Под стать этой простой, лишенной всякой декоративности природе люди Астурии. Баски так же не похожи на испанцев, как, скажем, чехи или даже норвежцы. У них иные вековые традиции, иные обычаи. В них нет южной пылкости, они умеют глубоко прятать чувства. "Баски не плачут", - гласит их древняя мужественная поговорка. Ее можно было бы продолжить: "Баски попусту не смеются". Вызвать улыбку баска нелегко. То же самое можно сказать об испанцах и других северных провинций.
      Это мужественный, трудолюбивый народ. Природа никогда сама не одаряла его своими щедростями, он привык каждое ее благо брать с боя. В Астурии много рудников, промышленных предприятий, главным образом металлургических. И рабочий класс - основной костяк населения. И это тоже факт огромного значения.
      Не случайно франкисты питали особую ненависть к Астурии и ее народу. Так же как на Мадрид, они двинули на северные города Испании Бильбао и Сантандер свои лучшие, отборные дивизии. Они зверски уничтожили Гернику - национальную святыню, древний центр баскской культуры.
      Вскоре после того как мы приземлились на аэродроме, в городе завыли сирены. Вдалеке показались фашистские бомбардировщики. Вылететь им навстречу мы не могли - бензобаки были пусты. Как нам рассказывали потом, фашисты "пощадили" город, не сбросив на него ни одной бомбы. Они держали курс прямо на наш аэродром.
      ...Грохот рвущихся бомб сотрясает землю так сильно, что кажется, крепкие своды убежища, куда пришлось нам уйти, не выдержат и рухнут. И вдруг сразу наступает гробовая тишина.
      По узкому, извилистому проходу, ведущему к выходу, мы устремляемся наверх. Черный дым, смешанный с пылью, застилает весь аэродром. Один самолет горит, к счастью, это старая машина, давно вышедшая из строя. Но следует ожидать повторного налета. Так оно и выходит. Не успевает рассеяться смрад от первых бомб, как появляется вторая волна немецких бомбардировщиков.
      И на этот раз нам не удается подняться в воздух. Летчики помогают механикам как можно быстрее подготовить машины к вылету. Но не успевают. Правда, некоторые самолеты уже заправлены горючим, а зарядные ящики заполнены боеприпасами, но взлететь мы не рискуем - на узкой полосе аэродрома много воронок от бомб. Приходится вновь укрываться, на этот раз в маленьких окопчиках, вырытых неподалеку от стоянок.
      И опять грохот разрывов, пронзительный свист осколков. Обиднее всего лежать, сознавая, что ты не в силах оказать врагу хоть какое-нибудь противодействие.
      Вновь с тревогой смотрим на свои самолеты. Одну машину сдвинуло с места воздушной волной, в некоторых самолетах пробоины от осколков. Но все это чепуха - один-два часа работы для механиков, Хуже обстоит дело с летным полем. Мы оглядываем его в полной растерянности. Глубокие воронки на всей площадке. Ведь теперь мы не можем ни взлетать, ни садиться. Припечатаны к земле.
      - Нужно немедленно начать работу, - говорю я.
      - Придется работать ночью, - замечает Клавдий.
      - Может быть, всю ночь, - добавляет кто-то.
      В тоне, которым произносятся эти слова, слышны нотки неуверенности: успеем ли мы одни быстро ликвидировать последствия налета? Но делать нечего. Сбрасываем куртки, беремся за лопаты. Грунт тяжелый, каменистый, лопаты то и дело скрежещут о камни. Не до разговоров, не до курения. Кто-то уже снимает рубаху.
      Проходит час, а мы, ни разу не присаживаясь, с грехом пополам засыпали всего лишь две воронки, да и то не самые глубокие. Нет, одним нам не справиться! Неожиданно на противоположной стороне аэродрома замечаем группу людей. Что они делают? Кажется, работают лопатами. Оборачиваемся - со стороны стоянки к нам направляются несколько женщин, за ними бегут ребятишки, у женщин в руках лопаты, мотыги.
      Они подходят и низко кланяются.
      - Мы слышали, у вас аэродром не в порядке...
