- Слюнявой, что ли то, назвал. Уж бог его знает. Слюнявая, говорит, ты, - смеясь, объясняет старшина. - Ну, а батюшка говорит, мне, говорит, это очень обидно. Пятнадцать целковых теперь с него и требует.
      Посредник тоже засмеялся; даже писарь хихикнул себе в горсть.
      - Ну, это я после разберу, - вставая, говорит посредник. - А теперь, брат, вот что: вели-ка ты мне лошадок привести!
      - Готовы-с.
      - Молодец, - говорит посредник, трепля старшину по плечу.
      Старшина кланяется, потом вместе с писарем провожают посредника на крыльцо.
      На козлах сидит мужик, лошади земские.
      - Ты дорогу-то знаешь ли?
      - Будьте спокойны.
      - Гляди, малый, - толкует мужику старшина,  - чуть что, так ты и того, полегоньку!
      Мужик самоуверенно встряхивает шапкой.
      В это время в конце села показывается небольшая кучка людей. Завидя посредника, они еще издали снимают шапки и, понурив головы, медленно подвигаются к правлению. Впереди всех идет баба, за нею молодой мужик, позади идут старики.
      - Это еще что такое? - Всматриваясь в них, спрашивает у старшины посредник. - Это, кажется, опять давешние муж с женой, что разводиться-то хотели?
      - Они самые-с, - улыбаясь, отвечает старшина.
      - Вот, батенька, - говорит посредник Рязанову,  - обратите внимание, женский вопрос! Вы как об нас думаете? И мы тоже не отстаем. Можете себе представить, с тех пор, как объявили им свободу, недели не проходит без того, чтобы не приходили бабы с просьбою развести их с мужьями. Потеха.
      Старшина с писарем смеются.
      - Ну, и что же? - спрашивает Рязанов.
      - Да у меня этот вопрос решается очень просто. Здорово, ребятушки, говорит он просителям, которые в это время подходят к крыльцу.
      Они молча кланяются.
      - Что скажете?
      - К вашей милости.
      Баба становится на колени.
      - Встань, голубушка, встань! Что валяться? Говори дело! Видно, опять накутила? Старички, сказывайте, как и что!
      - Чаво сказывать-то? Батюшка, Семен Семеныч! Вот баба от рук отбилась совсем.
      - Слышишь, что старики говорят? Как тебя, - Маланья?
      - Аграфена.
      - Слышишь, Аграфена? И не стыд но это тебе?
      Баба не выказывает стыда ни малейшего; даже, напротив того, окидывает стариков презрительным взглядом. Под глазом у ней синяк. Посредник несколько затрудняется.
      - Не слухатся, вовсе не стала слухаться, - шамшит сзади старик.
      - Ни за скотиной, ни что, - добавляет другой.
      - Такая-то озорница баба, беда, - подтверждает старшина.
      Посредник качает головой.
      - У них вся родня такая, непутная, - замечает старшина.
      - Как же это ты так, Аграфена? А? - спрашивает посредник.
      Баба ничего не отвечает.
      - А ты, молодец, чего же смотришь? - обращается он к ее мужу. - Ведь ты ей муж, глава.
      Муж встряхивает волосами. Лицо у него глупое и печальное, губы толстые.
      - Ты должен учить жену, чтобы она почитала старших, - наставляет его посредник. - Да.
      Муж насупливает брови и сосредоточенно смотрит в землю, держа шапку в обеих руках.
      - А ежели твоя жена не будет стариков уважать, - продолжает посредник,  - что же тогда будет? Ну, хорошо ли это, - подумайте-ка!
      - Вот и я так-то им говорю завсегда, - добавляет старшина, указывая на просителей,  - потому нам в законе показано: ты бабу кормить корми, а учить учи!
      - Ну, это ты врешь, - останавливает его посредник. - Этого в законе не показано; но мы должны жить в любви и в согласии, потому что так богу угодно.
      - Это справедливо-с, - подтверждает старшина.
      - Ну да; однако мне некогда тут с вами растабарывать. Ты, голубушка, дурь-то из головы выкинь! Ежели кто тебя станет сбивать, приди и скажи вот ему - старшине. А ты, молодец, присматривай за женой и внушай ей почтение к старшим! Ну, теперь поди сюда, Аграфена, и ты, как тебя?
