Он стеснялся сказать отцу, что происходило между ними, когда депутат отлучался по делам. Белоснежка затаскивала Клео на себя, нежные пальцы обшаривали его обнаженное тело, он переживал долгие минуты мучительного ожидания, прежде чем оказывался в "лоне нежнейшего лотоса". Это называлось "принц в пламени негасимого наслаждения" и стоило дорого. Клео купался в "пламени" безвозмездно, по любви. Белоснежная Девственность продиктовала адрес, по которому умоляла писать, чтобы облегчить ей боль неминуемой разлуки.
      - Как же ты прочтешь письмо, если не знаешь иероглифов? - удивился Клео.
      Белоснежка ответила, что попросит прочитать подругу. И продиктовала:
      - Девице по имени Белоснежная Девственность во "Дворце ночных курочек" рядом с винным заведением "Ворчливая жена" на улице Восьми достоинств к югу от ворот Чиэн в Пекине.
      С ассенизационным обозом, возчиками в котором действительно оказались студенты, они проехали Восточные ворота. Порывистый ветер крутил в их нефе повешенного, казавшегося невесомым и иссохшего, словно осенний лист. Возница-студент, завернувшийся в маскхалат и одеяло поверх американской ворсистой шинели, сморщив нос от трупной вони, сказал:
      - Нужны решительные меры по спасению родины от расхитителей и спекулянтов, а также других себялюбцев.
      Возможно, высокие слова предназначались для офицера, выводившего обоз до линии фронта. Офицер и коммунистический командир обменялись на ветру какими-то свертками, не обращая никакого внимания на объезжавшие их телеги, совсем не походившие на ассенизационные. Клео удивился: вокруг на много сотен шагов не было ни одного солдата и стояла оглушающая тишина. Где же фронт?
      Студент, оказавшийся дезертиром по имени Чжун Цы, рассказывал о боях своей 60-й армии во Вьетнаме, потом в Чунцине и Пекине. Второй студент, с удивительной для его учености сноровкой подправлявший навозные мешки под хвостами крепких лошадок, важно качал головой и повторял, что эти исторические подробности непременно следует занести в дневник. В университет, по его словам, он приехал в начале учебного года и из-за осады ни на одной лекции ещё не побывал.
      Несколько раз пролетали самолеты. Красных так и не повстречали.
      Караван распадался. Дезертир сказал несостоявшемуся первокурснику:
      - Слезай, приехал. Двигай отсюда и не оглядывайся!
      - Постыдись, Чжун! - сказал отец. - Он такой же студент, как и ты.
      - Да нет, ошибаетесь, почтенный. На самом-то деле я капрал Ли Мэй, сказал первокурсник. - Охранный батальон. Думаю, что с вооруженными силами я, как и солдатик Чжун Цы, попрощался навсегда... Может, сгожусь вам? За одну еду, хозяин?
      Первую ночь простояли в поле. Капрал, назначенный отцом в караул, грелся под брюхом лошади. Клео, к которому сон не шел из-за грез о Белоснежной Девственности, вылез из повозки. Спросил:
      - Ли Мэй, непременно нужно вешать людей? Проще, наверное, расстрелять?
      - Ты про кого? Если про висевшего в Восточных воротах, то он в действительности сам наложил на себя руки. Я знаю всех, кого вешали последние две недели по приговору. Наш батальон как раз и выполнял эту работу... Нет, тот был самоубийцей.
      - Кто же решается на такое?
      - Красные запрещают курить опиум. Подвоз в город истощался. Этот бедолага маялся, маялся, да и повесился. Из чувства протеста. Я так думаю... Все несчастья от запретов. У красных их много... Например, по их религии запрещено красть, потому что запрещено также и иметь. Когда же нечего или не у кого красть, остается украсть собственную жизнь...
      Капрал хихикнул.
      Очень опасный, подумал Клео. Но отец-то опаснее.
      Каким долгим-предолгим окажется путь, он понял в Баотоу.
