...В Сайгоне есть все! Рис, чай, кофе, кожаная обувь, пара которой стоит сто двадцать пиастров, но действительно отличная. Командиру полубригады здесь платят одиннадцать тысяч франков в месяц. Мое жалованье не сравнить. Но и оно может стать значительной суммой, если знать, как менять пиастры на франки. Когда пиастры высылаешь во Францию, за один дают семнадцать франков вместо обычных десяти. А если их выслать, скажем, в Марсель "курочке", потом вернуть и снова обменять и так далее?
      Эта мысль не дает мне покоя. Обдумал её со всех сторон, усевшись на табуретке за кофе со льдом в китайской супной на рынке. Мимо гнали черных поросят, сквозь их продырявленные уши была пропущена бечевка. Уток гоняют тоже стадом по улицам! Да и в гарнизоне жратва не в пример африканской или марсельской. На завтрак сегодня были настоящий кофе, хлеб с маслом и бананы, в полдень дали мясо с рисом, сардины, салат и настоящий чай, а вечером - опять...
      Никогда не видел такого огромного количества дураков в администрации. Здесь для них рай.
      13 марта. В шесть утра выехали на бронемашине, колеса которой приспособлены для движения по рельсам. Мы - боевое охранение поезда. За столько месяцев впервые оказался на природе среди деревьев, пусть хоть и чужих... Перед закатом встали. Ночью джунгли не спят. Москиты летают, цикады, даже поют какие-то птицы. И время от времени из зарослей - странные вопли, то ли совы, то ли огромной ящерицы, то ли ещё каких-то тварей. Чтобы успокоиться, намечал три-четыре ориентира и наблюдал - движутся или нет? Чуть не выстрелил в огромную крысу, шуршавшую в траве... Раньше думал, что тамтамы есть только в Африке. И тут ночью гудят, но в другом ритме. Командир сказал, что местные передают сообщения о нашем передвижении. Вдали разрозненные пулеметные очереди...
      Прочитали приказ: запрещено иметь более одного автомата на разведгруппу, запрещено брать тяжелые пулеметы на прочесывание деревень. Чтобы не попали в руки противника. Однако все знают: запрещено, чтобы не продавали пулеметы этому противнику... Старший сержант за сорок процентов от выручки подписывает акт о пропаже, скажем, в болоте пулемета "Бренн", который особенно ценят вьетнамцы..."
      Барбара процарапала ноготком отметину возле рассуждений о разнице курсов французского франка и индокитайского пиастра при переводе денег легионерами в метрополию.
      Зеленоватое насекомое на часах трепыхало крылышками вокруг цифры "три".
      3
      К шести вечера выцветшее от зноя небо над Сингапуром сгустилось, стало янтарным. В западной стороне полыхали яростные зарницы.
      Бруно набил "сверхлегким" табаком трубку, постоял, делая глубокие затяжки, возле окна. Его всегда тянуло устраивать потаенные лежбища на верхних этажах прибрежных гостиниц. С двадцатого этажа "Герцог-отеля" город и море расстилались до горизонта, порождая ложное ощущение безграничной свободы в безграничном пространстве... Правда, вечерами этому чувству долго жить не приходилось. Бруно по опыту знал, что янтарь быстро превратится в багрянец и акваторию порта зальет кроваво-красный закат, в котором, словно в раскаленном металле, расплавятся суда на рейде. Потом упадет мгла, начнется пляска проблесковых огней катеров и джонок, пульсация всполохов нефтеперегонных заводов за островами, побегут неоновые надписи над гостиничным комплексом "Мандарин" за заливом. Накатит щемящее чувство одиночества, почти обиды на рекламные обещания праздника, который никогда не приходит.
      Предполагал ли Бруно, всматриваясь в эту гавань и этот город полвека назад с ржавой палубы "Жоффра", накренившегося от скопления солдат на одном борту, что кончит свои дни именно здесь?
      Сумасшедшие закаты наступают в тропиках в апреле. И первый такой закат, увиденный Бруно, совпал с мыслью о смерти.
