Глава 4. У Генриха Зудерланда

Наступила зима.

Бухенвальд часто накрывался густым туманом, и тогда зловонный дым крематория растекался по лагерю, ежесекундно напоминая, что ожидает каждого из нас.

А я все еще держусь! Давно бы мне взвиться дымом в небо Тюрингии, если бы не чех Иван, помощник штубендиста Леньки. Он совсем молод и ему каждую неделю родные присылают большую круглую буханку хлеба. Он делит ее на семь дней, а свой лагерный паек отдает слабым. Меня при этом Иван никогда не забывает — хотя у меня с ним большие идейные расхождения, и мы часто спорим. Иван-студент, учился в Праге на инженера. Он считает, что если после войны у власти в Чехословакии снова встанут левые социал-демократы, то инженерам туго придется, они не смогут заработать, сколько хотят. Мне чужда эта страсть к наживе, никогда я этим не болел и никогда не имел много денег. А еще мы много толкуем о математике, спорим о теории вероятности. Да мало ли еще о чем! Я — старый артиллерист, он — почти инженер, много общего у нас и в знаниях, и в склонностях.

Однако несмотря на поддержку Ивана, мне становится все хуже и хуже, тяжелая работа вконец доматывает меня.

И тогда меня вызывает к себе Вальтер Эберхардт. Переводчиком у него Ленька, хотя Вальтер и сам немного говорит по-русски. .

— Тебе, Иван, на работу больше ходить нельзя. Еще день-два и капут. Завтра утром после поверки возвращайся на блок. Пойдем с тобой к Генриху. Может, он что придумает?

— Кто такой Генрих?

— Узнаешь… В общем один политический. Работает в ревире, в процедурном кабинете.

В просторной комнате лагерной больницы, уставленной длинными скамейками, никого нет. Вальтер делает мне знак, чтобы я подождал, и скрывается за дверью в соседнее помещение. Присаживаюсь на скамью. Жду.

В комнату входит молодой парень. У него на куртке красный винкель. Я смотрю на него с полным доверием. А он вдруг, окинув меня взглядом, заорал:

— Всякая дрянь ходит тут в неположенное время! А я убирать должен, да?

На меня посыпался град отборных ругательств. Это бы еще ничего! Этого я довольно наслышался по лагерям! Но парень-уборщик подходит ко мне, берет за воротник и, распахивая наружную дверь, пинком вышвыривает на улицу. Это настолько неожиданно, что я не успеваю не только что-либо объяснить, но даже ухватиться за косяк или скамейку.

Чьи-то руки подхватывают меня на лету, и я оказываюсь в объятиях поднимающегося на крылечко человека. Он высок, строен и красив. Вместо винкеля у него на куртке знаки SU (Советский Союз). Такие знаки носили военнопленные, которые тоже жили в Бухенвальде и работали на военных заводах. — Кто вас так? — участливо спросил он, ставя меня на ноги. Я стою перед ним, глотаю воздух, а выговорить ничего не могу: как ватой, заложило горло и душит… Человек со знаком SU ждет. Собираюсь с силами:

— Я этого парня не знаю. Здесь впервые. Меня привел блоковый и велел подождать… Ну и ну, здорово фашисты поработали над воспитанием этого молодчика!

— Вы военнопленный? Офицер?

— Да.

— Будем знакомы. Старший лейтенант Советской Армии. Зовут Николаем.

— Подполковник Смирнов.

Новый знакомый внимательно смотрит на меня:

— Вот как! Пойдемте. Сейчас расправимся с этим Жоркой.

У Жорки смущенный вид. Он не ожидал, что появится свидетель. По всему видно, что Николая он хорошо знает, и сейчас отступает к стенке под его тяжелым взглядом.

— Слыхал, что за тобой такие штучки водятся, да, признаться, не верил. Ну, теперь получай! — с этими словами Николай влепляет Жорке здоровенную пощечину. Тот даже не сопротивляется.

