- Ты, может, боишься, что ей здесь будет нехорошо?
      - Нет, уж помилуйте, сударыня! Одна она у меня, девочка-то. Коли так, уж легче же я курочку вам принесу за лечение.
      Марья Николавна молча постояла перед бабою, грустно улыбнулась, посмотрела на нее и сказала:
      - Не надо. Ни курочки, ни девочки твоей мне не надо. Успокойся! - и ушла опять в свою комнату.
      Немного погодя она вышла на крыльцо с зонтиком в руке и отправилась в людскую.
      В людской сильно пахло щами и горячим ржаным хлебом, который лежал на лавке, прикрытый полотенцем. У окна сидел кучер и курил трубку; стряпуха собралась было разуваться и поставила одну ногу на скамейку; по полу, отрывисто чавкая, бродил поросенок; рядом с кучером, на лавке же, сидела двухлетняя девочка и ковыряла большою деревянною ложкою в пустом горшке, из которого всякий раз шумно вылетали мухи.
      Кучер говорил девочке, дотрагиваясь до нее трубкою:
      - Грушка!
      - Мм! - с неудовольствием отзывалась девочка.
      - Это у тебя что?
      - Ммм!..
      - Что это у тебя?
      - Мм-ма-а! - кричала девочка, хлопая ложкою по горшку.
      - Что ты, охальник, к робенку-то пристаешь! - кричала стряпуха.
      В это время вошла Марья Николавна. Кучер встал и спрятал трубку за спину, стряпуха тоже встала и обдернулась. Марья Николавна поклонилась им, посмотрела вокруг и сказала:
      - Как тут пахнет!
      Кучер со стряпухою ничего не ответили. Марья Николавна подошла к девочке, погладила ее по голове и спросила:
      - Это Груша?
      - Грушка-с, - кланяясь, подтвердила стряпуха.
      - Мм. Маленькая, - Вполголоса произнесла Марья Николавна, постояла еще несколько минут, взглянула на печку и заметила, что тараканов много.
      - Довольно-с, - сказал кучер.
      - Вы хоть бы выводили их.
      - Выводили-с, - ответила стряпуха.
      - Ведь это для себя же, - добавила Марья Николавна.
      - Это справедливо, - подтвердил кучер. - Насчет чистоты ежели.
      - Бог их знает. Уж и не знаю, что с ними делать, - говорила стряпуха, с сокрушением глядя на тараканов.
      - Варом нет лучше, - заметил кучер, подходя к печке.
      Сказав это, он сбросил одного таракана на пол и раздавил его ногою.
      - До смерти не любит, как ежели его ошпаришь, - ту ж минуту помирает.
      - Ну, да, - рассеянно сказала Марья Николавна. - А где столяр? - вдруг спросила она.
      - Да никак они там, с Иван Степанычем, скрыпку, что ли то, налаживают, - ответила стряпуха.
      - Какую скрыпку? Клетку строют для чижа, - сказал кучер.
      - И то, мотри, клетку, а я скрыпку, - поправилась стряпуха.
      - В сарае балуются, - добавил кучер.
      Марья Николавна вышла на двор и послала кучера за столяром.
      Пришел столяр, скинул с головы ремешок и поклонился.
      - Послушай, - сказала ему Марья Николавна,  - ее можешь ли ты сделать стол?
      - Что ж, это можно-с, - подумав, ответил столяр.
      - Простой, понимаешь, совсем простой.
      - Слушаю-с. А сколь велик будет стол?
      - Да вот этак, я думаю.
      Она показала зонтиком на земле.
      Столяр поглядел и сказал:
      - Ничего. Это можно-с.
      - И еще две скамейки такие, длинные.
      - И это все ничего, бочкa, значит, в наград 2.
      - Ну, я это не понимаю.
      - Все дюйма полтора толщины доски потребуются, - говорил столяр, показывая два пальца.
      После того Марья Николавна прошла во флигель, где жил Рязанов, и велела там очистить одну пустую комнату, всю заваленную разным хламом; а сама отправилась по дороге к селу.
      Солнце пекло; она шла скоро, слегка шмыгая платьем, и прищурясь смотрела вперед. Неподалеку от церкви попался ей старый, проживавший в селе мещанин. Он шел с мельницы, с удочками на плече, и нес на веревочке пескарей.
