Итак, уже миновал не один год с того момента, когда я попрощался с больницей и уехал прочь на ночной электричке, не оглядываясь.
      Интерес, однако, остался.
      Недавно я рассказал, что власть в ней захватили военные, и стало твориться некоторая неразбериха. Больные числятся в одном отделении, а лежат в другом. Ну, надо так. Надо, и все.
      Одну такую тетку записали на терапию, а положили в травму. Без объяснений, не ваше собачье дело.
      И вот медсестра из травмы звонит на терапию.
      — Ничего, что ваша больная у нас полежит? Вы не волнуйтесь, пусть она у нас побудет.
      Набирая номер, медсестра ошиблась в одной цифре.
      Ей ответили, нисколько не удивившись, в рабочем порядке:
      — Да пожалуйста, конечно, у нас так много вскрытий…

      Сидели в ординаторской, перекусывали, беседовали об экстрасенсах.
      Высказались все.
      Последним был уролог К.
      — Экстрасенс не может вылечить гонорею, — сказал он скромно, доедая из баночки и облизывая ложку. — А я могу.

      Видел на улице человека с вокальным тиком. Шел и рычал что–то невнятное и по тональности оскорбительное, периодически вскрикивая.
      Раньше думали, что тики это бесы.
      Да и сегодняшние научные объяснения немногим лучше. Непонятно, в чем дело.
      Мне интересно: почему это, когда такой тик, хочется выкрикивать исключительно слова вроде «хуй», «блядь», «сука», хулу какую–нибудь, угрозы? Почему не бывает тиков с красивыми словами — «Бог», «цветы», «счастье», «любовь»? Вспоминаются германские поэты Венички Ерофеева: «идите к жемчугам!» Ведь казалось бы, какая разница, какому слову застрять и рваться наружу? Могла бы получиться прекрасная болезнь, которую и лечить–то жалко.
      Вероятно, это что–то корневое, неистребимо человеческое выкрикивается, самая суть. Никакого «счастья» там быть не может.
      Меня и самого постоянно тянет на какие–то бормотательные безадресные обращения, совершенно не похожие на «спаси и сохрани».

      Я всегда завидовал настоящему врачебному почерку. Ведь непонятность внушает уважение: посмотришь в рецепт — и хочется уже довериться человеку, который все это написал и сам понял, и коньяк ему подарить, и отдаться, если ты женщина — или мужчина.
      Недавно мы с моей работодательницей обсуждали технику написания художественной муры, которую мне заказали. И я говорил, что летом, на даче, заниматься этим будет довольно трудно, потому что я не возьму с собой ноутбук. Рядом с нами живут уголовники, мутировавшие от стеклоочистителя и предводительствуемые атаманшей по фамилии Кольцова. Поэтому я боюсь его везти.
      — Ну, напишите от руки. У нас перепечатают.
      Я тонко улыбнулся:
      — В прошлой жизни я дохтур…
      — Все! — моя собеседница выставила ладони, закрывая тему.
      Я, однако, покривил душой. У меня никогда не было настоящего докторского почерка. Он у меня вообще не устоялся, этот почерк — никакой, ни докторский, ни мирской. Я писал довольно разборчиво и облизывался на записи, скажем, калининградского хирурга Шора, которые состояли из горизонтальных, чуть извитых, линий, похожих на спирохеты, с точками–кокками в строчках. Никто не знал, о чем он пишет.
      Я старался и так, и эдак — какие только не делал росчерки. Все равно было понятно. Лишь однажды я приблизился к оптимуму. Сидел на дежурстве, скучал и выпил под «Цивилизацию» — игру бутылку водки или больше. Потом меня куда–то позвали, я кого–то смотрел и что–то писал. А с утра не без опаски развернул историю болезни, потому что память пострадала. Мало ли что там может быть. Смотрю — идеальный, настоящий докторский почерк! Ни хрена не понятно. Впечатление, будто это написал под мою диктовку сам клиент, инсультник с афазией и дискоординацией.
      Мне стало ясно, что я уже близок к профессионализму.

