- Нанимаю.
      - Служите небось?
      - Нет, не служу.
      - Да. Не похотели?
      - Не похотел.
      - Что ж, конечно, не всякому. Капитал у себя имеете?
      - Нет, не имею.
      - Звания дворянского?
      - Духовного.
      - Ну?!
      Батюшка обернулся.
      - Так вот-с. Очень рад. Будьте знакомы.
      Въехали на плотину. Около мельницы стояли лошади и мужики, обсыпанные мукою; вода глухо шумела в колесах, в пруду копошились утки; дроги попрыгивали по кочкам. Становилось темно; Рязанов сидел рядом с батюшкою; волосы от батюшкиной бороды развевало ветром, и во время разговора они беспрестанно попадали Рязанову в рот. Батюшка спрашивал между тем:
      - По первому разряду кончили курс? В попы-то что ж не посвятились? Неужто невесты не нашли 1? А! Да; не похотели.
      Дроги въехали на барский двор; у крыльца толпились мужики, перед ними стоял Щетинин с тетрадкою в руке и говорил, поднося одному из них к носу карандаш.
      - Если я вам еще вот хоть эдакий прутик продам, так я себе позволю в глаза наплевать.
      - Что ж, Ликсан Васильич! - заговорили мужики.
      - Нет, голубчики; будет с меня, поучили уж довольно. А, здравствуйте, батюшка!
      - Мое вам почтение, - говорил батюшка, входя на крыльцо и подбирая рясу. - Во имя отца и сына и святого... Что это, никак опять они вас тово... Обманули?
      - Что уж тут!..
      Щетинин махнул рукой.
      - Скажите, пожалуйста! Да это крюковские. Вы крюковские, что ли?
      - Они самые, - нехотя отвечали мужики.
      - Ну, так. Знаю я их до тонкости. Как же. То есть такие, я вам скажу, в высшей степени
      плуты.
      Мужики равнодушно смотрели на батюшку, один кашлянул в шапку.
      - Ты что там кашляешь? - Вдруг спросил батюшка. - Ты, любезный, от меня не скроешься. Вот извольте, - продолжал он, обращаясь к Щетинину,  - с этим самым мужичком... Как тебя звать, Семеном, что ли?
      - Семеном.
      - Да, вот с Семеном-то с этим задумал я прошлый год пчел держать пополам. Соблазнил меня, мошенник. - согласился. "Согласен", говорю. А ты поди сюда! Куда ты прячешься? Ну, хорошо. Я еще говорю: "Смотри, говорю, Семен..." - "Будьте покойны!" прекрасно. Я, признаться, и понадеялся на него. Представьте, надул ведь! То есть так аккуратно надул, как лучше требовать нельзя. Вот этот самый мужичонка. Лицемер такой... Я господину посреднику на него жалобу принести хочу.
      - Позвольте, батюшка, - начал было мужик.
      - Не лги! Я знаю, что ты лжец. Да чево тут? В глазах обманул, в глазах. Ты, любезный, меня этим обидел до крайности: духовного отца своего обманул. А? Извольте радоваться.
      - Идите чай пить, - выходя на крыльцо, сказала Марья Николавна.
      Все собрались в столовой вокруг самовара: Марья Николавна намазывала масло на хлеб, Щетинин сел было за стол, но потом опять встал, взял записную книжку и начал что-то записывать; Рязанов барабанил пальцами по столу, батюшка молча рассматривал подсвечник.
      - Дорого дали? - наконец спросил он Марью Николавну.
      - Не знаю. Это вот он.
      - Что такое? - глядя в книжку, спросил Щетинин.
      - Подсвечники батюшка спрашивает.
      - Дорого ли? - прибавил батюшка.
      - Рублей пять, кажется, - скороговоркою ответил Щетинин.
      - Искусно, - заметил батюшка, ставя подсвечник.
      - Два рубли восемь гривен, да рубль семьдесят две, да полтина... бормотал про себя Щетинин.
      - Какие ныне села богатые, - немного помолчав, сказал батюшка, но, не встретив ни в ком сочувствия, обратился к Рязанову:
      - А у вас, Яков Васильич, там сено-то небось... Тоже, чай, покупаете когда?
      - На что мне его?
      - Стало быть, лошадок не держите?
      - Нет, не держу.
