— Да, но пока этим занимаюсь я.

— Ладно, не помрешь, — сказал Витенька. — Ты лучше объясни, чего это ты последнее время бегаешь от этого несчастного Лягушонка? Ей действительно нравится работать с тобой, и это естественно, потому что ты умеешь заинтересовать человека. Эдька Багдасаров сказал мне как-то, что, только поработав с тобой в поле, он по-настоящему понял, что такое археология…

— Прекрасно, прекрасно, — нетерпеливо прервал Игнатьев, — я очень рад, что наша гостья заинтересовалась археологией, но она, к счастью, не археолог, и я не вижу необходимости углублять ее знания. Все равно она через месяц все забудет! Что у меня, других дел нет, как читать доступные лекции туристкам?

— Командор, я в свое время предупреждал вас, — вкрадчиво сказал Мамай. Окончательно вдвинувшись в палатку, он присел на край вьючного ящика и снял сомбреро. — Вы помните тот наш разговор? Я сам был против того, чтобы оставлять здесь туристку. Вы сказали: «А что тут такого? Пусть поживет, поработает, присмотрится. В конце концов, иногда так просыпается призвание» — привожу буквально ваши слова. Помните?

— Помню. Что из этого следует?

— Ничего, кроме вашей непоследовательности. Если она вам так неприятна, не надо было ее оставлять. Не надо было читать ей вдохновенных лекций об античном мире! А то это как-то несерьезно, командор. Так поступают соблазнители — вскружили девчонке голову, а теперь знать ее не хотите…

— Витя, — сдерживаясь, сказал Игнатьев, — твое остроумие я всегда ценил, но сейчас оно переходит — прости — в пошлость. Кончим этот разговор, пока не поздно.

— Нет, ты действительно того, — Мамай выразительно посверлил себе висок указательным пальцем. — Что с тобой, старик? Случилось что-нибудь?

— Ничего не случилось. Пошли, мне надо успеть сделать снимки, пока солнце не высоко…

Мамай крякнул и полез из палатки, нахлобучивая сомбреро. Игнатьев вышел следом.

— А я ведь, кажется, начинаю догадываться, что с тобой происходит, — весело сказал вдруг Мамай, когда они почти дошли до раскопа. — Ну, Димка…

— Только, пожалуйста, держи свои догадки при себе, — оборвал Игнатьев. — Ты не знаешь, когда «Аполлон» переходит на окололунную орбиту?

— Вроде бы вечером, около девяти по московскому. «Лошадиные силы» должны знать, они все время слушают. Так, может быть, прислать все-таки Лягушонка на четвертый?

— Нет, пусть работает там, где я сказал.

— Понятно, понятно, — Мамай ухмыльнулся в свою бандитскую бороду, покрутил головой и повторил загадочно: — Ну, Димка!

— Иди, Витя, иди, пока я тебя не послал…

Витя ушел, унося в бороде двусмысленную ухмылку. Игнатьев спустился в раскоп, заснял с разных точек расчищенный участок вымостки.

— Все, Дмитрий Палыч? — спросила Гладышева, когда он кончил фотографировать. — Давайте тогда я отнесу аппарат Лии Самойловне, она просила, когда освободится.

Он отдал «Зенит» практикантке, но тут же вернул ее.

— Я, пожалуй, сам отнесу, мне надо там посмотреть…

Возможно, он уже действительно стал «того», как предположил Мамай, потому что ему показалось, что в глазах Гладышевой промелькнуло нечто насмешливое — дескать, на что или на кого вам вдруг понадобилось там посмотреть?

— Расчищайте пока дальше, — сказал он строго, — я сейчас вернусь.

Никион сидела у южной стены раскопа, осторожно расчищая медорезкой землю вокруг большого обломка амфоры. Она не подняла головы, когда он проходил мимо, и вся ее поза выражала такую покорность судьбе, что ему захотелось присесть рядом, провести рукой по этим темным блестящим волосам и сказать что-нибудь утешительное. Но ничего утешительного он сказать не мог — ни ей, ни себе. Он отдал аппарат Лии Самойловне, посмотрел вместе с нею остатки органики, добытые из рыбозасолочной цистерны, и уже собрался уходить, как вдруг вернулся.

— Лия Самойловна, — сказал он, — вы, кажется, хорошо знакомы с раскопками Олимпии?

— Новыми какими-нибудь? — спросила та.

