Таня исправно ходила в комиссариат, стучала на машинке, внимательно прочитывая каждую полученную от фрау Дитрих бумажку. Однажды ей попалось любопытное письмо: местный представитель имперского управления трудовых резервов обращался в Ровно за разъяснениями по поводу полученных им указаний, касающихся мобилизации местного населения. Из письма можно было понять, что указания эти требовали при проведении мобилизации учитывать возможную необходимость использования местной рабочей силы на оборонных работах. Кривошеин, когда она принесла ему перевод, сказал, что это очень важное письмо, и даже похлопал ее одобрительно по плечу.

А кругом пышно и ослепительно распускалось третье военное лето. Отсверкали и отгремели майские грозы, отцвели каштаны, и уже горячий ветер нес и крутил по тротуарам легкие хлопья тополиного пуха. Под жарким солнцем рдели в садах черешни, наливались соком ранние яблоки, цвел чубушник по палисадникам, короткими июньскими ночами таинственно и зачарованно тянулись к звездам облитые лунным серебром тополя. И только кованый шаг патрулей мерно оглашал спящие улицы.

Таня была почти счастлива в этот странный, казавшийся ей немного нереальным, точно во сне, период последнего затишья. Вечерами она долго слушала радио, с наслаждением перечитывала «Алые паруса», потом нашла в одном из шкафов растрепанные томики Жюля Верна и принялась за «Таинственный остров». Володя сказал ей, что Кривошеин встречался с Болховитиновым; она выслушала это и тут же перевела разговор на другое.

Однажды пришла нежданная гостья – Аришка Лисиченко. Таня очень удивилась, увидев ее, – они ни разу не виделись после той памятной для нее встречи, почти год назад. Еще больше удивилась она, когда Аришка расплакалась навзрыд, не успев поздороваться.

– Танечка, я ведь не знала, – бессвязно твердила она, обнимая ее, – мне папа ничего не говорил, честное комсомольское, он только сегодня сказал, а откуда же я могла догадаться, ну сама подумай? И не сердись, Танюша, родная, ну хочешь, я на колени перед тобой стану, хочешь?

– Вот еще, – сказала Таня, – брось ты глупости говорить, с чего это тебе становиться на колени. Я вовсе и не сержусь на тебя, я ведь понимаю, за кого ты меня принимала. Конечно, странно, что тебе не пришло в голову другой возможности, мы все-таки были подругами...

Впрочем, она действительно не сердилась. Сейчас это уже как-то не имело значения – верили тебе или не верили, подумаешь, ну и пусть. Разговор наладился не сразу, но потом они просидели до полуночи (Аришка предупредила дома, что, возможно, останется ночевать у Тани), -вспоминали класс, противотанковые рвы под Белой Криницей, говорили об исчезнувших подругах. Аришка сказала, что от Наталки Олейниченко пришло письмо: работает у бауэра под Кенигсбергом. «Лучше мне было бы, – пишет, – уехать к тете Марусе». А эта тетя Маруся умерла перед самой войной.

Утром, когда они собирались на работу, Аришка задала наконец вопрос, которого Таня ждала еще вчера.

– Только скажи совсем-совсем откровенно, – сказала Аришка. – Ты, может, думаешь, что такие вопросы вообще не задают, такие вещи человек должен решать сам, я понимаю... Но папа считает, что сейчас не время расширять организацию. Вот я и не знаю, Танечка. Я понимаю, что это мой комсомольский долг... вступить...

Таня, сидя перед зеркалом, причесывала щеткой вымытые накануне вечером волосы. Точно не слыша вопроса, она повернула голову – волосы блестели, отсвечивая темной медью. «Ты одна – и нет тебя меж ними беззащитней и непобедимей...»

– На это действительно трудно ответить, – сказала она наконец, снова берясь за щетку. – Я считаю, что комсомольский долг – это быть честной. А для этого вовсе не обязательно становиться подпольщицей...

