Валериан Скворцов
      "СИНГАПУРСКИЙ КВАРТЕТ"
      Роман
      "Сингапурский квартет", роман. Скрывающий свое прошлое российский финансист Севастьянов, выдающий себя за индонезийца биржевой бандит китаец Клео Сурапато, бывший капрал Иностранного легиона и глава охранного агентства немец с французским паспортом Бруно Лябасти, полушотландка-полукитаянка журналистка Барбара Чунг и другие герои романа втягиваются в схватку за миллионы московского холдинга "Евразия". Ставкой в борьбе становится жизнь её участников. Встречную операцию развертывают журналист и детектив-наемник, реэмигрант Бэзил Шемякин и его "подрядчик" полковник ФСБ Ефим Шлайн. Действие романа развивается в Бангкоке, Москве, Сингапуре, Турции и Германии.
      Основные действующие лица
      Лев Севастьянов, он же Войнов, финансовый специалист
      Петраков, руководитель холдинга "Евразия"
      Людвиг Семейных, сотрудник "Евразии"
      Ли Тео Ленг, он же Амос Доуви, сингапурский делец
      Бэзил Шемякин, журналист и частный детектив
      Наташа, жена Шемякина
      Павел Немчина, дипломат
      Клава, жена Немчины
      Оля, жена Севастьянова
      Джефри Пиватски, специалист-электронщик
      Ольга Пиватски, вторая жена Пиватски
      Клео Сурапато, он же Лин Цэсу, глава компании "Лин, Клео и Клео"
      Сун Юй, его жена
      Лин Вэй, его сын
      Лин Цзяо, его отец
      Бруно Лябасти, он же Дитер Пфлаум, глава фирмы "Деловые советы и защита"
      Рене де Шамон-Гитри, его жена
      Жоффруа Лябасти, его сын, шеф Индо-Австралийского банка
      Ийот Пибул, он же Крот, бухгалтер Индо-Австралийского банка
      Барбара Чунг, журналистка
      Рутер Батуйгас, частный детектив
      Ефим Шлайн, полковник ФСБ
      Капитан Сы, офицер китайской армии
      Сы Фэнь, его сын
      Николай Дроздов, консул
      Капитан Супичай, контрразведчик
      Юнкер, его агент-стажер
      Випол, его агент
      Ли-старший, глава юридической конторы
      Эфраим Марголин и Клив Палевски, адвокаты
      Титто, резидент Бруно Лябасти в Триесте
      Нго, глава мафии в Сайгоне
      Нуган Ханг, бывший агент ЦРУ, банкир
      Фриц Доэл, студент-хакер, агент спецслужбы
      Оглавление
      Глава первая "ЖУРАВЛИ НА ХОЛОДНОМ ВЕТРУ"
      Глава вторая. "ПЕЧАЛЬНЫЙ ГОНГ"
      Глава третья. "ЧЕШУЯ ДРАКОНА"
      Глава четвертая. "ИЗУМРУДНЫЙ ХОЛМ"
      Глава пятая. "ОБЕЗБЯНКА В ХВОЙНОМ ЛЕСУ"
      Глава шестая. "ГОЛУБАЯ КРОВЬ"
      ЭПИЛОГ
      От автора
      Предлагаемая история - стопроцентный литературный вымысел. Любые совпадения, в том числе в названиях официальных и частных учреждений, их адресах и адресах каких-либо квартир, обозначениях должностей и званий, следует считать только совпадениями, ничего общего с действительностью не имеющими. Это относится и к персонажам книги, которые полностью подпадают под приговор Оскара Уайльда, некогда сказавшего: "Единственные реальные люди - это люди, никогда не существовавшие".
      Глава первая
      ЖУРАВЛИ НА ХОЛОДНОМ ВЕТРУ
      1
      Просека сквозь ельник, сползавший к Волге, контуром походила на чашу. В чаше до краев стояла ночная река. Когда Севастьянов, дробя шаг, скатился по рыхлой крутизне на зализанный водой песок, на другом берегу запустили трактор. Кормившиеся среди отвалов пахоты чайки лениво запрыгали от осветившейся кабины.
      Катер-паром обдал вонью солярки, пролитой на горячую палубу. С борта вода казалась жестяной. Чеканка, выдавленная на ней кормой, долго держалась в безветрии под июньским небом.
      Светила яркая луна, а ещё вечером небо провисало от набухавших туч. "Погода больно изменчивая, давление резко скачет. Старикам плохо, вот и помер", - сказал, нажимая на "о", участковый по телефону. Он говорил о Петракове, на дачу которого Севастьянов теперь спешно добирался из Москвы.
      Штурвальный, перекрикиваясь со швартовщицей, ругал за пролитую солярку тракториста, которому слил горючее в долг. Проблесковые всполохи сигнального фонаря на ходовой рубке выхватывали из темноты фиолетовую козу, привязанную к леерному ограждению.
      Дом стоял двумя километрами ниже пристани. Еще издали Севастьянов разглядел, что у изгороди топчутся четверо или пятеро.
      Человек, стоявший затылком к луне и потому как бы не имевший лица, сказал:
      - Сука. Никого не подпустит.
      - Чепуха какая-то, - ответил другой. По голосу Севастьянов определил Борис Борисыча - бывшего летчика, впавшего в огородничество, и друга покойного.
      - Одинокий был человек. Слабел... Овчарки, в особенности сучки, это понимают и опекают хозяина. Как собаковод заявляю научно, - настаивал человек без лица. - А теперь он помер. Подавно не подпустит. По её мнению, мы съедим труп.
      - Что?! - почти крикнул Борис Борисыч. Он сделался глуховат.
      - Съедим труп, говорю... А вы кто? Любопытствующий? - Это относилось уже к Севастьянову.
      - В каком смысле?
      - Ну, кто вы такой?
      Собаковод, оказавшийся в сером камуфляже без знаков различия, и второй милиционер - участковый лейтенант, звонивший в Москву, - отвернулись от овчарки за оградой и всматривались теперь в Севастьянова.
      - Меня вызвали по телефону...
      - Это вас, стало быть, Борисыч назвал, - сказал лейтенант. - Значит, ко мне...
      Овчарка, тревожно тянувшая морду в их сторону, взвыла. Рядом с ней в шезлонге, завалившись на бок, лежал покойник.
      - Кем он был-то? - спросил собаковод.
      - В каком смысле? - спросил Севастьянов.
      - В каком смысле, да в каком смысле ... Ну, чтобы вот так жить?
      Собаковод дернул подбородком на бревенчатое строение с балконом вокруг второго этажа и колоннами под ним в стиле барской усадьбы из кино.
      - Все живут как могут, - сказал Севастьянов.
      - Крутой был?
      - Да вам-то что? Уймите собаку.
      - Придется застрелить. Давно уж ждем... не подпускает, - сказал собаковод беззлобно. Судя по интонации, он уважал упорство овчарки.
      - Тогда - я, - сказал Севастьянов.
      - Мы не имеем права доверять оружие, - проокал лейтенант.
      - Да я не о том. Я сам её успокою...
      Бумажник, полученный на день рождения неделю назад в этом доме, зацепился застежкой в кармане пиджака. Севастьянов рванул его. Может, шершавая слоновая кожа сохранила запах живого, и собака поймет?
      Лейтенант, перекинув руку за калитку, мягко оттянул задвижку.
      Фамилии его Севастьянов не помнил, хотя тот назвался по телефону. Года два назад участковый появлялся на петраковской даче, интересовался: не довелось ли видеть в заводях угнанную лодку.
      - Приближайтесь приседая, - посоветовал собаковод.
      Овчарка вдруг легла на живот и, поскуливая, поползла к Севастьянову, оставляя на траве темную полосу. От шерсти остро несло прелью. Или она уже пропахла разложением?
      Жесткое темя и загривок, жалостливо нырнувшие под ладонь, были мокрыми от росы. Пока Севастьянов враз пропахшими псиной пальцами мял и давил себе переносицу, чтобы не расплакаться, участковый, собаковод, Борис Борисыч и какой-то человек в темном халате обходили их с обеих сторон. Собака дернулась. Севастьянов ухватился за её ошейник, бессмысленно подпихивая бумажник под крупитчатый нос.
      Севастьянов и собака видели, как четыре человека подхватили шезлонг с Петраковым. Парусина провисла и с треском лопнула, покойник окоченел согнутым. Овчарку била дрожь.
      Севастьянов расстегнул брючный ремень, вытянул и захлестнул за ошейник. Когда поднялся с колен, собака тяжело привалилась к нему всем телом.
      - Ну, пойдем, возьмем что-нибудь на прощание, - сказал Севастьянов. Он силился вспомнить кличку собаки.
      В доме всегда пахло старым деревом и сухим войлоком. Строился он в тридцатые годы, добротно, из выдержанных бревен. Правда, балясины под перилами балкона сгнили, там же понадобилось перестилать полы. Хозяин, выйдя год назад на пенсию, неторопливо совершил замены. Севастьянов получил его дела, но не кресло в совете директоров банка, и, может быть, тогда-то по-настоящему осознал, как крупно не повезло бывшему начальнику. В любом финансовом заведении складываются, бывает, обстоятельства, когда за неудачу кто-то должен ответить. Иначе её не закрыть...
      Севастьянов протащил собаку через столовую. Подумал, что в последний раз видит комнату, в которой они с Петраковым просиживали многие часы - не столько за яствами, сколько за бумагами. В простенке между окнами - картина "Товарищи Сталин, Молотов и Ворошилов слушают чтение Горьким поэмы "Девушка и смерть", авторская копия. Библиотечка журнала "Огонек" за пятидесятые годы. Розовые, с махрами по краям, конверты древних грампластинок. Патефон марки "Пате", на коробке которого покойный сиживал, разжигая камин. Приемник "Телефункен" сороковых годов и на нем радио "Сони" с электронной памятью. Телевизор "Шарп". Видеомагнитофон. Полка с кассетами.
      Дом Петраков унаследовал от отца. Петраков-старший входил в штат помощников Сталина и в редкие приезды на дачу спал преимущественно днем, поскольку в Кремле сложилось обыкновение работать ночью. Теперь Петраков-младший тоже умер, и дача не отойдет никому, потому что у отставного директора банка, давно потерявшего жену, помимо Севастьянова и собаки, близких не оставалось.
      Последнее время должность Петракова в банке занимал Людвиг Семейных. Узнав о внезапной кончине предшественника, Людвиг, напустив приличествующий вид, заявил, что с ним ушла целая эпоха. И добавил:
      - Слава Богу, безвозвратно.
      Закрывая за собой дверь отдела, усушенного после отставки Петракова и размещающегося теперь в одной комнате, Севастьянов услышал и другие предназначенные вроде бы не ему слова. Людвиг вслух рассудил, что после того как Петраков и Севастьянов заварили в Сингапуре всю эту кашу, лучшего исхода, чем смерть Петракова, не придумаешь. А каша заварилась только потому, как бы поразмышлял вслух Семейных, что оба они - Петраков и Севастьянов - не догадались поделиться с кем следует.
      В лифте, где вентилятор лишь перемешивал все, что застоялось в нем за шесть лет существования банка, Севастьянов до онемения пальцев сжимал кулаки. Он едва смог расслабить руку, чтобы сунуть электронную карточку в приемник турникета перед дверями из бронированного стекла, за которыми расстилалась безликая и загазованная Смоленская площадь.
      Для Петракова все началось там, где теперь и кончилось. На Волге, в Тверской области, близ Новомелково. Директора московского банка, имевшего здесь дачу, местные воротилы часто приглашали на рыбалку или охоту.
      Близился к концу 1996 год. На пароходе-пансионате, поставленном на вечный прикол в заводи Свердловского плеса, компания из Конаково завершала осенний сезон. Ждали моторку, отряженную за рыбой. Кто-то, закусывая баночный джин-тоник, сказал:
      - И без рыбца неплохо. Креветки с океана, французская ветчинка, турецкие оливки, баварское пивцо... Дерите с них побольше за нефтишку и газок, товарищ банкир!
