Молодожены никого не стеснили, не говоря о большем, а большее в те времена, как известно, было делом обычным. Бабка, женщина простая, сразу ощутила гордый норов Дома. Он, печалившийся о старых хозяевах, не был намерен ни на йоту отступать от заведенного и каждой своей щелью задавал непрошеным гостям совсем не тот уровень жизни, к которому они привыкли. Он не желал поступиться ничем. Дорасти до планки - вот плата, что назначил Дом чужакам. "Похоже, не дотянули, - впервые в жизни подумал Всеволод Рюгин. Развязались пупки". Бабка о многом догадывалась и до самой смерти готовилась к худшему. Они жили в достатке, но она , наперекор домочадцам, прятала деньги в чулок неизвестно зачем - и даже задолго до того, как поразила ее старческая скупость. Она любила подчеркнуть, что не жалеет, якобы, денег и всегда готова дать "на дело". "На дело? "- грозно вопрошала она бессовестного попрошайку-внука. "Ну а как же", - Всеволод бурно негодовал, грезя в душе распивочной, что через дорогу. Когда бабка сошла с ума, она без умолку твердила о неком статном молодом человеке, который стоит перед ней и собирается отнять накопленное. Особенный страх она почему-то испытывала при виде Виктора Борикова, и тот, послушав пару раз ее вопли, швырял телефонную трубку, если, звоня Всеволоду, нарывался на бабку. Она умерла в изнуряющем, тягостном маразме. Как и следовало ожидать, после ее кончины обнаружились тайники. Всеволод до сих пор натыкался на новые и новые, одновременно радуясь и возмущаясь.
      Теперь же - понимание и еще раз понимание. Дом отверг их всех, и Рюгин испытывал великую жалость к ушедшим родным, из кожи вон лезшим, чтобы прижиться в снисходительно-надменных стенах. Они, ушедшие, были отнюдь не глупы и прекрасно знали, как далеки они от намеченной цели. Так что еще и поэтому не чаяли они души в наследнике, высматривая в каждом его жесте, каждой прихоти проявление долгожданной породы. В необычном доме должен жить необычный человек - и они жадно ожидали знака, потакая любой странности Всеволода. Он уловил это детским чутьем и вел себя так, как от него хотели. Его буквально выворачивало и ломало в стремлении соригинальничать, и как-то однажды, не зная, что бы еще выдумать, он впервые вскарабкался на комод и сидел там довольно долго, с книжкой о Карлсоне, ожидая зрителей, и был в итоге вознагражден. Умиленные, растроганные зрители выросли на пороге и завели ему музыкальную шкатулку, и часы тут же начали бить, и еще ему дали торта.
      Нынче Дом, изведя постояльцев одного за другим, поруганный, оскверненный, но не сдавшийся, с достоинством терпел последнего жильца. В развале и хаосе вокруг прочитывалось усталое торжество. Напрасными оказались попытки Всеволода обмануть Дом фальшивой экстравагантностью. Рюгин спустился на пол. Он рванул с окна штору, закутался в нее, нахлобучил на голову абажур с настольной лампы, закурил длинную индейскую трубку и полез назад - все тщетно. Он призвал на подмогу все святое и все дьявольское - но тщетно, чувство покинутости, инородства осталось.
      ... И прежде не чуждый пьянству, он взялся за дело с удвоенной силой. Лишенный поддержки и одобрения в самых нелепых начинаниях, он захотел компенсировать потерю и изощрялся в поисках все новых удовольствий. Потребовалось не слишком много времени, чтобы все возможности себя исчерпали, и отчасти по этой причине Всеволод Рюгин, как за соломинку, ухватился за идею похода. Он не находил в себе мужества признать, что попросту спасается бегством.
      Рюгин спал, подложив под голову рюкзак, требуя от сна обманчивой безмятежности. Немного мешала кинокамера, но Рюгин любил это орудие и не сердился на него. Он и в этом оставался оригиналом - никакого видео! Камера, пожалуй, была последним, что поддерживало его как человека, и он не подведет, сварганит материал этим козлам, что давно порываются выгнать его из редакции за пьянство и общий беспредел.