      - Митрий.
      - Аграфена и Дмитрий, поцелуйтесь и живите, как бог повелевает: любите друг друга, уважайте родителей, слушайте начальников. Дай бог вам счастия!
      - Семен Семеныч! - говорит старшина.
      - Что ты?
      - Да уж прикажите ее кстати поучить старичкам-то. Маненько попужать бы ее здесь, в правлении, для страху.
      - Нет; пока не нужно. Итак, друзья, ступайте с богом.
      Просители кланяются и уходят.
      Старшина с писарем усаживают посредника в тарантас.
      - Ну, совсем, что ли? - спрашивает старшина.
      - Совсем.
      - Хорошо сели?
      - Хорошо.
      - Ну, господи бослови! Ямщик, трогай!
      - А, дуй вас горой!
      Поехали.
      - Теперь еще от них многого и не требуйте, - говорит Рязанову посредник.
      - Да я ничего не требую. Впрочем, и теперь уж успехи заметны значительные.
      Разговор не клеится. Посредник понемногу начинает напевать романс.
      - "Скажите ей, как дорого мне стоит..." Здорово! - между пением покрикивает он встречным мужикам.
      - "И трудно мне..." откуда везешь? - высунувшись из тарантаса, спрашивает он у мужика, везущего бревна. Мужик торопливо останавливает лошадь и, скинув шапку, кричит:
      - Из Ключей.
      - Почем покупал?
      Но уже ничего не слышно, что отвечает мужик; видно только, что он дергает лошадь, разевает рот и машет рукою.
      - "Скажите ей, как стрррашно сердце ноет", - снова затягивает посредник.
      Едут полем; земские лошади с выщипанными хвостами бегут резво; ноги у них косматые, уши длинные.
      - Эх, вы, гусары, - весело покрикивает ямщик, постегивая их по резвым ногам.
      Жарко становится. В поле тишь; на небе неподвижно стоят белые облака с висящими в воздухе ястребами.
      Посредник перестает петь - одолела его дремота; у Рязанова тоже начинают слипаться глаза...
      - Ты что же не кланяешься? А?
      Рязанов открывает глаза: деревня, у тарантаса стоит мужик, посредник его спрашивает:
      - Отвалятся у тебя руки - шапку снять? А?
      Мужик молчит.
      - Мне твой поклон не нужен, - толкует ему посредник. - Вас, дураков, вежливости учат, для вашей же пользы, понимаешь?
      - Понимаем, - глядя в поле, отвечает мужик.
      - А вот, чтобы ты вперед помнил и со всеми был вежлив, я тебя велю на сутки в анбар. Друзья, - обращается посредник к стоящим поодаль мужикам, отведите этого невежу к старосте и скажите, что, мол, посредник велел его на сутки в холодную запереть.
      Два мужика подходят, берут невежу под руки и ведут, не оглядываясь, тихо ведут, держа свои шапки под мышками. Невежа растопырил локти и переваливается из стороны в сторону; ноги у него короткие, босые.
      - Трогай, - говорит ямщику посредник.
      - Но! Милые, - задумчиво вскрикивает ямщик.
      Едут молча.
      - Все еще из них эту грубость никак не выбьешь, - смеясь обращается посредник к Рязанову.
      - Да, - отвечает Рязанов.
      Съехали под гору. За речкой другая деревня видна. Попадаются мужики из поля, конные и пешие с косами на плечах.
      - Здорово, ребятушки! Обедать, что ли? - спрашивает их посредник.
      - Обедать, кормилец.
      - Хлеб да соль, - вслед им кричит посредник.
      Въехали в деревню. По самой средине улицы лежит что-то большое, покрытое холстиною.
      - Стой! Что это? Ямщик, открой!
      Лежит мужичье тело, в стоптанных лаптях, брюхо у него раздуло, глаза выпучены; в головах чашечка стоит, в чашечке медные деньги.
      - Эй, баба, что это за тело?
      - Прохожий, родимый, прохожий. Вот уж пяты сутки помер, - подходя к тарантасу, отвечает баба. - Бог его знает, с чего это он так-то. Пришел с товарищем, начал разуваться, закатился, закатился...
