Зинзивер

Он и на фотографиях всегда сидел с гармошкой, а я - у мамы на руках. Наверное, отец был большим неумехой, мама иногда упрекала меня, что весь в него - безрукий. Мне нестерпимо стало жаль маму, забытую всеми под Барнаулом. Всю жизнь она одна и одна... И я тоже неизвестно где. По Розочкиной милости мы скрыли адрес и пересылали ей письма через Литинститут. Мы надеялись, что накопим денег и опять как-то вернемся в Москву, может быть, я поступлю в аспирантуру. "Хорош сын", - с горечью подумал я о себе и, сдвинув на цевье стопорную кнопку, переломил ружье.
      Из стволов выглянули золотистые донышки патронов, я вытащил их и, взвесив на ладони, почувствовал убойную тяжесть заряженной картечи. Положив патроны в утюг и вернув ствол на место, долго сидел возле стола, опершись на ружье.
      Мне привиделось: наше село, синие дали, мама, моя работа подпаском, самодельные свирели из ивы, украшенные узорными насечками, солнце, трава, речка, моя первая охота со взрослыми, и вдруг я ощутил как бы толчок в сердце - стихи. То есть не стихи, а предчувствие, еще не стихов даже, а только их возможности. Меня словно поднимало изнутри, ясно и отчетливо виделось все и во всех направлениях.
      Когда поставил ружье в угол, точно знал, что сейчас напишу стихотворение. Более того, уже чувствовал стихотворение в себе, нужно было лишь извлечь его через те единственные слова, которые предстояло отыскать в памяти и в правильном порядке записать на чистом листе или белых манжетах все равно.
      x x x
      Шептались люди - "Это ж надо, зачем себя он порешил?"
      А месяц красный возле хаты багрянец в окна порошил.
      Осина все не выпрямлялась. Лежало тело на траве,
      кусочек незасохшей глины зиял на мятом рукаве.
      В созвездьях дальних, синих, вечных блуждал огнями самолет,
      и раскаленною картечью на землю падал спелый глёт.
      И только он, самоубийца, был безучастен ко всему,
      как будто там... такое снится, что не до этого ему.
      А все над ним... так убежденно - "Любить-то можно, но не так!"
      И некто трижды разведенный сказал, что умерший - дурак.
      Мне известно, что предела совершенству нет. Любой драгоценный камень поддается шлифовке и огранке, но согласитесь - чтобы получить бриллиант, надо по меньшей мере иметь алмаз, который прежде еще надо найти и извлечь из недр. У меня и в мыслях нет оправдывать или преувеличивать литературное значение чьих бы то ни было творений, в том числе и своих. Что есть - то есть, а чего нет - того и считать нельзя. Можно быть Фётом, Фетом, но еще прежде надо быть Шеншиным.
      x x x
      Набив отцовский патронташ
      патронами с "гусиной" дробью,
      я с вечера иду в шалаш,
      поставленный над самой Обью.
      Внизу река, среди полей
      в сиянье призрачном и строгом
      она, как лунная дорога,
      но тише, слышишь журавлей?
      Патроны в ствол, и лунный диск
      уже на мушке покачнулся...
      но выстрел слуха не коснулся
      ты слышишь журавлиный крик.
      И только дома, за столом,
      все вспоминая понемногу,
      увидишь лунную дорогу,
      услышишь свой ружейный гром.
      x x x
      Крыши изб, огоньки, лай собак
      мне пригрезились, что ли, в логу,
      все бегу к ним, бегу и никак
      я до них добежать не могу.
      То ли филин сбивает с пути,
      то ли манит гнилушками мрак,
      только чудятся мне впереди
      крыши изб, огоньки, лай собак.
      И опять я бегу, и на снег
      вместе с инеем - хохот ночной.
      Разве может сравниться мой бег
      с тем, как сильно хочу я домой?!
      Крыши изб, огоньки, лай собак
      я почти осязаю в логу
      и бегу к ним, бегу, а никак
      я до них добежать не могу.
