– В шесть, как всегда. Слыхал? Немец вроде снова в наступление попер, на Курск...

– В шесть, это хорошо, – задумчиво сказал Володя. – Послушай, у тебя вроде был какой-то плащ?

– Ну, есть старый, милицейский, – удивленно сказал тот. – А что?

– Дай мне его завтра, ладно?

Мишка пожал плечами.

– Да бери, если надо. – Он посмотрел на Володю с недоумением. – А зачем тебе?

– Нужен.

– Бери, – повторил Мишка. – Я тебе его подстелю, помягче будет, а утром бери. Собрался, что ли, куда?

Володя ничего не ответил.

Позже, когда они уже легли и погасили свет, Мишка сказал:

– Вовка, слышь... Ты если чего задумал, давай лучше посоветуемся, а? Ты не думай, что я не доверяю тебе или там что другое... Я только помню, как мне Алексей говорил – помнишь, прошлым летом ангар подорвали? – так он мне сказал тогда, как шли, чтобы я за тобой приглядывал. Ты не думай, он ничего плохого про тебя не думал, а сказал в таком смысле, что, мол, хлопец горячий – как бы лишней беды часом не наделал...

Володя ничего не ответил – притворился спящим.

Как ни странно, ему удалось заснуть. Спал он, как камень, без сновидений, и проснулся очень рано, едва забрезжил рассвет за окошком. Сразу все вспомнив, он поднялся, обулся без шума, взял с полу постеленный Мишкой плащ. Мишка спал, ровно похрапывая. На столе лежали его часы – старые, большие, Кировского завода, с облезлой металлической решеткой, защищающей стекло. Поколебавшись, Володя взял часы и огрызком карандаша написал на полях газеты:

«Миша, извини, пришлось забрать твои часы. Очень нужно, иначе не взял бы. Будь здоров и передай привет ребятам. С комсомольским приветом!» Он машинально отметил стилистическую небрежность – два «привета» рядом – и тут же удивился, на какие мелочи обращаешь иногда внимание в самые неподходящие для этого минуты. Потом застегнул на руке истрепанный часовой ремешок, накинул на плечи шуршащий, остро пахнущий резиной плащ и вышел из комнатки.

Таню разбудили на рассвете. Переводчик вошел в кладовую с фонарем в руке и толкнул ее сапогом.

– Вставай! – крикнул он, злой со вчерашнего похмелья, а может и оттого, что пришлось встать так рано. – Разоспалась, стерва!

Таня испуганно вскочила, еще ничего не соображая. Потом сообразила. Потом ей опять показалось, что это не на самом деле.

– Где мне можно умыться? – спросила она робко, опасливо глядя на переводчика.

– Иди, иди! – крикнул тот, схватив ее за плечо и швыряя к двери – она едва удержалась на ногах. – Мыться ей подавай! Подожди, приедешь в гестапо – там тебя умоют...

В коридоре, тускло освещенном пыльной электрической лампочкой, ее ждали начальник шуцманшафта и пожилой усатый полицай с винтовкой. Они вышли на заднее крыльцо. Стоял тихий туманный рассвет, трава казалась седой от обильной росы, хорошо, по-деревенскому, пахло конюшней и горьковатым дымком горящей соломы. У крыльца смирно стояла понурая лошаденка, запряженная в рессорную одноколку «бидарку».

– Давай садись! – приказал Тане начальник шуцманшафта. Она, съежившись словно в ожидании удара, сошла с крыльца и с трудом вскарабкалась в тележку, – круглый железный приступочек был высоко, мешала узкая юбка. Таню с каждой минутой трясло все сильнее и сильнее – она была в одной тоненькой блузке, утренний холод пробирал до костей. Плащ и чемоданчик, где был жакет, остались в ее вчерашней комнате, – о них, видимо, забыли.

– ...Сдашь ее у комиссариате, – говорил полицаю начальник, – только швыдче езжай, бо справа спешная. Понял?

– Так точно, – ответил полицай, перекидывая через плечо карабин. – Мабуть, к обеду доедем...

– Ну, давай. Расписку только возьмешь!