      - А если нефтишки и газка не хватит? - весело откликнулся Петраков, удивив Севастьянова. Обращений "товарищ" от малознакомых начальник не допускал, разговоров "на темы" избегал и вообще в веселящихся кампаниях предпочитал исключительно малозначащий треп.
      - Как это?
      - Взял газок да кончился.
      - Россия богатая...
      - Это мы с вами богатые, - загадочно ответил Петраков. - Чего уж за всю-то матушку дебелую бахвалиться... Тратится на нас, а могла бы зарабатывать.
      Пока неторопливо, наслаждаясь солнечным холодноватым вечером, тянули на моторке от пансионата к даче, Петраков в нескольких фразах изложил Севастьянову простую, как огурец, идею. Банк, в сущности, не имел ясной перспективы для накопленных средств, превращавшихся в "безработные деньги". Выходом, хотя бы временным, могли стать кредитные операции за рубежом.
      Как раз в ту пору Петраков был назначен в Сингапур заместителем представителя холдинговой группы "Евразия", в которую входил банк. Будучи ответственным за валютно-расчетные операции, он исподволь приступил к осуществлению своей идеи. Москва осторожно и с оговорками, которые всегда спасают сидящих в центре, поддержала. Обстановка складывалась благоприятная: строительная лихорадка в Сингапуре, Бангкоке, Куала-Лумпуре и Джакарте перерастала в ритмичный бум. Кредиты дорожали. Будущую прибыль Петраков на этом и строил. Он верно рассчитал тактику - завязывал отношения с фирмами-близнецами, то есть такими, которые считались дочерними ответвлениями одной крупной. Кредит выдавался под залог недвижимости.
      Петраков не рассчитал двух моментов: нервозности азиатских бирж и психологической нестойкости холдингового руководства.
      Земля, стройматериалы и оборудование были горячим товаром - их лихорадочно покупали, столь же лихорадочно продавали и снова покупали. Новый источник кредитования подлил масла в этот огонь. Многие партнеры скажем так, Петракова, а позже в Москве иначе не говорили - наглотались неликвидов, которые не смогли переварить, и обессилели. Прекращались выплаты по процентам, потом по самим долгам. Некоторые залоги оказались фиктивными.
      Петраков ринулся к фирмам-маткам, чьи дочерние филиалы вымирали на глазах. Севастьянов, работавший у Петракова помощником, существовал на кофе, чае и сигарах, которые ему предлагали днем в конторах, а вечерами страдал за бесконечными обедами, устраивавшимися должниками. Утром он сдавал под расписку подарки, походившие на взятки. Выматывала переписка с Москвой, на которую оставались ночи...
      Для фирм-маток, если сравнивать их с крупными кораблями, дочерние предприятия служили "отсеками", которые, получив пробоину и оказавшись затопленными, давали, однако, основной корпорации возможность держаться на финансовом плаву. И даже не сбавлять скорости в оборотах. Некоторые фирмы, подметив скованность Петракова и Севастьянова, которые не могли действовать без разрешений холдинга, на пробу отписали в Москву лицемерные слезницы: выплаты по обязательствам перед "Евразией" соблюдаются, соответствующие уведомления передаются господам Петракову и Севастьянову в Сингапуре, а как далее складывается судьба документов и платежей - внутреннее дело холдинга. Если необходимо, аудиторы из Москвы будут приветствоваться фирмами в любое время. Их допустят к бухгалтерским книгам, где все отражено в лучшем виде. Если же непорядок обнаружится в петраковских книгах, то, очевидно, в этом случае спросить нужно будет с его бухгалтеров, а не с кого-либо еще.
      Иногда, чтобы наказать хозяина, бьют собаку - так охарактеризовал ситуацию глава адвокатской фирмы "Ли и Ли", которая вела сингапурские дела Петракова. Самого Петракова трогать не стали, а вот Севастьянова отозвали в Москву, где стали мелочно проверять счета по его командировкам из Сингапура в Бангкок, Куала-Лумпур, Джакарту и Гонконг.
      - Старик, не волнуйся. У тебя все чисто, - сказал Семейных, неделю изучавший подшивки пестрых бумаг и компьютерных распечаток.
      - Я не волнуюсь...
      Но когда специальная комиссия неделю изучает чьи-то финансовые отчеты - это месяц всяких разговоров всяких людей. Петраков, предугадавший такой поворот, ещё перед посадкой Севастьянова в самолет в сингапурском аэропорту Чанги, сказал на прощание:
      - Деньги не пахнут. Да их и не нюхают. Их считают. Принюхиваются к людям, которые состоят при счете. Помни это...
      Судя по реплике Семейных, намеренно высказанной, когда Севастьянов ещё не прикрыл за собой дверь отдела, принюхиваться продолжали. После проверок расходов по севастьяновским командировкам ревизоры приступили к контрактам, заключенным Петраковым. По всем затеянным операциям, задуманным профессионально и в общем итоге обернувшимся прибылью, начальник отчитался до последнего цента. По всем, кроме одной. С финансовой группой "Ассошиэйтед мерчант бэнк"...
      Она и теперь, эта операция, здесь, на даче Петракова, напоминала о себе закладкой во французской книжке "История кредита" брошенной на письменном столе. Закладкой служил сплющенный меж страниц виниловый пакетик из тех, в которых ресторан "Династия" на сингапурской Орчард-роуд подавал клиентам палочки для еды. На пакетике оповещалось иероглифами: "Мы бросаем вызов. Человек чести обязан принять его. Отведайте утку по-пекински нашего приготовления. И если закажете повторно, вы не только победите в чемпионате вкусов, вы получите скидку!"
      Севастьянов и Петраков обедали в "Династии" в кампании Ли Тео Ленга, представлявшего "Ассошиэйтед мерчант бэнк". Последняя утка по-пекински для Севастьянова. А через год и Петракова вернули из Сингапура, на пенсию...
      Севастьянов намотал ремень на запястье, чтобы полистать книжку про кредит. Овчарка, сидевшая у ноги, зарычала.
      - Придержите собаку, раз уж она вас признала, - попросил участковый в дверях. Бросил взгляд на книгу в дорогом переплете. - Хочу предупредить... Теперь здесь имущество, подлежащее описи, а не вещи вашего друга. Все следует опечатать. И так не по правилам...
      Севастьянов почувствовал, что краснеет. Он положил книжку на стол.
      - Не по правилам?
      - Не по правилам. Борисыч, заметив беду, побежал по бестолковости на Ленинградское шоссе - перехватывать дорожный патруль. Это чуть ли не пять километров отсюда. Нам позвонили в отделение только после того, как собака не подпустила фельдшера из "скорой". Два часа собирали понятых, потом ждали вас. Полагали, что вы родственник. Разве по правилам?
      - Что ж, что ждали... Я - единственный близкий покойному человек.
      - Но вы не родственник. Борисыч задурил меня на этот счет. Только в свой протокол я вас все равно не включил. Поэтому прошу покинуть дом. Собаку разрешаю увести...
      У летнего умывальника во дворе наткнулись на собаковода. Он звякал сливным штырем, плескал водой себе в лицо. Отершись рукавом, запричитал:
      - Ах, собачка, такая собачечка! Что же теперь делать, куда подеваться, ай-яй-яй, такая собачечка... Ай, осиротела!
      Собака тянула сухую оскаленную пасть, подергивая крыльями ноздрей и черной губой над клыками. От милиционера, наверное, пахло другими собаками.
      - Может, возьмете? - неожиданно для себя спросил Севастьянов.
      - Так откуда деньги?
      - Бесплатно.
      Собаковод оглянулся в сторону сарая, на двери которого участковый клеил полоски бумаги.
      - А можно?
      Севастьянов ослабил ремень. Собака обнюхала косолапо стоптанные полуботинки, вскинулась к бахроме на манжете камуфляжной куртки.
      За домом хлопнула дверца "скорой". Кто-то крикнул под жужжание стартера: "Мы повезли!" Участковый отозвался от сарая: "Давай!"
      За опечатываемой дверью стояла моторка Севастьянова с подвесным мотором "Джонсон". Петраков сам предложил ему держать там лодку.
      - Вот, блин, и печати-то у меня нет, - подосадовал лейтенант, когда Севастьянов подошел заявить насчет лодки.
      - Приложите гербом пятирублевик, - сказал он. - Чем-нибудь помажьте, хоть пастой из шарикового карандаша, и приложите. Настоящую печать поставите потом...
      Участковый вскинул голову.
      - Ох, финансисты...
      Шариковый карандаш, однако, взял. Севастьянов ничего не сказал про лодку.
      Назад через Волгу перевез собаковод на казенной моторке. Овчарка поскуливала на воду.
      На платформе Завидово ветер раскачивал единственную лампочку, горевшую над расписанием. Электричка из Твери на Москву приходила через час десять. Севастьянов сел на скамейку и почти явственно ощутил в себе умирание жизни. Тело будто вознесло взрывной волной, круто и плавно, а сердце осталось внизу, само по себе... Он слышал про генетическую память. В каком возрасте умирали крестьянские предки? Теперь ему пятьдесят девятый. Наверное, в среднем как раз... Гены вспомнили, что час пришел?
      Он посидел, сложившись пополам, как Петраков в шезлонге, и уткнув лицо в ладони.
      ...Прожектор электрички высветил линялый плакат "Выиграешь минуту, потеряешь жизнь!" Человек, прыгавший с платформы под колеса допотопного тепловоза, экономил минуту и терял жизнь в этом месте с тех пор, как Севастьянов принялся ездить к Петракову. Впрочем, места были знакомы с детства. Пионерский лагерь, куда выезжала на лето их школа, располагался поблизости, в Новомелково. Утром, днем и вечером кормили баклажанной икрой, а чтобы её ели, гоняли на военные игры, после которых хотелось сгрызть алюминиевую ложку. На сероватом черенке ложки стояла штамповка - орел со свастикой в когтях. Трофейные ложки выдавались несколько лет и после войны, но потом их заменили - как раз после того боя, который оказался последним: пионерским лагерям указали на чрезмерное увлечение военной подготовкой. Как сказал старший вожатый, велели играть во что-нибудь созидательное...
      В том бою Леве Севастьянову выпало идти в засаду. Лежа под папоротниками, уткнувшись в жирные комки земли, по которым ползали красные жучки, он ждал свиста Михаила Никитича, однорукого матроса с Волжской флотилии. Таиться приходилось особо из-за доставшегося по жребию цвета погон - белого, издалека заметного. Противник носил синие. Один сорванный погон означал ранение, два - геройскую гибель... Когда разгромленных "синих" построили в понурую колонну, Михаил Никитич сказал севастьяновскому приятелю Вельке:
      - А ты отойди. Ты - убитый. Топай индивидуально.
      В бою Велька лишился обеих бумажек с плеч. Но в свете одержанной победы его "смерть" не представлялась обидной. Тем более что прибежал начальник лагеря майор дядька Галин. Он был безруким, поэтому, когда хотел на что-то указать, тянул носок начищенного сапога. Лягнув в сторону колонны убитых, дядька Галин заорал:
      - Мишка! Ты кто, военрук или начальник похоронной команды? Что у тебя братская могила отдельно марширует?! Победа на всех одна!
      Кто бы теперь крикнул так про Петракова...
      Одряхлевшего Михаила Никитича Севастьянов неожиданно встретил на Волге после своего отзыва из сингапурского представительства. Матрос сидел на подпиленной табуретке в облупившейся "казанке" с булями. Пустой рукав футболки уныло трепыхался. Севастьянов ещё подумал: если с утра ветрено, к вечеру натянет дождь... Второй мужик, в темных очках, стоял, упершись коленками в переборку, и жарил на обшарпанном немецком аккордеоне с залатанными мехами. Складно выводил "Тихо Дунай свои волны несет...". Удочек или кошелки, чтобы идти в Свердловский магазин на косогоре, у них с собой не было. Просто давали концерт реке. Доживали век где-то поблизости, может, и в богадельне...
