И. Я. Славин
      Минувшее - пережитое
      СОДЕРЖАНИЕ
      "Конец века"
      Выборы 1901 года
      Новый муниципальный режим
      Разные события и происшествия
      Выступая из пределов полномочий и компетенции
      "Конец века" Какой год считать началом нового столетия? - Упущение городского головы. - "Легкая ревизия" министра юстиции. - Суд присяжных: расширять или упразднять?
      - Граф Нессельроде Шли последние годы девятнадцатого столетия. По мере приближения к порогу двадцатого было пущено в оборот и получило широкое обращение выражение "конец века". Появились моды, духи, помады, папиросы и прочее с этикеткой и маркой "конец века". В печати возник спор - с какого года следует считать начало двадцатого века: с 1900 или 1901. Утверждали, что 1900-й является последним годом последнего десятилетия девятнадцатого века; поэтому началом двадцатого следует считать 1901-й; другие же доказывали, что раз в цифровом обозначении года появилась цифра "9", то этот год следует считать началом нового века.
      Спорящие стороны не пришли к определенному соглашению, и самый этот спор не имел практического значения и носил чисто академический характер.
      В 1901 г. истекал срок четырехлетия, на которое был избран в городские головы Н. П. Фролов. И с приближением конца этого срока его фонды падали все ниже и ниже. В этом направлении работал "Саратовский дневник", некоторые наши стародумцы, взаимный кредит. Нужно сказать правду, хороший материал им давал сам Фролов. Нервный, раздражительный, медлительный, рассеянный, крикливый, он, несмотря на все свои прекрасные свойства и качества как общественного деятеля, много вредил себе и своим сторонникам и защитникам.
      По рассеянности и медлительности Н. П. Фролов в 1900 г. пропустил срок на обжалование в губернское по городским делам присутствие постановления Саратовского губернского земского собрания об обложении городских недвижимостей сбором в пользу губернского земства. Собственно говоря, обложение губернским земским сбором всех саратовских домовладений состоялось лет за 5 - 6 перед тем. В 1900 же году последовало значительное увеличение обложения вследствие увеличения оценки. Перенесение этого постановления земства в губернское присутствие не имело ни малейшего практического значения, так как земство в данном случае действовало в пределах своих законных прав, и присутствие, конечно, оставило бы протест и жалобу городского управления без последствий. Кроме того, оставалась полная возможность жаловаться непосредственно Сенату, куда все равно пришлось бы обратиться в случае отклонения присутствием жалобы города, что представлялось несомненным. Но все же, несмотря на это, для формы, для очистки совести нужно было заявить, в виде жалобы по инстанциям, против постановления земства об увеличении обложения.
      Городскому избирателю и обывателю-домовладельцу, не разбирающемуся в юридических тонкостях и формальных нюансах, надо было показать, что городское управление стоит на страже его прав и интересов.
      Поэтому противники Фролова ухватились за этот факт пропуска им срока и муссировали его в бурном заседании думы и в своей подвластной им местной печати, представляя положение дела в таком виде, что из-за этого пропуска обыватель-домовладелец обречен навсегда уплачивать усиленный земский налог. В "Саратовском дневнике" появился ряд статей и фельетонов, которые натаскивали городского избирателя в желательном направлении. И, конечно, умалчивали, что в существе дела все сводится к обходу одной первой инстанции - губернского присутствия и к переносу дела непосредственно в Сенат. А Сенат уже раньше разъяснил, что в делах подобного рода городское управление может только защищать свои интересы как домовладельца, но не имеет права ходатайствовать и представительствовать за всех домовладельцев городского поселения, из которых каждый должен, если желает, сам, помимо городского управления, защищать в подлежащих инстанциях свои права и интересы. Несмотря на все это, широкой мутной волной пронеслась весть о пропуске городским головой срока.
      Однако было решено принести жалобу в Сенат от имени городского управления как собственника муниципальных домовладений и, кроме того, составить и напечатать в нескольких тысячах экземпляров проект жалобы в Сенат от имени частных домовладений каждого в отдельности и раздавать его бесплатно желающим воспользоваться своим правом. Все эти жалобы пришлось составлять мне как городскому юрисконсульту. Это было для меня нечто вроде обязательной казенной защиты. В полном осознании бесплодности такой работы я все же "приложил всю силу разумения своего" к ней и не для формы, "не токмо за страх, но и за совесть" исчерпал все доводы и аргументы, какие только были возможны и допустимы в данном деле.
      Кроме того, дума поручила мне и Б. А. Арапову отправиться в Петербург и там на месте принять возможные меры к благополучному прохождению жалоб на усиленное земское обложение. Весною 1900 г. мы поехали в столицу и исчерпали там всякие возможности в этом направлении. Но все было безуспешно, Сенат оставил нашу жалобу и других без последствий, и город сделался довольно важным и серьезным данником губернского земства.
      Об отношении губернского и уездного земства к обложению городских домовладений я уже говорил выше. Теперь замечу только, что это земское обложение обещало принять угрожающие размеры, с которыми после сенатского решения до поры до времени приходилось мириться. Наряду с оппозицией Фролову стародумцев и Ко не вполне доброжелательные к нему тенденции проявляла и губернская администрация в лице князя Б. Б. Мещерского, о чем уже тоже говорилось в одной из предыдущих глав. В конце девяностых годов эта тенденция проявлялась по следующему случаю.
      Мещерский обратил внимание на то, что на богослужениях и молебнах в соборе в высокоторжественные царские дни совершенно отсутствуют представители городского управления, о чем он заявил Фролову, рекомендуя ему принять меры к тому, чтобы подведомые ему должностные лица исполняли свой служебный и патриотический долг. Фролов обещал. Мещерский заявил, что только при условии непременного исполнения этого долга он оставит без протеста увеличенное Городскою думою в то время только что избранным членам управы жалование.
      Мещерский сдержал слово, и представители городского управления в мундирах и серебряных цепях в высокоторжественные официальные дни заняли свои места среди чиновничьего "синклита" на правой стороне в соборном храме.
      К концу девяностых годов относится приезд в Саратов министра юстиции Муравьева для обозрения и "легкой ревизии" местных судебных учреждений. Приехал он, кажется, в мае или июне 1898 или 1899 г. Волгой сверху, сопровождали его некоторые министерские чины, среди которых находился директор департамента Шмеман. Собственно, никакой ревизии не было. Представление чинов судебного ведомства и присяжной адвокатуры происходило вечером в зале заседаний судебной палаты. Я был на представлении. Все прошло чинно, казенно. Муравьев не обмолвился ни одним словом - в форме речи или обращенной к собравшимся напутственной беседы.
      Ему очень понравился наш город. Как раз перед его приездом прошел дождь, который прибил пыль, освежил воздух и омыл зелень уличных деревьев и городского бульвара; проглянуло горячее солнце, под лучами которого и улицы, и деревья, и дома засветились яркими свежими красками. Муравьев был в восторге и долго после того, назначая кого-либо в Саратов, говорил: "Вы будете жить в прелестном городе".
      Приезд Муравьева и его "ревизия" не оставили никаких ощутительных последствий, но некоторые из должностных лиц были представлены ему не в общей массе, а отдельно, наособицу. Таковыми были член суда А. С. Маслов и мировой судья Франц Адрианович Роговский. Маслов вскоре был назначен товарищем председателя, а Роговский - членом нашего саратовского суда. Больше никаких перемен не последовало.
      К этому времени относилось введение суда присяжных заседателей в Оренбурге, Троицке и Астрахани. Открыв этот суд в Оренбурге и Троицке, Муравьев направлялся через Самару в Астрахань с тою же целью. Надо отметить, что в конце девяностых годов, с назначением Муравьева, в министерстве юстиции проявились новые, свежие веяния в смысле возврата к коренным началам судебных уставов 1864 г. К таким проявлениям следует отнести и введение суда присяжных в Оренбурге, Троицке и Астрахани. Был поставлен на очередь вопрос о введении такого суда в сибирских губерниях и даже на инородческих окраинах (Польша, Кавказ). До этих окраин суд присяжных не дошел. Но в первые годы XX в. Сибирь в значительной своей части уже имела суд присяжных заседателей. Чтобы оценить по достоинству эту меру, нужно только вспомнить, что незадолго перед тем в министерстве юстиции возбуждался вопрос о совершенном упразднении повсеместно суда присяжных заседателей.
      Наряду с этими веяниями, имели место и распоряжения, которым трудно найти разумное основание. Так, в конце девяностых годов у нас, в Саратове, праздновался какой-то судебный юбилей - кажется, тридцатилетие введения и открытия выборного мирового института. По этому случаю, кроме официальной, казенной программы чествования, был в залах Коммерческого собрания устроен многолюдный обед по подписке. Обед был разрешен и состоялся. Но со стороны высшей губернской администрации последовал строгий приказ: "Не говорить никаких речей за этим обедом". О запрещении застольных слов и речей своевременно предупредил всех участвующих старший председатель судебной палаты. Так мы и прообедали, "положив хранение устам своим и дверь ограждения о устах своих".
      Новые веяния, правда слабые и очень тонкие, к концу века проявлялись и в нашем министерстве внутренних дел. Чуялось несколько иное, более мягкое отношение к земскому и городскому самоуправлениям. Разрабатывался новый проект городового положения для Петербурга. Этот законопроект был окончательно утвержден и обнародован в 1903 г. Он положительно узаконял выборы гласных думы по участкам и лишил городского голову председательства в заседаниях Городской думы, установив особую должность председателя думы по всем вопросам и делам, подлежащим ее ведению и решению.
      Это последнее новшество вносило радикальную перемену в общем строе городского управления. Давно, часто и многими указывалось на неудобство совместительства в лице городского головы председательства в распорядительном и исполнительном органах - в управе и думе. Но министерство упорно держалось такого порядка, по-видимому, усматривая в нем одну из гарантий благонамеренного поведения городских управлений, дающую возможность иметь под рукой в лице городского головы ответственного за ход дел и направление в работах городского управления. В 1903 г. оно отрешилось от этого предрассудка для Петербургского городского управления, оставив во всех остальных городах старый порядок совместительства. Невольно возникал вопрос: почему новшество признано возможным и удобным в Петербурге и не вводится в Москве, Киеве, Одессе, Саратове и т.д? На него никто не смог бы дать ответ, и нам в 1901 г. пришлось проводить выборы на новый срок по правилам городового положения 1892 г.
      Прежде чем перейти к этим выборам, считаю нужным остановиться на одном из местных общественных деятелей, игравшем некоторую роль в этих выборах, - на незаурядном во всех отношениях деятеле графе Анатолии Дмитриевиче Нессельроде.
      Родовитый, знатный, с историческим именем, богатый и большой землевладелец в Вольском уезде (с. Царевщина) граф А. Д. Нессельроде появился на саратовском горизонте в начале девяностых годов и вскоре сделался одним из самых крупных домовладельцев нашего города: он приобрел покупкой ряд смежных дворовых мест, сплошь капитально застроенных и в совокупности составивших домовладение, захватившее полквартала и выходящее на 3 улицы: Московскую, Приютскую и Царицынскую. Кроме того, он приобрел еще целый незастроенный пустопорожний квартал на окраине города, проданный им впоследствии казне под устройство винных складов.
      Помимо своей родовитости, знатности и богатства, граф был человек особенный.
      Внук известного канцлера, чисто русский по матери, урожденной княгини Друцкой-Соколинской, православный по вере, он детство, отрочество и раннюю юность (до 16 - 17 лет) провел за границей - во Франции, где в Париже и получил чисто французское воспитание и первоначальное образование. Французский язык был для него родным языком, на котором он лепетал с младенческих лет.
      Русскому языку он обучился впоследствии - в юношеские годы. Говорил по-русски без заметного акцента, правильно; но, вслушиваясь в его русскую речь - медленную, тягучую, нельзя было не заметить, что он думает и соображает по-французски и переводит свои думы и мысли на русский язык, допуская иногда галлицизмы и своеобразные выражения (например, вместо "однородный" - "единородный"). Все же ко времени переезда в Саратов, когда ему было около сорока лет, он обладал вполне достаточным знанием русского языка и русской грамоты. Какой он имел русский образовательный ценз - я не знаю. Но надо полагать, что на правах экстерна он имел какой-либо диплом русского высшего учебного заведения.