      Последнюю строфу дописывал по инерции. Во мне уже ворочалось другое, главное стихотворение, дыхание которого, даже отдаленное, бросало меня в озноб, заставляло трепетать, словно пламя свечи. Не вставая из-за стола, не прерываясь, стал записывать с лету.
      x x x
      Проклятые слова поэтов
      мне не дались, она свела
      на нет все красноречье света!
      Какая женщина была!
      Пусть буду проклят я сполна!
      И мать откажется от сына!
      Такая женщина одна,
      как песенка у арлекина!
      В ней было все: любовь, хвала...
      и голод страсти темных сил!
      Какая женщина была!
      И я любил ее, любил!
      Случись ей пожелать во мне
      клятвопреступника хоть раз,
      и я б продался сатане,
      и я, друзья, бы предал вас!
      И не сочел за преступленье б,
      что ваши стоили проклятья?
      Если весь мир был дополненьем
      всего лишь к ней, как брошка к платью!
      В ней было все: любовь, хвала...
      все абсолютно было - всё.
      Какая женщина была!
      О, лучше б не было ее.
      ГЛАВА 7
      Внезапный стук в дверь потряс меня. Я вскочил, толком не соображая, что произошло. Властно-требовательный, он ворвался в комнату, словно бы взломав потолок. Меня удивило, что лампочка цела и стены целые - ни одной зияющей трещины. Пока я осматривался, не понимая, в чем дело, стук повторился. На этот раз он не был ни громким, ни властным, ни тем более требовательным. Обыкновенный полночный стук, в некотором роде даже извиняющийся.
      Стучала соседка. Когда открыл, действительно извинилась, попросила, чтобы отдал двустволку. Я беспрекословно отдал. Заранее настроенная на отказ, полная решимости во что бы то ни стало завладеть ружьем, она даже испугалась легкости, с какой оно досталось ей. Потерянно спросила:
      - Заряженное?
      Я ответил, что разрядил, и, чтобы она не сомневалась, сходил за патронами.
      - Ну вот еще, нужны они мне. - Она заметно повеселела. - Конечно, Двуносый и вся его шайка - подлецы! А ты, Митя, молодец, а твоя - стерва! Ты уж, Митя, не обижайся, я - по-простому, - сказала соседка и, двумя руками поддерживая ружье под мышкой (стволом назад), легко и быстро пошла к себе.
      Захлопнув дверь, подошел к столу с намерением продолжить работу писать. Увы, не хотелось. Чеховское ружье, всегда стреляющее на сцене, не выстрелило. Его унесли, и вместе с ним словно бы унесли вдохновение.
      Но все же главное стихотворение написано, особенно пocлeдняя строка, в которой, как ни крути, ты согласился, что лучше б не было ее, Розочки. Ты и соседке не возразил, несмотря на прямое оскорбление. У тебя даже косвенной мысли не возникло - возразить.
      Странное резюме...
      Я попытался восстать, воспротивиться своему неожиданному заключению, но не смог. И себя, и Розочку я воспринимал не по-настоящему, точно литературных персонажей какой-то уж очень заурядной пьесы. Я ходил по комнате и все более и более убеждался, что ружье Двуносого все же выстрелило и хотел я того или не хотел, но своим главным стихотворением я наповал уложил - и себя, и Розочку.
      Как хорошо было бы заплакать, зарыдать, но ничто не проникало в сердце - мертвое, пустое пространство. Точно отмороженный, оглядел и опробовал новое ложе (воспроизвел на нем в некотором роде танец живота). Огромное и достаточно устойчивое, оно не напоминало о сокровенном времяпрепровождении с Розочкой. Единственное, что подумалось, - будь подобная кровать раньше, возможно, мне не пришлось бы спать на рукописях.
      Вдруг почувствовал, что все мое тело зудит, - деньги! Растревоженные танцем живота, они вновь зашевелились. Представив себя в роли рассерженного коршуна, весело рассмеялся. Жильцы принимали меня за рассерженную птицу не из-за денег, а в убеждении, что любой станет таким, если от него уйдет жена. Мне сделалось до того смешно, что я вынужден был кусать руку, чтобы прекратить смех.
