Думая обо всех этих интересных вещах, я забыл об Алине, и она обогнала меня, ушла вперед. Когда я добрался до лагеря, она как раз ныряла в палатку. Дынкис ложиться не захотел, объяснив это тем, что утром все равно уедет и выспится дома, а пока что будет нас охранять. Я допил все, что сумел отыскать, и отправился на боковую.
      Палатка готовила мне маленький сюрприз. Первое, на что я наткнулся, лежало в обнимку со вторым - Алина и Толян. Парочка спала безмятежным сном.
      Слева храпел Хукуйник.
      Не мне, так никому...
      Я понял, чем буду заниматься, проспавшись. Я всегда предпочитал активный отдых пассивному.
      Все мои надежды были гнусно и безжалостно размазаны, будто клубничное варенье. И я, почти как граф Монте-Кристо, засыпая, поклялся отплатить, чем смогу, своим спутникам.
      3. Клятва  Гиппократа
      Только что я извел не одно ведро черной краски, дабы запятнать всех без исключения. Я изрядно потратился на Дынкиса и, кстати, не собираюсь останавливаться; я не ленился и всячески расписывал Хукуйника - здесь я тоже не намерен отступать; тут же слегка досталось и Алине, а сам я как бы вел репортаж из поганого болота. Однако я несколько обошел вниманием Толяна, и тому были причины. Как я уже упоминал выше, Толян содержал в себе немало хорошего. Стало ясно: клин вышибают клином, и благородство Толяна тоже придется перешибить собственным благородством, обнаруживая душевную красоту и прочие достоинства. В какой-то степени я этого добился, но о том речь будет идти ниже. А сейчас, поскольку Толян оставался в тени, c Толяна и начнем.
      Он зевнул и сел, уставясь в одну точку. Его голова была обмотана полотенцем, словно чалмой, и от этого он смахивал то ли на сирийца, то ли на египтянина - черт его разберет, во всяком случае - на еврея. Лицо сделалось очень несвежим и пористым, а все приятные впечатления от изящной бородки испарились при виде густой черной щетины.
      - С добрым утречком, - молвил я, сгоняя остатки тревожного сна. Хукуйник беспокойно зашебуршал, чмокнул губами и стих. Я неприязненно покосился на него. - Он ко мне всю ночь лез, - пожаловался я Толяну. Наверно, он гомик. Шутки шутками, а вот случится у меня после него внематочная беременность...
      - Гомик? - заинтересованно переспросил Толян, принимая правила игры. Тогда надо бы с ним что-нибудь сделать.
      - Давай его пеплом усеем, - предложил я, благо мы к тому моменту уже курили по первой утренней.
      Толяну эта мысль понравилась. Мы собрали весь пепел, что смогли обнаружить в палатке, и привели приговор в исполнение. Хукуйник в мгновение ока поседел, и мы условились сказать ему, когда он выспится, что это случилось на почве хронического алкоголизма и у него аллергия на спирт. После предпринятых действий у меня улучшилось настроение, и я, порывшись, извлек из груды рубах, штанов и ботинок початую банку сгущенки. Мы разукрасили Хукуйника и сошлись во мнении, что он сможет обратить в бегство самых свирепых южноамериканских индейцев.
      - Его никто в Южную Америку не выпустит, - сказал Толян. - У него теперь нет ничего общего с Клаусом Барбье. - И тут Толян застыл. - Где Алина? - тревожно спросил он.
      При виде его озабоченности я снова малость упал духом, но потом и сам обеспокоился.
      - Кто ее знает... Ты помнишь, как она уходила?
      - Нет.
      - Я смутно припоминаю... по-моему, не так давно...
      Толян поджал нижнюю губу, встал на четвереньки и высунулся наружу.
      - Ну, что там? - спросил я невнятно, раскуривая папиросу.
      - Ее здесь нет.
      - Ч-черт!
      Через секунду мы оба стояли на свежем воздухе и рассматривали изошедший пламенем, ныне угасший костер. Отсутствие Алины могло, конечно, объясняться банальными причинами, расписывать которые было бы нескромно. Вся беда заключалась в том, что не было видно и Дынкиса.