      Ребята держат в руках корзиночки с бутылками молока, с хлебом. Пришли не на час. А в воротах аэродрома показывается еще одна группа.
      - Сантандер идет к нам на помощь! - радостно кричит кто-то из механиков.
      - Мы не из Сантандера, - возражает старик. - Мы из соседней деревни. Это вот они, - указывает он на женщин, - должно быть, городские.
      К вечеру добрая половина поля восстановлена. Теперь мы и сами закончим дело! Но никто не уходит. Женщины расстилают одеяльца и укладывают ребят спать.
      Глубокой ночью ко мне подходит белый как лунь старик.
      - Кажется, все! - говорит он довольным голосом И по-хозяйски добавляет: Теперь надо бы осмотреть поле.
      Я уговариваю его идти домой - мы сами обследуем аэродром, а если что недоделано, сами доделаем. Старик возражает:
      - Идемте вместе.
      Зажигаю электрический фонарик, и мы не спеша обходим аэродром. А когда возвращаемся к стоянке, я с удивлением замечаю, что все ждут нашего прихода.
      - Как? - слышится только один вопрос.
      - Замечательно! Словно и не было бомбежки!
      Мы сердечно пожимаем руки нашим помощникам, провожаем их. И они уходят в ночь, неторопливо, молча, только изредка перебрасываясь скупыми словами. Железные люди!
      А нас мало, нас очень мало - три эскадрильи на всю Астурию. У противника несколько авиационных соединений. На каждого из нас в воздушных боях приходится по три, а то и по пять вражеских самолетов. Каждая боевая машина, каждый летчик здесь - величайшая ценность. Мы это знаем и стараемся выжать все, что возможно, из нашей техники. Но уже в первые дни теряем одного пилота. Произошло это нелепо, обидно. Всему виной - горячность, безудержный юношеский темперамент.
      Фашисты бомбили наш аэродром. Самый молодой из летчиков не стерпел, выскочил из укрытия и бросился к ближайшему самолету. "Вернись! - кричали мы ему.- Вернись!" Но все это потонуло в грохоте рвущихся бомб. Не оглядываясь, он добежал до машины, прыгнул на крыло и готов был уже сесть в кабину, но вдруг замер и упал на землю. Осколок сразил его наповал.
      Вечером молча, по одному мы собираемся у вырытой могилы. Вперед выходит Клавдий. Медленно, словно не узнавая никого вокруг, обводит нас взором. Смотрим на лицо погибшего - на нем так и застыл отпечаток безудержной ярости. Клавдий вздрагивает и внезапно загорается.
      - Камарадас! - говорит он громко, отчетливо. - Камарадас! - повторяет он еще громче, призывнее. - Сколько надежд таилось в его душе, душе республиканца! Сколько прошло дней и ночей в упорном труде, для того чтобы познать славное искусство летного дела! И все это для того, чтобы бессмысленно погибнуть от осколков фашистской бомбы?.. - В голосе Клавдия горечь и обида. Нет, камарадас, не для этого мы учились, - твердо продолжает он. - Пусть эта тяжелая утрата будет всегда напоминать нам о главном: необходимо жить для того, чтобы победить в нашей борьбе. Будем стойкими!
      Всегда будем помнить советы наших русских товарищей.
      Раздается сухой треск выстрелов - прощаемся со своим товарищем. Его смерть для нас большой урок.
      Утром мы продолжаем боевую работу. Взлетаем и не далеко от Сантандера встречаем группу фашистских бомбардировщиков, идущих в сопровождении истребителей.
      Я навсегда запомнил тот бой, в сущности первый в районе Сантандера. Трудно описать, с каким упорством и беззаветной храбростью сражались молодые испанские летчики.
      Самолеты противника настойчиво пытались прорваться к городу. Мы преградили им путь. От наших ударов два вражеских бомбардировщика рухнули в провалы горных ущелий. Чувство гордости за испанских летчиков невольно наполнило мое сердце. Молодцы! Сбылось то, о чем они мечтали и к чему упорно готовились.