      Севастьянов, сбавив обороты движка, обошел их на красной пластиковой лодке, за которой тащил японскую леску. Бывший военрук облысел, в складках рта поблескивала слюна, но посадка головы осталась властной. Слепца же Севастьянов в этих местах ранее не встречал, хотя знал многих. Притулились друг к другу вымиравшие фронтовики?
      Стараясь держаться подальше, Севастьянов обошел их "казанку". От рождения и в поинерлагере он носил другую фамилию. Глупо, конечно, остерегаться опознания спустя без малого пятьдесят лет. Сработал, скорее, профессиональный инстинкт...
      Из-за того, что он знал в этих местах многих и многие знали его, особенно как владельца красной лодки с мощным "Джонсоном", осторожность вошла у Севастьянова в привычку. Впрочем, для скрытности была и ещё одна причина. Как раз тогда тянулась эта странная, душевно его надорвавшая, другого слова и не найдешь, история.
      По субботам они ходили с Клавой на лодке на острова ниже Конакова. Волга там - море. Десятки островков, километры простора, разве что иногда протянется парус или цепочка байдарочников. Странное, кружившее голову ощущение воли... Половину отпуска они провели там, меняя стоянки. Всякое пристанище становилось открытием. Но ложь, обреченность угнетали так сильно, что у Севастьянова началась бессонница, он не верил ни единому слову Клавы. Отсыпался днем, пока загорали...
      Однажды, терзаясь страхом перед наступавшей ночью, Севастьянов рассказал Клаве об этом и услышал в ответ странный рассказ.
      Мама сказала ей: "Ты хочешь знать, кто твой отец? Ты видела его, могла видеть... Среди наших знакомых, на моей работе. Но знать, кто именно, не нужно. Возможно, он и не догадывается про дочь, про тебя. Мне хотелось иметь ребенка... От этого человека, именно от него. Не волнуйся. Или нет не расстраивайся из-за нас. Это достойный человек. Он вполне достоин любви". Клава спросила: "Почему ты не вышла за него?" Ответ был: "Еще года три-четыре, и объясню..."
      Клава присматривалась к мужчинам, приходившим к ним в дом, в том числе и к женатым, являвшимся с супругами, к тем, которые вместе с мамой работали в министерстве иностранных дел или конторах, связанных с заграницей.
      - Знаешь, как я решила?
      - Как? - спросил Севастьянов, которому этот простоватый рассказ окончательно отравил существование.
      - Я стала примерять на себя... Ой, я ерунду говорю! Ну, пятидесятилетних мужчин из маминого окружения. В кого-нибудь я ведь должна была влюбиться, если я - её дочь. Вот это и будет папочка...
      - Влюбилась?
      - Да, в тебя.
      - Я действительно тебе в отцы гожусь...
      - Вот и молодец, что не стал им. Повезло!
      Сырой от росы полог палатки провис, сделался прозрачным, и сквозь него проступал расплывчатый круг луны, освещавший лицо Клавы. Он не знал, имеет ли право велеть ей не плакать. Может, думала, не видит?
      Проснулись они до рассвета, оба сразу, и больше не засыпали, а когда Севастьянов сошел к берегу и собрался зачерпнуть воды, мелкая рябь прибила к его ногам первый в том году желтый лист. Август стоял в середине. Был последний день отпуска и последний их день вместе. Он не позвонил потом. И она тоже.
      Больная совесть сделала внимательнее к Оле. Жена любила ездить за город погулять. Наезжали и к Петракову. Старик, зимовавший в Москве, охотно давал ключи от дачи.
      Ручей, впадающий в Волгу, промерз до дна и провалился. Льдины, разламываясь, сползали с крутого берега на завалившийся боком отбуксированный зимовать на мелководье бакен.
      Оставив Олю на берегу, Севастьянов спустился к ручью и вышел на Волгу. Ввинчивая бур второй раз, расстегнул куртку. В первой лунке уже стыли три поплавка. Жена крикнула с берега:
      - Лева, там камни подо льдом, рыбы не будет!
      И вдруг Севастьянов подумал: кто я такой в этой стране? Человек с чужим именем. С присвоенными документами. В обличье бухгалтера, бухгалтера и рыболова-спортсмена. Только с Олей мне хорошо, она - моя защита, моя надежная пристань, моя любовь... Единственное неподдельное в нынешнем моем существовании. Как чудовищно менять это на дикую примерку привязанностей чьей-то непутевой матери!
      Он собрал удочки, подхватил бур, полез по ледяному косогору.
      Когда растапливали березовыми дровами камин в даче Петракова, Оля сказала, чтобы Лева не очень-то изводил энергетические запасы старика...
      Петраков любил Олю. Теперь Петракова не стало. И Волги не будет. И в Сингапур ему ехать на должность бухгалтера, почти что счетовода, без права самостоятельной работы, тоже одному. Оля оставалась на несколько месяцев.
      За окном электрички проскочила надпись "Крюково". В немытом стекле больше не отражались лица пассажиров. Рассвело.
      Севастьянов подумал, что теперь, когда на работе с ним определились, следовало бы уведомить своего оператора о командировке в Сингапур.
      2
      Подпихнув под спину пуховые подушки и набросив на ноги край перины, Джеффри возлежал на широченной кровати номера-люкс в гостинице "Шератон" возле франкфуртского аэропорта. Улыбаясь, он читал на розоватом листочке с наивным зайчиком, обнимавшим зайчиху в верхнем левом углу:
      "...в старые времена, Джефф, если человек приходил и говорил, что у него есть тысяча долларов, ты мог настоять, чтобы он их предъявил. Ты мог пересчитать зеленые бумажки или металлические кругляки. Или, если речь шла о закладе, ты мог поехать и посмотреть землю этого человека, постоять у ограды ранчо, пересчитать коров, на худой конец. На совсем уж худой конец, Джефф, ты мог испытующе заглянуть в открытое честное лицо ковбоя и просто-напросто попросить, чтобы он предъявил какую-нибудь правительственную бумажку, из которой явствовало бы, что перед тобой действительно Беделл Смит или Смит Беделл. Теперь - иначе. Состоятельность человека подтверждается бликом на экране, который посылает разжиревший от информации компьютер. Этому экрану не нужно показывать особую бумажку в подтверждение того, что на таком-то счету в таком-то банке имеется столько-то деньжат. Ткни в несколько клавиш, и бездумный работяга либо отнимет что-то от общей суммы, либо что-то к ней прибавит. Но, Джеффри! Твой компьютер не обладает главным, что необходимо иметь финансисту, инстинктом. И, кроме того, он ни за что не определит, кто из твоих клиентов достойный человек, а кто замышляет сволочную подсадку, мастером которых ты признан..."
      Ну, мастера-то в этом смысле не я, а боссы - Клео Сурапато и Бруно Лябасти, подумал Джеффри, грубые практики, вульгарные жулики, необузданные сластолюбцы, химики от финансов, живущие, как точно подметила Ольга, крокодильими инстинктами, основной из которых - заглатывать что попадется.
      "...Бруно недавно звонил и говорил о том, как он ошибался, отговаривая тебя от поездки в Рурский университет в этой Германии - да благословит её Господь за то, что мы в ней встретились. Оказывается, ему подвернулся журнал, в котором описывались достоинства тамошних выпускников как специалистов по методам управления. Сказал, что в смысле чутья на технический прогресс ему и Клео до тебя далеко. Тогда я спросила Бруно, как насчет прибавки за это чутье к твоему окладу или хотя бы годовой премии, и он распрощался... Я наслаждаюсь иллюзией, что ты отправился к немцам не только за их опытом, но и с затаенной целью посмотреть на места, где у нас все началось..."
      Такие вот письма получаешь от жены, подумал Джеффри. Продиктованные любовью, как утверждает Ольга, чью славянскую фамилию - Пиватски - он теперь носил. Письма Ольги оставались единственными рукописными текстами, которые ему приходилось читать в нынешней жизни.
      Для разрядки настроения Джеффри помесил воздух кулаком правой руки, не забывая, что в левой зажаты письмо и очки. Поболтал, выпростав из-под перины, ногами в красных носках. Ольгин подарок.
      Условленный стук в дверь из смежного номера раздался точно в назначенный срок - секунда в секунду.
      Джеффри открыл.
      - Господин Пиватски, - сказал юноша с такой густой черной бородой, что лицо не было никакой возможности запомнить. Только походку. Или свитер. Или прыщики на висках. - У меня складывается впечатление, что поставленная вами задача решена. Нам удалось добиться этого несколько раньше контрольного времени, но мы...
      Как все компьютерные специалисты-иностранцы, он говорил по-английски правильно, но с ужасным выговором.
      - Взглянем...
      Они прошли в соседний номер, где пятеро студентов гнездились вокруг ноутбука, который привез Джеффри, - кабель от компьютера тянулся к телефонному аппарату. Бородатый набрал на клавиатуре двенадцатизначный номер, выдерживая между цифрами долгие паузы. На экране монитора затанцевал зеленоватый паучок.
      - Вот, господин Пиватски...
      - Что ж, - сказал Джеффри, скрывая удовольствие. - Что ж, что ж и ещё раз что ж... Вы, ребята, подлежите преследованию по общей со взломщиками статье уголовного кодекса. Вы подкрались к банку компьютерной информации фирмы "Сименс" в Гамбурге. Той самой фирмы, которая обещала ящик шампанского "Лансон" всякому, кто выявит входной электронный код этого банка... Таким образом, вы удостоверились на практике, что случаи дешифровки самых сложных кодов методом ультраскоростного просчета вариантов реальны. По крайней мере, в пределах одной среднестатистической человеческой жизни. Итак, мы с вами можем брать за горло любых умников.
      - Это все-таки аморально, хотя и захватывающе, - пробормотал один из студентов.
      - Моралью обладают все. По крайней мере, изначально, - не позволяя ему развить мысль, сказал Джеффри. - Талантом же - только избранные. Не стоит жертвовать талантом ради морали. Только в этом случае приходит удача, мои юные господа!
      Вытянув шеи, университетские выпускники наблюдали, как на экран, словно подталкивая друг друга, выпрыгивают не привычные арабские, а латинские цифры. Весьма нетривиальный код. И они взломали его!
      - Потрясающе! - воскликнул бородатый. - Но мне кажется, что теперь кто-то перебивает нас... Как встречный удар! Это замечательно, господин Пиватски! Это вызов!
      Джеффри не любил восторгов. Он вообще не любил волнений, ажиотажа, эмоциональных стрессов. Чтобы погасить нервный подъем, он прочел студентам короткую лекцию о подслушивании электронного шепота компьютеров. Вопросов о моральной оценке такого рода операций больше не последовало. Джеффри особо наблюдал за бородатым. Парень представлялся находкой для Клео и Бруно.
      На сероватом экране отлились строчки. Студентам понадобилось время вникнуть в английский текст, и Джеффри рассмеялся ещё до того, как молодые немцы сообразили, в чем дело.
      "Черт тебя побери, Джеффри! И твою хакеровскую сходку тоже. Есть новости, - мерцал текст. - Позвони. Для твоего сведения передаю несколько пассажей из сегодняшней финансовой колонки "Стрейтс таймс", подписанной Барбарой Чунг. Содержание..."
      - Это послание из Сингапура на модем моего компьютера, только и всего, господа, - сказал Джеффри.
      - Мы гордились, что заграбастали кого-то, а заграбастали нас, отозвался бородатый.
      - Успокойтесь, - сказал Джеффри. - Из Сингапура нас не отлавливали. Там знают здешние номера телефонов... Сначала попробовали номер в моей комнате, а затем решили поискать здесь. Только и всего.
      Он сохранил послание в памяти машины.