      - Она с ним пошла, - выдохнул я.
      - Зачем? - резко повернулся ко мне Толян. Казалось, он испепелит меня взглядом, как будто я был в чем-то виноват.
      - Вот и я думаю - зачем, - пробормотал я в ответ. - Он же такая сука... задурит ей мозги. Ей нетрудно, слава Богу... Ему мало той, что с тобой была, - извини, что напоминаю.
      - Чего там, - отмахнулся Толян. - Я морду ему разобью...
      - Помогу! - кивнул я решительно.
      - Пошли! - рявкнул Толян.
      Мы бросились к лесу. Я впервые подумал, что Толян - очень возможно относится к Алине гораздо серьезнее, чем можно было предположить...
      Почему нас понесло в сторону, где спуск был круче - непонятно, но такие мелочи, как крутой спуск, нас не волновали. Я заметил, что Толяна всего трясет на утреннем холоде, и уступил ему половину штормовки. Связанные ею, будто сиамские близнецы, обнявшись, объединенные общей целью, мы стали спускаться к воде, курившейся туманом. То и дело мы падали, заваливались в хворост и ощущали небывалый душевный подъем. Внизу мы не нашли ни Алины, ни Дынкиса.
      - Он, быть может... в эту минуту... уже! - произнес я, задыхаясь.
      - Я ему шею сломаю, - с ледяным остервенением цедил Толян. - Пусть попробует...
      - Она же больной человек, - я упал и увлек его за собой. - Психически ненормальная... Он сейчас и бьет, небось, с-скотина, по психике... Я-де роковой человек, тебе от меня никуда не деться, то да се... у нее истерика хлоп! и готово, - я вытащил руку из рукава, и штормовкой всецело завладел Толян.
      - Быстрее! - крикнул он.
      Мы снова очутились на холме и устремились в другую сторону. Я начал опасаться: не слишком ли я настраиваю Толяна против Дынкиса? Дело могло завершиться печально... впрочем, поделом! Если мне суждено отвалиться не солоно хлебавши, то уж какой-то там Дынкис тем паче не будет совать ей в колени холодную очкастую морду.
      - Вот они! - я резко затормозил и остановился как вкопанный.
      - Убью, - замычал Толян и замотал головой.
      - Погоди, - испугался я. - Пока не надо, видишь - тихо сидят.
      Алина и Дынкис сидели на земле шагах в двадцати от нас. Сидели они как-то уж очень близко друг к другу... Дынкис, склонив главу так, что едва та едва не касалась Алины, что-то крайне озабоченно объяснял.
      Я посмотрел на Толяна. Сейчас бы выдать ему: "Куда, сволочь, прешь? Она со мной купалась! Без штанов!" Впрочем, он вполне мог бы парировать: "А мы с ней в обнимку спали, так что это не я пру, а ты". Странно, пять минут назад нас связывала одна штормовка.
      Мы, как по команде, нарочито тяжело задышали, чтобы Дынкис услышал и не вздумал себе что-то такое позволить. Он все понял и медленно повернул голову в нашу сторону, как-то непонятно сонно глядя из-под полуприкрытых век. Взору его явились два богатыря, и он, конечно же, по достоинству оценил пылающие щеки, огневые глаза, скрещенные на груди руки и расставленные на ширину плеч ноги. Дынкис, полюбовавшись этим зрелищем, с которого впору было ваять скульптуру во славу Октября, снова отвернулся, сказал еще несколько слов и отодвинулся. Алина потянулась, встала и, сделав нам ручкой, неторопливо пошла по терявшейся в холмах дороге.
      Толян был мрачнее тучи. Возвращаясь к палатке, он поминутно оглядывался на Дынкиса и что-то бормотал. Я же, все яснее понимая бесперспективность своих притязаний, ощущал пустоту внутри и, сожалея о силах, что покинули меня и лишили возможности дождаться звездного часа, с отчаянья врезал напрямик:
      - Слушай, Толян, - сказал я. - Да на кой черт она нам сдалась? Пусть он кружит ей голову, не хватало нам здоровье портить из-за стервы!