— Нет, с теми, большими, что вел еще Курциус. Вы не помните, там нашли статую «Летящей Победы» — чья это работа?

— «Летящая Победа»… — Лия Самойловна подумала. — Та, что была с орлом? По-моему, это работа Пэония.

— Черт, ну конечно! — Игнатьев хлопнул себя по лбу. — Пэоний, ну конечно же…

— Да, он ее изваял по заказу граждан Мессены, как обетный дар после разгрома спартиатов на Сфактерии…

— Правильно, вспомнил. В четыреста двадцать четвертом году.

— А что?

— Да нет, просто из головы вылетело, — сказал Игнатьев.

Ника не слышала, о чем они говорили. Она прилежно скребла землю, до замирания сердца надеясь, что вдруг медорезка на что-то наткнется… Какая-нибудь уникальная находка, чтобы сам Игнатьев ее похвалил. Но земля снималась легко, слой за слоем, обломок амфоры обнажался все больше, а ничего интересного вокруг так и не обнаруживалось. Камни, галька, кусок ракушки…

Не утерпев, она боязливо повернула голову — Игнатьев, стоя на дальнем краю раскопа, продолжал разговаривать с Лией Самойловной. А мимо нее прошел, не сказав ни слова! В застиранных и потертых джинсах и сомбреро, которое он носил не как Мамай — бубликом, — а завернув поля с боков кверху, Игнатьев, подтянутый и очень загорелый, показался ей вдруг похожим на персонаж американского вестерна. Вот только солнцезащитные очки нарушали образ — ковбои, пожалуй, их не носят. Игнатьев и сам всегда работал в очках, и требовал того же от других; без светофильтров, сказал он однажды Нике, можно не увидеть «пятна» на освещенной солнцем поверхности, а вовремя заметить «пятно» — это очень важно…

Ника вздохнула и снова принялась за работу. Ученый, похожий на ковбоя, как странно… В ее представлении ученый должен был быть или бородатым академиком в черной шапочке, или — если молодой — рассеянным добродушным увальнем, как Юрка. А вот Игнатьев совсем-совсем другой. Ни рассеянности, ни добродушия. Какое там добродушие! Никогда не повысит голоса, но она за все время своего пребывания в лагере ни разу не видела, чтобы командора кто-нибудь ослушался. Сама она боялась его до дрожи в коленках, хотя иногда он умеет быть удивительно внимательным и заботливым. То есть когда-то умел; в последние дни его словно подменили — таким стал суровым и неприступным. И только по отношению к ней! Почему? Что она такого сделала?

Ника еще ниже опустила голову, выковыривая из земли скрежетнувший под лезвием медорезки камешек, и слеза капнула ей на руку.

За ужином начался обычный субботний разговор насчет планов на завтра.

— Желающим предлагаю смотаться в Судак, — сказал Мамай. — Не все ведь из нас там были, в самом деле — поехали? Лягушонок, хочешь посмотреть генуэзскую крепость?

— Спасибо, Виктор Николаевич, — отозвалась Ника, — мне не хочется никуда ехать, я лучше останусь.

— Зря. В общем, решайте, кто поедет — пять носов, кроме меня.

— ГАИ может придраться, если в машине будет шестеро, — сказал кто-то.

— Ничего, мы одного положим под ноги, никто не увидит. Командор, вы как?

— Под ноги не хочу, а вообще я бы поехал. Но я уже бывал там, поэтому, если желающих окажется много, могу уступить место.

— Место в шлюпке и круг, как поступают настоящие мужчины, — одобрил Мамай. — Итак, кто хочет воспользоваться великодушием командора?

Уступать место, однако, не пришлось — ехать в Судак, кроме Мамая и Игнатьева, вызвались только трое: Гладышева, Багдасаров и Саша Краснов.

— Ну, тем лучше, — сказал Мамай, — значит, никого не придется прятать от инспекторов. Но вообще я удручен вашей нелюбознательностью: неужели никого больше не привлекает такая великолепная экскурсия, да еще даром? Лягушонок, брось хандрить, поехали завтра в Судак!

— Не хочется, честное слово, — отозвалась Ника. — А хандрить я и не собиралась, откуда вы взяли…

— Ладно уж, не оправдывайся, не хочешь ехать — не надо. А мы поедем. Предлагаю с утра, пока прохладно.

