Слепцов, В.А.
      Питомка
      (Деревенские сцены)
      I
      По крутому краю большого глинистого оврага пролегала полевая дорога с сухими, жесткими колеями; то спускаясь в овраг,  то цепляясь по самому гребню косогора. В овраге кое-где рос кустарник, кое-где стояли желтые лужицы, над которыми роились столбы мелких мошек. Солнце садилось, в побуревшей ржи свистели перепела.
      Шла проселком молодая баба с котомкою за спиной. На бабе было старое ситцевое платье, мужские опорки на босу ногу и белый платок на голове. Шла она скоро, помахивая палочкой; иногда останавливалась, поправляла котомку, оглядывалась кругом и опять шла, мерно покачиваясь из стороны в сторону,  уставив глаза куда-то вдаль. А вдали виден был все тот же овраг с порыжевшим бурьяном да пестрые полосы спеющих хлебов.
      Вдруг позади загремела телега. В телеге сидел мужик. Баба свернула с дороги в сторону и,  не оглядываясь, пошла поскорей. Мужик, поравнявшись с бабою,  приостановил лошадь и сказал:
      - Путь-дорога! Куда бог несет?
      Баба поклонилась и, не глядя на мужика, молча шла стороной.
      Мужик посмотрел на нее, тряхнул шапкой и сказал:
      - Эй, ты! Тетка! Слышь, что ль?
      Баба все шла и молчала.
      Мужик посмотрел, посмотрел, покачал головой, сказал про себя "глухая" и вдруг замахал руками, крича бабе:
      - Ай ты глухая?
      Баба остановилась и сказала:
      - Чего тебе?
      - Здравствуй!
      - Здравствуй!
      - Что ж ты не откликаешься? Видишь, - человек.
      Баба недоверчиво глядела то на мужика, то на его лошадь.
      - Садись, подвезу, - сказал мужик.
      Баба не решалась.
      - Садись, говорят. дура!
      Баба подумала, подумала и села.
      - Ну, вот, - сказал мужик,  - Сиди! Соль тут у меня в мешке.
      Баба подобрала подол и положила руку на мешок.
      Поехали.
      Немного помолчав, мужик спросил:
      - Ладно что ли?
      - Ладно, - потихоньку ответила баба.
      - То-то. А не хотела. Богу молиться ходила? - опять спросил он ее.
      - Нет. Я вот... Деревня такая есть... У меня прописана... - и баба полезла было к себе за пазуху; однако ничего оттуда не достала, а только почесала под мышкой и прибавила:
      - Бердяева деревня...
      - Какое Бердяево?
      - Бердяева... аль Гордеева. да, Гордеева.
      - Где ж это такое? Не слыхать что-то по здешней стороне такой деревни. Кое же это место?
      - А я не знаю.
      Мужик обернулся к бабе лицом и в недоумении спросил:
      - Ты сама-то чья?
      - Я дальная.
      - Дальная. Зачем же ты идешь?
      - А вот... Девочка у меня тут отдана... В шпитонках. Повидать девочку-то бы мне.
      - А-а! Да, да. Так ты деревню ту и не знаешь?
      - То-то не знаю. И спросить-то как, тоже не знаю.
      - Ну, так. Сама-то из Серпухова будешь?
      - Из Москвы.
      - Московская. Да. Тоже не ближний свет. Да, да, - в раздумье говорил мужик и еще немного погодя спросил: - Велика девочка-то?
      - Нет, махонькая.
      - Ну, ничего, - сказал мужик. - Даст бог, найдешь. Сиди! Ишь ноги-то у те!
      Баба посмотрела на свои тощие, загорелые ноги, неподвижно вытянутые вперед, и прикрыла их платьем. Мужик задергал вожжами и замахал хворостиной. Лошадь побежала шибче, звонко стуча своими нековаными копытами по сухой дороге. Баба затряслась на мешке и молча посматривала по сторонам. Солнце между тем уже село, и в поле поднялся ветерок. Впереди показались избы; дорога завернула куда-то в сторону, пошла межами и совсем затерялась во ржи. Мужик, прислонившись к передку и свесив руку, задумчиво постегивал хворостиной придорожные травки и затянул было песню. Проехали так еще с версту.