      - Мое вам почтение, сударыня, - сказал он, низко кланяясь.
      - Ах, здравствуйте!
      - Гулять изволите?
      - Да.
      - Очень прекрасно-с.
      - Вы, кажется, рыбу ловили?
      - Что делать, сударыня, - большую охоту имею.
      - Семейство ваше как?
      - Благодарю моего создателя, - слава богу-с.
      - Дети ваши что делают? Старший где?
      - Учится-с.
      - Где же?
      - Комзино село изволите знать? Ну вот-с, в мальчиках у купца в лавочке. Сам пожелал Федю моего у себя иметь, призывает. Приходим. - Какое, говорю, будет ваше положение? - а наше положение, говорит, будет вот какое: на первый раз, говорит, мы ему ничего не положим; а там посмотрим, ежели, говорит, будет стараться, тогда что положим. - Подумали, подумали мы с супругой: что ж, нечeм ему баловаться - вешаться, незамай же он учится. Так и отдали.
      - Ну, а младший?
      - Материн баловник. Махонький дома пока при матери-с. Тоже учится, родителей утешает.
      - Кто же его учит?
      - Сама-с.
      - И охотно учится?
      - Охотник смертный. И тепериче, доложу вам, не то чтобы бить, а даже то есть пальцем не трогаем.
      - Как же вы делаете?
      - Пряником-с. Пряником, и кончено дело-с. Возьмет это мать в руки пряник. "Ну-ка, говорит, Миша, прочитай богородицу!" и ту ж минуту садится, книжку берет, молитву читает. И так это чудесно мать приучила, занялся; верите ли, в одну неделю всю азбуку понял.
      - Вот как. Прощайте!
      - До приятного свидания-с.
      Марья Николавна пошла дальше. На селе было совсем пусто; старухи, сидевшие у ворот, вставали и низко кланялись ей издали.
      Под одним амбаром лежала куча ребятишек, тут же прыгала привязанная за ногу галка. Марья Николавна заглянула под амбар и спросила:
      - Что вы тут делаете?
      Ребятишки притаились. Она нагнулась еще ниже, поглядела на них - они стали прятаться друг за друга.
      - Приходите ко мне ужо, я вам гостинцев дам, - ласковым голосом сказала она им.
      Молчат.
      - Придете, что ли? Зачем вы галку-то мучите? - спросила она, не дождавшись ответа.
      Из-под амбара кто-то дернул за веревку, галка закричала и, ковыляя на одной ноге, скрылась под амбаром.
      Марья Николавна постояла еще немного, вздохнула и пошла. Она остановилась у священнического дома и хотела отворить калитку; на дворе залаяла собака, но калитка была заперта изнутри и не отворялась.
      - Кто там? - недовольным голосом спросил батюшка со двора.
      - Это я, Марья Николавна.
      - Ах, извините, сударыня! Пожалуйте!
      Батюшка был в одном полукафтанье, с засученными рукавами; он заторопился и, продолжая извиняться, ввел Марью Николавну в горницу.
      - Я к вам только на минуту, - говорила она входя. - Здравствуйте, матушка!
      Матушка поклонилась и вдруг бросилась сметать со стола.
      - Я вам, кажется, помешала.
      - Нет, ничего-с. Помилуйте! За честь почту, что удостоили. А я, признаться, тут по хозяйству, было... Коровке вот бог дал, - отелилась; ну, я, знаете, сам... Все тут: и хозяин и бабушка. Ха, ха, ха! Что делать?
      Марья Николавна улыбнулась.
      - При народе-то, знаете, немножко неловко, - вполголоса прибавил батюшка. - Так как, можно сказать, служитель алтаря, ну, оно, знаете, странно несколько. Соблазн для простых людей.
      - А я было к вам за делом, батюшка, - начала Марья Николавна.
      - Самоварчик не прикажете ли?  - спросила матушка.
      - Нет, нет; благодарю вас. А я вот что, батюшка...
      - Что вам угодно, сударыня? Вы извините меня, ради бога, что я так. Сейчас рясу надену.
      - Зачем же это? Не беспокойтесь.