      - Где ж товарищ?
      - В избе сидит, воет.
      - Сотник донес становому?
      - Донес.
      - Что ж он?
      - А бог его знает, что он.
      - Пахнет покойник-то?
      - И-и, бяда! Ишь раздуло как.
      - Ну, царство небесное, - вздохнув, говорит посредник и бросает в чашку двугривенный.
      - Трогай!
      Опять полевая дорога, жар и пыль, вьющаяся из-под лошадей; чахлый кустарник вдоль оврага; мужики, вереницею далеко стоящие в траве и дружно машущие косами; жидкий осиновый лесок, с кочками, комарами и небольшими лужицами зеленоватой воды между кочек. Сейчас же за осинником начинается село, разбросанное по косогору; за речкой стоит старый помещичий дом, с серыми стенами, зелеными ставнями и развалившеюся деревянною оградою; немного дальше, в лощине, другой, маленький, новенький, с молодым стриженым садом и с купальнею на пруду. Дальше еще барская усадьба - длинный, неуклюжий дом, с галереями, колоннами, выбитыми окнами и провалившеюся крышею; на косогоре виднеется еще дом, с соломенною крышею, но все-таки барский: ходят по двору тощие борзые собаки, клокочут индейки, попадаются и дворовые люди, с длинными примазанными висками, в казакинах.
      - Помещиков, помещиков-то здесь... - как будто всматриваясь во что-то, говорит посредник.
      - Много?
      - Как собак.
      - И хорошие помещики? - немного помолчав, спрашивает Рязанов.
      - Куды к черту хорошие! Всё голь одна. Разорено! Гроша ни у кого за душой нет.
      - Значит, все погибло, кроме чести.
      - Нет: тут все, тут уж и честь погибла. Да и какая там честь, когда нечего есть. Поверите ли, - вдруг оборачиваясь к Рязанову, говорит посредник, - обидно! за своего брата, дворянина, обидно.
      - Я думаю.
      - Нет, ведь что они только делали, если порассказать; да и до сих пор что делают с этими несчастными крестьянами. Вы себе представить не можете, что это за народ. Где только можно прижать мужика, уж он прижмет, своего не упустит.
      - Ну, а мужики-то свое упускают?
      - Разумеется, если правду сказать, и мужик себя в обиду не даст: не тем, так другим, а уж
      доедет и он помещика.
      - Стало быть, здесь происходит взаимное доезжание. Ну, а вы-то что же тут?
      - Как что? Да ведь роль мирового посредника состоит...
      - В чем-с?
      - Ну, в разбирательстве там разных недоразумений.
      - Из-за чего же возникают эти недоразумения?
      - Да ведь вот вы видели: из-за разных там потрав и так далее.
      - Одним словом, из-за имущества. Так ведь?
      - Да, так.
      - То есть одному желательно приобресть то, что другой вовсе не желает отдавать. Из-за этого?
      - Ну, да.
      - Так в чем же тут может быть недоразумение? В том, что ли, что в душе-то я и желал бы отдать вам эту вещь, но мне кажется, что я не желаю? Так, что ли?
      - То есть как?
      - Да вот я, например, возьму эту подушку и думаю себе: не отдам я ему; лучше я сам на ней буду спать. А тут приходит такой прозорливец и говорит мне: это - недоразумение. Ты хотя и думаешь, что тебе не хочется отдать Семен Семенычу эту подушку, но тебе это только так кажется, а в душе ты сам этого желаешь и даже после будешь благодарить меня за то, что я велел тебе отдать эту вещь Семен Семенычу. Так-с?
      - Разумеется, оно... Видите ли... Да я вот вам случай расскажу. Есть тут у меня в участке имение, в котором я должен сделать разверстание угодий; вот я и хочу приступить, а земля-то, оказывается, принадлежит крестьянам с незапамятных времен. Деды еще их купили на свои кровные деньги; но так как они сами тогда были помещичьи и не имели права владеть землею, то и купили на имя помещика. Тот помещик давно умер, а нынешний владелец ничего знать не хочет.
      - Ну, и что же-с?