      - Наша встреча завершается, коллеги. Спасибо. Каждый получит уведомление о её последствиях. Не сочтите навязчивым повторение просьбы относительно доверительного характера моего интереса к вам и вашего - ко мне. До свидания. Желаю успехов!
      Бородатый задержался у двери, покручивая ручку, как бы пробуя, нормально ли она действует. Теперь стало приметным, что брюки на нем со складкой и кремовые ботинки тщательно начищены. До глянца, отдающего глубиной. Для такого глянца требуются терпение и навык, приобретаемые только в одном месте. В казарме.
      - Господин Пиватски, - сказал он, прокашлявшись. - Мне нравится это занятие. Я считаю ваш интерес к нашему клубу хакеров большой честью. Я хотел бы заполучить у вас работу, если она такого же рода.
      - Не скрою, приятно слышать...
      Бородатый просительно смотрел из коридора, пока не закрылась дверь.
      Твои ботинки выдают тебя, подумал Джеффри. Можешь натянуть вместо черных хоть кремовые, хоть зеленые штиблеты, но надраить их ты не забудешь, потому что это вбили в тебя в военном училище, куда ты пришел, скорее всего, из деревни. Военные разведки всего мира - карьера для провинциалов. Это Джеффри усвоил крепко.
      Капитан Джеффри Пиватски, бывший летчик ВВС, крепко усвоил это очень давно - за шахматными партиями с человеком, который формально считался капелланом пультовиков, имевших допуск к пусковым ключам ракет с площадок близ Штутгарта. Джеффри и капеллана сближало отвращение ко всякого рода развлечениям. У священнослужителя оно носило, конечно, идеологический характер. А Джеффри это отвращение привила первая жена, добившаяся для него перевода из летной части в ракетные войска, модные и лучше оплачиваемые, к тому же стоявшие в Европе. Через год гарнизонной жизни он выродился в полнейшего, как тогда говорили, светского выпивоху. Он последним уходил с вечеринок, на которых непременно оказывался кто-нибудь с генеральскими погонами или обратным авиабилетом в Вашингтон. Этого хотела жена. Скука приучила Джеффри много читать - даже в постели после возлияний. Он уверился, что возбужденное состояние помогает острее переживать содержание книги.
      Постепенно Джеффри догадался, почему люди его круга сбиваются в тусовки. Они задыхались от собственной пустоты. А у некоторых, как выразился капеллан пультовиков, от страха перед одиночеством просто струится пот, но словно бы с другой стороны кожи, изнутри. Это была жизнь гарнизона ракетчиков, осажденного во времени и пространстве. Жизнь, если так можно сказать, в аквариуме. На вечеринках, теннисных кортах и полях для гольфа. Наверное, им жилось бы ещё веселее, если бы они и спать укладывались под общее одеяло в одну громадную кровать.
      Через кровать, в сущности, все и произошло. Кровать, которую Джеффри делил с женой командира полка. Эта любовь, приведшая к их браку, началась со слез. Жена командира плакала в спальне одного лейтенанта, предоставившего им приют. Отгородившись от Джеффри скомканными чужими простынями, она плакала и плакала по-настоящему, а не из сожаления, или каприза, или раздражения. Плакала от несчастья.
      - Что же это, Джефф? - сказала она, успокоившись. - Неужто больше не бывает долгих-долгих разговоров, долгих-долгих прикосновений, поцелуев, мучений - а уж потом все остальное? Ты напился, я была пьяная, ты затащил меня сюда, как продавщицу, к которой привязался в дискотеке, и вот мы протрезвляемся в этой конуре...
      Муж Ольги, безупречный профессионал, жесткий, справедливый и хитрый, манипулировал подчиненными ради служебных целей. Джеффри он держал крепко. В послужном списке капитана значилась драка в баре офицерского клуба. Драка из-за Ольги, когда кто-то произнес двусмысленность в её адрес. Возможно, Джеффри инстинктивно защищал не репутацию, а нечто ему самому неясное в женщине, которая не размахивала руками на ходу, не выворачивала ногу бедром вперед, не орала приятельнице в дверях насчет ста лет разлуки... Не исключено, что муж Ольги догадался обо всем раньше самого Джеффри. Ведь полковнику предстояло защищать свое, а капитану - отнимать чужое.
      Дома Джеффри не знал, куда деваться от растерянности.
      - В средние века, - разглагольствовал он перед женой, - воин надевал панцирь. В прошлой войне обволакивались дециметровой броней в танке. Теперь вояк распихали по бункерам. Сидя в кротовьих норах, мы ждем приказа вставить и повернуть стартовые ключи... Ни одна военная цивилизация не располагала такой убойной силой, как один я в своем склепе! А философия у нас кухонная, древняя и панцирная. На твоем уровне, Джойс. Ах, милочка, ты мне эту пакость, так я отвечу вот тем... А ведь приказ мне отдаст президент Америки.
      - С чего бы это тебе разонравились мои рассуждения? И даже хорошо, что они как у президента...
      Джойс считала, что понимает его состояние.
      - Ты с похмелья и разозлился, что не добрался самостоятельно, заночевал у подчиненного... Ты слабеешь, Джеффри. Ты, капитан, водишь дружбу с лейтенантами вместо майоров и ввязываешься, как петушок, в драки. А вообще хочу напомнить тебе, что Америку для того и открывали, чтобы каждый свободно говорил что хочет и свободно воевал с кем хочет.
      - В том числе и свободно плевал на Америку, - сказал он глупо.
      - В том числе и плевал на Америку, господин капитан, если эта Америка помешает мне сделать из тебя то, что я хочу сделать. Сначала полковника, потом увидим... И, кстати, все это предусмотрено конституцией.
      - Мои предки появились в Америке триста лет назад. Воевали с индейцами и между собой из-за черных, чтобы дать свободу всем, кстати, и твоим родственникам, заявившимся на континент намного позже, на готовенькое... Все казалось обустроенным. И все норовят теперь это испортить.
      - Ты просто одурел с похмелья!
      - Мои предки поднимали страну!
      - Теперь твоя очередь поднимать ракеты!
      - Когда я вербовался в военно-воздушные силы, я думал не об этом. Я думал о честном поединке с кубинцем, с русским, с самим чертом... Честном и во имя Америки...
      - В голубом небе, - ехидно сказала Джойс.
      Он действительно выглядел дураком и грохнул чашкой об стол.
      - В голубом и чистом небе! Вместо же этого - бункер, саван. А поднимать ракеты куда? И ведь получим сдачи...
      - Бог с ней, со сдачей, Джефф. И со всем остальным... Я приглядела дом в округе Риверсайд, в Калифорнии. Страшно престижно.
      Большие траты возбуждали её. Она подошла к нему. В кимоно, на котором не было пуговиц. Джеффри вдруг испугался ещё больше из-за того, что натворил накануне. Сказал, что разламывается голова, пусть Джойс простит. И сообразил, что больше не сможет, во всяком случае в ближайшие дни, заниматься любовью ни с кем, кроме Ольги.
      Через месяц они решили пожениться.
      - К какому на этот раз приятелю? - спросила Ольга в тот знаменательный день, когда он выруливал её "фольксваген" на автобан в сторону Штутгарта. Ну и личная жизнь у тебя, капитан... С одной ты занимаешься любовью в самых случайных и незащищенных местах. А с другой будешь делать то же самое в страшно престижном... В собственном доме в этом... округе Риверсайд.
      - Ольга!
      - Что - Ольга? Твоя умная обольстительная энергичная жена сделала великолепное приобретение. Капеллан на последнем коктейле, явно от зависти, разглагольствовал по сему поводу о незыблемости семейного очага... Декстер высоко оценил этот деловой шаг. Даже поставил мне вроде бы в упрек, отчего не я... Он сказал, что вообще твои дела идут блестяще и твое повышение уж точно не задержится... Но я-то знаю правду, Джефф. В прошлую готовность из тринадцати офицеров только двое сразу же вставили ключи. Остальные перепроверяли сигнал и рассуждали... Декстер был просто сражен! Он вдруг увидел, какие люди под его командой составляют большинство, и в этом большинстве, как я поняла, тебя, конечно, не оказалось. Декстер и сам, я почувствовала, принадлежит к ним... к этому большинству. Ты-то ведь не будешь рассуждать. Так сказал Декстер. Любящие мужья всегда все объясняют женам. Он - мой любящий муж...
      - Что ещё наговорил про меня твой Декстер? Какие ещё сплетни он нашептывал в спальне?
      - Джеффри!
      - Что - Джеффри? Ты вроде и забыла, что ты значишь для меня!
      - Я твоя любовница... Декстер считает, что мы тоже купим дом в округе Риверсайд. Твоя жена - классный авангард! Ты соблазнил меня, а она соблазняет калифорнийских агентов по недвижимости! Вы отличная пара! И мы с Декстером отличная пара! И ты со мной отличная пара...
      Они долго молчали в "фольксвагене". И вдруг, перебивая друг друга, заговорили о том, насколько их браки несостоятельны, о том, что придется проходить через гласные формальности, иначе не покончить со старым и не начать новое, а конкретного плана и возможностей устраивать такую генеральную чистку у них нет и, Бог его знает, будут ли.
      - Я процветаю, Ольга, процветаю, - иронизировал Джеффри. Узел с собственными простынями, которыми они обзавелись, лежал под её локтем, проминался, и плечи их соприкасались в крохотном европейском автомобильчике. - Но какой ценой! Хотел летать, а прогресс загнал в бетонную нору в обнимку с ракетой. Хотел честного боя, а стал пультовиком, готовым нанести ядерный удар. Хотел красивой любви, а должен раздевать жену командира либо в машине, загнанной в кусты, либо на чужой квартире... Мы не можем найти приют даже в задрипанном мотеле, потому что нас засекут армейские агенты безопасности. А ведь во мне хорошая кровь. Почему же я стал таким хилым?
      - Знаешь, давай поженимся, милый!
      - Вот ты и сделала мне предложение, - сказал Джеффри и развернул "фольксваген", не посмотрев в зеркало заднего вида.
      В гостиницу им позвонил Декстер и сказал:
      - Джеффри, ты уверен, что у вас обоих не дурь? Твоя жена сидит у капеллана. Но это ваше с ней дело. Капеллан потом собирается ко мне... Что касается Ольги, то ты, возможно, кое-чего не знаешь... Ну... иногда она требует к себе совершенно особенного отношения. Совершенно особенного. Ты понимаешь, Джеффри? Такое отношение она встречала только с моей стороны...
      Джеффри показалось, что командир плачет, и он первым положил трубку. Позвонив на базу, он продиктовал штабному сержанту рапорт с просьбой перевести его в авиацию и отправить в Индокитай, где шла война.
      А позже Джеффри понял, какое особенное отношение требуется Ольге. Она вдруг принималась строчить от руки в своем блокноте детские истории, которые следовало читать и обсуждать. Потом проходило... Возможно, в прошлом она не выдержала какого-то внутреннего разлада. В таких случаях, объяснил ему полковой психиатр, сожительство разумного идеала с неразумной действительностью камнем лежит на душе. Психика может примириться с этим лишь за счет подбора ложных понятий, чувств и представлений. То есть, сказок...
      Чтобы вычеркнуть из памяти прошлое, полностью и до конца, Джеффри принял девичью фамилию Ольги. Так появилась чета Пиватски.
      Семейная устроенность давала счастливое ощущение свободы, а оно упрощало окружающую жизнь. Вдруг проснулся интерес к науке. Она открывала широкие возможности. Большие, чем религия, на которую вначале уповал Джеффри, чтобы помочь Ольге... К этому выводу его привела работа в закрытом центре в Бангкоке, куда он летал из Дананга в Южном Вьетнаме на испытания сверхсекретного в те времена компьютера, за секунды обрабатывавшего кучу данных для выбора оптимального боевого решения.