      - Да, да. Ну, муку-то всё покупаете. Почем мука-то у вас?
      - А бог ее знает, почем она там, мука. Я в это не вхожу.
      Марья Николавна улыбнулась.
      - Что вы с ним, батюшка, об этих вещах разговариваете, - спрятав книжку в карман, заговорил Щетинин. - Ведь он... Вы думаете, он это знает что-нибудь. Он надо всем этим смеется.
      Батюшка бросил на Рязанова беспокойный взгляд.
      - Да я что ж... Ведь я не что-нибудь такое спросил... Обыкновенно... Что ж смеяться?.. Пожалуй, смейся.
      - Вы его не знаете.
      - Да нет, позвольте! Я ничего худого не говорил. Ведь если бы я спросил что-нибудь такое непристойное; а то ведь вот я при вашей супруге... Марья Николавна слышали; кажется, я довольно скромно спросил: почем, говорю, у вас в Санктпетербурге мука?
      - Зачем ты нас с батюшкой хочешь поссорить? - сказал Рязанов. - Мы только что познакомились, а ты уж сейчас и вооружаешь его против меня. Это нехорошо.
      Марья Николавна поспешила замять это объяснение и торопливо начала:
      - Батюшка, ко мне тут сегодня одна баба приходила.
      - Да-с.
      - Она жалуется, что муж ее не любит.
      - Сс.
      Батюшка принял озабоченный вид.
      - Да; это несчастная женщина, - сказал Щетинин.
      - Скажите!
      - Я с вами об этом давно хотел поговорить. Она все ко мне ходит, да посудите сами, что же я-то тут могу сделать?
      - Ну, конечно. А уж лучше же ей прямо, коли так, к господину посреднику обратиться.
      - Вот и я тоже полагаю, - заметил Рязанов,  - к посреднику. Это его прямая обязанность.
      - Натурально, - подтвердил батюшка.
      - Нет; вот видите ли, батюшка, - не слушая, продолжал Щетинин. - Я думаю, что вы могли бы как-нибудь подействовать увещаниями, что ли...
      - То есть как-с?
      - То есть на мужа этой женщины.
      - Да; увещаниями... Что ж? Ничего-с. Извольте. Это можно.
      - Попробуйте-ка в самом деле!
      - С моим удовольствием. Оно, конечно, как, знаете, эта самая грубость ихняя, ну, а впрочем...
      - Вот ты с своей гуманностию, - сказал Рязанов Щетинину, - только под ответственность батюшку подведешь.
      Батюшка с беспокойством посмотрел на Рязанова, потом на Щетинина.
      - Батюшка - врач душевный, а тут дело-то, брат, уголовное.
      - Как так?
      - Да штука-то она очень простая; бьет, видите ли, мужик бабу, и за то он ее бьет, что она брюхата; понятно, чтo из этого может воспоследовать.
      - Хм! Дело дрянь, - подумав, сказал батюшка.
      - То-то и есть, - подтвердил Рязанов.
      - Да нет, однако, это ведь черт знает что такое! - бросив ложку на стол, сказал Щетинин, - что же, по-твоему, стало быть, так и позволить ему бить эту женщину, сколько угодно?
      - Да как же бы ты не позволил, любопытно знать?
      - Очень просто...
      - Ну-ка! Сообщи, сделай милость, а мы с батюшкой послушаем.
      - Да чего тут! Взять ее от него, и кончено.
      - Вы как это находите? - спросил Рязанов у батюшки.
      - Нет, это вы действительно, Александр Васильич, - смеясь и добродушно хлопая Щетинина по коленке, сказал батюшка,  - это вы немножко тово... Неправильно... Нет, не- неправильно... А вот я вас, Александр Васильич, вставая из-за стола, продолжал он,  - хотел побеспокоить насчет того дельца.
      - Какого дельца?
      - А то есть насчет сена-с.
      После чаю Марья Николавна ушла в залу и начала играть на рояле какие-то вариации; Рязанов, засунув руки в карманы, стоял на террасе; Щетинин, задумавшись, прохаживался с батюшкою по зале; в гостиной горела лампа. Батюшка говорил, разводя руками:
      - Ничего не сделаешь. Ежели бы они понимали что-нибудь, а то ведь, ей-богу, и грех и смех с ними иной раз. Вот вы говорите, убеждение. Да. Сижу я однажды в классе и спрашиваю одного мальчика (да и мальчонка-то, признаться, возрастный уж) - кто, говорю, мир сотворил? А он отвечает мне: староста, говорит. Вот извольте!