      - Нельзя же-с. Все, знаете, приличие требует.
      Батюшка сходил за занавеску, надел рясу, пригладил волосы, кашлянул, наконец вышел и сказал:
      - Еще здравствуйте!
      - Я, батюшка, к вам поговорить пришла, - торопливо начала Марья Николавна. - У нас тут в селе школа есть.
      - Да-с.
      - Там ведь крестьянские дети учатся. Так я вот что придумала: мне бы самой хотелось их учить.
      - То есть как-с?
      Батюшка откинулся назад и прищурился.
      - Да так просто учить читать, писать; ну, вообще, что сама знаю: географию там, арифметику?..
      - М-да-с, - размышляя, говорил батюшка. - Что же-с? Это как вам угодно. Конечно...
      - Вот видите ли, мне хочется занятие найти; а то ведь я что же? Я ничего не делаю. Так все равно время... А тут по крайней мере польза.
      - Без сомнения, - говорил батюшка, глядя в пол.
      - Ну, и девочек я могла бы рукодельям учить... Все-таки хоть что-нибудь.
      - Конечно, конечно-с. Только вот изволите видеть... Теперь у нас этим самым делом писарь заведует. Человек он небогатый; ну, а крестьяне тоже много дать не могут: мучки там или крупиц, кто что.
      - Ах, да ведь я, разумеется, даром буду учить, - перебила его Марья Николавна.
      - Нет-с, я насчет писаря-то, что ему-то оно, знаете, помощь, как бедному человеку; ну, а ежели они у вас будут учиться...
      Марья Николавна задумалась было, но сейчас же спохватилась и сказала:
      - Да. Но это ничего. Ему можно заплатить. Это ничего.
      - Дело ваше, - сказал батюшка и развел руками.
      Посидев еще немного, Марья Николавна встала и ушла.
      - Ишь ее разбирает, - говорил батюшка, снимая рясу.
      - Ты про кого? - не расслушав, спросила матушка.
      - Да все про нее же.
      - Что про нее?
      - Зуда, говорю.
      - О!
      - А это все тот жеребец настроивает, он; непременно.
      - Уж это как бог свят.
      Вернувшись от батюшки, Марья Николавна зашла опять во флигель и остановилась в дверях; стряпуха, засучив платье, ходила на четвереньках по комнате и мыла пол. Марья Николавна постояла немного, осмотрела стены, велела открыть окно и вошла в контору.
      - Газеты привезли? - спросила она, входя в контору.
      - Чего-с? - крикнул Иван Степаныч, высунувшись в одном жилете из своей каморки, и опять спрятался.
      - Привез вчера Александр Васильич из города газеты?
      - Привезли-с, - Входя в комнату уже в сюртуке, отвечал Иван Степаныч. Коканцев разбили 3, этих самых англичан у них отняли, - объяснял он, счищая пух с сюртука.
      - Каких англичан?
      - Или итальянцев, что ли. Пес их знает. Вообще европейского звания. Военнопленных. Ну, а между прочим, феферу им задали порядочного.
      - Вот что, - рассеянно заметила Марья Николавна.
      - Да-с, - прибавил Иван Степаныч. - Теперь все спокойно.
      - Что, Яков Васильич дома? - спросила Марья Николавна.
      - Дома, - ответил из-за перегородки Рязанов.
      - Можно к вам войти?
      - Войдите!
      - Я еще у вас тут ни разу не была, - говорила она, входя в комнату.
      Она села и посмотрела вокруг.
      - Здесь ничего.
      - Да, ничего, только блох много.
      - А я у себя школу хочу завести.
      - Вот как! Что ж, это хорошо.
      - Небольшую, знаете, пока.
      - Небольшую?
      - Пока.
      - Да. Пока, а потом и больше?
      - Потом, может быть, и больше.
      - Да, да, да.
      Рязанов встал и тихо прошелся по комнате; Марья Николавна следила за ним глазами.
      - Школу, - сказал он про себя и, остановившись пред Марьей Николавной, спросил:
      - Для чего же, собственно, Вы желаете ее устроить?
      - Как для чего?
      - С какой целью то есть?
      - Странный вопрос! Обыкновенно для чего: это полезно.
      - Действительно.
