просо: очередь из "гочкиса" ударила ниже колен.
      Очнулся Алексей от прикосновения чего-то холодного ко лбу:
      кто-то прикладывал мокрое полотенце. Он приподнял опухшие веки, но перед глазами зарябили круги. Рядом заговорили не порусски, но на каком языке, не понимал: сознание меркло. Ему открыли рот, влили что-то обжигающее, и сознание прояснилось.
      Подумал: "Спирт влили. Или сакэ". А говорят по-японски. Он окончательно открыл глаза. Лежит на траве, в тени, под навесом сарая, без оружия. Как попал сюда? Он приподнялся на локтях и заметил неподалеку трех японских офицеров. Тщедушные, в очках, с черными усиками. А рядом с ним солдат, улыбается. Или скалится?
      От ужаса Алексею захотелось зажмуриться. Но он не зажмурился, только сполз с локтей на спину. И это отдалось ноющей болью в перебитых ногах. Что с ним сейчас? Что с ним будет? Ужаснее смерти - японцы уволокли его к себе. Плен. Он в плену. Офицеры подошли поближе, майор, видимо старший, сказал:
      - Нам приятно, цто вы оцнурись...
      Двое других кивнули. Алексей застонал. Не от боли стонал - от своего бессилия, от ужаса перед случившимся. Хотя и ноги мозжат, горят огнем. Беспомощен, как младенец. Даже приподняться не может. Майор нагнулся.
      - Вы быри без сознания, мы позаботирись и о васей ране. Перевязари... За это вы сказете кое-цто.
      Алексей молчал, прерывисто дыша. Майор присел на корточки.
      - Сказете - поручите зизпь, свободу, много рубрей... Отвецяйте: кто вы, какая цасть, кто командир? Цпсленность цасти?
      Ее задаци? Ну, ну быстрей... Нам некогда... Да не бойтесь, о васих показаниях никто не узнает: зитери спрятарись, сидят в подварах, а мы... мы сейцас уйдем...
      Алексей не отвечал, глядя мимо японца. Тот начал терять терпение, уже не был учтив:
      - Сообразайте знвей... Ну, я срусаю... - Оп встал, присмотрелся к пограничнику. - Не хоцесь отвецять? Тогда будет прохо... Ну?
      Майор что-то резко крикнул по-японски. Два других офицера и солдат подскочили к Маслову, связали ему за спиной рукп и стали избивать. Били палками, прикладами, сапогами. Били по лицу, по голове, по животу. Сам майор несколько раз ударил носком по раненым йогам. Алексей потерял сознание. Ему плеснули в лицо водой. Майор сказал:
      - Как дера? Ты мне хоцесь цто-то сказать? Скази! Не хоцесь? Тогда будет прохо...
      Он снова скомандовал по-японски. Офицеры и солдат подхватили Алексея, поволокли в глубь двора к сухому кедру. Поставили спиной к дереву и привязали крест-накрест веревками. Голова Алексея падала на грудь, он старался приподнять ее. Майор закурил сигарету, выпустил из носа дымок.
      - Посредний раз предрагаю: ири зизнь, ири... Прохо будет...
      Били палками, резали тесаками, жгли горящими сигаретами, сорвали бинты, помочились на раны. Пахло кровью, подпаленными волосами, мочой. Алексей, бледный, в ледяном поту, в изодранной, окровавленной одежде, обессилев, висел на веревках, голова безжизненно поникла. Когда он был в сознании только мычал.
      А когда терял сознание - стонал, плакал, выкрикивал в бреду бессвязные фразы. Японцы, вытянув шеи, вслушивались: "Мама, родная..." Майор давал знак, пограничника приводили в чувство, и пытки продолжались. Наконец, майор вытащил носовой платок, вытер лоб и шею, вместе с офицерами ушел в дом. Возле Алексея остался часовой. Забросив на плечо винтовку с широким пожевым штыком, он ходил лениво, вперевалку. Солнце припекало, горячий воздух был недвижим. Жужжали золотистые жирные мухи. Часовой тупо наблюдал за их роем.
      Неподалеку, на просовом поле, послышались стрельба, гранатные взрывы. Часовой замер. Алексей приподнял голову, открыл глаза. И сквозь мутную пленку словно увидел Костю Рощупкина, капитана, Тишу Плавилыцикова, старшину и других пограничников, и словно все они, живые-невредимые, спешат ему на выручку. Поспешайте, милые, я покуда жив, хотя изранен, изувечен.
      Я не хочу умирать, я еще поживу! Сквозь пленку, застилавшую глаза, он разглядел невидимую, скрытую отрогом Хингана Аргунь, заставу. Ленинскую комнату, свое фото на стене: отличник службы и учебы ефрейтор Алексей Маслов.
