Алексей Смирнов
      Шпалоукладчик
      Разные люди по-разному сходят с ума. Конечно, в этом часто виновата водка.
      Однажды, например, старейшая Коло-Кольная компания, преуспевшая в торговле очень сильно газированными напитками, открыла новый сезонный конкурс: "Время, вперед - сдвинь свою крышечку". Разыгрывались летние призы: миллион самокатов, которые выдавались в мэрии в обмен на три крышки со слогами "сам", "о" и "кат". Некий Прохожий, назовем его Гущиным, собрал уже штук двадцать "сам" и "о", когда стал случайным обладателем редчайшей третьей крышки со слогом "гон". В мэрии ему выдали мутную четверть, которую он выпил и тут же спятил, повинуясь рекламным стишкам: "Под крышечкой зеленой Найдешь ты миллионы Веселых самокатов Ребятам и зверятам". И самокаты двинулись грозной зеленой армадой, причем ездоки были большею частью зверята, а не ребята, и не какие-нибудь хомячки.
      Другой пример: сталепрокатчик Гусев, придя домой после визита к наркологу, у которого ему дали запить тетурам пятьюдесятью граммами спирта, начал свои недозволенные речи с обращения к дочке: "А помнишь ли, солнышко, как мы с тобой ходили в гости к дедушке-академику Ивану Петровичу Павлову? Он сидел на скамеечке, с бородкой и с палочкой." Такие разговоры тянулись месяц, и все уже думали, что дело полная дрянь. Выдвигались гипотезы, которыми пытались объяснить непонятного Павлова. Может быть, папа, налившись реактивным сарказмом, намекал на условные рефлексы и опыты на собаках? И только потом догадались, что картина с изображением седобородого Павлова, сидящего на скамеечке с палочкой и под солнышком, была последним, что запомнилось из окружившей его среды отцу семейства.
      Но что касается писателя Винца, который долго и зло веселился, описывая эти несчастья, то с ним самим получилась другая история. Он не сходил с ума в общеизвестном смысле сумасшествия; скорее, наоборот: он выздоровел сразу после того, как с неуместной грациозностью расслабился в трамвае, на отмороженной ступеньке. Лениво изогнувшись, он взялся двумя пальцами за поручень и съехал, ударился копчиком.
      Не сказано, а зря: не зарекайся от Дамаска. Пути, конечно, приводят в Рим, но некоторые - с заходом в иные столицы.
      В тот же миг распахнулись двери; Винц по инерции выскользнул, встал было на ноги, и его вдруг понесло вперед, как бывает, когда спотыкаешься, но он не споткнулся, он знал, и странность устремления усиливалась отсутствием этой самой зацепки за что-то, за корень или проволоку. Пригорок с ямкой, заполненной подмерзшей водой, стал быстро приближаться.
      Ударившись лбом, Винц пережил мгновенное озарение, и всяческая жизнь, которую он от роду ненавидел, предстала перед ним в укоризненном свете. Бытие, не однажды оскорбленное им в сочинениях, потеряло терпение и огрызнулось, но тут же пошло на попятный и мягко явило ему многочисленные вещи, которые он упоенно уничижал. Винц понял, что именно груз неподъемных романов и повестей метнул его в землю, что это были творения, которые он собирал в заплечную суму, словно пустые, брошенные кем-то бутылки, с шакаловым планом их сдать для повторного оприходования.
      С другой же стороны, взвешивая в умозрительной пригоршне дымчатый груз неподъемного якобы, обременительного творчества, он находил его весьма легким, почти невесомым на весах вечности.
      Его раздражало очень многое. Винц не был ханжой, но не выносил вида совокупляющихся, к примеру, живых существ. Он влет бил мух, сeк собак, орал под ухом у целующихся зверей и людей, стрелял по голубям из рогатки, а как-то раз даже извернулся взять в голую горсть двух стрекоз, зависших над прибрежными водами.
      Это не мешало ему предаваться как беспробудному умничанью с сексуальной подсветкой, так и оголтелому нарциссизму.