      Рязанов еще раз, два прошелся из угла в угол.
      - И скоро?
      - Что скоро? - быстро переспросила Марья Николавна.
      - Да школу-то заведете?
      - Я завтра хочу начать. Мне бы, знаете, хотелось поскорей.
      - То-то. Не опоздать бы.
      - Я уж все приготовила и с батюшкой переговорила.
      - Да? Уж переговорили?
      - Переговорила.
      - Ага. Так за чем же дело стало?
      - Ни за чем не стало, только...
      - Что-с?
      - Да я хотела... Как ваше мнение?
      - Это о школах-то? Вообще я хорошего мнения. Вещь полезная.
      - Нет, я хотела вас спросить о моей школе, что вы думаете?
      - Да ведь ее еще нет. Или вы желаете знать мое мнение о том, что вы-то вот школу заводите?
      - Ну, да, да. Что вы думаете?
      - Что ж я могу думать? Знаю я теперь, что вам захотелось школу завести; ну, и заведете. Я и буду знать, что вот захотела и завела школу. Больше ничего я не знаю, следовательно и думать мне тут не о чем.
      - А если я вас прошу подумать, - сказала Марья Николавна, слегка покраснев.
      - Это еще не резон, - садясь напротив нее, ответил Рязанов.
      - Почему школа, для чего школа, зачем школа, - Ведь это все не известно. Вы ведь и сами-то хорошенько не знаете, почему именно школу нужно заводить. Вон вы говорите, - полезно. Ну, прекрасно. Да ведь мало ли полезных вещей на свете. Тоже ведь и польза-то бывает всяческая.
      - Стало быть, вы находите, - подумав, сказала Марья Николавна, - что я не гожусь на это дело?
      - Ничего я не нахожу. Как же я могу судить о том, чего я не знаю?
      Рязанов опять встал и начал ходить.
      - Какие это у вас книги?
      - Разные-с.
      Она взяла одну книгу, развернула и прочла заглавие.
      - Что это, хорошая книга?
      - Как для кого. Для вас, может быть, и хороша будет.
      - Что же в ней написано?
      - Написано-то в ней много, да только все это в двух словах можно бы сказать.
      - Какие же это два слова?
      - "Ежели ты хочешь строить храм, то прими заранее меры, дабы неприятельская кавалерия не сделала из него конюшни".
      - А больше ничего нет?
      - Остальное все пустяки.
      - Ну, так я и не буду ее читать.
      - Как хотите.
      После этого разговора Марья Николавна ушла домой и до вечера просидела в своей комнате.
      VIII
      - С этим гуманством, ей-богу, обовшивеешь совсем, - кричал утром Иван Степаныч, швыряя что-то и бегая в конторе из угла в угол. - Гуманничают, гуманничают, точно у них в самом деле тысяча душ; а тут вот человек без рубашки сидит.
      - Вы что там ворчите? - спросил его через перегородку Рязанов.
      Он пил чай у себя в комнате.
      - Да помилуйте, это просто беда. Прачка белья не стирает, - нечего надеть. Вот извольте, - говорил Иван Степаныч, входя к Рязанову. - Мое почтение! Вот не угодно ли полюбоваться, другую неделю ношу рубашку. На что это похоже? Ну, добро бы зимой, а то ведь, посудите сами, лето: тоже ведь живой человек, - потеешь. Черт их возьми, - говорил он, бегая по комнате. Прачка! А? Сволочь! Вы видали ее?
      - Нет, не видал.
      - Вы поглядите! Из Москвы привезли. Так вот мразь самая несчастная, а тоже поди... Небось тоже ведь думает о себе: я женским трудом занимаюсь. А? Кальцоны мои стирает, а сама думает... А? Женским трудом... Хх?
      Рязанов улыбнулся.
      - Не хотите ли чаю? - спросил он.
      - Я не пью. Мне вредно. Вон еще школу заводить... Ах, ты! Наведут сюда... Вшей-то что будет! А? Нет, теперь все еще ничего, а поглядели бы вы прежде, как только женился, - вот гуманничали-то! По три дня без обеда сидели от этого от гуманства. Людишки эти до такой степени испьянствовались... Нагнется вот эдак сапоги взять, да тут же и... И сблюет. Вонь по всему дому. Господи! Всякий день драки. Это у вас какая книжка? Занимательная?