      - Она не стерва, - горячо возразил Толян. Можно было подивиться контрасту между пафосом, с которым он говорил, и ничего не выражавшей белой маской лица. - Она чистая... она же совсем ребенок. Если эта сволочь ей что-нибудь сделает... Ее же беречь надо! Я ее как маленькую люблю...
      - Беречь?! - тут я расхохотался. Все, что накопилось во мне за истекшие сутки, - все надежды, чаяния, восторги и поражения, все колокола, отзвонившие в ушах на досках купальни, и холод воды, и битва разумов-антиподов - все единым комом вывалилось в рот, и меня словно вырвало: - Беречь? Ее?! ! Ты болван! Ее не беречь, ее по кругу пускать надо, сквозь строй, через роту! Где ты гулял, когда ее беречь надо было? Ее уже черт знает когда не уберегли! Она с Хукуйником спала, а ты разливаешься соловьем: ах, чистая, ах, святая! Да я сам только за тем и приехал, чтоб ее сделать! А она мне начинает лепить про святость поцелуев и непоруганную девственность! Это она нам мозги пачкает, а не Дынкис ей! Мне-то уже плевать на все, делайте, что хотите...
      - С Хукуйником? - мертвея, выговорил Толян. Я изумился, увидев, как щекам его совершенно неожиданно сообщается багровый цвет. Я вообразить не мог, что Толян способен на такое. - Откуда ты знаешь? Откуда ты это знаешь, я тебя спрашиваю?!
      - Откуда?! А-а! Откуда! - заорал я. - Да он сам мне говорил! Сам! А ты - жди! Жди, пока мы не сожрем друг дружку на радость этой бляди!
      Толян не слушал. Он быстрыми шагами подошел к палатке, нырнул внутрь и через секунду выволок оттуда на свет Божий несчастного Хукуйника, белого от пепла и сгущенки. Тот весело смеялся и хрюкал - просто беда, так и не проспался за ночь. Вероятно, все вокруг виделось Хукуйнику каруселью, где его подстерегают разные неожиданности, и он весьма рад, что с ним происходит такая штука.
      - Мишка, - Толян со страшной силой тряхнул пьяного Хукуйника, тщетно пытаясь сдержаться. - Мишка! Говори - слышишь, только правду мне говори!
      - Угу, - утвердительно и со значением кивнул Хукуйник. - Все правда.
      - Что - правда? - нервно крикнул Толян.
      - Все без исключения, - твердо пояснил Хукуйник. - Ну мужики! - и он затрясся от смеха. - Ну чего вы? В чем это я?
      - Ты мне скажи, - Толян напрягся сверх мочи и взял себя в руки. - Ты мне одно скажи...
      Хукуйник, до сего момента сидевший, опрокинулся на спину и игриво задергал ногами. Мы схватили его за пятки и поволокли куда-то прочь. Потом мы влепили ему по затрещине, и Хукуйник удивился. Он снова сел и заморгал, пытаясь уразуметь, в чем здесь все-таки дело и почему с ним так бесцеремонно обошлись.
      - Что тебе сказать? - строго осведомился он.
      - Ты спал с Алиной? - поинтересовался Толян, вращая телячьими глазами. - Отвечай!
      - Спал! - снова кивнул Хукуйник и уронил голову на грудь.
      - Нет, ты скажи - ты точно с ней спал? - Толяна начало мелко трясти.
      - А ты что, спишь неточно? - поразился Хукуйник. - Ну разумеется, молвил он важно. - Зачем вы меня вытащили и вымазали, я спать хочу...
      - Отоспался уже, - злобно откликнулся Толян. - Хватит. Так, значит... Нет... Ты мне поклянись!
      - Клянусь, - поклялся Хукуйник в удивлении, что ему не хотят верить.
      - Та-а-ак, - протянул Толян и отпустил горемыку. Тот с недовольным ворчанием уполз обратно в палатку. - Сейчас я пойду, догоню ее и разобью ей морду. Вдребезги. В кровь.
      - Ты что, рехнулся? - я топнул ногой. - Стой! - Толян рванулся туда, где еще виднелась Алина, совершавшая утренний моцион. Я со зверским видом вцепился в его рукав. - Брось это! Еще один распустился...
      Толян высвободился, постоял немного и принял решение.
