- Ваш кофе, господа, - сказал официант.
      - Нам не скоро на пристань? - спросил Севастьянов. - Хочется посмаковать каппучини...
      - Вполне успеем, - сказал Марголин, посмотрев на настенные электронные часы. Он пользовался карманными, но ему не хотелось доставать эту исключительную вещь при варваре, чтобы не напороться на новую порцию дурацких вопросов и рассуждений.
      - Обратите внимание, господин Марголин, - сказал Севастьянов. - Мы потратили два с лишним часа в компании друг друга, в компании, которая одинаково не лучшая для каждого из нас, а вперед ни шагу. Согласитесь, я вправе начать сомневаться в серьезности предложения господина Сурапато, да и нашей с вами встречи.
      За последние пятнадцать лет своей юридической деятельности Эфраим Марголин лишь однажды испытал горечь поражения - на судебном разбирательстве дела Амоса Доуви или Ли Тео Ленга, хотя немыслимый по изобретательности довод в пользу подзащитного - о том, что он жертва происков русской разведки, - принес ему почти славу. Техасский и гонконгский суды отнеслись к его аргументам несерьезно... Если удастся купить этого русского, реванш состоится. Дело предстанет как внутреннее воровство, как нечто, случившееся в недрах их, русской системы. Будет оборвана нить, которую аудиторский совет все тянет и тянет, чтобы добраться в конце концов до Бруно Лябасти.
      - Я не откликнулся на ваше желание получить чек "Бэнк оф Америка", господин Севастьянов, потому, что в глубине души был согласен с вами... Мне понадобилось время, чтобы поразмышлять о том, как с этим сработаются интересы стороны, которую я представляю. И только... Считайте, что ваше пожелание принято полностью.
      "Зажарил вас старикашка Ли, - подумал Севастьянов. - Крючок с наживкой вы сожрали. Теперь бы не сплоховать, когда вместе с крючком я потащу ваши воровские кишки".
      Эфраим Марголин доверял инстинкту. Поведение Севастьянова не вдохновляло. Вот именно - не вдохновляло на доведение до конца того, что было начато в этот день. Была и другая вводная, отравлявшая существование, даже вызывавшая страх. Внезапная необъяснимая смерть отца Клео Сурапато, бывшего депутата Лин Цзяо. Уход старика из жизни очищал состояние, переходившее к Клео, от прошлого, перечеркивал путь, которым оно наживалось. Отцовское наследство становились "голубой крови". Если бы только не грязные ручищи Бруно, загребающие это наследство прямо на глазах. Но кто-то могущественнее Бруно выталкивал деньги покойного Лин Цзяо из рук Клео Сурапато, а это могло означать последующий уход из жизни и самого Клео, и стоявшего за ним Бруно Лябасти.
      Несколько недель назад водитель Клео в присутствии Марголина докладывал хозяину о совещании в гостинице "Мандарин" высоких чинов полиции, армии, юстиции, аудиторского совета и представителей крупных компаний, на котором обсуждались вопросы чистки финансового бизнеса от организованной преступности. Подробности остались неизвестными, поскольку водитель говорил лишь с шоферами, привозившими хозяев на совещание. Но и так было ясно, что конъюнктура для севастьяновских претензий создавалась подходящая.
      - Я испытываю к вам растущие симпатии, господин Севастьянов, - сказал юрист в дверях гостиницы.
      Швейцар в кирпичного цвета сюртуке и черном цилиндре сказал в микрофон:
      - Голубой "ситроен" к дверям!
      Эфраим Марголин открыл дверцу для русского и только потом, обежав капот, принял руль у перегонщика.
      Он разгадал игру бухгалтера! Русский рассчитывает взять все сто восемнадцать миллионов, с которыми и в Америке его примут с распростертыми объятиями. Марголин готов к его услугам! Собственно, позиция адвоката тем и хороша, что она больше ничья.
      Бруно Лябасти, обладатель полумиллиарда долларов, словно бродяга валялся в одежде в боцманской каютке моторной яхты "Ветер с Востока", снятой на два дня.