      Сон не приносил облегчения. Пригрезилось бывшее давным-давно: они с отцом загорают на старом пирсе, а вокруг - никого. Очень хорошо от этого загорания. И все еще живы. Ветер гонит мелкую рябь по реке, в которой, говорят, есть опасные водовороты. Жарко, доски на пирсе - в занозах. Всеволод совсем маленький и очень боится воды. Отец - в купальной шапочке, бесстрашен - он группируется в поплавок, и - кувырк-бултых! его нет минут, две, пять... На другом берегу - маленькие домики, Всеволод никогда там не бывал и не побывает, потому что они очень далеко. Не верится, что там могут жить люди. Отец все не показывается. Всеволод с отчаянной решимостью погружается в воду, плывет к домикам. Ему все труднее плыть, а он уже догадывается, видит, что один из них, с красной крышей, - его, но вода густеет: сперва - как подсолнечное масло, потом - как сметана, клейстер, пластилин... Точно посреди реки рябь замирает, ни с того, ни с сего взметнувшиеся вдруг волны застывают в темно-синие пластилиновые горбы - со Всеволодом, тоже застывшим, с разинутым ртом, с протянутой к домикам рукой.
      Г л а в а  5.  ЗНАКИ И СИМВОЛЫ
      Когда утром, просыпаясь в темном вагоне, пассажир сдвигает оконную шторку, он внутренне хоть немного да вздрогнет, ибо мимо проносятся совсем незнакомые места. Как будто и нет ничего особенного в мелькающих холмах и уплывающих долинах, а все же декорация сменилась. Это виновата ночь, пролегшая водоразделом меж привычным и неведомым.
      "Куда ж меня черт занес? "- качает головой путник.
      Что-то похожее наклевывалось и тут, только странники еще спали.
      ... Склеенные туманом, обездвиженные, чернели деревья, ток соков остановился. Крупные капли влаги бесшумно срывались с ветвей. Уже в нескольких шагах ничего невозможно было различить. В траве одиноким пупырышком вызывающе торчала ядовитая ягода "вороний глаз".
      Окунуться в туман - до чего зябко, неприятно! к тому же тебя, ухватив крепкими пальцами за локоть, влекут глубже и глубже в чащу.
      - Только пикни! Ни звука у меня! - бормотал Конечный, таща не проснувшегося толком спутника в лес. - Если хоть слово вякнешь...
      - Ты что, Коньячный! - слышался в ответ свирепый шепот. - Что на тебя накатило?
      - Что накатило... сейчас увидишь... Да не скули! - замахнулся Конечный.
      Они отошли не так уж далеко от стоянки. Неожиданно Конечный выпустил локоть и упал на одно колено. Выставив второе острым углом, он завис над кучкой какой-то дряни.
      - На! Полюбуйся! - вдруг его голос задрожал и стал лепечущим. - Что делать-то будем, а?
      - Что это такое? - впрочем, и так было видно: две свежие горелые спички, папиросный - тоже свежий - окурок и клочки бумаги, использованной по назначению.
      - Что? Ты еще не понял? Очки надень! - Конечного мелко трясло. - Все свеженькое! Недавнее! Они следят за нами, понимаешь?
      - Зачем им за нами следить? Они могли бы уже сто раз нас повязать! Да и не такие они лопухи - следы оставлять... Это же профанация!
      - Умный не по годам! - огрызнулся Конечный. Он подобрал щепку и несколько раз со злостью ткнул в бумажные клочки, пытаясь их расправить. Потом с перекошенным от омерзения лицом склонился и стал всматриваться в текст. - Бланки какие-то, - буркнул он чуть погодя. - Медицинские, - уточнил он и диковато оглянулся.
      - Ну вот! С чего бы им таскать с собой медицинские бланки? Может, доктор какой по грибы ходил. Присел справить нужду...
      - Хорошо, если так... Только больно уж все одно к одному складывается, - Конечный немного успокоился. Он несколько раз чиркнул отсыревшей спичкой, прикурил. - Как бы то ни было, - сказал он тихо, - нам надо удвоить бдительность.
      - Ты бы больше петлял. Сколько можно заметать следы? Если нас пасут, лучше сразу двинуться напрямик.