      В молодые годы, в 1880 - 1881 гг., он состоял при сенаторе Шамшине, ревизовавшем Саратовскую губернию. Затем некоторое, весьма короткое, время состоял товарищем прокурора Петербургского окружного суда. Но там он не поладил с своим высшим начальством. Рассказывают, что разлад принял очень острый и настолько оригинальный и своеобразный характер, что возбуждался вопрос о дуэли. После этого он оставил судебное ведомство и Россию и переехал в Париж, где купил себе дом (коттедж). Прожил он там около 10 лет, а затем появился в Саратове.
      Что могло побудить этого русского аристократа, но европейца до мозга костей оставить Францию, о которой еще во времена Фамусова и Чацкого говорили: "нет в мире лучше края", - и предпочесть Парижу Саратов? Можно ответить только гадательно и предположительно. Может быть, этого требовали хозяйственные дела по имению, может быть, явилось желание поработать в качестве общественного деятеля на пользу родного края, а может быть, приближаясь к порогу старости, граф почуял зуд честолюбия и рассчитывал, идя по ступеням общественной и дворянско-сословной службы, сделать видную "государственную" карьеру.
      Допустимо также предположение о желании устроить бывшую при нем дочь Нину, барышней-подростком прибывшей в Саратов. (Старшая его дочь была уже замужем за местным помещиком и дворянином Н. Д. Юматовым.) Может, вся совокупность вышеуказанных причин побудила графа перебраться с берегов Сены на берега Волги.
      Приспособив и отделав "по-царски" приобретенный им дом на углу Московской и Приютской улиц, он занял в нем весь верхний этаж и часть нижнего. Это обширное и роскошное помещение было изукрашено, обставлено и убрано солидно, изящно, с тем вкусом, который присущ европейцу и аристократу чистой воды. В течение зимнего сезона здесь устраивался ряд балов, танцевальных костюмированных и всяких иных вечеров, на которые приглашался саратовский бомонд и танцующая молодежь - студенты, офицеры, юнцы-чиновники и даже гимназисты старших классов. Все это веселилось, танцевало, играло в карты, флиртовало и насыщалось питиями, бращнами и яствами, которые в обилии предлагались всем гостям.
      В сентябре и октябре избранное общество съезжалось в Царевщину на псовую и всякую иную охоту. Охотничий сезон длился недели 2 - 3, в течение которых все собравшиеся, конечно, пользовались помещением, кухней и винными погребами радушного и гостеприимного хозяина. Эти увеселения и съезды напоминали старое былое время помещичьего житья-бытья при крепостном праве. Tempi passati...
      С первых же лет пребывания в Саратове граф Нессельроде был избран в уездные и губернские земские гласные; попал в состав ревизионной комиссии губернского земства и состоял ее председателем. В середине девяностых годов он был избран вольским уездным предводителем дворянства. В выборы 1897 г. граф прошел в гласные Городской думы. Левая фракция нашей думы намечала его в председатели думы, и он, по-видимому, сам желал занять этот пост. Но большинство записок получил кандидат стародумцев Л. С. Лебедев, который один и баллотировался и был избран на эту должность.
      Как городской гласный граф Нессельроде внимательно и добросовестно относился к принятым на себя обязанностям. Он аккуратно посещал заседания думы и тех комиссий, в которые его избирали. В заседаниях думы он редко и всегда кратко выступал с речами и заявлениями. Городское хозяйство было для него совершенно новым и мало ему знакомым делом. Поэтому он прислушивался, присматривался, вникал в это новое дело, знакомился с ним. Он не был красноречивым оратором, но его заявления всегда были ясны, дельны и давали определенный, прямой ответ на поставленный вопрос. В Городской думе он с самого начала примкнул к партии, которая называлась "новодумцами" и в которую входила почти вся думская интеллигенция и некоторые из торгово-промышленников.
      Среднего роста, плотный, но не полный, всегда изящно, "с иголочки" одетый, с скудной шевелюрой на голове, гладко и чисто выбритый, с маленькими, чуть заметными усиками на верхней губе, всегда, при обращении к другим, с приветливой, доброжелательной улыбкой, скользящей по его лицу, граф Нессельроде производил очень доброе впечатление. Всегда корректный, сдержанный, вежливый, симпатичный, с мягкими плавными манерами, щедрый, всегда готовый помочь другим, он невольно располагал к себе. Казалось, он имел все данные, чтобы занять пост губернского предводителя дворянства.
      Но, насколько мне известно, за все время пребывания графа в Саратове его кандидатура ни разу не ставилась и не упоминалась. Мне кажется, это происходило оттого, что общественные и государственные идеалы графа, в свои ранние годы питомца и вскормленника французской демократической республики, были слишком далеки от политических тенденций, доминировавших в нашем дворянстве. Он оставил Саратов в 1903 г.; поэтому не было случая и возможности для проявления его политической физиономии во всей определенности и полноте.
      Но, судя по его поведению в Париже в 1905 - 1906 гг., его нужно причислить к правой фракции кадетской партии, если только верны газетные сведения правых органов печати о его поведении.
      Во всяком случае граф Нессельроде был, по-видимому, совершенно чужд узкосословных тенденций и предрассудков. Среди его добрых знакомых, приятелей и, пожалуй, даже друзей, с которыми он был на "ты", было немало разночинцев, недворян, не занимавших важных постов; среди таких приятелей называли даже одного некрещеного еврея. Это, конечно, не могло не шокировать исконное дворянство, хранящее свои старые сословные заветы. Конечно, и среди дворяства было немало таких, которые мыслили и жили так же, как и граф. Но эти сравнительно мелкие, рядовые члены благородного сословия никогда и не могли быть кандидатами в губернские предводители. К ним не предъявляли таких требований, как к "первому дворянину в губернии"... Noblesse oblige. Дворянам могли не понравиться и некоторые выступления графа. Так, он не только устраивал разные балетные и драматические спектакли, но даже сам выступал на театральных подмостках в качестве артиста-любителя. Например, он выступал в роли генерала в пиесе "Первая муха". Могли игнорировать и простить амикошонство с "проходимцами", но публичное "комедийное действо", хотя и в "благородном" любительском спектакле, является "действом", совершенно не подходящим для кандидата в губернские предводители. "Первый дворянин" губернии должен исповедывать стародворянские заветы, идеалы и традиции и воплощать исконные "прадедния" доблести благородного сословия. Noblesse oblige...
      Знакомые с тайнами кулуаров дворянского собрания говорили, что граф очень желал попасть в губернские предводители и в тайниках своей души лелеял эту мечту. Это возможно и вероятно: пост губернского предводителя - такая ступень общественно-сословной службы, с которой открываются широкие горизонты "государственной карьеры" в большом масштабе. Но те же знатоки кулуарных дворянских тайн говорили, что граф Анатолий Дмитриевич был слишком либерален и чужд саратовскому дворянству как новый, пришлый человек. Другие кандидаты, уже испытанные, хорошо и давно знакомые, стояли ему поперек дороги к этой цели:
      это были князь Л. Л. Голицын и П. А. Кривский. Есть основание предполагать, что граф Нессельроде был непрочь пойти в саратовские городские головы. Но горожане находили, что он слишком большой барин и мало знаком с нуждами города и его хозяйством.
      Граф был не чужд городской филантропии и принимал живое и деятельное участие в возникшем в девяностых годах "Обществе пособия бедным" с очень широкими, большими заданиями и с очень малыми средствами.
      Когда я вспоминаю состав Саратовской городской думы конца прошлого века и начала нынешнего, в моем представлении ярко вырисовывается франтовитая, элегантная фигура графа Нессельроде с моноклем в одной руке и с душистой дымящейся регалией в другой. Следует, впрочем, отметить, что моноклем он пользовался очень редко и вообще был совершенно чужд хлыщеватого фатовства.
      2
      Выборы 1901 года Ожесточенная вражда "стародумцев" и "новодумцев". "Маркович может удалиться". - "Дело" Немировского. - До таких узоров фантазии не додуматься ни одному беллетристу За время моего почти сорокалетнего непрерывного пребывания гласным Саратовской городской думы ни одни выборы не были так шумны и страстны, как в 1901 г. Ни в одни предшествующие и последующие выборы борьба и вражда "стародумцев" с "новодумцами" не имели такого острого, ожесточенного характера.
      Выборам гласных предшествовали деятельная и горячая газетная агитация и несколько предвыборных собраний обеих партий. Из местных печатных органов "Листок" был на стороне интеллигенции и "новодумцев", а "Дневник", вдохновляемый пайщиками, которые его финансировали, и руководимый Б. А.
      Марковичем, горячо и яро защищал "стародумцев".
      Попутно замечу, что хлесткие статьи Марковича оказались его газетной "лебединой песнью": после выборов, закончившихся победой "стародумцев", "Дневник" перешел в руки и распоряжение известного популярного земского деятеля Николая Николаевича Львова (балашовский крупный землевладелец-дворянин), бывшего одно время председателем Саратовской губернской земской управы. Новый собственник "Дневника" категорически и настойчиво потребовал удаления из состава редакции Марковича, который предлагал свои услуги - работать в газете в том направлении, какое ему укажут.
      Но Львов не поддался на эти обещания и безусловно и твердо отказался от его услуг. Получили такой же отказ и те, которые ходатайствовали за оставление Марковича на прежнем посту.
      "Стародумцы" почему-то не озаботились пристроить своего бывшего сподвижника:
      "мавр сделал свое дело и может удалиться"... Этой репликой шекспировского Яго "стародумцы" ответили на просьбы Марковича о работе и службе, в которых он нуждался. Впрочем, в портфеле Общества взаимного кредита, председателем правления которого был Н. И. Селиванов, а председателем совета - А. О.
      Немировский, к концу года оказались, кажется, два или три протестованных векселя Марковича (не помню векселедателя), из которых видно, что кто-то от Марковича получил каким-то "товаром" сполна. Каким "товаром" газетный работник мог снабдить своего векселедателя? Векселя эти были на очень скромные суммы: в общем не превышали нескольких сотен рублей. Не найдя работы и службы, Маркович в 1901 г. оставил Саратов и переехал в Петербург, в котором он где-то пристроился.
      Удаляясь с насиженного места из Саратова, Маркович отчасти расплачивался за чужие грехи: многим вполне достоверно было известно, что целый ряд статей, фельетонов, заметок и пр. агитационного и полемического по городским выборам характера, печатавшихся в "Дневнике" под газетным псевдонимом Марковича, принадлежали не ему, а А. О. Немировскому. Таким путем и услужливым заигрываньем с торгово-промышленным классом тот подготовлял и ковал свою кандидатуру в городские головы.
      Многолюдные и оживленные предвыборные собрания избирателей в течение января и февраля происходили неоднократно. На бирже собирались "стародумцы", руководимые Н. И. Селивановым, А. О. Немировским и Л. С. Лебедевым. На этих собраниях подвергался жестокой критике пишущий эти строки; доставалось и А. В.
      Пескову и другим "новодумцам", но главные и самые острые стрелы, со стороны Немировского в особенности, были направлены на меня. "Новодумцы" собирались в зале Коммерческого собрания (клуба) под председательством графа Нессельроде; деятельное участие в этих собраниях проявлял А. В. Милашевский. Одну из моих полемических и отчасти защитительных речей я закончил с указанием на источник словами одной из проповедей св. Иоанна Златоуста: "Опять беснуется Иродиада, опять требует главы Иоанновой...". Я не простирал своих желаний на пост городского головы, и мы решили поддерживать кандидатуру Н. П. Фролова. Никаких других кандидатов у нас не было. По этой причине выборная кампания и кончилась победой "стародумцев": как я уже говорил выше, наш кандидат был сильно дискредитирован.
      Сомневались в утверждении Немировского, так как у него в прошлом, кроме дела Саратовско-Симбирского банка, были и другие дела и делишки, которые в глазах общественного мнения нуждались в... некоторой "дезинфекции". Дела эти не носили явно криминального характера, но шли вразрез с элементарной не только адвокатской, но и общечеловеческой этикой.
      Немировский, помимо своей талантливости и знаний, обладал замечательной и завидной способностью срывать большие, почти сказочные куши с разных дел и разными средствами и путями. Причем, как рассказывают люди осведомленные, в этих случаях нередко прибегалось к таким средствам, которые стоят на грани, отделяющей гражданское право от уголовного.