      В небе зарокотали моторы. Маслов по звуку узнал свои, советские самолеты. А есть и наши танки, наши орудия, наша пехота!
      Кровоточащие, бесформенные губы раздвинулись - это была улыбка.
      Шестерка штурмовиков, развернувшись, принялась бомбить и обстреливать станицу. Стрельба на просовом поле усилилась, там кричали "ура". Бомба разорвалась на дороге, вблизи двора, где висел на дереве Алексей. Японцы, выскочив из дома, побежали огородами из станицы. Часовой посмотрел им вслед, приловчившись, трижды ударил штыком в грудь пограничника там, где сердце, и, пыля, затрусил за ними.
      14
      Свершилось! Прощай, Монголия! Здравствуй, Маньчжурия!
      Слева горят какие-то постройки - не японский ли кордон? Больше нечему. Да и по времени мы уже должны были пересечь монголо-китайскую границу. Посвечиваю фонариком на свои французские, чудные: час ноль-ноль! Следовательно, головастиковские часшш остановили свой ход в тот самый исторический момент, когда танк выстрелил у границы. М-да, с подобными часиками действительно влипнешь в историю. Подведут когда-нибудь крупно. Но других покуда нет. Встряхиваю рукой - затикали.
      Темп мы поубавили: дышим умученно, носки заплетаются, пот в три ручья. А привала не предвидится. До привалов ли? Вперед!
      Туда, куда умчались танки, где дрожит зарево неблизких пожаров. Тапки и передовые отряды размолачивают японцев. А мы, пехота? Что, на пашу долю не достанется? Еще как достанется.
      В свое время. И все-таки странно: границу перешли без боя. Я-то думал: кровавые будут схватки, самураи будут яростно сопротивляться. На занятиях, беседах и сборах нам втолковывали: Квантунская армия - противник серьезный, японские солдаты и офицеры фанатичны и жестоки, воспитаны в самурайском духе, дерутся до последнего патрона, предпочитая плену самоубийство во славу императора - харакири, вспарывают себе живот. Наверное, оно так и есть. Но против наших солдат и офицеров вряд ли устоят, да и перед пашей техникой трудно устоять даже отборной Кваптунскоп армии. Я в этом уверен. Еще испытаем свою силенку, придет срок, придет. Приграничные кордоны разгромлены разведгруппами и передовыми отрядами. А полевые войска японцев, возможно, подальше от грапицы, в глубине обороны? Я спросил об этом Трушина, и он ответил, отхаркиваясь:
      - Мое мнение: полевые войска японское командование могло спешно, а то и загодя отвести к укрепрайопу. Чтобы там дать нам сражение.
      Конечно, и это не исключается. Пока здесь тихо. И только я так подумал, как метрах в ста пятидесяти, на правом фланге, забил огнистыми вспышками пулемет, разорвалась граната. Японцы стреляют или наши? Я подал команду, чтоб рота развернулась в цепь. Развернулись, залегли в траве. И поползли к пулемету.
      Явно японский: очереди проносились над нашими головами, и, когда полз, подумал: не напоремся ли на мины, нет ли минных полей? На мины не напоролись, а пулемет замолк, как поперхнулся очередью: командир соседней, справа, роты дал мне зпать, что его бойцы сняли пулеметчика. Возможно, из уцелевших при разгроме кордодов. И на сей раз нам повоевать не пришлось... Вперед!
      - Суетишься, ротный, - сказал Трушин.
      В былые времена я бы послал его куда подальше, а сейчас сказал:
      - На войне иногда и посуетишься,
      - Для нас войны покамест нету.
      Нет, но будет. Посветлело - бледный, немощный месяц будто вскарабкался на гребень сопки. Стало видно: колонны и колопны, пыль над степью, хотя на травах роса, наши сапоги мокрые, грязные; пылюка лежит толстым слоем, никакая роса не прошьет ее насквозь. Дождя бы доброго, да мы уж подзабыли, что это за явление природы. С бездорожья свернули на нечто вроде проселка, перепаханного гусеницами. Месяц померк. В степи светлело поиному: из-за сопок переплескивалась утренняя заря. Сумрак истончался, рассеивался, словно испарялся под лучами солнца. Оно как бы притушено желтой пылью, висящей над степью. Видимость приличная. Озираемся: те же сопки и распадки, что и в Монголии, те же ковыли, полынь, солончаки, каменные осыпп, пылюка, но уже Маньчжурия! Нас обгоняют автомашины, грузовые и легковые, мотоциклы-трещотки, самоходные установки, бронетранспортеры, танки "ИС" и "Т-34". А я-то предполагал: танки впереди. Оказывается, далеко не все. Пролетают и самолеты, и бомбардировщики, и штурмовики, "ИЛы", прозванные немцами "летающей смертью", - для японцев тоже подойдет это прозвище.
