ГЛАВА ПЕРВАЯ

Дуняши не было, когда он вернулся домой, едва волоча ноги, совершенно одуревший от двенадцатичасовой тряски в переполненном вагоне, где были только сидячие места. Вскрытый пакет с показаниями Дитмара лежал на столе, рядом с бланком телеграммы. «Долетели благополучно, — прочитал он, — груз полной сохранности».

У него едва хватило сил, чтобы еще раз попробовать дозвониться Келли, — он уже звонил ему с вокзала, но к телефону никто не подошел. Не было ответа и на этот раз. Странно, подумал он, обычно там всегда кто-то дежурит у телефона. Эта мысль была последней — он только присел на край дивана, чтоб расшнуровать ботинки, и комната поплыла перед его глазами…

Когда он открыл их снова, было уже темно, лишь в углу горел торшер, а Дуняша сидела рядом на стуле, как посетительница в госпитале, и смотрела на него с почтительным обожанием.

— Дуня, — пробормотал он, — это ты…

Она соскользнула на пол и, стоя на коленях, прижалась к его груди.

— Господи, — прошептала она, — что я пережила за вчерашний день, после того как прочитала эти бумаги… Я так за тебя боялась…

— Ну, тогда-то уж чего было бояться.

— Откуда я знала, что произошло потом! А сегодня еще эта телеграмма, — значит, думаю, они считают, что ты уже дома… Где он, этот свинья Дитмар?

— В Уругвае, судя по телеграмме.

— Так «груз» — это он? Вы что, застрелили его? Но почему «в сохранности» — его отправили на льду?

— Не выдумывай ты, он жив и здоров. Его будут судить во Франции.

— А-а, — протянула она с некоторым разочарованием. — Но как я извелась!

— Дуня, приготовь ванну, а?

— Уже готова, милый, я только добавлю горячей. Иди мойся, и будем ужинать. Ты знаешь, который час? Скоро десять.

— Понимаешь, я не спал двое суток…

За ужином он рассказал ей все. Дуняша слушала, не перебивая, потом задумалась.

— Не понимаю одного, — сказала она медленно. — Ты считал, что я такая… ну, как это… в общем, что я слишком глупа или ненадежна, чтобы знать, чем ты занимаешься?

— Не обижайся, Дуня. Во-первых, ты бы все время волновалась…

— А во-вторых?

— Видишь ли, есть вещи, о которых не рассказывают даже женам.

— Женам рассказывают все, если их любят, — упрямо возразила она.

— Ошибаешься, Евдокия. Личные дела — да, но это не было моим личным делом.

— А эта… Астрид? — помолчав, спросила Дуняша. — Ей-то вы, конечно, все рассказали?

— Не сразу. Потом пришлось… она ведь была членом экспедиции.

— О, еще бы! Пожалуйста, раскинь диван, у меня ничего не получается. Не понимаю, кто придумал такую идиотскую мебель… не кровать, а какая-то адская машина! В тот же вечер, когда вы уехали, она укусила меня за руку, — с тех пор я спала так, не раскрывая.

— Да там пружина какая-то заедает, я посмотрю.

— Ты уже миллион раз обещал это сделать!

— Дуня. Дуня, — примирительно сказал он, — ну перестань. Я просто не имел права тебе говорить. Жена Дино, кстати, тоже ничего не знает о нашей охоте за Дитмаром.

— Какое мне дело до жены твоего Дино! Итальянки вообще ничем не интересуются — это гусыни, а не женщины!

Долго сердиться Дуняша не умела. Позже, когда он уже засыпал, она вдруг тихонько рассмеялась и потерлась носом о его плечо.

— Что ты? — спросил он сонным голосом.

— Я просто вспомнила — тогда на балу, помнишь, месяц назад, Игор сказал про этого твоего Кривенко… А ты так небрежно говоришь: «А, ерунда, куда он мог деваться, они все сами придумали… » Просто не знаю, чего теперь от тебя можно ждать. А может быть, ты вообще шпион?

— Спи, спи, никакой я не шпион…

Ему удалось дозвониться до Келли на следующий день, пятнадцатого. Тон у соратника был озабоченный, даже, как показалось Полунину, раздраженный.

— У вас что-нибудь срочное ко мне? — спросил он.

— Да нет, просто давно не виделись. Хотел поинтересоваться, нет ли новостей касательно этого немца из Кордовы, — помните, у нас был о нем разговор…

— Помню, помню. Нет, ничего интересного не поступало. Ваш протеже время от времени сообщает о нем всякую ерунду, но четкой картины пока нет. Сейчас они, кстати, куда-то из Кордовы выехали, — возможно, после возвращения сообщит что-нибудь заслуживающее внимания.