      - Да то-с, что отнимут ее у крестьян, то есть не отнимут, а заставят ее выкупать.
      - В другой раз?
      - Да; в другой раз. Что ж прикажете?
      - А вы-то что же?
      - Да я тут ничего сделать не могу.
      - А губернское присутствие?
      - И оно тоже ничего не может, потому что в подобных случаях принимаются в расчет только одни письменные документы. Нет, мое-то положение представьте себе! Я говорю крестьянам: владелец желает отдать вам вот такой-то участок, а они мне отвечают: да ведь это вся земля-то наша.
      - И вы уверены, что она действительно им принадлежит?
      - Да как же! Совершенно уверен.
      - А все-таки говорите, что владелец дает вам такой-то участок?
      - А все-таки говорю. Что ж делать-то?
      - Да. Это действительно недоразумение. И все в таком роде?
      - Что?
      - А недоразумения-то?
      - Да почти что.
      - Мм... Деятельность почтенная.
      В это время тарантас поравнялся с помещичьей усадьбой: новенький домик, крытый соломою под щетку, вокруг с десяток молодых лип; тут же неподалеку новая изба, сарай и амбар. На дворе стоит сам владелец, седой, в архалуке, без шапки, кланяется.
      - Мое почтение! - крикнул ему посредник и сделал ручкою. - Вот анафема-то, - прибавляет он, обернувшись к Рязанову. - То есть такая треклятая бестия, я Вам скажу, что вы и в Петербурге ни за какие деньги не сыщете. Замечательная бестия! Он какие штуки делает, например: снял он полдесятины земли у кого-то подле самой дороги, посеял там овса, что ли, и караульщика посадил караулить. Как только скотина пойдет мимо, уж непременно какая-нибудь заденет или щипнет, - караульщик сейчас ее цап. Потрава! Ну, и берет штраф. Вот ведь шельма какая! А начнешь ему говорить, - помилуйте, говорит, что ж, ведь я человек небогатый; меня всякий может обидеть. Я этим только и кормлюсь. Ну, что вы тут сделаете с таким человеком? Остается плюнуть.
      За усадьбою пошли крестьянские зады, с гумнами и конопляниками; кузница, мельница на пригорке.
      - А вот сейчас будет дом тоже одного любопытного субъекта, - объяснял посредник. - Представьте, он что сделал: когда получен был манифест об освобождении 4, и он, разумеется, получил, прочел, потом сейчас же запер в стол и говорит своим людям: "Если кто-нибудь из вас да посмеет только пикнуть об этой воле, - запорю".
      Вправо показался помещичий дом, стоящий задом к лесу, выкрашенный дикою краскою с белыми разводами. Собаки выскочили со двора и бросились под лошадей.
      - Знаете что? - заедемте обедать к одному господину. Мне же кстати нужно к нему, для соглашения с крестьянами.
      Рязанов согласился; посредник велел ямщику завернуть на двор. На крыльцо вышла баба, с лоханкою, выливать помои.
      - Дома барин? - спросил ее посредник.
      - Дома, - сказала баба, выплеснув помои.
      - Ну, тоже и этот гусь хорош, - сказал Рязанову на ухо посредник, вылезая из тарантаса. - Наш брат, военный.
      В передней никого не было, только охотничий рог да волчья шкура висели на стене. В зале, среди комнаты, стоял сам хозяин, еще молодой человек, с подвязанной щекой, и жаловался на зубную боль.
      - Ничего говорить не могу, - сказал он, придерживая щеку. - Садитесь, пожалуйста.
      Посредник спросил его о деле и намекнул насчет обеда.
      - А я вот ничего есть не могу третьи сутки - зуб смерть болит. Впрочем, я сейчас велю.
      Подали водки и огурцов.
      - Вы бы выдернули, - посоветовал посредник.
      - Ммм... - застонал хозяин и замахал рукой. - Боюсь.
      Посредник вздохнул и выпил водки; Рязанов тоже выпил. Помолчали. Хозяин ходил по комнате и плевал в угол. Через час принесли битки и яиц всмятку. Поели.
      - Нельзя ли кликнуть мужиков? - спросил посредник.