Наверное, Николай еще бы угостил Жорку, но в этот момент вошли Вальтеров человек в очках — Генрих Зудерланд. Узнав от Николая, что произошло минуту назад, они качают головами. А парень стоит, опустив голову.

— Заходи ко мне, Иван, — Генрих показал на дверь, из которой они с Вальтером только что вышли.С Жоркой мы еще поговорим. У нас такие дела не поощряются. Если бьешь товарища-сам фашист. А теперь о тебе. Мои друзья просят помочь тебе. Что смогу-сделаю. Вот пока шонунг-освобождение от работы, — он протянул мне квадратный кусочек картона.

— Пять дней можешь не ходить на работу, но в рабочее время в лагере лучше не показываться. Эсэсовцы никогда шонунг не спрашивают, но если увидят не занятого работой человека, могут избить. Каждое утро после поверки приходи сюда. Дам работу по твоим силам. Кстати, познакомишься с хорошими людьми. Теперь пока посиди…

Генрих говорил по-русски с акцентом, но правильно. И весь он большой, головастый. На его лице были очки с неимоверно толстыми стеклами, временами, разговаривая, он снимал их, и тогда словно маска спадала с лица. Его близорукие глаза смотрели на человека внимательно и добро. Очень добро! И сразу располагали к себе. Генрих — австрийский еврей, но в лагере сходит за немца. Человек высокообразованный, многознающий, владеющий почти всеми европейскими языками. По профессии он — журналист. Принят в Коммунистическую партию здесь, в Бухенвальде. Полагерной должности Генрих — санитар, но фактически заведует всеми процедурами кожного отделения. Все это я узнал в первый же день.

В комнате за длинным столом собирается рабочая команда Генриха, человек шесть. Смотрю, среди них Валентин Логунов. Вот удача!

— Как ты, Валентин, — спрашиваю. — Дышишь?

— Теперь раздышался, — отвечает, — и вы раздышитесь, Иван Иванович. Здесь такие люди, такие люди… Вот увидите!

Вижу, он уже вполне освоился здесь. Генрих ему что-то наказывает, он уходит, приходит… Появляется несколько больших корзин, наполненных клубками стиранных бинтов. Наша. работа заключается в том, чтоб эти бинты расправлять и свертывать в аккуратные трубочки.

Руки делают, а голова свободна, язык тоже, но в комнате тишина, все молчат. Понемногу присматриваюсь. Все русские. Все истощены до последней степени. Изучающе посматриваем друг на друга. Скатываем бинты, молчим…

Мне, например, говорить совсем не хочется даже с Валентином. «Прием», который устроил Жорка, совсем расстроил меня. До сих пор не прошла обида и недоумение. Этого я уж совсем не понимаю! Как мог русский парень наорать на меня и так грубо вытолкать! Ведь я ему по возрасту в отцы гожусь? Конечно, в такой обстановке озвереть можно. Эсэсовцы стараются натравливать нас друг на друга. Методы их расправы тоже могут развратить кое-кого. Но все-таки, если человек уважает себя, если он воспитан в уважении к другим, он возненавидит эту грубость, постарается быть дальше от эсэсовских методов. Ведь это — методы врага! Нашего общего врага! Как же мог это позволить Жорка? Что же он

— совсем мерзавец?

Время от времени заходит Генрих. Он подтянут, аккуратен, в отутюженном полосатом костюме, весело поблескивает очками. Зайдет и начнет что-нибудь рассказывать по-русски. Он смотрит на наши застывшие онемевшие лица с беспокойством, пытается вовлечь в общую беседу.

— А знаете, что здесь было раньше? Здесь, на горе Эттерсберг?

Несколько пар глаз смотрят на него. Молчание.

— Ну так я вам расскажу..