      Поначалу городок показался обычным, как все такие городки: глинобитные заборы, роющиеся в талом снегу свиньи и собаки, замотанные в рванье дети, тесные улицы, стены угловых домов покорежены телегами. И вдруг ослепительное солнце над раскинувшимся в поле караван-сараем. Сотни, тысячи верблюдов, лошадей и ослов на хлюпавшем под копытами, вязком, словно болото, лугу. Караванщики паковали товары, нагружали тюки, чинили сбруи, слонялись, разговаривали, сбивались кучками вокруг драчунов, брили ножами головы. Ржание, мычание, топот, вопли, свист...
      Лошадь вскинулась и мотнула гривастой головой. Кто-то схватил её под уздцы. Державший вожжи отец привстал на передке. Задирая на спине куртку, потянулся к маузеру.
      - С прибытием к началу великого шелкового пути! - крикнул караванщик Цинь, обходя лошадь. Свежевыбритое темя лоснилось, голые в синих венах руки, заросшие рыжим волосом до подмышек, торчали раскорякой из кожаного жилета, под которым не было рубашки. На горле ошейником вилась татуировка, уберегающая от насильственной смерти. Поистине загадочный человек! Мусульманин с буддийской отметиной...
      Верблюды, к которым он их привел, оказались густого красного оттенка с черными кругами вокруг глаз. Четыре. Высокие, крепкие и такие же надменные как Цинь.
      - Все мои. Настоящие таджикские, - сказал он отцу. - Будешь заводить собственную связку, покупай таких.
      - Я слышал, иногда берут пристяжного на мясо, - сказал отец. - Может, купить пятого?
      Цинь сплюнул, два раза обкрутился вокруг себя. Вводил в заблуждение дьявола, если тот оказался рядом и услышал непотребное.
      - Запомните, почтенный Лин Цзяо, погонщики не едят верблюжьего мяса. Не выделывают и не продают верблюжьих шкур. Верблюды и погонщики - это единый мир. Со своими общими богами и законами...
      Он посмотрел на Клео.
      - Мир не меньшего значения и не худшей цивилизации, чем страна ханей Китай, Срединное государство Вселенной.
      - Спасибо, брат Цинь, - сказал отец. - Всякая беседа с вами поучительный урок.
      - Уроки будут позже, - ответил брат Цинь торжественно. - Тысячи ли через пустыню. Жажда, которая превратит кишки в известь. Огромные мухи, пьющие кровь. Зимник через монгольский перевал Смерти. Бандиты, вырезающие спящих...
      Караванщик молитвенно сложил руки, на которых ветерок, пропахший вонью караван-сарая, ремней и кож, чеснока и рыбного соуса, снега и навоза, дыма и мочи, шевелил отвратительные рыжие волосы. В изгибах верблюжьих шей, в надменных мордах с раздувающимися ноздрями вдруг увиделось нечто драконье, таинственное и грозное, сродни ликам в кумирнях, где Клео всегда становилось тревожно от воскурений.
      Цинь вдруг заорал на него:
      - Взбирайся, малыш, на своего таджика и возвращайся через год богатым и сильным! И делай то, что должно быть сделано... Вперед, малыш! И только вперед!
      - Я не малыш, - сказал Клео. - Я уже сообщал вам. Мое имя Лин Цэсу.
      - Вот как?
      - Караванщик подвыпил, - шепнул отец. И умиротворяюще предложил Циню познакомить их с прекрасными животными.
      Первого, небольшого и казавшегося козлоподобным, звали Вонючкой. Второго, покрупнее, - Ароматным. Самый высокий, третий, носил кличку Тошнотворный. А четвертого, более бледной масти, именовали Сладенький. Все семилетки. Лучший возраст, как пояснил Цинь, для тяжелых дальних путей.
      Вонючка считался самым выносливым. Ему предназначался груз Циня пачки прессованного чая, шелк, американские сигареты, упаковки с ручными часами, мотки электропроводов, три радиоприемника, пенициллин, противозачаточные средства, вакцины от венерических заболеваний и запаянный бак с виргинским табаком. Груз отца - гвозди, подковы, петли для дверей, замки - по объему меньше, но тяжелее, раскладывался на остальных трех.
      Паковали вьюки следующим утром, когда рассвело полностью. Существовала примета: в сумерках души погибших бандитов высматривают содержимое тюков и потом от неутоленной когда-то жадности наводят живых грабителей. К полудню оставалось поднять груз на верблюдов.
      - Полагаю, мастер Цинь, - сказал отец, - задерживаться в Баотоу на виду у этого сброда опасно. Двинемся?