      Потом, выворачивая карманы, стал вытаскивать деньги и бросать их под ноги. Вскоре пол возле кровати превратился как бы в капустную грядку, на которой рост кочанов происходил наоборот. То есть, как в замедленной киносъемке, кочаны разбухали, разделялись на листья, а листья, отпадая, расползались, превращая свободное пространство пола в живой ковер.
      Когда разделся до трусов и уже выбирал из одежды последние пресмыкающиеся купюры, в дверь постучали. По голосам, призывающим вести себя потише, понял, что наведался Двуносый сотоварищи. Они окликали меня, предлагали уважить, то есть вместе пропустить по стопочке, а между тем, оценивая мое молчание, вполголоса обсуждали: застрелился я или нет? И если застрелился - выбивать дверь или оставить все как есть до утра? Сошлись, что лучше - до утра. Уже собрались уйти, и тут Двуносый высказал предположение:
      - А вдруг он ранетый, как-нибудь выбил глаз и истекает кровью?
      За дверью заволновались, вновь принялись окликать меня, стучаться. Я почувствовал, что вот-вот начнут вышибать дверь, громко кашлянул и голосом возмущенно-плачущим потребовал (мне и в самом деле стало жаль себя, раненного, истекающего кровью), чтобы все немедленно убирались прочь, не мешали сосредоточиться на серьезном деле.
      - Митя, мы поняли, - за всех поспешно ответил Двуносый. И, припав губами к замочной скважине, голосом, полным сочувствия, внятно утешил: - Не переживай, Митя, мы с тобой.
      Они искренне желали, чтобы я побыстрее сосредоточился, и, как истинные доброхоты, удалились на цыпочках.
      Я тоже, словно лицедей "асисяя", отошел от двери на цыпочках. Я не знал, плакать мне или смеяться. Волею обстоятельств я попал в некое братство разведенных, своеобразный профессиональный кружок, и они вправе были ожидать от меня какой-то великой жертвы. Безусловно, самоубийством я бы создал им ореол великомучеников и, в пору беспросветного безденежья, со словами "Надо помянуть бедного Митю" они, не стесняясь, раскошелили бы любую женщину из общежития. Меня только смущало - не потому ли они столь навязчиво настойчивы, что "соображать на троих" всегда удобнее, и, может быть, они жаждут освободиться от меня, чтобы не принимать в свою устоявшуюся "партячейку"?! Подлецы! Форменные... Соседка права - шайка подлецов!
      Я взял со стола утюг, сел на пол и, пользуясь им как пресс-папье, стал считать деньги. Поначалу считал безо всякого смысла, тут же забывал, что имел в виду: сумму или количество купюр. Потом догадался разложить купюры по номиналу: рубли, трешки, пятерки. Но и здесь путался и ошибался. В одном из рассказов Андрей Платонов замечает, что даже для несложной работы человеку необходимо внутреннее счастье. Счастья не было, я считал деньги, забавляясь мыслью, что считаю их в то время, когда от меня ушла жена и в одной из комнат в противоположном конце коридора сидят мои доброхоты и захрумкивают огурцами живописные картины, в которых я отправляю себя на тот свет. Я представлял, как они спорят, держат пари на бутылку, каким образом я застрелюсь: направлю стволы в молодое сердце (Двуносый способен на подробности) или зажму зубами и вдрызг разнесу черепушку? Давайте-давайте, мысленно подбадривал я их и, сладостно улыбаясь, продолжал считать деньги. И хотя тут же сбивался, забывал сумму, считал в удовольствие. Это был мой ответ Чемберлену.
      Во второй раз "партячейка" подкралась почти бесшумно. Но я засек ее еще на подходе, потому что ждал, потому что в план моих предстоящих действий входило не пропустить момент.