      - Как деревню-то сказывали тебе? - спросил он у бабы.
      - Мм... Мокей... Мокеева...
      - Ну, вот мы здесь спросим. Тут у меня приятель есть такой... А! Настоящий купец. Ну, только и ёрник 1 же!
      Стали подъезжать к деревне. Дорога легла позади дворов, мимо гумен, потом пошла конопляниками и вывела в переулок,  к кабаку. Деревня была плохенькая - домов двадцать. Некоторые только еще строились после пожара и стояли без крыш. От новых срубов пахло смолой и дымом. На улице народу совсем не было; только на краю деревни три девчонки сидели на завалинке и, поджав под себя ноги, визжали во всю мочь:
      Шел из Питера штафет.
      Присылал милой газет.
      Я газетик полуцяла,
      С издавольствием цитала...
      Мужик остановил лошадь у кабака и спросил:
      - Ты станешь, что ли?
      Баба замотала головой и ответила:
      - Нет, я не стану. Я посижу.
      - О? А то пойдем! Что ж? Ничего. Ведь озябнешь. Еще пять верст до ночлега.
      - Нет, я не озябну.
      - О? Ну так сиди же, смотри. Я сейчас.
      Мужик вошел в кабак и, высунувшись из окна, крикнул бабе:
      - А то огурчика? Вынести, что ль?
      - Не стану.
      - Солененького? А? Ты гляди,  какие огурцы-то. Ну, не надо. Сиди, сиди!
      К телеге подошла собака, понюхала у лошади хвост и ушла опять на завалинку.
      В кабаке засветился огонь и видно было, как мужик вылил шкалик в стакан, выпил, утерся полою и, заговорив с целовальником, стал раздирать пальцами кусок вяленой рыбы. Видно было, как целовальник безымянным пальцем скостил что-то на счетах, поглядел сонными глазами на свечку, почесался и вылез из-за стойки. Наконец оба они вышли на крыльцо, и мужик сказал целовальнику:
      - Глякась, какую я себе бабу везу.
      - Да, баба ничего, - зевая, ответил целовальник.
      - Гм!.. - сделал мужик, залезая в телегу. - А ты как об нас полагаешь? Ну, да ладно же. Прощай. Матри, коли што, так ты и тово, алибо што. С нашими тогда наказать можно. Гляди, не прозевай.
      - На что зевать, - сказал целовальник,  - С богом!
      Лошадь тронулась.
      - Ах, постой, брат, постой! Какая тут такая вотчина есть Свербеева господина? Не слыхать? Ай Гордеева?
      - Гордеева, - подтвердила баба.
      Целовальник задумался.
      - Не слыхал что-то. А тебе на что?
      - Да вот молодке-то моей туда было нужно, беспременно нужно побывать. Девочка у нас с ней там есть. А то вот что. ну-кось, как тебя звать-то?
      - Анисьей.
      - Ну-кось, Анисья, покажи-кось ему, где у те там прописано. Он эти все дела разберет.
      Баба полезла было за пазуху и задумалась.
      - Что ж ты? - сказал ей мужик. - Да ты не бось, дура, он не отымет. О, глупая! Он только глянет одним глазком и все узнает. На что ему твоя записка?
      Баба послушалась, развернула тряпочку, достала оттуда лоскуток бумаги и отдала его целовальнику. Целовальник вошел в избу, а мужик стал копаться в каком-то лукошке, приговаривая:
      - Он разберет. Ишь завязал, теперь ни в свете не развяжешь. Разберет. Как не разобрать. Мужик вострый. Не развяжешь. А, мухи те ешь! Развязал. Эй! Как тебя? Анисья! На-ка, закуси! Неравно поесть захочешь, - сказал он, сунув бабе два кренделя. - Ребятенкам везу. Они у меня охотники смертные. Что ж ты?
      - Я не хочу, - отозвалась баба.
      - Ешь, дура, ничего.
      - Я не хочу.