Придя в комиссариат, Таня сразу взялась за работу и часа два печатала, не разгибая спины, – накануне фрау Дитрих завалила ее спешной корреспонденцией. Потом помешал залетевший в окно хрущ – шумно стукнулся прямо на страницу рукописи и стал бесцеремонно возиться, укладывать на место мятые прозрачные крылья. Таня закинула руки за голову, с наслаждением потянулась. Подождав, пока жук покончит со своим туалетом, она взяла его в кулак и встала из-за стола. Пленник пытался выбраться на свободу, царапал и скребся лапками. Таня подошла к окну, – высоко, да и дорожка внизу вымощена камнем. Одуреет от удара и будет валяться, пока не раздавят...

– Я сейчас приду, фрау Дитрих! – крикнула она встретившейся в коридоре начальнице и побежала вниз по лестнице черного хода, прыгая через две ступеньки, радуясь, как девчонка, возможности размять ноги.

Чтобы продлить прогулку, она отнесла жука в дальний угол сада, выпустила там на газон и, присев рядом, долго гоняла и дразнила длинной травинкой, пока хрущ не улетел, возмущенно гудя. Развлечение кончилось, Таня встала и, отряхивая юбку, оглянулась, – ей показалось, что кто-то на нее смотрит. В самом деле, незнакомый немец в штатском стоял на дорожке, благодушно сложив руки на объемистом животе.

– Как мило, – сказал немец, – мне бесконечно жаль, что я не поэт. Откуда этот жук, фройляйн?

– Он влетел в окно, вон туда, – немного растерянно ответила Таня и показала рукой. – Я его только вынесла...

– Я видел, я видел, – закивал немец. Он был уже немолод, тучен, с младенчески голубыми, немного навыкате глазами и хищным орлиным носом на обрюзглом патрицианском лице. – Я так и понял, и меня глубоко тронуло это проявление истинно германской чувствительности. Судя по вашему выговору, вы из местных поселенцев?

– Вы хотите сказать, немка? Нет, что вы. Я русская! Я тут только работаю, печатаю на машинке. – Словно боясь, что немец не поймет, Таня показала пальцами, как она это делает.

– Ах так, – сказал немец и снова покивал. – Я принял вас за немку. Итак, вы гражданская служащая комиссариата?

– Да. Простите, мне нужно идти...

– Сядьте, не спешите, мы немного побеседуем.

– Но моя начальница...

– Ваша начальница ничего не скажет, – сказал немец, идя вместе с нею к скамейке. По его тону Таня догадалась, что немец занимает какой-то очень высокий пост. Ей стало немного страшно.

– Скажите, моя милая, что побудило вас поступить на службу в германскую администрацию? – спросил немец, не глядя на Таню, когда они сели. Он достал из кармана толстый кожаный футляр, вынул из него сигару и стал обнюхивать. Таких важных немцев Тане видеть еще не приходилось.

– Видите ли, – начала она, стараясь говорить непринужденно, – германские солдаты освободили нас от жидо-масонского...

– Только не лгать, – спокойно и властно прервал ее немец, занятый раскуриванием своей сигары. – Говорить только правду. Это понятно?

– Так точно, – ответила Таня. – Но я говорю правду. Вы мне не верите?

– Кому можно верить в наше жестокое время? – вздохнул немец. – Боюсь, вы не исключение. Хорошо, ступайте, мы еще будем иметь возможность побеседовать более обстоятельно. Вы хорошо говорите по-немецки, поздравляю.

Таня поднялась и ушла, ничего не понимая. У входа в здание она не утерпела – оглянулась и пожала плечами. Какой странный тип!

Эта встреча произошла утром, около одиннадцати; а вечером, за полчаса до конца рабочего дня, к ней торопливо вошла взволнованная фрау Дитрих.

– Встаньте, приведите себя в порядок и ступайте за мной, – приказала она. – Вас требует господин гебитскомиссар доктор Кранц.

У Тани душа ушла в пятки, но она решила этого не показывать.

– Что значит «приведите себя в порядок»? – обиженно спросила она. – Может быть, уважаемая фрау скажет, что именно у меня не в порядке?