      - Я занял очередь в публичном доме для себя, этих... ваших военнослужащих и для вас. Дух не должен оставаться угнетенным из-за воздержания. Шаг караванщика тверд, если облегчены чресла...
      - Значит, в путь только завтра?
      - Завтра, депутат.
      - Я остаюсь с товаром.
      - Пусть останется малыш и один военный. Потом сменится.
      - Лин Цэсу погуляет. Когда ещё доведется? Вы идите... Я останусь при товаре. Таков мой приказ, мастер Цинь.
      - Слушаюсь, почтенный депутат!
      Караванщик сцепил ладони перед грудью и с легким поклоном повел ими в сторону отца, как принято изъявлять покорность мандарину двора. Опять напился, подумал Клео.
      Он прошел городишко насквозь и миновал Западные ворота, от которых с обрыва открывалась Хуанхэ. Широченная река исходила паром в серовато-синем стылом мареве. Мачты джонок и катеров протыкали клочковатый туман. Над причалом разметывало клубы пароходного дыма. По берегам ржавым пунктиром обозначались межи рисовых чеков. На коричневых дорогах в снегу клонились навстречу ветру черные путники.
      И тут Клео увидел стайку журавлей над рекой. В этот зимний месяц!
      Он промерз на холодном ветру, а клочок пергамента с адресом Белоснежной Девственности был теплым, когда Клео достал его из нагрудного кармана в почтовой конторе на пристани. На куске бумаги, за который взяли целый юань, он написал стихи: "Гляжу на стайку журавлей в зимнем небе над рекой безо льда. Отчего же декабрьский ветер студен, а течение чувств, как у летней воды?"
      - В Пекин? - усомнился почтарь. Но красный штемпель на конверте притиснул и, поскольку марки с портретом Чан Кайши в Баотоу после прихода коммунистов не разрешались, в квадратике "место для марки" указал причал, где платеж состоялся.
      Глава вторая
      ПЕЧАЛЬНЫЙ ГОНГ
      1
      Все нервничали в караване, хотя и без видимой причины, когда спустя восемь недель после выхода из Баотоу верблюды, надменно задирая морды и раздувая ноздри на забытый запах печного дыма, втягивались за глинобитные укрепления городка Шандонмяо. Цинь объяснил: по-монгольски "шандон" ручей. Однако на китайской карте значилось - Сан Тям Мяо, то есть "три храма" какого-то святого, а какого именно, Клео не понимал, поскольку не знал последнего иероглифа, да и отец тоже... Ни души. Глухие ставни на окошках мазанок. Тянувший от заката ветер свистел в переулках, закручивал смерчи колючей пыли на перекрестках.
      Цинь утверждал: если охраны в Восточных воротах не встретили, то и Западные без часовых, а это значит - в городе нет власти. То есть, какая-нибудь, конечно, существует, возможно, бандитская, или же признали красных, но без стражников такая власть ничего не стоит.
      - Начиная с этого места и дальше на запад уважают только законы Гоби, то есть силу винтовки и денег, - сказал караванщик.
      Лагерь разбили, пройдя Шандонмяо насквозь, за городской стеной, у Западных ворот. Утром Клео разбудил скрип их распахнутых створок, мотавшихся на ржавых петлях под усилившимся шквалистым ветром. Слежавшийся на морозе песок сверкал до горизонта. И Клео догадался о причине вчерашнего беспокойства. После восьми недель открытых пространств загаженный городишко, огороженный стеной, плотно заставленный домами, стиснул их, как в ловушке. Цинь верно поступил, устроив лагерь вне укреплений. На краю пустыни, в которой бушевала буря, спали спокойно.
      Едва подняли вьюки на верблюдов, в воротах возник валившийся вперед, преодолевавший жестокий встречный ветер человек, тянувший в поводу лошадь. Полы овчинной шубы взметались до лопаток. Странник из последних сил подволакивал отяжелевшие от грязи галоши на стеганых сапогах. Видимо, он целую ночь гнал мохнатую лошадку под армейским седлом с притороченным японским карабином и чересседельными сумками, а когда коняга вымоталась, слез и повел её в поводу.
      Капрал Ли принялся разматывать тряпицу, которая предохраняла затвор карабина от пыли.