      Щетинин на это ничего не сказал.
      - Нет, я господина Шишкина всегда вспомню, - продолжал батюшка. - Прямо надо сказать, умный был помещик и такое ко храму усердие имел, даже это диковина.
      - Мгм, - рассеянно произнес Щетинин.
      - Теперь у него, бывало, мужики все дочиста у обедни. Как ежели который чуть позамешкался - в праздник на барщину! А вы как думаете, не скажи им, так ведь они лба не перекрестят. Эфиопы настоящие.
      Марья Николавна закрыла рояль и, подходя к ним, спросила:
      - Батюшка, как вам нравится этот вальс?
      - Штука изрядная, - ответил батюшка.
      Помолчав немного, все трое вышли на террасу.
      В саду стояла теплая весенняя ночь, с бледно-голубыми звездами на потухшем небе. Сквозь прозрачный туман виднелись едва заметные призраки берез и вьющиеся между ними песчаные дорожки. Какая-то непонятная тишина подступала все ближе и ближе, застилая кусты и деревья и поглощая тревожный шелест и робкий шорох ветвей.
      Вошедшие на террасу люди молча остановились перед темным садом и, как будто охваченные этою мрачною тишиною, долго прислушивались к чему-то.
      - Боже, боже мой, - наконец, вздохнув, сказал батюшка и, посмотрев на небо, прибавил, - премудрость!
      - Что вы сказали, батюшка? - спросила Марья Николавна.
      - Премудрость, говорю-с.
      - Да. А я думала...
      - Нет-с, вот чтo господин Рязанов скажет, - заговорил батюшка. - Где вы тут? Не видать. Вот-с, - продолжал батюшка, отыскав Рязанова,  - вот вы смелы очень на словах-то...
      - Ну, так что же?
      - Нет, я заметил, вы сердцем ожесточены. А помните, о жестоковыйных-то что сказано 2? То-то вот и есть. Смеяться умеете, а хорошего-то вот и не знаете. Стало быть, забыли, чему учились.
      - Да ведь где же все упомнить? Мало ли чему нас с вами учили.
      - То-то погодить бы смеяться-то; книжку бы сперва протвердить.
      - И рад бы протвердить, - говорил Рязанов, всходя по ступенькам на террасу,  - да все некогда.
      - Да не закусить ли нам, господа? - Вдруг заговорил Щетинин.
      IV
      Прошла еще неделя. Ни в занятиях, ни в образе жизни Щетининых не произошло никакой существенной перемены. Рязанова в доме почти не слышно было: он с утра уходил куда-нибудь в поле, или взбирался на гористый берег реки и с книгою просиживал под деревом до обеда; или уезжал с дьячковым сыном на острова и, сидя в камыше по целым часам, смотрел, как он ловит рыбу; иногда заходил в лавочку. После обеда туда обыкновенно многие заходили посидеть: волостной писарь, из дворовых кто-нибудь, а то, случится, иной раз заедет кто-нибудь по дороге и забежит трубочки покурить, рюмочку выпить. Вот сойдутся человека три - и в карты. Сидит Рязанов в лавочке на пороге и смотрит на улицу. Жара смертная; на двери балык висит, а жир из него так и течет, мухи его всего облепили; в лавочке брань идет из-за карт:
      - Сейчас дозволю себе пять плюх дать, - кричит лавочник.
      - Какое ты имеешь полное право в карты глядеть? - спрашивает писарь.
      - Я не глядел.
      - Нет, глядел.
      - Подлец хочу быть.
      - Ты и так подлец.
      - Ну-ка-ся, - говорит проезжий мужик, держа стакан. Мальчик наливает ему водки. Мужик крестится и собирается пить. Вдруг в стакан попадает муха.
      - Ах, в рот те шило, - говорит мужик, доставая муху. - Вот, братец мой, хрест-от даром пропал.
      - Это твое счастье, муха-то, - замечает мальчик.
      - И то, брат, счастье. Оно самое мужицкое счастие - муха. Ох, и сердита же только эта водка, - кряхтя и отплевываясь, говорит мужик.