      В квадратном иллюминаторе, выходившем на мангровые заросли, поднимались и опускались сероватые облака. Яхту слегка валяло на зыби. Наверное, вот так же в дни после больших побед, достававшихся кровью, отлеживались капитаны пиратских фрегатов и бригов, приткнувшись на мелководье у островов Пряностей, как называли когда-то здешние края. В череде тихих дней залечивались раны, крепла надежда на благополучную доставку захваченных сокровищ к родным берегам.
      О каком береге мечтать Бруно?
      Он поднялся с узкой койки, потоптался в носках на коврике. Хотелось походить подольше, размяться основательней.
      Предстоял решающий ход в игре с этим Севастьяновым. Монетка подброшена. Какой стороной она упадет?..
      Непогашенных долгов не оставалось. Сын устроен и обеспечен. Рене состарится независимой...
      Остается любовь, бесплотная любовь, единственное, чем одарила судьба в конце жизненного пути. Как поведет себя Барбара с этим русским?
      И только поэтому легко уходить из жизни?
      Усилием воли Бруно заставил себя думать по-немецки.
      Он расстался с именем и родиной, с женой и благими надеждами, не состоялась любовь, обложен, как волк. Смерть, которую ему предлагает старикашка Ли, вызревала в нем самом, и именно с того дня, когда после проигранной войны на берлинской окраине исчез Дитер Пфлаум и появился Бруно Лябасти.
      В иллюминаторе серая кисея мороси уходила в море, сливалась с волнами. Остров Сентоза исчез.
      Зазвонил телефон. Рутер сообщил:
      - Сэр, Марголин и русский выехали из "Пенинсулы". На переправе будут через несколько минут.
      - Что за вид у Эфраима? Довольный?
      - Сияющий, сэр.
      - Спасибо, Рутер. Теперь выезжай сюда, переправляйся катером. Займешься приемом гостей. Я что-то неважносебя почувствовал. Перебрался из большой каюты в кубрик. Попытаюсь часок отлежаться. Начинайте чаепитие, и после этого запускай девушек... Русским я займусь лично.
      Бруно открыл записную книжку.
      После демобилизации и получения французского паспорта он имел дело с огромными суммами, которые либо присваивал, либо защищал. Он мог бы сказать, что шестизначные цифры стали его окружающей средой.
      Сколько же оставить заправилам Круга?
      - Да ничего не оставлю, - пробормотал он по-немецки. - Если деньгам суждено быть отстиранными моей смертью, я имею незыблемое право оставить все Жоффруа...
      Он вспомнил про сто восемнадцать миллионов, на которые претендует Севастьянов.
      Русский примет взятку?
      Внутренний голос говорил: нет, он потребует все сто восемнадцать.
      В таком варианте бернский кодированный счет точно "поплывет". С него придется перегонять в какой-то иной банк сто восемнадцать миллионов, возвращать их Севастьянову чеком или другим путем. Деньги, побывавшие в преисподней Круга, выскочат на белый свет, да в каком количестве! Но лишь в одном случае. Если русский вернет их своему банку.
      Пусть возьмет деньги...
      Клео Сурапато украл деньги у Петракова. У Клео украл он, Бруно. А Севастьянов ничего не украл, но получит все.
      Он представил, как Севастьянов, подобно Дитеру Пфлауму, начнет иную жизнь, с другим именем и в другой стране. Интересно, останется ли у него в России кто-нибудь из близких? Кажется, у него есть жена, зовут Ольга... Он всегда считал, что это французское имя...
      Дождливый и пасмурный вечер, плохое самочувствие, изболевшаяся из-за Барбары душа... Других причин унынию нет.
      Севастьянов, дитя материальных лишений и бесконечных лесных пространств, где запрятаны ракеты с атомными боеголовками и лучшие в мире танки, должен быть романтичен до наивности. Должен.