– Не разговаривать! – прикрикнула уважаемая фрау. Она придирчиво оглядела Таню и сделала знак следовать за собой.

Коридор, натертый паркет, парадная лестница вниз, на второй этаж, снова коридор, – теперь уже застеленный красной ковровой дорожкой. В этой части здания Таня не была ни разу. То есть раньше, конечно, бывала, когда здесь был Дворец пионеров. Когда-то, давным-давно. На втором этаже помещалась энергетическая лаборатория ДТС... Зачем может вызывать Кранц? Что-нибудь узнали? Но тогда почему не в гестапо... да нет, не может быть...

Секретарь комиссара велел ей подождать. Дитрих ушла, сдав ее с рук на руки. Она сидела в углу на стуле и потихоньку ломала пальцы, сама того не замечая. Почему к Кранцу? Может быть, гестаповцы у него в кабинете? Нет, это слишком нелепо. Но что в таком случае... Она вздрогнула от резкого звонка. Звонил телефон на столике у секретаря – тот снял трубку, послушал, сказал: «Jawohl», – и встал. Поднялась и Таня, не спускавшая с него глаз. Она поняла, что речь шла о ней. Секретарь распахнул тяжелую бесшумную дверь, сказал что-то, – она не расслышала, не поняла. Огромный кабинет был пуст – так ей показалось с первого взгляда; лишь потом она увидела большой письменный стол у дальней стены и маленького человечка за ним – человечка, который читал какую-то бумагу, делая пометки на полях, и не обратил на нее внимания, когда она вошла.

Таня осмелела, убедившись, что никаких гестаповцев здесь нет, и никто не накидывается сзади и не выворачивает ей руки за спину. Видимо, ее вызвали не для того, чтобы арестовать. Стоя у двери, которая закрылась за нею так же бесшумно и плотно, она с любопытством окинула кабинет быстрым взглядом.

Она была в святая святых; из этой пустой, затененной коричневыми шторами комнаты маленький человечек, сидящий сейчас за столом, единовластно управлял своим «гебитом», равным территории королевства Бельгии. Кабинет был огромен и почти пуст, если не считать письменного стола и трех глубоких клубных кресел у выходящей на балкон стеклянной двери, расставленных вокруг низкого круглого столика. Пол был затянут чем-то коричневым, такого же цвета ткань, присобранная геометрически правильными складками, драпировала стены. Над письменным столом гебитскомиссара, окидывая грозным взглядом каждого входящего, висел большой портрет фюрера в накинутой на плечи шинели.

– Подойдите ближе, – резко сказал вдруг Кранц, и это было так неожиданно, что Таня опять вздрогнула.

Она пересекла всю эту коричневую пустыню и остановилась в нескольких шагах перед столом.

– Добрый день, господин гебитскомиссар, – сказала она робко. – Вы имеете что-то мне сказать?

Кранц, видимо удивленный этим вопросом, поднял на нее глаза, посмотрел секунду-другую, словно обдумывая, что бы на это ответить, и снова углубился в свою бумагу. Видимо, ничего не придумал. Таня переступила с ноги на ногу и облизнула пересохшие губы. Господи, ну чего он тянет!

– Вот что, фройляйн Татиана, – сказал Кранц, не глядя на нее, и отложил в сторону бумагу. – В область прибыл крупный работник восточного министерства, доктор Ренатус. Он совершает поездку с целью ознакомиться на местах с проведением в жизнь нового порядка землепользования. Вы понимаете все, что я вам говорю?

– Да, господин гебитскомиссар, – пролепетала Таня, с необъяснимым страхом вспомнив вдруг сегодняшнюю сцену в саду. Конечно, это и был этот самый Ренатус, она сразу догадалась, что какая-то важная шишка, – достаточно было посмотреть, как он обнюхивал свою сигару...

– Отлично, фройляйн Татиана. Зондерфюрер фон Венк дал вам весьма лестную характеристику, и я хочу предоставить вам возможность ее оправдать. Вы поедете с доктором Ренатусом в качестве переводчицы и...