      Вечером, возвращаясь домой, Рязанов обыкновенно заставал в конторе кучу баб и девок, с которыми письмоводитель рассчитывался по окончании работы и при этом всегда сердился, спорил и ругался. Через перегородку слышно было, как бабы шептались, фыркали и толкали друг дружку; Иван Степаныч (письмоводитель) кричал на них:
      - Эй, вы, дуры! Что вы - играть сюда пришли?
      - Чу! Чу! - унимали бабы одна другую.
      - Ну, много ли вас на десятине пололо? А ты зачем? Ведь тебе сказано. Эй, ты, как тебя? Анютка! Где у тебя книжки? Ишь, подлая, как запакостила. Гляди сюда! Кто гряды копал? Ты, что ли?
      - Иван Степаныч!
      - Ну!
      - Погляди у меня в книжке.
      - Я те погляжу! муж-то у тебя где?
      - В солдатах.
      - Чего тебе там смотреть?
      - А это что такое?
      - Это? - траспор 1. Поняла? Дура! Ничего ты не знаешь. Поди стань у печки!
      - Иван Степаныч, чаво я тебя хочу спросить.
      - Спрашивай!
      - Таперь ежели я мальчика рожу, что яму...
      - Пошла вон!
      Кончив расчеты с бабами, Иван Степаныч иногда заходил к Рязанову и сообщал ему новейшие политические известия в таком роде:
      - Газеты читали? Генерал Грант 2 получил подкрепление. Еще извещают, что генерал Мид перешел Рапидан и настиг главные силы генерала Ли. Вот опять чесать-то пойдет. Ах, черти! Ну, только им против майора Занкисова далеко.
      - Ну, конечно, - подтверждал Рязанов.
      - В "Московских ведомостях" описано: весь в белом, и лошадь белая, несется впереди, а белый значок позади. Сейчас налетит, - раз!.. Из Петербурга дамы прислали письмо: Кузьма Иваныч, сделайте ваше одолжение, наслышаны, так и так, обо всех доблестных делах... Всё удивление и признательность... Со значком среди опасностей боя... Будьте так добры, говорят, вот нашей работы... От души преданные вам дамы.
      - Ага. Это хорошо, - говорил Рязанов.
      - Нет, слышите, какая штука-то: там этот жонд 3 весь ихний - к чертям!.. А эти самые гмины 4, что ли, - черт их знаете, - говорят: вот, говорят, теперь мы свет увидали. А? Нет, ведь хитрые, анафемы. Да. А еще в деревне Граблах крестьянин Леон, двадцати лет, надев овечью шубу шерстью вверх, вечером отправился в дом Семена Мазура, а он его хлоп из ружья. Вот оглашенные-то! Ха, ха, ха! Чем занимаются? А? Тоже небось солтыс 5 какой-нибудь. Гха! Солтыс! А то еще войт 6 у них бывает... Войт...
      Разговоры за обедом и за чаем с каждым днем становились все короче и короче. Самое ничтожное обстоятельство, самый ничтожный случай сейчас же делался темою для разговора, и всякий разговор неминуемо кончался спором, во время которого Щетинин разгорячался, а Марья Николавна с напряженным вниманием и с беспокойством ловила каждое слово и, видимо не удовлетворенная спором, уходила в сад или просиживала по целым часам в своей комнате, глядя на одно место. Встречаясь с Рязановым наедине, она пробовала заговаривать с ним, но из этого обыкновенно ничего не выходило. Она спросила его один раз:
      - Вы, должно быть, презираете женщин.
      - За что-с?
      - Я не знаю; но судя по Вашим разговорам, я думала...
      - Нет-с, - успокоительно отвечал он. - Да я и вообще никого не презираю.
      Так разговор ничем и не кончился: Рязанов стал глядеть куда-то в поле, а Марья Николавна постояла, постояла, посмотрела на его жидкие, длинные волосы, на кончик галстуха, странно торчащий вверх, поправила свою собственную прическу и ушла.
      В другой раз она встретила его в саду с книгою.
      - Что это вы читаете? - спросила она Рязанова.
      - Так, глупая книжонка.
      - Зачем же вы ее читаете, если она глупая?
      - На ней не написано - глупая книга.