      Давайте газуйте, с техникой пехота не чувствует себя сиротинкой!
      Сколько идем? На французские не гляжу. Трушина Федю не спрашиваю: прикидываю про себя: часа три или четыре. Усталость прошла, явилось второе дыхание. Определенно четырехсоткилометровый марш по монгольскому степу закалил нас, Трушин прав, пригодилось. Всматриваюсь в него, в своих взводных, отделенных, рядовых. И, клянусь, ни одного унылого, сплошь выражение радостное, приподнятое. А интересно, испытывают ли они то, что испытываю я: маньчжурская земля была неласковой, чужой, враждебной, теперь же там, откуда японцы нами изгнаны, близкая, как своя.
      Солнце начинает пригревать, а затем и припекать. Солдаты прикладываются к флягам. Памятуя опыт, приказываю: воду экономить. Неизвестно, когда попадутся колодцы, речки или пресные озера. Также неизвестно, подвезут ли воду в цистернах-водовозках. Пока что пас нагоняют цистерны с горючим для танков и автомашин. Мы обогнули кумирню - разглядывать было некогда - у пересохшей безымянной речушки, по ее руслу машины шли, как по дороге. За пересохшей речонкой нас обогнал бензовоз и следом - "виллис". В "виллисе" - я признал пх сразу - сидели подполковник, заместитель начальника политотдела дивизии, и майор, редактор "дивизионки". Бензовоз газанул - аж камешки изпод колес, а "виллис" притормозил. Мы поравнялись с ним, и толстый очкастый редактор позвал:
      - Лейтенант Глушков!
      Я подошел, козырнул. Подполковник с розовым шрамом на лбу кивнул незряче: не узнал либо притворяется? Либо забыл, как сотворял мне втык в Восточной Пруссии за Эрну? На парткомиссию грозился выволочь. Не извольте сомневаться, товарищ подполковник: на сегодняшний день связи с немкой не поддерживаю. Майор сидя козырнул и, поблескивая очками, добродушно сказал:
      - Давненько не виделись, товарищ Глушков.
      - Не получалось как-то, товарищ майор.
      - Редактор, не разводи... Покороче! - Замначподива выбивал пыль из фуражки.
      - Позволит обстановка, поговорим, товарищ Глушков... Спешу! Вот для роты спецвыпуск нашей газеты. С важным документом! - Он сунул мне пачку, перевязанную шпагатом. - До встречи в Чанчуне!
      - До встречи в Порт-Артуре! - Я отдал честь рванувшей машине. Да-а, а шофер "виллиса", кажись, тот самый, при котором замначподива учинял мне разнос за Эрну. Милая, далеко же ты от меня, и оправдываться не надо...
      Федя Трушин как будто ревниво сказал:
      - Редактор - твой дружок?
      - Что ты! Майор, пожилой человек... Мне ближе редакционная молодежь, хотя и среди них приятелей нет. Так, добрые знакомЦы...
      - Оправдался. Но замечу в скобках: редактору надлежало б вручить газеты политработнику, мне то есть.
      - Это ему скажи. Я-то при чем?
      - Оправдался. Давай сюда пачку.
      Я отдал. Он развязал шпагат, экземпляр протянул мне, остальные принялся раздавать в роте, приговаривая:
      - Читайте "Советский патриот", спецвыпуск! Читайте важный документ! Читайте и делайте ьыводы!
      А сам документ не прочел, только краем глаза схватил заголовок: "Заявление Советского Правительства Правительству Японии". Действительно, очень важно! Стараясь не оступиться, поглядывая и под ноги, я держал перед собой половинку газетпой полосы, словно положил на пюпитр. Вот что прочел:
      "8 августа Народный Комиссар Иностранных дел СССР В. М. Молотов принял японского посла г-на Сато и сделал ему от имени Советского Правительства следующее заявление для передачи Правительству Японии:
      "После разгрома и капитуляции гитлеровской Германии Япония оказалась единственной военной державой, которая все еще стоит за продолжение войны.
      Требование трех держав - Соединенных Штатов Америки, Великобритании и Китая от 26 июля сего года о безоговорочной капитуляции японских вооруженных сил было отклонено Японией.