— Скорее всего, ложная тревога, — сказал Полунин — Что ж, случается и такое. Проверить, во всяком случае, не мешало…

— Вы правы, бдительность никогда не бывает излишней Так вы позвоните мне как-нибудь на будущей неделе, дон Мигель, сейчас мы тут, честно говоря, перегружены всякими делами.

— Я так и понял — звонил вам несколько раз в эти дни, но никто почему-то не отвечал…

— Да, меня не было, — лаконично сказал Келли и, повторив приглашение звонить на будущей неделе, повесил трубку.

Обеспечив себе таким образом некое подобие алиби, Полунин позвонил в местное представительство французской пароходной компании «Шаржёр Реюни» и поинтересовался датой ожидаемого прибытия «Лярошели».

— Сейчас мы это уточним, — ответили ему. — Минутку… Вы меня слушаете? «Лярошель» вчера вышла из Сантоса. Это значит, здесь мы ее ожидаем… да, восемнадцатого — в воскресенье Вы по поводу фрахта?

— Нет, нет, у меня там плавает приятель, я просто хотел его повидать.

— Понятно, сеньор. Скорее всего, восемнадцатого — если ничто не задержит. Следите за газетами, в утренних выпусках есть «Бюллетень движения судов» — там сообщается о каждом прибытии.

Вечером он был с Дуняшей в кино, потом ей захотелось потанцевать, и они зашли в небольшой ресторанчик там же на Лавалье. Домой вернулись уже на рассвете. В пятницу шестнадцатого Полунин проснулся поздно — ветер колебал штору, шевеля на полу размытые солнечные блики, из кухни доносилось невнятное бормотание радио, хорошо пахло свежезаваренным кофе и еще чем-то вкусным. Вспомнив о скором прибытии «Лярошели», Полунин подумал, что пока все идет как по маслу. Он закинул руку за голову, потянулся и вдруг почувствовал волчий голод.

— Евдокия! — заорал он. — Я есть хочу!!

Радио умолкло, по коридору торопливо простучали каблуки. Дуняша появилась в переднике, с напудренными мукой руками.

— Наконец-то проснулся, соня, — она нагнулась и поцеловала его в нос. — Вставай скорее, у меня все готово.

— Что ты там стряпаешь?

— Увидишь! С этого дня начинаю тебя откармливать — я вчера заметила, костюм уже висит на тебе, как на виселице…

— На вешалке, Евдокия, на вешалке.

— Боже мой, ну какая разница, скажи на милость, — она отошла к окну, отдернула штору, затопив комнату солнцем, и потащила с Полунина простыню — Вставайте, сударь. Пока вы изволили спать, тут опять сделалась революция.

— Что сделалось?

— Какая-то революция, говорят. Еще одна! Эти-то, ясно, ничего не сказали, но я все утро слушаю Монтевидео — в провинции Коррьентес восстание, в Пуэрто-Бельграно восстание…

Полунин вскочил и, поддернув пижамные штаны, босиком кинулся к приемнику.

— … А в Кордове, — крикнула Дуняша ему вслед, — так там вообще ужасные бои на улицах! Вы его вовремя оттуда утащили, вашего Дитмара!

Тремя днями позже — девятнадцатого сентября — бригадный генерал дон Хуан Доминго Перон сложил с себя президентские полномочия и поднялся на борт парагвайской канонерки, чтобы отправиться в изгнание. Власть в Аргентине перешла в руки военной хунты.

Буэнос-Айрес был спокоен. Магазины и конторы, закрытые в течение этих трех дней, начали снова открываться, но банки еще не работали. Кое-где на центральных перекрестках стояли танки, по улицам медленно разъезжали на джипах патрули морской пехоты. Портреты свергнутого президента и его покойной жены, еще недавно в изобилии украшавшие аргентинскую столицу, были повсюду сорваны, или перечеркнуты крест-накрест черной краской, или заклеены плакатами с текстом воззвания к стране, подписанного военными руководителями переворота — контр-адмиралом Рохасом и генералами Лонарди и Балагером.