      - Послушайте, - не отвечая, сказал ему Рязанов,  - Вы зачем собаку бьете?
      - Как зачем? Нельзя. Я ей говорю: Танкред, сотe 1, а она не слушается, сотe, расподлая твоя душа! - она сейчас хвост поджала, марш под анбар. Вот ведь подлая какая. Как же ее не бить?
      - Нет, вы не бейте! Нынче новая мода пошла, - собак не бить.
      - Да это вы про собачье гуманство-то. Знаю. Это все пустяки. Ежели ее не бить, так она, дьявол, и поноски подавать не будет.
      - Будет.
      - Да это вы, должно быть, аглицкого видели, понтера. Они, черти, так уж и родятся с поноской; хвост у него сейчас вот! Природная стойка. Мать сосет, а сам стойку делает.
      - Какая природная! Дворняжка простая, - знаете, бывают лохматые такие.
      - Ну?
      - Сам видел.
      - Ей-богу?
      - Ей-богу.
      - И подает?
      - И пляшет, и поноску подает, и умирает. Что угодно.
      - И умирает? Ах, пес ее возьми! Это занимательно. Как же так это, расскажите!
      - Самая простая штука: есть не дают; а до тех пор не дают, пока не сделает. Проморят ее голодом, потом возьмут вот так палку, а здесь кусочек положат, - сотe! Вот она глядит, глядит... Делать нечего, перепрыгнет; а тут ей и дадут кусочек. И таким манером до трех раз, - потом уж и без кусочка будет прыгать.
      - Н-да. Вот что, - обдумывая, говорил Иван Степаныч,  - А это в самом деле, должно быть, правда.
      - Истинная правда.
      Рязанов, напившись чаю, пошел в дом; он застал Марью Николавну в кабинете за работою: она сидела на полу, вся в пыли, обложенная книгами. Он остановился в дверях и спросил:
      - Александра Васильича нет?
      - Он сейчас придет, - весело ответила она. - Здравствуйте!
      Она протянула было ему руку, но вдруг спохватилась.
      - Ах, нет; не могу вам дать руки, - смеясь, говорила она, - видите, какая чистенькая!
      - Ну, все равно, - сказал Рязанов и сел на диван.
      Марья Николавна перебирала разложенные на полу книги, торопливо перелистывала их и некоторые откладывала в сторону. В комнате было жарко, мухи лезли ей в лицо, в рот; она наскоро отмахивалась от них, ни на минуту, впрочем, не переставая разбирать книги. Пришел повар за сахаром, - она не глядя отдала ему ключи и опять с тем же напряженным вниманием принялась за работу. Рязанов поднял с полу первую попавшуюся книгу и развернул: это была книжка "Библиотеки для чтения" 45 года 2; он ее положил и взял другую: "Отечественные записки" 52-го 3. Пересмотрев еще десяток, он успокоился; взял лежавшую на столе газету и стал читать.
      - Вы читали эти книги? - спросила его Марья Николавна.
      - Читал. А что-с?
      - Я прежде тоже их читала, а теперь вот начала было искать, да все как-то не могу добиться настоящего толку.
      - Какого же вам толку?
      - Мне, видите ли, хотелось прочесть как можно больше о народном образовании.
      - А! Вам на что же?
      - Да чтобы учить.
      - Да! Это школу-то? Ну, так вы напрасно только руки марали: здесь этого вы не найдете.
      - Нет, я уж нашла несколько статей и отобрала. Вот видите?
      Рязанов взял поданные ему книжки журналов, конца пятидесятых годов.
      - Что ж вы тут нашли, журнальные статьи-то?
      Марья Николавна стояла перед ним и ждала чего-то.
      - Журнальные статьи нашли, - повторил Рязанов.
      - Ну, да, статьи о народном образовании. Вот одна, - раз; вот другая, Видите? Вот эта тоже о народных школах. Да тут их много; а как же вы говорите, что нет?
      - Я вовсе не о том говорю. Разумеется, есть тут всякие статьи: и о народном образовании должны быть; да только написано-то в них совсем не то, что вам нужно.