И начинает рассказывать:

— О, Веймар известен всему миру. Здесь жили и творили художник Кранах Старший, композиторы Иоганн Себастьян Бах и Ференц Лист, поэты Иоганн Вольфганг Гете и Фридрих Шиллер. Сюда, под старые буки на склонах горы Эттерсберг, приезжало для отдыха веймарское общество. Здесь любил бывать Гете. Неподалеку отсюда, в замке Эттерсберг, Фридрих Шиллер закончил свою драму «Мария Стюарт». Сюда поднимался Гете на склоне своих лет, чтобы еще раз полюбоваться великолепием мира, вспомнить молодое счастливое время…

А в 1937 году здесь началось сооружение концентрационного лагеря для политических противников фашизма. Это было выгодно веймарским дельцам. Завод строительных материалов поставлял сюда свою продукцию, одна фирма взялась наладить автобусное сообщение, владельцы земельных наделов выгодно продали лес, а собственник каменоломни уступил свой участок. Все устроилось к взаимной выгоде. Лагерь назвали «Эттерсберг». Но тут возмутилась культурная община Веймара, потому что Эттерсберг связан с именем Гете. Ну что ж, Гиммлер решил: в этом можно уступить, и лагерю дали название «Бухенвальд». В июле 37-го сюда привезли первую группу заключенных из других лагерей, человек 300. Они должны были валить и корчевать деревья, строить казармы эсэсовцам, а себе — бараки и одиночные карцеры. По инструкции Гиммлера каждый строптивый, как и сейчас, попадал в карцер на хлеб и воду или получал 25 палок.

Много здесь костей поломано. Все строили голыми руками, техники никакой

— лом, лопата, кирка, носилки. Все камни, которыми вымощены плац и улицы, перенесены по-одному. Каждый заключенный после работы нес с собой в лагерь камень. А если его камень казался эсэсовцу недостаточно велик, ему доставалась еще и палка. Срубленные деревья переносили на своих плечах по двадцать-сорок человек. Камни из каменоломни поднимали на вагонетках так же, как и сейчас. Бревна, цемент, землю, кирпич возили на таких же повозках, какие и сейчас разъезжают по лагерю.

Первая зима была страшной, морозы доходили до —22ь. Никакой верхней одежды не было, шарфы, наушники запрещались. Кто ослушается — недосчитается зубов. В лазарет лучше не обращайся. Там хозяйничал эсэсовский палач Вайсенборн. Старые заключенные помнят такой случай. Огромная очередь двигалась на осмотр к Вайсенборну. «А у тебя что?» — рявкнул он на одного заключенного, стоявшего в расшнурованных ботинках. «Нога распухла, ходить не могу». «Я тебе покажу „ходить не могу“, жулик!"заорал Вайсенборн и приказал ему сесть на водосточную трубу одного барака. Заключенный так и замерз сидя.

Генрих оглядывает своих работников, видно, желая убедиться, что его рассказ произвел какое-то впечатление. Никто не поднял головы. Механически снуют руки: к корзинке с бинтами, к столу и снова к корзинке. Механически движутся пальцы: виток, еще виток, еще…

А Генрих продолжает дальше. Он упорно хочет вывести нас из оцепенения.

— Слушайте дальше. Вам надо знать, что здесь было до вас. От центральных ворот идет дорога — Карачовег. «Карачо!» — это по-итальянски «быстро». «Карачо!» — орали эсэсовцы на заключенных, мостивших дорогу. И кто работал там, еще и сейчас помнит, сколько крови, ударов, боли стоило это строительство. Военный завод «Густлов-верке» строился бешеными темпами. Каждый день уносили мертвых с места работы в лагерь…

И опять его внимательно слушают, но молчат…

Так и прошел весь рабочий день. Люди не доверяют друг другу, боятся выдать себя неосторожным словом. Но я все время помню слова Генриха: «познакомишься с хорошими людьми». Значит, здесь случайных людей нет. Значит, надо расшибить это недоверие. В Бухенвальде нельзя жить замкнутым одиночкой. Пропадешь!

На другой день я решаюсь разбить ледок молчания. И в этом мне помогают новый человек в команде Сергей Котов и мой обидчик Жорка…

Я рано пришел в процедурную, прямо после поверки, не заходя на блок. В комнате был один Жорка. Я сел у стола, спиной к нему. Он заговорил сам:

— Простите меня, Иван Иванович. Сам не знаю, как получилось. Мозги затуманились.