      - Говорят: ешь, черт!
      Баба взяла крендели, но не решилась есть.
      Целовальник вышел на крыльцо.
      - Ну, как дела? - спросил его мужик.
      - Тут написано - Целибеево. Это Боркu должны быть.
      - Борки. Это за Шелепихой? Знаю. Ну, теперь найдем. Будь спокойна! уверил он бабу. Она завернула опять бумажку в тряпицу.
      В поле совсем почти смерклось. Проехав деревню, мужик вытащил из-под себя зипун и отдал бабе, говоря:
      - Возьми укройся зипунишкомто, все тепле.
      Баба сказала: "На что?" - однако оделась.
      Немного погодя мужик обернулся к ней, посмотрел ей в лицо и спросил:
      - И чего ж ты давеча, глупая, испужалась?
      - Когда?
      - Когда! А как встрелся-то я тебе?
      Баба ничего не отвечала.
      - И есть ты баба, - заключил мужик. - Глупый твой разум. Нешто мужик может обидеть? Эх, ты! - и еще немного погодя прибавил: - Вот девочку твою найдем.
      - Дай-то господи, - шепотом сказала баба.
      - Где ж у те хозяин?
      - Помер хозяин у меня, вот другой год пошел.
      - Одна живешь?
      - Одна. У купца в стряпухах живу.
      - Кто ж тебе записку дал?
      - Этот, писарь дал.
      - Какой писарь?
      - А в шпитательном. Я там номерок выправляла.
      - Ну?
      - Ну, и сказал мне этот писарь,  что, слышь, в деревню девочка отдана в шпитонки.
      - А много ли он с тебя взял?
      - Сперва-то было пять целковых просил. Я ходила, ходила, три раз ходила. Первый-то раз сказали, за шестьдесят верст в деревню отдана, я и пошла.
      - Ну, что же? не нашла?
      - Нет, нашла, да чужую, не свою. Моей-то четвертый годочек пойдет, а этой уж восемь лет.
      - Значит, зря проходила?
      - Зря.
      - А в другой?
      - А в другой опять записку дали, по Можайке, за Можаем за городом еще за сто верст. Ну, там сказали, померла, слышь, девочка-то. И звать совсем не так. Моя-то Прасковья, а эта Анфиса Егорова.
      - Ну, писарь-то что ж говорит?
      - Говорит, ошибка, говорит,  вышла. Номера перепутали. Теперь, говорит, беспременно найдешь.
      - Пустое дело, - заметил мужик. - А деньги все-таки взял?
      - Денег я ему два целковых еще в тот раз дала да полштофа водки. Ну, на чаю тоже пропоила с целковый; да вот теперь пошла, целковый рубль дала.
      - Гм! Да. Эти писаря тоже ловко вашу сестру обчищают. Эх,  сирота ты, сирота! Погляжу я на тебя. Сиротское самое твое счастие, - заключил мужик и задумался. Баба тоже задумалась.
      Спустя много времени мужик тронул бабу пальцем и заговорил.
      - Я тебе про себя расскажу, как меня эти писаря подвели. Нну! Надоумил меня тоже эдакий добрый человек вольную выправлять. А ты садись плотней! Вот. Что ж ты крендели-то не ешь? Ну и надоумь он меня, человек-то этот. "Вольный, говорит, будешь; в купцы выписаться можно". - "Вре?" - "Да пра", говорит. Ну, хорошо. Писарек тут один мне и подвернись. "Я, говорит, берусь. Пятнадцать целковых денег". Думал, думал, эх,  в рот, мол, те, - пиши! Написал. И то он мне, а тебе скажу, написал, что меня за это за его письмо драли, драли... Может,  целковых на три об меня хворосту одного обломали; да год в остроге высидел. Так вот они, писаря-то. И гляди на них.
      Приехали в какую-то деревню ночевать. Остановились у одной избы. Мужик постучал в окно. Впустили. Хозяева только было сбирались ложиться. Баба вошла в избу, а мужик пошел отпрягать лошадь. Сам хозяин еще не ворочался с поля.