В общем, на этот раз «революция» осуществилась довольно мирно В Кордове, правда, постреляли всласть — корреспонденты иностранного радио сообщали о жертвах среди населения и о значительных потерях, понесенных участниками штурма полицейской хефатуры. Но до гражданской войны дело не дошло. Генеральная конфедерация труда, которую Перон считал главной своей опорой, осталась нейтральной, армия же была в руках заговорщиков. Население столицы, которому осточертела бестолочь последних двух лет «эры хустисиализма», встретило переворот если не с радостью, то во всяком случае с надеждой на какие-то перемены к лучшему…

Парагвайское радио сообщило о том, что генерал Стресснер предоставил политическое убежище бывшему президенту Аргентины, и передало текст заявления, сделанного Пероном по прибытии в Асунсьон: «Рассказывают, что однажды, когда дьявол гулял по улице, разразилась страшная буря. Не найдя другого укрытия, он вошел в церковь, двери которой были открыты. И говорят, что, находясь в церкви, он вел себя очень хорошо. Я поступлю, как дьявол: пока нахожусь в Парагвае, я буду уважать благородное гостеприимство этой страны… »

Все эти дни, естественно, порт Буэнос-Айреса оставался парализованным и даже подходы к нему были наглухо перекрыты морскими пехотинцами. Двадцать второго, когда наконец возобновилась работа в большинстве учреждений, Полунин позвонил в агентство справиться, не прибыла ли еще «Лярошель».

— Нет, не прибыла, — раздраженно ответил служащий, ему, наверное, звонили по этому поводу уже многие. — И не прибудет! «Лярошель» получила приказ взять груз в Монтевидео и идти прямо в Гавр.

Полунин был ошеломлен новостью.

— Скажите, а нельзя ли связаться с капитаном Керуаком? — спросил он торопливо, боясь, что служащий бросит трубку.

— Сожалею, мсье, телефонной связи с Уругваем еще нет.

— Но… я слышал, на судно можно послать радиограмму.

— В открытом море — пожалуйста. А пока судно стоит в порту, радиорубка опечатывается властями. Вот когда «Лярошель» оттуда уйдет, посылайте хоть дюжину…

Тогда уже будет поздно, подумал Полунин, кладя трубку. Вот так штука, черт побери. Недаром слишком уж гладко все шло. Хорошо, если Филипп в курсе, — а если нет? Если они там спокойно сидят в этой эстансии и ждут, пока он передаст через Морено, что все готово? От одной мысли, что Дитмара придется стеречь еще два, а то и три месяца — до следующего прихода «Лярошели», — он застонал, взявшись за голову.

— Что с тобой? — обеспокоенно спросила Дуняша. — Заболел зуб?

— Какой к черту зуб! Эта проклятая посудина пойдет обратно прямо из Монтевидео, — представляешь, если они ее проворонили?

Дуняша подумала и пожала плечиками.

— Не такой же он идиот, этот твой Маду…

— При чем тут — идиот, не идиот… Он просто может оказаться не в курсе — будет рассчитывать на меня и ждать! Ах ты дьявольщина…

— Mon Dieu [69], ну дай ему телеграмму или позвони.

— У тебя, Евдокия, советы… Ты что, не знаешь, что международная связь еще не восстановлена?

— Ах да, верно…

Вечером, когда они уже были в постели, Полунин услышал выстрелы: в тишине отчетливо простучала автоматная очередь, потом еще несколько. Он встал, подошел к окну — стреляли в центре и, похоже, не очень далеко.

— Никак мсье Перон вернулся? — заинтересованно спросила Дуняша.

Стрельба утихла, но тут же дом тряхнуло взрывом, в окнах задребезжали стекла. Еще два громовых удара прокатились над городом, снова пострекотали автоматы, издалека донесся вой сирен.

— Непонятно, — сказал Полунин. Включив радио, он настроился на волну правительственного передатчика ЛРА-5 — станция передавала классическую музыку. Они посидели, послушали Генделя и Палестрину; Полунин уже протянул руку, чтобы выключить приемник, как музыка вдруг оборвалась и голос диктора объявил:

— Передаем сообщение военной хунты. В центре федеральной столицы была только что проведена операция по обезвреживанию банды террористов. Сторонники свергнутого режима, численностью около четырехсот человек, забаррикадировались в помещении так называемого «Национального антикоммунистического командования» на углу авениды Коррьентес и улицы Сан-Мартин. После того как нарушители порядка отвергли предложение сложить оружие, здание было атаковано силами безопасности. Операция успешно завершена, жителей указанного района просят соблюдать спокойствие.