      - Тогда вот что: я сейчас же покончу с ее хваленым девичеством, - и он кратко уточнил детали своего плана.
      - С ее девичеством давно уже покончено, - я попытался вернуть Толяна на землю, но тот после этих слов еще больше озлился.
      - Тем лучше, - стиснул он зубы и с безумным видом быстро зашагал прочь. Я, не трогаясь с места, закурил и стал смотреть, как он уходит. От Алины не осталось уже ничего, кроме точки на дальнем склоне, но Толян очень спешил, и скоро точек стало две. Потом они исчезли.
      Я огляделся. Вокруг было безлюдно и тихо, что очень мне понравилось. Я не желал видеть ни Хукуйника, ни шлявшегося где-то Дынкиса, и вообще подумывал о бегстве. Однако я так и не сбежал, мне захотелось прогуляться по лесу. В лесу было совсем уже светло и от тумана мутно - вроде медленно проявлявшейся фотографии. Мне приходили в голову не слишком приятные мысли. Предположим на минуту такое: кто-то из нас... возьмем Дынкиса... отправляется ночью купаться. Неважно, что служит причиной беды, но выходит так, что он начинает тонуть. Что делаю я? Толян? Хукуйник? Я ни на секунду не сомневался, что, позабыв о распрях, мы тотчас же бросились бы в воду, не снимая одежды и даже часов, выбьемся из сил, доплывем - сделаем, короче говоря, невозможное, но утопающий будет спасен. Потом последуют благодарности... застенчивые книксены в ответ... нам вострубят хвалу... Ну, а теперь представим вакуум - если таковой встречается... и в нем - я, Алина, Дынкис, или пусть это будет Толян, разницы никакой. И голос свыше шепчет мне одному: "Ни одна живая душа не узнает о содеянном тобою, умертви сего отрока, и воздастся тебе счастьем, и соединишься ты со своею желанной..." Только соединиться! плевать на то, что будет с ней после, она перестанет для меня существовать! Я должен воспользоваться вакуумом и уничтожить Дынкиса и Толяна ради мига блаженства. Так ведь я это сделаю. И спрашивается: во имя чего? И кто я после этого такой - разве не законченный подлец? Но ведь все мое окружение считает совсем наоборот, доверяет мне, а все скопом ошибутся навряд ли... Потому что сами, что ли, такие же? Или, быть может, не раскусили, не распознали? ну, а Хукуйник? мы знакомы с пеленок, так что же и он, выходит, не смог раскусить? Достоевщина, - сказал я себе раздраженно. - Обыкновенная достоевщина. Нечего и пытаться понять.
      Незаметно для себя я описал круг и снова вышел к палатке. Дынкис так и не появился, зато Хукуйник, съежившись в ватнике, сидел на полене и разводил костер.
      - Встали, сударь? - ехидно осведомился я. - С добрым утром!
      - С добрым, с добрым, - угрюмо сказал Хукуйник. Ему было очень тяжело с похмелья. Он втянул голову в плечи и, как-то погано скривившись, спросил: А где народ-то?
      - Народ... - ухмыльнулся я злорадно. - Народ кто где... Толян вот Алину пошел насиловать...
      - Плохо, - озабоченно покачал головой Хукуйник.
      - Да уж чего хорошего, - согласился я. - Знал бы, что он такой нервный, ни за что не сказал бы...
      - Плохо, - повторил Хукуйник, становясь все более и более озабоченным.
      - Что такое? - я, предчувствуя какую-то новую гадость, пристально на него посмотрел.
      - Не спал я с нею, - вдруг выдал Хукуйник и вытаращил на меня глаза.
      Я застыл и перестал видеть решительно все, кроме кудлатой головы перед собою.
      - Как это - не спал? - спросил я и ласково взялся двумя пальцами за тощую, немытую Хукуйниковскую шею.
      - Очень просто: не спал - и все, - мрачно объяснил Хукуйник с глупым видом. Пальцы мои чуть сошлись. Хукуйник с тонким взвизгом дернулся, но я не собирался его отпускать.
      - Как это - не спал?! - повторил я свой вопрос, сопровождая слова неожиданным свистом, шедшим из глубин грудной клетки. - Ты понимаешь, что говоришь?