      Девушка, которая проскользнет в каюту, отведенную для Севастьянова, и прошепчет "Я твой десерт", будет источать аромат тех же духов, которыми пользуется русская леди, побывавшая в его номере в "Амбассадоре". Он примет взятку в миллион двести пятьдесят тысяч сингапурских долларов. Или оставит себе сто восемнадцать миллионов американских долларов. И судебное слушание о банкротстве Ли Тео Ленга, бывшего партнера "Ассошиэйтед мерчант бэнк", проскочит незамеченным.
      Снова зазвонил телефон.
      - Это Марголин, господин Лябасти.
      - Как обстоят наши дела?
      - Складывается впечатление, что он твердо хочет все. Настаивает также на платеже через бангкокское отделение "Бэнк оф Америка". Думаю, потому, что сразу с яхты намерен отправиться в Бангкок, не возвращаясь к своим в представительство.
      - Хорошо. Пусть будет этот банк... Проводите его в кормовой салон, развлеките несколько минут. Я иду... И секунду... Свяжитесь с Джеффри Пиватски. Он полетит с Севастьяновым в Бангкок первым же утренним. Эскорт не повредит ни парню, ни нам. Спасибо, Эфраим.
      Бруно вдавил кнопку памяти телефона.
      - Слушаю, сэр, - ответил на вызов Рутер.
      - Развлекаетесь?
      - Гости разогреваются, сэр.
      - Паспорт для русского, Рутер, желательно нейтральной национальности, к рассвету. Качество проверит лично Пиватски... Не исключено, что их консул явится в полицию с сообщением об исчезновении сотрудника представительства уже через несколько часов. Думаю, они не будут ждать до утра... Поэтому никаких шероховатостей в Чанги перед отлетом. Спасибо, Рутер.
      В полуосвещенном зале прибытия аэропорта Шереметьево-2 у транспортера получения багажа Бэзил Шемякин был единственным пассажиром, покинувшим в Москве самолет, который следовал рейсом Бангкок - Бомбей - Москва Копенгаген. Настенные часы показывали три пятнадцать утра.
      Таможенник, ткнув печатью в декларацию, не взглянул ни на Шемякина, ни на паспорт.
      Шоссе, уходившее в сторону "ленинградки", перекрывали клочки сероватого тумана. Пахло хвоей.
      От таксеров отбою не было. Транспортная мафия окончательно победила в Шереметьево и установила в ценах полный беспредел. Дорога до Неглинного переулка обошлась Шемякину в сто баксов, и то пришлось торговаться...
      Дождавшись утра, он поехал в шашлычную у метро "Баррикадная", где готовили только из свежего мяса. Полстакана коньяку ему хватило, чтобы перестать думать о том, что Ефим Шлайн замешан в теневой игре заодно с "кротом" в финансовом холдинге "Евразия", что он использовал его, Шемякина, для проверки надежности своего прикрытия, и ещё о том, что Севастьянову ничего не удастся сделать.
      Дома он спал до шести вечера. В редакции в день приезда его не ждали. Да ему и наплевать было на редакцию.
      В семь тридцать Бэзил вышел из метро "Киевская" и долго искал нужный дом на Украинском бульваре. Цифровой порядок домов обрывался и вдруг возобновлялся по другую сторону длинного сквера.
      Перед стальной дверью подъезда пришлось потоптаться. Севастьянов не знал кода. Выручила сморщенная старушка в давным-давно не виданных фетровых ботах, со злющей собачкой под мышкой. В лифте собачка скалилась, а старушка посматривала подозрительно и, выйдя двумя этажами раньше, кажется, стояла на площадке, прислушиваясь, в какую квартиру будет звонить чужак.
      Обитая дерматином дверь открывалась, к удивлению, не внутрь, а наружу, и из-за неё появился небольшого роста человек с круглым, гладко выбритым лицом. Бровки его поднялись, когда Бэзил сказал, что привез конверт от Немчин, с которыми судьба свела его в Бангкоке, и ещё с приветом от Севастьянова в Сингапуре.
      - Вы ведь Людвиг Семейных? - спросил Бэзил.