      - Да, пожалуй, - кивнул Конечный. Он поднес спичку к бумаге. - Зараза, даже отсыреть не успела! - Бумага легко занялась прозрачным огнем. - Тьфу, Конечный скривился. - Серой понесло. Словно тут чертей выгуливали.
      Они подождали, готовые сорваться с места при первом шорохе. Со стороны стоянки доносился молодецкий храп.
      - В гроб они нас пристроят - так храпеть, - раздраженно заметил Конечный. - Понятно, любая маскировка полетит к дьяволу.
      - Слушай, Коньячный, все-таки - как мы им скажем? Может, ничего не говорить? Придем, увидим, что никакого лагеря нет, ну и ладно с ним. Зачем что-то объяснять?
      - А куда ты денешься? Все равно, как только кто-нибудь загнется, придется раскалываться.
      - На кой леший? Зафиксируем, и все дела. Наплетем чего-нибудь...
      - А дальше? Дальше, как начнется главная разборка? - Конечный втоптал папиросу в мох. - Нет, не отвертеться. Да и сущность без объяснений не выявить. Почем ты знаешь, как там все обставлено? Может, только один и проскочит. Самый-самый. Надо знать, на кого ставить.
      - Они нас разорвут, как узнают.
      Конечный помолчал.
      - Руки коротки, - хмыкнул он наконец. - Но вот это... - он стрельнул глазами в горстку пепла и опять помрачнел. - В общем, я недоволен. Что ты все башкой крутишь?
      - Пошли назад, хватит шептаться. Туман рассеивается.
      - Эх, знать бы, где упадешь... - Конечный медленно распрямился, держась за поясницу. Он наподдал кочку, закидал пепелище землей. - Пошли, - и, не дожидаясь напарника, побрел к пробуждавшейся компании.
      * * *
      За завтраком спешили. У всех был деловитый, озабоченный вид. Всеволод Рюгин не удержался:
      - Куда вы гоните? - спросил он подозрительно. - Тусовка никуда не уйдет.
      Его не поддержали, и Рюгин замолчал, передернув плечами.
      В такой же спешке начали собираться. Больше других суетился Парвус, уловивший, как обычно, общее настроение и не желавший шагать не в ногу. Он сновал туда-сюда, развязывал рюкзаки, завязывал рюкзаки, изредка - замирал, как бы стараясь отрешиться и сосредоточиться на упущенных мелочах. Бориков с неодобрением изучал свои фирменные шмотки. Стоя в одних трусах, он держал одежду на вытянутых руках перед собой и кривил рот, видя, что великолепие поблекло, вещи извазюканы в грязи, а кое-где и порваны. Но он в конце концов смирился, оделся во все это и задернул многочисленные молнии.
      Когда все были готовы, Конечному приспичило попить, и остальные долго ждали, пока он чавкал и отдувался, потягивая из горлышка минералку. Рюгин и Яшин попросили по глоточку, и Конечный с явной неохотой, глумливо брюзжа, оставил им на донышке.
      Наконец тронулись в путь. Они покинули место ночевки не оглядываясь, не удостоив прощальным взглядом место, где худо-бедно излетела из жизни целая ночь. Их словно магнитом тянуло вперед, дальше, без права на посторонние мысли. Разговоров больше не было. Вчерашние темы остались вчерашнему дню. Никто не вспоминал о странных несообразностях, необычных ощущениях, диковинных находках. Посторонний с незашоренным взглядом, наверно, смог бы усмотреть нечто новое в окраске и форме растений, в молчании птиц, в неподвижности воздуха. Однако ночной сон, казалось, смыл остатки сомнений, отобрал способность удивляться и отдал путешественников во власть стремлению двигаться дальше и дальше, к тайному логову молодежи, отбившейся от рук, где жизнь наполнится смыслом, обыденность и скука сменятся растворятся в разнузданных мистериях, а Всеволод Рюгин изготовит для газеты забойный репортаж.