      Тем самым предложение Японского Правительства Советскому Союзу о посредничестве в войне на Дальнем Востоке теряет всякую почву. Учитывая отказ Японии капитулировать, союзники обратились к Советскому Правительству с предложением включиться в воину против японской агрессии и тем сократить сроки окончания войны, сократить количество жертв и содействовать скорейшему восстановлению всеобщего мира.
      Верное своему союзническому долгу, Советское Правительство приняло предложение союзников и присоединилось к заявлению союзных держав от 26 июля сего года.
      Советское Правительство считает, что такая его политика является единственным средством, способным приблизить наступление мира, освободить народы от дальнейших жертв и страданий и дать возможность японскому народу избавиться от тех опасностей и разрушений, которые были пережиты Германией после ее отказа от безоговорочной капитуляции.
      Ввиду изложенного Советское Правительство заявляет, что с завтрашнего дня, т. е. с 9-го августа, Советский Союз будет считать себя в состоянии войны с Японией.
      8-го августа 1945 года".
      В. М. Молотов заявил также г-ну Сато, что одновременно с этим советский посол в Токио Я. А. Малик передаст Японскому Правительству настоящее заявление Советского Правительства.
      Посол Японии г-н Сато обещал довести до сведения Японского Правительства заявление Советского Правительства".
      Довольно-таки неосмотрительно на марше отвлекаться от своих обязанностей. Но какой документ! Конечно, я не вчитывался в каждое слово, пробежал глазами текст, уловил суть. И будто неким светом озарилось происходящее, все стало яснее и понятнее. Тем не менее лучше бы отложить раздачу и читку газеты до привала, по когда он будет, привал? Не утерпев, я прочел и напечатанное под этим заявлением "Заявление В. М. Молотова Послам Великобритании, Соединенных Штатов Америки и Китая":
      "8 августа В. М. Молотов принял Посла Великобритании сэра Арчибальда К. Керра, Посла Соединенных Штатов Америки г-на В. А. Гарримана и Посла Китая г-на Фу Бпн-чана и информировал их о состоявшемся решении Советского Правительства объявить с 9-го августа состояние войны между Советским Союзом и Японией.
      Послы выразили удовлетворение заявлением Советского Правительства".
      Еще более, чем иностранные дипломаты, удовлетворены мы, советские солдаты. Наша нота японцам справедливая, честная и неизбежная. Когда ее вручали господину Сато, мы проводили митинг или сосредоточивались у границы? Представляю, что за лицо было у господина Сато. Нарком Молотов вручал ноту, а маршалы Василевский и Малиновский, так сказать, претворяют ее в жизнь.
      И мы, рядовые второй мировой, тоже претворяем.
      Колонна сбавляет темп, а жара набирает: солнце печет, как и в Монголии, загорай - не хочу. А чего ж удивляться: здесь тоже пока Монголия, только Внутренняя. Собственно Маньчжурия будет подальше. Гимнастерки темнеют от пота. Фляжки, увы, облегчаются. Экономь не экономь, а пить охота. Ни озер, пи речонок не попадается. Зной, зной. От него свежая краска "Советского патриота" вроде бы тает и смазывается. Молодчаги все ж таки дивизионные журналисты: видимо, по радио приняли текст заявления, срочно в набор, тиснули, развезли по подразделениям. Оперативно! На газете пометка "Специальный выпуск". И неизменное в рамке "Из части не выносить". Да куда ж ее вынесешь, родную красноармейскую газетку, из части? В город, что ли, в увольнение? Где мы, там и часть, в данном случае на марше: несем, но не вынесем!
      Поясница поет, ноги дрожат ("Поджилки трясутся" - так говаривают солдаты). Пот солонит во рту, разъедает царапинки и ссадиики, какие у тебя есть; от пота же зудят на твоем бренном теле места, где прививки: незадолго до боевых действий нам вкатили прививки от чумы и прочей холеры. Полковая врачиха-красавица простодушно объясняла: миленькие, на территории Северо-Восточного Китая распространены инфекционные заболевания.
      А среди солдат - слушок: колют еще и потому, что японцы будут специально заражать бактериями чумы и прочей холеры воду и пищу, чтоб вызвать эпидемии в наших войсках. Мои взводные, Иванов и Петров, и уважаемый старшина Колбаковский эти слухи не опровергли. Напротив, сказали: в годы войны пограничники, чекисты, армейские подразделения выловили в Забайкалье изрядное количество японских диверсантов, которых забрасывали отравлять водоемы бактериями чумы, холеры, сибирской язвы, были у них с собой пробпрочки. А что, может быть, самураи в Маньчжурии и поведут своеобразную войну, бактериологическую.
      После того, на что насмотрелся на Западе, и здесь можешь столкнуться с нечеловеческой жестокостью и коварством. Собственно, они мало отличаются, германские агрессоры и японские агрессоры, по существу, и те и другие фашисты. Ну поживем - увидим.