      Я взял утюг и осторожно встал у двери. Доброхоты долго молчали, прислушивались. Очевидно, и у них был план. Наш поединок длился несколько минут. Наконец, переминаясь с ноги на ногу, кто-то из них не выдержал напряжения, нерасчетливо громко пукнул. На него зашикали. Виновник, уяснив, что уже ничего не исправишь, чтобы хоть как-то реабилитироваться, крикнул:
      - Митька, сдавайся, это мы здесь - мы!
      Почему сдаваться - бог весть! Впрочем, для меня не играло роли, каким образом они себя обнаружат. Главным было, чтобы обнаружили.
      - О-о-о! - застонал я, словно лишившись зуба. - Опять помешали! вскричал отчаянно и для пущей трагичности со всего маху трахнул утюгом о дверь.
      В мой план входило, что удар утюгом будет воспринят как удар прикладом, но я не рассчитывал, что, раскрывшись, утюг клацнет, словно взведенное к бою ружье. Счастливая случайность - "разведенцы" дружно бежали.
      Они бежали по коридору, и слышно было, как, громыхая, падали ведра и открывались двери, и слышались уже знакомые ругательства, что пора кончать с этой пьяной шайкой подлецов марионеток. Почему марионеток? Для меня всегда было загадкой. Что-то помимо воли восставало - только вот этого не надо!..
      Оставшись один, впервые не чувствовал протеста. "Подлецы марионетки", и я в том числе, даже в большей степени - я, а потом уже они, казалось в ту минуту сверхточным определением, более того, надземно точным. В самом деле, все мои действия похожи на действия куклы, механизм которой вне ее посягательств. Единственное, что мне остается, чтобы чувствовать свободу воли, - убедительно объяснять свои поступки. К сожалению, объяснения никогда не убедят Того или Ту Силу, которая испокон держит в своей руце все наши ниточки. Ну хотя бы потому, что вначале дерганье за ниточку, а потом уже наша "глубокомысленность".
      Я погрозил кулаком в потолок и, в сердцах плюнув, сел считать деньги. К чему грозить, если заранее знаешь, что махать кулаками вослед глупо.
      Шум в коридоре так же внезапно, как и возник, стих. Я считал деньги, зная, что больше ко мне никто не наведается, по крайней мере в эту ночь. Считалось легко и просто, словно всю сознательную жизнь только тем и занимался, что в ночи считал деньги: перематывал их белыми нитками и пачками складывал в утюг. На оборотной стороне листа, на котором было написано главное стихотворение, производил арифметический подсчет, не догадываясь, конечно, на чем подсчитываю. Трешек насчитал на сумму четыреста восемь рублей, пятерок - триста тридцать пять, а "рваных" - триста семь рублей. Когда все суммы подбил, невольно отбросил лист. Общая сумма взносов литобъединенцев, с вычетом девяти рублей, безвозмездно отданных шайке мерзавцев, составляла ровно тысячу пятьдесят рублей, то есть была гениально предсказана Розочкой. Поистине судьбоносный факт, подтверждающий, что мы куклы, а наша жизнь - не более чем театр марионеток.
      Потрясенный, медленно встал из-за стола, включил свет. Как бы там ни было, а отныне и навсегда я точно знал, что Розочка во много раз выше меня выше! Во всяком случае, смысл провидческого совпадения лучше всяких слов убеждал - не в пример мне, она ближе к Создателю, ближе!
      Вновь захотелось заплакать, и я почувствовал, что заплачу. По старой привычке бухнулся ничком на кровать и так сильно треснулся лицом о столешницу теннисного стола, что невольно застонал не столько от боли, сколько от обиды. Мог бы подстраховаться локтями - мог бы?! "Знал бы, где упадешь..." Желание поплакать в подушку, которую нащупал далеко в стороне, теперь отозвалось досадой. Ничего не хотелось - ничего. С закрытыми глазами заполз на матрас, лег на спину и словно провалился в пустоту.