      Чтобы не быть голословным и устранить всякие подозрения в пристрастии с моей стороны, я расскажу одно весьма интересное и длившееся продолжительное время "дело" Немировского, по которому он и... его брат Григорий заработали колоссальный куш. Излагая его, я буду стоять только на почве бесспорных, несомненных и всем известных фактов, предоставляя оценку их другим. Многие из фактов и событий этой длинной истории мне поведал в свое время сам А. О.
      Немировский, а другие устанавливаются документально. Во всей этой истории нет ничего криминального, но все перипетии ее, вся совокупность фактов, очень икусно и последовательно проведенных, показывают, до каких пределов можно быть неразборчивым, небрезгливым в стремлении к наживе в большом масштабе.
      В 1870-х и в начале 1880-х гг. проживал в Саратове некто Крицкий. Звали его, кажется, Иваном Дмитриевичем. Был он в прошлом, кажется, рыбный торговец, но уже задолго перед тем ликвидировал торговое дело, перешел в мещане и занялся банкирскими и дисконтерскими операциями. Операции эти шли удачно, и к концу 70-х гг. его капитал уже перевалил за миллион рублей. Но это было известно немногим. Мещанин-ростовщик Крицкий жил скромно, расчетливо, экономно.
      Высокий, худощавый, слегка сгорбленный, с седеющей клинообразной бородкой, Крицкий всегда ходил пешком; одевался по-мещански, как мелкий базарный торговец. Трудно было в этой медленно шествующей и исподлобья озирающейся по сторонам согбенной фигуре разгадать большого капиталиста. Он был женат, но с законной женой своей не жил. Почему они расстались и когда - я не знаю. Но к тому времени, с которого начинается мой рассказ, Крицкий сожительствовал с своей бывшей прислугой, молодой и миловидной малоросской, от которой имел двух дочерей. Эта особа была полной хозяйкой в доме Крицкого и пользовалась всеми правами и положением супруги. Крицкому было уже более 60 лет, и он страдал какими-то серьезными хроническими, органическими недугами, от которых его пользовал доктор Юлий Исаакович Гальперн, упоминавшийся в одной из предыдущих глав, добрый знакомый и соплеменник Немировского.
      Вращаясь среди коммерческого и вообще кредитующего люда, Немировский узнал о существовании Крицкого и его имущественном и семейном положении, а от доктора Гальперна - то, что Крицкий недолговечен. И вот, вероятно, тогда же у него созрел план, в который входило знакомство с Крицким, возможное сближение с ним и касательство к его денежным делам, на которых можно получить хороший заработок. К такому заключению приводит дальнейшее поведение Немировского по отношению к Крицкому.
      Когда Гальперн окончательно установил недолговечность Крицкого, Немировский в один из летних сезонов начала восьмидесятых годов снимает для своей семьи дачу, соседнюю с той, которую снял Крицкий, и вместо обычной ежегодной поездки за границу решает провести лето под Саратовом. Я имею основание предполагать, что соседство не было случайным: через того же Гальперна Немировский мог узнать, на какой даче Крицкий с семьей будет проживать в предстоящее лето. Но если даже соседство и явилось счастливой случайностью, то это обстоятельство не изменяет, как мы увидим из дальнейшего, дела и оно нисколько не теряет своей характерной, специфической окраски. Надо было войти в доверие, влезть в душу больного старика-миллионера, вообще живущего замкнуто, вдали от всех. А нужно отдать справедливость Немировскому: он умел захватить человека, овладеть его душой, мыслями, симпатиями. Особенно когда нужно было запустить самым законнейшим образом руку в карман ближнего. Кречинский говорил: "В каждом доме есть деньги, только надо уметь их взять".
      На даче завязалось и окрепло знакомство Немировского с Крицким. Живя рядом, стена о стену, они ежедневно встречались по несколько раз и подолгу беседовали. Беседы с умным человеком и образованным юристом пришлись очень по душе Крицкому. Его удручала мысль о том, что его кровные девочки, бывшие тогда еще в младенческом возрасте, носят не его фамилию, а как незаконнорожденные - фамилии крестных отцов. Сознавая возможность и даже неизбежность близкого конца, Крицкий крепко задумывался, как бы вернее обеспечить малюток и их мать.
      Немировский обещал ему оформить законным порядком и то и другое. Получив полную доверенность, Немировский усыновил Крицкому его дочерей. В то время усыновление лиц податных сословий совершалось очень просто и скоро: подавалось заявление в Казенную палату о желании усыновить и с просьбой о включении усыновляемого в посемейный список по ревизским сказкам. Это требовало от поверенного получасовой работы. Через 3 - 4 дня палата выдавала просителю надлежащее удостоверение, в котором усыновляемый уже именовался по фамилии усыновителя.
      Когда Немировский принес удостоверение Крицкому, то тот - так мне рассказывал сам Немировский - прослезился, прочитав документ с гербовой маркой и за печатью Казенной палаты. Тронутый до слез, Крицкий вручает Немировскому гонорар в сумме 12000 рублей. Пораженный чрезмерностью гонорара, Немировский - так он мне рассказывал - протестует будто бы против размера гонорара; но Крицкий настаивает, и Немировский великодушно уступает и получает 12000 рублей за получасовую письменную работу и за два посещения Казенной палаты. Это был первый жирный клок из капиталов Крицкого.
      Но аппетит приходит по мере того, как ешь, - говорит французская пословица.
      Теперь нужно было оформить другое дело: обеспечить девочек и их мать.
      Немировский составляет домашнее духовное завещание, в котором за выделом нескольких сот тысяч девочкам все остальное миллионное состояние Крицкого предоставляется его сожительнице, которая назначается опекуншей детей, а Немировский - исполнителем воли завещателя и его душеприказчиком.
      Какое вознаграждение получил он за этот труд, не знаю. Надо полагать, очень значительное. Но главное и существенное использование капиталов Крицкого предстояло впереди.
      Прошло несколько месяцев. Крицкий умирает. Окружной суд утверждает его духовное завещание. Бывшая прислуга его, молодая хохлушка делается обладательницей больших капиталов. Расставшись со стариком-сожителем, она хочет пожить для себя, использовать блага жизни, посмотреть на белый свет. И, отбыв шестинедельный траур, она решила поехать в Ялту. Немировский однажды заходит ко мне и рассказывает, что, к великому его удивлению, его брат Григорий сопровождает сожительницу Крицкого в Крым. "Чем и как кончится эта совместная поездка - я не знаю", - закончил свой рассказ Немировский.
      А закончилась она очень просто: свадьбой, и сожительница Крицкого сделалась законной женой Григория Немировского, который немедленно покупает на свое имя большое имение в Пензенской губернии, переезжает туда вместе с женой и малютками-падчерицами. Он поселяется в собственной усадьбе, устраивает в очень больших размерах конный завод, оказывает какие-то существенные услуги государственному коннозаводству, за что получает даже Станислава 3-й степени и тем самым из бердичевского или полтавского мещанина или купца делается потомственным почетным гражданином. В то же время по мере истечения сроков денежных обязательств, векселей и прочего, оставшихся после Крицкого, они переписываются на имя Григория Немировского. К нему же поступают и все платежи по погашаемым обязательствам. Словом, все капиталы Крицкого, за исключением выделов дочерям его, переходят к Григорию Немировскому.
      Люди сведущие утверждают, что А. О. Немировский за все это дело и сватовство получил свыше 200000 руб. После многие говорили о Немировском: "Он не только искусный адвокат, но и ловкий сват".
      Так закончилась история с капиталами Крицкого в девятнадцатом столетии. Но она имела продолжение, или, вернее говоря, послесловие с трагическим финалом в двадцатом...
      Девочки Крицкого подрастали, им дали хорошее воспитание и образование, завещанные им выделы уже представляли весьма солидные суммы. Девочки сделались взрослыми девицами, заневестились. Они могут выйти замуж. Кто же будут их мужья? Возможно, фактически захватив завещанные выделы, они поинтересуются опекунским делом. А фактическим опекуном был вотчим Григорий Немировский. К концу века он ликвидирует свое пензенское имение и переезжает в Петербург.
      Обидно и жалко, если такой большой куш, как наследственный выдел, попадет в посторонние и, может быть, очень цепкие и завистливые руки. Надо придумать комбинацию, чтобы этого не случилось, и, если возможно, оставить этот куш в фамилии Немировских. Комбинация была придумана.
      У А. О. Немировского был сын Юрий, который почему-то вышел из учебного заведения (кажется, медико-хирургической академии), не кончив курса. Отец решил пустить его по коммерческой дороге и выдал ему от себя полную доверенность на участие в принадлежавшем ему акционерном большом деле, правление которого находилось в Петербурге. Были вполне достоверные слухи, что Юрий Немировский очень неосторожно и широко использовал свою доверенность и злоупотребил доверием отца настолько, что А. О. Немировский хотел передать дело прокурору. Но их помирили под условием, чтобы считать Юрия Немировского уже вполне выделенным. Дело было прекращено. Действительно, в завещании А. О.
      Немировского, как оказалось после его смерти в 1914 г., Юрий совершенно обойден. Но эта криминальная история случилась гораздо позже после того, как старшая дочь Крицкого была выдана замуж за Юрия Немировского, который, таким образом, женился на внебрачной падчерице своего родного дяди. Случилось это в 1903 г. Прошли года. Ходили слухи, что Юрий Немировский шикует в Петербурге на славу: роскошные выезды, приемы обширные, богатые квартиры, бросание денег направо и налево и т.п. Так длилось несколько лет. Но вот в 1915 г. газеты оповестили, что Юрий Немировский в кабинете какого-то ресторана пятью выстрелами из револьвера убил наповал князя Енгалычева. Немировского судили, и во время разбора его дела обнаружилось, что Енгалычев был любовником его жены, которая, находясь с ним в связи, более года, под предлогом болезни, уклонялась от исполнения своих законных супружеских обязанностей. После громкого процесса, некоторые части которого слушались при закрытых дверях, обошедшего все газеты, Немировский был признан присяжными заседателями действовавшим в умоисступлении, ненормальным и невменяемым. Ему грозила отдача в психиатрическую лечебницу. Но его замужняя сестра Анна Михайлова согласилась взять его на свое попечение. Суд уважил ее ходатайство.
      Что сталось впоследствии с остальными действующими лицами этой истории, я не знаю. Остановился я на ней потому, что она по отдельным своим фазисам и в целом представляется в высшей степени интересной, характерной и типичной. Это не фантазия драматурга или романиста, но сама жизнь, которая часто рисует такие узоры, до каких не додуматься ни одному беллетристу.
      В цепи моих воспоминаний она является неизбежным звеном, так как я подошел к тому времени, когда была выдвинута "стародумцами" кандидатура А. О.
      Немировского на должность городского головы. История с капиталами Крицкого представляется жирным и рельефным штрихом в характеристике его как дельца и человека.
      Выборы гласных в 1901 г., как уже сказано выше, были очень многолюдные (свыше 500 избирателей) и страстно ожесточенные по партийной борьбе. Кандидаты в гласные от "новодумцев" проходили очень туго. Я прошел только одним голосом, другие проходили также неважно. Но тем не менее прошли: граф Нессельроде, Песков и другие "новодумцы". В. А. Коробков был первоначально забаллотирован и прошел уже только на вторичных выборах. В конечном итоге силы боровшихся партий оказались почти равны. Если "стародумцы" и имели некоторый перевес, то весьма незначительный. Таким образом, решающее значение могли иметь беспартийные гласные, которых было очень немного (4 - 5 человек), или же гласные, которые играли на два фронта.
      Говорили о кандидатуре А. М. Масленникова. Как я узнал впоследствии, Немировский уверил его, что он никоим образом и ни при каких условиях баллотироваться в городские головы не будет. Поэтому Масленников, по-видимому, рассчитывал пройти. Вероятно, в этих видах он во время партийной борьбы держал себя почти нейтрально и, хотя предвыборные собрания посещал на бирже, ничем определенно и ярко не проявил себя. Этим, мне кажется, объясняется, что немедленно по выборе Немировского сразу резко и круто и, пожалуй, даже враждебно Масленников стал в ряды оппозиции. Такую же позицию после выборов занял другой посетитель предвыборных собраний на бирже, выступавший там с соответствующими речами, Д. Е. Карнаухов, рассчитывавший получить должность члена городской управы. Он сделался ярым врагом Немировского, когда не попал в состав городской управы.
      На первых собраниях новой Городской думы в председатели был избран Л. С.