Одноколка заскрипела и накренилась под тяжестью усевшегося рядом с Таней полицая. Он размотал вожжи, похлопал себя по карманам, устроился поудобнее. Таня отодвинулась от него в самый угол, узкое сиденье было холодным и влажным от росы. «Сиди, места хватит», – буркнул полицай, и они тронулись, покачиваясь на выбоинах.

Они обогнули дом. У парадного крыльца стоял с поднятым верхом большой темно-серый «майбах» имперского советника, стекла машины запотели, крылья и капот были покрыты бисером росы. Когда они проезжали мимо, на крыльцо выбежал переводчик.

– Стой! – крикнул он. – Давай-ка сюда, красавица!

Полицай натянул вожжи, Таня с заколотившимся вдруг сердцем спрыгнула на землю и пошла к крыльцу. «Вдруг это все было шуткой!» – мелькнула у нее сумасшедшая надежда.

Переводчик провел ее в комнату Ренатуса. Тот сидел за столом в теплой домашней куртке с гусарскими шнурами на груди, уже свежевыбритый, со своим обычным патрициански снисходительным выражением лица.

– Садитесь, – сказал он коротко, когда переводчик осторожно прикрыл дверь за Таней.

Она несмело подошла к столу, села.

– Вы думали над нашим вчерашним разговором? – спросил Ренатус.

– Нет, – тихо сказала Таня.

– Не успели? Или не сочли нужным?

– Не сочла нужным...

Ренатус смотрел на нее, иронически улыбаясь.

– Как трудно спасать человека против его желания! – сказал он. – А я ведь даже придумал новый, более удобный для вас вариант. Вам вообще не нужно ехать в Энск. К чему, в сущности? Все то, что вы должны были бы пообещать там, вы можете пообещать здесь, у меня достаточно полномочий для такой сделки, Я просто позвоню в Энск и скажу, что вопрос улажен. Подумайте, моя милая. Я предлагаю вам лишь то, что обычно предлагают сплоховавшим разведчикам. Пусть вас не пугает возможность разоблачения своими, это исключено. Если бы вас арестовали в Энске и потом выпустили, это насторожило бы ваших товарищей, я согласен. Но вас не арестовывали, вы уехали свободным человеком в служебную поездку и через неделю вернетесь как ни в чем не бывало. Ни одна душа не узнает о том, что произошло здесь. В моих силах обеспечить... надежное молчание всех этих людей, переводчика и ему подобных. Пусть все случившееся останется у вас в памяти как тяжелый сон. Скажите «да», и я распоряжусь...

Он поглядел в окно, где полицай, уныло сгорбившись на сиденье, натрушивал из кисета махорку в согнутый желобком обрывок газеты.

– ...чтобы этот бравый казак распряг свою колесницу и отправлялся на печку. А мы с вами позавтракаем, отдохнем от всех этих тревог и поедем дальше...

– Нет, – с трудом выговорила Таня. Ренатус поднял плечи и развел руками:

– Ну что ж!

Таня встала, глядя в стену поверх его головы.

– Скажите... вы производите впечатление начитанной девушки, – непринужденным тоном сказал Ренатус и взял из ящика на столе сигару. – Вам известно, кто был Понтий Пилат?

– Да.

– Прекрасно. В таком случае, вы поймете, если я скажу вам, что умываю руки. Переводчик!

Тот стремительно ворвался в комнату:

– Слушаюсь, господин имперский советник!

Ренатус, не глядя на него, обрезал сигару и с наслаждением понюхал ее.

– Мне искренне жаль вас, – благодушно сказал он, – но вы сами избрали свою судьбу. Отныне она меня не интересует, я избегаю думать о печальных вещах...

Он поднял глаза на переводчика, подобострастно перехватившего его взгляд, и сделал рукою плавный жест.

Таня, ничего не видя и изо всех сил стараясь ступать твердо, пошла к двери.

– Предупредите сопровождающего, – проскрипел им вслед голос имперского советника, – что он головой отвечает за доставку преступницы...