      - Я и говорю - плохо, - сказал Хукуйник и вырвался. - Не спал я! Наврал!
      - Зачем? - спросил я с трудом, ибо слов у меня не оставалось, они разбежались, будто тараканы.
      - А так просто, - нахально ответил Хукуйник. - Сам не знаю.
      Я засмеялся и так сидел долго: согнув ноги в коленях и свесив между ними плети рук.
      - Прекрасно! - сказал я наконец, придя в себя. - Чудесно! Ты умный мальчик. Ты очередное чудо света! Дитя природы! Зачем?! Ты понимаешь, что там сейчас начнется? - и я махнул рукой туда, где скрылись Толян и Алина. Что же - она, получается, чиста как слеза?
      - Получается, - печально вздохнул Хукуйник.
      - Получается! - взревел я. - Так вот Толян сейчас это упущение исправит! А если не исправит, то давай, вспоминай молитвы - кто знает, Бог тебя, может быть, и услышит, и даст умереть без особых мучений. Да и мне, пожалуй, достанется...
      С этими словами я вскочил и заметался по поляне. Как же так? - думал я. Выходит, все, что она мне говорила - все это искренне, все чистая правда? И она в самом деле невинный ребенок? Какой же я идиот! Зачем пустил Толяна изобразил бы еще больший гнев и шел бы сам! А теперь, если верить медицине, мне своего не добиться, да и не мне одному, сам Толян не сможет повторить можно будет только дня через три. И опять же одному только Толяну, знаю я этих целок: стоит вмешаться - прикипят на месяц, а то и на два... В дураках ты остался, братец! Дынкису надо рассказать, - злорадно подумал я. Благо и ему не светит.
      Я представил себе ушедшую парочку во всей красе. На беду, у меня довольно богатое воображение, мне удалось против воли увидеть все с такими деталями, что меня затошнило, - но, конечно, не от их гнусности, а от досады. Мои грезы нарушил шорох. Я обернулся: Алина вернулась. Мне ее лицо не понравилось, оно было какое-то излишне радостное и приветливое, что говорило о совсем обратном, кипевшем у нее в душе.
      - А-а! - восторженно затянул я. - Кто к нам пришел! Проходите, присаживайтесь, гостьей будете.
      - Здрасте, - переводя дыхание, сказала Алина. - Здрасте вам! Счастлива вас видеть! Особенно тебя, Мишенька, хукуйничек ты мой золотой! А я и не знала, что ты такой фантазер! А уж что ты такая сволочь, и подавно не знала! Значит, я с тобой спала? И сколько же раз? И как я - ничего? понравилось? Нет, это ж надо - идем мы с Толяном, болтаем, смеемся, и вдруг он мне с дрожью в голосе выпаливает, и в глаза смотрит с ужасом! Я едва не сдохла на месте! - ну вот, нате, Алину опять трясло, очередная истерика. Хукуйник потрясенно молчал и ковырял костер, он был полон неизбывным раскаянием и суеверным страхом перед языческим божеством. На Алину я старался не смотреть. Она уже не походила на женщину, не походила она и на какое-либо другое известное людям живое существо: прелестный рот в крике разверзся и стал истошно орущей пастью, пальцы с длинными хищными ноготками превратились в когти рукокрылой гадины, а фигура, для которой невозможно было сыскать достойный хвалебный эпитет, приняла настолько чудовищную позу, что с ней бессмысленно было тягаться кошмарам Босха, Дали и Хичкока.
      Лес был шокирован, смолкли даже птицы. Хукуйник стоически испил чашу до дна и не проронил ни единого слова в свое оправдание. Меня вдруг словно током ударило: ба! Так ведь не все еще потеряно! Я продолжаю! Я снова жизни полон! Ведь Толяну ничего не перепало - значит, я ненароком ему насолил! Ай да я, ай да Пушкин! Всем засветил - и ему, и Алине, и Хукуйнику - Дынкис остался. Ну, он скоро уедет, не стану трогать... А вот Толян скоро придет, он с Хукуйником потолкует иначе... я, пожалуй, - в сторону...