      Он думал, что разбирается во всем. Предгрозовое небо рассматривал, как изучают рентгеновский снимок - оценивал черное-белое: дождь ли стоит отдаленной косою стенкой, или струятся лучи, оскверненные дымкой. А там ворочался Илья Пророк, но зрительный рентген его не выделял, ибо сeк - снова сeк - только жесткое, а мягкое, не задерживаясь, пронзал.
      Что до людей, то Винц относился к ним с глубоким презрением. Вот что он написал, прокатившись однажды в вагоне субботней электрички:
      "...Транспортные торговки двигались по проходу внаклонку, вынимая необходимые вещи и пропалывая поезд, как огород, где деньги - сор, сор и сор...
      ...Напротив меня восседало капризное рыло с выражением покупательской способности в глазах. В ногах у этой лошади стояла большая потребительская корзина.
      [В скобках - нотабень: справиться в словаре насчет "-тельской" и "-тельская". Не заменить ли на "-тельная"? Оно и к телу ближе, органичнее, свинство-то]
      Лошадь жрала козинаки. Крошка прилипла к лиловой губе. Взгляд светился умиротворенной алчностью и требовал уважения прав.
      Она покупала все, не пропуская ни одного разносчика, не брезгуя даже журналами "Знахарь" и "Хозяюшка", которых купила по шесть штук каждого. Ей предложили "Закон Звезд": самый новый! Она купила закон звезд. Она купила детскую игрушку "лицемер", чтобы мять вместо пластилина, и сразу стала мять, раскатывая в невероятный блин - черт знает, о чем она думала. Мешочек лопнул, и мучная начинка, похожая на порошковое семя, высыпалась мне на колени.
      Лошадь ахнула, я молча пересел. Она отряхнулась и купила мороженое.
      Скоро его ел весь вагон.
      Это был момент истины (sic! - курсив постороннего). В вагоне ехало штук сорок пенсионеров, иные с детками. Случилась массовое приобретение вафельных стаканчиков, дешевых... Можно было с изюмом за ту же цену, но не брали. Не-ет! Уж изюм-то мы знаем, изюм-то мы ели, тут дело правое - голимый стакан! Кошельки доставались черт-те откуда. Состоялся гештальт. Он вылился в триумф удовлетворенного достоинства. Езда-еда. Серьезное вкушание. В состоянии себе позволить. Один дед откусил, потянулась сливочная сопля. Склеротическое поражение сосудов полового и пищевого центров. Они расположены по соседству. Сексуальная окраска питания. И, вероятно, наоборот. Закрыл глаза. Открыл. В вагоне пусто..."
      И прочее в той же манере.
      Так он насиловал картину мира, понуждая ее к противоестественным комбинациям.
      Достаточно, чтобы от вида своих дел Винц стал безумным и начал просить прощения. Он ходил и просил прощения у всего - у колбасы, качелей, почтового ящика, рекламной вывески. Он слезно извинялся перед муравьями и небом, не различая живые души и мертвые камни. Еще, казалось, чуть-чуть, и он перещеголяет Франциска Ассизского.
      Он простирался ниц перед расквашенными и заквашенными бочками.
      Он обнял прыткого человека в вязаной шапочке, который пытался сунуть ему под мышку разнузданно-популярные брошюры.
      Какой-то самородок вез в трамвае ведро воды, и Винц ему ласково улыбнулся.
      Он каялся и убивался перед технически-безопасным плакатом, гласившем, что "промасленные концы могут самовозгораться" - надпись, в которой его извращенный разум усматривал двусмысленность.
      Он расцарапывал себе лицо, а то, двояковыпуклое за счет лба и подбородка, но за счет носа, глазниц и рта - единократно и намертво вогнутое, повторяло отпечаток рифленой подошвы; голова напоминала то ли боб, то ли дольку произвольного фрукта.