      Наутро проснулся с распухшим лицом. На наволочке виднелись следы засохшей крови. Наступил новый безрадостный день, но как-то надо было жить. В умывальной, разглядывая себя, не мог отделаться от ощущения, что тот, в зеркале, не просто не хочет смотреть в мою сторону, а именно воротит морду. Слегка искривленный одутловатостью нос, вздувшийся на лбу синяк и набрякшие губы придавали лицу выражение какой-то устойчивой брезгливости. Странная гримаса?! Наверное, даже заочная приписка к кружку разведенных неминуемо сказывается на лице обязательным сходством маркировки. Своеобразная печать, штамп - и в паспорте, и на физиономии. Особенно удивительно - что на физиономии. Кажется, весь вечер только тем и занимался, что избегал "разведенцев", а на поверку - на лице те же, что и у них, "достопримечательности". Мелькнула соблазнительная мысль плюнуть на все и запить сотоварищи.
      Представил, как вхожу с бутылкой, а вся "партячейка" уже в сборе ждут. Наконец первая, самая страшная стопка побеждена. Исковерканные лица проясняются, разглаживаются, начинается пьяное братание с поцелуями и непременным проливанием вина и рассола на стол, брюки и даже постель. Окурки и обгорелые спички рассыпаны по полу, мы друг друга за ноги оттаскиваем от стола, лица бесчувственно смешиваются с закуской, и кто-то неприкаянный, поднявшись по стене, горько плачет о своей доле покинутого и так сильно бьет себя кулаком в грудь, что в конце концов падает навзничь и, тараня стол, вместе с ним опрокидывается в горячечное безмолвие.
      С позывами отвращения перевернулось все внутри. Глянул в зеркало, а оттуда - рожа с брезгливой гримасой нахально уставилась: глаза в глаза, не скрывала, что участвовала в моих представлениях.
      Вспомнил о деньгах и сразу заспешил, заторопился. Не то чтобы поставил целью - деньгами соблазнить Розочку, нет, я искренне считал, что все деньги, во всяком случае большая часть, принадлежат ей. Повод передать их по назначению показался мне настолько серьезным, что перевесил сомнения, вызванные Розочкиной запиской. Я решил сходить в "Палас-отель".
      В "Палас-отеле" никто ничего не знал о медсестре Розе Федоровне Слезкиной, работающей по скользящему графику. Более того, "скользящий график" до того удивил главного администратора (женщину средних лет), что она не стала перепоручать меня сотрудникам, а вместе со мной поднялась к заместителю директора, ведающему кадрами. Однако и зам ничего не знал о Розочке. А "скользящий график" вызвал у него загадочную улыбку, словно я намекал на что-то непристойное. Они с администраторшей понимающе переглянулись, и она высказала предположение, что, может быть, я ищу одну из тех "девочек", которые по вызову предлагают свои "услуги"?
      - Какие услуги? - не понял я.
      Вмешался заместитель директора:
      - Молодой человек, если вас интересуют девицы легкого поведения - вы ошиблись адресом, обращайтесь в милицию. У нас Слезкина не работает и никогда не работала. Скользящий график - придумают же!
      Он осуждающе усмехнулся и стал разговаривать с администраторшей о своих гостиничных делах, словно я уже ушел или превратился в пустое место.
      Меня, конечно, задела за живое лощено-холёная усмешка зама, но еще больше - предположение, что мою жену надо искать среди девиц легкого поведения. Разумеется, рассудили по моей физиономии... "Сам виноват, навожу тень на плетень", - подумал я и решил, что идти в милицию не нужно, Розочка не одобрит.
      В тот день, пятнадцатого августа, я обошел все гостиницы города, даже в обкомовской побывал - бесполезно. Никто ничего не знал о медсестре Розе Федоровне Слезкиной. Наученный опытом, о ее скользящем графике не упоминал.
      В общежитии состоялся нелицеприятный разговор с Двуносым и со всей его шайкой. Я пообещал отдать ружье только в том случае, если получу адрес Петьки Ряскина, того странного типа, что взял за правило при встрече со мной отворачиваться.
      - Имейте в виду, вы меня еще не знаете, - предупредил я. - Теперь мне нечего терять.