      - Вот я вас догнал, - сказал человек, напустив скверной улыбкой сухих морщин на шелушившиеся щеки. Алчно тронул грязной ладонью Ароматного, на котором лежали вьюки отца. - Капитан Сы в двух днях пути с пятнадцатью людьми. Смекаете, хозяин?
      Сбрую на лошадке сшивала казенная клепка, армейская, как и седло. Стремена с подпругой тоже были стандартные, кавалерийские. Перекидные сумы плоско свисали, выпуклостями обозначая обоймы с патронами.
      Клео нагнулся за спиной пришельца, будто собирался подправить кожаные обмотки на икрах. Отец поощрительно кивнул и толкнул незнакомца, который, перевалившись через спину Клео, упал, выдергивая маузер из-под шубы. Лошадь отпрянула. Цинь осадил её за повод так, что она присела. Грохнул выстрел. Клео видел, как отлетел выбитый пинком из руки кавалериста маузер, и собрался пырнуть валявшегося ножом, но отец крикнул:
      - Стой!
      - Стой, змееныш! - завизжал и солдат, на всякий случай перекатившись так, чтобы увернуться от кинжала или пули. Под разметавшейся шубой на его поясе виднелись три гранаты, кожаный мешочек для табака с трубкой и порыжевший патронный подсумок с выдавленной английской надписью "США, морская пехота".
      - Я сам к вам пришел! Я сам к вам! Я убежал от ублюдка Сы... Предупредить!
      - Откуда Сы узнал наш путь? - спросил Цинь, присаживаясь на корточки.
      - Капитан получил письмо из Баотоу. Бумага попала сперва в винное заведение "Ворчливая жена", а оттуда принес посудомойщик. Мы тогда уже перешли в Красную армию. Сы заполучил мандат на захват имущества каравана как народного достояния, поднял полувзвод и понесся на Баотоу, а оттуда путей у вас было немного. Только два...
      Отец ударил сапогом пленного по лицу.
      Цинь расстегнул и вытянул из-под кавалериста пояс, перекинул себе на шею вместе с гранатами, подсумком и кожаным мешочком.
      - От кого письмо? Говори, от кого письмо? - кричал отец.
      Кровь у истощенного преследователя казалась водянистой.
      - Все, что знаю, скажу! Письмо - из кабака "Ворчливая жена". В Баотоу капитан выколачивал из мамы-сан борделя сведения о вас. Сколько верблюдов, какие, с каким грузом... Требовал показать, чем расплатились за услуги потаскух твои люди, хозяин... Но кто написал письмо в Пекин, не ведаю. Действительно, не знаю, хозяин.
      - И чем же они расплатились?
      - Не убивай, хозяин! Я говорю правду... Гвоздем.
      Клео впервые в жизни видел, как у отца дрожат пальцы.
      Депутат, торопясь, плохо справляясь, отколупывал от коробочки, в каких прячут амулеты, крышку с медной инкрустацией танцовщицы в развевающихся одеждах.
      - Таким?
      - Что вы присохли с гвоздем, хозяин? Капитан говорит, вы везете несметные богатства. Кто погонится за железками? Первому, кто обнаружит вас, причитаются две доли вместо одной. Разве мои сведения не стоят большего? Что ж... Убей меня! Ну! Убей, хозяин! Убей скорее! Все в этом городе будут знать об этом. Они расскажут капитану Сы, и он опять возьмет ваш след...
      - Почему хочешь перебежать?
      - Не желаю служить у красных.
      - Вот и заврался, почтенный, - сказал отец, успокаиваясь. - Мой товар капитан не сдаст коммунистам. Он сам уже, наверное, считается у них дезертиром. Ты ведь знаешь! Говори! Видел нас до этого? Доложил капитану? Болтаешь - тянешь время?
      На этот раз Лин Цзяо попал носком сапога в ухо лежавшему.
      - Если не околел, - сказал он капралу Ли, - прирежь... Проткни насквозь штыком. В печень. Страдания перед уходом в рай - заслуга... Наглый лазутчик. Стрельбы достаточно... Уходим!