      Приехала теща с клещом.
      Клещ впился, когда она там в деревне что–то на огороде творила.
      — Этот клещ не энцефалитный! — решительно заявила теща.
      — Он вам сказал? — прищурился я.
      — А то меня клещи не кусали.
      И наотрез отказалась от осмотра. Дело–то плевое: маслом растительным капнуть — и вынуть.
      Что такое? — думаю.
      Все вскорости разъяснилось. Оказалось, что над клещом уже поработал тесть, не хуже профессора Пирогова. Дал ему просраться пинцетом и йодом. Обезглавил и голову, естественно, оставил внутре.
      Сегодня теща сдалась и показала мне послеоперационную рану. Я ошеломленно признал, что да, мне тут уже делать нечего. Впечатление такое, будто Пирогов выполнил резекцию легкого.

      Не помни, рассказывал ли я где–нибудь, что главная вещь, которая мешает мне сентиментально ностальгировать по студенческим годам, это отработки.
      У нас отрабатывали все, что пропустил.
      Был даже такой анекдот: Дворцовая площадь, раннее утро, бегает человек с флагом и орет: «Ура! Ура!» Походит к нему мент и спрашивает: ты, дескать, чего? А тот отвечает, что учится в Первом Меде и отрабатывает демонстрацию.
      Отрабатывали физику, химию, физкультуру, историю медицины, разрезание трупов и осмотр пациентов. Военную кафедру отрабатывали особенно строго.
      Выглядело это так: если человек что–то прогулял, он шел в деканат и получал допуск к занятиям за подписью декана. В допуске писалась причина: уважительная или неуважительная.
      Для тех и других причин устраивались отдельные отработки. Висели расписания: отработка по уважительной причине, отработка по неуважительной причине, и разницы не было никакой.
      Молодым и горячим выдавали трупы, старшекурсникам — живых клиентов, с которыми было в одном отношении лучше: они, прошедшие через руки многих, уже сами отлично знали, где у них что и нам рассказывали, жалели нас. Показывали, где у них какой шум, а где какое уплотнение, и объясняли, почему — иногда не без домыслов.
      А труп ни черта не рассказывал, и приходилось искать самому, да еще с уважением, потому что труп, как нам объясняли, это тот же пациент. И отношение к нему должно быть соответственное. Это я хорошо усвоил, и пациентов обычно тоже рассматривал в свете этой истины.
      И вот недавно мне случилось встретиться с институтскими друзьями. Ностальгия кольнула, когда вспоминали портвейн, выпитый перед отработкой акушерства и гинекологии. А вот насчет самой отработки — трупа, пропущенного по неуважительной причине — никаких сожалений.

      Скорая Помощь получила очередной сигнал: «Паралич».
      Поехала.
      Уже на лестничной площадке доктора караулила взволнованная дама в халате.
      — Доктор! У него, наверное, паралич! Это не инсульт?
      Доктор вошел и увидел человека, лежащего на диване. Человек лежал, отвернувшись от мира.
      Дама расстраивалась:
      — Неужели это инсульт? Он весь день, с утра, произносит одну и ту же фразу!
      — Пошла ты на хуй, — сказал больной.
      — Вот! — воскликнула дама. — Вот эту фразу, с утра!
      — Ох, простите, — смутился больной при виде доктора. — Это я не вам. Да ничего меня не беспокоит! Ничего не болит, просто заебала.

      Скорая помощь приехала по случаю инфаркта.
      Первый вопрос:
      — Ну, где инфаркт?
      Да вот же он.
      Пациент, глубоко взволнованный, описал симптоматику. Кашель, боль в горле, сопли из носа.
      — Но почему же инфаркт?
      Снисходительно:
      — Сердце ведь слева?
      Ну, допустим.
      — Так вот из левой ноздри сопля длиннее раза в два. Все тянется и тянется — это инфаркт!

      Загородная больница. Больной.
      Жена больного:
      — Мы с ним уже двадцать шесть вместе, живем душа в душу! Такой милый, приветливый! Души друг в друге не чаем. У него уже пятнадцать лет паралич. Не окончательный.
      Из этих двадцати шести.
      Ходит по коридору, систематически кланяется и улыбается. В трусах.
      Сколько раз встретит доктора — столько раз ему поклонится.
      Недавно пропал. Главврач велел писать самоволку — мало ли что.
      Нашли на вокзале, в трех остановках от больницы.
      Ходил, кланялся, улыбался, в носках, на руки надетых. По носкам и заподозрили неладное, потому что деревенский люд, конечно, тоже приветливый, но к носкам не привычный.
      Вернули, улыбающегося, обратно.
      Привязали.