      ...Грациозная гадина с синей головой и медными пятнами на лоснящейся зеленоватой шкуре скользнула из-под ботинка. Раздраженно шурша пожухлой листвой, исчезла в кустарнике. Бруно придержал шаг, отставая от цепи. На задворках вьетнамской деревушки, которую прочесывали легионеры, влажный ветер гнул высокую траву и бутоны ярких цветов, хлопал выстиранным бельем на бамбуковой жерди.
      Бруно огляделся. Вокруг раскачивались пологие волны холмов. На самом высоком в чаше бетонного лотоса восседал каркас недолепленного Будды. Внизу коричневым шарфом, брошенным на зеленые рисовые чеки, вилась дорога, на которой стояли бронетранспортеры. По огромному небу простирался закат, цветовыми ужасами похожий на атомный взрыв из учебного фильма.
      Бруно отлично помнил, в какую тоску он впал в тот ничем не примечательный, в общем-то, день. Он вдруг уверовал в неминуемую гибель в чужой и враждебной стране.
      Позже врач объяснил ему, что подобные настроения связаны с непривычно резким для северян переходом в тропических широтах от света к ночи. По диаграммам действительно выходило, что если бой шел на закате, потери возрастали без видимых причин именно в сумерках...
      Закат угас, оконный глянец вылизывали отражавшиеся в нем языки пламени.
      Бруно жег личный архив.
      "Воспоминания горят.
      Предчувствия прогорают.
      Только нынешний день уцелеет в ночном пожаре..."
      Нынешним днем в душе поселилась болезнь, которую он ощущал почти физически. Самурай и поэт Сюнтаро, написавший эти любимые Бруно строки, вынимал слова из горьких запасников памяти.
      Выведенные перламутровыми иероглифами на дощечке из черного лакового дерева стихи были прощальным подарком Легиона. Каптенармус просто скупал в антикварной лавке что приглянется из местной экзотики - для вручения героям, выходящим вчистую.
      Бруно усмехнулся, припомнив первую гражданскую работу после демобилизации. Четыре часа, меняя бобины, снимал кинокамерой горящие поленья в камине, временно сложенном в холле гостиницы "Тропикана" в китайском квартале Сайгона. Ленту предполагалось прокрутить по телевидению, передачи которого только что начались, в рождественскую ночь. Голубой экран превращался в чрево камина. Несколько часов - только поленья и пламя, да музыка. Черно-белые поленья. Черно-белое пламя. Черно-белый уют, создающий среди бескрайних топей рисовых чеков, джунглей и гевейных рощ иллюзию заснеженных долин и зимней свежести у изнывающих от духоты людей в рубашках с короткими рукавами.
      Восемь лет спустя после вступления в легион... Тогда он обладал первым миллионом. Поэтому снимал камин потехи ради. Рене, дочь генерала де Шамон-Гитри, считала, что она на пятом месяце, а чтобы старик не бесновался, давая согласие на брак, Бруно следовало представить кем угодно, только не спекулянтом валютой. Решили - кинооператором. У отставного вояки, прожившего тридцать лет в Индокитае, за сорок лет службы побывавшего в плену у немцев, англичан, японцев и китайцев, после национализации каучуковых плантаций в Камбодже, а затем в Кохинхине случились два инфаркта. Приходилось щадить старика. Хотя бы из-за его большой пенсии.
      Гонорар за ленту промотали в ресторане "Дракон" на верхотуре гостиницы "Мажестик". Управляющий клялся, что устроил тот же кабинет, где обедал в начале века в кампании японской замужней дамы русский наследник, путешествовавший по Азии. Во всяком случае на стене висела гравюра, изображающая ревнивого самурая с мечом, занесенным над головой будущего последнего русского царя во время его визита в японскую столицу Киото.
      Ночевать остались в гостинице - в номере с бассейном...
      Он как раз сжигал фотографии, на которых Рене снималась в тот вечер обнаженной. По бумагам Бруно исполнилось двадцать семь, в действительности двадцать один, а ей было тридцать пять. Живот у неё и в самом деле выделялся. В его жизни она стала первой белой женщиной, европейкой, и с ней он осознал, что у белого должна быть белая... Желтые казались игрушечными.