      - Пока живой, - сказал Ли. - Я думаю, депутат Лин... лишний солдат это ещё один солдат. Я так считаю. И какой расчет ему лгать? Мог высмотреть и вернуться к капитану Сы, который обошел бы нас и устроил засаду... Не повернул.
      На четвертый день с основной перешли на северную тропу, про которую Цинь сказал: больше пустыни, но меньше пути. Теперь Гоби была грудами скал и камней, черных и серых. Камни до горизонта покрывали плоские, как озера, долины, переходившие в утыканные колючками барханы, от подъемов и спусков по которым в глазах метались, словно навозные мухи, зеленоватые кляксы. Ничего не осталось в памяти - ни Пекина, ни коварной Белоснежной Девственности, ни угрызений совести за невольное предательство отца. Даже злобы на караванщика Циня, который страдал наравне со всеми. Приходилось удивляться, что, пережив множество раз тяготы путешествия через мертвую пустыню, он снова и снова суется в края, на которые не позарился ни один из земных властителей.
      По ночам стоял сухой мороз. Лежали под овчинами, просыпались от озноба, прижимались к верблюдам. Гнедая кавалериста становилась белой от инея. Звезды сыпались с неба, которое к утру желтело и вдруг накрывало пустыню голубым куполом.
      - Большой привал скоро... У райского озера Сого-нур. Оно, правда, не стоит на месте. В дни моего детства было восточнее, - сказал Цинь. - Там потеплеет.
      Озеро обмануло караванщика. Исчезло совсем. И поэтому в полдень не остановились, как ни устали верблюды. Тревога погоняла на заход солнца, к другому озеру - Гашун-нур.
      Сначала показался табор кочевников, а уже потом берег. Место оказалось занятым. В латаных юртах кишели оборванцы, называвшиеся таджиками. Дикари исповедывали буддизм, но, по словам караванщика, грешили против заповедей Просветленного - употребляли в пищу плоть животных. Цинь считал таджиков ничтожествами, поскольку они проявляли равнодушие к собственности и позволяли вольно обращаться со своими женщинами. Караванщик не советовал соваться к грязнулям без презерватива. Головы детей, сновавших по табору, покрывала короста наследственного сифилиса.
      Сняв вьюки с верблюдов, проспали сутки, за исключением отца, караулившего как обычно товары. Пробудившись, с наслаждением плескались, далеко забредя в мелкое холодное озеро. Смывая псиную засаленность, Клео почувствовал, насколько пропитался за эти недели вонью верблюдов, кожи, попон и овчины.... Кроме обмотавшего чресла тряпкой правоверного Циня, все были голыми, с коричневыми от грязи и загара "ошейниками" и "перчатками", с посиневшими в не снимавшихся сапогах ступнями. Они орали и плескались, не обращая внимания на холод и ветер.
      Цинь возбужденно рассказывал, какие впереди теперь легкие тропы, да и весна вот-вот, а неподалеку от Яркенда, до которого рукой подать, как раз находится назначенное место встречи с агентом хозяина лавки "Точнейших весов для драгоценных металлов".
      После купания таджик с клочковатой бородой завалил барана, из глаз которого потекли слезы, и, по локоть вдавив руку в разорвавшуюся под пальцами кожу на брюхе, вытянул из-под ребер живое сердце. Религия запрещала ему орудовать ножом. Терпеливо ждал, когда туша истечет кровью.
      Хозяин юрты помолился перед трапезой на своем языке и вдруг сказал на хорошем пекинском диалекте:
      - Пусть простит нас. Для этого съедим его без остатка. Верно, мальчик?
      - Я не знаю, господин, - ответил Клео, пораженный грамотностью дикаря.
      - Баран отдал нам все, его жизнь перейдет в нашу...
      - Что же, выходит, смерти нет? - спросил Цинь.
      - Всякая тварь поедает другую, мастер Цинь. Сильная слабую. А сильнее всех человек. Но и он становится добычей, кормит собою землю.
      Цинь брезгливо опустил под усами углы рваного рта. Кочевник из юрты говорил глупости.
      - Выходит, - сказал Клео, - самый сильный тот, кто не хочет умирать, не стремится в рай? Тогда что же, не следует желать, по-вашему, достойного свидания с предками?
      - Смерти нет, - сказал удивительные слова кочевник. - Всякая видимая смерть, и твоя тоже, мальчик, не более чем путь Будды от хорошего к лучшему, и так без конца.