      ... Несколькими часами позже, изрядно уставшие, они забрели в мрачную, сырую чащу. Там их ждал новый сюрприз: на нескольких елях - старых и молодых - были повязаны красные пионерские галстуки. Никому и в голову не пришло задуматься : каким образом попали в этакую глушь пионеры и какие-такие места боевой славы они чествовали. Притомившиеся пилигримы устроили привал и расслабились. Давно вызревавшая в глубинах душ надежда встретиться с советской властью на узенькой дорожке сбылась. Компания вошла в раж и долго плясала вокруг елок, хохоча и вычурно гримасничая. Потом устроили соревнование - мочились на стволы, стараясь добрызнуть до красных тряпиц. Бориков оступился и шагнул в колоссальный муравейник, где его жестоко искусали. Досталось и муравейнику. Опять-таки Парвус стремился всех перещеголять. Он рванул галстук с дерева, препоясал чресла и с гиканьем скакал, расшвыривая собранную муравьями хвою. Потом, прямо на импровизированной танцплощадке, был устроен перекур, а за ним - перекус. Но вскоре - притягивал невидимый магнит! да и комары знали свое дело собрались и продолжили путешествие.
      Через полчаса лес кончился, потянулись необъятные поля. Они снова вышли на одноколейку. С обоих боков железной дороги пышно росли не знавшие удержу дебри кустарника.
      Группа ступила на шпалы. Окаянное солнце равнодушно палило все, до чего могло достать. Длинноногий Бориков сетовал на то, что шпалы уложены слишком близко друг к другу и ему из-за этого приходится семенить. Ржавая пыль, взлетая, пачкала его некогда светлые брюки. Потом ему страшно захотелось пить, но воду экономили и не давали. Бориков принялся ругаться:
      - Парвус! - орал он. - Гад ты, Парвус! Тоже затею придумал! Я... поверил, как родному... поперся, как козел... Другой бы позвал - в жизни бы не пошел! А теперь тебе глотка воды для друга жалко. Да дайте же пить, уроды!
      Конечный, шедший впереди всех, оглянулся, хмыкнул и продолжал идти.
      Неудобная, выжженная солнцем одноколейка могла бы все же сократить их путь, но с нее пришлось сойти. За поворотом неожиданно обнаружилось убогое подобие станционной будки. Возле будки отрешенно стояла лошадь, впряженная в телегу-развалюху. Кучером сидел цыган средних лет. Он флегматично пускал дым сквозь редкие желтые зубы и щурился из-под картуза на солнце. За спиной его, в телеге, копошилось что-то живое, скрытое мешковиной.
      Никто и не заметил, как Конечный взял на себя роль поводыря. Едва завидя цыгана, он резко свернул со шпал в гущу кустарника. Ни один не возразил, хотя и пришлось продираться сквозь хитросплетения ветвей, какие-то колючки и крапиву. Не радовала даже желанная тень. Яшин часто оглядывался, ища оставшегося позади цыгана, а Парвуса под левый глаз ужалил слепень, и рябая рожа после этого вконец обезобразилась.
      Но вот кончился кустарник, а Бориков все не замечал в Конечном намерения остановиться. Бориков сел на тропу и заявил, что если ему не будет дан глоток воды, он умывает руки.
      - Чем это? - ехидно осведомился Рюгин.
      - Хоть ссаньем. Надоело. Совсем вы, мужики, охренели, - сообщил Бориков, усаживаясь поудобнее. - Так не договаривались.
      - На, жри! - Конечный швырнул ему бутылку минеральной, но Бориков, не ожидавший этого, зазевался, и бутылка глухо ахнула о землю. Благодарная почва немедленно впитала все, что вылилось, и быть бы тут драке, не укажи Яшин на далекие постройки, дрожавшие на жаре вместе с воздухом.
      - Дом! - сказал Яшин. - Еще чуть-чуть. Во-он там, видите? Напиться-то уж дадут.
      Посмотрев на лицо Борикова, Конечный, уже готовый было вскинуться, передумал и лишь покачал головой с досадой.
      - Давай, Витек, пошли! - Парвус поставил Борикова на ноги. - Тут недалеко.
      Пришлось немного отклониться от курса, и путь их теперь лежал через луг, поросший сухой высокой травой. До построек оказалось дальше, чем они думали поначалу. Наконец они приблизились; дом выглядел жилым, но смотрелся страшно одиноким на своем пригорке. Хозяева, кто бы они ни были, наверняка не относились к числу любителей покалякать с соседушками.