      Как сложилось бы с Барбарой?
      Старые фотографии не разгорались, чадили. Бруно задержал перед глазами ветхие листки, оказавшиеся в том же пакете. Всмотрелся. Записки относились к дням, когда он наступил на змею.
      "...марта - 2 апреля 1947 года. Если деревню спалить, остается квадрат утрамбованной земли, посыпанной пеплом. Никакой металлической утвари. Иногда под ногами битые горшки... Зато наши грузовики в четыре яруса завешаны собранной данью - визжащими свиньями. Хрюшек привязывают за ноги. Вонь ужасающая, но наемники-кхмеры наслаждаются под этот аромат арбузом.
      Ружей азиатам не выдаем, только пики. Армия Аттилы!
      Через пять километров уперлись в болото. Пехота из мобилизованных скисает. Погружаюсь в трясину до колен, вода до ремня. Пулемет "Бренн", чешского производства, тащим по очереди, он кочует с одного фланга цепи на другой... Солнце жарит. Жажда мучительная. Штаны в паху забиты жирным илом.
      Двигаемся только мы, легионеры. Ни парашютистов, ни местной пехоты рядом нет. Отстали. Нам за такой поход платят особо. Стараюсь думать о том, что завтра день выдачи, о том, как соберу у всех желающих по полторы сотни пиастров для отправки во Францию. Обменный курс по-прежнему в нашу пользу...
      Не выдержав, сую горлышко фляги в вонючую жижу, бросаю обеззараживающие таблетки. С наслаждением глотаю теплое пойло, густое, как суп, от кишащих в нем бактерий, пока на языке не остается илистый осадок. Утонувший в грязи по грудь коротышка-филиппинец, кажется, его зовут Батуйгас, показывает подбородком на канаву, в которой валяется буйвол, и говорит: "Эй! Вон в той луже вкуснее..."
      Но стрельбы ещё нет, то есть надбавка за боевую операцию может оказаться под вопросом. Ага, вот и огонь в нашу сторону, да ещё слабый, на удачу. Стоило все-таки пять часов уподобляться бегемотам!
      ...С удовольствием ездил в Сайгон. Прибыла специальная техника для Легиона. Моему взводу достался разведывательный бронеавтомобиль "Стелло", приемистый и юркий. Хорошее вооружение. На нем и подъехали к почте, чтобы отправить деньги во Францию. Настроение отличное, если бы не эти ужасные ежевечерние закаты. Начинается сезон дождей... В Сайгоне развлекались, но писать об этом не хочется. Это отвратительнее, чем у горилл в зоопарке у доктора Вальтера Вендта в далекие берлинские дни.
      Я - скотина".
      Бруно отправил листок в огонь. Были ещё два.
      "...июля 1952 года. Пережил припадок бешенства. Вывел своих вьетнамчиков на патрулирование в пять утра, возле одного дома взяли человека без документов. Конвоировали на пост и буквально в ста метрах от него упустили! Бандит бросился в боковую тропинку в камышах. Мой помощник, филиппинец Батуйгас, успел запустить следом гранату, а я разрядил в ту сторону весь магазин. Раз десять сказал своим, что они идиоты. Потом поутих. Все расстроились. Не из-за сбежавшего бандита. Я, их командир, да ещё легионер, впал в истерику, потерял лицо. В Азии такое - свидетельство слабости... Пишу рапорт об откомандировании. Жандарм из меня не получился.
      2 августа 1952 года. Ответа на рапорт нет. Есть новые неприятности.
      Задерживают суммы на оплату осведомителей. А нужны ещё 34 тысячи пиастров, чтобы покрыть взятые вперед и запущенные тайком в оборот. Поговаривают о мире. Что если он действительно наступит? Для меня не вовремя.
      ...получил неплохие деньжата за английский "Томпсон". Списали как поврежденный взрывом гранаты. Все равно часто заедал в болотной жиже. Получил взамен 10-миллиметровый французский "Мат-49". Своим вьетнамчикам обеспечил по американскому М-3. Самое удивительное, что у противника тоже стали встречаться "Маты". Говорят, потому, что к ним подходят русские патроны 7,62, которые поступают к коммунистам с севера... Кто-то делает неплохие деньги на продаже "Матов"!