— Сразу после завтрака и поедем, — сказал Игнатьев.

В воскресенье, как обычно, лагерная жизнь началась на час позже. За завтраком тоже засиделись — обсуждали последние сообщения с борта «Аполлона», который ночью благополучно вышел на селеноцентрическую орбиту. Солнце поднялось довольно высоко и уже припекало, когда участники экскурсии забрались в фиолетовый «конвертибль»; все были в сборе, кроме Риты Гладышевой, которая в последнюю минуту решила переодеться.

— Подуди ей, Витя, — предложил Игнатьев, посмотрев на часы.

Мамай яростно поквакал сигналом, потом привстал и, обернувшись к женской палатке, заорал в сложенные рупором ладони:

— Ри-и-итка-а-а, какого ты черта-а-а…

— Бежит, — сказал Саша Краснов.

— Это не Гладышева, — сказал Эдик.

Действительно, вместо Гладышевой появилась Ратманова, беззаботно размахивая сумкой.

— Я вместо Риты! — крикнула она, подбегая к машине. — У нее беда — начала надевать платье, второпях разорвала по шву. Теперь ужасно расстроилась, ни в чем другом ехать не хочет. Вообще не хочет ехать. А я вместо нее решила!

Мамай смерил ее уничтожающим взглядом.

— И таким вот дали равноправие, — вздохнул он, — И теперь еще хотят, чтобы все шло как надо. Коммунизм хотят строить! С кем, я спрашиваю? Садись сзади, Лягушонок, и молчи, не напоминай о своем существовании…

Выбравшись на шоссе, машина помчалась в сторону Феодосии. Придерживая рукой волосы, Ника смотрела по сторонам и узнавала места, которыми проезжала две недели назад. Подумать, всего две недели! А кажется, что прошло гораздо больше. Оставшееся время, наверное, пройдет куда быстрее. Еще столько же — и придется уезжать; опять будет Москва, школа, скверик у Всех Скорбящих, Игорь со своими вечными хохмами. Ну и, конечно, Андрей: Модильяни, Леже, японская графика… В общем, все будет по-старому, как всегда.

Но если ничего не изменится, то зачем тогда было все это — то, что машина сломалась именно здесь, и что ей позволили остаться в лагере, и вообще все? Ника давно подозревала, что в жизни ничего не случается просто так и все имеет смысл и цель. Взрослые, разумеется, подняли бы ее на смех, заикнись она об этой своей догадке; но что понимают взрослые! Ведь самое важное, самое главное в жизни от них скрыто, песенка про оранжевое небо вовсе не такой пустячок, как может показаться (взрослому)…

Все было бы прекрасно, если бы не обида командора. И хотя бы знать — за что? Она ведь ничего не сделала; может быть, сказала что-нибудь не подумав? Да нет, ничего такого не вспоминается; но командор обижен совершенно явно — из своего раскопа прогнал, почти не разговаривает, не смотрит. Ужасно все это неприятно. Вот и сейчас — сидит впереди, хоть бы обернулся, сказал что-нибудь из вежливости. Не командор, а статуя командора. А каким хорошим был вначале! Да, взрослые непостоянны, никогда не знаешь, что они выкинут…

На развилке за Феодосией Мамай, притормозив, обернулся к сидящим сзади.

— Решайте, как поедем! — крикнул он. — Можно сейчас влево на Коктебель, через Щебетовку, а можно прямо на Старый Крым…

— А там как же? — спросил Игнатьев.

— В Грушевке нужно будет свернуть. Только это дальше!

Нике хотелось побывать в Старом Крыму — может быть, на этот раз ее отпустят на могилу Грина, — и она только собралась об этом сказать, как все дружно заявили, что лучше ехать коротким путем. Пропустив обгоняющие машины, Мамай лихо развернулся под голубую стрелу указателя «Планерское — 12 км».

— Что это — Планерское? — спросила Ника.

— Так это и есть Коктебель, — сказал Саша Краснев.

— А почему он теперь Планерское?

— А вот потому! — не оборачиваясь, крикнул Мамай. — Потому что болезнь такая — мания переименования, не слыхала? Есть мания величия, мания преследования, а есть мания переименования — когда кидаются переименовывать все, что ни попадется под руку. Вот Коктебель и попался. Что тут жил и умер Макс Волошин — про это не вспомнили, зато планеристов увековечили на веки веков! Командор, а командор?