      В проеме под закатанным пологом, словно на картине, были видны овцы, повернувшие головы на желтый круг солнца, прикоснувшийся к озеру. Пастухи на конях смотрели туда же. Клео стало страшно.
      Таджик ловко нанизывал баранину на шомполы, совал их в огонь, подставляя под бездымное пламя. Мясо темнело, сжималось, жир шипел и выпаривался, не долетая до золы и углей.
      - Видишь, мальчик, - сказал кочевник, - мясо готово. Что в нем? Жизнь... Она перейдет в новорожденного однажды, когда, возмужав, ты зачнешь его...
      - Ну, хватит тебе, старик, жратва вкусная, а вот от разговоров тошнит, - сказал караванщик Цинь. Надсадно чихнул, вытерся рукавом куртки. - Не надо было купаться... Вот чихаю. Все болезни от воды. Хорошо хоть... ха-ха-ха... тут нет изобретения заморских дьяволов... Ну, знаете, вода брызжет сверху.
      - Брызжет сверху? - спросил таджик.
      Караванщик выпятил усы. Редким сообщением он превзошел кочевника в беседе. Последнее слово осталось за ним.
      - Брызжет сверху из трубы на голову, ты голый и вымазан мылом, закрепил он успех.
      - Ох, Будда! - сказал человек из юрты.
      - Да, под брызжущей сверху водой... От этого все болезни!
      - Не так, - сказал солдат, который предал капитана Сы в Шандонмяо. Он стал тугим на ухо после депутатского пинка и получил прозвище Глухой. - В армии заморский инструктор выстаивал под душем каждое утро. И не болел...
      - Потому что имел длинный нос, - сказал капрал Ли. - В их носах застревает все. Они высмаркивают вредные элементы в платки и отдают в стирку... Да!
      Отара и всадники на берегу разом, как вспугнутые птицы, бросились галопом вдоль Гашун-нур. Срезая по мелководью берег, они поднимали искрившиеся радугой брызги. Раскатились винтовочные выстрелы.
      Капрал Ли вскочил, напрягая синюю жилу на шее, закричал:
      - Тревога! В ружье! Всем в цепь! Интервал...
      - Капрал! - привел его в чувство депутат Лин Цзяо, прикрываясь от слепившего закатного солнца ладонью. - Капрал! Прекратить! Ты, ты и ты...
      Толкался, пихал заметавшихся, сбивая в кучку. Верблюды недвижно лежали, пережевывая жвачку.
      - Капрал и Глухой! Э-э-э... Чжун тоже! Выдвигайтесь за стойбище. Разглядите, кто там, и известите. Ясно? Найдете меня здесь. Бегом! Да не тряситесь! Противник тоже боится... Быстрее, ещё быстрее!
      - А поклажа и верблюды, отец? - спросил Клео.
      - Если обойдется, никуда не денутся... Здесь в верблюдов не стреляют. Ваше мнение, уважаемый Цинь?
      - Это не бандиты. Мы на другом краю пустыни. Разбойники сюда не таскаются... в юртах поживиться нечем...
      - Что скажешь ты? - спросил отец таджика.
      - Торговцы платят и не стреляют. Бандиты забирают и тоже не стреляют. Мы нужны им. Мы не нужны солдатам... Солдаты приходят в пустыню убивать, а поэтому грабят подряд и убивают подряд. Это они. Потому что стреляют в баранов...
      Отец распустил ремни на вьюке, выдрал сверток, обмотанный одеялом.
      От озера на своей лошади охлюпкой летел Глухой, валясь с боку на бок без стремян. Крикнул издалека:
      - Хозяин! Кавалерия! Человек десять! Едут медленно... Регулярные. Стреляли в баранов.
      - Дай мне винтовку, отец, - сказал Клео.
      - Заткнись...
      Цинь крякнул, сплюнул. У него начиналась икота.
      - Скажи капралу Ли так. Дождитесь кавалерии. Сразу застрелите начальника. У него кожаные сапоги, а не стеганые... Да ты знаешь, как одет Сы. Убьете командира, остальные замешкаются. Если же не убьете, отступайте, тяните солдат на себя, покажите, что вас только трое. Постепенно обратитесь в бегство. Ясно? Вокруг озера. Сделайте так, чтобы убить вас им показалось важнее, чем сразу лезть в стойбище. Ясно? А когда мы увидим их спины, ударим с тыла. Ясно?