      Вечером, забрав ружье, сказал соседке, что продам его. Она с радостью вернула, но высказала опасение, что на почве ревности бывают ужасные случаи, - а вдруг Розочка вернется, намотает соплей на кулак и прибежит?!
      Меня нисколько не оскорбили ни подозрение, ни грубость. Напротив, сама того не сознавая, соседка убедила меня в том, в чем никогда бы не убедила, если бы поставила целью убедить, - я вдруг поверил, что Розочка вернется и все у нас будет как прежде, надо всего лишь ни при каких обстоятельствах не менять адреса и ждать, всегда быть готовым к встрече. И еще - писать и писать. Страдания закаляют душу, а работа - лучшая крепость, в которой можно и должно укрываться от всех невзгод.
      Я почувствовал радость оттого, что, подобно графу Льву Николаевичу Толстому, занимаюсь литературным трудом, а подкожные деньги - подготовлю коллективный сборник, и мы, литобъединенцы, издадим его за свой счет. (Тысяча пятьдесят рублей по тем временам были очень большие деньги.)
      ГЛАВА 8
      Я решил реабилитироваться перед Розочкой, посвятить ей новое стихотворение. Думалось о ней с нежностью, думалось чисто и высоко, но писалось стихотворение трудно, каждое слово приходилось нащупывать как бы в пустоте. Закончил далеко за полночь.
      АНГЕЛЫ ЛЮБВИ
      Розочке
      У каждой любви есть ангелы,
      умиротворенные, как деревни,
      их крылья потрескивают, как факелы
      зеленых прохладных деревьев.
      У озера Лебединого,
      танцующих в полумгле,
      я видел их не картинно,
      я видел их на земле.
      И - поверил в мечтания,
      их сокровенность тая,
      что к озеру прилетает
      Лебедь одна моя.
      Конечно, хотя я не принц,
      но в этом у всех один принцип,
      ее отыскав среди множества лиц,
      я сам стал принцем.
      И как-то все интересно
      на что уж с базара лук
      она принесет, кладет на место,
      а он - как цветы из рук!
      Такое - так просто не может,
      ангелы существуют.
      И в чувствах быть нужно построже,
      они без любви тоскуют.
      Но если вы мне не верите,
      то сами сходите туда.
      Вас ждут белокрылые лебеди,
      вас ждут там они всегда.
      Вам драться придется с волшебником,
      там силу любви измерите.
      Помогут любящему ангелы,
      и вы в них, как я, поверите!
      Утром набело переписал стихотворение и, чтобы впустую не предаваться рефлексиям (пойдет - не пойдет), отправился в редакцию. Никогда (ни до, ни после) так страстно не желал публикации - и чтобы непременно с посвящением. При самом лучшем раскладе оно могло увидеть свет только в следующем номере (во вторник, двадцатого августа). Но еще как-то надо было убедить Васю Кружкина, ответственного секретаря (в понедельник и пятницу редактор появлялся в газете после обеда), что стихотворение политически грамотно и его не стыдно предлагать в полосу.
      Вася Кружкин, по кличке Еврейчик, до того, как стал ответственным секретарем, ведал отделом спорта. Когда-то, очень давно, он играл за сборную политехнического института по волейболу и часто приносил в редакцию, как нештатник, информации о спортивной жизни. В одной из заметок "Кто заменит дядю Гришу?" он прямо поставил вопрос о тренере волейболистов политехнического. С уходом дяди Гриши на заслуженный отдых волейбол оказался в институте не в чести.
      Заметка имела общественный резонанс, ее заметил первый секретарь областного комитета ВЛКСМ. С его легкой и, что не менее важно, влиятельной руки Вася Кружкин был взят в штат газеты корреспондентом отдела спортивной жизни.
      Двухметрового роста, белокурый и курносый, он вполне мог быть натурщиком, с которого один в один можно было бы писать портрет русского богатыря-забияки Васьки Буслая. С годами, погрузнев, он и на Илью Муромца потянул бы. Однако сам Вася Кружкин, при всей широте и доброте характера, начисто отрицал свои славянские корни. На одной из совместных вечеринок комитета комсомола и редакции он сообщил "по секрету", что его бабушка по материнской линии чистокровная еврейка, страшно умная женщина, всю жизнь, не выезжая, прожила на исторической родине, в Биробиджане. И ныне там. Он, Вася Кружкин, тоже писался бы евреем, если бы не притеснения по анкетным данным.