— Вот так, — сказал Полунин, когда снова зазвучала музыка, и выключил радио. — Доигрались, значит, мои «соратники». Интересно, был ли там Келли…

На следующий день генерал Эдуардо Лонарди, «герой Кордовы», принес присягу в качестве временного президента республики — до выборов, срок которых должна была определить хунта. Огромная толпа собралась на Пласа-де-Майо, чтобы приветствовать нового главу государства. Дуняша тоже хотела пойти — в портреты Лонарди она влюбилась с первого взгляда, решив, что у него одухотворенное лицо и вообще он нисколько не похож на всех этих солдафонов, — но Полунин не пустил ее, сказав, что могут быть беспорядки. Беспорядков, однако, не было.

Он не находил себе места. Международных телеграмм почему-то еще не принимали, хотя телефонная связь восстановилась, но только теоретически — дозвониться до секретаря Морено было совершенно невозможно. О том, чтобы поехать туда самому, нечего было и думать — в Управлении речного флота не знали, когда возобновятся пассажирские рейсы в Монтевидео. Полунин решил было вернуться в Конкордию и попробовать пересечь границу с помощью контрабандистов, но вовремя узнал о новом приказе хунты: всякая попытка нелегально покинуть страну каралась в соответствии с декретом об осадном положении, объявленным на всей территории республики.

Единственным, кто мог бы помочь сейчас в этом смысле, был Лагартиха — уж он-то, участник победившего «освободительного движения», наверняка был в фаворе у новых властей. Но разыскать Освальдо Полунину не удалось — он дважды побывал на авениде Президента Кинтаны, и безрезультатно. Словом, неизвестность была полная. Двадцать третьего, как сказали ему в том же агентстве, «Лярошель» ушла из Монтевидео; с Дитмаром или без него, оставалось пока только гадать.

Письмо пришло только на шестой день. Полунин с замершим сердцем вскрыл конверт, пробежал первые строчки и облегченно вздохнул: нет, все-таки не проворонили…

«… Жаль, что так получилось, — писал Филипп, — я хочу сказать — в том смысле, что нам с тобой, старина, не удалось больше встретиться. В остальном все сошло как нельзя более удачно. Непредвиденный заход судна в Монтевидео значительно упростил завершающую фазу, сделав ненужным хлопотное и небезопасное рандеву в нейтральных водах, — нашего общего друга удалось доставить на борт прямо тут, и среди бела дня, применив испытанный уже прием. Выпить он действительно не дурак. Старина, ты многое потерял, не увидев, как мы его волокли по трапу: обрядили в тельняшку, нахлобучили на голову баскский берет, а Дино синими чернилами разрисовал ему руки до локтей якорями и русалками. Что значит специалист по рекламным делам! Полицейский, который дежурил у трапа, только сочувственно покачал головой: „Ваш приятель, похоже, немного перебрал на берегу… “ Так что, старина, операцию „Южный Крест“ можно считать успешно завершенной. Дино вылетел в Милан вчера, передает тебе и Эдокси всяческие приветы и пожелания, я к ним присоединяюсь. Мы отчаливаем сегодня вечером. О дальнейшем буду регулярно информировать. Салют! »

Он чувствовал теперь какую-то странную опустошенность. Казалось бы, нужно было только радоваться — два долгих года мечтал он об этой минуте, — но радости почему-то не было. Было чувство удовлетворения, как от хорошо выполненной работы, но не больше. Радости не было, — была, напротив, какая-то пустота в душе, словно жизнь потеряла вдруг всякий смысл, всякий интерес…

В самом деле — как жить дальше? Продолжать чинить приемники, выполнять заказы богатых меломанов, желающих иметь несерийный проигрыватель высочайшей точности воспроизведения? Можно, конечно, и это хорошо оплачивается: провозишься пару месяцев с какой-нибудь хитрой акустической системой — и можно полгода бить баклуши. От одной мысли становилось тошно.

Иногда он злился сам на себя, чувствовал вину перед Дуняшей за все эти свои тайные переживания. Действительно, что ли, она ничего для него не значит? Да нет, конечно, без нее бы сейчас вообще хоть в петлю… Но, наверное, для мужчины любовь — даже такой женщины, как Дуняша, — это еще не все. Далеко не все. Но тогда какого же еще рожна ему надо — чтобы Дитмар удрал с «Лярошели», что ли, и можно было начать за ним новую охоту, уже в глобальном масштабе? Ерунда, эти два года были только отвлечением от главного, давали иллюзию настоящей жизни. На самом деле ему нужно совсем другое…

Он долго не решался сказать об этом Дуняше. Но рано или поздно сказать было нужно, и однажды после очередной бессонной ночи он наконец решился.