      Я шагал, посматривал на батальонное начальство - пет лп каких сигналов от капитана, их не было, оглядывался на роту, не разбредаются лп, не отстает лп кто. С благодарностью отметил:
      замполит Трушин в задних рядах, не дает отстать. Притомились, тащатся, по марку держат, не жалуются. Хотя, очевидно, фляжкп пусты. Слава богу, и охромевших не видать. И вдруг чую: сам хромаю! Когда захромал, не засек. Однако сейчас в левом сапоге непорядок, что-то мешает, трет подошву. Присаживаюсь сбочь проселка, стаскиваю сапог, и - о позор! - портянка сбилась, потому намотана была наспех, неаккуратно. Кожа покраснела, припухла. Это, к счастью, не потертость. Это ее предвестник. Как же так? Поучал Гсворка Погосяпа, не говоря уже о молодых кадрах, а сам намотал портянку неровно, со складками? Виноват, исправлюсь. Переобувшись, догоняю роту. Вижу: Федя Трушин берет у низкорослого щуплого юнца винтовку, вешает себе на шею, как автомат. Юнец - фамилия его, если не ошибаюсь, Астапов не противится, но бормочет смущенно и бессвязно:
      - Да что вы, товарищ старший лейтенант... Да что я, товарищ старший лейтенант...
      Трушин дает ему выговориться, а после спрашивает:
      - Тебя как зовут?
      - Астапов, товарищ старший лейтенант!
      - Я про имя...
      - Георгий.
      - Ты родом из Сибири, да?
      - Из Иркутска, однако.
      - А мать тебя как звала?
      - Готя...
      - Готя? Так ведь у сибиряков Георгия кличут Гошей. Ласково если...
      - Кличут. Но и Готей тоже...
      - Ну так вот, Готя: трехлинеечку твою поднесу. Приободришься - верну. Договорились?
      - Договорились, товарищ старший лейтенант... Спасибочки...
      Трушин постукивает ногтем по своему гвардейскому значку, и Астапов поправляется:
      - Спасибочки, товарищ гвардии старший лейтенант...
      С десяток шагов идут молча, и внезапно Готя Астапов, как будто его прорвало, выпаливает:
      - Товарищ гвардии старший лейтенант! Я всю войну рвался на фронт, с Востока на Запад, значится. Чтобы отомстить немцам за отца и братуху, сгибли оба... В военкомате не брали, однако:
      малые твои годы, трудись с женщинами в цеху. На трудовом фронте помогай Родине... Я помогал, но дожидался: призовут же когда-нибудь. И призвали, да война кончилась. Кому ж теперь мстить? Японцам? Я думаю: отца с братухой они ж не губили, однако мстить обязан. Потому как хоть счета личного у меня к ним нету, есть народный... Так же, товарищ гвардии старший лейтенант?
      - За твоих родных, Готя, отомстили. Те, кто воевал на Западе. Но, видишь ли, соль-то не в одной мести. Мы же воевали за свою землю, за свободу России, Европы и всего человечества.
      И нынче воюем за Родину и все человечество! Самураи - враги, которых надобно разгромить. И ты здесь прав: счет у нас к ним общенародный. Великое зло причиняли они нашему народу.
      И еще могут причинить, если их не сокрушить... Нашли общий язык?
      - Нашли, товарищ гвардии старший лейтенант! - воскликнул Астапов, воспрянувший и духом и плотью, когда винтовочку нагрузил на себя Трушин. Солдатик даже улыбается, обнаруживая - нет переднего зуба. Щербат, как и Трушин!
      А Федор, по-моему, ответил бойцу неглупо, тактично. Искренне ответил. Не случайно же он политработник. Но, оказалось, я недодал Трушину похвал, ибо его ответ породил совершенно не предвиденную мною активность утомленных, измочаленных солдат. В задних рядах, где слышали разговор Астапова и замполита, раздались реплики:
      - Разобьем самурайских гадов - и войне амбец! А что они гады - точпяк: завсегда зарились на наш Дальний Восток, Забайкалье, Сибирь ажник до Урала!
      - У меня родичи по отцу - красные партизаны. Двое погибли в боях, третий попал, пораненный, в плен. Пытали, мучили, пальцы на руках отрубили, глаза выкололи, после стрёлили.
      А дочку его японцы снасильничали...
      - Они Сергея Лазо в паровозной топке сожгли. И других жгли, убивали. В Приморье, в Забайкалье...
      - А русско-японская война, тот же "Варяг"? А понешпие времена, Хасан, Халхин-Гол?