      - Я Семейных и чрезвычайно рад вестям от Немчин и Севастьянова! Их друзья - мои друзья! Ну как они там, мои родные человечки? Да вы входите, входите...
      При пожатии ладонь Семейных напоминала дохлую рыбу.
      Заставив сменить туфли на пушистые клетчатые шлепанцы с помпонами, он провел Шемякина в комнату. На диване, поджав под ворсистый плед ноги, сидела некая особа. Ее волосы были стянуты на затылке в тугой жидкий пучочек. Протянув кончики сухих пальцев с массивными серебряными кольцами, особа сказала:
      - Я Марина Владленовна.
      - Ответственный сотрудник секретариата нашего генерального, - пояснил Семейных. - Большой друг...
      Пришлось, повинуясь жесту Семейных, сесть на диван, в ногах у особы.
      Семейных даже обрадовался возвращенным деньгам. Унес их в глубину квартиры. А когда вернулся, Бэзил коротко и жестко изложил замысел, вынашивавшийся Севастьяновым в Сингапуре, отметил непредсказуемость будущих его шагов, в особенности после известия о скором отзыве домой. Он согласился с доводом Семейных, что Севастьянов серьезно рискует, превышая свои скромные полномочия, действует торопливо, без согласования с Москвой, то есть с генеральным и Семейных.
      Запах жареных кабачков заставил Шемякина поднять глаза от узора на ковре, в который он уставился, произнося свою речь. Высокая, намного выше Семейных женщина держала в махровых рукавицах фарфоровое блюдо и, слегка отвернув лицо от пара, внимательно и враждебно, открыто враждебно разглядывала Шемякина. С какого времени она его слушала, Бэзил не приметил.
      Шемякин не мог знать, конечно, что хозяин квартиры женился на женщине, которая много-много лет назад любила Петракова, и Петраков любил её. Огромная разница в возрасте между ними не была помехой. Главным в их отношениях для неё был престиж. Неведомо было Шемякину, что хозяин квартиры, в те далекие времена аспирант, играл в теннис с отцом этой женщины, своим научным руководителем, и однажды добился приглашения на кофе и коньяк. Вступив в брак с дочерью финансиста-теоретика, Семейных спокойно терпел её любовников, перемещаясь по престижным должностям в правительственных и коммерческих структурах. Семейных считал себя не менее способным, чем покойный Петраков, и уж несомненно талантливее Севастьянова. При этом его мнение полностью совпадало с мыслями жены, стоявшей с фарфоровым блюдом в середине комнаты.
      - Это очень интересно, что вы заявились сюда с таким разговором, сказала Марина Владленовна, спуская стройные ноги и ловко вдевая узкие ступни, просвечивавшие сквозь чулки, в шлепанцы с зелеными помпонами.
      Бэзил взглянул на свои. Его помпоны оказались малиновыми.
      - Интересно или неинтересно, - сказал Бэзил, - но Севастьянову следует дать время для доведения дела в Сингапуре до конца и оказать помощь из Москвы...
      - Возможно, что и так, - сказал Семейных, наклоняясь с пуфика, на котором сидел, и дотрагиваясь ладошкой до шемякинского колена. - Но вы рассуждаете как человек... как человек прессы. Севастьянову ничего не удастся переменить, сиди он в Сингапуре хоть ещё целый год!
      - Почему? - спросил Бэзил.
      - Допустим в порядке бреда, что сто восемнадцать миллионов возвратятся к Севастьянову. Но они возвратятся именно к Севастьянову. Как результат его личных несанкционированных действий. Как он оприходует, извините за канцелярщину, деньги? Подумайте хорошенько... Сто восемнадцать миллионов долларов! Гуляли, гуляли и догулялись, видите ли, до Севастьянова! Нет свидетелей, нет официальных приходных документов... Досужие умы... вот именно - досужие... зададутся вопросом: а сколько же энергичный Севастьянов положил себе в карман, пока... э-э-э... пока некие господа в Сингапуре уговаривали его не терзать их насчет невозвращенного должка?
      Бэзил встал с дивана.