      Лебедев. Кажется, в половине марта состоялись выборы городского головы.
      Баллотировались двое: Немировский и Фролов. Оба получили большинство. Но Немировский превысил Фролова на 3 - 4 голоса. Оба были представлены на утверждение министра внутренних дел. Многие предполагали, что Немировский утвержден не будет и Фролов останется на прежнем месте. Но при этом забывали, что министерская санкция в значительной мере зависит от заключения губернатора, а отношения князя Мещерского к Фролову были не из таких, чтобы последний мог рассчитывать на особое к себе его благоволение. Немировский же успел заранее заручиться расположением и симпатиями Мещерского, которому после выборов самолично вручил свой формуляр, отказавшись передать его в канцелярию городской управы. Кажется, в конце апреля было получено официальное уведомление об утверждении Немировского в должности городского головы.
      3
      Новый муниципальный режим Вступление Немировского в должность. - Неожиданное предложение. - Новые фигуры в управе. - Русский американец И. А. Колесников. - История с распилкой городского леса. - Граф Уваров. Досрочная отставка председателя Крубера По вступлении в должность городского головы Немировский проявил большой такт и некоторое лукавство. Он сделал визиты ко всем гласным без исключения и без различия партий. Заезжал он и ко мне, и мы с ним мирно беседовали, не касаясь, конечно, каких-либо партийных вопросов. Я ему, конечно, отдал визит. Но этот обмен официальных этикетных вежливостей нисколько не поколебал моего намерения отказаться от обязанностей городского юрисконсульта. Но А. В. Песков, который тогда был заступающим место городского головы, заявил мне, что меня просят остаться на прежнем месте и не возбуждать вопроса об уходе. Я ответил, что могу остаться только при условии полной свободы моего поведения и моего образа действий как гласного думы, что я не подчинюсь новому режиму, если он будет идти вразрез с моими мнениями и убеждениями.
      По-видимому, эти мои условия были признаны приемлемыми. Немировский, вероятно, не терял надежды сделать меня своим, применив ко мне прием, который оказался очень удачным и достигшим цели по отношению к одному его сильному и страстному оппоненту - гласному думы, присяжному поверенному В. И. С. Оставляя адвокатуру, Немировский раздавал и переуступал имевшиеся у него дела. Одно из таких больших дел он передал В. И. С., который после того значительно поумерил свой оппозиционный пыл и даже как будто сделался сторонником Немировского.
      Подобный же маневр Немировский применил и по отношению ко мне, предоставив мне одно сравнительно крупное дело по Аткарскому уезду. Я дело принял, но это обстоятельство не изменило моего положения и поведения, и я остался прежним...
      Но вот в конце мая 1901 г. умирает скоропостижно А. В. Песков. Возникает вопрос о выборе заступающего место городского головы на место умершего. С целью наметить кандидата на эту должность Немировский у себя на квартире устраивает частное совещание некоторых наиболее влиятельных гласных. Получаю приглашение на совещание и я. Отправляюсь и попадаю на собрание по преимуществу "стародумцев" и взаимокредитчиков. Немировский предлагает избрать председателя собрания, заявив, что сам должен заняться, ввиду отсутствия жены, хозяйственными делами по дому. Очевидно, все это было предусмотрено и условлено заранее. Присутствующие единогласно просят меня принять председательство в совещании. Я вынужден был согласиться. По открытии совещания Н. И. Селиванов от имени всех присутствующих просит меня выразить согласие баллотироваться в заступающие место городского головы. Я удивлен, поражен неожиданностью и наотрез отказываюсь, заявив, что в составе членов городской управы имеется вполне достойный кандидат - В. А. Коробков. Меня начинают упрашивать, уговаривать, убеждать. Н. И. Селиванов произносит на эту тему целую речь... Тут подают закуски, кулебяку, чай и проч. Я выслушал речь, съев кусок кулебяки, но остался непреклонным.
      Когда на частном совещании гласных в доме Немировского убеждали меня согласиться поставить свою кандидатуру в заступающие место городского головы, то туманными, но очень прозрачными штрихами рисовали радужные перспективы в будущем, намекая, что предлагаемая кандидатура является лишь кратковременной ступенью к более высокому посту. Но я заявил, что я не честолюбив, вполне доволен своим настоящим положением и никаких перемен в этом направлении не желаю и не ищу. Полагаю, что в данном случае главным образом преследовалась единственная цель: обезвредить меня, заручившись в то же время работником, практически знакомым с городским делом.
      Заступающим место городского головы в скором после этого времени был избран В.
      А. Коробков.
      Сделанное мне предложение оставило свой след в местных газетах. Я остался по-прежнему юрисконсультом, в думе держал себя независимо и продолжал в "Саратовском листке" помещать свои "муниципальные беседы", не стесняясь критикой нового муниципального курса.
      Началась моя совместная с Немировским юрисконсультская служба. Нужно сказать правду, что он не проявлял по отношению ко мне никаких начальнических тенденций и мое положение ни в чем не изменилось по сравнению с прошлым четырехлетием.
      При сформировании управы в состав ее были введены Иван Александрович Колесников и Иван Николаевич Кузнецов - люди, практически знакомые с строительством, мощениями и иными хозяйственными работами, предприятиями и т.п. Особенно ценным приобретением был Колесников. Это был один из выдающихся обывателей Саратова. Он начал свою жизненную карьеру простым рядовым кузнецом из Глебова оврага, где он не имел даже собственной кузницы - арендовал кузнечный горн за 5 руб. в месяц. Таково было его начало. А кончил он (скончался в начале 1919 г.) богатым домовладельцем и собственником образцово поставленного чугунолитейного механического завода, занимая в то же время должность товарища директора общественного банка. И все им было заработано и приобретено личным упорным трудом, добросовестным отношением к работе, необычной предприимчивостью, незаурядной практической сметкой, прилежным изучением и хорошим знанием дела. Колесников не получал наследств, больших приданых, не выигрывал при тиражах займов, неповинен в сделках по части ломания рубля с кредиторами и т.п. Поэтому то, что было им приобретено и оставлено, все заработано "собственным горбом" и незаурядной головой.
      Способный, трезвый, плотный, мускулистый, Колесников представлял весьма интересный тип русского американца по трудолюбию, предприимчивости и практической сообразительности.
      При всем этом Колесников, получивший в раннем детстве самое первоначальное элементарное образование, не был чужд духовных запросов. С отроческих лет он был страстным любителем театра. В ранней юности, не имея средств платить за места даже на галерке (20 - 25 коп.), он проникал в театр, входя в соглашение с рабочими по сцене, декораторами и проч. В качестве кого-нибудь из таковых он пробирался на сцену за кулисы или же в оркестр и жадно внимал всему, что видел и слышал на сцене, когда взвивался занавес. Спектакли оканчивались поздно, к себе домой он уже возвращаться не мог, поэтому до раннего утра, когда ему нужно было становиться за кузнечный горн и наковальню, он оставался в театре, спрятавшись где-нибудь под сценой или среди груды декораций и софитов; на голом полу, положив широкую мозолистую ладонь под голову, он дремал до раннего утра, когда приходили истопники и затопляли печи. А летом он проводил остаток ночи на одной из садовых скамеек. Все это я знаю по его рассказам.
      В личном составе городской управы Немировского Колесников являлся большой практически-хозяйственной силой, честной, добросовестной. Но он не выслужил срок, на который был избран, и спустя, кажется, два года оставил городскую управу; избранный вскоре товарищем директора Городского банка, оставался им до самой смерти. Обладая железным здоровьем, ведя вполне правильный образ жизни, чуждый каких-либо вредных излишеств, Колесников не выдержал событий 1917 и 1918 гг. и скоропостижно скончался в феврале 1919 г. еще не старым человеком (58 - 60 лет).
      И. Н. Кузнецов прослужил полное четырехлетие, принимал деятельное участие в асфальтировании наших улиц, которое началось в самом начале девяностых годов.
      По-видимому, Кузнецов проявил знание этого специального дела, и его практические указания оказались очень полезными и целесообразными. Но он во всех отношениях был не похож на Колесникова, и, хотя Немировский называл его своей правой рукой, Кузнецов не был избран в следующее четырехлетие не только в члены управы, но и в гласные думы.
      Ему сильно повредила какая-то темная, сомнительная история с распилкой городского леса на его собственной лесопилке. Эта история была раскрыта Карнауховым. Состоялось даже постановление думы о привлечении его к ответственности, отмененное, по настоянию Немировского, губернским присутствием. Вообще Кузнецову не везло на общественной службе. В самом начале девяностых годов он был мещанским старостой, но не усидел долго и не привился там среди своих общественников. Вопрос о распилке городского леса возник и разрешен осенью 1904 г. - менее чем за год до выборов, на которых Кузнецов и был забаллотирован в гласные думы. История с его лесопилкой оставила глубокий и длинный след в местной прессе. Постановление Городской думы о привлечении к ответственности Кузнецова состоялось единогласно - факт небывалый и не повторявшийся в нашем городском управлении, но было кассировано губернским по городским делам присутствием вследствие какого-то формального упущения председательствовавшего в этом собрании (кажется, Л. С. Лебедев). Немировский ухватился за это формальное нарушение законного порядка и настоял на кассации, после которой вопрос уже больше не вносился в думу. Но факт остался фактом, и наша местная пресса широко использовала его.
      Надо заметить, что Немировский болезненно чутко относился к нападкам печати, а к тому времени "Дневник" уже вышел из рук наших "стародумцев". Поэтому обе газеты ("Листок" и "Дневник") относились недоброжелательно к новому муниципальному режиму и зло критиковали его. Немировский очень редко прибегал к опровержениям, но с целью умерить газетный оппозиционный пыл обращался к губернатору с просьбой воздействовать цензурным путем на местные газеты. Такие его просьбы, по-видимому, иногда достигали цели. Ни один из городских голов и вообще из ответственных городских деятелей, всегда бывших мишенью местных газет, никогда, до Немировского и после него, не прибегал к таким административным мерам воздействия на печатное слово...
      Возвращаюсь к Кузнецову. История с лесопилкой роковым образом повлияла на его репутацию как общественного деятеля, и его попытки в последующие четырехлетия пройти в гласные думы оставались безуспешными. Он не был коренным саратовцем, как Колесников, а явился сюда с Кавказа, где служил на рыбных промыслах М. А.
      Масленникова (отца известного деятеля А. М. Масленникова). Некоторые даже утверждали, что он происходит из армян. Все же он не был лишен инициативы, предприимчивости в практических делах, у него была лесопилка, он устроил прачечное заведение, покупал и продавал дома и т.д. Вообще он, по-видимому, располагал некоторыми личными средствами, которыми не без успеха оперировал.
      Он обладал практическими знаниями и хозяйственным опытом, которые ему после 1905 г. не удалось применить в городском управлении.
      В это же четырехлетие на нашем муниципальном горизонте вырисовывается видная фигура как гласного думы графа Алексея Алексеевича Уварова. Он вошел в состав городских гласных с прочно установившейся репутацией крупного и влиятельного земского деятеля, каким он проявил себя в предшествовавшее десятилетие. Граф Уваров был первой скрипкой в уездном и губернском земском оркестре и часто там "делал погоду". В начале второй половины девяностых годов он не только вынудил председателя губернской земской управы В. В. Крубера выйти досрочно в отставку, но навсегда и бесповоротно лишил его всякого доверия и уважения земских избирателей.
      С Крубером в земстве приключилось то же самое, что у нас в городе с Кузнецовым, но только в гораздо большем масштабе. При этом Уваров проявил такое искусство в расследовании и розыске, которое могло вызвать удивление и одобрение Шерлока Холмса и которому мог бы позавидовать сам знаменитый Лекок.
      В девяностых годах, когда председателем губернской земской управы был Крубер, губернское земство признало выгодным и целесообразным выписать из-за границы, а именно из Австрии (из Вены), косы для сенокошения для продажи и раздачи крестьянам и вообще сельским хозяевам. Уваров обвинял Крубера в том, что он, выполняя этот заказ, вошел в особую в своих личных интересах и с корыстной целью с венским поставщиком сделку. Представляя разные документы в подтверждение своего обвинения, Уваров утверждал, что Крубер был сам в Вене и непосредственно с поставщиком входил в соглашение относительно куртажных, комиссионных и всяких иных сумм, следующих ему, Круберу, в вознаграждение.