      В избе было душно, мухи жужжали и лезли в лицо. На печи охала старуха; а вся семья была в клети. Хозяйка вошла в избу и, доставая из рукава блоху,  спросила:
      - Огурцы хлебать станете, что ли?
      - Я не стану, - отвечала баба.
      - Ну, а коли ложиться, ложитесь. Ты небось, молодка, с хозяином с своим?
      В это время вошел мужик с мешком и с лукошком.
      - Ну, вот, лошадке кормецу засыпал, незомь 2 пожует, - говорил он про себя. - Что у вас, хозяйка, в печи-то припасено что, ай нет?
      - Мы ноне не топили, - отвечала хозяйка.
      - Ну, ничего. мне только бы кваску испить. Господи бослови! - говорил он, зачерпнув ковшик. - Над, - до квасу-то я дорвался. Рыба эта, неладно ей будь, рыба-то уж очень в кабаке... ржавая. Обопьешься. Квас, должно, молодой?
      - Молодой, не устоялся.
      - То-то, не кисел. Ну-кось, еще ковшичек зачерпнуть. Не кисел. О мать пресвята богородица! С соленого-то пьется.
      - Я бай, вместе стелиться станете? - зевая, спросила хозяйка.
      - Кто? Мы-то, что ли? Нет, мать,  мы врозь. Мы ноне с ней, я тебе скажу, вот как: чтобы ни отнюдь. Говеем.
      Хозяйка не поняла и, улыбаясь,  спросила:
      - Что ж так?
      - А так; потому спасаться хотим. Вот что.
      - Чудно, - сказала хозяйка и покачала головой. - Нешто вы...
      - Да ну вас совсем! - вдруг отозвалась с печи старуха. - Греховодники! Ты и рада, девка, язык-то чесать, - заворчала она на хозяйку.
      - Что мне радоваться? - ответила хозяйка.
      - Постыдились бы хоть крошечку. Завтра праздник.
      - А ты, старушка, помалчивай, - сказал мужик. - Лежи знай!
      - Я лежу, голубчик, лежу.
      - Ну и слава богу, коли лежишь. И мы ляжем, Анисья, ты в сенях,  что ли?
      - Я в сенях.
      - Ну, а я пойду на двор. Коня напоим. Хозяйка, где тут бадья-то у вас? Ты у меня, Анисья, смотри, чтоб спать. Больней старайся спать. Завтра раньше вставать, - говорил он,  уходя из избы.
      Ночью звезды светили на дворе. В клети слышно было торопливое детское дыхание, и старуха в избе возилась и охала вплоть до самого утра.
      Баба вскочила ни свет ни заря и собралась было уходить. Мужик проснулся, глядит, баба отворяет калитку.
      - Куда ты?
      - Да нет, уж я пойду.
      - Ах ты, оглашенная! Что мне с тобой делать? Куда тебя несет этакую рань?
      - Да по холодку-то лучше.
      - Не ходи, говорят. Вместе поедем.
      Баба осталась.
      Солнышко взошло - поехали дальше.
      Около полудня увидали большое село на пригорке, с деревянной церковью и садами, спускавшимися к речке.
      - Вот они, Борки! - сказал мужик, указывая хворостиной на село.
      Баба молча пристально глядела вперед.
      - Народ тоже со всячинкой, - продолжал мужик, как будто рассматривая что-то впереди. - Хвалить нельзя. Первые кулаки в свете. Всю поселенную изойдешь, таких еще не найти. Тоже торговлю у себя имеют,  а хлеба нет. Больше насчет лошадей стараются. Ноне гуляют праздник. Что ж им? Дело ихо базарное. Кабак-то вот он!
      Немного не доезжая до села,  мужик остановил лошадь; баба слезла.
      - Ну, теперь с богом, - сказал мужик. - Дай бог!
      Баба подвязала котомку и собралась было идти. Мужик стал что-то поправлять колесо и, заглядывая под телегу, сказал:
      - А косушечку с тебя бы нужно за провоз, для праздника.
      Баба вернулась.