      Был декабрь, кондиционеры в просторном здании на бангкокской Ашока-роуд крутились в полурежиме. Окна открывать запрещалось. Но и сквозь противосолнечную пленку на стеклах Джеффри видел, как далеко на западной окраине, в заречье, плавятся в багровом закате россыпи бетонных коробок и редкие островки зелени. Пожелтевший воздух искажал цвета на экране компьютера, строчки текста и графики казались из-за этого гуще и чернее.
      Джеффри Пиватски почти физически ощущал мощь прибора, с которым он работал. Мощь, из которой рождалось величие.
      "Мужчина, человек чести, должен уподобляться Господу Богу нашему, то есть властвовать как над людьми, так и над прочими тварями, прибирать к рукам земные богатства и обладать ими, - философствовала Ольга в последнем своем рассказе. - Властвовать, обуздывать дикую силу... Оператор мясобойни не чета матадору. Если бы смысл жизни заключался в насыщении желудка, в героях ходили бы мясники. В конечном счете, главное - выстоять до последнего вздоха. Это и есть бессмертие".
      Он окреп в военно-воздушных силах...
      Джеффри собрал в опустевшем номере оборудование. Перенес компьютер в свою комнату. Включив, вызвал на экран текст Барбары Чунг из "Стрейтс таймс". Усмехаясь, читал:
      "Компания "Лин, Клео и Клео" готовится заработать в ближайшее время честные пять миллионов. Нет, лучше скажем так: честные пять миллионов на бесчестном черном рынке. Она покупает у частного коллекционера величайшую реликвию. Деревянный позолоченный кулак, венчавший некогда древко знамени китайских повстанцев, называвшихся "боксерами". Бесценную вещь увезли как трофей в Германию. Возвращение в Азию через российские Советы, захватившие деревяшку в Берлине в конце второй мировой войны, сопровождалось многократным увеличением цены этого старого куска дерева с каждой милей. Чтобы в конце пути выразиться в миллионах, которые сейчас, попав в качестве выручки за это произведение искусства из нечестных в честные руки, становятся, таким образом, честными. Другими словами, отмытыми.
      Стоит ли писать об этом случае? Видимо, стоит. Хотя бы потому, что денег, нажитых вокруг нас на черном рынке, становится все больше и больше. Денег, которые боятся дневного света. Денег, так сказать, в надвинутой на глаза шляпе. Это пугливые, нелегальные деньги, которые ищут обходные пути, чтобы стать настоящими и полными достоинства. Хотя бы через приобретение исторических ценностей...
      Я долго размышляла: разве этот случай - повод для финансовой колонки в нынешний четверг? Размышляла, пока не получила другого сообщения, касающегося "Лин, Клео и Клео". А именно, что эта компания никак не связана со строительными подрядными фирмами "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин". Мы же наивно считали, что такая связь имеется, и безудержно смело покупали акции обоих.
      Так вот, мне доподлинно известно, что акции "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин" подогреты на одном, как говорится, пару. Реальной ценности у них нет. Завтра к вечеру, за несколько минут до закрытия биржи, ребята "горячих денег" будут сбрасывать эти акции руками и ногами. Пока всех вокруг не охватит паника. И ночью начнутся сердечные приступы, а утром подтвердится, что для этого имелись основания.
      Но за "Лин, Клео и Клео" нам переживать не придется. И знаете, почему? Она-то заплатила за позолоченный кулак как раз акциями "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин". При этом, щадя витающего в мире чистого искусства бывшего владельца приобретенного раритета, "Лин, Клео и Клео" помогла ему через одного парня сбросить эти акции. То, что акции сбрасывал неведомый рынку искусствовед, ввело в заблуждение обычно настороженных маклеров. Они прозевали начало атаки. И кусок исторического дерева, и деньги, вырученные по существу за клочки бумаги, то есть акции "Голь и Ко" или "Ли Хэ Пин", оказались теперь в руках управляющих "Лин, Клео и Клео". На самых законных основаниях. И мы их поздравляем!
      Когда я позвонила в компанию "Лин, Клео и Клео", старший клерк сказал, что сейчас к ним поступает множество запросов от ценителей древностей, желающих осмотреть приобретенный предмет. "И какой же ответ вы даете?" спросила я. "Он один для всех, - сказал мне старший клерк, - никаких проблем, приезжайте скорее, порадуемся вместе!"
      Джеффри погасил экран, поднял трубку телефона и набрал сингапурский номер.
      - Джеффри? - спросил Клео Сурапато.
      - Поздравляю, - сказал Джеффри.
      - Ха-ха-ха... О, прохлада на склонах горы Фушань! Если бы мог, принес на веере в город, как красавицу на руках...
      Вот уж действительно, подумал Джеффри, тайна каждой национальности не в кухне или одежде, а в манере понимать вещи. Китаец Клео никогда не лгал, но ему бы и в голову не пришло сказать правду. Строка древних стихов была произнесена, как раз чтобы ничего не сказать.
      Однако Клео, это уж точно, спешно разыскивал Джеффри во Франкфурте вовсе не ради того, чтобы поделиться поэтическими переживаниями. Следовало сосредоточиться.
      - Как погода? Снег? - спросил Клео.
      - Одного снеговика слепить определенно хватит...
      На условном жаргоне так обозначались дипломники Рурского университета.
      - Это лучше, чем искать там, где солнце светит за тучами.
      "Солнцем за тучами" называлась Япония.
      В трубке затянулось молчание. Клео откашлялся.
      - Я ещё хотел сказать... В Москве умер Петраков. Его помощник Себастьяни отстранен от серьезных дел. Отправляют на отсидку к нам в их холдинговом представительстве. Об этом сообщил мой крот в их банке на Смоленской. Крот напоминает, что Себастьяни с дурным характером. Крот сообщает, что экономическая контрразведка в Москве проявила интерес к Себастьяни. Если необходимо, есть возможность подогреть этот интерес. Ты меня понял, Джеффри?
      Странные, непредсказуемые, алчные и завистливые в денежных делах русские, подумал Джеффри. Пусть даже Петраков и этот его помощник положили по кушу на счета в Швейцарии - что тут плохого? Странные моральные ценности, благоприобретенные при коммунизме. Зачем в таком случае ключевые посты в банке? Конфуцианское представление об идеальном управляющем. Россию напрасно считают европейскими задворками. Она - задворки азиатские.
      - Фамилия этого человека произносится Севастьянов, - сказал Джеффри в трубку.
      И с легким отвращением подумал, что больно уж далеко простираются кротовьи ходы его второго хозяина.
      3
      - Почему вы решили, что выбранное поприще - ваше призвание?
      Так спросил в приемной комиссии финансового института преподаватель, читавший научный коммунизм. Профессионалы стеснялись выспренних вопросов. Но именно на этом вопросе Севастьянов почти засыпался. Что вас побудило стать паровозным машинистом?
      В 1951 году отец, уволенный из армии кавалерийский сержант, преподал Левушке первый урок взаимоотношения с необычной вещью - деньгами. Мать нахваливала ему сына, который, на удивление соседям, приносил ей в больницу мед, масло, белый хлеб и однажды шоколадку. Окрыленный похвалой, Севастьянов, носивший тогда другую фамилию, вытащил из-под матраса, на котором спала мать, шесть перетянутых проволокой пачек, всего шестьсот восемь тысяч рублей, и в придачу три нераспечатанных колоды трофейных, как тогда говорили про все иностранное, игральных карт, купленных у пленных венгров. Отец, забывший от удивления снять второй сапог, выпорол Севастьянова узким, вдевавшимся в галифе ремнем. В школе за партой Лева не сидел, а изображал вопросительный знак, поддерживая зад на весу полусогнутыми онемевшими ногами. Все знали, что он - поротый. Но никто не посмел смеяться. Из-за отца. Отец вытащил всю кучу денег вместе с картами на балкон и, полив керосином, сжег.
      А ведь эти деньги пришли к тогдашнему не-Севастьянову не так уж легко. Поднаторев в военных пионерских играх, они с Велькой, подобрав отряд из одноклассников-переростков, по причине войны отставших в учебе на два, а то и три года, держали под контролем кассы кинотеатров "Родина", "Победа" и "Строитель", а также входы в две бани. Особенно большой куш взяли, когда в "Строителе" пустили "Дети капитана Гранта". Скупили билетные книжки и перепродали штучно по пятикратной цене. Распарившимся после бани подсовывали мороженое - снег, облитый сахарином. За клубом в зарослях крапивы вытоптали площадку, где крутили рулетку. Играть приходили и фраера, и блатные "в законе". Когда случалась разборка, дрались беспощадно, брали числом и сплоченностью.
      Участковый говорил про эти дела Михаилу Никитичу. Но бывший матрос считал, что - пусть. Ведь не воровали. А все, что можно взять боем или лихой смекалкой, того достойно. Денег становилось больше. Сила же их предстала волшебной, когда мать увезли на операцию: жмых, который она ела, обернулся воспалением желчного пузыря.
      Два месяца никто не командовал Левой дома, никто не напоминал про уроки. Мать плакала, когда он приносил мед и масло, стеснялась есть в палате при всех. Лева сидел рядом, пока она, как говорила про себя, питалась, словно сторожил от других. Если спрашивала, где взял, отвечал одним словом: "Алямс".
      Алямс был фронтовым другом отца. Он держал рулетку на базаре, где ставки доходили до нескольких пачек перетянутых проволокой красных тридцаток или серых полусотенных. Если в банке ничего не оставалось, Алямс объявлял "великий хапок", то есть сгребал брошенные на новый кон деньги в карман. Это считалось справедливым. Алямса - при нашивке за тяжелое ранение и двух орденах Славы - менты во время облав не трогали. Ноги у него оторвало миной. Перемещался Алямс в ящике, поставленном на четыре шарикоподшипника. Он с грохотом колесил в этом ящике, отталкиваясь от земли - будь то зимой, весной, летом или осенью - огромными голыми кулаками. Какая-то бабка, сослепу приняв инвалида за нищего, бросила однажды ему в кавалерийскую фуражку с синим околышем папироску "Северная Пальмира", самую крутую в те времена, и Алямс, тогда ещё Коля, стушевавшись перед свидетелями за эту ласку, сказал неизвестно почему:
      - Алямс! Цигарочка!
      Так прилепилось прозвище.
      Алямс действительно ссужал Леве деньги, когда приходила деловая необходимость. Отдавать велел из общих, спросив разрешения у ребят. У него же Севастьянов перенял манеру читать книжки - не учебники, а про любовь. Первая книжка, выданная Алямсом с возвратом по первому требованию, была замызганная "Княжна Мери". Про Печорина в предисловии говорилось, что он лишний человек. Звучало плоховато... Но обсуждать любимого героя приходилось только с Алямсом, который перед войной проходил книжку в школе. Остальные ничего не читали.
      Михаил Никитич похвалил отца, когда тот пришел справиться об успехах сына.
      - Пори, не пори, это бесполезно, - сказал бывший матрос бывшему кавалеристу, рассуждая на тему неприемлемости в семье и школе телесных наказаний. - По себе знаем. Только поболит, а потом пройдет да и забудется. А вот сила боевого примера... Ну, то есть примера, вообще примера... Это да, впечатляет, тоже по себе знаем. Столько денег! Раз и - нету! Дым и восторг! Будет жить память в веках!
      Когда умер товарищ Сталин, Михаил Никитич взял власть в школе. Отпер в военном кабинете два железных шкафа и раздал винтовки с просверленными затворами, но со штыками, всем школьникам от шестого класса и старше, поскольку считал обстановку крайне опасной. В вестибюле, в дверях учительской и коридорах поставил часовых. Враги народа и шпионы, как стало ему известно, готовились выйти из подполья, усиливали происки. Следовало ответить боевой готовностью, сжать зубы и кулаки, подавить рыданья. На траурном митинге Михаил Никитич ласково прикрикнул даже на старушку-директоршу: "Чтобы я ни одного плачущего большевика не видел! Тут не музей Маяковского!" И лично утвердил текст резолюции: "Смерть за смерть империалистам, а также врачам-вредителям!" Красное полотно с этими словами растянули морозным утром над входом в школу, на углах которой били валенок о валенок озлобленные ужасом великой утраты часовые, готовые пырнуть штыком всякого подозрительного. Поскольку боеспособные требовались для караульной службы, на похороны отрядили таких, с кем в общем-то не считались. Ополчение сняли после благодарственной телефонограммы райкома комсомола.