      Внимательнее присматриваюсь к вьетнамчикам. На соседнем посту сержанта-бельгийца связали и сдали противнику... Оказывается, наши календари разнятся во времени на 3639 лет. Их год насчитывает тринадцать месяцев. Как же мы поймем друг друга? Гляжу на новобранцев из местных: азиатская шкура, натянутая на европейский военный каркас, или наоборот? Азиатская манера ставить ступни не совместима с европейской манерой марша... Мое подразделение - готовая клоунада для цирка".
      Листки выпали из пачки, переданной Барбаре.
      "Странно, - подумал Бруно. - Меня отвергли, когда я серьезен. Серьезнее и искреннее я не поступал в жизни".
      Мягко просигналил телефонный вызов. Звонить могли трое, знавшие про лежбище в "Герцоге": либо сын, либо Клео Сурапато, либо Джеффри Пиватски. Оказалось, Клео. Он спросил по-французски:
      - Бруно, у тебя запой?
      - Огненный. Жгу кое-что...
      - Сжигая прошлое, становимся свободнее, хи-хи... Не так ли, Бруно?
      В словах давнего партнера звучала непривычная сердечность.
      - Свобода, друг, означает ещё и одиночество, - признался Лябасти.
      - Так и есть, пожалуй...
      - А я бы предпочел несвободу... Даже только возможность несвободы, ощущение этой возможности, которой не воспользуешься. Такое достижимо с великой женщиной...
      Бруно подумал, что в восприятии китайца на другом конце провода он несет чепуху. Клео, однако, подхватил:
      - ...И для великого европейского мужчины... В этих краях подобные томления разрешаются просто. Обзаведись наложницей.
      У Бруно по-настоящему болело сердце. Потому и разболтался.
      Список вещей и людей, которых невозможно купить или захватить силой, давно сократился для него почти до нуля. Дома, автомобили, яхты, любовницы, друзья, верные друзья... А когда пришла острая жажда обыкновенного, её удовлетворение оказалось за пределами доступной цены - будь ею даже его собственная или чья-нибудь жизнь. Существовало, оказывается, нечто, доступное сотням тысяч людей, но только не ему, Бруно. Ответное чувство. Нищий среди груд золота. Вот кем он стал.
      - Мне бы хотелось поговорить серьезно. По важному делу, - сказал Клео.
      - Важное не бывает срочным, - пошутил Бруно.
      - Ты опять прав...
      Бруно давно знал, что китайцы не ведут серьезных бесед по телефону. Как, впрочем, и не пишут деловых писем. Редко дают расписки. Личная встреча, договоренность с глазу на глаз - так решаются дела. Данное слово это все. Предложение принести клятву, даже в суде, воспринимается как оскорбление. Бумага имеет значение в одном случае - если с ней обращаются к богам и предкам. На красивых пергаментных листах, превращаемых жертвенным огнем в пепел и дым, которым прокопчены крыши китайских кумирен, пишутся одни и те же просьбы - просьбы о деньгах...
      - Через сорок минут в баре этой гостиницы. Или хочешь подняться ко мне?
      - Хочу подняться к тебе.
      Клео положил трубку первым. За ним всегда оставалось последнее слово. Так повелось с их первой встречи на этой земле в 1953 году у южновьетнамского города Митхо...
      ...Задача, поставленная 13-й полубригаде 23 апреля 1953 года, считалась особо важной.
      Агентурная разведка выявила транспорт оружия, следовавший по протокам Кыу Лонга - великой реки Девяти Драконов, как называют азиаты дельту Меконга. Рисовую баржу, осевшую до надстройки, тянули буйволы. Распугивая болотных выпей и чаек, она медленно, выжидая высокой воды, приливы которой зависели от дождей, плыла из района "Клюв попугая", почти от камбоджийской границы, в направлении Митхо. На встречу с баржей пробирался отряд коммунистов, ведомый крупной шишкой сайгонского подполья. Достоверность доноса, стоившего сто пятьдесят тысяч пиастров, обеспечивалась головой осведомителя, при котором сержант Бруно Лябасти неотступно держал негра-легионера, известного способностью по трое суток не спать или спать, но с открытыми глазами.