      - Садись, я тебя до кабака довезу, так и быть. что с тобой делать? Но! - закричал он на свою лошадь. - Эх, молодость! Гляди, как запалим.
      Телега живо подлетела к кабаку и остановилась у крыльца. Тут уже народу толпилось довольно. Одни сидели на завалинке, другие стояли, запустив руки в карманы, и смотрели на улицу.
      Отставной солдат в ситцевом нагруднике погромыхивал на гармонии.
      - Эка, братцы мои, житье-то у вас! - говорил мужик, слезая с телеги.
      - У нас, брат, житье, - отвечали мужики, куря трубки.
      II
      После обеда народ гулял на селе; в разных местах собирались кучки; в проулках между дворов бабы песни играли. Мужики всё больше жались к кабаку. Тут на площадке орлянка шла отчаянная.
      Приезжая баба, Анисья, ходила по дворам и все спрашивала:
      - Нет ли тут девочки такой,  Прасковьей звать?
      - Какой девочки? - спрашивали ее бабы.
      - Так, вут эдакинькая; четвертый годочек. В шпитонки взята.
      - Нет, что-то нет такой, - отвечали бабы.
      - Тебе шпитонку, что ли?
      - Да.
      - А вот у Сёмушкиных взята девочка.
      - Что ты зря-то болтаешь?
      У Сёмушкиных. Тое замуж скоро отдавать.
      - Ну, к что ж? Не век же ей в девках сидеть?
      - Да ты слышишь, махонькую нужно.
      - Мало б ты что захотела. Где ж ее взять, коли нет? Ты бы родила да и дала ей, коли уж ты добра очень.
      - Что ты меня-то родить посылаешь? Вперед на свой хвост оглянись.
      - Мне глядеть нечего. Узоры не велики.
      - Вот то-то и есть.
      - Ты, милая, ворожишь, что ли?
      - Нет, я не ворожу. Мне было вот девочку.
      - О! А мы думали, ты ворожишь. На что ж тебе девочку?
      - Дочка она мне.
      - Дочка?
      - Да, беленькая такая. Паранюшка.
      - Нет, не знаю. Вон девочка шпитонка бегает, кургузая-то,  вон! Подол на голову задрала. Ах ты подлая! Акуль! Акулька-а!
      - Народят робятищев да и раскидают по чужим дворам, - ворчала старуха, сидя у ворот. - Ходют! Шлёнды московские; право. Взяла бы вас из поганого ружья застрелила. Суки!
      На лужайке, против церкви, сидели бабы в красных рубашках. Одна говорила:
      - Лежу я, девка, так-то и думаю: как бы мне не проспать! А сон это меня схватит, схватит да как ударит; я и вскочу. А ночь темная-растемная. забылась я чуточку и вижу, быдто я хлебы в печку сажаю. Хлебы такие белые. Матушка быдто стоит эдак подпершись. "Какие, говорит,  у нас хлебы-то удались, ровно как пшеничные". А я тороплюсь,  сажаю. Как бы дух-от из печки не вышел, боюсь до смерти. Вдруг откуда ни возьмись свинья, пестрая да большущая,  схватила один хлеб и убегла. я за ней: ах-ах-ах, ах-ах-ах,  все бегу, все бегу, никак не догоню. И уж сама себя не помню,  полем все каким-то бегу да все спотыкаюсь; кочки тут какие-то,  ямы нарыты. А свинья эта обернулась ко мне и говорит: нет тебе ничего! посмотрела я на нее, а она страшная-расстрашная; зубы у ней вот эдакие... Я так вся и затряслась... Батюшки мои! Да как закричу и проснулась. А хозяин меня в бок толкает. Что ты, дура,  орешь? Я бабке сказываю, она говорит: это кто-нибудь из родни помрет.
      - А я вот, - говорила другая баба,  - третью ночь все свекра-покойника свово вижу. Вижу, быдто мету я избу, а он, покойник, царство небесное, все меня сзади хватает. Я оглянусь, что, мол, ты, батюшка? А он мне: ничего, говорит, мети, мети знай!
      - Да чтой-то, бабы, никак эта приезжая-то сюда идет?