– Но я не переводчица, откуда вы взяли, что я могу быть переводчицей, это же очень трудно! – Охваченная паникой, Таня шагнула к столу, умоляюще прижимая руки к груди. – Господин гебитскомиссар, там всюду есть отличные переводчики, у каждого местного коменданта есть переводчик!

Она осеклась, встретившись с холодным, из-под приспущенных век, взглядом Кранца, и отступила на шаг.

– Вы хорошо говорите по-немецки, фройляйн Татиана, но вы плохо воспитаны, – сказал он после выразительной паузы. – Я вызвал вас сюда не для дискуссии. Вы меня поняли? Итак, повторяю – вы поедете с доктором Ренатусом. Ему нужна не просто переводчица, ему нужна переводчица интеллигентная и хорошо знающая страну. Если вы будете разумно себя вести, не исключено, что доктор Ренатус заберет вас с собой в Берлин. Но об этом говорить пока рано, сейчас речь идет о небольшой поездке – на неделю-другую. Отправляйтесь сейчас домой, вас отвезет мой шофер, быстро соберите вещи, и чтобы через час вы были здесь. Доктор Ренатус хочет выехать пораньше, чтобы ночевать сегодня в Куприяновке. Вещей – минимум. Все ясно?

Не ожидая от нее ответа, Кранц поднял телефонную трубку и сказал что-то насчет машины.

– Ступайте же, – сказал он, видя, что Таня все еще стоит перед его столом. – Чего вы ждете?

Таня молча повернулась и пошла к выходу.

Глава двенадцатая

Тремя днями позже, в воскресенье четвертого июля, вечером, Кривошеин сидел с партизанским связным в маленькой каменной пристройке в углу двора бывшего аптекоуправления на Кременчугской улице. Пристройка эта, в которой когда-то жил сторож, уже полгода служила им конспиративной квартирой и «типографией».

Связной уходил сегодня ночью и должен был доставить в Чернигов очередную сводку движения войск. Кривошеин говорил с ним долго и подробно. Когда тот ушел, он лег и попытался заснуть. Но сон не приходил. Кривошеин ворочался с боку на бок, чертыхался сквозь зубы, курил и мучил себя мыслями о Николаевой.

Вся эта история очень его беспокоила. Что за странная поездка? Машинисток обычно не посылают в командировки. Кто-то из соседей рассказал Володьке, что Николаева уехала в черной блестящей машине; машина ждала ее у калитки, а потом она вышла с чемоданчиком. Записка, оставленная в кухне на столе, была нацарапана кое-как, в спешке: «Не беспокойтесь никто, мне приходится уехать ненадолго с одним немцем, приеду – все расскажу. Т. Н.».

Это было странно и неприятно своей загадочностью. Кривошеин проклинал себя за то, что не сумел настоять на своем и не отправил упрямую девчонку из Энска. Заснуть ему удалось только на рассвете.

Встал он поздно, с тяжелой головой, невыспавшийся и весь какой-то разбитый. Известно, понедельник, будь он неладен, – тяжелый день. Утро было мглистым, уже душным, с предгрозовой тяжестью в воздухе – именно та погода, когда и весь свет не мил, и руки не поднимаются что-нибудь сделать, и голова не работает. С отвращением, пересиливая себя, Кривошеин побрился захваченной из дому безопасной бритвой, выкурил натощак слабую немецкую сигарету и только после этого позавтракал – доел вчерашнюю пайку хлеба и запил тепловатой водой из глечика. Можно было, конечно, вскипятить воду на примусе, но лень было этим заниматься. Потом он спустился в погребок, где хранились машинка и ротатор, и взял с полки пачку отпечатанных вчера листовок, чтобы днем передать их в мастерской одному из распространителей.