Володя готов был рвать на себе волосы. Такая неудача! Такая нелепая, непредвиденная случайность! Можно подумать, что сама судьба иной раз начинает ставить человеку препятствия, что на дела людей влияют какие-то злые силы. Кто мог предполагать, что именно сегодня утром (и именно так рано) полицаи явятся сюда заниматься строевой подготовкой! Никогда ведь не приходили, а именно сегодня принесла их нелегкая сюда, к монастырскому саду!

Если бы он устроил тайник по ту сторону стены, в самом саду, все было бы иначе. Так ведь и собирался, а потом передумал: бывший монастырь, правда, был заброшен, он сильно пострадал в сорок первом, но однажды его уже занимала какая-то румынская часть, и не было гарантии, что это не повторится. А для тайника, в котором спрятано оружие, первое условие – быть доступным в любой момент.

В этом отношении выбранное им место было самым удобным: тихое, безлюдное, от ворот монастыря его не видно. Юркнул в кусты, и здесь. А там пусть ставят хоть сто часовых! Да, если бы не эти проклятые полицаи...

Делать нечего, приходилось ждать. Он прошел в сад через полуразрушенные ворота, побродил по запущенным дорожкам, забрел в самый дальний угол. Солнце уже взошло, с каждой минутой становилось теплее. За стеной слышались выкрики команд и ритмичный топот марширующих ног, обутых в подкованные немецкие сапоги. Володя расстелил плащ и лег, решив использовать время для отдыха, раз уж все равно приходится ждать. Сегодня ему нужно быть в хорошей форме.

Трава была еще сырой от росы, холод проникал сквозь плащ. «Так и простудиться недолго», – подумал Володя и тут же сообразил, что об этом можно уже не беспокоиться.

Через час топот затих. Володя пошел к воротам, выглянул – проклятье, полицаи и не думали уходить, просто отдыхали. Видно, это надолго. Что же делать?

Он почувствовал голод. Это нехорошо, от голода можно ослабеть, рука потеряет твердость. Пересчитав деньги в кармане, он решил сходить на базар, поесть. Час все равно упущен, теперь нужно ждать обеда. В свое время он хорошо изучил распорядок дня гебитскомиссара: ровно в девять черный «мерседес» подкатывал к подъезду комиссариата, оставался на стоянке до часу, обедать Кранц обычно уезжал домой и возвращался в два. Он был пунктуален, как всякий уважающий себя немец.

Нужно сделать это сегодня, во что бы то ни стало. Он просто не выдержит – ждать еще целые сутки. Он сойдет с ума, в лучшем случае изнервничается до того, что руки начнут трястись. Нет, нужно сегодня.

Он отправился на базар, купил и съел две тощих лепешки, в которых было больше отрубей, чем муки, выпил кружку приятно холодного обрата. Только сейчас он почувствовал, что весь горит от внутреннего жара. «Ничего, на мой век здоровья хватит», – подумал он и усмехнулся.

Было только десять часов. Побродив от нечего делать по толкучке, Володя пошел обратно. Проходя по Герингштрассе мимо комиссариата, он убедился в том, что «мерседес» на месте. Солнечные блики пылали на ободках фар, на хромированной облицовке радиатора, улица отражалась в зеркальной кривизне черного лака. Володя бросил взгляд на кубические глыбы гранита, которые венчали лестницу, ведущую к военному кладбищу. Да, место выбрано хорошо: отличное поле обстрела, даже если отбросить пропагандистский эффект. Но и его нельзя списывать со счета. Шутка сказать – устроить такое в самом сердце оккупационного сеттльмента!

Когда он вернулся к монастырю, полицаев уже не было. Он забрался в заросли бузины, без труда нашел место, валявшейся тут же суковатой палкой разрыл гнилые листья и рыхлую землю, вытащил небольшой тяжелый сверток в немецком бумажном мешке. Он прислушался – все было тихо, здесь никто никогда не ходил, место было выбрано идеально. Вот только сегодняшние полицаи – ну, это уж случайность.

Он отряхнул сверток от земли, развернул отсыревшую бумагу, потом клеенку – обычную кухонную клеенку со стертым голубеньким узором. Николаева все допытывалась – зачем он ее утащил? Утащил, а теперь нечем накрыть стол, не скатерть же класть в кухне...