      - И то, никак сюда.
      - Ну, что, голубка, не нашла девочку-то?
      - Нет, все не найду.
      - А ты бы к ворожее сходила. У нас тут недалеко старушка живет. Она бы тебе погадала.
      - Да уж ходила я к ним: обещали верно, а все нет. И у Сергия-то чудотворца два раз была.
      - Ты бы в правление еще сходила, - что писарь скажет. Пойдем, я тебя сведу, - вызвалась одна баба.
      Пошли.
      - У нас тоже, я тебе скажу, - говорила провожатая,  - сладость-то не бознать какая. Девять душ! Шутка? Ребята мораются. Одних рубах не напасесси. Посто-кась, мы у мужиков спросим.
      Мужики стояли кучей между кабаком и волостным правлением. Разговор у них был следующий:
      - Что ж, известно, наше дело такое.
      - Чт и говорить.
      - Нет, вы, братцы, солдата спросите, он-то чт тут?
      - Я чт? - спрашивал солдат.
      - Да; ты-то чт?
      Солдат подбоченился, наморщил брови и спросил:
      - За Дунаем был?
      - Нет, не был.
      - Ну, стало быть, нечего мне с тобой и толковать.
      Один пьяный мужик стоял среди улицы и, кланяясь другому, говорил:
      - Вы наши отцы, а мы ваши дети. Отец милосердай!
      А другой посмотрел на баб и сказал:
      - Эти что, поганки-то, ходют здесь?
      - Я милосерд, - закричал пьяный мужик.
      - Брысь вы, шилохвостые!
      На крыльце волостного правления тоже сидели мужики. Бабы подошли к ним.
      - Степан Егорыч где? - спросила провожатая.
      - А тебе на что?
      - Да вот этой молодке нужно насчет девочки.
      - Небось пьяный лежит Степан Егорыч-то ваш, а то у старшине.
      - Тебе, тетка, девочку? - спросил кузнец.
      - Да; дочку было.
      - Скоро нужно?
      Баба обрадовалась.
      - Да поскорей-то бы лучше. Очень уж я...
      - Ишь ты, какая проворная!
      Мужики захохотали.
      Приезжая баба отправилась к старшине. Писарь в это время сидел за столом и говорил:
      - Они без меня шагу ступить не могут. Так ли я говорю?
      - Это верно, - отвечал старшина, разбивая на лавке камнем орех.
      - Я говорю, - продолжал писарь,  - васкбродие, позвольте мне в отпуск! А он: я, говорит, тебе,  собачий ты сын, такой отпуск задам - ты у меня своих не узнаешь.
      - Там вас, Степан Егорыч, баба спрашивает, - сказала жена старшины.
      - Какая баба?
      - А я не знаю.
      - Посылай ее сюда!
      Вошла приезжая баба.
      Старшина положил камень на окно и спросил:
      - Что ты?
      Баба поклонилась.
      - Здравствуйте!
      - Ну, здравствуй! Чего ж тебе нужно?
      - К вашей милости.
      - Не слепые, видим, что к нашей милости. Какое такое твое дело? спросил писарь.
      Баба подперлась рукой в щеку,  посмотрела на старшину, потом на писаря, заморгала, заморгала глазами и повалилась в ноги.
      - Говори толком! Что валяться-то? - сказал писарь.
      Баба поднялась и, стоя на коленях, сказала:
      - Детища моя отдана в чужие люди. Не найду.
      - Ну так что ж?
      - Нельзя ли в книжке посмотреть? Шпитоночка она.
      - То-то вот, - сказал писарь,  - дуры вы. Ходите безо время. Нешто не знаешь, грех в праздник ходить.
      Баба молча поклонилась.
      - Это не дело, - заметил старшина. - Надо время знать.
      - Отцы вы наши сиротские! - шепотом сказала баба.
      - Нечево - "отцы". Отцы, да не ваши, - отвечал писарь.
      Старшина подошел к бабе и, покачиваясь над ней, сказал: "Вот вы грешите, а начальство за вас отвечай".
      Баба, стоя на коленях, посмотрела на него.