— Послушай, Дуня, — сказал он, когда они сидели за завтраком. — Понимаешь, нужно нам решить, как быть дальше…

— В каком смысле?

— В самом главном. Не знаю… Дело в том, что я думаю возвращаться.

— На Талькауано? — она удивленно подняла брови. — А чем тебе плохо здесь?

— Ты не поняла. Я говорю — возвращаться домой. В Россию.

— А-а. Ну что ж, это, наверное, правильно.

— Правильно-то оно правильно… Но как ты?

— А что я? — Дуняша пожала плечами и ловко поймала языком упавшую с тартинки каплю меда. — Я тебе давно это предлагала — помнишь, зимой ходили на выставку…

— Ну, тогда мы просто болтали, а сейчас я серьезно.

— И я серьезно! Почему ты считаешь, что я отказалась бы поехать в Россию? Жить в доме из дубовых бревен, занесенном снегом, — что может быть лучше? У нас будут лошади — или хотя бы одна лошадь?

— Понимаешь, я никогда не жил в деревне, — сказал Полунин, подавив вздох. — А в городе тебе не хотелось бы?

— Можно и в городе, — согласилась Дуняша. — Пожалуй, это будет привычнее, во всяком случае не такой шок. Ты предпочитаешь Петербург?

— Ленинград, Дуня.

— О, конечно, я просто обмолвилась. А скажи, если я так обмолвлюсь там, меня не арестуют сразу?

Полунин улыбнулся.

— Удивятся, пожалуй. Евдокия! Я все-таки хочу, чтобы ты этот вопрос обдумала очень серьезно.

— Слушай, ты какой-то ужасно глупый. Неужели я никогда об этом не думала? Особенно с тех пор, как мы с тобой. Я ведь всегда знала, что ты рано или поздно соберешься ехать!

— Просто, понимаешь, это очень непривычная для тебя страна…

— Ну и что? Аргентина разве была привычной? И к Франции моим родителям тоже, вероятно, пришлось как-то привыкать. Однако же привыкли! И я привыкну к России. Правда, поехали, Мишель, это ты хорошо придумал. Но, ты думаешь, мне дадут визу?

— Дадут, надо полагать, если наш брак будет зарегистрирован.

— Да, я понимаю… Что ж, в конце концов это логично, если я подам на развод. Хорошо, что Перон успел провести новый закон, иначе пришлось бы ехать за границу. Я разговаривала с одной знакомой адвокатессой, она говорит, что теперь диворсируют в четырех случаях: адюльтер, — Дуняша стала загибать пальцы, — попытка убийства, жестокое обращение и добровольное отсутствие одного из супругов. Это именно мой случай — мсье Новосильцев добровольно отсутствует уже пятый год… Нет, но каков крапюль!

— Она не говорила, долгая это история?

— Развод? Я не спросила, но такие вещи обычно зависят от адвоката… Чем больше заплатишь, тем скорее. Я сегодня же ей позвоню и все узнаю.

Разговор этот, неожиданно оказавшийся таким коротким, оставил у Полунина двойственное впечатление. Тревожило то, что Дуняша очень слабо представляет себе сегодняшнюю Россию и вряд ли до конца отдает себе отчет, насколько жизнь там отличается от жизни на Западе. В то же время он поверил, что она действительно обдумывала уже этот вопрос и пришла к твердому решению. Она права в том, что эмигрантам не раз уже приходилось привыкать к чужим странам, — неужто труднее окажется привыкнуть к своей собственной?

А вот другого предстоящего разговора Полунин боялся больше. В согласии Дуняши ехать домой он, в общем, особенно не сомневался (хотя не сразу отважился спросить об этом прямо). Он был почти уверен, что она скажет «да». А вот не скажет ли им «нет» товарищ Балмашев…

Решиться на новое свидание с ним было не так просто. Полунин подумал даже, не позондировать ли почву, поговорив сперва с Надеждой Аркадьевной, — но что могла бы сказать ему она, сама уже потерявшая надежду на получение визы? Да и вообще, такие вещи нужно выяснять по-мужски, без посредников.

В тот же день он позвонил Балмашеву, разыскав полученную от него тогда визитную карточку с номером служебного телефона.

— Здравствуйте, Алексей Иванович, — сказал он, — это Полунин вас беспокоит… Помните такого?

— Как же, как же. Приветствую вас, Михаил Сергеич. Что у вас нового?