      Сон — оптимальное состояние души и тела, если не нормирован, и даже чудовища простительные ему. В радость бывают даже случайные ночные пробуждения. Лучшее время для них — 2 или 3 часа ночи. Взметнешься — и упадешь: хорошо! два часа! а впереди–то еще сколько!
      Так бывало не всегда.
      В годы работы доктором сон превращался в сущее наказание.
       Первое пробуждение: 23.40.Черт, как это меня вырубило? И все вокруг уж легли… Ладно, пока еще только 23.40. Не надо было ходить на угол, вот что… Ну, баиньки.
       Второе пробуждение: 00.30. Как быстро ночь–то пролетает, черт ее дери! Будильник! Я завел будильник? Вроде, завел. Или нет? Заведу еще раз. Ну, баиньки.
       Третье пробуждение: 02.40.Хорошо, что еще ноль два. Но уже почти ноль три… Через сколько это на службе сидеть? Через 6 часов? На бочок и баиньки.
       Четвертое пробуждение: 03.35. Еще время есть… Интересно, пахнет ли от меня еще? Ням–ням–ням (во рту). Не совсем утешительно. Ну, баиньки.
       Пятое пробуждение: 04.30. Ням–ням–ням.
       Шестое пробуждение: 05.15. Ням–ням–ням.
       Седьмое пробуждение: 05.45. Немного кофе, почистить зубы. Ну, еще чуть–чуть баиньки.
       Восьмое пробуждение: за пять минут до будильника. Паника, паника, ням–ням–ням! Выключить будильник. Просто полежать, никаких баиньки. Осталось четыре минуты… три минуты… Ням–ням–ням. Ням–ням–ням.

      Все–таки, если судить по рассказам моих товарищей, медицина медленно поворачивается к человеку лицом и приподнимает чадру или что там у нее, покрывало какое–нибудь, маска.
      Уже у некоторых немощных появляются личные ходунки на колесиках и памперсы.
      Один такой немощный по вечерам так и выходит из палаты на прогулку, страшно довольный: в памперсах и в ходунках. Больше ничего нет.
      Разве что тапочки.
      Но с этими тапочками как раз и вышла показательная история.
      В палату к тому больному перевели соседа из реанимации, очень интеллигентного человека, который под вечер ему насрал в эти тапочки, в обе.
      Тот, откровенный энцефалопат, понес тапочки санитарке.
      И та их выстирала! замочила в хлорке! вместе замачивали — так в детстве пускают кораблики. Похоже, что и вправду намечается какой–то гуманизм. Я знаю много мест, где проситель моментально получил бы этими тапочками по роже.
      А насравшего посмотрел невропатолог. «Что вы мне его показываете? Нормальный же мужик!» «Да он в тапки насрал». «А, ну тогда да, это дело житейское».

      Враги ли человеку его близкие? Не знаю, не знаю. Когда как.
      Иногда, имея дело с женами и мужьями моих пациентов и пациенток, я склонялся к утвердительному ответу.
      Был у меня давным–давно один больной, пожилой человек. Я тогда работал в поликлинике, а он лежал дома, и меня обязывали к нему ездить.
      Сей человек перенес стволовой инсульт и остался жить, но почти не глотал. Бывают такие вещи после инсульта. Ну, прошло время, а он так и не глотает. Тут уже ничего нельзя сделать. Если человеку отрежет трамваем руку или ногу — их же не пришьешь? Разве что в лечебнице Айболита или в институте микрохирургии.
      Но жена клиента, внешне и внутренне отчаянно похожая на сову–неясыть, систематически названивала в поликлинику и желала видеть меня. Зачем? А вот зачем. Ей хотелось разыгрывать стереотипную, полюбившуюся ей сцену.
      Вот я приеду, бывало, похожу вокруг, помашу молоточком, пошевелю бровями, разведу руками — ну а что я могу сделать? Ничего.
      — Да, такие вот дела, — развожу я, значит, руками. — Ничего не могу поделать…
      Для неясыти наступала звездная минута. Она взмахивала крыльями и отрабатывала условный рефлекс на мои слова. Поворачивалась к клиенту и утешающим голосом ворковала ему:
      — Помирай, Мишенька, помирай, мой хороший. Вот как у нас теперь. Помирай, мой родной.
      По лицу Мишеньки катились слезы — не то от волнения, не то просто такая непроизвольная была реакция, и он мычал.
      Пожав плечами, я уезжал.
      Через пару недель меня вызывали заново.
      Я совал ему ложечку в горло, привычно обнаруживал отсутствие глоточного рефлекса и разводил руками:
      — Ничем не могу помочь.
      Неясыть с готовностью вскидывалась:
      — Помирай, Мишенька, раз такие дела, помирай, мой хороший.
      Я осторожно прощался и уходил. Мишенька плакал.
      Через полгода я не смог это выносить и волевым нажимом уложил Мишеньку в больницу. Хлопая крыльями, неясыть поскакала за ним, приговаривая свое.
      — Помирай, Мишенька, помирай.
      Он и помер в итоге, по–моему, что было для него не худшим исходом.