Володя зажмурился и закусил губы, вспомнив ее – такую, какой видел все эти месяцы, то веселую, то грустную, то нарядную, то усталую и замерзшую, в ватнике, только что вернувшуюся со снегоуборки, то утреннюю – теплую, розовую, еще не совсем проснувшуюся... Он думал о ней, а пальцы его, развернув последнюю промасленную тряпку, уже нащупали холодный, скользкий от густой смазки металл.

Он собрал пистолет-пулемет быстрыми точными движениями, – вот когда пригодилась тренировка. Впрочем, это совсем просто, вроде «конструктора» из четырех деталей-узлов: ввинчиваешь короткий ствол, прищелкиваешь сзади выгнутый металлический приклад, потом – сбоку – ударом ладони вгоняешь на место тяжелый стальной пенал магазина. И все.

Он отрегулировал длину ремня так, чтобы автомат свободно висел дулом вниз под правой рукой, не мешая движениям, потом рассовал по карманам гранаты – три ударного действия, бочоночками, и одну дистанционную, на длинной деревянной ручке. Оправив на себе плащ, он еще раз прислушался и вышел из кустов. Было солнечно, тихо, безлюдно, ласточки носились вокруг колокольни. Он посмотрел на часы: стрелки под решеткой показывали половину двенадцатого.

...Самое главное было – не думать. Ни о чем. И уж во всяком случае не о том, что ее ожидает в городе. Теперь, наверное, они скоро приедут. Странно, дорога совсем незнакомая, – впрочем, конечно, он же поехал какими-то проселками. До сих пор из Энска и в Энск она ездила только машинами, по шоссе. Лошадью – первый раз. Первый и последний.

Дядисашина защитного цвета «эмка», потом военные грузовики лета сорок первого года – расхлябанные, дребезжащие, потом большой крытый «опель-блиц», в котором их возили на снегоуборку. Потом маленький, похожий на круглого жука, «ханомаг» Болховитинова и роскошный «майбах» Ренатуса – низкий, широкий, обитый изнутри простеганным в ромбы темно-зеленым сафьяном. Теперь уже не придется, теперь эта лошадь – последнее...

Впрочем, может быть, ее еще повезут куда-нибудь. Может быть, ее затребует ровенское гестапо. Или Берлин. Нет, не надо об этом думать. О том, что с нею будет в городе, – не надо, нельзя. Нельзя, нельзя...

– Ты что же будешь – партизанка, чи как? – спросил полицай, который, видно, до смерти уже соскучился.

– Разведчица, – ответила Таня не сразу.

– Поня-а-атно, – отозвался он. – Плохо твое дело, девка.

– Ваше не лучше, – сказала Таня. Она была почти благодарна своему конвоиру за то, что он заговорил с нею, оторвал ее от мыслей. – Что вы будете делать, когда вернется Советская власть?

Полицай подергал вожжой, почмокал.

– А нам от Советской власти милостей ждать не приходится, – сказал он. – И так ей по гроб жизни благодарные... еще по тридцать первому году, как наших, голых-босых, до Сибири вывозили в самую зиму.

Разговор на этом оборвался. Солнце стояло высоко, было уже, наверное, около полудня. От палящего зноя, от усталости долгого пути, от тряски Таней овладело какое-то отупение. Ушел даже страх, было одно лишь желание – скорей бы уж! Невыносимо было ждать, готовиться, предчувствовать; мучительна ведь не смерть, мучителен страх смерти. Нужно только надеяться, что тянуть они не будут. Она ведь не собирается в чем-то запираться! Она скажет прямо: да, она комсомолка, и, естественно, считает себя врагом оккупационных властей, и на службу поступила с целью им вредить, но такой возможности ей не представилось. Что касается подполья, то она с ним не связана, – очевидно, подпольщики не доверяют ей именно потому, что она служит у немцев. Последний аргумент казался ей особенно убедительным, совершенно неотразимым.