      Двухтонный дизельный вездеход, выделенный для переброски группы захвата, медленно потащился по красным проселкам среди затопленных рисовых чеков. С выхлопной трубой над кабиной он походил на пароход. Пока выбирались к рубежу засады, наглотались чада до головной боли.
      Командовал группой лейтенант маркиз де Биннель, которого за глаза называли "Только-Что-Из-Борделя", выговаривая прозвище как вьетнамское имя. Год назад, явившись по назначению в полубригаду, он представился командиру: "Лейтенант де Биннель, только что из Сен-Сира". На что страдавший от головной боли начальник ответил: "А я полковник Рум, только что из борделя"... Полностью фамилия командира писалась Румянцев. Граф Румянцев. Легион переполняли аристократы...
      Выпускник привилегированной военной школы Франции, перекрикивая завывание дизеля, объяснил Бруно, что нет ничего более подходящего для успеха на войне в любых положениях, чем повторение классических образцов. Поэтому он и спланировал засаду старинным "галльским клином". Восемь легионеров перережут тропу, по которой противник пойдет на встречу с транспортом. Десять с автоматами и "Бренном" замаскируются вдоль тропы, набросав в рисовую топь по другую её сторону противопехотных мин. Маркиз выдвинется с радистом навстречу противнику как отдельный разведывательный дозор. Сигнал боевой готовности - щелчки в рации. Число щелчков обозначит число десятков бандитов, которые прошли мимо лейтенанта.
      Ясно, что командир красных, или, как его называл маркиз, "наша шишка", попытается скрыться, едва засада откроет огонь. Остальные будут его прикрывать. Противник спасал комиссаров любой ценой. Обучавшиеся в Москве и Пекине, они стоили дорого.
      Когда противник начнет отход, маркиз, оставшийся в его тылу, "воздаст возглавляющей бегство шишке личные почести".
      Бруно было приказано встретить плывущую по протокам баржу. Ее сопровождение, конечно, насторожится при первых же выстрелах, но, возможно, не сразу решится бросать груз и бежать. Осведомитель не мог внятно сообщить, выплачены ли деньги за оружие вперед. Если платеж получен, оружие бросят, если нет - возможны колебания. Лейтенант выразил уверенность, что "сержант Лябасти проявит традиционную для старослужащих заинтересованность в захвате материальных ценностей в максимально большем объеме".
      Отдел разведки полубригады, однако, подправил "галльскую простоту" лейтенантского плана. Никто в штабе 13-й не сомневался, что грузовик с солдатами и минами уже замечен партизанской агентурой.
      Группу демонстративно возвратили на том же вездеходе, но не в лагерь, а на военно-воздушную базу Таншоннят. К вечеру людей маркиза приготовили к парашютной переброске в район засады. Ожидая самолет, легионеры отдыхали на краю летного поля под навесами для десантников. Про замену транспорта лейтенант сказал, что, хотя и стали жить с шиком, все-таки им недостает стиля. Пятнистые распашонки американской морской пехоты, поступившие неделю назад, не вязались с оливковыми французскими штанами.
      В кабине "дакоты" невыносимо пахло потом - верный признак волнения или страха. Большинству предстояло делать второй прыжок после давным-давно забытого учебного первого и единственного в жизни.
      Когда замигала красная лампа, де Биннель кивком передал власть Бруно, который, волнуясь не меньше остальных, тупо выкрикивал команды: приготовиться, закрепить карабины, проверить снаряжение. Каждый орал в ответ: тридцатый готов, двадцать девятый готов, двадцать восьмой и так далее. Кое-какие трудности возникли с заложником, но негр ткнул вьетнамца кулаком и пообещал просто выпихнуть впереди себя. А откроется у "гарантии" парашют или нет, уже не имело значения.