      Кровь? Ее будет.
      Нужная остановка — родильное отделение. 30 родов, 40. Везде кровь. Нужны ли перевязочные материалы? Все залито там, все залито здесь.
      И доктор Фигаро там, и там он тут. Вообще говоря, его Гасинкиным звали.
      — Где санитары???!
      В крови стоит..
      Санитарка на него шваброй: Кыш!!!….

      Третья Истребительная Больница.
      Больной загипсован по гемитипу, с одной стороны: от пятки до подбородка.
      Доктор просит ассистента этот гипс удалить.
      Тот берет ножницы… Блаженный итог: — Да вы — моллюск! Устрица!

      Случайные встречи бывших больных с докторами способны пронять до печенок. Камень зарыдает.
      — Доктор, как же вы постарели! Да вы должны меня помнить, я у вас еще в старом корпусе лежала…
      «Ну да, ну да, — раздражается и мямлит доктор. — Так почему ты–то жива до сих пор?»

      Аптека.
      Возле окошечка топчется дед.
      — Растет и чешется, растет и чешется… Мне бы чего…
      Действительно: рожа заклеена пластырем поверх ватки.
      Аптекарша услужлива:
      — Может быть, это?
      — Не, это не берет… растет и чешется. Вот была штука… забыл, как называется… от той вроде ничего…
      Аптекарша лезет вон из кожи:
      — Вот очень хорошее средство.
      Выставляет баночку. От «растет и чешется».
      — Но это стоит девяносто девять рублей…
      Дед в замешательстве. Еще топчется, но мыслями уже далеко от баночки.
      — Не, я пока пойду еще переговорю с людьми…
      Уходит. На лице аптекарши предупредительное участие.

      Знойным августовским днем 2006 года, в самую жару меня вынесло к Первому мединституту, прямехонько к родной кафедре нервных болезней.
      Все вокруг разогрелось и подрагивало; в своем комплексе ощущения немедленно перенесли меня на тринадцать лет назад, когда был такой же август и жарило такое же пекло.
      Я только что закончил ординатуру, но меня обязали подежурить — не то в последний, не то в предпоследний раз. Ординаторы и интерны — публика совершенно бесправная. Поставили в график — и не вырубишь топором. Это не важно, что клиника еще закрыта и не принимает больных, и по городу не дежурит, что в отделении пусто, ни одного пациента — дежурь, и все. То есть просто просиди там сутки и занимайся, чем хочешь.
      Тоска воцарилась невыносимая.
      Нас было двое, еще сестричка со мной маялась. Ближе к ночи она сказала, потупив взор:
      — Я пошла спать, Алексей Константинович. Если вам что–нибудь понадобится, я в первой палате.
      Боже ты мой, и что же это мне может понадобиться? Она была маленькая, мне по плечо, а роста я очень среднего; вся какая–то опухшая, в мелкой сыпи и с жидкими волосенками; в ней было нечто от грызуна, она была страшнее чумного микроба.
      — Нет–нет, мне ничего не нужно, — я с напускной беззаботностью покачивался с пятки на носок и смотрел в сторону.
      …Ночью я вышел побродить по коридорам. Было дико и непривычно видеть безлюдные палаты с койками без белья, на которых покоились скатанные матрацы. И вот какую власть имеет над нами привычка! на секунду мне захотелось, мне представилось, как восстанавливается, и вот уже тут лежат инсульты, а тут радикулиты, а там помирает парочка черт–те с чем, все обыденно и знакомо. Как было бы спокойнее, думал я, если бы оно вдруг заполнилось, отделение. Инсультами и травмами — как хорошо! иначе муторно на душе и даже страшновато.
      Это видение, конечно, держалось не очень долго.