Не поворачиваясь к нему, бросаю зло и презрительно:

— Мозги твои не при чем. Чтоб оскорбить человека, ума совсем не надо. Можно избивать и мучить человека и даже находить в этом удовольствие.

— Так ведь это только фашисты…

— Вот ты у них и учишься. Многие тебя, оказывается, знают. Три дня назад, когда здесь ожидали отправки на транспорт, ты за что избил заключенного? За то, что он к печке подошел?

Я уже повернулся к нему и ждал ответа. Жорка мялся с ноги на ногу.

— Тебя здесь держат, чтоб ты мазь втирал чесоточным. А ты брезгуешь, их заставляешь это делать! А кто за тебя полы здесь моет? Тоже чесоточные. А ты подумал, что они приходят сюда после каторжной работы? Впрочем, что с тобой говорить?! Разве до тебя дойдет?!

Мне даже не хотелось говорить с ним, и я снова повернулся к нему спиной. Все-таки он прервал молчание:

— Как же так вы говорите, Иван Иванович — «не дойдет»? Уже дошло. Мне вчера здорово вправили мозги.

— Не знаю, как тебе вправили мозги, но одного ты все-таки не понимаешь: иной раз оскорбление для человека сильнее физической боли. Меня в лагерях часто избивали, но я знал: бьют враги — и ничего другого от них не ждал. А тут от своего пинок получил, да еще от такого молокососа, как ты. Никогда не пойму, как человек может стать таким. Наверное, и не воевал никогда и не знаешь, почем фунт лиха…

— Я воевал, а в Бухенвальд попал за побег из лагеря военнопленных…

Час от часу не легче: не поймешь, что делается с людьми. С отчаянья они, что ли, дуреют? У меня уже стала как-то пропадать к нему злость. Говорю примирительно:

— А вот ты сегодня возьми и расскажи нашей команде, как попал в Бухенвальд, а мы послушаем да посмотрим, чего ты стоишь…

Жорка оживился:

— Ладно, Иван Иванович, я приду, вы позовите, когда надо…

Собралась вся команда.

Снова, как вчера, мы старательно свертываем бинты. Передо мной за столом сидит новенький. Когда я работаю, вижу только пару узких костлявых рук, быстро и ловко расправляющих бинты, я едва успеваю свертывать их в трубочку. Если я поднимаю глаза, мой взгляд упирается в большие очки, за которыми почти не видно маленького тощего лица. За стеклами внимательные, немного грустные глаза. В одно мгновение, когда я задержался взглядом на его лице дольше обычного, глаза за стеклами расцвели лукавинкой, а губы растянулись в широкую добрую улыбку. Вполголоса, чтобы слышал только он, я спросил:

— Вы военнопленный?

Он ответил так же тихо:

— Да. Был политработником.

Заметив мою заинтересованность, вдруг так же тихо произнес:

— Не удивляйся моей откровенности, Иван Иванович, я тебя знаю.

Я все еще осторожен:

— Кто же тебе рассказал обо мне?

— Василий Азаров, наш блоковый и Генрих.

— С Василием Азаровым я действительно знаком, Генрих здесь, а твоего блокового я не знаю…

— Зато он тебя знает и довольно основательно. Наверное через немецких коммунистов. Так что будем знакомы, Иван Иванович. Я — Котов Сергей. Давно хотел с тобой познакомиться и, как видишь, все-таки добился этого.

— Очень рад, что приобрел знакомство еще с одним советским человеком. Так, значит, Василий Азаров говорил обо мне?