      Конечный настоял на своем, и все легли на животы. Прячась в неприветливой траве, они по-пластунски подползли к изгороди. Она имела жалкий вид и отгораживала неизвестно что неизвестно от кого.
      Борикова вдруг затрясло.
      - Ты чего? - удивленно взглянул на него Парвус.
      - Н-не знаю, - пробормотал Бориков, вжимаясь в землю. - Ребята, пошли отсюда... Черт с ним, мне уже не хочется пить...
      - Ну уж ладушки, - возразил Конечный. Он приподнялся на руках и внимательно осмотрел двор. Ни кура, ни поросята - никто не нарушал общего спокойствия. Конечный высвободился из лямок рюкзака, порылся в нем, извлек несколько пустых бутылок и флягу. - Иди! - он протянул посуду Борикову. Сам напейся и нам принеси. Только, смотри, тихо!
      - Мужики, я серьезно, - жалобно сказал Бориков, с которым творилось что-то странное.
      - Иди, тебе говорят! - прошипел Конечный.
      Бориков оглянулся и не нашел в глазах спутников сочувствия. В их взглядах читалось прохладное непонимание. Он попытался сплюнуть, но во рту пересохло, и удался один только звук. Бориков выпрямился и обреченно двинулся к калитке, прижимая тару к груди. Он толкнул калитку ногой и замер, обернувшись. Из травы высовывался и делал отчаянные жесты Конечный. Он тыкал пальцем в сторону дома, желая, чтобы Бориков потихоньку заглянул внутрь и проверил, есть ли там кто живой.
      Бориков крадучись приблизился к темному окошку и заглянул. Быстро отпрянув, он ровным шагом дошел до колодца, нагнул журавль. Расплескивая ледяную воду, он наполнил бутылки; потом, помедлив, он крепко обхватил ведро и поднес его ко рту. Лежавшие в траве увидели, как после первого глотка руки дрогнули, лицо изуродовала гримаса отвращения. Бориков выпустил ведро, и оно с победным грохотом устремилось в колодец. Борикова начало рвать - скудно и остервенело. Конечный, наблюдая за ним, стиснул кулаки, зажмурился и так лежал до тех пор, пока не расслышал шаги близ себя и не узрел поставленную перед носом бутыль с колодезной водой.
      - Что? - недоверчиво спросил он, косясь на воду.
      - Пейте, вода хорошая, - пригласил Бориков бесцветным голосом. Он вытер губы и уселся рядом.
      - Что с тобой было? - спросил Яшин, пожирая воду глазами.
      - Так, ерунда, - отозвался Бориков. - Там грязь страшенная, и мух полно. Стало противно, ну и... Да еще эта жара.
      Он заставил себя еще раз взглянуть в сторону дома. Никаких сомнений не оставалось в том, что это именно та самая изба. Но откуда ей взяться здесь, среди этих жарких полей? Бориков не мог этого понять. А дом был ему знаком хорошо.
      Г л а в а  6.  СТАРУХА
      Виктор Бориков шагнул в тамбур. "Писаный красавец!" - вздохнули пассажиры, когда он сделал следующий шаг - из тамбура в вагон.
      Неловко улыбаясь, Виктор Бориков прошел к свободному месту у окна справа по ходу поезда и уселся, поддернув брюки, на полированную скамью. Правую руку он положил на узкий и грязный, с позволения, подоконник. Рукав пиджака немного задрался; белоснежный манжет, подмигнув запонкой, окунулся в пыль. Виктор с неодобрением убрал руку и привалился к стене, проверив сначала, нет ли и там какого подвоха.
      Вагон заполнялся. Кто больше, кто меньше, но хоть чуть-чуть - каждый обращал внимание на твердую сорочку и узкий, кровавого цвета галстук. Под оценивающими взглядами Виктор чувствовал себя не совсем уютно, но он уже начал избавляться от этого чувства - не то что поначалу. Все, слава Богу, обошлось; таким он был раньше, будет и в дальнейшем. Канули в небытие дни, когда он околачивался в мерзких притонах, горя лицом и дыша застойным перегаром. Он тогда порядком сдал. Вспоминать об этом было неприятно. Не столько даже об этом - как раз денечки те неплохо было нет-нет, да и вспомнить, прочувствовать - для контраста, для облегченного вздоха: все позади! это не ты, это кто-то другой в иной жизни. Нет, неприятным оставалось то, что он не сумел совладать с бедой в одиночку. Что пришлось обратиться за помощью черт-те к кому, как бы ни был приветлив и мил тот пухленький профессор-гипнотизер со сцепленными на животе ручками.