А потом вдруг она сообразила, насколько все это наивно, и на секунду представила себе, как будет происходить ее допрос в действительности: и в первый раз дикий, нестерпимый ужас хлынул на нее волною смертного ледяного холода. Полуденное солнце померкло и стало черным; она зажмурилась, чтобы не видеть подступающего мрака, и это было как бесконечное падение в черную беспросветную бездну – и одно слово осталось ей в этом падении, одно-единственное имя, которое рвалось сейчас из нее отчаянным беззвучным криком, слышным на всю вселенную. Сережа! Сережа! Сережа, ты ведь говорил, что никогда не оставишь меня в беде!

Он не мог понять, что случилось. То ли Кранц сегодня уехал раньше обычного, то ли немного отстали Мишкины часы; так или иначе, когда он подошел к комиссариату, черного «мерседеса» уже не было.

Странно, но эта вторая неудача почему-то не обескуражила его и даже не раздражила. Он отнесся к ней очень спокойно: два раза не удалось, удастся в третий.

Сквер, средняя часть которого была превращена немцами в военное кладбище, бывал обычно безлюден, потому что местные жители старались вообще поменьше бывать на Герингштрассе, и уж тем более никому не пришло бы в голову отдыхать на скамеечке под самыми окнами гебитскомиссариата; но просители, приходившие по делам, иногда сидели здесь, ожидая приема у какого-нибудь оккупационного воротилы. Поэтому само по себе присутствие штатского в этом скверике вызвать подозрения не могло.

Подозрение мог вызвать плащ – странная одежда для такого жаркого дня. Но местное население вообще элегантностью не отличалось, так что и это могло пройти незамеченным. Главное – держать себя спокойно, уверенно, непринужденно. Володя достал пачку «Реемтсма », не торопясь закурил, потом отставил руку, держа сигарету вертикально. Рука не дрожала, струйка дыма спокойно, почти не извиваясь, стекала вверх с кончика сигареты. Потрясающая выдержка, просто потрясающая!

Он хорошо выбрал место: скамья в тридцати шагах от ограды, не так уж и на виду, но дает отличный обзор: весь проспект просматривается до самой площади Урицкого, где кончается «сеттльмент». Следовательно, машину он заметит издали. Дальнейшая диспозиция: он встает, делает, не торопясь, эти тридцать шагов и перепрыгивает гранитную стенку в самый последний момент; машина тем временем проходит перекресток и подлетает к подъезду, тормозя у самых кариатид. Таков стиль езды Кранца: большая скорость и стремительное, плавное торможение. Так труднее прицелиться, но что же делать! Стрелять он будет из-за ограды – вон из-за того гранитного куба у самой лестницы.

Ему было невыносимо жарко в тяжелом, отвратительно пахнущем резиной плаще, – скамейка стояла на самом солнцепеке. Не выдержав, он встал, прошелся по дорожке, потом ушел в конец сквера и там за кустом осторожно стащил с себя плащ вместе с автоматом. Сразу стало хорошо, прохладно. Неся под мышкой неуклюжий продолговатый сверток, он вернулся на свою скамейку, сел, снова закурил. Сверток лежал у него на коленях, он незаметными движениями выпростал края прорезиненной ткани – так, чтобы сбросить ее сразу, не запутаться, выхватывая из-под нее автомат.

Очень спокойный, не думая ни о чем постороннем и всецело поглощенный техническими сторонами своей задачи, он сидел, курил, поглядывая по сторонам. Перед подъездом комиссариата стояло две машины: обшарпанный «опель-кадет» и разрисованный камуфляжными пятнами открытый вездеход – «кюбельваген» с номерным знаком войск СС. Володя прикинул, как может отразиться на его плане присутствие двух лишних машин, и решил, что они не помешают. Он был совершенно спокоен, и сигарета не дрожала в его пальцах.

Но это спокойствие было только внешним. В глубине – под всей этой логикой, под всеми этими расчетами и выкладками – словно магма, запечатанная остывшими лавовыми потоками, клокотала в нем неистовая, беспощадная жажда мести. За погибших родных, за Песчанокопский лагерь, за выстрелы на дорогах, за Николаеву, за Алексея, за всю истоптанную немецкими сапогами Украину, которую ему так и не довелось защищать на фронте. Что ж, каждому свое, его фронт здесь, в Энске. Два долгих года ждал он этой минуты!