      Зашел в аптеку. а там передо мной оказался солидный дядечка.
      Ему был нужен бинт, ноги обтягивать, самого большого размера бинт и самого большого размера ноги.
      Принесли ему:
      — Не то, вы что! — затрубил на все помещение, а оно маленькое. — Мне же сетчатый!
      — Так бы и сказали, — пожав плечами, милая аптекарша уходит на склад.
      Вернулась.
      — Вот вам шестерочка, три пятьдесят.
      Рассматривает на свет, щурится:
      — Во! Да мне таких штучки три…
      Аптекарша полуутвердительно улыбнулась:
      — Вы издеваетесь?
      И пошла на склад.
      — Издеваюсь! — запыхтел мужик, призывая меня в единомышленники. — У них там продукция на складе, бардак, а я издеваюсь!
      Бинты принесли.
      Начались поиски пятидесяти копеечек в кошелечке.
      А я стоял и воображал, как этого человека, наполнив пивом, сажают в сетчатый бинт и опускают охлаждаться в воду, возле мостков, как в телерекламе, и он там сидит, а тут и рекламный Белый Медведь доволен новой забавой.

      Мой приятель–доктор отправился в аптеку за цитрамоном.
      Встал в очередь.
      Перед ним оказался молодой человек, который брал себе, естественно, инсулиновый шприц, но без баночки нафтизина, в которой бодяжить — видимо, все уже было приготовлено.
      Пока аптекарша выбивала чек, пока отсчитывала мелочью сдачу — хуяк! тот уже на полу!
      Очевидно, и жгут уже был на руке, и все приготовлено.
      Забегали все: скорую, скорую!
      Приятель мой присел на корточки, пригляделся: дышит.
      — Пускай лежит, — сказал. — По морде бейте иногда, чтобы дышать не забывал.
      И ушел с цитрамоном, не стал оказывать первую помощь.

      В кардиологии напряженно: дня не проходит, чтобы не было подношений. Больные приносят водку ежедневно; в пятницу, когда большая выписка — просто беда.
      Одна дама, правда, принесла доктору тысячу рублей со словами:
      — Возьмите, пожалуйста… У меня муж доктор, ему несли, и плохо кончилось…
      Потом опять подарили бутылку.
      Доктор повертел ее, повертел и побрел в хирургию.
      Зашел к заведующему, выставил на стол.
      Тот обрадовался:
      — Ну что, давай по рюмочке?
      — Нет, — сказал доктор, — давай ты меня подошьешь, а сам выпьешь рюмочку.
      — Ну, давай.
      Хирург уложил доктора, подшил его эспералем — десять таблеток засадил, особенным троакаром.
      Закончил дело и выпил рюмочку.

      Главный врач явился в реанимацию и накинулся на санитарку: что за срач? Совсем потеряли совесть? Под окнами прокладки валяются в неимоверном количестве — позор!
      Санитарка подбоченилась и начала орать:
      — Да какие у нас прокладки? У нас все в памперсах лежат!
      Убедила–таки главного, что ни одной женщины с исправным циклом в реанимации нет. И все эти прокладки нанесло ветром, с гинекологии, с пятого этажа. Ушел он.
      А там действительно — на ту сторону, где были прокладки, выходит только одно реанимационное окно, и палата тоже одна, и больная лежит там одна. Старуха.
      Лежит уже в этой реанимации очень давно. За нее родственники платят, она и лежит. Расхаживает с папиросой и горя не знает.
      И срет в мусорное ведро, которое возле дверей.
      Больше некому.
      Сначала многие удивлялись, когда туда заглядывали: откуда? и туалет рядом. Но потом перестали и удивляться, и интересоваться.

      Иногда мне еще случается удивляться докторам. Общался тут с двумя. Первая — женщина в годах, два сына, они наркоманы, а у одного еще туберкулез и ногу сломал, а второму оторвало палец. И ничего! Живет докторша, не покладая рук трудится.
      А второй доктор заходил ко мне на дом, мы разговорились, очень милый человек. Я даже растрогался, проникся к нему всячески и подарил книжку.
      Его изумлению не было предела.
      Он заявил, что никогда не прочел ни одной книжки и эту не будет.
      — Но как же? Ведь вы когда–то учились?
      — Ну, тогда — да, конечно. А дальше зачем? Я телевизор послушаю, что–то мне перескажут — и хорошо.
      Немолодой такой доктор, лет под шестьдесят.

Черви сомнения

Чудеса отца Льва

Подвиги и слава

Холодненькое

Без окон и без дверей

Конница Бехтерева

Праздным любопытным посвящается