      Он отказался от всего, что написал, и обратился к спичкам. Но Винц ничего не сжег, ни строчки; спички понадобились ему для другого дела. В его представлении это были не спички, а шпалы, которые он, подпалив и загасив почти одновременно, укладывает, готовя дорогу для будущего, более удачливого воплощения. Винца не станет, но шпалы зачтутся другому земному созданию, которое, когда Винц умрет, наполнится его безмятежной, не помнящей прошлого волей. Он начал собирать спички на девятый день помешательства. Отслужившие спички он бережно хранил и складывал в огромный хозяйственный коробок. Сделав дело, он прятал накопленное в тайник, называл коробок сокровищем и всюду похвалялся, утверждая, будто хранит в своем доме несметные богатства. Знакомые с подозрением понимали его так, что он выиграл в лотерею и жмется. А попутно рехнулся от радости. Постепенно Винц перестал плакать и каяться; он стал вести обычнейшую жизнь, в которой коробок оставался единственной допущенной странностью.
      И даже выступил перед обеспокоенными читателями с лекцией, посвященной теории Времени. И практике тоже.
      - Дорогие друзья! - откашлялся Винц.
      Друзья, числом в пятнадцать-тридцать человек (у Винца в глазах все двоилось от покаянных слез) затаили дыхание.
      Украдкой утираясь, Винц уткнулся в листочек.
      - Чувствительный Пруст, расписывая Содом и Гоморру, признался, что Вечная Жизнь существует только в памяти Создателя. Там все, кто жил, плюс печаль о том, что их не вернуть. Задача людей - накапливать Образы Бытия, которые спрессовываются в "прошлое" в его набоковском понимании. Каждому из нас отмерено набрать столько-то и того-то. Дальше последует смерть, а сознание отправится в копилку, которую маги Карлоса Кастанеды принимали за глоток, сделанный ненасытным посмертным Орлом, что пожирает человеческое осознание вещей. Люди - это просто картриджи различной емкости, на которые то так, то этак заносится одно и то же в разнообразных вариантах. Царство Божие будет смонтировано из всех записей, неудачные сцены вырежут; только так можно сохраниться в вечности. Бог создал людей как алмазы, умножающие и без того неохватное Бытие путем отражения в триллионах граней.
      Никто не понял ни слова, так как любое из объявленных утверждений требовало как минимум отдельного выступления в условиях городского лектория. Но Винц, продолжая зачитывать текст, достал из-под кафедры гремучий коробок и выставил его на всеобщее обозрение.
      - Попрошу внимания! - Винц вперился строгим взглядом в неизвестную, предположительно неграмотную, старушку. - Оттягивание будущего есть растягивание прошлого. Удар откладывается сколь угодно долго...
      Здесь Винц запнулся, припоминая влюбленных мух, которых бил.
      - Наконец, этот удар бесповоротно становится достоянием истории. Если задуматься, то и моргнуть-то страшно - настолько это непоправимо!..
      - Нельзя ли помедленнее? - крикнули из зала. - Мы записываем!
      - Напрасно, - парировал Винц. - Вы надеетесь обмануть стрелки часов? Вам лучше смириться и оставить эту надежду. Что до моих личных отношений с минутами и неделями, то я хочу вам продемонстрировать один предмет.
      И он со значением помахал коробком.
      В зале, пока он помавал этим предметом, пытались разобраться в выражении лица оратора.
      Лицо между тем скривилось, подыскивая формулировки.
      - Важно вот что... - Винц мучительно напрягся. - Важно упаковывать дни благополучия... нет, благополучные и безмятежные дни... в особое вместилище. Впрочем, важно даже не это; главное - не прожить день, а добавить его к коллекции. Смысл и цель, доложу я вам, не хуже прочих. Серные палочки обернутся шпалами, и рельсы потянутся дальше, в согласии с законами кармы. А шпалы, когда я исчезну, начнет укладывать кто-то другой - усердный или нерадивый, мне уж не знать, и какое мне дело, сверзится ли его стараниями под откос величественный поезд, состав со всеми вагонами моих прошлых воплощений. Я отвечаю лишь за назначенный мне участок путей.
      Здесь Винц заметил, наконец, что устроитель лекции уже какое-то время дергает его за рукав, предлагая антракт.
      Винц оттолкнул его руку.
      - Safety matches! - возвестил он торжественной скороговоркой, понимая, что сейчас его сдернут в зал. - Специфика английского языка позволяет перевести это не только как "безопасные спички", но и как "спички безопасности"!