На той стороне улицы хлопнула автомобильная дверца. Володя поднял голову: маленький «опель» заскрежетал стартером, затрясся и, чихнув выхлопом, неуверенно покатил по улице. Черт с тобой, живи, не очень-то ты важная птица. Наверное, какой-нибудь затруханный ортс-комендант приезжал жаловаться на трудности проведения «нового порядка землепользования».

– ...Уже вторые сутки внимание всего мира, – орал где-то уличный громкоговоритель, – приковано к гигантской битве на Восточном фронте. Наступление германских войск разворачивается успешно, в точном соответствии с оперативными планами командования. Танковыми и моторизованными соединениями войск СС осуществлен глубокий прорыв советского фронта вдоль шоссе Белгород – Обоянь. Пытаясь остановить наше победоносное продвижение, противник несет неисчислимые потери в живой силе и технике...

«Последние известия – два часа», – сообразил вдруг Володя. Он посмотрел вдоль проспекта и увидел, как черный блестящий «мерседес» выезжает из ворот резиденции, в двух кварталах отсюда. Володя торопливо затянулся раз и другой, швырнул сигарету. Сердце его, остановившись на секунду, билось теперь редкими сильными ударами, перехватывая дыхание. Руки рванулись к пистолет-пулемету под разложенным на коленях плащом, левая обхватила магазин, правая нащупала рукоятку затвора и, преодолевая тугое сопротивление пружины, отвела ее назад до отказа; он почувствовал, как, вытолкнутый из магазина, скользнул в ствол первый патрон. Машина прошла один перекресток и уже приближалась ко второму. Внимание!

Володя отшвырнул плащ и, низко пригнувшись, держа автомат в опущенной правой руке, побежал к гранитной ограде.

Мысль о том, что необходимо предупредить Кривошеина о ее аресте, не покидала Таню с того момента, когда она увидела впереди трубы Мотороремонтного завода. Страха уже почти не было, – видимо, он перешел какую-то критическую черту и перестал ощущаться. Теперь было другое – отчаянье оттого, что не можешь предупредить товарищей.

Каким путем он поедет? Если бы через базар! Господи, ну пусть он поедет через базар, там ее могли бы увидеть, могли бы передать в мастерскую... Или она могла бы придумать что-нибудь, какую-нибудь увертку, чтобы задержаться там на минутку или просто, наконец, крикнуть что-нибудь... Лишь бы только предупредить!

Но он повез ее не через базар. Возможно, у него были указания – избегать в городе особенно людных мест. В людном месте можно даже и убежать. Конечно, можно. Вдруг спрыгнуть – и в толпу. Кстати, ты ведь была уверена когда-то, что в случае ареста легко сумеешь избежать допросов и всего с ними связанного помнишь, как просто казалось это в теории – прыгни и беги, пусть лучше застрелят?

Таня не спрыгнула и не побежала. Полумертвая от усталости, она жадно и затравленно оглядывалась по сторонам, надеясь встретить хоть одно знакомое лицо, но знакомых не было. Равнодушно цокали копыта – то по булыжнику, то по выщербленному асфальту, шли по тротуарам чужие люди, тянулись дома и развалины, те и другие одинаково серые, пыльные, безнадежно унылые даже под этим сверкающим июльским солнцем. Почему-то сегодня было очень много полиции – патрули почти на каждом углу. Громкоговорители на столбах гремели оглушительными победными маршами, перемежая их сообщениями о глубоком танковом прорыве севернее Белгорода. У нее болела голова, мучительно ломило спину и поясницу от многочасовой тряски на узеньком неудобном сиденье. Наверное, так возили когда-то на казнь: скрипучая телега, булыжник грохочет под колесами, с тротуаров боязливо поглядывают зрители. И где-то на площади ждут, расхаживая по помосту, хорошо знающие свое дело палачи...