      Крубер возражал, что он не был за границей, не заглядывал в Вену и с поставщиком кос вел только официальную переписку. Тогда Уваров из своего портфеля вынул снятую в Вене фотографию, на которой Крубер был изображен вместе с поставщиком и, кажется, его конторщиком. Представление такого документа было для Крубера ударом, после которого он уже не мог оправиться.
      Земское собрание, не возбуждая вопроса об ответственности, как-то скомкало это дело, но Крубер должен был оставить управу и отказаться от звания земского гласного. Вскоре он скоропостижно скончался...
      Но откуда и как мог добыть граф Уваров венскую фотографию? На этот вопрос мог бы ответить только он сам и близкие к нему люди. Говорили, что у него в прошлом была практика в этом направлении, так как по окончании курса в Московском университете (кажется, по историко-филологическому факультету) граф Уваров служил при варшавском генерал-губернаторе и заведывал сыскною частью. У графа Уварова были все данные, чтобы сделать блестящую и громкую карьеру по государственной службе: родовитый, знатный, образованный, богатый, умный, в высшей степени работоспособный, всегда смелый в своих выступлениях. Но этого не случилось.
      Перед приездом в Саратов в конце восьмидесятых годов Уваров некоторое, весьма короткое время занимал должность председателя вольской уездной земской управы.
      В Вольском уезде у него было богатое, громадное и очень доходное имение, полученное им от матери, известной ученому миру по ее работам в археологии. В Саратове он приобрел один из лучших барских особняков на углу Вольской и Крапивной улиц с обширным и густо разросшимся садом. (Дом этот, выстроенный в семидесятых годах губернским инженером Тиденом и перешедший потом к купцу Аносову, в 1922 г. сломан и уничтожен до основания.) В земстве Уваров усиленно добивался должности председателя губернской земской управы как ступени к дальнейшей служебной карьере в большом государственном масштабе. Этим между прочим объясняют его оппозиционные нападки на председателей губернской земской управы и его бескорыстную и усиленную работу в разных земских комиссиях. Но, несмотря на все свои внешние и внутренние достоинства, Уваров почему-то не пользовался доверием земцев и его кандидатура на кресло председателя никогда ими серьезно не ставилась. Говорили о том, что полученное им вполне благоустроенное и очень доходное имение он свел "на нет" и вошел в долги. Были слухи о некоторых его очень неблаговидных и подходивших близко к грани уголовного права сделках и деяниях его по имению. Удивлялись его долгам; жил он сравнительно скромно: ни карт, ни кутежей, ни приемов и никаких иных роскошных излишеств он не практиковал. Жил он как скромный буржуй средней руки. Впоследствии, как это будет видно дальше, его задолженность не осталась без влияния на его земской, городской и как члена Государственной Думы деятельности.
      В нашей Городской думе граф Уваров сразу занял выдающееся положение, проявив себя деятельным гласным и хорошим работником в думских комиссиях. Он был избран в председатели ревизионной комиссии и в высшей степени внимательно и рачительно отнесся к возложенной на него обязанности. Так, ревизуя фактически различные городские предприятия, он осматривал водопроводные сооружения и фильтры, у водокачки в корзине на веревке спускался в очень глубокий водосборный колодезь. Ни один из председателей и членов городских ревизионных комиссий не отважился бы на такое рискованное путешествие в недра земли.
      Нельзя сказать, что выбор Уварова в городские ревизоры был приятен городскому голове Немировскому. В земском инциденте с австрийскими косами сам Немировский (он был губернским гласным от Аткарского уезда) в земском собрании защищал Крубера, который доводился свойственником его жены, когда она была замужем за Слепцовым. При этой защите Немировский позволил себе очень зло и едко отозваться о розыскных способностях графа Уварова, который не любил оставаться в долгу. Говорили, что он припомнит Немировскому его шпильку и сведет с ним счет. Действительно, в начале Уваров круто повел свою ревизию и энергично работал в этом направлении. Но потом температура его энергии понизилась, он остыл, а в 1903 г. вышел из состава ревизионной комиссии. Более подробно об этом отступлении и о причинах его я расскажу позже.
      4
      Разные события и происшествия Снова земский гласный. - Дворянское безлюдье в Новоузенском уезде: как из 4 дворян избрать 11 гласных? - Недолгое губернаторство А. П. Энгельгардта. - Обструкция постановке комедии "Контрабандисты". - Булыжниками - в окна квартир. - Уличная демонстрация. - Похороны писателя И. А. Салова. - Конторщик стреляет в директора банка В конце девяностых и в начале девятисотых годов мне снова, после продолжительного перерыва, пришлось войти в состав земских гласных по двум уездам: Новоузенскому, где я состоял землевладельцем, и по Саратовскому, от которого я впоследствии прошел в губернские гласные. В 1898 г. некоторые из новоузенских землевладельцев усиленно и настойчиво просили меня обязательно прибыть на избирательный съезд дворян-землевладельцев, назначенный в Новоузенске в конце июня 1898 г., о чем я получил извещение и от новоузенского уездного предводителя дворянства Путилова. Я отправился на съезд, на котором мы, потомственные и личные дворяне-землевладельцы, должны были избрать 11 гласных. Но явилось всего четыре дворянина: предводитель Путилов, поляк Микоша, киргиз Шан-Гирей и пишущий эти строки.
      Микоша, кажется, потомок одного из ссыльных поляков, поселенных в Новоузенском уезде после восстания 1862 - 1863 гг., состоял уже несколько трехлетий членом новоузенской земской управы. Шан-Гирей хотя и носил татарскую поддевку и даже тюбетейку на голове, но представлял из себя вполне обруселого инородца. Он кончил курс, кажется, в Пажеском корпусе и перед тем, как вернуться в родные новоузенские степи, служил не то в гвардии, не то в кавалергардах: в какой-то из этих привилегированных частей войск. Поэтому он был не только обруселый, но вполне окультуренный киргиз. Он совершенно правильно, без малейшего акцента, говорил прекрасным русским литературным языком. Ему не было чуждо и хорошее знание французского языка. Председатель Путилов также представлял собой интересный тип оскудевшего и вымирающего дворянства. Это был симпатичный, добродушный старик с старозаветной барственной осанкой и первый новоузенский предводитель. До него сословно-дворянские нужды и интересы по Новоузенскому уезду ведал соседний николаевский предводитель, так как дворянское землевладение в Новоузенском уезде почти отсутствовало и те очень немногие дворяне, которые имели там земли, проживали или в столицах, или за границей, или в больших крупных центрах, очень отдаленных от их владений. Путилов проявился, кажется, в начале девяностых годов, он имел небольшой и почти бездоходный хуторок в виде дачки, под самым Новоузенском. Земство платило ему 1200 руб. в год. За что? Не то за председательство в земском собрании, не то по соображениям иного свойства: без этой поддержки Путилову нечем было бы жить. До конца дней своих он находился на этом земском иждивении. Умер он в Новоузенске в конце первого десятилетия нового века и похоронен в ограде городского соборного храма. Мир его праху. Он не был образцовым, искусным председателем, но вел заседания корректно и беспристрастно. Говорили, что в прошлом он был очень богат и жил широко. Тогда он, конечно, не думал, не предполагал, что сложит свои "белые" кости в захудалом, глухом, захолустном, степном городишке.
      Без всякого выбора все мы четверо автоматически вошли в состав гласных. До законного комплекта дворян-гласных не хватало еще семи человек. Но их негде было взять. Намерения творца земского положения 1890 г. дать дворянам преобладающее положение и значение в земских собраниях, у нас, в Новоузенском уезде, разбивались о непреоборимую силу местных условий. По этому положению в председатели управы могли быть избираемы только лица, имеющие право действительной государственной службы, т.е. лица привилегированных сословий.
      Таковых в составе новоузенских гласных и вообще земских избирателей оказывалось очень мало. Поэтому новоузенские земцы при отказе таких привилегированных лиц от поста председателя или же при нежелании земцев видеть их на этом посту становились в очень затруднительное положение за неимением подходящих кандидатов, которые удовлетворяли бы законным условиям и в то же время были бы желательны гласным. Производились тщательные поиски такого счастливого совпадения.
      За несколько лет до вступления моего в состав новоузенских гласных обращались ко мне с просьбой баллотироваться в председатели управы. Я отказался наотрез.
      Тогда их выбор остановился на местном исправнике Ободовском. Он согласился, был избран и оказался очень хорошим земским работником, вполне удовлетворившим земцев. Его бессменно избирали несколько трехлетий подряд. Очевидно, к нему мирволила и губернская правительственная администрация: на этой земской службе он получил чин действительного статского советника. Умер он вскоре после Путилова и похоронен рядом с ним в ограде новоузенского городского соборного храма.
      Когда я вошел в состав новоузенских гласных, Ободовский был председателем управы уже не первый год; он успел присмотреться к земскому делу и свыкнуться с ним. Насколько я мог подметить, он был аккуратный, добросовестный, внимательный к вверенному ему делу и работоспособный земец, обладавший в то же время тактом и умением ладить с окружающими сотрудниками и сослуживцами. Я был всего на двух сессиях новоузенского земского собрания. Этого для меня было достаточно, чтобы сознать бесплодность моего дальнейшего пребывания в составе новоузенских гласных. К тому же земские уездные интересы были мне совершенно чужды. В Новоузенске тогда не было порядочной гостиницы, приходилось жить на постоялом дворе в каком-то чулане, лишенном самых элементарных удобств.
      Отъезды из Саратова на 2 - 3 недели отражались неблагоприятно на моих адвокатских делах и исполнении обязанностей городского юрисконсульта. Вся совокупность этих причин вынудила меня в 1900 г. досрочно отказаться от звания новоузенского земского гласного.
      Летом 1899 г. на съезде дворян-избирателей я был избран гласным по Саратовскому уезду, а затем прошел в губернские гласные. Этим избранием я впервые вступал в земство, реформированное положением 1890 г. Здесь не было такого дворянского безлюдья, как в Новоузенском уезде, и саратовские дворяне вполне использовали те преимущества, которые им давало новое земское положение. Но существенной перемены в ходе земских дел и в общем направлении земской работы я не заметил. На этот раз я не принимал особенно деятельного участия в качестве земского гласного в земской работе. В 1903 г., по истечении срока, на который я был избран, я уже не баллотировался на новое трехлетие и не являлся на избирательные съезды. Этим годом закончилось мое участие в земских выборах.
      Много было работы по городу, работы нервной, хлопотливой и ответственной. В нашем городском управлении возникали и назревали вопросы большой важности и серьезного, принципиального значения.
      Летом 1901 г. князь Мещерский оставил Саратов, и на место его саратовским губернатором был назначен Александр Платонович Энгельгардт, который пробыл у нас до марта 1903 г., когда его сменил П. А. Столыпин. За полтора года своего губернаторства Энгельгардт никак и ничем особенным не проявил себя. В качестве члена губернского по городским делам присутствия, я имел с ним дело в заседаниях этого присутствия. Могу сказать, что это был невредный губернатор и, по сравнению с Мещерским, пожалуй, более мягкий, более либеральный и даже более беспристрастный, корректно и совершенно объективно державший себя по отношению к разным партийным течениям в наших общественных самоуправляющихся учреждениях. В этом отношении Энгельгардт был совершенно безукоризнен. Может быть, это объясняется его непродолжительным пребыванием в Саратове; он не успел еще разобраться в оценке партийных лозунгов и втянуться в партийные распри. Хотя на прощальном обеде, который по подписке устраивали ему в зале Городской думы перед его отъездом из Саратова, он в своей застольной речи сказал, между прочим, что, несмотря на краткость своего пребывания в нашем городе, он уже почувствовал приступы недуга, который можно назвать "саратовским патриотизмом".
      Ко времени губернаторства Энгельгардта относится одно из двух публичных, уличных революционных выступлений, которые имели место в Саратове в первые годы двадцатого столетия.