Поднявшись наверх, он опустил крышку люка и сдвинул на нее облезлый кухонный шкафчик – единственную мебель в комнате, если не считать сколоченного из досок топчана и двух колченогих стульев. Его не покидало ощущение, что он забыл что-то важное. Что именно? Впрочем, может быть, это было лишь следствие усталости или остаток какого-то сна. Он попытался вспомнить, снилось ли ему что-нибудь в эту ночь. Нет, ничего, пожалуй, не снилось. Он снял со стула пиджак, надел его, засунул пачку листовок во внутренний карман. Подойдя к окну, чтобы отдернуть перед уходом занавеску, он увидел четырех фельджандармов, идущих через двор прямо сюда – к пристройке.

Он сразу понял, что все кончено. В его голове мельком – теперь это уже не имело для него никакого практического значения – скользнул вопрос: случайность это или предательство? И тут же эту мысль заслонила другая, гораздо более важная. Он наконец вспомнил: бросился к топчану и выхватил пистолет из-под набитой сеном подушки. Так вот что преследовало его все утро!

Теперь оставалось одно – наделать побольше шума. Какое счастье, что он вовремя подошел к окну! Они ведь могли взять его тихо и потом устроить здесь мышеловку. Кроме Володьки адрес знают еще трое, – всех бы их постепенно и переловили, одного за другим...

Жандармы были уже метрах в тридцати; он прицелился поверх линялой цветастой занавесочки, прикрывавшей нижнюю половину окна, и выстрелил в крайнего справа. Тот упал, трое остальных кинулись под прикрытие за угол сарая. Кривошеин едва успел пригнуться: от автоматной очереди вдребезги разлетелось окно, вторая тут же ударила в дверь. Ладно, пусть. Стены здесь каменные, так просто они его не возьмут. Собственно говоря, есть еще шанс, – их ведь всего трое, а у него шесть патронов, так что...

Но тут же он понял, что это ерунда, – надеяться не на что, немцев трое сейчас, а сколько их здесь будет через минуту? Сюда уже, наверное, бегут со всех ног. Уж чего-чего, а шуму он наделал.

Его голова была совершенно ясной, и думать он ухитрялся сейчас о многом одновременно. Не замечая резавших руки осколков стекла, он подполз к шкафчику, достал примус и стал, морщась, отвинчивать тугую пробку. Нет, мышеловки здесь не будет. Но как они узнали? Или просто случайность?

Лишь бы это не было связано с Николаевой. Впрочем, она ведь не знала адреса. А если Володька ей сказал? Нет, исключено и то и другое. Ну вот, отлично, сейчас устроим небольшой фейерверк.

Он швырнул примус через всю комнату к двери, тот полетел, кувыркаясь и булькая. В комнате удушливо запахло бензином. Сколько раз говорил Володька: «Достань керосину, взорвемся же, к чертовой матери, в один прекрасный день». Вот этот прекрасный день и пришел.

Хорошо, что вовремя позаботились о запасном центре. Плохо умирать, когда ничего после себя не оставляешь. А тут останется. Все-таки свое дело он сделал, – пусть небольшое, но так уж ему на роду написано. Никогда он не рвался ни к должностям, ни к почету. А коммунизм все равно будет!

Он быстро выглянул, выстрелил по немцу, который перебегал через двор с автоматом у живота, – тот покатился; выстрелил по другому, промазал и отшатнулся, прижимаясь к стене. Немцев было уже больше, он как в воду глядел: сбежались, поди, со всей улицы, били уже не только из автоматов, но и из винтовки кто-то стрелял. Он достал зажигалку, чиркнул колесиком и бросил туда же, где у двери, продырявленной и расщепленной пулями, валялся истекающий бензином примус.

Взревело и огромным клубом покатилось по комнате пламя; он отскочил в угол, инстинктивно спасаясь от этого слепящего жара и света, и едва успел пригнуться – очередь из немецкого автомата распорошила штукатурку прямо у него над головой.