      - Ну, а теперь, когда уж вы знаете?
      - А теперь я уж увлекся, мне хочется знать, насколько она глупа.
      Марья Николавна немного помолчала и нерешительно спросила:
      - Скажите, пожалуйста, ведь вы... Вы не считаете моего мужа глупым человеком?
      - Нет, не считаю.
      - Так почему же вы с ним никогда не соглашаетесь в спорах?
      - А потому, что нам обоим это невыгодно.
      - Почему же ему невыгодно? - торопливо спросила Марья Николавна.
      - Спросите его сами.
      - Я непременно спрошу.
      Она сорвала ветку акации, начала быстро обрывать с нее листья и, сама не замечая, бросать их на книгу. Рязанов молча взял книгу, стряхнул с нее листья и опять принялся читать. Марья Николавна взглянула на него, бросила ветку и ушла.
      После одного из таких разговоров она вошла к мужу в кабинет и застала его за работою: он поверял какие-то счеты. Она оглянулась и начала что-то искать.
      - Ты что, Маша? - спросил ее Щетинин.
      - Нет, я думала, что ты...
      - Что тебе нужно?
      - Да ведь ты занят.
      - Что ж такое. Это пустяки. Тебе поговорить, что ли, о чем-нибудь?
      - Ммда. Я хотела тебя спросить...
      - Ну, говори! Садись сюда! Да что ты какая?
      - Ничего. Пожалуй, Яков Васильич придет.
      - Нет; он теперь, должно быть, уж не придет. Ты что же? Не хочешь при нем? А?
      Марья Николавна молчала; Щетинин хотел было ее обнять, но она тихо отвела и пожала его руку. В кабинете было почти темно; на письменном столе горела свеча с абажуром и освещала только бумаги и большую бронзовую чернилицу. В окно, вместе с ночными бабочками, влетали бессвязные отголоски каких-то песен и тихий, замирающий говор людей, бродивших по двору. Марья Николавна сидела на диване, отвернувшись в сторону, и щипала пуговицу на подушке. Она то быстро оборачивалась к мужу, как будто собираясь что-то сказать, то вдруг припадала к пуговице и пристально начинала ее разглядывать; потом опять бросала и все-таки ничего не говорила.
      - Да что? Что такое? - с беспокойством глядя на жену, спрашивал Щетинин.
      - Вот видишь ли, - наконец начала она. - Я давно хотела спросить... Да... Да как-то все... Я, может быть, этого не понимаю...
      - Чего ты не понимаешь?
      - Да вот, что ты все с Рязановым споришь...
      - Ну, так что ж?
      - Почему ты его никогда не убедишь?
      - Только-то?
      - Да, только.
      - Так ты об этом так волновалась?
      - Ну, да.
      - Господи! Я думал, бог знает что случилось, а она... - говорил Щетинин, вставая с дивана и смеясь.
      - Так это... По-твоему, пустяки? - тоже вскакивая с дивана и подходя близко к мужу, спрашивала Марья Николавна. - Стало быть, ты сам не веришь тому, что говоришь? Стало быть, ты...
      - Что такое? Что такое? - отступая, говорил Щетинин. - Я не понимаю, что ты рассказываешь?
      Как это я не верю тому, что говорю? Объяснись, сделай милость!
      - Тут объяснение очень простое, - говорила Марья Николавна, волнуясь все больше и больше. - Ведь ты споришь с Рязановым? Почему ты с ним споришь? - потому что ты думаешь... Ну, что он не так думает. Так ведь?
      - Ну, да.
      - Почему же ты ему не докажешь, что он не так думает? Почему ты его не переспориваешь?
      Почему? Что же ты молчишь? Ну, говори же! Говори скорей! Говори-и!
      Она дергала мужа за рукав.
      - Что ты не отвечаешь? Стало быть, ты сам чувствуешь, что он прав? А? Чувствуешь? Он смеется над тобой, над каждым твоим словом смеется, а ты только сердишься... Стало быть... Да что же ты мне ничего не говоришь? Ведь ты понимаешь, что я... Ах, что же это такое!.. - вдруг вскрикнула она, отталкивая мужа, и упала на диван в подушку лицом.
      Щетинин стоял среди комнаты и разводил руками.