— Слушаю, — отозвался Игнатьев.

— Я говорю, надо бы обратиться от имени нашего коллектива с предложением, чтобы вообще переименовали Крым! А то как-то нехорошо: столько трудов положили, каждому аулу придумали имя, и все такие оригинальные, что ни название, то находка — Морское, Приветное, Передовое, Счастливое, Генеральское, Доброе, Лучистое, прямо душа радуется… А сам Крым по недосмотру забыли! Вот я и предлагаю — пусть уж переименуют весь полуостров. Скажем, Солнечный. Или — Пионерский, в честь Артека. Как вы насчет этого, поддерживаете?

Игнатьев ответил что-то негромко, Ника не расслышала. Он был явно не в духе — наверное, сердится, что она поехала с ними. Лучше было не ехать, и она действительно не собиралась в Судак; но сегодня в палатке все вдруг на нее насели — и Лия Самойловна, и Рита, и Зоя… Она всегда теряется и уступает, если ее начинают вдруг уговаривать несколько человек сразу. Так бывало и в школе — какой-нибудь культпоход, например. Или лыжная вылазка. Обязательно уговорят, видимо такая уж у нее уступчивая натура. Вот и сегодня уговорили, а Дмитрий Павлович теперь сердится…

Дорога начала подниматься, но настоящие горы были еще далеко, они синели впереди справа, а здесь мягко круглились по сторонам пологие зеленые холмы предгорий; пейзаж стал более живописным, чем в районе лагеря, за Феодосией. Справа и слева от шоссе потянулись виноградники, бесконечные ряды подвязанных лоз, вдоль которых тут и там неторопливо ползали тракторные опрыскиватели.

— …Самая трудоемкая культура, — говорил Эдик Багдасаров, — самая древняя, самая доходная и самая трудоемкая. Возьмите хлеб — ухода почти не требуется: посеял, собрал, подготовил почву, вот и весь цикл. А виноград! У моего деда в Колагеране свой виноградник — ну, какой виноградник, два десятка лоз; и вы посмотрите, он все время что-то делает, — виноград нельзя оставить ни на день, стоит не опрыскать его после дождя, и на нем тут же поселяется какая-то пакость…

Ника поддакивала, но слушала невнимательно, щурясь по сторонам и придерживая развеваемые ветром волосы. Нужно было повязать голову косынкой, как это она не сообразила, ну до чего все неудачно сегодня! По обочинам росли молодые тутовые деревья, осыпанные черными маслянистыми ягодами; Нике хотелось поесть шелковицы, но она скорее умерла бы, чем отважилась попросить об остановке…

Потом вдруг открылось море — машина взлетела на пригорок, внизу развернулась бухта, густо застроенная по берегу и дальше ограниченная высокими обрывистыми скалами.

— Ой, что это! — невольно ахнула Ника.

— Коктебель, — сказал Эдик.

— А за ним — Карадаг! — крикнул Мамай. — Геологическое чудо Крыма! В Коктебеле стоянка полчаса — надо хоть издали показать Лягушонку, где похоронен Волошин…

— Почему издали? — крикнула Ника, отворачивая лицо от ветра.

— Далеко идти! Это надо час карабкаться на гору! Я не любитель пешего хождения!

Через десять минут «Победа» лихо вкатилась на стояночную площадку автопансионата «Приморье», Ника выскочила не очень ловко, забыв о непривычной высоте вездеходного шасси, и едва не растянулась на глазах у полдюжины туристов, ошеломленных появлением фиолетового «конвертибля».

— Скромнее, Лягушонок, без курбетов, — не преминул заявить Мамай во всеуслышание. — Аборигены все равно не оценят. Ну что, объявим ревизию сему сумасшедшему дому?

Автопансионат, территорию которого им пришлось пересечь, чтобы выйти на набережную, и в самом деле произвел на Нику оглушительное впечатление. Может быть, попади она сюда прямо из Москвы, это выглядело бы иначе; но после тихой жизни в лагере ее просто ужаснули эти толпы полуголых, прогуливающихся по тесным асфальтированным аллейкам, чудовищные очереди перед верандами столовых, полоумное верещание транзисторов, шашлычный чад и вопли детей, снующих под ногами у взрослых, — действительно, настоящий бедлам. Какой же это отдых?