      Кликнули мужиков, посредник вышел к ним на крыльцо и начал соглашать их с помещиком. Мужиков было немного, всего человек пять; однако они не соглашались. Посредник несколько раз входил в комнату, весь красный и в поту, выпивал наскоро рюмку водки и, закусывая черным хлебом, вполголоса говорил хозяину:
      - Ничего не поделаешь. Главное, этот, анафема, кузнец. Да вы прикажите его удалить!
      - Ах, да вы не слушайте их, делайте, что нужно, - отвечал хозяин, сходив предварительно в угол.
      Посредник задумался, пожал плечами и опять отправился на крыльцо, но через несколько минут вернулся, говоря, что мужики еще требуют лугов. Хозяин выслушал, не говоря ни слова, потом вышел на крыльцо, сделал из своих пальцев какой-то знак и молча показал его мужикам. Мужики посмотрели и тоже ничего не сказали.
      - Ну, что, православные, видели луга? - спросил их посредник, когда хозяин вернулся в комнаты.
      - Видели, - отвечали мужики.
      - Вот то-то и есть.
      Хозяин ходил по зале, придерживая щеку и покачивая головой из стороны в сторону. Вдруг он повернулся, опять вышел к мужикам и, сдвинув со рта повязку, сказал кузнецу в самую бороду:
      - Вот только что у меня зубы, а то бы я тебе показал. Моли бога, что зубы болят.
      Кузнец попятился.
      Соглашение продолжалось до заката солнца, и все-таки ничего из этого не вышло. Наконец посредник махнул рукой и велел подавать лошадей.
      Поехали. Стало смеркаться.
      - Куда ж теперь ночевать? - спросил у ямщика посредник.
      - Да в волостную, к Петру Никитичу. Больше некуда.
      - Ступай к Петру Никитичу.
      - Там спокой, - заметил ямщик.
      - Что-о?
      - Спокой, мол.
      - Черта там спокой, - недовольным голосом сказал посредник. Он был расстроен; но, приехав в волостную, несколько успокоился действительно.
      Писарь, отставной солдат, собрался было спать. Зажгли свечку, послали за старшиной.
      - Поглядите, - говорит посредник Рязанову. - Сейчас придет Петр Никитич. Вот, батюшка, голова-то- министр! Что, нерешенные дела есть какие-нибудь? - спросил он у писаря, уже стоявшего навытяжке у двери.
      - Никак нет, васкродие.
      - Стало быть, все благополучно?
      - Точно так, васкродие.
      - Вот видите, - сказал посредник Рязанову, самодовольно улыбаясь. - Уж я наперед знаю, что у Петра Никитича все в порядке: ни одной жалобы, ни драк, ни пьянства, ничего.
      - Что же, тут общество трезвости, что ли? - спросил Рязанов.
      - Нет, какое там общество? Тут в третьем участке вздумали было крестьяне зарок дать (это еще до меня, впрочем), ну, и чем же кончилось? передрали только их за это, больше ничего и не вышло. Теперь опять такое пьянство пошло, просто мое почтенье. А здесь нет пьянства благодаря распорядительности Петра Никитича.
      Писарь во все время неподвижно стоял у двери и только иногда подходил к столу, ловко плевал себе на пальцы и, расторопно сняв со свечи, опять уходил к двери; кашлять и сморкаться он отправлялся в сени.
      В комнате было душно, маятник стучал медленно, поскрипывая и задевая за что-то, по стенам сидели мухи; на улице, далеко где-то, слышалось пение; в сенях кто-то возился и сопел...
      - А что, не залечь ли нам на боковую, - зевая, сказал посредник, но в это время, мерно стуча сапогами, вошел старшина, поклонился и стал среди комнаты.
      - Вот-с! Вот вам рекомендую, - показывая на него рукою, сказал посредник.
      Старшина, небольшой, плотный мужик, с проседью и спокойным лицом, еще раз поклонился и, заложив руки назад, молчал.
      - Ну, Петр Никитич, как у вас, все благополучно? - спросил посредник.
      - Все благополучно-с, - степенно отвечал старшина.
      - Что уж и говорить про тебя! Разве у тебя бывает когда-нибудь неблагополучно?
      - Случается-с.
      - Ну, полно!
      Старшина почтительно улыбнулся.