      Марья Николавна, держа книги в руках, в недоумении смотрела на Рязанова.
      - Послушайте, я не понимаю, что вы сказали. Как, вы говорите, не то написано?
      - Не то-с, - ответил Рязанов.
      - Вы ведь небось по заглавиям ищете?
      - Разумеется, по заглавиям. А то как же еще?
      - Ну, никогда ничего и не найдете. Мало ли я какое заглавие придумаю. Это ничего не значит.
      - Как ничего не значит?
      - Понимаете, это все равно вот, что вывески такие бывают, вот написано: "Русская правда" или "Белый лебедь", - ну, вы и пойдете белого лебедя искать? А там кабак. Для того чтобы читать эти книжки и понимать, нужен большой навык, - вставая, продолжал Рязанов. - На свежую голову, ежели взять ее в руки, так и в самом деле белые лебеди представятся: и школы, и суды, и конституции, и проституции, и Великая х[артия] в[ольностей] 4, и черт знает что... А как приглядишься к этому делу, - ну, и видишь, что все это... Продажа на вынос.
      Рязанов хотел уйти.
      - Нет, постойте, - говорила Марья Николавна, загораживая ему дорогу. Вы мне скажите прежде, что же тут о школах-то написано?
      Рязанов сел опять на диван.
      - Какие там школы? Тут дело идет о предмете более близком. Школа! Это опечатка. Везде, где написано "школа", следует читать шкура. Вон там один пишет: трудно, говорит, очень нам обезопасить наши школы; он хотел сказать: наши шкуры, а другой говорит: хорошо бы, говорит, выделать их на манер заграничных, чтобы они не портились от разных влияний. Видите? А третий говорит: ладаном, говорит, почаще окуривать, ладаном. На себе, говорит, испытал - первое средство. Это все о шкурах. Ну, а публика, разумеется, так как она очень умна, то этого не понимает и думает, что в самом деле разговор идет о легчайшем способе обучения грамоте. Конечно, ей следует внушать, чтобы понимала.
      Марья Николавна, закусив губы и сдвинув брови, стояла у стола напротив Рязанова и невольно следила глазами за движением его рук: он медленно, но крепко свертывал в трубку какую-то книжку.
      - Как же это так, - спросила она,  - ведь это значит - все неправда?
      Лицо ее вдруг вспыхнуло.
      - Что неправда?
      - Да вообще все, что печатается?
      Рязанов улыбнулся.
      - Что же вы улыбаетесь? Вы скажите, неправда это все? Я уж буду знать по крайней мере.
      - Нет, оно, пожалуй, кое-что и правда, да только...
      - Что только?
      - Только надо уметь читать.
      - А зачем же так пишут, что нужно еще голову ломать?
      - Да что ж делать? - привыкли.
      - И вы так же пишете?
      - И я так же пишу. Какой же бы я был писатель, если бы я так и валял все, что в голову придет. Этак всякий лавочник сумеет написать. Свет-то, видите ли, так уж устроен, - говорил Рязанов, вырезывая из бумаги какие-то городочки,  - что когда у человека болит живот, то обыкновенно об этом умалчивают: не принято. По-видимому, что ж тут такого? Самое естественное дело, однако не принято говорить о страдании брюшных органов, и кончено. Светские обычаи требуют, чтобы больной в этом случае не объявлял о своем недуге публично. Голова болит - можно сказать, и нога болит, можно сказать, даже бок болит - хоть в присутствии высоких особ можно сказать; а живот болит - нельзя: сейчас выведут. Вот подите же! И ничего не сделаешь: светские обычаи требуют от вас, чтобы в то время, когда у вас болит живот, чтобы Вы беспечно предавались разным забавам и говорили комплименты; а не можете, ну, сидите дома и скажите, что у вас нервная атака.
      - Как это нелепо!