      Потом пришла первая любовь. Старая жизнь как провалилась... Где все те люди?
      А память о силе денег осталась.
      На институтской практике, отправленный в числе немногих отличников в Пекин, с которым ещё не умерла великая дружба, он ощутил, как хороша выбранная профессия. Революции в Китае исполнилось едва десять лет. На руках у многих оставались кредитные письма, акции, чеки, и они приходили на улицу Ванфуцзин в бывшее здание французского Индокитайского банка, где разместилось советское торгпредство. В фойе банка неизвестно почему стоял бильярдный стол, за которым по вечерам и в обеденное время сражались в американку сотрудники. В рабочие часы назначенный для приема визитеров студент-практикант Севастьянов, носивший тогда другую фамилию, сгорая от любопытства, рассматривал выкладываемые на зеленое сукно бильярдного стола финансовые инструменты ведущих банков мира.
      Бумагам порой не имелось цены. Их следовало хватать со страшной силой, как говорил на производственных совещаниях руководитель практики Петр Петрович Слюсаренко, в жену которого Севастьянов тайно влюбился. Торгпред возражал. Он отмечал, что не следует забывать о микробе буржуазного разложения в период, когда империализм как раз и вступил в загнивающую стадию. В условиях торжества идеалов социализма и национально-освободительного пробуждения скупка таких бумаг, по мнению торгпреда, была адекватна заготовке навоза по цене бриллиантов.
      Слюсаренко не спорил. Как и Петраков много лет спустя. И купил бриллиант по цене навоза в одном из переулков у Запретного города - в нетопленой ювелирной лавке, промерзшей под студеным ноябрьским ветром с Гоби. На втором этаже, в жилой половине, высохший старик в меховом халате, стеганых штанах и матерчатых туфлях на толстой подошве, разворошив кучку одежды в сундуке, вытащил лакированную коробочку с желтоватым кристаллом. На лице Слюсаренко появилось выражение, словно бы он собирался с духом немедленно прикончить и китайца с пергаментным лицом, и Севастьянова.
      Слюсаренко не говорил ни по-китайски, ни по-английски. Севастьянов понадобился как переводчик. Он же принес из "победы", в которой приехали без водителя, два чемодана бумажных денег. Когда они вернулись, женщина, которую Севастьянов боготворил все больше - практика завершалась, - повисла на шее у мужа, поняв по невесомости чемоданов, что дело выгорело.
      Слюсаренко умер через три года в Америке. За рабочим столом.
      Вот и Петраков теперь умер...
      В кооперативной квартире в Беляево-Богородском, которое он ненавидел за безликость, Севастьянов минут двадцать подремал в горячей ванне. Черный или темный костюм решил не одевать. Теперь он сам как Петраков. Что же носить траур по самому себе? Петраковские "грехи" отныне на нем одном. Выбрал твидовый пиджак, голубую сорочку и черный вязаный галстук.
      В полдень Севастьянов вошел в приемную генерального директора банка, в которой ему не случалось бывать уже несколько месяцев. Секретарша оказалась новая. Волосы стянуты в тугой пучок. На сухих пальцах массивные серебряные кольца, маятником раскачивался на цепочке кулон с бирюзой. Склонившись над столом, секретарша раздраженно ворошила пачку документов. Отбросила, схватила трубку, набрала номер и быстро заговорила:
      - Ребров! Рабочие не появились. Я же просила вынести кресла... Ну кто держит теперь в приемной кресла? Что же, выходит, у нас ждать заставляют?
      Бросила трубку.
      - Моя фамилия Севастьянов. Скажите генеральному...
      Она щелкнула длинным ногтем по клавише компьютера, покосилась на экран.
      - Вам не назначали, у меня не значится... Я справлюсь и позвоню. Вы ведь есть в телефонном списке?
      Он тронул ручку двери к генеральному.
      - Лев Александрович! Вернитесь! - прошипела секретарша.
      На его пальцы легло нечто вроде размятого пластилина, теплое и облепляющее.
      - Возвратился? - сказал Людвиг Семейных, выходивший навстречу, от начальства. Его лоснящееся, выбритое до пор лицо вызывало такое же ощущение как и ладонь, сжимавшая пальцы Севастьянова. - Я тут проектик некролога занес... Ну, давай, давай, вдвигайся. Я с тобой назад...
      - Проектик некролога, проектик объяснения в любви...
      - Что ты говоришь?
      - Проектик некролога есть проектик объяснения в любви покойному.
      - Все шутишь? Ну, ну... На такую тему... Не совестно?
      - Не топчитесь в дверях, - велел генеральный. - Сквозняк...
      - Валентин Петрович, - сказала секретарша из дверей, - Ребров не убирает кресла. Говорит, они так и значатся в инвентарной описи как кресла для приемной. Ребров не понимает, как актуально, когда в приемной ни стульев, ни кресел!
      Генеральный помахал в воздухе рукой - мол, оставьте нас в покое - и пригласил усаживаться.
      - Севастьянов посетил дачу, где скончался Петраков, - доложил Семейных.
      - Оперативно... Расскажи.
      - Умер без мучений. В шезлонге. Сердце. На даче никого не было. Да и некому... Увезли в Тверской морг.
      - Дачу опечатали? - спросил Семейных. - Растащат моментально. Надо охрану туда...
      - Об этом позже, - сказал Валентин Петрович. Грузно лег локтями и грудью на столешницу. Сокрушенно помолчал. Поднял тяжелые коричневые веки на Севастьянова.
      - Не стало, значит... Да, вот так вот. Дела земные и суета, а потом все...
      Искоса взглянул на Семейных.
      - Вы оповестили?
      - Да когда же, Валентин Петрович?
      - Значит, так, Лев Александрович... Сегодня на утреннем заседании совет директоров утвердил ваше назначение... Не скрою, пришлось пробивать. Несколько акционеров полагают, что вы с Петраковым оказались... ну, как-то уж слишком глубоко втянуты в историю с сингапурскими кредитами. Не скрою, они пытались объяснить случившееся не только завышенными деловыми амбициями, но и личными интересами. Фигурировал список подарков, которые вам преподносились в Сингапуре... Лучше я вот так, прямо, а? К счастью, коллеги отнеслись к этому, я бы сказал, равнодушно. Действительно, домыслы...
      - Петраков говорил, что всякий бухгалтер когда-нибудь да получает повестку в прокуратуру, - сказал Севастьянов.
      - Тут, может, не прокурор бы вызвал, - вздохнул Людвиг Семейных. Федералы интересовались, если уж откровенно и до конца.
      Помолчали.
      - Да, возникал один, - сказал генеральный. - Некто Ефим Павлович Шлайн, полковник из экономической контрразведки. Ну, да ладно, все, слава Богу, позади... Собирайтесь и вылетайте. Дела сдайте Семейных. Он определит, кому поручить теперь... В Сингапуре же ради вас самого и благополучия вашей семьи помните: к старому не возвращаться... Петраковское забыто. Обычная серьезная работа. Серьезная! Надеюсь, это понято...
      Севастьянов молчал.
      Генеральный подумал, развернулся с креслом к железному шкафу, вытянул ящик и достал пластиковую папку. Перебросил через стол Севастьянову. Внутри лежала переданная по факсу газетная вырезка. Поверху красным фломастером аккуратным почерком значилось: "Стрейтс таймс", 2 июня, раздел официальных оповещений".
      - Вчитайтесь... прямо у меня. А я пройдусь по некрологу, - сказал Валентин Петрович.
      Текст был из раздела официальных сообщений:
      "В Верховный суд Республики Сингапур. Дело о банкротстве номер 1848 за 1998 год.
      Касается: Ли Тео Ленга, бывшего партнера "Ассошиэйтед мерчант бэнк".
      Повод: петиция о банкротстве от 6 числа мая 1998 года.
      Адресуется: г-ну Ли Тео Ленгу, последнее место проживания Блок 218, Западный Джуронг 21, Сингапур 2260.
      Примите к сведению, что в отношении Вас в Суд представлена петиция о банкротстве со стороны "Ассошиэйтед мерчант бэнк", юридический адрес Батарейная улица, 9, здание "Стрейтс трайдент", Сингапур. Суд предписал направить Вам копию указанной петиции совместно с копией постановления Суда о рассмотрении дела равно как и публикации настоящего извещения в местной ежедневной газете.
      Примите далее к сведению, что петиция о Вашем банкротстве назначена к слушанию в девятый день августа 1998 года в 10.30 и Вам надлежит быть явленным в суд. Неявка может повлечь принятие судом решения о рассмотрении петиции и вынесение приговора против Вас в Ваше отсутствие.
      Кристофер Чуа, Чи Киан, помощники регистратора".
      Ниже почерком Людвига пояснялось:
      "Ли Тео Ленг, пользовавшийся услугами "Ассошиэйтед мерчант бэнк" в размещении капиталов, а также получавший от этого банка гарантии по своим займам, по всем признаком лицо подставное. В суд не явится. Его банкротство - последний шаг по утайке сумм, взятых в свое время Ли Тео Ленгом на основании резолюции Петракова для себя, а на самом деле для "Ассошиэйтед мерчант бэнк". Обанкротив по суду Ли Тео Ленга, "Ассошиэйтед мерчант бэнк" отмывается от своего долга перед нами".
      Когда Севастьянов поднял голову, Валентин Петрович ещё шевелил губами, вчитываясь в некролог. О покойном или хорошо, или ничего. Людвиг считался признанным мастером "ничего".
      - Что скажете, Лев Александрович? - спросил, вздохнув и отодвигая листок, генеральный.
      - Юридическая контора "Ли и Ли", которая обслуживала нас в Сингапуре, без труда размотает этот узелок из дымовых струй. "Ассошиэйтед мерчант" принадлежит индонезийскому китайцу Клео Сурапато... Бросается в глаза необычность иска. Он направлен против того, от кого "Ассошиэйтед мерчант" и получила деньги. А ведь логичнее - когда судятся с тем, кто взял и не отдает... "Ассошиэйтед мерчант" отрубает руку, которой загребла деньги. После решения суда о банкротстве Ли Тео Ленга, который и стал этой рукой, фирма закопает её, а скажет, что похоронено все тело. Вне сомнения, Ли Тео Ленг ни в какой суд не явится. Можно смело вмешаться в процесс. Те, кто его затеял, рассчитывают провести дело беспрепятственно, потому что уверены мы с нашими претензиями в суде не появимся...
      - Вот-вот, - раздраженно сказал генеральный. - Вот-вот... Будто не слушали меня, Севастьянов! Довольно вмешательств! Такой, с позволения сказать, проект действий - это авантюра. Да! А я-то отстаивал вас! Да и не я один...
      Он кивнул на Семейных.
      - Я прошу... нет, требую не касаться этих дел! В силу вашего упрямства и ложно понимаемого престижа... Я не имею в виду ослушания... этого последнего я и не допускаю... да, и оставаясь под влиянием ошибочных, да, именно ошибочных... Это ведь никоим образом... ну... не принижает нашего глубокого уважения к покойному... Не так ли, Людвиг Геннадиевич?
      Генеральный ещё раз двинул от себя проект некролога.
      - Нет, не принижает, - сказал задушевно Семейных.
      - Да, спасибо... ошибочных выкладок. Я ведь не употребляю иной формулировки, которая ставила бы под сомнение наше доверие к вам, Севастьянов, и тем более к Петракову...
      - Это - определенно, - согласился Семейных.