      - А насчет той бумажки, что я прислал, как? - подписали?
      - Подписана-с.
      - У тебя, значит, без сумления?
      - У меня этого нет-с.
      - Молодец!.. Нет, вот я вам про него расскажу анекдот, - говорит посредник. - Праздник тут был в селе; мужики, обыкновенно, перепились. А он, надо вам сказать, заранее их предупреждал: смотрите, говорит, праздник придет, пить можете, гулять сколько угодно; ну, только чтобы безобразия у меня не было никакого. Хорошо. Вот перепились мужики так, что многие валялись на улице. Он их всех велел подобрать и в анбар. На другой день у них, разумеется, голова с похмелья трещит. Петр Никитич мой ведет их к церкви, ставит на паперть на колени и по сту поклонов каждому велит сделать; молитесь! Я, говорит, вас наказывать не буду, а вот помолитесь-ка богу, чтобы он простил ваше вчерашнее безобразие! Ну, те, делать нечего, кладут поклоны, а он стоит да считает. Так, я вам скажу, мужики мне говорили: лучше бы, говорят, он нам по двадцати пяти розог дал, только бы не заставлял поклоны класть, потому, понимаете, с пьяной-то головой каково это? Да, молодец, молодец Петр Никитич, - говорил посредник, трепля его по плечу.
      Петр Никитич спокойно улыбался.
      - Ну, брат, как бы нам теперь постель состроить?
      - А я уж приказал там на дворе приготовить. Спокойнее будет-с.
      - Отлично, брат.
      - Приказов никаких не будет?
      - Нету, брат; какие там приказы? Вот завтра уж поговорим.
      Старшина пожелал спокойной ночи и ушел.
      - Ты, брат, тоже ложись, - сказал посредник писарю.
      - Слушаю, васкродие, - ответил писарь и повернулся налево кругом марш спать. Посредник вышел. Рязанов посидел, посидел и тоже пошел на двор. В сенях кто-то бродил и шарил впотьмах.
      - Кто это? - спросил Рязанов.
      - Это я, - сказал посредник и запел: - тра-ра-та-та.
      Рязанов прошел на двор. Там под навесом была уже приготовлена постель. Он начал было раздеваться и вернулся опять в комнату взять пальто. В сенях он наткнулся на ямщика, которого посредник выпроваживал, говоря:
      - Шел бы ты себе, любезнейший, спать к лошадям!
      - А вот я зипунишко захвачу. Агафья, посто-кась, где он тут был, зипун-от, у меня? - говорил ямщик сонным голосом, отыскивая впотьмах зипун. - Ах, прoклят он будь! Вот он! Ты на что у меня зипун унесла? Агафья!..
      На другой день рано утром Рязанов сидел в комнате и пил чай, в сенях посредник разговаривал с мужиками; входил в комнату, прихлебывал из стакана чаю и опять уходил и все что-то горячился. Мужики возражали сначала, но потом стали стихать больше и больше, наконец совсем стихли; остался один угрюмый, монотонный голос, бесстрастно и ровно звучавший в ответ посреднику. Этот голос не умолкал. Посредник стал горячиться и кричать еще пуще - голос не умолкает... Вдруг...
      - Ах, ты!
      Бац, бац, бац - раздалось в сенях, и голос умолк. Тихо стало.
      Рязанов, не допив стакана, взял фуражку и вышел из комнаты. В сенях стояла толпа мужиков и взбешенный посредник; с полу вставал мужик, дико ворочая глазами... Поодаль, так же спокойно и самоуверенно, заложив руки за спину, стоял Петр Никитич.
      Рязанов вышел на улицу, завернул в первые ворота и нанял мужика довезти до Щетинина.
      К вечеру они приехали. Марья Николавна увидала его в окно, побледнела и выбежала на крыльцо.
      - Что случилось? - крикнула она, протягивая руки.
      - Да ничего, - спокойно отвечал Рязанов. - Он там драться стал... Ну, я и уехал. Бог с ним!
      Щетинин тоже вышел на крыльцо.
      - Что такое?
      - А то, что вот он... Приехал, - задыхаясь, говорила Марья Николавна.
      Она не могла скрыть своей радости.