У поворота на Герингштрассе им наперерез шагнул немецкий полицейский, запрещающим жестом вскинул ладонь перед самой мордой лошади, закричал что-то, указывая на дорожный знак.

– Чего, чего он? – испуганно спросил Танин конвоир, натягивая вожжи. – Тпр-р-ру, треклятая!

Таня объяснила, что по Герингштрассе проезд гужевому транспорту запрещен.

– Weg damit! – кричал немец, схватив лошадь под уздцы и осаживая ее. – Los, los![39]

Пришлось отъехать назад от перекрестка. Конвоир сошел, привязал лошадь к столбу, сделал знак Тане. Она тоже соскочила, пошла, прихрамывая от мурашек в затекшей ноге. «Дойдем так, тут недалеко», – сказал конвоир. Они свернули за угол.

Здесь ничего не изменилось. Впрочем, что могло измениться, она ведь отсутствовала всего пять дней. Сегодня что – вторник? А можно подумать, что это было полвека назад. Ничего не изменилось – так же лоснятся ленты накатанного шинами асфальта, так же стройно зеленеют елочки на газоне разделительной полосы, так же лениво полощется в синем июльском небе огромное знамя со свастикой над военным кладбищем. Так это и останется после того, как ее не будет, – впрочем, знамя уберут скоро... На перекрестке мимо них, свистя шинами, пронесся знакомый черный «мерседес» – за зеркальным, протертым замшей стеклом мелькнул надменный профиль Кранца, увенчанный высокой фуражкой. Все как обычно – господин гебитскомиссар возвращается с обеда. Через десять минут ему доложат: «Арестованная доставлена». Очевидно, он сам решил допросить ее, прежде чем отправить в гестапо. А может быть...

Таня не додумала своей мысли, – торжественную тишину этой мирной, дремлющей в полуденном зное улицы яростно и оглушительно продырявила короткая пулеметная очередь – совсем близко, где-то впереди, – и она увидела, как черный сверкающий «мерседес» резко вильнул влево, выскочил на разделительную полосу, вывернул направо, почти не снижая скорости, и с гулким треском сминающегося металла и бьющихся стекол врезался в военную машину, стоявшую у подъезда гебитскомиссариата. Потом еще очередь – вспышка – и у подножия кариатид забушевало пламя, словно подожгли со всех сторон огромный костер.

Все это произошло в течение секунды-двух. Таня ахнула, схватившись за щеки, ее конвоир с совершенно обалделым лицом тащил с плеча карабин, согнувшись и втянув голову в плечи, – была еще какая-то секунда тишины, а потом начался бедлам. Затрещали разнокалиберные выстрелы впереди, у комиссариата, со звоном сыпались на асфальт стекла, хлопали двери, немцы выскакивали на улицу – без фуражек, в расстегнутых мундирах, в одних сорочках, с пистолетами или автоматами в руках, расстегивая на бегу кобуру. Из дверей дома, у которого застала их с конвоиром вся эта история, выбежал светловолосый высокий ефрейтор с «люгером» в руке.

– Da sitzt eine, am Friedhof! – кричал он, указывая пистолетом в сторону военного кладбища. – Ich nab' doch gesehen![40]

Он увидел полицая, который топтался тут же со своим карабином в руках, и повелительно махнул ему, требуя следовать за собой.

– Дык как же! – взмолился тот, отлично поняв жест, и показал на Таню. – Я ж вот ее должен у комиссариат представить под расписку...

В разноголосый треск выстрелов опять врезалась знакомым уже дробным грохотом такая же очередь, как и пущенная по комиссару, но на этот раз гораздо длиннее. Ефрейтор, подскочив к полицаю, схватил его за шиворот и швырнул вперед, пнув сапогом в зад для пущей убедительности, и они вдвоем, пригнувшись, побежали наискось через улицу – к ограде кладбища. Около подъезда, где все жарче разгорался костер из облитого бензином покореженного железа, грохнули один за другим два взрыва. Таня, словно эти звуки вывели ее из столбняка, кинулась за угол и помчалась со всех ног. У нее не было с собой никаких документов, и она знала, что ее все равно скоро поймают и приведут обратно, но она уже и не пыталась спасти свою жизнь. Единственное, что ей нужно было сделать, используя эту неожиданную отсрочку, – это успеть предупредить товарищей.