      Превыше всего Виктор Бориков ставил свои независимость и интеллект. Одно, как он умозаключал, обусловливало другое. Подчинение посторонней воле казалось ему невыносимо стыдным делом. Поэтому он, по сглаживании остроты переживаний, так и этак старался истолковать свою потребность в сильной руке. "В конце концов, - рассуждал он, - меня никто не заставлял. Мое желание было первично. Я и сам понимал, что дальше так продолжаться не может. А профессор - что ж! Что такого в его гипнозе? Никакого насилия. Всего лишь метод. Я воспользовался профессором, как пользуются ложкой или вилкой. Если надо удалить зуб - смешно горевать о потере независимости". И он успокаивался, с гордостью представляя себя нынешнего со стороны: чистый, элегантный, талантливый, деловой. А иначе и быть не могло.
      - Родненьки! Спаси вас Господи! . . Долго болела... пенсию не дали... Подайте Христа ради...
      Виктор Бориков осуждающе смотрел на старуху-нищенку, ковылявшую в черепашьем темпе по проходу. Не то чтобы он не верил в Бога. Нет, наличия высших сил он не отрицал, только вот считал, что относиться к ним надо соответственно. Знамениям, мистическим откровениям он не доверял, считал их блажью, умышленным обманом или предвзято истолкованными психотическими реакциями. Высшие силы на то и высшие. Богу - Богово. Далеко же можно заехать, если на них оглядываться. Почитать за откровение какой-нибудь чих. Философствовать можно до посинения, а истина все равно останется скрытой. Нет уж! Вот он, Виктор, созданный или несозданный, и предоставьте его самому себе, не умножайте сущностей. В чем могу - разберусь самостоятельно, - ведь вы, высшие, о себе ничего не сообщаете толком. На том свете - ваша власть, не возражаю, а на этом - пусть уж мыкается, как умеет, мое гордое экзистенциальное "я". В былые дни Виктор так и выражался: "Мое экзистенциальное "я", сука такая, требует пивка. Подайте же! "
      В поле его зрения возникла толстая, гладкая, задубевшая от грязи ладошка. Виктор не глядя выдал медяк и пялился в окно, пока старуха не отошла прочь.
      - Спаси Господи! - равнодушно бормотала старуха, крестясь. - Спаси вас Христос! . .
      "Как она это произносит! - сердито подумал Бориков. - От зубов отскакивает. Впрочем, какие там зубы... А что? Так денька два побродить уже на хороший мост наберется! Вот люди работают! "И в мыслях его начал проступать сюжет будущего рассказа. Виктор Бориков имел скромное, но несомненное дарование литератора. С одной стороны, это укрепляло его самомнение, с другой - из самомнения вырастало. Но в одном, однако, случае независимый Виктор полагал возможным подчиниться - самому себе. Своим фантазиям, замыслам, - всему , что поднимается изнутри. Ну, разумеется, только тому, что достойно командовать. На то он и интеллект - отсеивать всякую пакость. И вот, когда случался очередной наплыв, Виктор подчинялся ему с удовольствием и фантазировал неуемно. А верхом удачи он называл мгновения полного слияния с героем. Дело доходило порой до того, что он, влекомый вдохновением, достигал почти абсолютной идентификации и наяву совершал то, что предполагал приписать своему детищу. Этот вариант кабалы был Виктору по вкусу. "Лучше подчиняться высшему в себе, чем какой-то сомнительной абстракции", - говаривал он. Гоголь, который, в частности, переодевался Коробочкой, его восхищал. "Замкнутая система! - восторгался Бориков. - Обратная связь! "У него возникали продолжительные споры с друзьями - со Всеволодом Рюгиным в особенности, так как Рюгин считал, что в творчестве главное - впитать и рассекретить суть окружающих явлений. "Это пассивная позиция! - глаголил Виктор. - Это - Илья Муромец на печи! Только сам! Только внутренний вулкан! "Рюгин пытался возражать: "Витек, но как же, ведь то, что внутри, туда кем-то положено - согласись! "Бориков беспощадно отрубал: "Сие мне неизвестно. Я при этом не присутствовал. Свечку не держал. И к тому же: если твой таинственный благодетель делал кладочку, когда мне был год от роду, или даже меньше, то чем это вредит моей концепции? Я и отрицать не собираюсь - пусть его заложил, но я-то не помню. Так что, старина, получается, что сам я себе пекарь, и лекарь, и аптекарь".