      Мы благополучно все до единого возвращаемся на аэродром. Приятно ласкают ухо звуки сирен, оповещающие жителей о том, что опасность миновала,
      Я вижу - Клавдий выскакивает из машины и горячо обнимает своего товарища:
      - Ты слышишь эти гудки? Они поют о нашей победе.
      Первая победа! Наконец-то мы задержали врага на подступах к Сантандеру!
      Но главное, что меня радует, - это даже не боевой успех, а то, чем он обеспечен. Впервые я почувствовал, что молодые летчики стремятся к взаимодействию, заботятся о взаимовыручке, о дружных совместных действиях. Порой во время боя я забывал, что сражаюсь вместе с новыми товарищами. Казалось, что вот ту машину ведет Панас, а рядом со мной летит не Клавдий, а Бутрым...
      Однако неотвратимо надвигается новая опасность. Все чаще и чаще я думаю о перенапряжении сил. Оно порой не по плечу и опытным воздушным бойцам. Франко рассчитывает, что блокированная со всех сторон северная группировка республиканских войск не сможет долго продержаться. Вот почему фашисты изматывают войска и население ежедневными бомбардировками с воздуха. И вполне понятно, почему фашистское командование с таким остервенением бросает стаи своих истребителей против нашей эскадрильи. Мы им путаем все карты.
      Осенние дни сравнительно коротки: это уже не те летние дни под Мадридом, когда восход спешил догнать закат. Но я подсчитываю число боевых вылетов и вижу, что мы в общей сложности находимся в воздухе столько же времени, что и летом. В среднем четыре-пять вылетов в день. Если учесть, что летчики лишь изредка получают возможность вылезти из кабины и поразмяться, что сутра до вечера они находятся в машинах, в полусогнутом положении, что обедать нам приходится урывками, на ходу, то станет ясно, как достается каждому из нас.
      От многочасового сидения в кабине некоторые стали сутулиться. Плохо спят, несмотря на усталость, ворочаются, бормочут во сне, что-то выкрикивают.
      Но тот, кто воевал, знает, как вдохновляет человека победа, сколько новых сил и возможностей открывает он в себе, если добился успеха. Нам удается иногда за один день сбить несколько вражеских самолетов. Это бывает в самые нелегкие дни. Но летчики тогда словно преображаются. Победа - лучшее средство восстановить силы, и я с радостью замечаю, как, несмотря на тяжелые условия, молодые летчики с каждым днем все успешнее овладевают искусством побеждать врага. Это заметно не только в воздухе, но и на земле.
      Однажды утром я прохожу по стоянке и вижу, как один из летчиков вместе с механиком старательно замазывает краской огромного коричневого тигра, нарисованного на фюзеляже. Примета зрелости! Попробовали бы вы месяц назад сказать, что все эти тигры, орлы, коршуны на фюзеляжах - чепуха, несерьезное молодечество, так же как бесчисленные амулеты в кабинах - старомодное суеверие! Даже Клавдий и тот постоянно возил в своей кабине разноцветную фигурку клоуна. Правда, он отшучивался:
      - Это мой второй пилот. Он мне подсказывает, куда нужно лететь.
      Теперь поняли: врага не испугаешь разинутой пастью тигра, и в бою не спасет никакой амулет. Не спас же Мигуэля, хотя у него был амулет из амулетов - браслет, свитый из волос любимой девушки. Не спас амулет и Педро...
      Иногда мы пролетаем над передовой, и я вижу, как солдаты в окопах поднимают винтовки, приветствуя нас. В эти моменты белый шарф Клавдия развевается, как вымпел.
      Один из дней выдался пасмурным, дождливым. Летчики впервые за долгое время отдыхали. Я поехал навестить наших соседей - пилотов республиканской эскадрильи, расположенной от нас километрах в сорока. Они в этот день тоже не могли летать. Застал их всех в общежитии за довольно странным занятием: летчики сидели вокруг барабана, испещренного различными именами, и, читая эти имена, вспоминали, когда, где и при каких обстоятельствах они появились.
      Меня тотчас усадили возле барабана и засыпали вопросами. Но мне не давал покоя барабан.