      Перед ним встал распорядитель, заслонил кафедру, потом поворотился и схватил микрофон. Винц обогнул его, спрыгнул в партер и там задумчиво продолжил:
      - Сомнительными здесь, конечно, остаются неупакованные детские и юношеские годы. Удались ли они? Я их не помню. Я утешаюсь тем, что, коли удались последующие, то и эти как-то устроились.
      Поклонники, не споря насчет прожитых лет, посчитали неудачным именно это сегодняшнее выступление и разбрелись кто куда.
      Винц провожал их печальным взглядом. "Мыслей мало, людей много, то есть мысль - одна, о смерти, и каждый повторяет ее на свой манер. В этом процессе никак не избегнуть сходства... скотства", - ежился он при отзвуке непрошеной аналогии.
      В тот день он распрощался не только с письмом, но и с чтением, боясь неизбежно наткнуться на подобие собственных прошлых мыслей. Сожженную вечером спичку Винц рассматривал с особенным вниманием и грустью, а после бережно, стряхнув с нее гарь, положил в коробок и спрятал под половицу в специально выкопанное углубление. Половицу он прикрыл дешевым литфондовским ковриком, коврик припечатал креслом, в кресло уселся сам.
      Шпал прибавилось. Они лежали ровненько, одна к одной, и ноша казалась им легкой и радостной. Сверкающие рельсы бежали из одного ничто в другое; кармические пути величественно растворялись в железнодорожных далях.
      Винц прищурился, сосредоточившись на пройденном отрезке. Полотно казалось идеально ровным. Он растроганно вздохнул, благодаря высокое транспортное начальство, которое великодушно простило распоясавшегося путейца и выражало свою милость в деликатном неприсутствии. И Винц понимал, что ничто не вечно, и его мирная служебная деятельность может быть прервана в любую секунду. Почетная обязанность ляжет на плечи следующего избранника может быть, бабочки, эскимоса, землеройки или минерального вещества. Он попытался представить себе плечи минеральных веществ и сдался перед непостижимой мудростью мирового устройства. Возможно и другое; возможно, что он достраивает ветку, которая задумана как тупиковая, запасная или, наоборот, выводящая к оживленному столичному вокзалу. Стоит ли гадать?
      И он, как случается с любым коллекционером, сорвался вдруг с кресла, оттолкнул его, сдернул коврик, отковырял половицу, выхватил коробок. Высыпал горелые спички, разложил их в ряд и принялся любовно пересчитывать. За этим занятием он превращался во всех скупердяев мира; позади возвышался Скупой Рыцарь, на время превратившийся в Каменного Гостя - возвышался и доброжелательно следил за действиями писателя. Винц погладил спички дрожащей ладонью и поборол искушение добавить к ним новую, завтрашнюю.
      Он с беспокойством подумал, что завтрашней может и не быть. С самой последней шпалой получалась беда. Как рассчитать, предугадать заключительные сутки, чтобы они удались на ять? Винц много размышлял над этим, пока не понял, что лучше все устроить самому. Этим устроением он, конечно, подсократит свою любимую коллекцию, которая в противном случае могла бы и дальше пополняться новыми спичками. Из-за этого необходимость лично обрубить все концы становилась особенно мучительной. Но превыше всего оставалась безупречность коллекции, а главное, соблюдался сам акт закладки последней спички, который Винц не хотел доверять посторонним людям. Он сам уложит шпалу, отсалютует невидимому поезду и прыгнет с моста. Или примет какие-нибудь сильные таблетки. Или уляжется под настоящий локомотив, что пугало, но в то же время притягивало очевидным символизмом.
      Вскорости вышло так, что ему пришлось много переживать. Винц опоздал, проволынил, и дело грозило превратиться в прах, а он рисковал умереть в неблагополучии.
      Виной всему была его ребяческая болтливость. Он где-то, где не нужно, проговорился, и злые люди, неверно истолковав его бахвальство, стали знать о его сокровище.
      Винц жил один, и налетчикам ничего не стоило с ним справиться. Притворившись телеграммой, они вошли, ударили Винца в зубы и усадили в то самое кресло. Один присел на корточки напротив, а его товарищ отправился искать утюг.
      От удара вогнутое лицо Винца еще больше вмялось, так что яростный кулак едва не застрял.