      - Вот чт, - прибавил старшина и опять сел.
      Баба встала и собралась было уходить.
      - Ну да ладно, приходи ужо ко мне в правление, - сказал ей писарь. Беда мне с вами!
      - Что станешь делать, - заключил старшина. - По глупости прощается.
      Баба ушла.
      На краю села стояла старая избенка, без крыши, с одним окном. У ворот торчала опрокинутая соха. В сумерки проезжая баба подошла к избе и постучала в окошко. Там кто-то закашлял и спросил:
      - Кто там? Иди на двор!
      Баба отворила калитку и вошла. По двору ходила овца. В сенях крыши тоже не было. На верху, в слегах 3, копошились воробьи. Из избы послышался голос:
      - Отыми, дверь-то отыми!
      Баба попробовала было отпереть, но дверь была без петель и повалилась в сени.
      В избе, на лавке, у самого входа, на зипуне, лежала больная женщина.
      - Что ты? - спросила она.
      Приезжая баба посмотрела вокруг и сказала:
      - Писарь говорил: девочка у вас тут есть...
      - Есть, есть девочка. хворает,  как я же. замучила лихоманка. Ты мать, что ли, ей? Казенная она у нас. Коли мать - возьми! Самим есть нечего.
      Больная встала с лавки, охая натянула зипун и вышла в сени,  говоря:
      - До нового хлеба далеко, а старый еще к святой приели. Все кое-как, кое-как, по чужим людям; да хворь-то пуще всего... О-ох! вот она лежит. Парань! А Параня! мать пришла,  гляди-ка сюда!
      В сенях, на доске, лежала в жару трехлетняя девочка, обернутая в тряпье. Больная женщина подняла мешок, которым была накрыта девочка, и показала ее приезжей.
      - На вот, смотри! Она, что ли?
      Девочка открыла глаза, с испугом взглянула на бабу и застонала.
      - Не видать мне тут, - говорила приезжая. - Темно.
      - Постой, я к свету вынесу. Паранюшка! Встань, ягодка ты моя! Головка болит, - говорила больная, подымая девочку и вынося ее на двор; больная села на порог, а приезжая припала к ребенку и торопливо стала его разглядывать. Девочка лежала на коленях, закинув назад горячую голову, с закатившимися глазами и раскрытым ртом.
      - Ох, не зна'ю я так-то, - говорила баба. - Поверни-ка ты ее вот этак, на бочок. на правом боку родинка тут у ней.
      - Постой, постой, - говорила больная. - Повернись чуточку! Вот так! Не бось! Мать тебе пирожка принесла. Не бось, милая! Что, есть, что ли?
      - Нету.
      - Ну, делать нечего. Видно, не она, - сказала больная и понесла девочку в сени.
      Приезжая баба постояла на одном месте, поводила глазами по двору, потом подошла к двери, сказала: - Ну, прощай! - и вдруг ударилась об землю и зарыдала.
      - Дочка ты моя милая! Детища ты моя ненаглядная! - причитала она, лежа на пороге и ухватив обеими руками свою дорожную палочку. Котомка на ней тряслась, платок съехал с головы.
      Больная женщина подошла к двери, посмотрела, посмотрела на приезжую, сама припала к ней и стала уговаривать:
      - Ну, что ты? Ну, что? Дура! Дура! Не плачь!
      - Ох, очень уж у меня накипело,  на сердце-то накипело... Со вчерашнего с утра вот этакой крошечки во рту не было...
      - Постой, я тебе хошь водицы принесу, - сказала больная и пошла за водой.
      Баба между тем встала, оправилась и повязала платок.
      - Ну, я пойду, - сказала она,  хлебнув из ковшика воды.
      - Куда ж ты?
      - Нет, пойду. Не могу я здесь.
      И пошла опять вдоль села, той же дорогой, какой приехала.
      Примечания
      Впервые опубликовано в журнале "Современник" (1863, № 7).
      1 Ёрник - озорник,  беспутный человек.
      2 Незомь - пусть.
      3 Слеги - перекладины, жерди, на которые кладут крышу.