      - Тьфу ты! Ничего не могу понять... Да что с тобой сделалось, скажи ты мне на милость? - спрашивал он, подходя к жене и трогая ее за руку.
      - Ничего, ничего со мной несделалось, - отвечала она вставая. - Я только теперь понимаю, что я... Что я ошибалась досих пор, ужасно ошибалась... - говорила она, уже совершенно спокойно.
      - Да в чем же? В чем?
      - Ты не знаешь? Да неужели ты думаешь, что я не поняла изо всех этих споров, что ты и меня и других стараешься обмануть. Меня ты мог, конечно, а вот Рязанов ловит тебя на каждом слове, на каждом шагу показывает тебе, что ты говоришь одно, а делаешь другое. Что? Это неправда, ты скажешь? А? Ну, говори! А-а! значит, правда! Вот видишь! Правда!..
      Щетинин скоро ходил из угла в угол и пожимал плечами.
      - Послушай, - сказал он, останавливаясь перед нею. - Ты с ним говорила?
      Щетинин махнул головой на флигель.
      - Говорила.
      - Что же он тебе сказал?
      - Он мне ничего об этом не сказал; да я и сама не спрашивала. Теперь для меня и без него все ясно. Ты думаешь, что я сама не могла этого понять, что ты хотел сделать из меня ключницу.
      - Когда же? Когда? - подступая к жене, говорил Щетинин. - Маша! Что ты говоришь? Друг мой! Ну, послушай!..
      Он сел с нею рядом и взял ее за руку.
      - Нет, погоди, - сказала она, отнимая руку,  - Когда я была еще... Когда ты хотел на мне жениться, ты что мне сказал тогда? Вспомни!
      - Что я сказал?
      - Ты мне сказал: мы будем вместе работать, мы будем делать великое дело, которое, может быть, погубит нас, и не только нас, но и всех наших; но я не боюсь этого. Если вы чувствуете в себе силы, пойдемте вместе. Я и пошла. Конечно, я тогда еще была глупа, я не совсем понимала, что ты там мне рассказывал. Я только чувствовала, я догадывалась. И я бы пошла куда угодно. Ведь ты видел, я очень любила мою мать, и я ее бросила. Она чуть не умерла с горя, а я все-таки ее бросила, потому что я думала, я верила, что мы будем делать настоящее дело. И чем же все это кончилось? Тем, что ты ругаешься с мужиками из-за каждой копейки, а я огурцы солю да слушаю, как мужики бьют своих жен - и хлопаю на них глазами. Послушаю, послушаю, потом опять примусь огурцы солить. Да если бы я желала быть такой, какою ты меня сделал, - так я бы вышла за какого-нибудь Шишкина, теперь у меня, может быть, уж трое детей было бы. Тогда я по крайней мере знала бы, что я самка, что я мать; знала бы, что я себя гублю для детей, а теперь... Пойми, что я с радостию пошла бы землю копать, если бы это нужно было для общего дела. А теперь... Что я такое? - экономка господина Щетинина; просто-напросто экономка, которая выгадывает каждый грош и только и думает о том: ах, как бы кто не съел лишнего фунта хлеба! Ах, как бы... Какая гадость!..
      Она встала и хотела идти, но Щетинин сделал движение остановить ее. Она обернулась к нему и сказала:
      - Нет; ведь я это все уж давно, давно поняла, и все это у меня вертелось в голове; только я как-то не могла хорошенько всего сообразить; ну, а теперь вот эти разговоры мне помогли. Я тут очень расстроилась, взволновалась. Это совсем лишнее. И случилось потому, что я все эти мысли долго очень скрывала: все хотела себя разуверить; а ведь, по-настоящему, знаешь, надо бы что сделать? Надо бы мне, ничего не говоря, просто...
      - Маша! - подходя к ней, дрожащим голосом сказал Щетинин, схватив ее за руку. - Маша! Что ты говоришь? Да ведь... Ну, да... Да ведь я люблю тебя. Ты понимаешь это?
      - Да и я тебя люблю... - сдерживая слезы, говорила она,  - Я понимаю, что и ты... Ты... ошибся, да я-то, не могу я так. Пойми! Не могу я... Огурцы солить...
      Щетинин взял себя за волосы и, зажмурившись, бросился на диван.
      Когда он открыл глаза, Марьи Николавны в комнате уже не было.