      - Ваша будущая должность, Севастьянов, и есть ваша охранная позиция. Ваши идеи, а они у вас возникают... перед реализацией будут подлежать утверждению старших по должности, которые ничего, кроме добра, как и все мы здесь, вам не желают...
      - Диалектичная похвала, - сказал Семейных.
      Внешне он удивительно походил на Клео Сурапато. Прежде всего, повадкой. Он постоянно что-нибудь выделывал ручками. Запускал в затылок. Доставал ножнички для ногтей. Протирал очки. Таскал себя за уши, будто вытрясал воду после купания. Тянулся поправить галстук собеседнику. Потирал ладони. Простирал объятия, если не видел человека полдня. Развертывал и складывал носовой платок. Рассматривал расческу на свет. Развинчивал и свинчивал авторучку...
      За десять тысяч километров от Москвы Клео копировал у Семейных невинную суетливость в жестах, но был иного склада. Он не приспосабливался, а присматривался, чтобы выявить главную слабину в человеке, банке, фирме, организации или группе, для которых становился "доверенным другом". А когда жертва вызревала к забою, орава "горячего реагирования" стремительно набрасывалась на неё по сигналу "друга". Клео подавал сигнал в конце недели, когда банковские и юридические эксперты играли в гольф, рыбачили или посещали вторых, а то и третьих жен, телефоны к которым скрывались. Клео сбрасывал акции на бирже и в добрую пятницу - еврейский выходной, и в канун рождества, и на китайский лунный новый год. Самый жестокий из его ударов пришелся на праздник Семи сестер, когда китаянки воскуривают в кумирнях жертвенные палочки Ткущей Девственнице в надежде заполучить достойного мужа. В тот день известная всем сингапурским бонвиванам на пенсии мисс Ку, бывшая "мама-сан" популярного притона, прибравшая за тридцать лет тяжких стараний половину аналогичных заведений в городе, рассталась с нажитым за полтора часа. Клео верно рассчитал, что, пока самая богатая невеста в стране, пятидесятилетняя мисс Ку, молится о ниспослании супруга, никто не сунется к ней в храм с докладом о делах...
      Да, Людвигу Семейных было далеко до китайца.
      - Не ходи за предшественниками, когда ищешь то же, что искали они, сказал Севастьянов.
      - Что это? - спросил генеральный, удивленно откидываясь в кресле.
      - Слова Кобо-дайоси, буддийского проповедника. Японец, жил тысячу лет назад. Духовный отец современных компьютерщиков.
      - Хоть самураев не цитируете... И на том спасибо.
      Семейных мягко ткнул ногой под столом. А генеральный расхохотался. Ему стало легче, что Севастьянов пообещал взяться за ум.
      В приемной секретарша показала Севастьянову на лежавшую возле телефона трубку.
      - Только не долго... Минуту уже ждет...
      - Лева, ну как? - спросила Оля. - Я тебя по всем записанным у меня номерам ищу...
      Он отвернулся к окну. Солнце ослепило. "Ну, ты, жалкая никчемная слабовольная шпионская шкура, - велел он себе. - Ну, ты..." Он мял переносицу пальцами, как тогда, когда овчарка привалилась к ноге на даче Петракова. Теперь он некстати вспомнил её кличку. Жульетта. Жулька.
      - Скончался в полузабытьи, - сказал Севастьянов, надеясь, что не обманывает жену. - Судя по всему, не мучился... Смерть была, я думаю, легкой.
      - Вот и смерть стала легкой, - сказала Оля.
      Пластилин облепил свободную руку Севастьянова. Переполз на спину и прилип к шее.
      - Секунду, - сказал Севастьянов жене, думая: не красные ли у него глаза?
      - Что тебе? - спросил он Семейных.
      - Прости... У меня вечером будет человек, очень интересный для тебя, между прочим. Едет в твои края, первым секретарем в посольство...
      - Господа финансисты, - сказала секретарша. - Это все-таки служебный телефон. Нельзя ли покороче?
      - Сейчас, Мариночка Владленовна... Скажи Олечке, что я ужасно извиняюсь, но хочу заполучить тебя вечером на часок, а?
      - Оля, - сказал Севастьянов, - тут Людвиг кланяется... Семейных... Просит меня забежать вечером к нему. Есть разговор, говорит.
      - Сходи, конечно, раз просит. Он просто так не приглашает...
      Севастьянов положил трубку.
      - Ты забыл сообщить Олечке, что твоя командировка утверждена, - сказал Семейных в коридоре и без перехода и паузы продолжил: - Это Шлайн принес генеральному копию факса с газетным уведомлением насчет судебного иска о банкротстве. Просидел полчаса...
      - Какой ещё Шлайн? - спросил Севастьянов.
      - Полковник из экономической контрразведки. - И, подмигнув, Семейных повертел пальцем у виска. Дескать, бдят не там, где нужно.
      Севастьянов неторопливо прошелся от Смоленской-Сенной по Бородинскому мосту на другую сторону Москвы-реки к Украинскому бульвару, где жил Семейных. При зрелом размышлении приказ генерального, который отнюдь не плохо относился к Севастьянову, действительно казался продиктованным заботой. Предостережение из добрых побуждений... Петраков потерпел неудачу... А Севастьянов, да ещё в одиночку, - ему не чета. К тому же этот эфэсбэшник, наверное, напугал малость генерального...
      Севастьянов запаздывал. Шел уже восьмой час. Вреднейшее время для раздумий, как учил Петраков, откладывавший серьезные решения на утро.
      Дерматиновую дверь с медными пуговками открыл высокий сутулый человек лет сорока с волнистой шевелюрой, чем-то напоминающий писателя Максима Горького. Из угла рта свисал янтарный мундштук с сигаретой. Под сощуренными от табачного дыма глазами лежали, будто грим, коричневые тени.
      - Вы, должно быть, Севастьянов, - сказал он.
      - Старик! - заорал из глубины квартиры Людвиг. - Это Павел Немчина, первый секретарь посольства в Бангкоке! Вам предстоит встречаться! Дружите! Я - сейчас! Я по дороге зацепил в гастрономе потрясающую селедищу! Провонял до невозможности... Вот-вот кончаю разделывать! Дружите и беседуйте!
      - Пошли к нему на кухню? - предложил Севастьянов.
      - Как раз оттуда... Пошли, - ответил Немчина.
      Он улыбался, улыбался и Семейных, которому дипломат только что рассказал анекдот про журналиста, работающего в Бангкоке, некоего Шемякина. Престарелый бедолага, повторил Немчина, заснул на оперативном совещании. Кто-то потихоньку заклеил ему очки наслюнявленными клочками газеты, а борзописец так и сидел. Сообщение же делал посол...
      Севастьянов вдруг подумал, что напрасно, наверное, оказался в этой компании. Исподволь он опять перехватил испытующий холодноватый пригляд смеющегося дипломата.
      После нескольких пронзительных звонков телефона знакомый Севастьянову голос, в котором прибавилось хрипотцы, крикнул откуда-то из недр квартиры, скорее всего, из спальни:
      - Павел! Возьми трубку! Тебя...
      - У Машеньки опять мигрень, просто беда, - сказал Семейных про жену.
      Когда Севастьянов заходил в этот дом, правда, не часто и не надолго, так получалось всегда... Мигрень. Севастьянов и сам не знал, хочет ли видеть супругов Семейных вместе. Впрочем, связанные с этим обстоятельства относились к давным-давно прошедшему времени.
      Немчина медленно поднял трубку. Жмурясь от дыма, выслушал и ответил:
      - Еще часок, Клавочка. Людвиг селедку приготовил собственными руками. Примем по паре стопок и распадемся... С хорошим и полезным человеком. Потом расскажу.
      Положив трубку, он сказал:
      - Забрел полгода назад на одни посиделки у коллеги и познакомился нежданно-негаданно с будущей женой... Вот как случается!
      Немчина заменил сигарету в мундштуке, и глаза его ещё больше сощурились от дыма, пока он смотрел на Севастьянова. Ощущение, что Людвиг только затем его и пригласил, чтобы показать дипломату, окрепло.
      - Дружите, други мои, - сказал Семейных, разливая коньяк по хрустальным стопкам. - В одни края едете. Ох, как близкие человечки нужны, когда мы там... Ох, как нужны! Вот за это!
      - Будете наезжать в Бангкок из Сингапура? - спросил Немчина.
      - Как начальство прикажет, - ответил Севастьянов.
      - Пару раз появится точно, - сообщил Семейных.
      - Тогда милости прошу ко мне, - сказал Немчина, но куда - домой или в посольство - уточнять не стал.
      - Вы меня извините, - сказал Севастьянов. - Я сегодня ночь не спал. Спасибо, Людвиг, за угощение и за то, что познакомил... Думаю, Павел, я вам пригожусь...
      Кажется, не слишком искренне прозвучало.
      - И я вам, - ответил глуховато Немчина.
      Когда дверь за Севастьяновым закрылась, он спросил:
      - Вот этот потрепанный хлюп?
      - Вот этот потрепанный хлюп.
      - М-да... Ну, спасибо, Люда, показал орла...
      - У него очень дурной характер, очень... Он только внешне потрепанный. Ты меня понял, Павел?
      Накопившаяся за сутки усталость и две рюмки коньяка нагнали сон в метро по дороге в Беляево. Очнувшись, Севастьянов ясно подумал: Немчина будет его подстерегать. Именно подстерегать. Семейных обозначил его дипломату. Но зачем?
      4
      Искусно склеенный воздушный змей - золотой с красными плавниками карп - парил в белесом небе над шестнадцатиэтажным домом на сингапурской Орчард-роуд. Теснившиеся вокруг двухэтажки под черепичными крышами отбрасывали густую тень, в которой то раскалялись, то остывали автомобильные стоп-сигналы. А крыши зданий полыхали, окрашенные закатом.
      Окна в просторной зале, откуда Клео Сурапато смотрел на город, держали настежь. Здесь, на холме между Елизаветинской больницей и главной магистралью города, продувало круглые сутки и все сезоны. Прохлада стояла естественная. Не из кондиционера. И что за удача! Золотая рыба, вихляясь на бечевке, набирала и набирала высоту. С балкона шестнадцатиэтажки кто-то, чтоб его собаки разорвали, очень ловко приноравливался к ветру!
      Верно подчеркивал философ Лао Цзы: не человек человека, а натура, естество сущего вразумляет истинному и достойному. Запускавший карпа жил в гармонии с окружающим миром. Он чувствовал ветер, как Клео - жизнь биржи.
      Клео испытывал, однако, и легкую досаду. Раздражали доносившиеся из комнаты сына дикие фразы - китайский мешался с английским. Сын беседовал с дружком из университета. Просвещенный коллега, видимо, вел родословную от кантонцев и выворачивал произношение иероглифа, обозначавшего имя семьи, из Лин в Лун. Китайское имя Клео Сурапато было Лин Цэсу, а сына звали Лин Вэй. Дружок из университета представился как Ван Та, вполне достойное имя. Но на визитной карточке по-английски стояло "бакалавр Та Ван", а это западное манерничанье - перестановка семейного иероглифа на второе место после имени - выглядело смехотворным. В переводе на тот же английский такое написание могло означать "Бандитский князь".
      Кантонец, прихихикивая, расписывал холостяцкие похождения:
      - Я представился клерком из кондитерской компании. Намекнул, что учусь по вечерам в университете, исследую важную проблему. Выясняю, кто первый придумал макароны... Марко Поло завез сюда из Италии или, наоборот, увез из Китая в Европу секрет выпечки древних...
      - И поверила?
      - Ха! Я сразу разобрался, что барышня-то из дансинга "Сотня счастий". Ну, дорогой Лун Вэй, я и повел себя соответственно. Сразу к ней. Будто ждала! И все оказалось прекрасным - и секс, и потом кухня - собачий хвост, лошадиное копытце, тигровое винцо, словом, вся северная варварская кухня...
      - Ах, негодник! - громко сказал Клео.