      Второй пилот втянул внутрь дверь "дакоты". Завыла сирена. Бруно прыгал первым. Под носками ботинок залитые рисовые чеки, словно гигантские зеркала, отражали багровые в этот час облака. Луна уже появилась. Крестообразная тень самолета, перескакивая через плешивые бамбуковые рощицы, скользила по бесконечным извивам рек и речушек - словно разгневанный Господь вел перекрестьем гигантского прицела по кишащим внизу дракончикам, всосавшимся в илистую долину.
      Сильный рывок. Над Бруно раскрылся старый парашют.
      Ровным, едва приметным на тускнеющем небе пунктиром куполов, вытягиваясь клином за Бруно, солдаты группы захвата спускались точно в заданном районе. Стояло, слава богу, безветрие. Маркиз сказал, что совершит прыжок последним, но на земле будет первым, потому что пойдет вниз затяжным.
      Он и встречал всех.
      - Красиво получилось, сержант. Шли клином, как нож гильотины!
      А Бруно подумал: стоит ли в такой вечер ложиться в землю за Францию и её остряков? Наверное, он слишком долго испытывал удачу и устал от войны...
      Он сложил парашют, сверился с картой и зашагал в направлении, откуда, по его расчетам, приближалась баржа с оружием. С собой взял Суана, вьетнамца-переводчика.
      Бой развивался по схеме. Ухо Бруно определило это после двух-трех минут взрывов и стрельбы, разразившейся за спиной. Шедшие цепочкой шестьдесят партизан, напоровшись на засаду, оказались практически выстроенными перед пулеметом и автоматами легионеров. Мины рвались под теми, кто спасался в болоте. "Шишка", видимо, уже устремлялась навстречу почестям маркиза...
      Подумать только, они курили! Бруно издалека различил огоньки. Явственно ощущался аромат табака - не французского черного, а контрабандного, виргинского светло-коричневого.
      Лябасти и Суан дали над лодочниками и буйволами, тянувшими баржу, две очереди трассирующими. Паники, однако, не случилось. В ответ им грубо и хрипло крикнули:
      - Эй, французы! Французы! Подходите!
      Бруно скользнул с тропы в трясину чека. Присел. Шепотом приказал Суану:
      - Подойди. Спроси - почему они здесь? Иди...
      - Сержант, таких, как я, в плен не берут. Они убьют меня...
      - Тогда я убью их. Так и скажи им. Иди!
      Бруно пробежался пальцами по нагрудной брезентовой лямке с гранатами.
      В темноте, где-то в глубине рисового чека, несмотря на дальнюю пальбу и взрывы, ему послышалось чавканье ила.
      Коренастый азиат мягко, на полусогнутых ногах с закатанными штанинами, боком, как краб, пружинисто двигался вдоль тропы, по которой только что прошли Бруно и Суан. Он пытался зайти со спины... Замер, уловив щелчок, с которым Бруно вогнал в паз складной металлический приклад своего "Мата". Потом двинулся дальше. Бруно пропустил его.
      Времени терять не приходилось. Поддевающим ударом приклада сзади под крестец Бруно бросил разведчика лицом в жижу, наступил на спину, вдавил поглубже и, ощущая, как слабеет от боли и удушья противник, обшарил облепленное илистой грязью, скользкое мускулистое тело. Сумка с едой, за поясом солдатский кольт.
      - Сержант! - заорал от баржи Суан. - Они говорят, что сдаются!
      Бруно за шиворот вытянул из илистой грязи оглушенного разведчика и заставил принять сидячее положение. Вода в чеке была ему по грудь.
      - Пусть бросят оружие! Посади всех на землю, руки на затылок. Пусть не двигаются! Держи их под прицелом! - крикнул Бруно Суану.
      Он осветил фонарем залепленное илом скуластое лицо, хватающий воздух какой-то рыбий рот, ослепленные бессмысленные глаза, короткие мигающие веки. Видимо, китаец. Или монгол. Не местный. Рубашка не походила на партизанскую гимнастерку или крестьянскую домотканую пижаму. И под слоем грязи было видно, что человек носит покупную сорочку. Разодрав её воротник, Бруно нащупал на груди пленника и вытянул цепочку с медальоном, перевел на него луч фонарика. Барельеф пагоды Тыа Онг на серебре.