      Чтобы не утомлять читателя ненужным описанием маловажных деталей, я расскажу о происходившем далее вкратце. Разумеется, Толян был убит. Он был настолько подавлен, что не нашел в себе сил не то что бить Хукуйника, но даже говорить с ним, и более того - не был в состоянии даже поссориться. Потом невесть откуда появился Дынкис. Увидев его, я взял Алину и отправился с нею погулять в лес. Там я расправил орлиные крылья и предстал во всей красе. Я, послушав оскорбительные отзывы Алины о Хукуйнике, решил не тратить на него время и очернил лишь мимоходом, сказав, что на Хукуйника вовсе не следует обижаться, ибо он всего-то и есть, что недостойное обид насекомое. Дальше я взялся за Толяна и объявил о намерениях, с коими Толян пустился за Алиной в погоню. После этого подробно расспросил, о чем это она так серьезно беседовала с Дынкисом, и получил ответ, нисколько меня не удививший: как я и предполагал, Дынкис объяснился в любви. Воздев перст к пасмурному небу, я принялся растолковывать Алине, каким заблуждением было бы Дынкису верить, и выразил крайнюю озабоченность: мол, своими речами о роковых мужчинах и женщинах Дынкис вконец заморочит ей голову. В ответ на это Алина улыбнулась, повернула лицо, чуть прикрыла плечиком подбородок и поглядела на меня из-под челки кошачьими глазами - да, тот самый взгляд. Взгляд Алина подкрепила заверениями, что мне нет никакого смысла тревожиться и она не поддастся на коварные уловки. Я успокоился и перешел к собственной персоне. Я городил неслыханную чушь, уместную лишь в компании мокроротых пэтэушниц, которые явно не прочь порвать с девичеством, но не знают, как бы это невзначай не замараться грязью. Теперь я был убежден, что Алина - пусть с оговорками - но вполне могла быть причислена к особам такого сорта. Поэтому я врал и распространялся: да, поцелуи святы, и очень хорошо, что ты мне ничего не позволила там, на озере, это говорит о том, что ты... и тра-та-та, и тра-ля-ля, а сам я - человек, умудренный опытом, прекрасная пара для такой, как ты, нервной, и вообще мужик очень непростой, хотя в чем-то, конечно, и скотина. Дабы мой автопортрет выглядел правдоподобным, я вскользь отметил и некоторые свои дурные черты, с которыми делаешься еще милее и симпатичнее. Алина поддакивала, смотрела на меня из-за плечика, и в целом я остался доволен прогулкой.
      По возвращении я снова очутился в обществе Дынкиса. Подсел Хукуйник, и мы чуть ли не час без устали травили анекдоты. От смеха у меня все разболелось. Толян, обнаруживая сильнейшую неприязнь к Дынкису, вел себя невежливо: поминутно вылезал из палатки, кроил удивленную физиономию и громогласно поражался, что Дынкис еще не уехал. Он добился своего. Хоть Дынкис не подал вида, что реплики Толяна вывели его из себя, он вскоре засобирался, и мы с Хукуйником повели его на станцию (мне было неприятно, что Алина остается наедине с Толяном, но хотелось выпить, наши запасы иссякли, и я махнул рукой). По дороге Дынкис тайком от меня вручил Хукуйнику письмо для Алины - даже не письмо, а записку. Усадив Дынкиса в поезд, мы купили десять бутылок вина, две из них тут же выпили и стали это письмо читать. Вот что там было сказано:
      "Алина!
      Я не удержался и решил очень коротко написать, потому что сомневаюсь в возможности наших с тобой дальнейших разговоров. Мне хочется разве что сказать еще раз: ты совершенно не обращаешь внимания на мои уговоры и все-таки делаешь по-своему. Как знаешь. Я тебя предупредил, и если будешь вести себя по-прежнему - пропадешь. Меня ты с сегодняшнего дня больше никогда не увидишь и не услышишь. Любящий тебя
      Верзила, он же Дынкис".
      - Хорошее письмецо, - сказал я. - Черт побери, я все же уважаю этого типа. Чувствуется в нем, понимаешь, воля... и сила чувствуется. Я уверен, что он написал правду. Он больше не заговорит с нею. Обычно такие вещи пишутся именно затем, чтобы потом вернуться и воспользоваться реакцией на письмо. Трюк слабохарактерных людей. А он не из таких.
