Ника сама не понимала, что с нею происходит. Хорошо, если это просто депрессия, вызванная тяжелой обстановкой дома. А если нет? Вдруг у нее в душе что-то надломилось и она теперь вообще не сможет любить?

Она несколько раз собиралась написать об этом Игнатьеву, но на бумаге все это выглядело как-то иначе, вероятно нужно быть писательницей, чтобы уметь точно выразить состояние души, — во всяком случае, Никиных способностей на это не хватало. Впрочем, не то что выразить в письме — даже самой разобраться в этом состоянии было ей не под силу, она лишь отмечала какие-то внешние симптомы, подчас не улавливая между ними никакой связи.

Если бы они могли встретиться, поговорить обо всем, попробовать разобраться вместе… Она уже готова была попросить его приехать на воскресенье, но потом ей пришла в голову лучшая мысль: она сама съездит в Ленинград, как только начнутся зимние каникулы. Тетя Зина давно звала ее, она сможет провести там хоть целую неделю, так будет лучше, а до Нового года потерпит, осталось уже недолго…

Прошло еще несколько дней. Хорошо обдумав свой план, Ника довела его до сведения родителей. Она не спрашивала разрешения, просто поставила их в известность: она хочет встретить Новый год с Игнатьевым. Как и следовало ожидать, никаких возражений не последовало; ей показалось даже, что они восприняли это с каким-то облегчением. Вероятно, подумала она, им с нею тоже не очень теперь легко.

— Разумеется, девочка, поезжай, — сказала Елена Львовна. — Я сама хотела тебе это предложить. Поезжай, остановишься у Зинаиды, она будет рада.

— Она-то будет, — засмеялся Иван Афанасьевич, — а насчет Ники не уверен. Старуха, между нами говоря, довольно занудливая. Чего тебе с ней связываться? Я завтра же позвоню, тебе забронируют номер в «Европейской».

— Не говори глупостей, Иван, — возразила Елена Львовна. — Никаких гостиниц, этого еще не хватало.

Ника поспешила согласиться.

— Конечно, — сказала она примирительно. — Как это я явлюсь в гостиницу? Да и перед тетей Зиной было бы просто неудобно.

Тетушка эта, двоюродная сестра Елены Львовны, была старая ленинградка, — поселиться у нее значило обречь себя на многочасовые прогулки по городу, посещения музеев; но днем, подумала Ника, Дима все равно на работе, нужно будет только выговорить себе свободные вечера. Никаких театров, во всяком случае.

Игнатьеву Ника решила о своем приезде заранее не сообщать. Пришлось бегать по магазинам в поисках подарка. Она совершенно не знала, что полагается дарить ученым. Книги, очевидно; но какие именно? Никины сомнения рассеялись, когда в четвертом или пятом по счету букинистическом магазине ей попался небольшой томик, плотно переплетенный в коричневую потертую кожу, — «Ядро Российской Истории, сочиненное ближним стольником и бывшим в Швеции резидентом, князь Андреем Яковлевичем Хилковым, в пользу Российского Юношества, и для всех о Российской Истории краткое понятие иметь желающих». Томик был напечатан в 1799 году в Москве, «в Университетской типографии, у Ридигера и Клаудия», и его стоило купить уже ради одного этого, — не так часто держишь в руках книгу, которой сто семьдесят лет от роду; но Ника потому и обратила на нее внимание, что Дима однажды рассказывал ей про этого Хилкова — дипломата, посланного Петром в Стокгольм накануне Северной войны, посаженного шведами в крепость сразу после начала военных действий и написавшего там, в плену, свою «Историю».

Ника купила «Ядро» и тут же увидела еще одну книгу, достойную, как ей показалось, быть подаренной археологу, — «Квинта Курция историю о Александре Великом, царе Македонском», переведенную с латыни Степаном Крашенинниковым, «Академии Наук Профессором», и изданную «пятым тиснением» в Санкт-Петербурге, десятью годами позже книги Хилкова. Квинт Курций, тоже в отличном состоянии, оказался в двух томах; с таким подарком, решила Ника, ехать уже можно.

Каждый вечер, отрывая листок календаря, она пересчитывала остающиеся — их делалось все меньше и меньше, неужели она и в самом деле скоро окажется в Ленинграде, увидит Диму, неужели у нее наконец найдется с кем поговорить обо всем, ничего не тая, ни о чем не умалчивая… О том, что родители останутся на праздник одни, ей подумалось лишь однажды, — она пожалела их, но отвлеченно, как жалеют чужих. Человек, сознательно причинивший зло другому, теряет право на сострадание, как бы плохо ему потом ни пришлось. Славе, во всяком случае, было хуже, когда он проводил в детдоме свои сиротские праздники…

В субботу двадцать седьмого декабря Ника была так поглощена мыслями о Ленинграде, что схватила сразу две тройки — по химии и по биологии. Последняя не очень ее огорчила, на большее она и не рассчитывала — настолько загадочным процессом представлялся ей биосинтез белка; но все касающееся фенола она честно выучила — и немедленно забыла, как это выяснилось у доски, куда безжалостная Ленка-Енка вызвала ее на расправу. Расстроилась Ника ужасно: так хорошо заканчивала четверть, подтянула хвосты даже по математике, и вот, пожалуйста! В самый последний день такой сюрприз, и главное, от кого? От Ленки-Енки, которую вообще никто не принимает всерьез.