      - Что это такое? - наконец спросил я.
      - На этом барабане в свое время расписались наши лучшие друзья, - ответили мне. - И вот когда у нас есть свободное время, мы вспоминаем о них.
      Вечером я уезжал. Уже сел в машину, как вдруг раздался крик:
      - Камарада! Как же вы могли забыть!
      Меня вытащили из машины. Кто-то спросил:
      - Вы не знаете, какие почерки у, ваших летчиков?
      Я рассмеялся. Нет, я еще не настолько изучил их, чтобы знать почерк каждого. Испанцы задумались, и вдруг кого-то осенила мысль:
      - Пусть вслед за камарада Боресом каждый из нас распишется за одного из летчиков его эскадрильи.
      - Но вы же не знаете их, незнакомы с ними!
      - Мы не раз видели их в воздухе, - ответили мне. - Мы знаем, что так воевать могут только настоящие солдаты республики. А это наши лучшие друзья.
      Я держу на ладони четыре смятых кусочка свинца. Угоди они в мой самолет вчера - мне бы несдобровать. А сегодня я ощутил лишь дробный глухой стук за спиной и в бою не придал ему особого значения.
      Хуан очень доволен:
      - Хорошо, что мы придумали эту спинку!
      - Не мы придумали, а ты, Хуан! - говорю я механику.
      В тот день, когда мы прилетели в Сантандер, я лишь под вечер смог поговорить с ним.
      - Знаешь, Хуан! Сразу попали из огня да в полымя. И я не успел поинтересоваться, как ты себя чувствуешь после полета.
      Хуан удивленно приподнял брови:
      - Спасибо, камарада Борес! Чувствую себя хорошо. Правда, в полете немного замерз, но, когда услышал, что вы стреляете, забыл о холоде.
      - Не страшно было? - улыбнулся я.
      - Нет, что вы! Я все думал, что, хотя мое тело - лишний балласт для самолета, но зато, в случае чего, оно могло бы послужить защитой для вас сзади. Это меня успокаивало.
      Хуан говорил искренне. Я знал это, но возмутился и резко сказал ему:
      - Не говори глупостей, Хуан!
      - Какие глупости, камарада Борес! Говорю вам, я всю дорогу думал о том, что сзади летчик совершенно не защищен, и сейчас об этом все время думаю. - И тихо добавил: - Надо что-то сделать. Так дальше нельзя воевать.
      Я не придал значения этим словам. Что можно придумать? Броню за сиденьем летчика? Но ведь это дело конструкторов: уж кто-кто, а они-то знают, что в бою смерть всегда подкарауливает летчика сзади. Видимо, конструкция самолета не позволяет устроить броневую защиту за спиной пилота. Броня утяжеляет вес самолета, снижает его летно-тактические данные. Ну, а что касается того, можно так дальше воевать или нельзя, то сама жизнь показывает: можно. Можно, если хорошо усвоишь одно правило: "Не подставляй в бою спину, а иди на врага грудью". Правда, правило правилом, а бой боем, и у человека не сто глаз. Но что поделаешь!
      Не оценил я слов Хуана и скоро забыл о них так же, как и о вопросе, который он мне задал тем же вечером:
      - Скажите, камарада Борес, как вела себя машина в воздухе, когда мы летели сюда?
      - Отлично, - коротко ответил я.
      - Очень хорошо, - задумчиво произнес Хуан и расплылся в улыбке. Прекрасно!
      Гибель Гарсиа, молодого испанского летчика, окончательно утвердила Хуана в его решении.
      Произошло это во время одного из налетов бомбардировщиков, когда франкисты приближались к аэродрому. Наша эскадрилья успела взлететь. Заметив это, фашисты тотчас же начали сбрасывать бомбы на окрестные населенные пункты. В прах разлетелось несколько домов мирных жителей, вспыхнули пожары. Мы врезались в строй фашистов. Воздушный бой завязался над самым аэродромом. Наши атаки вскоре увенчались успехом. Два бомбардировщика упали на окраине Сантандера. Но тут же на горизонте показалась большая группа немецких истребителей. В плотном строю они шли к месту боя.