Ему вспомнился почему-то костер, у которого они грелись однажды зимой тридцать второго года, на строительстве Сталинградского тракторного, – пляшущие тени, и веселый жаркий огонь, и парни и девчата вокруг, все его друзья и подруги, его голодная и крылатая комсомольская юность. Сколько их осталось в живых? Гибли от кулацких обрезов, гибли в тайге, в котлованах великих строек, гибнут сегодня на фронтах, но их места в строю занимают другие, моложе и сильнее, и так будет всегда, пока не придет день – не станет войн, и коммунизм взойдет над планетой. Только к этому может прийти история человечества, иначе она была бы лишена всякого смысла, а это невозможно, – не может быть бессмысленной история, не могли напрасно погибнуть миллионы и миллионы лучших. С той же неизбежностью, как восходит над нами солнце, взойдет над планетой коммунизм!

В дверь ударили чем-то тяжелым, и она, сорванная с петель и запора, рухнула внутрь, взвихривая огонь и искры. Фигура немца в каске мелькнула в проеме, автоматная очередь расщепила дверцы фанерного шкафчика, что-то сильно и тупо ударило Кривошеина по ногам; он выстрелил по фигуре автоматчика, упал и тут же поднялся, цепляясь за топчан. Он должен был встать, – коммунисты умирают стоя!

– «Вста-а-авай, проклятьем заклейме-е-енный, – запел он, чтобы не закричать от боли и исступленной ярости, – ве-е-есь ми-и-ир голодных и рабо-о-ов!» – И, последним усилием оттолкнувшись от стены, сжимая в окровавленном кулаке пистолет с последним патроном в стволе, шагнул вперед – в огонь, чтобы встретить смерть как подобает коммунисту.

Машина гестапо действовала быстро и безотказно. Через полчаса после того, как на стол дежурного легли обгоревшие по краям документы на имя «Алексея Федотова», одна оперативная группа уже произвела тщательный обыск на квартире, где был прописан убитый, и арестовала ее хозяйку, а вторая тем временем перерывала вверх дном помещение мастерской по производству и ремонту зажигалок.

Володя Глушко в это утро проспал и на работу явился поздно – только для того, чтобы увидеть, как немцы подсаживают в грузовик арестованных инвалидов. Он увидел это издалека, замер и сразу свернул за угол. Он сделал вид, что занят разглядыванием витрины, в которой были расклеены вырезанные из «Сигнала» фотоснимки. Налет на мастерскую – что же это значит? Среди арестованных не видно было ни Алексея, ни Лисиченко; впрочем, последний вообще не собирался сегодня приходить, ему что-то нездоровилось. Но ведь немцы знают, кто работает в мастерской!

Он бегом пустился в Замостную слободку. Так бегать |ему не приходилось, пожалуй, еще ни разу в жизни; просто чудо, что по всей этой марафонской трассе ему не встретилось ни одного полицая. Возле обломка гипсового постамента, где до войны стояла статуя Ленина, он отдышался и дальше пошел шагом: ему не хотелось показать, что он так уж испуган этим налетом.

Лисиченко, к счастью, оказался дома. Володе показалось, что Петр Гордеевич встретил новость довольно спокойно. «Вот что, – сказал он, надевая пиджак, – беги, сынок, к Алексею, узнай, как там и что, а я пойду до Второго. Побачишь Алексея – скажи ему, нехай туда же идет...» Вторым называли руководителя запасного центра, Володя его не знал.

Когда он бежал назад, у него еще была надежда, что налет на мастерскую не означает самого плохого. Мало ли что, вдруг кто-то донес, что у них там изготавливают самогонные аппараты или что-нибудь в этом роде. К чему предполагать худшее? В конце концов, даже если бы оказалось, что задержали и самого Алексея, это тоже могло еще ни о чем не говорить. Сейчас многих коммерсантов таскают в экономический отдел: надеются уличить в неправильной уплате налогов, сокрытии ценностей и прочих грехах...

Подойдя к дому, где жил Алексей, Володя заколебался. А что, если засада? Он неторопливо прошел мимо, искоса посматривая на окна, – что же, снаружи все казалось в полном порядке. Потом он увидел пацаненка лет восьми и решительно направился к нему, нащупывая в кармане немецкий перочинный нож.