      - Достоинство и честь человека разве не могут быть порукой? Да поднимите старые бумаги, счета, соглашения... как там это называется? Обоснуйте появление этих миллионов, акт составьте!
      - У денег нет достоинства... товарищ, - тяжело сказала женщина, принесшая кабачки. - У денег есть счет, а в их взаимоотношениях с родом человеческим - старинная итальянская двойная бухгалтерия с четкими понятиями "приход" и "расход".
      Демонстративно на столе были расставлены три тарелки, взятые из стеклянного шкафа у окна, за которым включилась неоновая надпись "Гостиница "Украина". Время ужина, на который гостей не звали.
      Закрывать за ним пошел Семейных.
      Сбросив шлепанцы, в незашнурованной обувке, Шемякин шагнул за порог. Властно придержал дверь, открывавшуюся наружу. Стараясь подбирать слова, сказал:
      - Ты, наверное, бесспорно достоин своей роскошной должности и можешь решать судьбу Севастьянова... Но запомни, паскуда. Я знаю, кто ты. Ты "крот", подстилка у тех, кто увел эти деньги. Формально мне тебя не достать... Но боже тебя упаси доложить о моем приходе и этих словах некоему Шлайну. Не трогать Севастьянова! Понял? Севастьянова не трогать! Запомни мне тебя формально не достать, только формально...
      - Я завтра же позвоню в вашу редакцию, - внятно сказал Семейных. Подумайте над моими словами. Так ведь можно и не вернуться из отпуска... Пустите дверь! Вы! Отщепенец!
      Под ветром Бэзил вышел на Кутузовский проспект. Минут десять постоял, успокаивая дыхание. Слава Богу, что не истратил ни доллара из денег, которые Ефим дал ему в Голицыно. Их следует вернуть в ближайшее время... Нет, Севастьянова они теперь не тронут. Держись, коллега-алексеевец! Наше дело правое, хотя и безнадежное...
      Ступени в подземном переходе покрывала слякоть, мусор и окурки. Ноги скользили.
      - Шемякин... Или как вас... Шемякин!
      Из-за серого парапета, почти над ним, свешивалась Марина Владленовна. Махнув рукой, чтобы он задержался, сбежала к нему.
      - Скажите, Шемякин, у вас есть удостоверение?
      Кажется, начинался дождик. Несколько капель выпукло блеснули на её гладкой прическе.
      - Есть. Да вам-то что?
      - Дайте посмотреть...
      Она вернула затертую редакционную книжицу, порылась в заплечной кожаной сумке и протянула Бэзилу свернутый вчетверо листок. Сказала:
      - Спускайтесь внутрь, в переход, дождь ведь... Читайте при мне... Куда вы исчезли на неделю после вылета из Бангкока?
      - Остановился в Бомбее... А вам-то что?
      - Читайте, это письмо три дня вас ждет. Я уж и в редакцию звонила...
      "...как и предполагалось, сбежал из Сингапура в Бангкок с итальянским паспортом и платежным поручением на сто с лишним миллионов долларов. Его сопровождал некто Джеффри Пиватски, американец. В операционном зале отделения "Бэнк оф Америка" на Силом-роуд устроил скандал, заявив, что сомневается в подлинности чека, потребовал прибытия таиландской полиции и российского консула. Сам понимаешь, он рассчитал верно. В банке своя охрана, посторонние не тронут. Американец оказался жестким, пришлось идти на компромисс. Севастьянов вернул ему итальянский паспорт, а я увез чек и Севастьянова.
      Теперь, чтобы тебе стало ясно. Севастьянов развивал свою деятельность с моего ведома, хотя сам об этом не догадывался. Мое внимание к этому делу не было санкционировано. То есть, формально рассуждая, я действовал на свой личный риск. Оставаясь по возможности в тени, я способствовал оформлению Севастьянова в Сингапур. В этом плане я на свой страх и риск даже провел разговор с полковником Шлайном, которому ранее передал свое досье по сингапурским кредитам. Я имел более или менее полное представление о характере Севастьянова, знал, насколько глубоко задело его то, как обошлись с Петраковым, с какой невыносимой для него остротой он переживал шушуканье о взятках. Способствовал я и тому, чтобы к нему в руки попадали документы или публикации, относящиеся к петраковской истории.