      Мы понимали, что нам придется нелегко, но каждый из нас с еще большей силой понимал и чувствовал, что сейчас с улиц Сантандера на нас смотрят отцы и матери, трудовой народ, который справедливо осудит своих сыновей, если они дрогнут в бою.
      Мы пошли в лобовую атаку. Нас было значительно меньше, чем фашистов. Повсюду мелькали крылья с черными крестами. Но испанцы сражались самоотверженно. Буквально в течение нескольких минут немцы потеряли еще два самолета. Но и "мессерам" удалось сбить одного республиканца. Он упал на окраине аэродрома, словно и в смерти своей не желая расставаться с родным гнездом. Видимо почувствовав, что придется дорого заплатить за гибель нашего летчика, фашисты начали поспешно уходить.
      Мы приземлились. Еще теплилась слабая надежда: может быть, Гарсиа жив? Может быть, он только ранен?
      Нет, Гарсиа был убит в воздухе, несколько пуль поразили его сзади.
      - В спину? - переспросил меня Хуан.
      - Да.
      - Камарада Борес, так больше продолжаться не может, я не могу спокойно смотреть на это!
      Впервые я видел Хуана очень взволнованным.
      - Разрешите мне на несколько часов уехать в город, а ваш самолет обслужит другой механик.
      Я удивился, но тут же дал согласие: Хуан никогда не отлучался без крайней необходимости.
      ...Наступали сумерки. Полетов больше не предвиделось. Я уже было направился вместе с летчиками к автобусу, чтобы ехать к себе в общежитие, как вдруг на летное поле вкатил маленький грузовичок. Машина круто затормозила перед нами, и с нее спрыгнул Хуан. За ним степенно перелез через борт пожилой незнакомый человек.
      - Камарада Борес! - подбегает ко мне возбужденный механик. - Я привез рабочего с судоремонтных верфей, и вот посмотрите, что еще мы привезли. Это листовая сталь. Настоящая сталь! - И он показывает стальную плиту причудливой формы. - Камарада Борес! Мы вырезали из стали такой кусок, который будет закрывать сзади спину и голову летчика. Весит он всего девятнадцать килограммов. Вот! - И Хуан торжественно поднимает над головой плиту. Камарада Борес! - Сталь со звоном падает на землю. - Я в три раза тяжелее, чем эта плита...
      - А ну-ка, принесите винтовку и несколько бронебойных патронов, - прошу одного из авиамехаников.
      Мы ставим плиту возле большого камня. Я заряжаю винтовку и отхожу на сто метров. Выпускаю всю обойму. Тотчас же винтовку в сторону - и бежим к плите. Ни одна пуля не прошла навылет! Сделав лишь вмятины, все пять пуль, сплющенные, лежали на земле. Здорово! Первую минуту все стоят как зачарованные, не отрывая глаз от чудесной плиты.
      - Давайте-ка попробуем ударить ближе.
      Стреляю снова, и еще быстрее мы бежим к плите.
      - Нет, ничего нет! Смотрите! - ликует Хуан.
      И правда - ни одного отверстия. Ну и здорово! И в тот же момент Хуан и рабочий, поднятые сильными молодыми руками, взлетают вверх.
      ...И вот я держу на ладони четыре бесформенных кусочка свинца и не могу оторвать от них глаз. Сколько жизней сбережет простое изобретение Хуана! Пройдут годы, и уже каждый боевой самолет обрастет броневым прикрытием сзади. И будет это прикрытие прочнее и надежнее, чем стальная плита, грубо вырезанная автогеном на сантандерской судоверфи. Но этот первый броневой заслон я не забуду никогда...
      В тот памятный день стояла нелетная погода, и с утра я дольше обычного лежал на койке - делать было нечего. Вдруг задребезжал телефонный звонок.
      - Слушаю вас.
      Из штаба Северного фронта сообщали, что за перевалом фашистские бомбардировщики усиленно бомбят республиканские позиции, расположенные в одном из горных проходов.
      - Неужели за перевалом хорошая погода?