      Он посмотрел на дверь, встал и начал ходить из угла в угол, опустив голову и заложив руки за спину. По лицу его видно было, что ему беспрестанно приходили в голову какие-то новые, страшные мысли, которые то пугали его, то заставляли безо всякой нужды хвататься за разные вещи, разбросанные на столах. Он остановился перед окном, побарабанил по стеклу, потом помуслил палец и написал на стекле: огурцы, потом быстро стер это слово и, закинув обе руки на затылок, пошел было к двери, но вернулся, схватил щетку и начал чесать себе голову. Чесал, чесал долго, кстати и комод почесал, вдруг бросил щетку, сел на диван и закрыл себе лицо руками. Через несколько минут он открыл лицо, уперся локтями в колени и уставился в пол. Опять встал, тихо подошел к зеркалу и, глядя в него, осторожно, не торопясь, но совсем, по-видимому, бессознательно, снял галстух, расстегнул жилет и хотел было снять сюртук, но тут же опять вздернул его на себя так, что подкладка затрещала, и ушел. В темном коридоре он остановился перед комнатою своей жены и хотел было отворить дверь, но она была заперта.
      - Кто там? - спросила Марья Николавна.
      - Можно войти? - нерешительно спросил Щетинин.
      - Зачем?!.
      Щетинин молчал. Из комнаты тоже ответа не было. Он постоял еще немного, тихо отнял руку от двери и вернулся в кабинет. Медленно сел на диван, развернул книгу, подпер голову рукою и стал смотреть в книгу; осторожно соскоблил муху, приплюснутую между страницами, перевернул лист, не замечая, что книга лежит вверх ногами, и опять углубился в чтение.
      Прошло полчаса. Наконец он вздохнул, отодвинул книгу от себя, посмотрел кругом и пошел во флигель.
      Рязанов лежал на кровати и смотрел в потолок. На стуле подле него горела свеча; тут же валялась на полу развернутая книга.
      - Ты что? - спросил его Рязанов.
      - Я, брат... Вот что: история тут вышла...
      - Какая история?
      Рязанов повернулся на бок; Щетинин стоял над ним и рассматривал свечу.
      - А такая, что... Как бы это тебе сказать?.. Там, знаешь, это бывает...
      - Где бывает?
      - Да в городе. Как они, черт? Как это называется?.. Съезды. Ну да. Мировые съезды бывают.
      - Так что ж?
      - Ну, поедем!
      - У тебя дело, что ли, там есть?
      - Какое, к черту, дело? На кой мне их!
      - Так зачем же ты меня зовешь?
      - Да я тебя зову, видишь ли, зачем...
      Щетинин отошел к окну.
      - Я тебя, любезный друг, зову... - продолжал он, поднимая с полу книгу и перелистывая ее,  - чтобы... Понимаешь, не скучно было. И мне веселей, и тебе веселей. Понял? Ну да. Коптеть тут в деревне. Что хорошего? Так ведь? говорил Щетинин, складывая книгу и отдавая ее Рязанову.
      Рязанов пристально посмотрел на него и взял книгу.
      - Что ты такое мелешь? - наконец спросил он. - Ты, должно быть, болен, болен, что ли?
      - Да, брат; у меня ужасно голова болит. Прощай!
      Рязанов посмотрел ему вслед, пожал плечами, опять раскрыл книгу и принялся читать.
      Щетинин, вернувшись домой, прошел прямо в спальню, зажег свечу и сел на стул у кровати. На подушках лежала ночная кофта и чепчик Марьи Николавны. Постель, как была постлана, так и осталась неизмятою. На столике, рядом с подушками, стоял графин с водою. Щетинин налил стакан, выпил и долго, со стаканом в руке, глядел на подушку, потом поставил его на столик, поправил одеяло и ушел в кабинет.
      На другое утро приказчик несколько раз приходил за делом, - Щетинин все спал. Часов в девять подали самовар, Марья Николавна вышла в столовую, заварила чай; в передней показались мужики. Наконец разбудили Щетинина, приказчик вошел в кабинет. Барин сидел за письменным столом, протирая глаза, и ничего не понимал. Приказчик постоял у двери, поглядел, сделал шаг вперед, поклонился, подождал и, кашлянув, решился спросить:
      - Лексан Васильич.