      С твоей стороны законен вопрос: почему я делал это? Отвечу: я входил в бригаду, обеспечивавшую безопасность Петракова в период его сложных забот, причем действовал как в Сингапуре, так и из Москвы. Я написал особое мнение после того, как было вынесено решение по злосчастному потерянному кредиту.
      Итак, мой расчет - если хочешь, исключительно психологического свойства - оправдался. Севастьяновский характер сработал.
      Я лично взялся сопровождать Севастьянова с чеком на все его миллионы, и мы вылетели из Бангкока в Москву аэрофлотовским самолетом через шесть часов после скандала в "Бэнк оф Америка". Сейчас я отстранен от работы до решения моей участи. Какая будет резолюция на моем объяснении, в котором я всю ответственность беру на себя, неизвестно. Разбирающую мое дело комиссию - пока она называется дисциплинарной - возглавляет полковник Шлайн. Он производит двойственное впечатление, хотя серьезно вникает в случившееся.
      И все же вполне возможно, что тебе придется помогать мне искать работу. Из-за своих миллионов, которые никто не знает, как оприходовать, Севастьянов находится под арестом.
      Марина Владленовна, которая передаст тебе эту бумагу, только вдохновительница. Думаю, она вдохновит тебя на подготовку материала для газеты об отчаянном бухгалтере. Но ты положишь его на стол редактору только после сигнала от неё же. Хотя, с другой стороны, кто в наше время обратит внимание на газетную статейку здесь, в России? Может быть, взорвешь эту петарду за границей?
      Если ничего не получится с вызволением Севастьянова, не горюй. Знать, судьба его такая.
      С самыми добрыми пожеланиями, Николай Дроздов".
      - Семейных, что же, не знает обо всем? - спросил Бэзил.
      - Нет еще... Севастьянова арестовали прямо в Шереметьево. Куда увезли, никто не знает... Дроздова тоже никто не виделю... - Она запнулась и покраснела. - Такие дела... На службе его нет. Записку я нашла утром на своем рабочем столе. Верните мне её теперь... Я позвоню вам.
      - Спасибо, Марина Владленовна.
      Она как-то странно посмотрела на него. Схватив за руку, нервно сказала:
      - Помогите ему... Как-нибудь... Дроздову! - И убежала вверх, на Кутузовский проспект.
      Пройдя пустой гулкий переход до конца, Бэзил поднялся на улицу, под дождь, и проголосовал. Притормозивший "опель" слегка занесло на мокром асфальте.
      - Куда? - спросил из прокуренной кабины водитель.
      - На улицу Изумрудного Холма, братец.
      - А если без дурацких шуток?
      По обеим сторонам Бородинского моста с черной Москвы-реки поднимался пар.
      ЭПИЛОГ
      "Шелковой" посадке пассажиры аплодировали вяловато, сказывался ранний час. Командир сообщил, что московское время пять двадцать утра, а температура за бортом плюс восемь, дождь.
      За иллюминатором ТУ-154, выруливавшего непривычно близко к зданию Шереметьевского аэровокзала, пунктиром тянулись оранжевые огни. Дипломат, сопровождавший Севастьянова из Бангкока вместе с Дроздовым, коренастый шатен с усиками, улыбчивый и неразговорчивый, отстегнул ремень безопасности и, наклонившись вперед, достал что-то из-под пиджака. Краем глаза Севастьянов различил наручники и покорно протянул запястья.
      - Не вы, - тихо сказал коренастый и перегнулся к Дроздову, который сидел возле иллюминатора. Так же тихо окликнул: - Дроздов! Руки!
      Защелкнув на консуле наручники, шатен встал, снял с полки сложенный плащ и набросил на колени арестованному.