      В пагоде Бруно бывал. Вонь с замусоренной речушки, жестяной шелест сухих пальмовых листьев, старухи в черных тюрбанах с багровыми от бетеля, словно окровавленными ртами, дремлющие у стен с изображениями драконов, глотающих солнце. Пагода Тыа Онг в Файфо, прибежище банды китайцев при опиумном притоне.
      Бруно погасил фонарь.
      - Сколько вас? Где командир?
      Вряд ли, конечно, этот тип понимал по-французски.
      - В моей сумке восемьдесят тысяч, - ответил "тип" с неплохим акцентом. - Забери... В барже деревяшки. Никакого оружия. Вам подбросили информацию о транспорте только затем, чтобы вы перехватили получателей, красных... Вот и все. Я пробирался... чтобы переговорить...
      - За ложь умрешь здесь же, - сказал Бруно, начиная соображать, что в липучей жиже на коленях перед ним стоит человек, в засаду которого как раз и угодили все, кто убивали сейчас друг друга на скользких перемычках между рисовыми чеками.
      - Ты ослепил меня! - крикнул пленник, будто и не услышав угрозы.
      Бруно замахнулся, но жесткая ладонь, упредив, перехватила удар.
      - Хватит, сержант... В твоих действиях нет здравого смысла. Восемьдесят тысяч - хорошая награда, - сказал бандит.
      - Где оружие, я спрашиваю!
      - Давно перепродано людям более достойным, чем зараженные краснухой... В следующий раз опять можно повторить, ха-ха... И опять уведомлю, и опять перехватите... Ты дурак? Возьми пакет с деньгами, это твоя доля, а сумку выброси...
      - Возьму, а потом убью.
      - Не убьешь, когда пощупаешь эти деньжонки... Потому что захочешь еще... Захочешь повторить операцию. Ты не дурак все-таки... Я верно понимаю теперь? Ха-ха...
      Бруно раздумывал.
      - С тобой, что ли, повторю?
      - Почему нет?.. Мои глаза! Следует вычесть из твоих на лечение...
      Китаец привстал на коленях, прижимая ладони к лицу. С локтей стекала вода.
      - Ладно, хватит ныть, отойдет... На настоящих допросах я использую фосфорные вспышки. Вот от этого слепнут, - сказал Бруно примирительно. Как твое имя?
      - Меня зовут Лин.
      - Дальше?
      - Лин Цэсу. А твое?
      Бруно крикнул:
      - Суан! Суан! Оружие на ремень! Ко мне!
      Держа за дуло, он вернул Лин Цэсу отобранный кольт. Будто клешнями схватив оружие, китаец кивнул. Оказался смекалистым.
      - Сержант? - спросил Суан. Он тяжело дышал.
      - Сколько там?
      - Трое. С кольтами. Велел выбросить обоймы в воду. Опасно ведь собирать, обходя... Я так подумал, сержант.
      - Правильно подумал, - сказал Бруно и повернулся к китайцу: - Отошел?
      - Теперь различаю обоих...
      - Идти можешь?
      - Кажется... Ты сломал мне кости!
      Бандит медленно встал и теперь, когда засученные штанины раскатались, было видно, что для прогулки по трясинам он одел куцые крестьянские клеши.
      - Срастется твой крестец, - сказал Бруно, усмехаясь. По молчанию китайца он понял, что тот не знает этих французских слов.
      Медленно, поскольку пленный едва мог переставлять ноги от боли в паху, все трое шли к барже. Суан впереди.
      - Ночь вампиров, - сказал Бруно, вслушиваясь в дальнее грохотание боя, который шел теперь под полной луной.
      - Что? - спросил китаец. Он опять не понял.
      Бруно мягко ткнул его в спину, а когда бандит оглянулся, подбородком дернул в направлении Суана. Пора.