      Первое из них случилось в самом начале 1901 г. и было вызвано постановкой на сцене городского театра известной комедии Эфрона и Крылова "Контрабандисты", в которой очень неприглядно рисуются расовые отличительные черты и свойства и нравственный уровень еврейства. Когда прошли слухи и толки о готовящейся постановке этой пиесы, все члены театрального комитета получили отпечатанные на гектографе анонимные письма с выражением просьбы снять с репертуара "Контрабандистов" как злостный памфлет на еврейство и с предупреждением о том, что в случае постановки их последуют разные меры обструкции и нежелательные выступления в театре. Полученное мною письмо я передал полицмейстеру. Полиция уже ранее была осведомлена о готовящейся обструкции и предположенных с этой целью выступлениях. Поэтому заблаговременно были приняты меры к охране общественной тишины и спокойствия в театре во время постановки "Контрабандистов", которые были назначены два дня подряд. Оба эти спектакля сошли при совершенно полном театре с аншлагом на кассе.
      В первый день в начале спектакля во время представления с галерки раздавались свистки, дикие крики, усиленное шиканье, бросание на сцену гнилой картофели, дохлых кошек и т.п. Но значительная часть публики аплодировала и требовала продолжения спектакля. Полиция изъяла с галерки лиц, производивших нарушение общественной тишины в театре, о чем был составлен акт, препровожденный к мировому судье. Из числа этих изъятых и привлеченных к суду лиц у меня осталась в памяти интеллигентная девица Ган. Второй спектакль "Контрабандистов" при переполненном театре прошел вполне тихо и спокойно в совершенном порядке.
      Мне, как члену театрального комитета, в частных беседах с разными лицами пришлось объясняться по поводу уклонения комитета от каких-либо воздействий на антре-пренера в целях снятия с репертуара "Контрабандистов". В таком воздействии комитет усматривал нежелательное и несимпатичное с его стороны цензорство, непредусмотренное, кроме того, контрактом и поэтому находящееся вне законной компетенции комитета, и ничем не вызываемое стеснение законной свободы слова и театральных зрелищ. Ведь, чтобы быть последовательным и беспристрастным, после запрета "Контрабандистов" следовало бы снять со сцены "Власть тьмы", "Горькую судьбину" и длинный ряд других драматических произведений, в которых яркими, живыми красками рисуются и бичуются коренные, исконные грехи разных слоев русского народа, его национальные пороки, отсутствие у него элементарных нравственных устоев и т.п. Могут быть подобные же пиесы, в которых зло критикуются другие нации - немцы, французы и т.д. Их также надо снять со сцены? А если нет, то почему же сделать в этом отношении исключение для евреев?
      Считаю нужным добавить, что среди лиц, изъятых полицией с галерки и привлеченных к суду, не было ни одного еврея. Эти господа и те, которые их посылали на обструкцию, очевидно, не были удовлетворены вышеизложенными соображениями и объяснениями театрального комитета по поводу постановки "Контрабандистов", что и выразилось в некорректных, хулиганских выступлениях по отношению к некоторым членам комитета. В числе этих потерпевших был и пишущий эти сроки. Произошло следующее.
      Однажды, спустя полторы или две недели после постановки "Контрабандистов", часов в 10 - 11 ночи я находился в столовой, два окна которой выходят на Царицынскую улицу. Моя квартира помещалась во втором этаже, но с противоположной стороны улицы легко и вполне возможно было видеть меня сидящим у стола спиною к одному из окон, столовая была ярко освещена и, кроме меня, в ней никого не находилось. Вдруг я услышал сзади себя резкий звенящий звук разбиваемых стекол. Я вскочил, бросился к окну и увидел, что стекла в одном из звеньев летней и зимней рам разбиты и осколки их мелкими кусочками разбросаны по подоконнику. Не успел я еще оглядеться как следует, оправиться от этой неожиданности и позвать прислугу, чтобы устранить произведенный беспорядок, как раздался громкий, продолжительный звонок с подъезда. Пока прислуга ходила отпирать подъезд, я наклонился к разбитым стеклам, желая рассмотреть поближе размеры и степень повреждения, и нашел застрявший в оконных занавесках большой, увесистый булыжный камень, предназначавшийся, очевидно, мне. Тем временем прислуга отперла звонившему, которым оказался живущий от меня через два дома по Царицынской улице мой старый товарищ по гимназии присяжный поверенный С. К. Зуев. Он вбежал ко мне в столовую встревоженный, испуганный, возбужденный и нер-вно и торопливо объяснил, что в его квартире, находившейся в нижнем этаже, только что разбили стекла и бросили в комнату какую-то гадость. Зуев не был прикосновенен к театральному комитету и ни с какой стороны не принимал ни малейшего участия в постановке "Контрабандистов". В данном случае произошло то, что юристы называют "error in objecto" - ошибка в объекте. По соседству с Зуевым находилась квартира одного из лучших и популярных преподавателей наших средних учебных заведений Виктора Ивановича Соколова, которому и предназначалось то, что попало в квартиру Зуева. Соколов не был ни гласным, ни членом театрального комитета. Но, как говорили, позволил себе разъяснять своим ученикам и ученицам все безобразие, всю дикость и нелепость произведенной обструкции. Таким образом Зуев пострадал за Соколова.
      Кажется, он после получил извинительное анонимное письмо за произведенную ошибку. В ту же ночь были разбиты стекла в квартире члена театрального комитета А. Е. Уварова, квартировавшего на Приютской улице близ Московской.
      Чем кончилось дело у мирового судьи и что сталось впоследствии с обструкторами, я не знаю. Кажется, никаких дальнейших последствий эта история не имела. Протест против постановки "Контрабандистов" я называю революционным выступлением, так как хорошо известно, из каких общественных недр исходили вдохновители и исполнители подобных театральных обструкций, проявленных и произведенных при постановке "Контрабандистов" не в одном Саратове, но и в столицах и других больших центрах.
      Другое революционное выступление в Саратове приключилось летом 1902 г.
      Случилось это в один из воскресных дней конца мая или начала июня. За несколько дней до этого ходили слухи о том, что готовится какая-то антиправительственная манифестация или демонстрация на улицах города. И действительно, в одно из воскресений мы узнали, что утром какая-то толпа произвела на Верхнем базаре беспорядки и разгромила одну из лавочек.
      Когда я узнал об этом, то немедленно же отправился на базар, но там все уже было ликвидировано, и мне сказали, что манифестирующая толпа направилась в центр города. Я пошел на Немецкую улицу, там на углах и по тротуарам, между Никольской и Александровской улицами, толпился народ, в амбразурах окон только что вчерне возведенных стен музыкального училища (с октября 1912 г. - консерватории), еще неостекленных и без рам, также виднелись головы зрителей и зрительниц, интересующихся происходящим на улице. С Никольской улицы показалась оцепленная коннополицейскими стражниками небольшая толпа, в которой бросались в глаза какие-то скромно одетые молодые люди и девицы в простеньких костюмах, по-видимому, интеллигентные. Впереди толпы шел сотрудник "Саратовского дневника" Анатолий Герасимов. Эту толпу, в которой можно было насчитать не более 30 - 40 человек, загнали в один из дворов, расположенных по правую (солнечную) сторону через 3 - 4 дома от Никольской улицы. На этот двор отправились надлежащие власти (полиция, жандармы и пр.), занявшиеся там регистрацией задержанных и составлением протокола и акта. Ворота двора были заперты и охранялись стражей. Почему-то была потребована военная сила. Войска находились в лагере, и явились только несколько десятков артиллеристов в конном строю с штаб-офицером во главе; он потребовал от гражданских властей и полиции указаний - что ему делать и кого защищать или выручать. Никаких указаний не последовало, и артиллеристы, постояв несколько минут у запертых ворот, повернулись и отправились в свои казармы. Регистрация и составление протокола и акта продолжались очень долго. Я не дождался конца этой процедуры и отправился домой.
      Один из моих родственников (муж моей двоюродной сестры Н. В. Масловский) пробрался с фотографическим аппаратом на крышу дома, соседнего с тем двором, на котором производилась регистрация, и сделал несколько снимков происходившего на дворе. Но на другой же день полиция отобрала у него все снимки (негативы), которые он не успел проявить.
      Все зарегистрированные были на некоторое время задержаны в одном из полицейских участков, но скоро большинство из них было освобождено. Хотя в результате этого выступления явилось политическое дело, которое слушалось в нашей судебной палате в 1903 г., кажется, даже при закрытых дверях; некоторые понесли серьезные наказания. Из числа подсудимых по этому делу у меня осталась в памяти только одна девица Архангельская - дочь одного из преподавателей наших средних учебных заведений.
      Совершенно непостижимо: зачем, с какой целью была произведена эта манифестация? Неужели демонстранты рассчитывали, что толпа пойдет за ними?
      Толпа была без-участной зрительницей и ничем и никак не проявила своего сочувствия этому странному выступлению. Надо заметить, что оно не сопровождалось ни красными флагами, ни революционными песнями, ни возмутительными прокламациями, ни бунтовскими речами. Энгельгардт, ввиду отсутствия этих революционных признаков, говорил: "Если бы это зависело от меня одного, я бы не задерживал этой толпы, а предоставил бы ей идти по улицам куда ей угодно; она бы шла, шла, дошла бы до Волги, повернула бы назад и мирно разошлась бы по домам". Но с этим мнением губернатора, очевидно, не соглашались остальные власти, признав, надо полагать, его генеральской шуткой.
      28 октября 1902 г. было торжественно освящено только что воздвигнутое здание музыкального училища, принадлежавшего Саратовскому отделению Русского музыкального общества. Я не буду подробно останавливаться на этом событии:
      имеется изданная дирекцией отделения печатная брошюра, посвященная специально торжественному акту этого новоселья. В ней изложены подробно вся история сооружения дирекцией нового здания и все обстоятельства, которыми сопровождалось его открытие и освящение.
      В конце октября 1902 г. наша присяжная адвокатура чествовала своего коллегу П.
      Г. Бойчевского по случаю исполнившегося тридцатилетия пребывания его в сословии. По этому поводу состоялось в здании суда в помещении, отведенном присяжной адвокатуре, торжественное заседание общего собрания саратовских присяжных поверенных и их помощников. Присутствовали также председатель суда Филоненко-Бородич и другие представители магистратуры. Адвокатская комиссия (заменявшая совет), в которой я был только рядовым членом, возложила на меня произнесение приветственного от имени всей адвокатуры слова юбиляру и поднесение ему золотого юбилейного жетона. Я исполнил это поручение, и мое приветственное слово попало на столбцы "Саратовского листка", но почему-то не все полностью, а только первая его половина.
      24 декабря 1902 г. в Саратове скончался известный писатель-беллетрист и драматург Илья Александрович Салов. Он в последние годы проживал в Саратове, занимая должность секретаря Дворянского депутатского собрания, по которой он имел казенную (от дворянства) квартиру во флигеле, находящемся на углу Московской и Соборной улиц, где и помер. В этот период я с ним нередко встречался. Я горячо симпатизировал ему как писателю и уважал его как человека. Изредка он помещал небольшие, талантливо написанные рассказы в "Саратовском листке". Редакторы-издатели этой газеты П. О. Лебедев и И. П.
      Горизонтов обратились ко мне с просьбой, чтобы я, когда похоронная процессия Салова остановится у дверей их редакции, произнес надгробное слово. Я исполнил эту просьбу и произнес речь, которую теперь воспроизвожу с столбцов "Саратовского листка":
      ""Не говорите мне: он умер - он живет".
      Этот стих рано угасшего поэта (Надсона. - Прим. авт.) невольно вспомнился мне, когда я узнал, что Ильи Александровича не стало. Да, он жив и будет жить долго, долго. Гроб, могила - это черта, за которой для каждого из нас начинается таинственная вечность, но у этого порога вечности подводятся итоги тому наследию, которое осталось после отшедшего. Всякий человек, уходящий в ту страну, "откуда нет пришельцев", оставляет наследие, выражающееся или в материальных ценностях, или в делах и творениях его как общественного или государственного деятеля, или писателя. Если в первом случае наследие почти всегда составляет удел тесного, узкого кружка родственников или близких, то во втором оно является достоянием не только современников почившего, но и длинного ряда следующих поколений. Именно такое достояние оставил после себя покойный Илья А-ч. Мы слишком близко стоим к почившему как к писателю, и потому время всесторонней критической оценки оставленного литературного наследия еще не настало... Но у этого гроба приходят на ум следующие мысли. В сумерках нашей обыденной, серенькой, будничной жизни по временам являются счастливые избранники, обладающие не только тонким, проникновенным знанием людей и окружающей действительности, но наделенные чудным даром рассказчика, передачи другим того, что они понимают и чувствуют. Такие люди являются верными толкователями и выразителями современности и яркими иллюстраторами как светлых, так и темных ее сторон. К таким счастливым избранникам принадлежал почивший ныне Илья А-ч. Его произведения особенно ценны и дороги нам, саратовцам, потому, что почти в каждом из них мы находим родные, дорогие нам с детства отзвуки. Эти отзвуки слышатся в описаниях родной нам природы: в описании прелестей необъятной, беспредельной степи-матушки, в рассказах о таинственном шелесте и красотах лесов, раскинувшихся на живописных берегах степных речек, о безбрежном волнующемся море колосистых полей. Неизменно верный заветам и традициям своего великого предшественника - бессмертного Тургенева - почивший умел все эти красоты претворить в слово, которое ласкает воображение, волнует душу, трогает сердце и будит ум. Такое наследие не останется "лежачим наследством": оно в живых ярких образах, созданных почившим, перейдет к тем поколениям, которые придут на смену нам... Этот венок и наше скромное слово являются лишь слабым выражением скорби о почившем.