      - Да. Ведь здесь в каждой долине своя погода. Спрашивают: можем ли мы вылететь на помощь?
      - Помощь очень нужна, франкисты решили любой ценой завладеть этим проходом, чтобы вывести через него свои войска к Бискайскому заливу, к городам Кихон и Сантандер.
      Одно мгновение я колеблюсь. Сказать, что мы не можем? Ведь мы действительно едва ли сможем вылететь. Но ведь нас ждут!
      - Мы вылетим, - отвечаю и выхожу.
      Резкий, порывистый ветер. Полотнища палаток приподнялись и готовы оторваться от кольев. Со стороны моря тянутся и тянутся темные тучи. Все небо наглухо закрыто ими, а они продолжают клубиться в высоте, опускаясь все ниже и ниже. Пробивать облачность вблизи высоких гор немыслимо. Что делать?..
      Стою в раздумье и невольно вспоминаю Серова. Анатолий, наверно, нашел бы выход. Серов! А что если попробовать осуществить его идею - он ее не раз высказывал и, может быть, уже применял. Идея дерзкая, смелая: пробивать облачность не так, как это мы делали обычно, - порознь, а в плотном строю, крыло к крылу. "Понимаете, что это значит? - говорил Анатолий, защищая свою идею. - Это значит, что командир во время полета ни на минуту не выпустит из своих рук управление подразделением. Раз! Это значит, что эскадрилья наверняка не потеряет ориентировки в слепом полете, если, конечно, у нее толковый командир. Ну, а командиры должны быть толковыми. Два! И это значит, что все самолеты выйдут из облачности не поодиночке, а все вместе и смогут ударить по врагу со всей силой, крепко сжатым кулаком! Три! Вы понимаете, что это значит?!"
      Понимаю, все понимаю, Толя. Помню, как ты вместе с Михаилом Якушиным даже демонстрировал нам пробивание облачности строем. Но ведь это ты и Якушин, люди, обладающие редкостным мастерством! Недаром же о Михаиле говорят, что он ходит с тобой так, словно держится рукой за твою плоскость. А что если по неопытности мои летчики в тумане, в "молоке", столкнутся друг с другом?..
      И все же решаюсь! Быстро собираю летчиков. Клавдий бросает на меня вопрошающий взгляд. Некоторые с досадой посматривают в сторону Кантабрийских гор, до половины окутанных тучами.
      Рассказываю о задании командующего.
      - Задание действительно тяжелое. Будем выполнять его так. После взлета пойдем не в горы, а в сторону моря, километрах в десяти от берега попробуем пробить облака и выйти выше их, на чистый простор. Всей эскадрильей сделать это едва ли удастся, поэтому я сначала попытаюсь провести половину эскадрильи, оставлю ее над облаками, а затем вернусь за остальными.
      Летчики плотнее обступают меня.
      - Одно следует запомнить твердо и выполнять, - продолжаю я. - Перед тем как войти в облака, сомкнитесь крыло в крыло и все свое внимание уделяйте впереди идущему самолету. После выполнения задания, на обратном пути, пробивать облачность вниз каждый будет самостоятельно, выдерживая направление полета только к берегу. Ясно?..
      Взлетаем и берем курс к морю. Нервы напряжены до предела. Кажется, что мы уже давно идем в "молоке". Где же край этой толщи облаков?
      И вдруг в кабину брызнули яркие лучи солнца. Я невольно зажмурился. Потом, щурясь, посмотрел вниз. Под самолетом расстилалось необозримое, слегка холмистое облачное поле, и среди этих белых холмов острые вершины Кантабрийских гор, покрытые искрящимся снегом. Красота сказочная! Но сейчас не до любования природой. Оставляю группу и снова скрываюсь в облаках. Через несколько минут тем же путем провожу и остальные самолеты.
      И вот мы стремительно приближаемся к месту боя. Появляемся как раз в тот момент, когда вторая волна фашистских бомбардировщиков готовится сбросить бомбы. Немцы, видимо, решили, что появление республиканских самолетов из-за неблагоприятной погоды совершенно исключено: в воздушном пространстве я не вижу ни одного вражеского истребителя. Ну что ж, легче будет вести бой с бомбардировщиками.