      Щетинин холодно поглядел на нее, потом на Рязанова и пошел в комнату.
      XI
      Марья Николавна сидела в зале за роялью и одной рукою брала аккорды; Рязанов ходил по комнате; прямо в окно ударяло заходящее солнце.
      - Что, Александр Васильич ничего вам не говорил? - спросила Марья Николавна, наклоняясь грудью на рояль.
      - Ничего. А что?
      - Нет. Я так только спросила.
      Она взяла еще несколько аккордов и остановилась.
      - А знаете, - сказала она, - Вы это отлично сделали, что уехали от него 1.
      - Что ж тут особенно хорошего?
      - Понимаете, теперь весь уезд про это узнает. Скандал. Вот что хорошо.
      - Я вовсе об этом и не думал.
      Рязанов опять начал ходить. Марья Николавна, размышляя и улыбаясь в то же время, говорила про себя:  "Это мне очень, очень понравилось, - потом приложила палец к губам, еще подумала немного и сказала так же тихо: Очень... вообще все хорошо", - потом вдруг ударила по клавишам и громко, с лихорадочною силою заиграла марсельезу. Эти звуки в одно мгновение преобразили ее: глаза засверкали, она вся вытянулась, подняла голову и, грозно нахмурив брови, смело бросила свои красивые загорелые руки. Сделав последний внезапный переход, она прижала педаль и с новою силою ударила по клавишам. Все лицо ее сияло небывалою отвагою... Она кинула на Рязанова самоуверенный, вызывающий взгляд и остановилась.
      Рязанов тоже остановился.
      - Привычка-то что значит, - сказал он, подходя к рояли. - Вот вы заиграли марш, мне сейчас же и представилось, что вот тут, рядом со мной, ходит фельдфебель и твердит: левой, правой, левой, правой...
      - Что вам за охота вспоминать об этих фельдфебелях, - с неудовольствием ответила Марья Николавна.
      - Нет, изредка ничего. Это освежает мысли.
      Марья Николавна посмотрела на него и спросила:
      - Да вы знаете ли, какой это марш?
      - Знаю.
      - Так что же вы говорите!
      - Я ничего не говорю.
      - Однако вы должны же согласиться, - вставая, сказала она, - что и марши бывают разные.
      - Еще бы.
      - И этот совсем не то, что дармштадтский 2, например.
      - Разумеется. Но какой бы он там ни был, а все-таки марш; следовательно, рано или поздно будет "стой - равняйсь" и "смирррно" будет; и этого никогда не нужно забывать.
      - Я и не забываю.
      - То-то же. Стало быть, не из чего и горячиться.
      Марья Николавна замолчала; постояв немного перед Рязановым и соображая что-то, она отошла к окну и взглянула на солнце, которое в эту минуту кровавым пятном опустилось над лесом и нижним краем своим уже касалось его зубчатых верхушек; несколько минут она прямо, не сморгнув ни разу, смотрела на солнце, озарявшее все лицо ее грозным красноватым светом.
      - Вы понимаете, что я делаю? - спросила она не шевелясь.
      - Что?
      - Я хочу его переглядеть. - Она указала на солнце. - Знаете, такая игра есть - кто кого переглядит.
      Рязанов ничего не отвечал; прислонившись плечом к косяку, он глядел на нее сбоку: она по-прежнему стояла неподвижно, положив обе руки на спинку стула и слегка закинув голову, вся облитая горячим сиянием, и продолжала упрямо, почти с дерзостью смотреть на солнце. Наконец выражение лица ее стало напряженнее, брови сдвинулись, она вдруг быстро заморгала, закрыла глаза руками и отвернулась от окна.
      - Ну, что? - спросил Рязанов.
      - Не переглядела, - ответила она и засмеялась.
      Рязанов тоже отошел от окна.
      - Какая глупость мне пришла в голову, - продолжала она, не открывая глаз,  - Когда я смотрела на солнце. Я вспомнила, как меня в детстве пугали господом богом: мне тогда говорили, что и на него тоже нельзя смотреть.
      - И вы верили?