— Чистой воды мазохизм, — сказал Мамай словно в ответ на ее мысли, когда они проходили мимо осажденного толпой киоска «Курортторга». — Это вот так отдыхать — лучше сдохнуть…

— И ведь с каждым годом все больше людей, — заметил Игнатьев. — Помните, мы тут были, когда Зайцев приезжал, года три назад?

— В шестьдесят пятом.

— Ну да, четыре года. Ничего подобного не видели, и комнату можно было найти сравнительно легко… Не понимаю, неужто нет других мест провести отпуск?

— Мода, командор. Станет модным отдыхать на Таймыре — повалят на Таймыр. А пока в моде Крым. Вот и прут, как лемминги…

— А я люблю Юг, — сказала Ника. — Солнце, море — что вы, как можно сравнивать… Конечно, в такой сутолоке отдыхать неприятно, лучше пожить где-нибудь в рыбачьем поселке, но вообще так хорошо после нашей зимы попасть сюда…

— Вы уже бывали в этих местах? — спросил Игнатьев.

— Нет, в этих именно — нет… Мы в позапрошлом году были в Ялте, но мне не очень понравилось — все эти кипарисы, олеандры, прямо как на открытке. А курортников еще больше, чем здесь! Нет, эта часть Крыма совсем другая… Греков можно понять, почему они устраивали здесь свои колонии, правда?

Мамай ехидно посмеялся:

— Географию, Лягушонок, плохо изволите знать! Для греков этот Крым — примерно то же, что для нас Кольский полуостров. Вы что же думаете, на Хибины куда-нибудь люди едут потому, что там климат хороший? Работать едут, Лягушонок, деньгу зарабатывать. Вот и греки ехали в Киммерию работать — торговать, сеять хлеб, ловить рыбу… а вовсе не на солнышке загорать. Солнца им и дома хватало, в метрополии, а эта земля — «киммерийцев печальная область», как выразился Гомер, — эта земля никогда не представлялась им райским уголком, каким она представляется вам в Москве… а нам тем паче — в наших богом проклятых чухонских болотах. Верно я говорю, командор?

— Да, только на Гомера лучше не ссылаться, — сказал Игнатьев. — Он не эту Киммерию имел в виду.

— Знаю, что не эту! «Одиссею», худо ли, бедно, штудировали, и комментарии к одиннадцатой песне читывать тоже приходилось. Но вы никогда не задумывались, почему именно эту землю назвали именем легендарной страны мрака? Да потому и назвали, что эта часть Тавриды тоже была для греков одним из самых дальних пределов их ойкумены. Она их пугала, колонисты страдали от холода — зимой ведь тут тоже не мед, Лягушонок, в январе иной год и море у берегов ледком прихватывает… Недаром у них выражение было — «киммерийское лето» — в смысле этакого, понимаете ли, непостоянства фортуны, делающего бренными земные радости. Слишком все изменчиво, кратковременно, обманчиво даже, если хотите… Сейчас, дескать, солнышко светит, тепло, и рыбка хорошо ловится — а потом вдруг подует хладный борей…

— Да, бедные греки, — беззаботно сказала Ника.

Пока дошли до набережной, оба практиканта куда-то исчезли. Неширокая полоса пляжа внизу за балюстрадой была сплошь покрыта разноцветными телами в разной степени пропеченности и удручающе напоминала лежбище тюленей. К сожалению, шашлычный чад достигал и сюда.

— Ну вот, Лягушонок, — сказал Мамай, — смотри и радуйся. Это и есть знаменитая Коктебельская бухта — вернее, то, что от нее осталось.

— А Волошин где похоронен?

— Вон там, на одном из холмов. А его дом — вон он, посмотри в другую сторону. Вон тот, с башенкой, видишь?

— А вы вообще читали Волошина? — спросил Игнатьев.

Ника покивала, вглядываясь в очертания Карадагских скал.

— Мне давали переписанное… А профиля я не вижу, — сказала она разочарованно. — Кто-то говорил, что там его профиль…

— Почему же, при известной силе воображения… Посмотрите-ка, вон выступ — видите, словно нос и внизу круглая такая борода… Вроде вашей, Витя. Волошин ведь носил бороду.

— А-а, я не знала, — сказала Ника. — Пожалуй, вы правы, там действительно что-то вроде лица…

Подошли запыхавшиеся Краснов и Багдасаров:

— А мы вас ищем! Уже у дома Волошина были, там все обшарили…

— Ой, смотрите, дельфины! Честное слово, я видела сейчас — так и прыгнул! Еще один!! — завизжала Ника, схватив Игнатьева за руку. — Да смотрите же!