      От близкого выстрела буйволы, впряженные в джонку, прижали рога к спинам. С ноздреватых морд тянулась слюна, посверкивавшая в лунном свете. Суан упал поперек тропы.
      Вслед за Лин Цэсу Бруно перешагнул через тело своего переводчика.
      Люди китайца сидели на корточках, привычно, на манер кули, уперев в колени локти раскинутых рук. Когда Бруно обвел их лучом фонаря, люди показались ему измученными дорогой. Возможно, ещё и страхом.
      - Работе конец, - сказал Лин Цэсу по-вьетнамски. - Выпрягайте буйволов, джонку готовьте к затоплению... Уходим. Этот французский господин отпускает нас всех.
      Бруно положил ладонь на плечо Лин Цэсу. Китаец был догадлив. Сказал:
      - Всех. Из твоего автомата. Как только закончат работу.
      Вместе вслушались в затихавший треск пулеметов. Взрывов не доносилось. Бой шел на убыль.
      Кули сноровисто выбивали пробки в носовых и кормовых отсеках кренившейся на борт джонки. Луна высвечивала чурбаки, смываемые с неё течением. Кажется, железнодорожные шпалы. Ворованные, конечно. Скольких пущенных на распыл жизней стоили эти просмоленные чушки, которые походили сейчас на фантастических обитателей болот, высунувших на поверхность лоснящиеся плоские спины?
      Бруно, кряхтя, сел на сырую траву, закинул "Мат" за спину.
      - Ты ведь сержант, - сказал улыбающийся Лин Цэсу. - Значит, можешь достать пенициллин?
      Спустя много недель Бруно, конечно, разобрался, что лживая улыбка бандита - только гримаса лицевых мускулов. Кончики рта новый партнер держал приподнятыми, наверное, даже во сне. На деле же, растягивая губы в улыбке или выдавливая привычное "ха-ха", суетливо подтягивая штаны или подкладывая сотрапезнику куски на тарелку, откупоривая бутылку, закрывая и открывая, чтобы занять руки, лезвие ножа, Лин Цэсу не улыбался, не смеялся и не суетился вообще. Подобная расхлябанность была бессмысленной роскошью в его жизни. За всем этим он прятал звериную наблюдательность. Но Бруно только ещё предстояло это узнать.
      - Сколько ты платишь за пенициллин? - спросил Бруно.
      - Двадцатикратную цену... А если упаковок больше полутора тысяч, двадцатипятикратную.
      - Тридцатикратную, - сказал Бруно.
      Он сбывал на черный рынок консервы, напитки, сигареты из довольствия ещё не учтенных убитых и убывших по ранению, а также сливал гражданским бензин и технические масла. Но на пенициллин цен не знал. Поэтому решил придерживаться главного правила спекулянтов: запрашивать, пока чутьем не уловишь - ниточка, на которой висит интерес покупателя, истончилась, дальше обрыв.
      - Согласен. Но доставка твоя, сержант.
      Над затонувшей джонкой закручивалась воронка, в которой судорожно выгребала лапками крыса. Всплывали и тонули обрывки рогож, сопревшие корзины, щепки. Бруно достал из брезентовой кобуры свой кольт.
      - Подойдите! - крикнул китаец кули. - Рассчитаемся и разойдемся...
      Над полями, в той стороне, где шел бой, поднялись три зеленые ракеты, которые означали, что маркиз заполучил "шишку". Потом пошли две красных и снова зеленая: общий сбор, пленных не брать, собирать убитых и раненых.
      Бруно стрелял левой рукой, с той стороны, где на корточках восседал Лин Цэсу. Китаец ухом не повел, когда у его щеки три раза ритмично грохнуло.
      Выглядело, будто кули прикончили Суана, а Бруно - кули. Их оружие он побросал в гранатную сумку, где уже лежал пакет с восемьюдесятью тысячами пиастров.
      - Приедешь? - спросил бандит.
      - Могу.
      - Привезешь сколько сказал?
      - Куда и когда?
      - Канал У Кэй в Шолоне, мостки возле паровой мельницы. Спросишь индонезийского господина Клео Сурапато. Это я... Любой четверг с пяти до шести вечера.