      - Сожжет она эту бумагу, - задумчиво молвил Хукуйник.
      - Пожалуй, - согласился я после паузы.
      Мы не ошиблись. Когда мы вернулись к лагерю и с поклоном отдали Алине послание, та отошла в сторонку, прочла и, как-то странно и почти незаметно улыбаясь, порвала письмо в клочья и бросила в огонь. После она шепотом призналась мне, что очень боится Дынкиса, ибо он обезоруживает ее своей железной волей. Я удивился, так как незадолго до того слышал от нее несколько другое, но не стал спорить и утешил, что я всегда рядом и уж меня ничьей железной волей не сломить.
      Новый день выдался скучный и непогожий. Мы, конечно же, все перепились заново, набрали каких-то осклизлых грибов, варили суп... Все чаще и чаще смотрела Алина в сторону Толяна, все больше я свирепел, но ничего не мог сделать. И вдруг мне представился случай...
      Вот как развивались события: Алина обнаглела. Явно желая крови, она потребовала, чтобы мы с Толяном сделали ей массаж. Массировать нужно было спину, и ничего кроме спины. Такая блажь пришла ей в голову после продолжительного лежания на той самой спине, с призывно оголенным животом. Кстати: едва она его оголила - якобы невзначай - я, уже ничего не соображая, сделал тому животу вычурный комплимент и тут же, не сумев сдержаться, жадно набросился на него и пылко припал к нему хищными устами. Алина взвизгнула, проявила неприступность честной девушки и укрылась одеялом, однако, когда непосредственная опасность миновала, одеяло оказалось ненужным. Потом мы с Толяном начали наперебой расхваливать несчастное чрево, а Алина хитро постреливала глазками и обнадеживающе улыбалась нам обоим. Но вот, не успел рассеяться первый соблазн, надвинулся второй, пострашнее. По очереди усаживались мы верхом на ее непорочную попку, по очереди мяли и тискали умопомрачительную спину, по очереди выслушивали замечания вроде: "Вы, мальчики, что-то не так и не там массируете". Мы обливались потом, в палатке было жарко и душно. Счастливец Хукуйник снова спал и ничего не мял и не тискал. Смотреть на Толяна было неприятно, ибо лицо его стало серым, глаза поволоклись маслом, руки, казалось, врастали в голые Алинины бока, да кроме того не было почему-то на Толяне штанов, и из-под несвежих белых трусов выглядывало что-то черное и мерзкое. Я смеялся, не переставая, больным уже, деланным смехом. Когда пытка окончилась и ничьи лопатки не маячили больше перед глазами, я в изнеможении опустился на землю, закурил и несколько минут ничего не воспринимал.
      И тут началось то, чего, оказывается, хорошо зная натуру Алины, все время боялся Хукуйник. Я, признаться, не разделял его опасений и лишь теперь осознал всю их серьезность. В основе события лежал такой пустяк, такое ничтожное происшествие, что его при иных обстоятельствах не взялся бы живописать самый жалкий из графоманов. Наверно, глупое небо, взиравшее на наши страдания, решило, что пора бы и возмутиться, после чего послало Алине занозу в большой палец на ноге. Черт ее знает, где и когда успела Алина сделать это приобретение, а только факт оставался фактом: палец начал болеть. Окаянный орган не считался с нашими измотанными нервами, и вскоре Алина сперва шепотом, а чуть погодя - в голос, стала кричать следующее:
      - Ой, мамочка! Мамочка, где ты, не оставляй меня! Мамочка, вспомни, какое платье ты купила мне в первом классе, не оставляй меня одну! Мамочка, не надо меня в больницу! Я не хочу, не надо отрезать мне ногу, я еще такая молодая! . .
      В общем, такого я прежде не слыхивал. Хукуйник мигом проснулся и столь же быстро посуровел. Он негромко предупредил нас, что все истерики, имевшие место до сих пор, суть цветочки в сравнении с надвигавшейся катастрофой. Словно соглашаясь с ним, снаружи шарахнул гром, после которого я услышал упреждающие щелчки по брезенту первых капель воды.