      Даю сигнал "Приготовиться к атаке!", и только в этот момент фашисты замечают нас. Поздно! Они не успевают принять контрмеры, мы раскалываем их строй, и в первую же минуту один бомбардировщик, объятый пламенем, падает вниз.
      Фашисты дрогнули. Беспорядочно сбрасывая бомбы, они удирают. Мы их преследуем, но недолго. Из-за хребта показываются истребители с черными крестами. Звучит сухой треск первых очередей. Не обороняться, а нападать, иначе сразу же сомнут, - вот правило, которого мы постоянно придерживаемся в неравных боях. И нам удается держать инициативу в своих руках. Один за другим валятся на землю три немецких истребителя. Вспыхнул и один республиканский самолет. Кто это, кто?..
      Драться парами, не позволять противнику расколоть пару - это наше второе правило. Рядом со мной Клавдий. Отбиваясь от немцев, он старается помочь мне, наносит удар за ударом. Фашисты почему-то с особым остервенением бросаются сегодня на испанцев. Неужели им удастся оттянуть Клавдия в сторону?
      Стараюсь бить в упор по немецкому самолету, на борту которого нарисован удав с разинутой пастью. Истребитель валится вниз. Успеваю развернуться навстречу другому, нажимаю на гашетки, но... пулеметы молчат.
      И вдруг сухой треск раздается совсем близко - сзади. Мотор делает несколько неровных рывков, и винт останавливается. Леденящая мысль заставляет на мгновение оцепенеть: "Неужели конец?"
      Решительно иду вниз, стараюсь направить самолет к республиканской территории. Жутко. Мотор молчит, слышу, как за кабиной свистит встречный поток ветра. Фашисты не успевают повторить своей атаки. Белая масса облаков смыкается над моей головой. Самолет быстро теряет высоту и с нарастающей скоростью устремляется в бездну. Напрягаю зрение, стараясь пронзить взором глухую облачную пелену и хоть за что-нибудь уцепиться взглядом. Вдруг впереди мелькнуло какое-то темное пятно, и разом все кончилось...
      Очнулся от страшного озноба, пробиравшего до костей. В голове невероятный шум, что-то теплое и липкое клокочет в горле. С трудом приподнимаю тяжелые, словно оловянные, веки и в первое мгновение не могу понять: вижу или не вижу? Нет, вижу: это непроницаемый белый туман окружил меня. Руки упираются во что-то холодное и мокрое. Трудно дышать. Кашляю, выплевываю черный сгусток крови. Проясняется сознание, и я отчетливо вспоминаю все, что произошло. Спас меня глубокий рыхлый снег, местами лежавший на вершинах гор. Я врезался как раз в такое снежное поле.
      Жив! Теперь нужно собрать все силы, всю энергию, чтобы сохранить жизнь. Пробую ориентироваться. Море, Сантандер, аэродром, наверное, не так далеко там, внизу, подо мной. Надо быстрее уползать со снежного поля. На мне легкая шелковая майка и летние брюки, они уже насквозь промокли от тающего снега.
      Выбираюсь из-под обломков самолета и на ощупь ползу по снегу вниз. Ползу, потому что чувствую: на ноги мне сейчас не подняться - мало сил, упаду. Оглядываюсь - на снегу алеют пятна крови. Не знаю, сколько времени продолжается этот мучительный спуск: может быть, час, два, а может, и пять. Чувствую лишь, что становится теплее, туман разреживается. И вот - неужели?! передо мной открывается слегка затуманенная даль. Синее море и где-то внизу, далеко-далеко, смутные очертания Сантандера.
      Величайшая, ни разу не испытанная доселе радость охватывает меня. Я пробую встать, но изнеможение валит на землю, на теплую землю. Не помню, как вновь приходит забытье...
      По-видимому, прошло еще несколько часов. Грубые толчки в бок заставили меня открыть глаза. Гляжу - надо мною три человека в крестьянской одежде. Лица суровые, выпытывающие. У одного крестьянина в руках большой камень, у другого - увесистая дубина. Собравшись с силами, прошу, чтобы мне помогли спуститься вниз. Услышав ломаный испанский язык, крестьяне молча переглядываются.