Странно у нас началось знакомство с Василием… Сидим мы как-то с Логуновым и Никифоровым на штабеле досок в малом лагере, мирно беседуем. А рядом с нами вертится какой-то заключенный, норовит вступить в разговор. Не нравится он нам: лицо холеное, сам упитанный, крепкий. Совсем не похож на нас — заморышей. Мои приятели не допускают его в разговор, подковыривают, уже готовы и руки в ход пустить. А он ничуть не обижается. Говорит, что всех нас знает. И рассказывает, за что я в Бухенвальд попал, перечисляет, сколько раз Валентин из плена убегал, и о Яшке все правильно говорит. Что такое? Откуда он взялся? Так мы и не стали с ним разговаривать, а он нет-нет да и подойдет к кому-нибудь из нас, спросит что-нибудь.

Значит, не напрасно он кружился около нас…

— Тебя вчера обидел Жорка, — продолжал Сергей. — Видишь, среди насесть и такие, которые позорят звание советского человека.

— Знаешь, Жорка, наверное, все-таки не такой. Не случайно он все же в Бухенвальд попал. Надо что-то понять в нем и воздействовать на него. Давай его позовем, пусть сам расскажет о себе.

И не дожидаясь согласия Котова, я крикнул Жорку. Он появился тут же.

— Вот я и товарищ Сергей просим, чтобы ты рассказал о себе, — сказал я громко, так, чтоб все слышали.

Работники подняли головы, в глазах появился интерес. Задвигались скамейки, корзины с бинтами были перетащены поближе к нам. А Жорка присел с краешку и начал рассказ.

Он рассказывал очень выразительно, волновался, вскрикивал, как будто все заново переживал. Я не сумею точно передать его рассказ со всеми его выражениями и интонациями, просто перескажу то, что врезалось в память.

Из лагеря военнопленных они убежали втроем: Жорка и двое его приятелей. Их в тот день вывели на прополку картофельного поля. Конвоировал пленных цивильный старик с винтовкой. Он, видимо, сам боялся молодых и сильных парней и время от времени грозил винтовкой и кричал: «Russische Schweine!» (Русские свиньи!) Но к концу рабочего дня устал, сон сморил его.

Выбрав удобный момент, ребята набросились на старика, скрутили ему руки и ноги, рот заткнули его же носками, но не убили — пожалели старого. А винтовку спрятали в кустах. И это была большая ошибка!

По ночам ребята шли на восток, а днем прятались по лескам и в высокой ржи. Вышелушивали зерна из незрелых колосьев, подкапывали мелкий картофель.

На третью ночь голод одолел: решили достать еды.

Когда все стихло, подошли к ближайшей деревне. Вот крайний дом. Забор низкий. Собаки не слышно. Один остался караульным, двое перелезли через забор, стали искать погреб. Не нашли. Тут на глаза попалось окно подвала. Выставили раму, и Жорка, как самый тонкий и шустрый, полез.

Но едва его нога коснулась пола, как во дворе послышались выстрелы. Что там произошло — Жорка так и не видел. Он сидел, затаившись, пока лучи карманных фонариков не нащупали его в темноте. А утром его вывели к большой толпе стариков, женщин, детей. Все они возбужденно и угрожающе кричали:

— Rauber! Russische Schweine! (Разбойник! Русская свинья!) Били чем попало: кулаками, палками, щипали, царапали. Вооруженные старики стояли поодаль с видом победителей.

Насытившись расправой, заперли в сарай. Днем и ночью Жорка слышал шаги охранников за стенами. Но ни днем, ни ночью не узнал о том, куда делись его товарищи. Иногда двери сарая открывались, входили те же женщины, которые били его, смотрели с состраданием, выкладывали из сумок вареную картошку.

Суток через двое-трое посадили на пароконную повозку, крепко привязали и куда-то повезли. А часа через два подъехали к воротам того же лагеря, откуда парни убежали. Все трое они были молодые и неопытные солдаты — даже сориентироваться в пути не смогли и, видимо, все время кружили недалеко от лагеря.