      Бориков задумчиво смотрел в удалявшийся старушечий горб. Сочинял: "Сколько, в самом деле, случаев, когда такие вот бабки помирали в полной нищете, и смерть настигала их лежащими на матрацах, битком набитых деньгами". Пальцы Борикова машинально отбивали дробь на оконном стекле. Он уже позабыл, куда он, собственно, направлялся, садясь в поезд - и не мудрено, ведь с самого начала у него не было никакой особенной цели. Так, хорошая погода, выбрался за город, мир посмотреть, себя показать. Сюжет не отступал: "Вообразим ситуацию... некий молодой человек - как бы современный Родион Романович... напоролся на старую ведьму вроде этой... Возможно, он сильно нуждается... И что же из этого будет следовать? "
      Погруженный в раздумья, с отрешенным видом Виктор Бориков рассматривал место, где только что была старуха. Поезд остановился на какой-то станции. Цыганский табор галдел на перроне. Тронулась в путь встречная электричка: в другой бы раз Виктор обязательно разглядел бы прижатое к стеклу лицо Яшина, но сейчас ему было не до того.
      "Следовать будет то, что наш субъект пойдет за бабкой по пятам... И в финале... почему бы и нет? "
      Виктор встал и неторопливо пошел по проходу. Поезд набирал ход. За окнами начали стягиваться тучи, вылезла угрюмая, с тяжелой водой река. Освещенные запоздалым солнцем, весело промелькнули домики на красном глинистом берегу, испещренном ласточкиными норами.
      Старуха обнаружилась в третьем вагоне. Рокот мотора глушил ее стенания, пол и стекла дрожали. Виктор обогнал попрошайку, притаился в тамбуре, закурил. Собственно Виктора уже не существовало, народился новый герой с упрямыми разбойничьими мыслями. Старуха миновала Виктора и перешла в следующий вагон. У нее был отвратительный вид: какая-то ветошь, надетая одна поверх другой, туго подпоясанная кушаком; потерявший цвет сальный платок, тощая торба за плечами, в руках - сухая суковатая палка, не то клюка, не то трость - неизвестно зачем. Слоновьи распухшие ноги в резиновых ботах, медленно переставляемые, без отрыва от пола. Маленькие настороженные зенки, одутловатое грушевидное рыло, булочное нутро, брюквенные мозги, картофельная кожа...
      Виктор сошел на дальней станции. Старуха развязала свой узел, с тупым лицом пожевала кусок хлеба. Сидя на лавочке, она молча смотрела вперед, поджидая обратный поезд. Задолго до его появления она уже снова была на ногах, топталась. Потом залезла в первый вагон, а за ней следом - Виктор.
      В дальнейшем, дабы не привлекать внимания нищенки, он садился с другого конца и караулил ее возле дверей. Когда он видел, что дверь в тамбур начинает медленно отворяться, он прятался за газету и ждал, пока старуха пройдет стороной. Потом быстро перебирался в другой вагон и в итоге выскакивал на платформу, где уже горбилась, считая монеты, отдувающаяся бабка. Нищенка ссыпала добычу в огромный карман, который к закату изрядно оттянулся.