– А ну, хлопчику, – сказал он, дернув его за козырек драной кепчонки, – будь ласков, сбегай быстренько от до той хаты и покличь мне Анну Васильевну, добре? А я тебе ножик отдам, побачь только, який гарный...

Пацаненок сразу завладел ножом – стал на него дышать, тереть о штаны.

– Анну Васильевну? – переспросил он, любуясь переливчатым блеском искусственного перламутра. – Так ее же немцы увезли, хиба вы не знаете...

– Когда увезли? – холодея, спросил Володя.

– Та ось... може, с час буде, а то пивтора, – рассеянно отозвался пацаненок, отколупывая самое маленькое из лезвий.

Теперь все было ясно. На Кременчугскую Володя пошел уже просто так, чтобы получить окончательное подтверждение. И он его получил. Квартал был наглухо оцеплен, но поодаль тут и там толпились люди, испуганным шепотом пересказывая друг другу подробности. Володя потолкался у одной кучки, у другой, прислушался к разговорам. Все в один голос говорили о парашютистах, – высадились, дескать, рано утром прямо туда, вон там еще дымится, и вели бой целый час. Он понимал, что, как во всех «рассказах очевидцев», здесь девяносто пять процентов брехни, но и остающихся пяти было достаточно.

Алексея схватили именно здесь. Возможно, и связной был еще с ним, – почему-либо не смог уйти ночью, очевидно. Но кто навел сюда немцев?

Вот тут им впервые овладела настоящая растерянность. Он вернулся на базар, выпил у киоска стакан теплого химического морсу, закурил. Что делать? Неизвестно ведь, цел ли еще Второй!

Володя снова пошел в Замостную слободку. На Красноармейской ему встретилась заплаканная Ира Лисиченко: Петра Гордеича забрали сразу после Володиного ухода. Это уже был настоящий разгром.

В десять часов утра зондерфюрер фон Венк находился у гебитскомиссара на совещании, посвященном проблемам тотальной мобилизации в местном аспекте. В истекшем полугодии гебит не выполнил плана по поставке рабочей силы в Германию, у доктора Кранца были по этому поводу большие неприятности в Ровно, и теперь он старался доставить не меньшие своим подчиненным.

– Как вы уже знаете, сегодня утром войска Восточного фронта перешли в генеральное наступление между Орлом и Белгородом! – лающим голосом выкрикивал Кранц, сидя в своей обычной, неестественно напряженной позе во главе длинного дубового стола, протянувшегося через весь конференц-зал. – Волею фюрера начата грандиозная битва, призванная решить исход этой кампании! Пришел час, когда каждый из нас должен снова задать себе вопрос: все ли наши силы отданы для победы? В современной войне машин, господа, победа является производным двух факторов – героизма фронта и труда тыла. Для того чтобы германский тыл мог и впредь удовлетворять потребности фронта, ему нужны рабочие руки. Рабочие руки, господа!

Выкрикнув это, гебитскомиссар сделал паузу и обвел взглядом всех сидящих за столом.

– Несколько дней назад, – продолжал он, – я, как господам известно, был на совещании, созванном в Запорожье генеральным уполномоченным по использованию рабочей силы гауляйтером Заукелем. Партайгеноссе Заукель довел до нашего сведения, что в течение этого года германская военная промышленность должна получить дополнительно не менее миллиона иностранных рабочих, причем четыре пятых от этого общего количества должны предоставить оккупированные области Востока. Это, господа, железная необходимость, вызванная обстоятельствами тотальной мобилизации, и она налагает на нас весьма серьезную ответственность. Между тем именно в этом важнейшем вопросе – я имею в виду своевременную и планомерную поставку рабочей силы в рейх – именно в этом некоторые органы нашей администрации проявляют порой совершенно возмутительную, нетерпимую халатность! Господа, будем говорить ясно и прямо, как подобает немцам, называя вещи своими именами. Положение совершенно нетерпимо! Я не знаю и не хочу знать, чем заполняет свой досуг начальница местного трудового управления, наша уважаемая фрау Винкельман. Ее личная жизнь меня совершенно не интересует, хотя, боюсь, кое-кого она может заинтересовать очень всерьез, да-да!