Он стрелял не из укрытия. Он просто забыл о нем, когда выбежал к лестнице. Перед ним лежали шесть широких каменных ступеней, тротуар, маслянисто накатанная шинами полоса асфальта, узкий газон с молодыми елочками и снова асфальт. И там, по второй асфальтовой полосе, стремительно и бесшумно приближалась черная сверкающая машина.

Он сбежал вниз, прыгая через ступени, и дал очередь почти в упор – согнувшись, локтем прижав к бедру приклад автомата. Он видел, как стеклянным крошевом брызнуло ветровое стекло. Ослепленный, уже неуправляемый «мерседес» вылетел на газон, болтая распахнувшейся задней дверцей, – возможно, Кранц открыл ее, пытаясь выскочить, – и тут же передние колеса вывернулись вправо от удара в высокую бровку разделительной полосы. Трое офицеров в черных мундирах СС, только что севшие в пятнистый вездеход, повскакивали на ноги за секунду до того, как расстрелянная машина гебитскомиссара с грохотом протаранила их «кюбельваген» и ее бензобак взорвался от второй автоматной очереди, пущенной Володей уже вдогонку – для верности.

Только после этого он взбежал наверх и упал за гранитным кубом, тяжело дыша, еще не веря своей фантастической удаче. Началась стрельба – наконец-то опомнились! Он выглянул: стреляли из окон второго этажа и из третьего, почти из всех окон, – очевидно, многие видели, как он сюда бежал.

Он подполз к краю ограды, осторожно выглянул и прострочил длинной очередью весь второй этаж. На, получай, «раса господ»! Горячий автомат бился и мощно грохотал в его руках, словно отбойный молоток. Шутка сказать, калибр – девять миллиметров. Почти невидимый венчик пламени плясал у дульного среза, прыгали и катились по асфальту дымящиеся гильзы, а он все стрелял и стрелял, оглохнув от грохота, крича что-то ликующее. Потом – вдруг, сразу – наступила тишина; он отшвырнул ненужный уже автомат и, привалившись спиной к шершавому, нагретому солнцем камню, стал торопливо выворачивать из карманов гранаты.

Он выменял их в свое время на тот старый бельгийский браунинг, и долго потом колебался – стоило ли идти на такую сделку. Теперь он об этом не жалел. Быстро, одну за другой, он поставил ударные на боевой взвод: взять в левую руку, палец – в кольцо запальной чеки, правой рукой повернуть гранату, чтобы чека вышла из-под скобы предохранителя. Осторожно положив возле себя взведенные гранаты, он достал четвертую и, подумав, отложил в сторону.

Он опять выглянул, – немцы суетились вокруг горящих машин, где визжал и выл кто-то нечеловеческим голосом, другие бежали по улице, пригибаясь и петляя. Первую и вторую он швырнул прямо в подъезд – нате, получайте, «сверхчеловеки»! – обе сработали безотказно, и суета там сразу прекратилась, – а третью приберег для тех, что бежали по асфальту и газону, стараясь зайти ему во фланги. Он швырнул ее, привстав из-за ограды, не помня уже об осторожности, и она полетела, но взрыва ее он уже не увидел, сбитый с ног страшным ударом автоматной очереди, раздробившей ему левое плечо и руку.

Упав, он даже не почувствовал боли и сразу пополз назад, под защиту ограды, где лежала последняя его граната – дистанционная, на длинной деревянной ручке. Это оказалось очень трудно, он едва дополз, удивляясь тому, как быстро человек теряет силы от какого-то одного ранения. Потом он повернул голову и увидел кровь – очень много крови, рукав и левый бок пиджака были изорваны пулями и уже пропитались насквозь. Он дотянулся наконец до гранаты, это так обессилело его, что он опять лег и откинул голову, говоря себе: «Сейчас... сейчас... только отдохну полминуты», – а перед его глазами качалось и плавало синее-синее небо, чистое и безоблачное, как в детстве.