      Глухой, лягнув пятками лошадь, пустил её в галоп.
      - Вот такой разговор по мне! - сказал караванщик.
      Лин Цзяо развернул одеяло, потом овчину. С хрустом загнал магазин в автомат "люгер 07", второй магазин сунул за ремень на спине. Цинь, дернув затвор, дослал патрон в карабин, обхлопал карманы с обоймами.
      - Дай мне твой маузер, отец, - попросил Клео.
      - Возьми, - сказал депутат. - Прежде чем стрелять, сдвинешь вот этот предохранитель. Потом нажимай и нажимай... Не целься. Тяни дуло на человека, пока не ощутишь... не ощутишь... В общем, пока не ощутишь, что попадешь!
      Они залегли на полу юрты, прислушиваясь, как движется по берегу бой.
      - Вот что, сынок, - сказал отец. - Если со мной что случится, забирай верблюдов и уходи с таджиками. Если Цинь не будет отдавать, убей его... и уходи с дикарями. Останешься жить. Это моя воля.
      В углу зашелся криком младенец.
      - Повернули вдоль озера, - доложил Цинь от двери. - Раз... два... пять... шестерых вижу, депутат!
      - А вот и капитан Сы, черепашье яйцо! Да его не узнать! Как высох-то, - пробормотал отец. - Не подстрелили, значит...
      Караванщик, выскочив из юрты, вскинул карабин. Водил стволом нелепыми кругами. Отец, ползая на коленях у входа, бил из автомата, дергавшего его руки. Вонючие гильзы сыпались на голову и плечи Клео, который, сжимая маузер, тщетно высматривал врагов. Снаружи что-то вдавилось в полог юрты, по которому пошли рваные дыры.
      Отец, остановив стрельбу, отогнул приклад "люгера". Приложился щекой. Долгие секунды выцеливал... И вдруг крикнул:
      - Не достать! Ушел, чтоб паршивые псы разодрали всех зачатых им выродков в утробах его потаскух! Ушел капитан Сы!
      Клео тоже чувствовал разочарование. Пострелять не удалось.
      Разметавшись, у юрты валялся Цинь.
      Клео пошел за отцом к озеру, потом вдоль воды. Депутат пробовал ногой тела убитых. Глухого, судя по всему, застрелили на лошади, которая стояла над ним. Отец шлепком отогнал её. Труп успели обыскать. Карманы шубы и штанов были вывернуты. Нашли и Чжуна, которого прикончили гранатой. Капрал Ли зигзагами мотался вдоль берега - рылся в карманах, подсумках и вещмешках убитых, комками совал деньги за отворот кителя. Издалека покачал головой на немой вопрос депутата: есть ли пленные?
      Верблюды, продолжавшие лежать, заплевали им сапоги жвачкой, когда они вернулись к юрте осмотреть вьюки. Отец сел, привалившись к туше Вонючки. Вздохнул. Велел Клео:
      - Взгляни на Циня. Если живой, пусть отнесут на берег, к воде.
      Клео сказал старому кочевнику, топтавшемуся возле юрты:
      - Подними караванщика.
      - Он уходит в вечность. Оставь его в покое, мальчик...
      - Хочешь туда же за компанию?
      Клео навел маузер. Отец одобрительно кивнул.
      Раненый Цинь, когда таджики перенесли его к озеру, сказал отцу:
      - Смерть друга всегда огорчение, уважаемый депутат Лин Цзяо... Утешайтесь мыслью, что она приходит ко всем.
      - Может, мусульманский бог ещё оставит тебя нам на несколько минут, почтенный Цинь, для разговора... Пленных не захватили. А мучает вопрос: откуда отродье сифилитичной черепахи Сы узнал, что мои гвозди и подковы не гвозди и подковы, а золото, черненное краской? Иначе бы он не стал преодолевать смертельные трудности конного похода через Гоби в погоне за караваном.
      - Я расплатился гвоздем с мамой-сан, - сказал с натугой Цинь. - Мне дал образец хозяин лавки... Я не выдержал и пустил его в оборот.