— Да есть кое-что! Работа моя — помните, я вам тогда говорил, что мне сейчас не совсем удобно у вас бывать? — так вот, работа эта кончилась, я теперь человек вольный. Дышу, так сказать, полной грудью! Словом, хотелось бы повидаться, Алексей Иванович, если вы Не против.

— Я-то не против, — не сразу отозвался Балмашев. — Но только вот — когда? Завтра мне придется выехать на некоторое время в провинцию…

— А-а… И надолго?

— Трудно пока сказать.

— Досадно, — сказал Полунин упавшим голосом. — А сегодня уже не успеть…

— Да, рабочий день на исходе… — Балмашев помолчал, потом сказал тем же ровным голосом: — А впрочем, давайте вот что сделаем. Подъезжайте-ка часикам к семи на Пласа Италия, там напротив памятника Гарибальди есть такая забегаловка, называется бар «Милонга». Посидим, пивка выпьем, заодно и побеседуем.

— «Милонга» на Пласа Италиа, в девятнадцать, — обрадованно повторил Полунин. — Договорились!

— До свиданья.

Полунин медленно положил трубку. Дуняша, сидевшая за своим рисунком, спросила, не оборачиваясь:

— Кто этот Алексей Иванович, который назначает тебе свидание в злачном месте?

— Почему «злачном»?

— По-моему, других там нет… Меня специально предупреждали — не появляться на Пляс Итали без провожатого, особенно вечером.

— Это дело другое.

— Но все же, кто он? Или это она, а «Алексей Иванович», как это сказать, для конспирасьон?

— Он, он, можешь не волноваться. Алексей Иванович Балмашев, сотрудник консульского отдела нашего посольства.

— Боже, как интересно! — Дуняша крутнулась вместе с вращающимся креслом и еще шире распахнула глаза. — Ты идешь насчет визы?

— Совершенно верно.

— Возьми меня с собой!

— К Балмашеву — зачем?

— Ну… — Дуняша подумала, почесала нос оборотным концом кисточки. — Возможно, я его очарую.

— Я тебя сейчас так очарую, что ты три дня не сядешь на свою вертушку.

— А вот это, сударь, уже непристойность!

— Кресло я имею в виду, кресло.

— А-а… Ну, как хочешь, я ведь для пользы дела предложила, — примирительно сказала Дуняша и вернулась к работе.

У бара «Милонга» Полунин появился за четверть часа до условленного срока. Балмашева еще не было, он постоял на тротуаре, закурил, подошел к журнальному киоску, — за стеклом был выставлен развернутый номер «Аора» с фотографиями каких-то развалин, он пригляделся и узнал здание, где помещался штаб ЦНА. Узнать, правда, было довольно трудно — дом выглядел как после прямого попадания, фасада не осталось, нижний этаж завалило рухнувшими перекрытиями. Полунину вспомнился первый визит к Келли, как охранник обыскивал его, а он пошутил по поводу бронированной двери. «Если понадобится, выдержим любую осаду», — сказал тогда синерубашечник. Вот тебе и выдержали…

Внезапно его ударила мысль о Кривенко. Черт возьми, забыл ведь совсем про этого дурака! Что, если он все еще торчит в Формосе и со своей эсэсовской верностью ждет инструкций? Вот еще навязал себе соратника, пропади он пропадом… не хватает только, чтобы его сцапали. Подумав немного, Полунин купил журнал и почтовый конверт, вырвал страницу с фотографиями, написал на полях по-русски: «Немедленно переходи границу, инструкции получишь в Асунсьоне». Вложив послание в конверт, он заклеил его, адресовал на имя Кривенко — Формоса, до востребования, — и бросил в почтовый ящик. Вообще, это была перестраховка, скорее всего бывший адъютант и сам уже сориентировался, но черт его знает, дуракам закон не писан.

Он едва успел получить заказанное пиво, как увидел в дверях Балмашева — в аккуратном и неприметном сером костюме, в светлой шляпе, надетой под точно таким углом, как носят аргентинцы, тот вошел в бар и, не озираясь, направился прямо к столику Полунина. Вероятно, высмотрел его еще с улицы.

— Присаживайтесь, — сказал Полунин, наливая пиво во второй стакан. — Не очень я нарушил ваши сегодняшние планы?

— Ничего, — сказал Балмашев. — После работы какие же планы.

— Вы извините, что проявил навязчивость, но очень уж не хотелось откладывать разговор до вашего возвращения… Тем более что вы сами не знаете, когда вернетесь.