      Уже успела отгреметь гроза, и воздух напитался сырой свежестью, становилось холодно в легком костюме - но Виктор и не помышлял о возвращении домой. Отважный герой продолжал преследование. Уже в сумерках, в который раз очутившись все на той же дальней станции, Виктор глубоко вздохнул: он увидел, что старуха наконец-то не стала дожидаться нового поезда, а поплелась к ступеням платформы. Бориков только теперь осознал в полной мере, до чего невзлюбился ему этот вонявший мочой, раздувшийся старческий куль и как он, Бориков, устал, пока старуха богатела.
      Та держала путь в сторону чахлого леса. Виктор злорадно подметил, что немощь ее волшебно убавилась. Негнущиеся ноги обрели неожиданную легкость, корявый посох расхлябанно, для форса, болтался в руке. Бабка чуть ли не летела над узенькой сырой тропкой. Видимо, старой Валькирии не терпелось спрятать награбленное в сундук. Небо быстро темнело, звезд не было - как не было, похоже, и никакого человеческого жилья по эту сторону железной дороги.
      Тропинка вывела в поле. Прячась, не решаясь идти открыто, за стволами деревьев, Виктор напряг зрение и различил вдалеке, на фоне иссиня-черного неба, одинокие постройки. Размытые силуэты порождали в сознании картину запущенного, пришедшего в упадок хозяйства - дом как таковой, какой-то скособоченный сарай, сортир... быть может, сеновал - хотя на что ей сено? Вряд ли бабка держала корову.
      Видя, что кроме как на далекий двор старухе податься некуда, Бориков решил передохнуть. Укрывшись в кустах, он зажег сигарету. Новых мыслей не было - все затмевалось жгучим желанием поскорее разобраться и вывести пройдоху на чистую воду. Чтоб не поминала светлое имя Христово всуе.
      "О чем это я? "- ужаснулся Бориков.
      И, крадучись, двинулся в поле.
      Старухи уже не было видно - должно быть, добралась до избы. Так и есть: угловое окно мутно осветилось желтым огнем.
      Ботинки Борикова, еще недавно безупречные, успели побывать в хлипком деревенском месиве, зачерпнули воды. Брючины намокли, галстук сбился. Виктор пробирался сквозь траву пригнувшись, и вскоре заломило поясницу, а трава высокая, мокрая - хлестала по лицу и некогда белой рубашке. Где-то в пути потерялась запонка, и осиротевший правый манжет елозил туда-сюда.
      Шагов за двадцать от избы Виктор, повинуясь властному приказу, отданному кем-то в мозгу, рухнул в заросли опийного мака. Небо окончательно почернело, ветер раздраженно раскачивал стебли где-то над головой. Дорогая ткань костюма быстро пропиталась грязной водой. Галстук, имевший поначалу цвет артериальной крови, был теперь цвета венозной, темной. Далеко за лесом всполошились собаки, их лай подчеркнул мертвящую пустоту и холод вокруг.
      "Довольно, - сказал себе Бориков. - Пора вставать".
      Он оттолкнулся от земли, подбежал к калитке, ударил в нее ногой. Та в ужасе распахнулась. Виктор Бориков, пружиня шаг, ступил на крыльцо и толкнул дверь, но дверь не подалась; Виктор навалился с утроенной силой. Крючок, державшийся на одном болте, сорвался, и Бориков очутился в темных сенях. Спотыкаясь о какой-то хлам, он отыскал вход в комнату. Неожиданно дверь, что вела в нее, распахнулась, и Виктор отпрянул от света. Свет распространяла ржавая керосиновая лампа, которую сжимала в руках онемевшая от страха старуха. Она успела приготовиться ко сну, и волосы ее, жидкие и нечистые, длинными космами падали на плечи и лицо. Несвежая ночная рубаха источала невозможно гадкий запах.
      - Ну, - молвил Бориков, задыхаясь. - Много ли насобирала? Что молчишь?
      Старуха осенила себя крестным знамением.
      - Ладно тебе, - свирепо сказал Виктор, вдвигаясь в комнату и тесня бабку. Он вынул из ее рук лампу и аккуратно поставил на стол. - Ты мне только скажи, бабуля... только покажи - где? Мне главное - убедиться, я ничего не возьму... ну же! - грозно закричал он.
      Старуха, бледнея и шевеля фиолетовыми губами, шагнула назад. Видя, что ничего добиться он не может, Виктор быстро опустил руку в пустой карман.