      Кровь запеклась в шрамах по углам его рта. Усы походили на комки засохшей глины. Красные пузырьки выдувались и опадали в ноздрях. Пуля сидела в легких.
      - Зачем?
      - Не оставалось денег, пришлось поменять на них гвоздь...
      - Я не спрашиваю, почему ты пустил его в оборот. Я спрашиваю, зачем хозяин лавки снабдил тебя образцом. Мы договаривались, что тебе о грузе не скажем. Что же задумано за моей спиной? Зачем тебе образец? Проверять вьюки, когда бы ты, собака, прикончил нас с сыном в конце пути? Лавочнику не понравились мои большие проценты? А не ты ли тот самый человек, который и должен опознать нас у Яркенда?
      Отец поднялся с колен. Отошел к капралу Ли и сказал:
      - Отправимся в погоню за собакой Сы. Он не успокоится, вернется. Не сейчас, так потом...
      Счет нелегко давался капралу. Шевеля губами, он расправлял купюры, собранные с трупов. Депутат усмехнулся и принялся набивать магазин "люгера".
      - Капитан Сы выдающийся воин, - ответил, наконец, Ли. - Мы не выиграем против него боя вдвоем. Он сейчас в полной готовности. И подкараулит. Забудьте про него. Ему бы самому теперь унести ноги.
      - Эй, малыш... Эй, - едва слышно окликнул караванщик Цинь оставшегося с ним Клео. - Когда я потеряю сознание и буду умирать, скажи всем, чтобы отвернулись. Я не хочу, чтобы глазели люди другой религии.
      - У этого мусульманина у самого кошачьи зыркалки, - сказал капрал, услышав просьбу караванщика.
      Цинь силился поднять голову. Отец рывком разодрал тесемки на его рубахе. Обшарил окровавленную грудь. Вытащил кисет, из кисета пергаментную карту. Всмотрелся в бумагу. Потянул ремень "люгера", передвигая автомат на грудь.
      Однако выстрелил не отец. Цинь, выгнувшись, как скорпион перед смертью, вытянул из-под спины браунинг и полыхнул из него, когда депутат ещё передергивал затвор. Грохнул второй выстрел.
      - Караванщик погиб достойно. В бою, - сказал, грузно оседая, отец. На его шее, ободранной пулей, словно синий червяк билась артерия.
      Капрал Ли притащил от юрт старуху. Приладив ременными петлями к голове раненого бараньи кости, ведьма залепила получившийся каркас от груди до щек овечьим навозом, который размачивала слюной. Несколько часов, бормоча заклинания, мазала медом лоб впавшего в беспамятство Лин Цзяо. Пока она это делала, спустилась ночь, а к утру кочевье растворилось в пустыне. Старуха исчезла. Возле юрты, на полу которой метался в жару отец, оставалось лишь бродячее озеро.
      2
      И полвека спустя Клео в подробностях помнил очертания пологих гор, нависавших выше облаков над черной каменистой долиной, по которой они медленно, две недели, двигались на Яркенд. Отцу следовало чаще отдыхать. Он мотался притороченным на Вонючке, с которого сбросили вьюки Циня. Все эти бесконечные сутки Клео спал урывками. Мучил страх - за каждым валуном мерещился подстерегающий Сы.
      На десятый день депутат сказал:
      - Теперь груз наш, полностью... Я выживу. В Яркенд прибудем вдвоем. Если я потеряю сознание, скажешь привратной страже, что напали бандиты и перебили всех... Кроме нас. Двоих. Понял?
      Тусклые вечерние огни пригорода застали Клео врасплох. Поэтому, когда стрелял капралу в затылок, рисковал - могли услышать.
      Яркендские монахи-ламы расплавили гвозди и подковы, разлили драгоценный металл по кокилям, которыми пользовались ещё до Чингисхана. Купцы попрятали эти кокили, меченные их личными иероглифами, в монастырях, поскольку монгольские правители ввели монополию на торговлю золотом. Слитки со старыми метами принимались ювелирами от Тибета до Японии без перепроверки. За работу ламы спросили треть от ста двадцати брусочков. Они же снабдили меховыми жилетами со множеством внутренних карманчиков, по которым рассовали оставшиеся слитки.