      Огни в салоне притушили, Севастьянов не видел лиц четверых субъектов в безликих костюмах и галстуках, которые, пропустив его вперед, окружили дипломата и бангкокского консула.
      - Спускайтесь, спускайтесь, - сказала стюардесса у трапа, когда Севастьянов замешкался, поджидая конвойных. - Все в порядке...
      Внизу пятый безликий, мягко поддержав под локоть одной рукой, второй настойчиво надавил ему в спину и втолкнул в открытую заднюю дверь черной "Волги". Машина взяла с места. Сидевший рядом с водителем человек в картузе а-ля-Жириновский повернулся и сказал:
      - С благополучным прибытием, Севастьянов.
      - Здравствуйте, господин Шлайн.
      - Я прихватил термос с кофе и бутерброды... Сейчас выедем с территории аэропорта, приткнемся к обочине и вас покормим. Советую подзаправиться основательнее. Ехать часов...
      По-прежнему сидя вполоборота к Севастьянову, он спросил водителя:
      - Сколько часов вам ехать, Киселев?
      - Около шести...
      Сказал, словно оборвал фразу. Наверное, спохватился и не добавил при постороннем служебное обращение.
      На выезде с Шереметьевского шоссе водитель оставил слева эстакаду поворота на Москву. Ехали в противоположном направлении. В Черной Грязи, едва миновали пост ГАИ, свернули направо и, не притушив габаритных огней, встали у ворот станции техобслуживания при колонке компании "Алан". Кофе оказался горячим и крепким, бутерброд были с ветчиной и с камамбером. Севастьянов закусывал в одиночестве. Шлайн расхаживал вокруг машины. Киселев курил, стоя у дверцы.
      Две черные "Волги" подъехали почти бесшумно. Из прибывшей последней два человека пересели к Севастьянову - один на место Шлайна, второй рядом, слева. Шлайн, приоткрыв дверь со стороны Севастьянова, сказал:
      - Оставьте остатки снеди и термос у себя. Еще потребуются... Где чек?
      - У меня, - сказал Севастьянов. - Отдам только при предъявлении ордера на арест или обыск. Буду сопротивляться.
      - Нет необходимости, - сказал Шлайн, захлопнул дверь и, подняв руку, махнул, словно отпихивал нечто надоевшее внешней стороной ладони, в сторону Ленинградского шоссе.
      Город Клин Севастьянов проспал и открыл глаза, когда "Волга" накренилась, съезжая с асфальта на грунтовку. Рассвело. Он узнал местность - насыпной песчаный берег перед мостом через Волгу за Подрезково, где начиналось Московское море. Петраковская дача стояла в получасе ходьбы на моторке. Севастьянову послышались отдаленные колокола со звонницы Свердловской церкви. Служба начиналась обычно в девять.
      Он взглянул на часы. Девять и было.
      - Все возвращается на круги своя, - сказал Севастьянов, когда ему сказали, что можно выйти и размяться. Будто вчера, а не два с лишним месяца назад он торопился здесь ночью к умершему Петракову и укрощал сторожившую труп овчарку. Что-то с ней стало?
      Первым ходил мочиться в кусты Киселев, потом сопровождающий. За Севастьяновым никто не последовал, когда он довольно далеко отошел за песчаный бугор. Впрочем, полуостровок окружали вода и топь. Наверное, не первый раз делали тут остановку с арестантами. Возвращаясь, Севастьянов видел, как вытащенного из второй "Волги" Дроздова - он был по-прежнему в наручниках - водили вдоль берега для разминки. Длинный консул сначала подрыгал ногами, потом поприседал между двумя охранниками.
      Дождь перестал, дул холодный ветер. Как в том августе на островах, тоже недалеких отсюда, где он был с Клавой. Что-то она поделывает?
      Третьей "Волги" не было видно. Наверное, на ней возвратился на Лубянку, или куда там ему возвращаться, Шлайн.
      Кофе оставалось на две термосных крышки. Из снеди - три брусочка розовой пастилы и круассан в пластиковой упаковке. Севастьянов попытался представить себе Шлайна в домашней обстановке, это не удавалось. Во всяком случае, прояснилось, что он не из ЦРУ, по крайней мере - явно... Больше ни о чем думать не хотелось.