      - Писатель, а книжек мало, - процедил первый, оглядевшись. - Ты нам наврал, да? Наврал?
      - Я вас вижу впервые в жизни, - взволнованно возразил ему Винц.
      Вернулся второй, с известием.
      - У него утюг не электрический, - сказал он потрясенно и с отвращением.
      - А какие еще бывают? - не понял его подельник.
      - Такие, - бритоголовый и правильный пацан, не найдя слов, еще раз сходил на кухню и принес оттуда чугунного урода.
      - Мы его без утюга загрызем, - оскалился гость и гусиным шагом приблизился к Винцу. - Показывай, падло, где брюлики держишь. И бабки неси.
      - Откуда же мне взять? - Винц искренне прижал руки к сердцу.
      - Мы тебя за язык не тянули, - вздохнул тот и полез в карман.
      - Постойте, - быстро попросил Винц. - Я сейчас все отдам. Закурить-то можно?
      - Ну, покури, - громила умиленно разглядывал его с пола.
      Винц медленно сунул в рот папиросу, взял коробок, моля Главного Железнодорожника, чтобы спички не подвели. В писателе клокотала злоба, и он ничего не боялся. Он думал лишь о том, что первобытные мерзавцы посмели испортить ему финал.
      "Но это еще не финал, - так сказал себе Винц. - И пока ничего не испорчено".
      Он вынул спичку. Его пальцы, закаленные в долгих играх со шпалами, стали ловкими, как у шулера. Винц выщелкнул спичку, и та, остервенело шипя, поразила фальшиво участливый зрачок. Конкретный человек вскрикнул и упал навзничь, прикрывая лицо.
      Винц прыгнул из кресла, вырвал из рук второго утюг и нанес отчаянный удар в переносицу. Обернувшись к первому, который уже начал подниматься с пола, он ударил и его, а после связал обоих электрическим шнуром и, весь сотрясаясь, позвонил в милицию.
      Когда через полчаса приехали ленивые автоматчики, он пил девятый стакан воды. Под ногами ворчало и харкало, потом захрустело.
      - Вы прямо герой, - покачал головой старший и пожал Винцу руку.
      В отделении ему снова жали руку и хлопали по плечу.
      Как по заказу, объявился оператор. Он снимал документальный фильм о работе милиции, и Винцу повезло очутиться в кадре.
      - Ну до чего же в жилу, - режиссер, не веря в удачу, метался и брызгал слюной.
      - Ваш звездный час! - дежурный майор подмигнул Винцу. - На всю страну прогремите. А я и не знал, что у нас есть такие отважные писатели.
      - Да, разумеется, - Винц рассеянно улыбался, отвечал невпопад и хотел одного: домой. Но его продолжали нахваливать и славить.
      Потом он, проклиная про себя прессу, давал интервью.
      - Этот день запомнится мне навсегда. В жизни каждого человека наступает миг, оправдывающий его перед Богом, - пробубнил Винц, изо всех сил стараясь придать голосу назидательность и благородную небрежность. Именно так, в представлении режиссера, должен был изъясняться героический писатель.
      В конце концов его оставили в покое. Винц расписался там и тут, пообещал ждать вызова и никуда не уезжать.
      - Вас до дому довезти? - спросил майор.
      Тот радостно закивал и бросился к жаркому газику.
      Попав домой, Винц опустился на колени и долго искал спасительную спичку. Он боялся, что ее затоптали и испортили, но вот нашел и с удовольствием убедился, что спичка цела и невредима. Он поднес ее ближе к лицу, стараясь рассмотреть в горелом дереве следы, оставшиеся от соприкосновения с роговицей. Следов не обнаружилось, и все-таки Винц аккуратно, кончиком ногтя подчистил обугленный кончик. Отодвинул кресло, хранившее память о страшных минутах, поднял коврик, достал из-под половицы коробок. Спрятал спичку, облегченно вздохнул и попрощался с прожитым днем. О налете он тут же забыл.
      Затем лег на кровать и стал обдумывать финал. Рельсы или таблетки? Лучше, пожалуй, и то, и другое сразу. А коробку он положит в карман. И чтоб никаких неожиданностей.
      июль-август 2001