— А ты, знаешь, наплюй, — утешала ее потом Рената, — это ведь все судьба, куда от нее денешься. Я теперь такой стала фаталисткой! Если тебе написано на роду получить высшее образование, то уж ты его получишь, как ни вертись. Даже через не хочу! Я вот, например, чувствую, что медицинского института мне просто не избежать, хотя нужен он мне, как ты сама понимаешь что. Когда я чувствую — ну вот чувствую, понимаешь, — что мое призвание быть манекенщицей…

Рената вся как-то изогнулась при этих словах, гордо повернула голову и поглядела на свое отражение в дверном стекле.

— Воображаю удовольствие, — вздохнула она, — лечить всяких инвалидов!

— Ну так и не лечи, — сказала Ника — Кто тебя заставляет подавать в медицинский?

— Мама, кто же еще! Прочла Юрия Германа и чокнулась. Благородное, говорит, призвание.

— Но ведь призвания-то у тебя как раз и нет? Вот так и скажи.

— «Скажи», «скажи», — передразнила Рената. — Будто я не говорила! Она теперь к моему мнению не прислушивается. Ты, говорит, совершенно от рук отбилась, теперь я начну тебя воспитывать… Это все после той истории — ну, помнишь, мы у Вадика были? — Ренка оглянулась, нет ли рядом мальчишек, и зашептала таинственно: — Я ведь тебе не рассказывала, она меня тогда ремнем отлупила…

— Ну, это уж вообще! — ахнула Ника, делая большие глаза.

— Не то чтобы очень больно, конечно, я ведь не давалась, так что по-настоящему попало раза два-три, но просто обидно. Представляешь? Как будто я маленькая. И главное, она ведь только накануне вернулась с Камчатки, я, говорит, тобой горжусь, ты так похорошела, напоминаешь Марину Влади в ранних фильмах, — в общем, прямо не нарадуется. А в понедельник приходит из школы — помнишь, Татьяна ее вызывала? — и сразу за ремень. Терпение мое кончилось, говорит, я тебя сейчас выпорю. Представляешь? И действительно выпорола.

— Кошмар, — сочувственно сказала Ника. — Я бы умерла.

— Родители, — вздохнула Рената. — Интересно, где они были раньше, когда я «от рук отбивалась»? Один плавает, другая вечно в экспедициях… А теперь мне, видите ли, нельзя даже выбрать себе профессию по вкусу! Подавай, говорит, в медицинский и попробуй мне только завалить вступительные, — как это тебе нравится, а?

На шестом уроке — черчении — с передней парты сунули записку: «ПРОЧТИ И ПЕРЕДАЙ ДАЛЬШЕ!!! У Карцева свободная хата, предлагается массовое культмероприятие, всем желающим собраться в сквере сразу после уроков».

— Пойдем? — шепнула Ника, передавая листок Ренке.

Та прочитала, вздохнула.

— Вообще-то, понимаешь, мама велела сразу домой, — громко зашептала она, — но ведь завтра уже каникулы, верно? А, ладно, совру что-нибудь…

— Борташевич, не мешайте соседке, — сказал преподаватель, постучав по столу карандашом.

— А я ничего, Георгий Степанович, — смиренно отозвалась Ренка. — Я только спросила, какой там радиус закругления — ну, вот, где переход к фланцу, — а то мне не видно отсюда…

— Восемьдесят шесть миллиметров, — сказал чертежник, взглянув на доску.

Ренка, воспользовавшись этим, быстро передала записку на заднюю парту.

Идти к Женьке Карцеву согласилась почти половина класса. Собравшись у Всех Скорбящих, они помитинговали, обсудили программу, сложились наличным капиталом; Женька с Игорем сбегали в «Гастроном» и притащили в авоськах двадцать бутылок лимонада. Бутылки роздали всем мальчишкам: «Чтобы из каждого кармана торчало по горлышку, — объявил Игорь, — показуха так показуха!» — а освободившиеся авоськи наполнили по пути пирожками, забрав у уличной продавщицы сразу половину ее товара.