      Вскоре Васю хотели уволить из газеты за творческую несостоятельность (уметь писать информации - маловато даже для корреспондента "Спортивной жизни"), но он опередил "мнение сверху". Как только заведующий отделом комсомольской жизни побеседовал с ним, Вася, недолго думая, прошел по всем редакциям газет (благо в одном доме) и сообщил во всеуслышанье, что от него хотят избавиться по пятому пункту анкеты.
      - Откуда-то прознали в кадрах, что я - еврейчик, - простодушно жаловался Вася, чем привел в смятение многих сотрудников, у которых с анкетными данными все было в порядке и которые, в отличие от Васи, считались признанными золотыми перьями.
      В общем, в довольно короткий срок произошли какие-то подземные, невидимые глазу смещения, натяжения и разломы, в результате которых Вася-Еврейчик неожиданно для всех был назначен заведующим отделом спортивной жизни, а позже и ответственным секретарем газеты.
      Последнее назначение напрямую связывали с хорошим переводом первого секретаря обкома комсомола на другую работу. Он возглавил отдел культуры и пропаганды обкома партии. В одной из легенд о Васе муссировалось, что после своего назначения завотделом собрал на совещание в обком всех редакторов и зачем-то пригласил Васю. Когда совещание закончилось, заведующий как бы между прочим поинтересовался:
      - Ну что, Василий, поддерживаешь связь с исторической родиной? Бабушка что-нибудь пишет?
      - Сообщает, что плохо, - потупившись, ответил Вася.
      - А в чем дело? - заинтересовался завотделом.
      - Притесняют. Из коренного населения, может быть, и осталась одна бабушка на весь Биробиджан.
      - Во как?! - удивился завотделом. - Перегибы, обычные перегибы по скудоумию.
      Он резко сменил тему разговора, сказал, что в ближайшее время Василия пошлют в Высшую комсомольскую школу на курсы ответственных секретарей, так что уж пусть постарается.
      Когда Василий ушел и разошлись все редакторы, заведующий отделом культуры и пропаганды обкома партии так громко разговаривал и весело хохотал, что секретарь-машинистка встала из-за стола, чтобы прикрыть дверь. Она думала (она сама так якобы рассказывала), что заведующий с кем-то по телефону обсуждал кандидатуру Василия Кружкина как претендента на учебу в Москве. Оказалось, нет, сам с собой разговаривал, восклицал: "Ну и Вася, ну и Кружкин! Кому хошь сто очков даст вперед, молодец!" Увидев секретаршу, вначале хотел объясниться, а потом махнул рукой: "Закрывайте, закрывайте, здесь побывал Вася!" - и опять стал громко смеяться, расхаживая по кабинету.
      К удивлению многих журналистов, Вася обнаружил недюжинные способности в верстке и макетировании. Он, словно пианист-профессионал, чувствующий музыку кончиками пальцев, мог на лету безошибочно определять количество строк в материале без всякой измерительной линейки. Единственный недостаток Васи полнейшее непонимание политического момента. Но тут его выручали редактор и неукоснительная регламентация: первая и вторая полосы - для сообщений обкомов партии и комсомола (если нет срочных тассовских материалов), а уж третья и особенно четвертая полосы - спорту, просвещению, литературе, искусству и прочему, прочему...
      Все это как-то само собой припомнилось перед встречей с Baceй, и я решил, что прежде всего поинтересуюсь, есть ли свободное место на четвертой полосе.
      Свободного места не было. Я потоптался возле Васиного стола, сплошь заваленного газетными материалами, и уже хотел уйти, но он остановил:
      - Кто это тебя так?.. - указал на опухший нос.
      - Упал, - сказал я.