      - Нет; я и тогда не верила. Мне все это как-то смешно было. У моей няньки иконка была: бог-отец, сидящий на воздухе; только воздух был так гадко нарисован, точно будто Саваоф 3 сидит на яйцах. Нянька меня, бывало, пугает им, а я ничего не боюсь. Как посмотрю на него, так и засмеюсь.
      - А теперь-то вы не боитесь его?
      - Конечно, не боюсь.
      - Да так ли это? Подумайте-ка хорошенько! Может быть, это вы только так храбритесь.
      - Какой вздор! Не только [его], я и вас даже не боюсь. Я вас только... Уважаю...
      Последнее слово она произнесла почти шепотом, как будто нечаянно обронила его, и в то же время бросила быстрый, пугливый взгляд на Рязанова.
      Он стоял потупившись и щипал свою бороду.
      - Пойдемте куда-нибудь, - вдруг сказала она, сделав движение к двери.
      - Куда же?
      - Да куда-нибудь, все равно, только уйдемте отсюда!
      Рязанов пристально посмотрел на нее.
      - Что же вам здесь-то не сидится? Кто вам мешает?
      - Все мешает: стены, потолок, все. Я хочу теперь идти, идти куда-то дальше, дальше...
      Она остановилась.
      - А вы знаете, что я вас теперь совсем не вижу, - говорила она прищурясь. - Вместо лица у вас теперь зеленое пятно. Ах, как это странно! Ну, пойдемте же!
      Она сбежала с террасы в сад и оглянулась: Рязанов задумчиво и медленно спускался с лестницы, продолжая одной рукой щипать свою бороду. Она подождала его и, когда он поравнялся с нею, спросила:
      - А как вы думаете, Александр Васильич боится [бога] или нет?
      - Я думаю, что боится.
      В это время тихими шагами, с нахмуренным лицом, в залу вошел Щетинин и, засунув руки в карманы, остановился в дверях; потом вышел на террасу и начал было спускаться с лестницы, но на последней ступеньке остановился, поглядел вслед Марье Николавне с Рязановым, приложил к носу палец, подумал и вернулся.
      XII
      На дворе все еще жары стоят; жнитво подошло. У Марьи Николавны с Рязановым всё разговоры идут, и конца нет этим разговорам.
      - Господи, что ж это такое будет? - вслух рассуждает сам с собою Щетинин, прохаживаясь из угла в угол в своем кабинете.
      Полдень. На берегу озера, под тенью, на траве сидит Рязанов и, не двигаясь, смотрит на воду; солнце печет; по ту сторону, из-за кустов, белеет песок, поросший лопушником; у самой воды, пугливо оглядываясь кругом, сидит цапля; где-то кто-то в жилейку дудит. В двух шагах от Рязанова, прислонившись к дереву плечом, с зонтиком в руке, стоит Марья Николавна; по лицу ее и по белому платью медленно, почти незаметно ползут прозрачные тени. Глаза у нее полуоткрыты - ей трудно смотреть на свет; она утомлена зноем и тяжкою полуденною тишиною. Они оба молчат.
      - Когда это лето кончится? - говорит она, безнадежно глядя в даль. Хоть бы уехать, что ли, куда-нибудь.
      - Не все ли равно, летом везде жарко, - помолчав, говорит Рязанов.
      Опять молчат.
      - Я воображаю, каково теперь этим несчастным бабам жать на такой жаре.
      - Да-а.
      - Ужасно!
      - Вы бы им зонтики купили.
      Марья Николавна нахмуривается, потом вдруг опускает зонтик и застегивает его на пуговку.
      - Не хочу больше зонтика носить. Поле подарю.
      Рязанов улыбается.
      - Кому же это назло?
      - Никому, самой себе.
      - Да ведь им-то от этого не легче.
      - Кому?
      - Бабам-то. Они все-таки без зонтиков останутся.
      Марья Николавна молчит и, крепко стиснув зубы, порывисто тычет зонтиком в землю.
      - Зачем же вы чужой зонтик ломаете?
      - Какой чужой?
      - Да ведь это полин.
      - Это... Это я не знаю, что такое, - быстро поднимая голову, говорит Марья Николавна и уходит домой.
      Сумерки. Рязанов сидит в своей комнате у окна и, подпершись локтями, смотрит в сад. К окну из сада подходит Марья Николавна.