      "Не говорите мне: он умер - он живет"".
      От редакции "Листка" я возложил на гроб венок.
      "Дневник" также передал подробно содержание моей речи.
      Ранней весной (март-апрель) 1901 г. в нашем Городском общественном банке приключился выдающийся криминал. Прослуживший в этом учреждении счетоводом и конторщиком около 12 лет Василий Петрович Хахалин произвел в директора банка С. И. Степашкина выстрел из револьвера. Пуля попала в пуговицу жилета, и это спасло Степашкина от смертельного ранения.
      Причиной покушения было недовольство Хахалина сделанным правлением банка распределением дополнительной ассигновки жалованья служащим канцелярии и бухгалтерии банка. Эти дополнения Городская дума определила в размере 300 и 180 руб. в год. Хахалин считал себя вправе получить прибавку в 300 руб., а ему правление назначило 180 руб.
      Степашкин отделался небольшим синяком на животе. Тем не менее все же возникло уголовное дело по обвинению Хахалина в покушении на убийство Степашкина. Когда это дело вступило в фазис решения вопроса о предании суду, то столкнулись два противоположных мнения, а именно: следует ли Хахалина предать суду Окружного суда с участием присяжных заседателей как обыкновенного партикулярного преступника или же - суду Судебной палаты с участием сословных представителей как подчиненного, покусившегося на жизнь своего начальника? Одержало верх первое мнение, и Хахалина судили присяжные заседатели.
      Защищал его Кальманович. Эксперт, ружейный мастер Онезорге, дал заключение, что револьвер, из которого стрелял Хахалин, недоброкачественный и почти совершенно негодный для нанесения выстрелами из него каких-либо серьезных, а тем более смертельных повреждений. Некоторые из сослуживцев Хахалина, допрошенные на суде в качестве свидетелей, показали, что он как многолетний работник в банке заслуживал, по их мнению, увеличенной прибавки к жалованью, т.е. в размере 300 руб., и что одна из таких увеличенных прибавок была правлением назначена служащему Никитину, родному сыну товарища директора Х. Ф.
      Никитина, прослужившему более короткое время, чем Хахалин. Хотя его и защищал Кальманович, вообще роковой и неудачный уголовный защитник, Хахалин был оправдан присяжными заседателями.
      По протесту прокурора дело перешло в Сенат, который отменил оправдательный приговор и акт предания суду, признав, что Хахалина должна была судить Судебная палата с участием сословных представителей. Но и палата в указанном составе оправдала Хахалина, очевидно, ввиду заключения эксперта Онезорге, признав, что покушение было произведено с негодными средствами. Хотя Онезорге после суда в частной беседе говорил, что выстрелом из револьвера Хахалина (кажется, системы Нагана) можно очень скоро и успешно отправить на тот свет человека. Таким образом, выходит, что жилетная пуговица спасла не только жизнь Степашкина, но и избавила Хахалина от серьезного уголовного наказания.
      Конечно, Хахалин был уволен из банка и уехал из Саратова в Закавказье, где около Батума занялся разведением субтропических растений. После смерти Степашкина и выбора на его место П. И. Шиловцева в 1909 г. Хахалин хотел вернуться в Саратов с целью опять поступить в Городской банк, но эти его попытки не увенчались успехом, и он покинул Саратов навсегда.
      Дело Хахалина было одним из первых, в решении которого в качестве городского головы А. О. Немировский принимал участие сословным представителем. Если верить проникшим из совещательной комнаты слухам, Немировский настаивал на обвинении Хахалина, но остался в меньшинстве.
      5
      Выступая из пределов полномочий и компетенции...
      Расходы управы без разрешения думы. - Чиновник-канцелярист Я. В. Иванов. - Чем бульвары и скверы "нарушили порядок". - Д. И. Малеев, главный виновник бухгалтерской разрухи. - Странности поведения городского бухгалтера. - Наличность - по подложным документам В Городской думе Немировский, благодаря содействию Н. И. Селиванова, "стародумцев" и взаимокредитчиков, заручился большинством, которое, однако, несколько дрогнуло и ослабело к концу срока его службы. Опираясь на это большинство, Немировский и городская управа нередко выступали из пределов полномочий и компетенции, указанных городовым положением и руководящими постановлениями Городской думы.
      Городская управа в расходах нередко выходила из пределов кредитов, ассигнованных и утвержденных Городскою думою по годовому бюджету, совершенно самовольно, без ведома и разрешения думы, она расходовала непредусмотренные приходным годовым бюджетом поступления. Так она израсходовала поступившие в доход города после выигрыша мною судебного дела в суде и палате по иску к городу предпринимателей по добыванию руды на городских землях 42000 руб. При оставлении Фроловым должности городского головы в городской кассе была денежная наличность свыше 300000 руб., заключающаяся в большей своей части на текущих счетах в кредитных учреждениях. Эта наличность также была израсходована, и к концу срока службы Немировского в городской кассе не только не оказалось наличности, но на городе лежали долги по векселям и краткосрочным обязательствам разным банкам (по преимуществу - Обществу взаимного кредита), выданным городскою управой без ведома и разрешения думы.
      Вообще городская управа не стеснялась ни утвержденными сметными кредитами, ни законом, по которому займы и выдача долговых обязательств от имени города допускаются только по постановлению думы в особом составе и квалифицированным большинством: в составе не менее половины законного комплекта гласных и большинством не менее двух третей явившихся гласных. На почве таких незакономерных действий городской управы создавались конфликты с гласными, которые указывали на эти действия, вносились отдельные заявления председателя и членов ревизионной комиссии, поступали ее замечания и доклады. Так, в декабре 1903 г. в думу было внесено письменное заявление гласного Карнаухова, который документально доказал, что управа самовольно израсходовала несколько десятков тысяч рублей, затронув капиталы и суммы, которые без особого разрешения думы управа не имела права расходовать. Управа на такие запросы и замечания вносила туманные, иногда малопонятные доклады и представляла совершенно невразумительные объяснения, как это было по заявлению Карнаухова.
      Городская дума, заслушав это заявление, после продолжительных и бурных прений в конце концов значительным большинством помирилась с совершившимся фактом и утвердила задним числом распоряжения и действия управы по возбужденному вопросу.
      Губернская власть молчаливо соглашалась с такими постановлениями, очевидно, не желая ставить на очередь щекотливый вопрос об ответственности управы и привлечении ее личного состава по обвинению в превышении власти, так как только в этой форме мог последовать и выразиться в данном случае протест губернатора.
      Председатель ревизионной комиссии граф Уваров неоднократно заявлял управе, а также в заседаниях думы о невозможном, чисто хаотическом состоянии управской бухгалтерии, которая так неправильно, путано, с нарушением элементарных правил счетоводства, вела книги и счета, что ревизионная комиссия весьма часто, почти на каждом шагу, не могла получить надлежащие ответы на свои запросы и понятные, прямые объяснения на свои замечания. Граф Уваров заявлял неоднократно в думе, что при таких бухгалтерских порядках ревизия крайне затруднительна, почти невозможна. Поэтому он требовал коренной реорганизации бухгалтерского аппарата управы, в противном случае он вынужден будет отказаться от председательства и всякого участия в ревизионной комиссии.
      Такое заявление графа Уварова оказалось на руку Немировскому, так как граф вообще и по причинам, о которых я говорил выше, был ревизор въедливый и злой.
      А потому уход его из ревизионной комиссии был только желателен и приятен Немировскому, который, руководясь, вероятно, этими соображениями, заявил думе, что требуемая графом Уваровым реорганизация бухгалтерии при данном положении дел (?!) положительно невозможна и недопустима. Никаких веских и основательных причин этой невозможности и недопустимости Немировский не представил. Но дума не поддержала графа Уварова, и он отказался от председательства и всякого участия в ревизионной комиссии.
      Графа Уварова в ревизионной комиссии заменил гласный Яков Васильевич Иванов, начальник отделения Казенной палаты. Он был связан особыми узами и отношениями с Обществом взаимного кредита, хотя по существу был человек добросовестный и честный работник, но мягкий, угодливый, когда это нужно и ему полезно. Это был чиновник, воспитанный, выросший и состарившийся в палатской канцелярии, верный и преданный ее традициям, дисциплине и служебной гимнастике и акробатству перед своим начальством; он был неглупый и толковый, хотя и не получил высшего образования, да, кажется, не имел и среднего. Иванов чуть ли не с первых лет прибытия в Саратов Немировского был с ним в очень добрых и приязненных отношениях, так как Немировский состоял его поверенным и выиграл весьма серьезное для него дело о купленном им с публичных торгов доме в Саратове.
      Иванов, при всей его честности и добросовестности, был прежде всего чиновник-канцелярист и как таковой мог проявить при ревизии казенно-бюрократическую точность и аккуратность; это был бы шаблонный контрольный аппарат казенного образца.
      Но при контроле и ревизии самоуправляющихся общественных учреждений, кроме механической проверки прихода с расходом и оправдательных по этим статьям документов, требуется еще работа и под другим углом зрения: общая сводка (синтез) по каждой отрасли городского хозяйства, обзор, суммирующий все данные, добытые ревизией, инициатива и возбуждение вопросов о желательных или необходимых даже усовершенствованиях и улучшениях и т.п. Словом, требуются не одни арифметические итоги, но указания на новые перспективы, на новые горизонты. Для этого требуются творчество, широта понимания, некоторый размах, полет мысли в ревизионных заключениях и замечаниях. Я так понимаю сущность ревизии и контроля общественных самоуправляющихся учреждений.
      Само собою разумеется, Иванов был слишком далек от этого идеала. Граф Уваров не был таким податливым и гибким ревизором, как Иванов, а всегда был упорен и неумолимо строг в своих ревизионных работах и требованиях, что он блестяще и доказал в земстве, особенно в деле Крубера, о чем я говорил выше.
      Я. В. Иванова считали почему-то специалистом по разведению растительности, цветоводству и древонасаждению; поэтому ему, вместе с особой председательствуемой им комиссией, было поручено одно время заведывание городскими бульварами и скверами. Он и тут сумел проявить свою чинность и аккуратность. Некоторые аллеи густо и, по-моему, красиво заросли раздавшимися вширь и поднявшимися ввысь деревьями, и таким образом получалась чаща, напоминающая лесную глушь и дающая хорошую тень. Это не понравилось Иванову, он усмотрел в этом "нарушение порядка", почти узаконенного и общепринятого для городских садов и скверов, и уничтожил эту густую поросль, срубил многие деревья и оголил аллеи, устроив в них большие, длинные с боков просветы.
      Нарушение такого же порядка он усмотрел и в двух-трех пирамидальных тополях, которые стояли среди большого цветника, близ фонтана. Они, по моему мнению, являлись красивым и специально южным штрихом в общем пейзаже. Но они стояли не по ранжиру в ряду других, а "торчали" на особицу среди цветочных куртин.
      Поэтому они, по распоряжению Иванова, были срублены и уничтожены с корнем.
      Центр цветника утратил свой южный колорит. Вообще вырубки, просеки, оголение аллей и замена буйно разросшихся деревьев бордюрами газона с устройством, где только возможно, правильных, геометрически аккуратно обмежеванных лужаек, совершенно открытых и ничем не затененных, являлись преобладающими в программе и порядках, введенных Ивановым при заведывании им городскими садами, бульварами и скверами.
      Иванов одно время состоял и председателем совета старшин Коммерческого собрания (клуба). На этом месте он проявил необычно ревностное и внимательное отношение к вверенному ему делу и оказался рачительным и добрым хозяином.