      - Ну конечно, немецкий летчик! - презрительно сплевывает один из них.
      - Пришибить его на месте - и все! - добавляет другой.
      С ужасом чувствую, как силы вновь оставляют меня. Кричу, но губы не шевелятся:
      - Я русский, вон там, внизу, мой аэродром!
      И снова мрак, пустота...
      Крепкое вино обожгло горло. По всему телу разлилась приятная теплота. Вернулось сознание. Осматриваюсь. Ничего не могу понять. Где я?
      - На своем аэродроме, - улыбается женщина в белом халате. - Только лежите, пожалуйста, вам сейчас необходим полный покой.
      - На своем аэродроме? Но как я сюда попал?
      - Лежите тихо, молчите. Вас принесли сюда крестьяне из соседней деревни. Они нашли вас в горах.
      Значит, те трое крестьян все-таки поверили, помогли!
      Женщина направляется к двери, но прежде чем она доходит до нее, в коридоре раздается нерешительное шарканье чьих-то шагов.
      - Нельзя, нельзя! - говорит она, открывая дверь. А я вижу своих ребят. Они стоят, боясь переступить порог.
      - Пустите их, - говорю я. - Пустите. Хуан входит в комнату на цыпочках. Летчики стараются сохранять серьезность, но это им не очень удается.
      - Как вы чувствуете себя? - спрашивает Клавдий.
      - Кости как будто целы, а остальное все заживет. Вы лучше скажите, чем кончился тот злополучный бой?
      - Одного мы потеряли, товарищ командир, зато сбили пять фашистов, и ясно, что сорвали все их планы.
      - Кого потеряли?
      - Гардиа...
      В комнате воцаряется тишина.
      На следующее утро в дверь снова постучали, и я увидел вначале большую кожаную бутыль, затем показался бородатый широкоплечий крестьянин. За ним стояли еще двое с корзинами. Все виновато улыбались.
      - Просим прощения, что приняли вас за немца. Вы нас, камарада, извините. И еще вот... Это мы вам вина принесли для поправки здоровья и фруктов. Что есть, вы не обижайтесь.
      Все трое садятся возле кровати, и я с удовольствием слушаю рассказ бородача о том, как они нашли и выручили меня из беды, - рассказ долгий, подробный, с многочисленными отступлениями. А потом рассказываю я - о Советском Союзе, о нашей жизни.
      Прошло несколько дней, и я вышел на аэродром. На том месте, где обычно находилась моя машина, стоял новый самолет. На его хвостовой части ярко вырисовывалась цифра "3".
      - Послушай, Хуан, ведь на нашем самолете стояла пятерка! Почему же теперь тройка?
      - Старый номер несчастливый, - ответил Хуан. - Притом фашисты хорошо знают, что командир эскадрильи летал на самолете с номером пять. Вот я и решил изменить номер.
      - И зря сделал! Нарисуй снова пятерку, да поярче, чтобы ее за километр было видно. Они думают, что им удалось сбить командира республиканской эскадрильи. А мы им покажем, что это не совсем так.
      Хуан постоял, подумал и рассмеялся:
      - Правильно, камарада Борес!
      Через час на руле поворота вновь красовалась большая цифра "5" с прежней белой окантовкой. В тот же день я снова поднялся в воздух вместе со своими испанскими товарищами. Я не знал, что это был один из последних моих боевых вылетов.
      А в полночь над Сантандером появился самолет. Что за гость? Если вражеский бомбардировщик, то почему один? Разведчик? Но что можно увидеть в кромешной тьме?
      Мы высыпаем из палаток. На самолете горят бортовые огни. Каким-то чудом ориентируясь в пространстве, он идет в направлении нашего аэродрома.
      - Транспортный самолет, - заметил кто-то.
      Да, судя по гудению моторов, по бортовым огням, самолет транспортный. Медленно снижаясь, он делает круг над городом и идет на второй заход.