В однокомнатную квартиру Карцевых орава ворвалась с абордажными воплями, в передней на полу выросла гора пальто и портфелей, Женька сразу запустил на полную катушку самодельный маг, который выглядел как куча металлолома, но орал не хуже «Орбиты». Несколько пар тут же кинулись танцевать, однако веселье довольно скоро угасло. Рассевшись кто где мог, послушали записи Тома Джонса и Рафаэля, потом магнитофон вообще выключили. Почему-то вдруг надоел.

— Не вижу энтузиазма, братья и сестры, — сказал Игорь. — Чего это мы сегодня как на собственных поминках?

Вопрос был праздный — Игорь прекрасно знал, что происходит с «братьями и сестрами». Это же самое происходило и с ним и вообще, пожалуй, со всеми десятиклассниками начиная примерно с Ноябрьских праздников, когда они вдруг впервые осознали, что окончилась четверть их последнего учебного года и теперь с каждым днем невозвратно уходит что-то, чему уже никогда больше не повториться.

В восьмом, девятом классах они мечтали о независимой послешкольной жизни; теперь же, когда считанные месяцы отделяли их от осуществления давней мечты, ими овладела вдруг какая-то странная робость. И, как это часто бывает с воспоминаниями о прошлом, школьное прошлое все ярче окрашивалось в светлые, чистые и радостные тона.

Какими пустячными казались им теперь все былые «горести» — ранние вставания темными зимними утрами, невыученные уроки, двойки в дневниках и домашние сцены по этому поводу… Все это было, верно. Были и слезы, и обиды на учителей и жестокосердие родителей, заставлявших учить уроки, когда так хотелось поиграть во дворе или дочитать интересную книжку; но все это было не главным. Главным, как они теперь начинали понимать, было совсем другое: залитый солнцем класс и неповторимый запах заново отлакированных парт первого сентября, чистые — страшно тронуть! — страницы учебника, утренники и экскурсии, радость от посещения цирка, предвкушение каникул, музыка и кружащиеся вокруг фонарей снежинки над исчерченным коньками льдом, сборы в театр на первый «взрослый» — вечерний — спектакль, первая настоящая дружба и первая влюбленность — все то, что называлось детством и чего не будет больше никогда в жизни…

В классе прекратились ссоры. Раньше, бывало, ссорились — мальчишки реже, девочки чаще — то по серьезному поводу, то вовсе из-за пустяка; теперь все стали относиться друг к другу с какой-то особой предупредительностью. Раньше они дружили отдельными маленькими группками, теперь их все чаще тянуло собраться вместе — предчувствие близкой разлуки объединяло завтрашних абитуриентов чувством запоздалого раскаяния.

Изменилось их отношение не только друг к другу, но и к преподавателям. Успеваемость стала гораздо выше, и не только потому, что каждому нужно было набрать побольше пятерок к аттестату; просто многие теперь поняли, что плохо выученный урок — это оскорбление для учителя, который все эти годы отдавал тебе свои знания и свое здоровье, не получая взамен ни привязанности, ни благодарности…

Сознавать все это было грустно, и грусть накладывала свой отпечаток на их встречи, где все чаще преобладали теперь минорные настроения. Так было и в этот раз. Танцы прекратились, все сидели, тихо переговариваясь, а то и просто молчали. Собравшиеся в углу девочки негромко запели «В семнадцатый раз зацветает апрель», но песня тоже не получилась, не пошла дальше первого куплета, хотя Витька Звягинцев с Игорем немедленно подхватили припев. Без особого вокального блеска, зато очень убежденно проголосили они о том, что влюбляться девочкам пора в мальчишек нашего двора, пора, пора, — но даже этот заманчивый призыв не нашел отклика. Веселья решительно не получалось. Хорошо еще, пирожки оказались вкусными — с рисом и грибами, оголодавшая компания быстро расправилась с ними, запивая лимонадом из бутылок.

— Мы допустили тактическую ошибку, — сказал Игорь. — Нужно было на эти деньги купить пару литров «гамзы» — глядишь, и настроение поднялось бы хоть на градус. А то сидят все как ипохондрики. Давайте хоть сбацаем что-нибудь этакое, а? Пошли, Катрин!

— Не хочется, — отказалась Катя Саблина. — Танцуй соло, мы полюбуемся.

— Чего мне танцевать соло, когда вокруг такой цветник, — галантно возразил Игорь. — А ты как, Натали? Не составишь компанию?

Наташа Григоренко, высокая, полная, не по летам развитая девушка, лениво покачала головой. Тогда Игорь уцепился за Ренату и решительно потащил ее с подоконника.

— Уж ты-то, старая боевая лошадь, мне не откажешь! Идем, идем, нечего!

— Слушай, да отклейся ты! — крикнула та, отбиваясь. — Уйди, а то разревусь!

В голосе ее действительно послышались слезы. Игорь, удивленный, отступил:

— Старуха, ты чего это?

— Не знаю! — Ренка шмыгнула носом. — Просто настроение такое, понимаешь? Женя, поставь ту пленку, где «Лайла»…

Карцев порылся в бобинах и снова включил магнитофон, прикрутив регулятор громкости.