      - Вы полагаете? Нет-с, позвольте! Светские обычаи вовсе не так бессмысленны, как вам кажется. Они основаны на глубоком изучении натуры человеческой; а натура эта такова, что ежели позволить человеку говорить о боли в животе, тогда только и разговору будет, что об одних кишках. Что же тут хорошего, согласитесь сами! А, главное, этим дело ограничиться не может; сейчас пойдут рассуждения, - как, отчего, почему болит? Что ты делал, да что ты ел? Не объелся ли? Не надорвался ли с натуги? А что ты такое поднимал? Да кто тебя заставлял? Почему ты не позвал другого и не велел ему поднять? - И рад бы велеть, да не слушается. - Почему не слушается? - Денег нет. - Отчего у тебя денег нет? - Беден. - По какому случаю беден? Почему же вот он не беден? Да тут в такую трущобу заберешься, что и не вылезешь.
      Марья Николавна задумалась и, как стояла у стола, так и осталась неподвижною, с книгами в руках. Наконец она вздохнула, положила книги на стол и сказала как будто про себя:
      - Почему я никогда прежде об этом не думала? - и потом прибавила: послушайте, однако это ужасно гадко - эти приличия.
      - Чем же гадко? Цель их стоит в том, чтобы устранить всякие неприятные, докучные разговоры и сделать жизнь нашу легким и веселым препровождением времени.
      - Да я этого вовсе не желаю, - запальчиво сказала Марья Николавна.
      - А! Ну, это другое дело. Так уж вы так и объявите, что я, мол, этого не желаю.
      Марья Николавна наморщила брови.
      - Вы, кажется, смеетесь надо мной?
      - А зачем же вы вздор говорите?
      - Я не буду вздор говорить.
      - Тогда и я не буду смеяться.
      Она улыбнулась и начала перелистывать лежавшие на столе "Отечественные записки".
      - Скажите, пожалуйста, - заговорила она, положив руку на книгу,  - что же вы-то здесь видите?
      - В этих книжках-то? - спросил Рязанов и, подумав, отвечал:
      - Вижу я битву на Куликовом поле, слышу стук мечей, конское ржание и стоны умирающих.
      "Инде татаре теснят россиян, инде россиянин теснит татари на..." а еще больше того вижу подвигов гражданской глупости, свойственной мирным россиянам.
      - И после этого вы сами можете писать?
      - А почему ж мне не писать?
      - После того, что вы говорите?
      - После этого-то и можно; а если бы ничего этого не было, тогда и писать было бы незачем.
      Она молча постояла еще не сколько минут, потом вдруг весело сказала, показывая на груды валявшихся на полу книг:
      - Ну, так давайте же убитых-то подбирать!
      - Это можно.
      И они оба принялись укладывать книги в шкаф.
      В это время вошел Щетинин.
      - Что это вы тут делаете?
      - Тризну справляем, - ответил Рязанов, нагибаясь над книгами.
      - Вот что! А я вот с живыми-то никак не справлюсь, - говорил он, отпирая письменный стол.
      - С живыми труднее, - заметил Рязанов.
      - Просто беда. Отпросились в город на ярмарку, да вот другой день не являются. Одного милого человека приказчик послал за покупками... Тоже и приказчик хорош! Знает, что пьющий человек, нет, дал ему денег, а он вот сейчас только вернулся, пьяный-распьяный; ну и, разумеется, ни денег, ни покупок. Черт его знает, где он там шлялся. Поди вон добейся от него: он лыка не вяжет. Что это за гадость, - говорил Щетинин, роясь в столе.
      - Ну, как же теперь быть? - спросил Рязанов.
      - Да! Как быть? Нет, скажи-ка ты теперь, как быть! Ты вот все говоришь...
      - Что я говорю?
      - Да вот... Что там взыскивать не нужно, то да сё.
      - То да сё, положим, это я мог сказать; а когда же я тебе говорил, что взыскивать не нужно?
      - Ну, да, разумеется, - неохотно ответил Щетинин.
      - Когда же это было?
      - Да что тут - когда? Вообще...
      - Нет, послушай, скажи, пожалуйста, зачем ты вообще делаешь на меня ложные показания? Ведь тут, брат, свидетели есть: Марья Николавна налицо.
      - Вот еще нашел свидетеля, - полушутя ответил Щетинин.
      Марья Николавна, в это время уставлявшая книги, вдруг оглянулась, опустила руку, пристально посмотрела на мужа; но, ничего не сказав, опять принялась за книги. Щетинин не заметил этого движения, он повернулся на стуле лицом к Рязанову и продолжал:
      - Нет, вот скажи-ка в самом деле, что тут делать, как поступить?