      Перед Тверью он опять задремал, и, видимо, крепко, потому что сопровождающему пришлось слегка потрясти его за плечо. "Волга" миновала низкие массивные ворота с раздвижными стальными створками, проехала вторые, затем третьи такие же и остановилась во дворе, стиснутом кирпичными стенами с колючей проволокой по гребню. Севастьянов оглянулся и увидел вторую черную "Волгу", осевшую под полной нагрузкой. Твердая рука сопровождающего развернула его в прежнее положение.
      У железной двери, между двумя прапорщиками с милицейскими дубинками, прижимала к горлу ладони Оля.
      - Вы прибыли в следственный изолятор в городе Кашине Тверской области, гражданин Севастьянов, - сказал сопровождающий. - Ордер на арест и обыск последует своевременно. Советую сохранять спокойствие. Вам дана возможность встретиться с женой.
      Севастьянов, в бытность свою Войновым, не испытывал страха перед стихией в Черном море, не пугался под допросами в турецкой разведке. Силы уходили на борьбу, которая выматывала так, что их просто не оставалось на любые чувства, включая страх. Опустошенный, он впадал в забытье, и все. А теперь страх пришел. Сжал горло. Как сжимала ладонями Оля свое горло во дворе этой тюрьмы...
      Рутину обыденной жизни у одиноких людей скрашивает множество банальных табу. Своего рода игра от скуки. Например, считаешь, что не стоит заливать растворимый кофе горячей водой из кухонного крана, лучше - кипяченой, из чайника, тогда не наживешь аденому. Что предпочтительнее умереть естественной смертью, поскольку в случае кончины от несчастного случая возможно унизительное продолжение существования в виде печени, трансплантированной в чужое тело. Что все предметы, в том числе и такие одушевленные, как деньги, созданы, чтобы быть поделенными между людьми, а потому лучше прожиться заранее, дабы не оставлять так называемые "яблоки раздора"... И так далее, и тому подобное. А завершил бы Бэзил Шемякин это перечисление так: не обманывай и не обманывайся в церкви. За тем он и посещал храм.
      Бэзил приехал на Воробьевы Горы за час до встречи, назначенной Шлайном у лыжного трамплина. Он решил отстоять заутреню в старой церквушке - в двухстах шагах вниз по Мосфильмовской. Церквушка, конечно, как-то называлась, но спросить Шемякин постеснялся. Он открыл карманный складень-молитвослов, доставшийся от мамы, и стал читал свое под пение с амвона:
      - Яко Ты, Господи, упование мое... Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему. Яко ангелом Своим заповесть о тебе. Сохранити тя во всех путех твоих. На руках возьму тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою. На аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия...
      Бэзил стоял, как обычно становился в храме, - слева в срединной части, полуобернувшись в силу профессионального кретинизма, чтобы контролировать вход. Что нехорошо это, он знал, но поделать с собой ничего не мог. С тех пор, как в крохотной церквушке харбинского женского монастыря, куда он пришел с мамой, на его глазах застрелили вставшего на колени в притворе человека, навещавшего сестру...
      Притвор по чину предназначается для кающихся или отлученных от причастия, и именно там застрял Ефим Шлайн, неожиданно появившийся в церкви. Он неторопливо обмахнулся крестом, посмотрел на часы - до встречи у трамплина оставалось ещё четверть часа - и сделал вид, что отправился покупать свечку. Разминуться с ним стало невозможно, и Шемякин, осторожно протиснувшись в толпе старушек, тронул Ефима за рукав.
      - ...в бездне греховной валяяся, неизследную милосердия твоего призываю бездну! - провозгласил дьякон.
      - Встретимся у входа, если уже уходишь, - спокойно сказал Шлайн, не скрывая, что проверял возможность "хвоста" за Шемякиным до прихода в церковь. Лицо Ефима казалось серым и припухшим - наверное, не спал ночь.