— Мне тоже как-то ужасно грустно сегодня, — сказала Ника, не оборачиваясь к сидящему рядом Андрею.

— Ерунда, — сказал тот. — Просто мы все расчувствовались как дураки.

— И ты тоже?

— Я? Ничего подобного. Откуда ты взяла?

— Ты же сказал «мы»… «Лайла, Лайла, Ла-а-айла», — пропела она вполголоса, вторя Джонсу.

Рука Андрея, словно невзначай, легла на ее руку — Ника замерла, чувствуя, как приливает к щекам кровь, потом шевельнула пальцами, пытаясь их высвободить.

— Не нужно, — шепнула она едва слышно.

Андрей резким движением убрал руку и, встав, вышел из комнаты. Ника вздохнула, — не нужно было вообще сюда идти, куда разумнее было бы вернуться прямо из школы домой и написать письмо Славе, за которое она не может взяться уже несколько дней.

Впрочем, она знала, что потом стала бы жалеть, если бы не пошла вместе с другими. Не так уж много их осталось, таких сборищ. Странное дело: ей были теперь симпатичны все ее одноклассники, даже те, с которыми она никогда не дружила; и в то же время она испытывала в их компании странную отчужденность, чувствуя себя намного старше, умнее других. Даже не просто старше, не просто умнее — она иногда казалась самой себе старой и мудрой, как змея. А другие — кроме, конечно, Андрея — были в ее глазах такими еще детьми…

Том Джонс умолк, какой-то южноамериканский ансамбль — бандонеон и гитары — исполнял теперь надрывное, резко синкопированное аргентинское танго.

— Ну, уж эту-то классику мы с тобой станцуем, — сказал подошедший к Нике Витька Звягинцев, — разрешите, синьорина?

Ника покорно встала, положила руку ему на плечо, но тут же, словно спохватившись, пробормотала какое-то извинение и выбежала в коридор. Дверь в ванную была открыта настежь, Андрей умывался, согнувшись над раковиной; не зная, зачем она это делает, в безотчетном повиновении какому-то странному, мгновенному порыву, Ника подошла и остановилась на пороге.

— Послушай, — робко сказала она. — Андрей…

Он выпрямился, крутнул кран и рывком дернул с вешалки полотенце.

— Андрей, я ведь не хотела тебя обидеть, честное слово, не хотела…

— Я и не думал обижаться, — сказал он, не глядя на нее.

— Нет, ты обиделся, я вижу. Мне ужасно жалко, но… Андрюша, ну так нельзя, ты понимаешь…

— Я не такой уж болван, чтобы не понимать простых вещей! — Он швырнул полотенце и обернулся к Нике, губы его дрожали, но голос звучал почти спокойно, холодно и иронически: — Я на тебя не обижен, повторяю еще раз. А теперь уходи отсюда!

Наверное, так и нужно было сделать, но Ника, машинально притворив за собою дверь, шагнула к Андрею, который продолжал стоять возле раковины, и несмело коснулась его локтя.

— Андрюша, я очень-очень виновата перед тобой…

— Уходи, — повторил он сквозь зубы. — Ни в чем ты передо мной не виновата, только, пожалуйста, уйди!

Выкрикнув последние слова, он схватил Нику за плечи, словно собираясь вышвырнуть вон, но вместо этого рванул к себе и так стиснул в объятиях, что она только слабо ахнула. Он прижался щекой к ее затылку, колючая шерсть его свитера царапала ей лицо, и где-то совсем близко она слышала неистовое биение его сердца. Ошеломленная и испуганная, Ника замерла, но потом начала отчаянно вырываться — в этот момент в коридоре простучали шаги, дверь распахнулась и голос кого-то из мальчишек воскликнул дурашливо: «О! Пардон, пардон…» Андрей отпустил Нику, и она шарахнулась от него, ударившись спиной о дверь.

— Извини, — глухо сказал Андрей.

— Ничего, — пролепетала Ника, задыхаясь, нашаривая за собой дверную ручку.

— Погоди, — Андрей отстранил ее от двери и легонько подтолкнул к зеркалу, достал из кармана джинсов гребенку. — Возьми, причешись, не выходи так… Не бойся, я ухожу!

Когда Ника вернулась наконец в комнату, там все хохотали. В первый момент она даже подумала, что свидетель сцены в ванной уже успел все растрепать, но оказалось, что здесь просто рассказывают анекдоты. Рената, визжа от восторга и складываясь пополам, едва не валилась с подоконника. Ника обвела комнату потерянным взглядом — Андрея не было, выглянула в коридор — его портфель и куртка исчезли. «Все у меня получается как-то по-дурацки, что бы ни сделала», — подумала она с острым чувством стыда и раскаяния.