      - Это с милым человеком-то?
      - Да, с милым человеком. Вот ему доверили деньги, а он их пропил.
      - Да ведь я тебе, кажется, говорил уж один раз?
      - Ты говорил, там, к становому... Это что!
      - Как, это что? Стало быть, ты находишь законное возмездие неудовлетворительным?
      - Нахожу.
      - Ну, так сам выдумай какое-нибудь. Что же ты меня-то спрашиваешь?
      - Я хочу знать твое мнение.
      - Оно тебе ни на что не нужно. Дело идет о том, как отомстить человеку за личную обиду, так зачем же тут еще посторонние советы? Ведь ты ему доверял, он твоего доверия не оправдал, ты обижен, а не я. Я к нему ничего не чувствую. Хоть бы он тебя самого, со всей твоей усадьбою, со всеми угодьями и с пустошами пропил, - мне какое дело?
      - Ты представь себя на моем месте!
      - Да я и представлять не хочу. На что это нужно? Я никогда в таком положении не буду, а если бы и могло это случиться, так почем я знаю, как бы я тогда поступил. Я, может быть, этого милого человека на кол бы посадил, а может ограничился бы тем, что вышиб бы ему только два зуба, а может быть еще сто рублей награждения дал бы ему за это.
      - Нет, это все не то. Ты представь себе, что с тобой теперь вот, в настоящую минуту, как поступили.
      - Я не понимаю, зачем тебе понадобились эти представления - они ровно ничего не объяснят. Ну, представь ты себе, что тебя в настоящую минуту кто-нибудь медом вымазал! Что бы ты сделал? Представь, что тебя колесом переехали! Представляй, сколько хочешь, что же из этого выйдет?..
      - Я одного только понять не могу... - не слушая, говорил между тем Щетинин, ни к кому не обращаясь.
      - Чего ты не можешь понять? - спросил Рязанов.
      - Не понимаю, почему не сказать прямо. Если бы он мне сказал: я еду на ярмарку, я хочу пьянствовать. Я бы ему, не говоря ни слова, целковый в руки, - ступай, батюшка! Ну, что ж, праздник, понятное дело, человек работал целый год, трудился, - почему ж ему не выпить, не повеселиться на ярмарке? Разве это преступление? Об одном прошу только - скажи прямо! Нет, обманом, видишь ли, лучше. "Помилуйте, я, гворит, теперь закаялся, капли в рот не беру". Согласись, что это подло!
      - Что подло, закаиваться?
      - Нет, обманывать.
      - Соглашаюсь, что вообще, в принципе, обманывать подло.
      - Ну, вот. Я только об этом и говорю. Скажи прямо!..
      - Да. Я вот буду к тебе в карты смотреть, - это ничего; а ты ко мне не смотри, - это подло. А то я, пожалуй, и смотреть не буду: скажи прямо, какие у тебя карты! Это прелестно.
      - Совсем не то. Играть, так, по-моему, играть на чести.
      - Я не знаю, зачем ты тут такие слова употребляешь. На чести! Враг всегда поступает подло; и чем подлее, тем больше ему чести.
      - Ну, нет, брат. Я не желаю придерживаться таких правил.
      - А с твоими правилами главнокомандующим сделать бы тебя. Интересно! Отдал бы ты, например, по армии приказ: ночью напасть на неприятельский лагерь; но ведь это подло? На спящих нападать! Стало быть, нужно послать адъютанта сказать: эй, вы, берегитесь! Сегодня ночью мы намереваемся вас всех передушить; так вы смотри те же, не зевайте!
      Щетинин не отвечал.
      - Или ты, может быть, желаешь уподобиться Аристиду 5 и побеждать врагов великодушием? Так это ты можешь.
      - Что ж такое? Ну, желаю.
      - Да. Оно, конечно, с одной стороны и возвышенно, об этом что говорить, - да только в хозяйском-то деле, я полагаю, небезубыточно.
      - Это мое дело.
      - Разумеется. Побеждай их своими боками, сколько угодно! Никто тебе не мешает. Ну, а вот рассчитывать на великодушие противника, - это уж, брат, по-моему, штука рискованная.