Участники совещания с трудом сохраняли деловое выражение лиц. Небольшая колония служащих гражданской администрации давно уже варилась в собственном соку, жены сплетничали и перемывали косточки друг другу и всем окружающим, начиная с доктора Кранца; все знали, что Марго Винкельман – отъявленная развратница и наркоманка, прославившаяся своими непристойными похождениями еще в Варшаве.

– Но я хотел бы знать, – продолжал выкрикивать гебитскомиссар, – чем занимается начальница биржи в свое рабочее время...

– Тем же, чем и на досуге, – довольно внятно шепнул начальник промышленного отдела Заале, не поворачивая головы к своему соседу.

– ...потому что служебные дела ее явно не интересуют! Важнейшая задача изыскания трудовых резервов для нужд тотальной войны решается кое-как. Господа, это неслыханное безобразие. Неслыханное и совершенно не-тер-пи-мо-е!!

Сама Марго, очевидно уже с утра напичкавшись какой-нибудь дрянью, сидела с безмятежным видом, полируя ногти о рукав форменного кителя. Никто не понимал, откуда она берет наркотики, но она их доставала. Очевидно, у нее были связи в Берлине.

– И я этого терпеть не намерен! Я вынужден взять это в свои руки! – кричал Кранц. – По моему приказу Украинская вспомогательная полиция с завтрашнего дня начинает операцию «Трал», имеющую целью изъять из Энска аб-со-лют-но все резервы рабочей силы. Я железной метлой вымету в рейх всех тунеядцев, которые благодаря снисходительности фрау Винкельман – благодаря ее преступной снисходительности, господа, – до сих пор разгуливают по улицам этого города, даром жрут германский хлеб и не желают пошевелить пальцем, чтобы помочь Германии в ее титанической борьбе за Новую Европу! Властью, данной мне фюрером...

Фон Венк, сидевший вместе с другими референтами по левую руку от гебитскомиссара, подавил зевок и осторожно посмотрел на часы. Уже ровно пятьдесят минут пустой болтовни. Город действительно нуждается в хорошем тралении, и Винкельман действительно никчемная стерва, но к чему столько слов? Речи становятся национальным бедствием. Неудивительно, раз мода идет сверху...

– ...впредь категорически запрещаю принимать во внимание любые медицинские заключения о нетрудоспособности, подписанные местными врачами! Что касается справок с места работы, то основанием для освобождения от трудовой мобилизации могут считаться лишь те, которые выданы фирмами и предприятиями, работающими непосредственно на германские вооруженные силы. Здесь в городе развелось больше жульнических заведений, чем в самом Иерусалиме!

Секретарь, вошедший в конференц-зал минуту назад, воспользовался паузой и, приблизившись к креслу комиссара, сказал что-то ему на ухо и положил перед ним кожаную папку.

– А! Я рад, – буркнул тот, остывая. – Наконец-то хоть одна хорошая новость, господа...

Он раскрыл папку, пробежал взглядом какой-то документ, к которому канцелярской скрепкой был прикреплен грязный и обгорелый лист бумаги.

– Господа слышали, очевидно, о подпольных информационных бюллетенях на русском языке, которые довольно регулярно появлялись в городе в течение последнего года, – сказал Кранц, вытаскивая скрепку. – Вот как это выглядело! Сейчас шеф гестапо докладывает, что человек, выпускавший их, был схвачен на конспиративной квартире и погиб, оказав сопротивление при аресте. Пишущая машинка и ротатор нашлись там же, вместе с некоторым количеством уже отпечатанных бюллетеней. Кстати, машинка американского производства, «Ремингтон». Мой милый фон Венк, вы у нас специалист по контактам с, местным населением, прошу – это по вашей части...