      - А?
      - Во флигаре прикажете потолки настилать, или погодить до вас?
      - Погодить, погодить...
      - Стало быть, сами изволите быть?
      - Ну, да. Конечно.
      Щетинин все протирал себе глаза и никак не мог их протереть.
      Приказчик еще немного помолчал.
      В это время Щетинин уж начал дремать, облокотившись на стол. Приказчик кашлянул еще раз; Щетинин вздрогнул и открыл глаза.
      - Насчет крюковских мужиков будет ваше приказание? - спросил приказчик погромче.
      - Как же, как же, брат...
      - Леску позволите им отпустить?
      - Что ж, пусть их!..
      - Все маненько почистится лесок.
      - А?
      - Почистится, мол.
      - Ну, да. Чего тут еще...
      - Глядеть так-то быдто лучше, веселей.
      - Хх! отличная, брат, штука!
      Щетинин улыбнулся и сейчас же опять задремал.
      Через несколько минут приказчик спросил:
      - Так когда же изволите приехать?
      - Куда?
      - А на футор-с?
      - Ну, вот еще! за коим чертом я туда поеду? Не видал я тваво футора, говорил Щетинин недовольным голосом и опустил голову на стол.
      - Что ты к нему пристаешь? - из столовой вполголоса сказала приказчику Марья Николавна.
      - Разве ты не видишь, что он спит?
      - Кто спит? Я сплю? Это неправда! - вскочив со стула, говорил Щетинин. - Я не сплю.
      Приказчик все еще стоял в дверях. Щетинин широко открыл глаза, потянулся, посмотрел вокруг, наморщил брови и задумался.
      - Да, - как будто припоминая что-то, произнес он. - Это так... - потом, заметив приказчика, прибавил: - Ты, брат, вот что: ты там... Как это сказать?.. Ты, любезнейший... Ну, да; ты вели лошадей поскорее заложить, говорил он, уже совершенно очнувшись. - А насчет дел, это там после, мы увидим. Ступай!
      - Мужички тоже было... - заговорил приказчик, указывая на мужиков, стоявших в передней.
      - Гони их, - крикнул Щетинин.
      Пришел Рязанов; Щетинин наскоро выпил стакан чаю, умылся. Во все это время никто из них не сказал ни одного слова. Как только выехали в поле, Щетинин заснул и проспал до самого города.
      V
      Действительно, в городе был мировой съезд и к тому же - крестьянская ярмарка. По улицам бродили пьяные мужики и разряженные бабы; на базарной площади стояли палатки и шалаши с товарами; в подвижном трактире играла музыка и пели песни; солнце пекло, пыль тучею стояла над толпою мужиков, двигавшейся во все стороны; между возов пробирался на паре караковых исправник 1, с верховым полицейским служителем позади. В толпе ходили управляющие, барыни с узлами и с раскрасневшимися лицами.
      В сторонке, у весов, стояло шесть человек гарнизонных солдат в суконных галстухах и в белых холщовых мундирах. Перед ними прохаживался капитан: он делал им смотр и ругался, а сам был пьян. Солдаты тоже были пьяные и, вздыхая, равнодушно посматривали на проходящих.
      Тут же стояли дрожки 2, на которых приехал капитан. Он все собирался уехать, несколько раз подходил к дрожкам и поднимал ногу, но сейчас же опять возвращался и опять принимался ругаться. На правом фланге стоял солдат с заплаканным лицом. Он был пьянее всех; стоя ввытяжку, он плакал и не сводил глаз с своего командира.
      - Я тебе по-ка-жу, твою мать, я тебе покажу! - кричал капитан, наступая на солдата.
      - Готов, завсегда готов, - Вытягивая лицо вперед, отвечал солдат.
      - Молчать!
      - Слушаю, васскрродье.
      - В гррроб заколочу!..
      - С радостью...
      Бац.
      Солдат заморгал глазами и выставил свое лицо еще больше вперед. Проходящие мужики останавливались. Солдат всхлипывал и, не утирая слез, прямо смотрел в глаза начальнику.
      - У! Рраспротак, - рычал капитан, косясь на солдата и подходя к дрожкам.
      - С моим с удовольствием! - крикнул солдат.
      - Молчать! - заревел капитан, снова подлетая к солдату.