Он послушно обернулся и вместе с другими стал вглядываться в слепящую под утренним солнцем синеву залива, но увидеть ничего не увидел — то ли потому, что не туда смотрел, рядом кто-то кричал: «Во дают, как в цирке!»), то ли просто потому, что она продолжала держать его за руку и это было главным, заслоняющим и гасящим все остальные ощущения. До сих пор он ни разу не касался ее руки — кроме того первого, официального рукопожатия, когда знакомились. Теперь ее прикосновение обожгло и парализовало его.

Это длилось целую секунду, а может быть, даже две, и она вдруг отдернула руку, словно спохватившись, бросив на него испуганный взгляд. Разумеется! Она ведь убеждена, что он сердит на нее. Ему вдруг отчаянно захотелось бросить все к черту, оставить отряд на Лию Самойловну и улететь в Питер, придумав себе какую-нибудь хворь. Как раз недельки на три, пока она не исчезнет. А потом? Что будет потом — без нее?

Саша Краснов говорил ему что-то, он не слышал, потом заставил себя сосредоточиться: ребята, оказывается, встретили здесь знакомую компанию ленинградцев и теперь не хотят ехать в Судак.

— Какие же у меня могут быть возражения? — сказал он. — Договоритесь только с Виктором Николаевичем, где и когда мы вас подберем на обратном пути.

— Ну что ж, часов в пять, — предложил Мамай. — В пять, плюс-минус полчаса, прямо около почты. Договорились? Все, можете катиться. А нам пора ехать, командор. Лягушонок, о чем мечтаешь? Пошли, пошли, нам еще больше тридцати километров…

В машине он велел ей сесть впереди, рядом с Мамаем. Впереди меньше укачивает, объяснил он, а дороги за Щебетовкой пойдут уже настоящие горные, сплошной серпантин. Дело было, конечно, не в дорогах — не такие уж они «горные» в этих местах; просто сейчас, когда она сидела впереди, а на заднем сиденье был он один, он мог смотреть на нее, каждую секунду видеть ее летящие от ветра волосы, узкую руку, которой она то и дело пытается их удержать, и — когда она говорит что-то Мамаю — нежный абрис щеки, покрытой легким загаром. Уж хотя бы это он мог себе позволить сейчас, когда был как бы наедине с нею. Или наедине с собою — это точнее Наедине с собою можно было не притворяться.

Совсем еще недавно он, кажется, называл это «собачьим бредом», иронизировал над Лапшиным за его намерение «полюбить по-настоящему». Вот и доиронизировался. Нет, в самом деле — что теперь делать?

Что делать, что делать… Да ничего не делать! Опомниться, взять себя в руки, продержаться до ее отъезда. А потом?

— Доиронизировался, дурак, — повторил Игнатьев уже вслух.

— Что вы сказали? — крикнула Ника, оборачиваясь.

— Ничего, ничего, — смутившись, отозвался он.

— Мне послышалось, вы что-то говорили!

— Да ничего я не говорил! — крикнул он с досадой, отчего тон ответа получился излишне резким; в Никиных глазах мелькнули недоумение, мимолетный испуг, обида.

Ну и чудесно, подумал он, когда она отвернулась и снова заговорила с Мамаем. Вот это лучше всего. Обиделись бы вы раз навсегда, драгоценнейшая Никион, и оставили бы вы меня в покое с вашим голосом, с вашими серыми глазами и вашей прелестной древнеегипетской прической. Это в десятом-то классе! Ха, можно себе представить, что будет потом. В его время десятиклассницы носили длинные платья, колени и вообще нижние конечности напоказ не выставляли, а волосы заплетали в косы и подкалывали на затылке двумя встречными полукружиями. Уродливо было, ничего не скажешь, зато как скромно!

Впрочем, некоторые модницы уже тогда начинали щеголять в узких брючках — взамен целомудренных лыжных шаровар эпохи лесонасаждений и бальных танцев. Брючки появились сразу после Московского фестиваля, летом пятьдесят седьмого. Тетку это шокировало. «Дело не в самих брюках, — говорила она, — а в тенденции. Коль скоро девицы поняли, что скромностью можно пожертвовать ради возможности продемонстрировать фигурку, то уж ты их, дружок, на этом пути не остановишь…» Тетка ошибалась только в одном: сам он отнюдь не рвался останавливать их на этом гибельном пути. Брючки нравились ему гораздо больше, чем шаровары.