В лагере Жорку тут же опознали. Здесь же оказался и старичок, который караулил их на картофельном поле, И началась расправа, по сравнению с которой щипки и царапанье женщин были совсем не страшны. Ударом могучего кулака Жорку сбили с ног и превратили в футбольный мяч. Кованые сапоги со всей силой впивались в грудь, в живот, в бока, пока жертва не потеряла сознания…

Жорка закончил рассказ. Некоторое время все молчали. У многих за плечами осталось то же самое — неудачные побеги, избиение… А я тут же представил, сколько вот таких парнишек лет по 18-19, только вырвавшихся из-под домашней опеки, неопытных, как слепые щенята, бродят голодные по всей Германии, отлеживаются в оврагах, в скирдах соломы, в кустах, а ночью бредут, как им кажется, на восток и снова попадают в руки мучителей…

— Все ясно, — сказал Сергей Котов. — Все у вас было не продумано, не организовано. Вот и пользы ни вам, ни родине. Даже конвоира пожалели, не убили! А вот вас никто не пожалел. Вы забыли, что идет война. Ничему не научились…

— Научились! — вмешался один из заключенных. — Своих бить! Все слышали, что он вчера с подполковником Смирновым сделал.

Лицо Жорки вспыхнуло от стыда. Я не хотел травить его, считал, что он уже достаточно получил, и потому замял разговор.

Лед молчания и отчужденности был разбит, все уже говорили друг с другом. А я предложил:

— Давайте рассказывать какие-нибудь истории из своей жизни. Так и познакомимся поближе, и время до обеда пройдет незаметно. Кто начнет?

Человек с моложавым лицом и совершенно белыми волосами заметил:

— Пусть начнет самый старший.

Все засмеялись. Я оглянулся: кажется, самый старший я и есть. Ничего не поделаешь: назвался груздем…

— Что же вам рассказать: о смешном или о мрачном?

Кто-то ответил:

— Мрачного мы сами вдоволь насмотрелись. Давайте что-нибудь веселое…

Ладно, и смешного немало было.

И вот история первая…

Как-то в одном из лагерей военнопленных меня конвоировал из госпиталя в общий лагерь немецких солдат. Руки мои были связаны сзади, а на ногах я тащил огромные, не по размеру деревянные колодки. Ноги не переставлял, а волочил. А немец был на велосипеде, и, конечно, моя скорость его не устраивала. Тогда он стал подгонять меня: разгонит велосипед и колесом ударит сзади. Я, конечно, падал. А падать мне со связанными руками было опасно, мог лицо или голову расшибить о камни. Немца очень веселила моя беспомощность.

Тогда в моей голове созрел «коварный» план. «Проучу, — думаю, —тебя, поганец!»

Перед воротами лагеря стоила группа солдат. Были там и офицеры. Мой конвоир решил показать свою лихость. Разогнал велосипед — и прямо на меня. Я насторожился и, когда велосипед был уже прямо за моей спиной, сделал шаг в сторону. Педалью меня больно стукнуло по ноге, но руль велосипеда круто повернул в сторону, и мой конвоир полетел на землю, чертя лицом мостовую. Я тоже упал, и прямо на него.

Что тут было!

Солдаты грохнули от смеха. А мой охранник с разбитым лицом тяжело поднялся, посмотрел мутными глазами и пошел на меня с кулаками. Но громкий окрик офицера остановил его.

У меня болела нога, и я еле дошел до барака. Но был очень доволен собой: я был отомщен!

Переждав, пока окончится веселый смех, я начал вторую историю.

Этот унтер был человек могучего сложения, он часто появлялся в лагере и безжалостно избивал пленных. Бил только кулаком. И странно, никогда не трогал одиночек, но если видел группу из нескольких человек, налетал коршуном. От его ударов люди разлетались в разные стороны..

И еще странность: в лагере он всегда появлялся с разными кульками и бумажными свертками и раздавал пленным хлебные корки, разные обрезки, остатки пищи, собирая все это, видимо, у солдат. Его боялись, и к нему тянулись люди…

Однажды ночью мне не спалось: в бараке было душно и заедали блохи. Я вышел наружу и на ступеньках крыльца увидел спящего унтера. Первое же мое побуждение было немедленно скрыться, но он вдруг позвал меня и указал место рядом с собой. Делать нечего: я сел.