      Он подал фотографию, на которой строго контрастно была проявлена смеющаяся старшеклассница в белом фартуке, пускающая мыльные пузыри.
      - Оцени как поэт.
      - Отличный фотоэтюд, просто замечательный! - искренне восхитился я. (Меня поразили окна домов и машины, отраженные в мыльных пузырях.) - Кто автор?
      - Коля Мищенко, Николай Иванович. Знаешь такого? - в свою очередь поинтересовался Вася.
      - Знаю, визуально, но лично не знаком, - ответил я.
      - Великолепный фотоальбом подготовил о нашем городе - зарубили на корню.
      - Почему?
      - Известное дело - притесняют. Обычные перегибы...
      Зная, что у Васи под всякими перегибами подразумеваются притеснения по пятому пункту анкеты, возразил, что этого не может быть: во-первых, Иванович, во-вторых, у него паспортные данные на лице, не спутаешь чистокровный русич.
      Вася Кружкин встал из-за стола, взял чашку с чаем, стоявшую на тумбочке, и сразу в глаза бросился его гигантский рост (чашка, которую он держал на уровне груди, замаячила у меня над переносицей).
      - Я тоже, как известно, Иванович...
      Странно, но я впервые слышал, что он - Иванович. В памяти Василий Кружкин ассоциировался с Васей-Еврейчиком, но чтобы с Ивановичем - никогда!
      Чтобы не пролить чай, Вася осторожно развел руки, приглашая внимательно посмотреть на него. (Богатырское телосложение, круглолицесть, голубые глаза, веснушки на вздернутом носу - все это никак не вязалось с тем, что он Еврейчик.)
      Мне нечего было сказать, и я лишь промычал:
      - Да-а!
      Соглашаясь со мной, и он растянуто повторил: "Да-а!"
      Глупейшая ситуация, чтобы хоть как-то разрядить ее, я возмутился:
      - Какие обычные перегибы, если вся пресса в руках у прорабов перестройки?!
      Вася загадочно и счастливо улыбнулся и, отхлебнув чай, сменил тему. Вынудил рассказать, почему я интересовался свободным местом на четвертой полосе. Я и думать не думал, что мое упоминание о прорабах перестройки он воспримет на свой счет и ни больше ни меньше - как заслуженный комплимент.
      Когда по его настоянию машинистка перепечатала мое стихотворение и он самолично собрал на него отзывы всех завов нашей газеты, а потом попросил зайти к нему (я как раз опустошал ящики своего редакционного стола, забитые творениями литобъединенцев), первое, что он сказал, касалось именно прорабов перестройки и именно того, что вся пресса хотя и в их руках, не все так просто, как кажется. (Вася улыбнулся, продолжая отхлебывать чай, то есть с тою же улыбкой, но на этот раз вместо загадочности в ней проскальзывал трепетный свет многозначительного знания.) Вася стал распространяться о том, что мы привыкли жить по старинке и всякое новаторство нам - как нож к горлу. Да, пусть он - Еврейчик. Ну и что?! Он гордится этим.
      Сев возле Васиного стола, я увидел, что мое стихотворение уже размечено для засылки в набор. Это казалось невероятным, все во мне возликовало - во вторник Розочка прочтет посвящение и, вполне возможно, вернется, и мы помиримся!
      Васины разглагольствования я слушал вполуха. Загодя решил во всем соглашаться с ним. Наверное, поэтому, неожиданно даже для себя, вдруг встал боком и поддакнул, что и я горжусь.
      Вася остановился (ходил по кабинету), и мы долго и как-то бессмысленно смотрели друг на друга: я - перпендикулярно в потолок, а он - вниз, как бы на носки своих полуметровых кроссовок. Тут я понял, что, слушая Васю вполуха, чересчур загружаю себя - надо не поддакивать, а просто бездумно молчать. И я молчал.
      Между тем, возобновив хождение по кабинету, он стал рассказывать о своей бабушке в Биробиджане, которая, как Арина Родионовна, еще в детстве прочла ему всего Самуила Яковлевича Маршака.