Умным человеком была вообще тетка… Кстати, она — женщина весьма ученая и атеистка — твердо верила в некое своеобразное Провидение и, во всяком случае, была убеждена, что все, что бы ни случалось с человеком, в конечном счете оказывается ему на пользу. Отсюда с железной последовательностью напрашивался вывод: не роптать на судьбу. И тетка в самом деле никогда не роптала (хотя ее личная судьба была очень и очень трудной) и не позволяла роптать ему. Когда он, ее обожаемый Митенька, позорно срезался на вступительных и получил повестку из военкомата, ему очень хотелось возроптать. Но тетка и тут не дала. Университет от него не уйдет, объявила она, а мужчине бегать от армии негоже — баба он, что ли, бояться солдатской жизни? Впрочем, в солдатах ему пришлось походить всего полгода: тетка вскоре слегла, и его «по семейной льготе» демобилизовали. Осенью он со второго захода поступил на истфак.

Да, видно, никогда нельзя жалеть, что жизнь пошла так, а не иначе. Она пошла так, как было нужно, единственно правильным для тебя путем. Так в крупном, и так же, надо полагать, в малом. Если бы сегодня утром ему предложили ехать на эту прогулку только втроем, он бы отказался наотрез; однако случайные обстоятельства перехитрили его, в результате он все-таки едет, и нисколько не жалеет об этом. Потому что это дает ему сейчас немыслимую в лагере возможность сидеть совсем близко от нее — и смотреть, смотреть…

Игнатьев смотрел так увлеченно, что не заметил, как они миновали окраины Судака и свернули на дорогу, ведущую в Новый Свет; когда он наконец опомнился, впереди на буром гребне холма уже виднелись знакомые прямоугольные очертания генуэзских башен. Промелькнул мимо дорожный указатель — «Уютное». Притормозив у фонтана, Мамай лихо сделал левый поворот и с ревом вогнал машину в переулок, ведущий к крепостным воротам.

— Ну, вот и приехали. С чем вас и поздравляю, — сказал он, — потому что запросто могли не доехать. А ну-ка, командор, навострите ваш музыкальный слух: или я ошибаюсь, или у нас что-то неладное с трансмиссией…

Игнатьев добросовестно прислушался, но разобрать ничего не смог: Мамай, остановив машину, так газанул на холостых оборотах, что Ника заткнула уши, а из-за соседнего забора с воплями и хлопаньем крыльев посыпались перепуганные куры. Потом Мамай выключил мотор и обернулся к Игнатьеву:

— Да, дело плохо…

— Что-нибудь не так? Я, признаться, ничего не расслышал.

— У тебя нет практики. Трансмиссия, жиклеры, — озабоченно бормотал Мамай, — подозреваю, что и бобина тоже накрылась. Да, придется мне поишачить…

— Мы вам поможем! — объявила Ника.

— Во-во, только тебя там не хватало. Достань-ка лучше брезент из багажника.

Ника послушно выпрыгнула из машины и отправилась доставать брезент.

— Нет, в самом деле, Витя, — сказал Игнатьев, — зачем тебе одному? Сделаем это вместе, ты только проинструктируй меня в общих чертах…

— Знаете, командор! Чем инструктировать вас, проще перебрать двигатель голыми руками. — Мамай вылез, достал из багажника инструменты и принялся вместе с Никой расстилать брезент под машиной.

— Нет, но все-таки… — нерешительно сказал Игнатьев.

— Иди, не стой над душой, я этого не люблю! Начинайте осматривать крепость без меня, я подойду потом… если справлюсь. Уводи его, Лягушонок, он тебе все покажет. Черт возьми, ты можешь наконец осознать себя дамой, имеющей право на элементарное мужское внимание? Я уж не говорю «преклонение», черт меня побери!

— Хорошо, хорошо, — поспешно сказал Игнатьев, чувствуя, что Витенькино красноречие хлынуло по опасному руслу. — Идемте, Ратманова, я вам покажу Солдайю.

— Вот так-то лучше, — проворчал Мамай, заползая под брюхо фиолетового «конвертибля». — Тоже мне, помощнички нашлись…