      Таким образом, Иванов играл заметную роль в общественной жизни Саратова как трудолюбивая и добросовестная полезность.
      Несмотря на умеренный, скромный, аккуратный и правильный образ жизни, Я. В.
      Иванов скончался необычно в начале октября 1905 г. еще сравнительно не старым человеком: ему было около 63 - 65 лет. Смерть его приключилась при следующих обстоятельствах. Группа гласных устраивала Немировскому ответный обед после вторичного избрания его в городские головы. Иванов принимал деятельное участие в обеде, происходившем в гостинице "Россия". Я не был в числе участников этой трапезы и не знаю линии поведения Иванова на ней, но знал его вообще за человека в высшей степени сдержанного, уравновешанного, трезвенного. Однако, явившись с этого обеда домой, Иванов почувствовал себя дурно и моментально скончался, по-видимому, от разрыва сердца.
      Сетования графа Уварова на порядки, или, вернее говоря, беспорядки, бухгалтерии городской управы и невразумительность объяснений ее на ревизионные замечания и запросы были совершенно правильны, и главной причиной их и виновником всей бухгалтерской разрухи был городской бухгалтер Дмитрий Иванович Малеев. Это была интересная и достойная внимания фигура.
      Малеев был принят Недошивиным, когда я был еще в составе управы, по особой просьбе управляющего тогда контрольной палатой Николая Петровича Ковачева.
      Надо заметить, что Малеев был не вполне легальный - серьезно скомпрометированный по какому-то политическому делу, он где-то (только не в Саратове) выдержал тюремное заключение, весьма продолжительное. Находясь в заключении, он писал сладкие, неж-ные, лирические стихи; некоторые из них по форме и содержанию представлялись странными и малопонятными. Но тем не менее он издал их в виде тоненькой книжечки под заглавием "Думы и думки". Он не имел законченного образовательного ценза, и я не знаю, в чем и как специализировался он в свои молодые учебные годы, но почему-то после освобождения из заточения оказался в Саратове служащим в контрольной палате у Ковачева. Я почти уверен, что он был совершенно непригодным к контрольной работе, и Ковачев, прикрываясь его прошлой нелегальщиной, поспешил сплавить его куда-нибудь. Подвернулся Недошивин. А Ковачев тогда уже был генералом с станиславской звездой. У Недошивина не хватило мужества устоять против просьбы превосходительного ходатая, и Малеев был принят в число служащих бухгалтерии городской управы, в которой тогда бухгалтером был некто Светлов.
      Я усматриваю в данном случае коварный жест со стороны Ковачева, потому что тогда уже были в действии правила, по которым вольнонаемные служащие в канцеляриях и вообще в учреждениях городского и земского управлений допускались всякий раз с особого разрешения губернатора по наведении им надлежащих справок о политической благонадежности определяемого на службу лица. Малеев был допущен губернатором на службу в городской управе.
      Следовательно, его неблагонадежность и неблагонамеренность или были уже совершенно аннулированы, или же были столь невысокой и не-опасной марки, что он мог бы с большим успехом и удобством продолжать свою службу в контрольной палате. Таким образом Ковачеву удалось отделаться от Малеева.
      Внешность Малеева была не из заурядных, и он представлял из себя фигуру своеобразно-типичную, но только не бухгалтерскую. Низкого роста, слегка сутуловатый, с большой головой, низко и приземисто вправленной в коренастое туловище между приподнятых немного плеч; лицо длинное, широкое, очень длинная, широкая, с легкой проседью борода, на голове шевелюра тоже длинная, редкая, слегка вьющаяся, художническая; ходил он всегда в черной, наглухо застегнутой пиджачной паре; в летние месяцы носил чесунчу, не снимал очков, поверх которых исподлобья благодушно и добродушно, с улыбочкой, как-то застревавшей в его усах и бороде, смотрел на собеседника; говорил и слушал, слегка склонив голову набок и запрятав обе руки в рукава пиджака, как в муфту; говорил тихо, елейно, как говорят часто сельские батюшки, долго прослужившие в своих приходах.
      Благодаря своей длинной бороде при малом росте Малеев немного смахивал на Черномора, как его изображают на сцене в "Руслане и Людмиле".
      Когда он поступил в городскую управу, ему уже было за 50 лет. Я не знаю формуляра Малеева и его прошлого, предшествовавшего его поступлению в штат городской управы. Поэтому мне не известны основания, по которым его поместили в бухгалтерию. Когда и откуда он теоретически или практически ознакомился с этой специальной наукой счетоводства? Насколько он был компетентен и авторитетен в этой отрасли делопроизводства, группирующей и распределяющей цифры по отдельным страницам, столбцам, разрядам и т.д.? Сам я почти круглый невежда в этой цифровой кабалистике. Но имею некоторые, весьма основательные данные, чтобы сомневаться в компетентности и авторитетности Малеева как бухгалтера. И когда бухгалтером был назначен Малеев, я с течением времени убедился, что у него в этом отношении не все обстоит благополучно. Убедил меня отчасти личный опыт, когда мне приходилось обращаться в городскую бухгалтерию с требованием справок или объяснений, которые не всегда были вразумительны, удовлетворительны и удобопонятны. Органическое неблагополучие бухгалтерии усиленно подчеркивали все городские ревизионные комиссии. С другой стороны, нельзя отрицать, что Малеев в прошлом имел какое-то касательство до счетоводства и бухгалтерии. Так, он изобрел особые счеты, которые имеют очень мало общего с общепринятыми счетами. Его счеты в длину разделялись особой перемычкой на две равные половины, и на проволоках, или прутьях, каждой из них было небольшое число костяшек: 5 - 7. Системы этого изобретения я не постиг, но сам Малеев и один из его помощников применяли его на деле. По части изобретений и разных открытий Малеев иногда проявлял такие странности, которые заставляли предполагать, что у него в голове не все благополучно, что там у него по временам копошится и прыгает какой-то "зайчик".
      Однажды, когда я исполнял обязанности городского головы, он мне заявил, что необходимо вновь перестроить весь город.
      - Как перестроить? Зачем, почему? - изумился я.
      - Саратов выстроен не по меридиану, - не смущаясь, ответил Малеев.
      - Да какое нам до этого дело и что это значит: не по меридиану?
      - Я обследовал и сравнил высочайше утвержденный план с натурой, и оказалось, что Саратов расположен не на своем меридиане.
      - Значит, нужно все сломать до основания и выстроить вновь по меридиану?
      - Да, конечно, это должно сделать городское управление, - ответил Малеев, ни мало не сумняся и запрятывая руки в рукава пиджака. После такого ответа я умолк и на всякий случай подальше отодвинулся от Малеева: ведь ему могло показаться, что я стою "не по меридиану"...
      - Так как же вы думаете? - прервал он мое молчание.
      - Да никак не думаю, - ответил я.
      Малеев, подернув плечами и мотнув головой, удалился.
      В другой раз как-то я зашел в бухгалтерию и увидел на столе бухгалтера опутанный в разных направлениях проволокой стакан, наполненный до половины красноватой жидкостью.
      - Что это такое? - спросил я Малеева.
      - Это мое последнее изобретение: по состоянию уровня этой жидкости я каждую минуту знаю о состоянии уровня воды в Волге.
      Я поспешил отойти от стола бухгалтера подальше...
      Неустройства и непорядки городской бухгалтерии углублялись и усугублялись с каждым годом. Надо было заменить Малеева другим лицом, более сведущим в бухгалтерии и менее изобретательным по части разных сенсационных открытий. Но вместо этого управа назначила городского секретаря Н. Н. Сиротинина наблюдающим за бухгалтерией и положила ему за это жалованье в размере 50 руб.
      в месяц. Это распоряжение последовало уже в девятисотых годах.
      Как Сиротинин "наблюдал" за бухгалтерией? В чем проявлялось это наблюдение? Не думаю, чтобы он, занятый думскими протоколами, изданием и редактированием одно время "Саратовского листка", мог уделять сколько-нибудь времени для такого наблюдения. Немало времени отнимало у Сиротинина и его деятельное участие в кадетской партии, в комитете которой он состоял секретарем. Кроме того, по логике вещей требуется, чтобы наблюдающий по компетентности и по авторитетности в определенной специальности был если не выше, то по крайней мере равен наблюдаемому. Между тем Сиротинин, хотя и кончил математический факультет, был в бухгалтерии столь же сведущ, как и в китайской грамматике. Я не сомневаюсь, что почтенный Николай Николаевич Сиротинин заходил в бухгалтерию раза три в месяц, так как получал жалованье по трем должностям:
      как городской секретарь, как наблюдающий за бухгалтерией и как редактор "Известий Саратовской городской думы", которые должны были выходить ежемесячно. Редакторское жалованье он получал аккуратно каждый месяц, но "Известия" выпускал в высшей степени неаккуратно. Случалось, что за целый год вместо 12 выходило 2 - 3 книжки. По этому поводу я вынужден был сделать запрос в Городской думе, но получил на него неопределенный, расплывчатый ответ, напоминавший своей невразумительностью некоторые доклады и объяснения управы.
      А после думского заседания в частных кулуарных разговорах сведущие люди мне сказали, что Сиротинин нуждается в отхожих промыслах, так как у него очень большая семья. Перед таким аргументом большинство думы преклонялось, а руководящие им лица, кроме того, отчасти и побаивались "газетного человека":
      неровен час, возьмет да и прохватит в "Листочке"...
      Результаты наблюдения Сиротинина за городской бухгалтерией не преминули сказаться в 1903 - 1904 гг. во время главенства Немировского. В этот период было обнаружено два или три случая получения из городской кассы около 6000 руб. по подложным журналам и ордерам управы. Бухгалтерия и состоящий при ней контроль пропустили и апробировали эти подложные документы, конечно, без всякого злого умысла и преступного намерения и соглашения, а просто по неряшеству и халатности. Виновными оказались служащие канцелярии и бухгалтерии городской управы. Их было двое; не помню их фамилий. Судили их в Судебной палате с участием сословных представителей. Я в качестве городского юрисконсульта выступал в этом деле гражданским истцом. Виновных приговорили к наказанию, городу присудили преступно полученную ими из городской кассы сумму, на что мне был выдан исполнительный лист, который я препроводил в управу. Но у обвиненных никакого имущества не оказалось; лист мне управа не возвратила.
      Очевидно, он был приложен к ее производству. Тем дело и кончилось. Городская управа, безусловно, была повинна в этом инциденте, не имевшем прецедента в прошлом. Но ни Городская дума, ни губернская администрация не возбуждали вопроса о личной или имущественной ответственности кого-либо.
      Чтобы не возвращаться больше к Малееву, я забегу несколько вперед и отмечу последующие, известные мне, выступления. Одно время он открывал и устраивал для учащейся молодежи какой-то "разумный кинематограф". Но, кажется, после нескольких сеансов, устроенных в Народной аудитории, это предприятие не пошло в ход, не привилось. Я не был в этом "разумном кинематографе" (очевидно, все остальные существующие в городе кинематографы считались неразумными). Но, надо полагать, дело было так поставлено, что не говорило ничего ни уму, ни сердцу молодежи, и она его оставила.
      В марте или апреле 1917 г. Малеев организовал "республиканский союз молодежи".
      Членами его были дети 10 - 12 лет. Что творилось в этом союзе, я не знаю; но раз встретил на улице Малеева, марширующим впереди небольшой кучки попарно идущих малышей с каким-то, кажется красным, флагом. Увидев меня, он приостановился, приветливо улыбнулся и сказал, что в союзе он устраивает заседания, сочиняет для них сказки (воображаю!) и говорит речи. Но и этот союз по неизвестным, но вполне мне понятным причинам распался и исчез бесследно.
      Около того же времени, когда Малееву было уже под 80 лет, в Окружном суде слушалось дело по иску какой-то девицы к нему об истребовании на содержание прижитого с ним внебрачного ребенка. Я не знаю, когда и как кончилось это судебное дело, но мне говорили, что истица очень молодая особа. Это последнее обстоятельство дает основание предполагать, что почтенный Дмитрий Иванович Малеев, проявляя много инициативы и особое рвение в деле образования и воспитания молодежи, прилагал свои старания к развитию не только ее ума и сердца, но и еще чего-то другого. сердца, но и еще чего-то другого.