      Я как-никак был медиком, хотя, учитывая объем и глубину моих познаний, лечение пальца можно было с тем же успехом поручить Толяну или даже Хукуйнику. Все же я встал на четвереньки и с достоинством приблизился к больной. Всем своим видом я давал понять, что шутки кончены, теперь здешний Бог - я, и их удел - мне прислуживать и угождать. Осторожно, окрепшей рукой я дотронулся до больного пальца, чем вызвал фейерверк стенаний и душераздирающих криков. Палец слегка припух и покраснел. По тому, что заноза виделась лишь плохо различимой черной точкой, мне стало ясно, что, несмотря на несоизмеримость воплей Алины с ощущаемой болью, занозу следует изъять во избежание нарыва. И самое главное: музыкальное сопровождение грозило мне бессонной ночью.
      - Есть на этой чертовой горе хоть капля йода? - спросил я.
      - Нет, - решительно ответил Хукуйник. Решительностью он предупреждал, что не потерпит никаких упреков в свой адрес. Но я и не думал его упрекать.
      - Игла? - осведомился я тоном хирурга с тридцатилетним стажем.
      - Тоже нет, - теперь уже виновато молвил Хукуйник.
      - А где можно достать?
      Хукуйник пожал плечами.
      - На даче на моей, - сказал он. - Больше негде.
      - Больше негде... - повторил я задумчиво и уставился на Алину. Та что-то бормотала, тяжело мотая головой, и Толян растерянно пытался успокоить несчастную.
      Вот он, случай! Последний мой шанс! Если и теперь все пойдет прахом, мне надеяться не на что. И я не знаю, что сделаю тогда - может быть, спалю палатку... Я просто обязан переплюнуть Толяна этим... как его... благородством. Толян, в конце концов, просто глуп.
      Благородство, скажете, сомнительное? Ну, не знаю, только вот пройти пьяным шесть километров лесом в один конец, под проливным дождем, не зная толком дороги... А дождь стоял стеной, будто лилась с неба сталь - ничего за ним не было видно.
      Мое решение очень понравилось Хукуйнику, ибо ему страшно не хотелось вымокнуть. Толян тоже не имел ничего против, и я, понимая его, злорадно усмехался. "Посмотрим, - думал я, - в цене ли нынче рыцарство и самоотверженность, и если окажется, что не в цене - значит, не по пути мне с этими людишками, и нечего убиваться..."
      В путь я пустился немедленно и промок до нитки в первые же секунды. Верный Хукуйник снабдил меня полной бутылкой портвейна, от чего мне еще сильнее захотелось идти. И я пошел.
      Поначалу мне было весело. Скоро лагерь скрылся из вида, ливень становился все обильнее, но я не чувствовал холода. Сандалии утратили приличный вид и стали расхлябанными и грязными, ремешки изготовились рваться. С каждым шагом чавканье грязи возвещало потерю моей обувью еще одной крупицы жизни. Бутылка мало-помалу пустела. По этой причине мои мысли о рыцарстве разрослись в буйно цветущий сад. "Вот он, миг, - и мое лицо каменело, пропитываясь бескорыстным мученичеством. - Пусть их плюют мне в лицо, когда я вернусь - врач не вправе рассчитывать на благодарность. Мне благодарностей не нужно, я выполняю свой долг. Вот избавлю ее от боли, и она скажет... гм... что же она мне скажет? ладно, неважно... что-то очень хорошее... и, возможно, сама предложит... Нет, я благороден, мне это ни к чему, откажусь. И благородством своим я ничуть не упиваюсь, иначе думать о таких высоких материях нельзя... Плевать на Толяна, плевать на всех - вот приду, вылечу палец, налакаюсь в стельку, до свинства, и лягу спать. А когда проснусь, увижу, быть может, возле себя ее... рассматривающую меня виновато, с мольбой о прощении в глазах, прощении за опрометчивую недооценку моей персоны".
      На сандалиях выросли крылышки, и я ринулся в чащу с легкостью древнегреческого божка.
      Километра через четыре я заблудился. Другого ждать было попросту глупо.