      Сын выглянул в зал.
      - Это лишь фигура речи, отец. Бакалавр Та Ван прекрасно осведомлен, что наши корни северные, из Пекина. Но что плохого, когда маньчжурскую кухню называют варварской? Разве мы маньчжуры?
      Клео, наблюдая, как рыба все выше и выше забирает в небо, ставшее из белесого желтым, загадал: если ночь упадет раньше, чем воздушный змей потеряет высоту, будущее сына будет путевым.
      Голоса зазвучали приглушеннее. В наступавших сумерках Клео мог видеть через открытую дверь руку сына с клубным перстнем на пальце, высвеченном зажженной лампой. Лампа медленно вращалась под вальс, который наигрывал вмонтированный в подставку магнитофон. Синие, красные и зеленые искорки разгорались и затухали в пластмассовом плафоне. Единственная вещь из современных, которую терпел отец. Он держал на своей половине тиковую кровать с противомоскитной сеткой, квадратные стулья и сундуки для одежды и бумаг. На мягкой мебели, говорил отец, он чувствует себя как на коленях толстой женщины, а если спит без москитника - голым в снегу. Что же касается шкафов для одежды, то они представлялись ему тюремными камерами.
      Два поколения, между которыми - Клео. Странно, что внук и дед при этом весьма уважают друг друга, проявляя обидную снисходительность к нему самому. Он-то знал!
      Через час следовало везти отца к врачу, наезжавшему в Сингапур два-три раза в год из Гонконга. Девяностодвухлетний Лин Цзяо задыхался от кашля. Раскрашенные цветочками эмалевые плевательницы, в которые он отхаркивался, гремели под ногами по всей квартире. Клео опасался, что откроется рана, полученная отцом в перестрелке под Кашгаром, в Гобийской пустыне, где бандиты капитана Сы, как волки, крутились вокруг их каравана...
      В 1948 году Клео, сыну спекулянта, перепродававшего пенициллин, бензин и консервы, было четырнадцать. То время запомнилось необыкновенным числом повешенных на пекинских улицах. Отец поднимался вверх на волне революционных перемен. Он был в числе трех тысяч двадцати пяти народных депутатов Национальной ассамблеи, на заседания которой ездил в Нанкин. В апреле, вернувшись в Пекин, отец рассказывал про голодовку оппозиционеров в зале заседаний. Закрыв глаза, они дремали в креслах перед яствами, которые парламентские приставы меняли каждые два часа. И тогда генералиссимус Чан Кайши сделал гениальнейший ход: прислал каждому именное приглашение пообедать с ним. Тщеславные приняли приглашение, но, удостоившись трапезы с главой государства, лишились чести. Клятва угаснуть на глазах нации во имя принципов оказалась порушенной.
      В августе американский доллар стоил двенадцать миллионов юаней. Ежедневно в переулок Диких голубей возле Западных ворот, где депутат Лин Цзяо занимал часть двухэтажного дома, являлся солдат с винтовкой. Из-под каски струился пот. Дав Клео подержать винтовку, солдат грузил на рикшу восемь брезентовых мешков с бумажными деньгами, которые отвозились в казарму капитану Сы. Поскольку батальонные суммы в железном ящике капитана проверялись раз в неделю, в промежутках они передавались отцу для запуска в оборот. Мешки с деньгами обычно сопровождал Клео, скорее в качестве заложника. В присутствии солдата нищие не приставали. Они избегали людей с оружием, те голодали не меньше и быстро нажимали по этой причине на спусковой крючок.
      После денежной реформы капитан перестал присылать солдата. Армейские деньги обменивались на новый юань, за который давали двадцать пять американских центов. Все встало на место, как сказал отец, поскольку деньги приравняли к золоту. За продажу золота и вешали. Капитан Сы вполне мог поступить таким же образом с отцом, чтобы упрятать концы в воду. Но генерал Фу Цзои, командующий пекинским гарнизоном, двинул боеспособные демократические части против наступающих коммунистов Мао. Капитан исчез из северной столицы.
      В октябре вместо обычной пыли ветер с Гоби вдруг принес в Пекин снег. Лин Цзяо, тогда ещё коренастый и сильный, прилаживая маузер под ватной курткой на спине, сказал сыну:
      - Ранний снег - счастливая примета. Я знаю, что предпринять...
      На рикше они проехали Мебельную, Посудную, где поджидавшие седоков другие рикши злобно ругались на того, который их вез. Одетый в лохмотья парень, обзываемый яйцом сифилитичной черепахи, собачьим калом и похлеще, наклонив голову, только чаще перебирал ногами, обмотанными лыком. Проезжали район чужой для него и потому враждебный.
      Рикша рассчитывал подождать их у лавки "Точнейшие весы для драгоценных металлов", просил гроши, если поедут на нем обратно, но отец расплатился сполна. Клео, оглянувшись, увидел, как коляску, едва они с отцом отошли, окружают оборванцы с метелками - беженцы, готовые разорвать на куски любого безоружного. Метелками они выскребали рисовые зерна из-под шпал. В окруженном коммунистами Пекине продовольствие возили на трамвайных платформах. Грузчики на складах под наблюдением интендантов дырявили мешки. Офицеры продавали главарям нищих право выметать рис из-под рельсов. Чтобы достать деньги на пошлину, беженцы грабили рикш.
      Клео сказал отцу:
      - Рвань видела, как ты платил ему. А то бы пришлось откупаться нам...
      - Юноша наблюдателен и достоин прозорливости высокочтимого родителя, сказал лавочник. - Он, конечно, отправится в путь с уважаемым депутатом?
      Давно не доводилось наслаждаться таким чаем! По вискам ювелира бежали струйки пота. Потеющих людей Клео не видел с лета. В городе не оставалось не только чая, но и угля, чтобы затопить печь или согреть воду. У ювелира и то, и другое водилось в избытке.
      - Проценты обычные, - сказал лавочник отцу. - Пятнадцать от прибыли ваши.
      - Шестьдесят от прибыли, - ответил отец.
      - Невозможно.
      Отец пересказал услышанный от хвастливого капитана Сы гениальный стратегический замысел генерала Фу Цзои по защите столицы. В ближайшие два-три дня предстоял отход без боев на заранее подготовленные позиции, тянувшиеся от Летнего дворца к Яхонтовому фонтану, далее к Миньским могилам и до моста Марко Поло. И после этого, сконцентрировав силы, предполагалось развернуть контратаки. Батальон капитана Сы уже переведен к железной дороге Пекин - Тяньцзин. То есть, ещё неделя - и единственный остающийся коридор во внешний мир через пекинские Восточные ворота окажется блокированным. Ну, а тогда разговоры о затеваемом деле, если владелец лавки не проявит благоразумную сговорчивость, вообще потеряют смысл.
      Сошлись на сорока четырех процентах, обе цифры вместе составляли сумму "восемь", обозначающую мистический источник богатства.
      После соглашения лавочник имел право командовать:
      - В пути не спускайте с товара глаз. Запомните, депутат Лин Цзяо! Каждый листик чая, гвоздик или замочек должны остаться в сохранности. Спите в обнимку с тюками. Не спускайте глаз с товара. Помните - это залог вашего будущего. Нет товара, нет будущего... Встреча в Яркенде, стране таджиков. Мой человек опознает вас там по прибытии. Все ему и передадите.
      - Когда выходить в путь? - спросил отец.
      - День сообщу. Нужно спросить астролога... Домой не возвращайтесь. Поживете до отъезда в публичном доме "Дворец ночных курочек" - в южной части, близ Храма вечности. Рядом квартал заморских дьяволов, посольства и миссии, вокзал, большие гостиницы, людно, вы затеряетесь там... Сейчас из-за осады ассенизационные обозы бездействуют, все загажено нечистотами. Иностранцы протестуют. По договоренности тех же иностранцев с коммунистами власти выпустят за городские ворота один обоз с отбросами. Две пароконные повозки в нем будут наши. Их и нагрузим товаром вместо дерьма...
      - Кто договаривается?
      - Профессор Ку из университета. Либерал. Его студенты и обеспечивают для правительства посредническую связь с коммунистами. Эти же студенты поведут обоз из города, ваши повозки тоже. Вожжи примете у них за линией фронта. И правьте себе в Яркенд.
      - Как мы подсядем к студентам?
      - Во "Дворце ночных курочек" вам дадут знать особо... От меня уходите через заднюю дверь. Отныне, депутат Лин Цзяо, избегайте дважды пользоваться одной дорогой или посещать второй раз одно и то же место. Это закон.
      Отец поклонился.
      Вечером принесли записку с предложением встретиться в маньчжурской харчевне на Рынке восточного умиротворения. Распорядитель подавальщиков, когда отец назвался ему в дверях, завел депутата с сыном на второй этаж, поставил блюдце с тыквенными семечками и исчез. Внизу, в общей зале, стоял пар от пампушек, баранины, разваренного риса, чая и подогретого шаосиньского вина. В осажденном-то городе! Чавкали и рыгали, будто свиньи.
      - Приветствую почтенных, - прозвучал за их спинами сиплый голос. Прошу извинить за опоздание... Нужно было обменять расписки на деньги, а многие банки, оказывается, позакрывались... Разыскал один на улице Ванфуцзин. Ужасные порядки... Банкиры не живут в том же доме, а приходят делать деньги в определенные часы... Записка была от меня. Я - Цинь, мастер-караванщик.
      Он оказался мастером скоростного лузганья семечек, шелуху от которых сплевывал между балясинами на головы сидевших в нижнем зале менее состоятельных посетителей. В углах губ редкие усы прикрывали рваные шрамы, будто однажды караванщик перегрызал струны цитры. Темя покрывала седая щетина. Он по-мусульмански выбривал голову.
      Подавальщики споро принесли кастрюлю-самовар с тлеющим углем в поддоне, расставили миски с бараниной, черными яйцами "Столетнее наслаждение", маринадами, луком, красной капустой, котелок с дымящимся рисом и пиалы с соусами. Свинину не подали. Поэтому отец удивился, когда принесли и вино.
      - Шаосиньское? Для всех?
      - Послушай, депутат, - сказал Цинь развязно, - запомни: три мусульманина - один мусульманин. Два - половина его. А один - и вовсе не правоверный...
      Он, конечно, напрасно пытался показать свое превосходство над отцом, который не спускал вульгарной непочтительности. Отец не спускал этого даже могущественному капитану Сы. У Клео возникло безотчетное предчувствие, что однажды отец убьет караванщика. Еще он подумал: кто будет платить по счету?
      - А что будем есть в пути? - спросил Клео. - Если как сегодня, ничего лучше не придумаешь!
      - Будем глотать то, что перед этим съедят, переварят и высрут верблюды...
      Цинь отпустил под овчинной курткой ремень на штанах. Рыгнул. Подмигнул Клео.
      Разговаривал он с набитым ртом, брызгая слюной. Если попадался горячий кусок, втягивал с шипением воздух сквозь редкие зубы. Сплюнув капустный лист назад в пиалу, назвал, как бы между прочим, место встречи, когда повозки с товаром минуют линию блокады Пекина. В городке Баотоу на реке Хуанхэ. И стремительно, чуть ли не давясь, нажравшись до отрыжки, ушел первым, сказав, чтобы отец расплатился за обед, поскольку стоимость ужина, устраиваемого для знакомства, входит в оплату услуг караванщика. Такова традиция. Вышло так, что отец, депутат первого в истории Китая парламента, ставил угощение такому ничтожеству!
      На улице мела поземка. В жарко натопленной гостиной "Дворца ночных курочек" девицы слонялись в американских ночных рубашках и купальниках, некоторые вообще в одних чулках. Карнавал для офицеров осажденного гарнизона шел ежевечерне. Каморки девиц занимали второй этаж. Над косяком двери, которая вела в предоставленную им комнату, висела красная табличка с золочеными иероглифами: "Белоснежная Девственность".
      Сама Белоснежка, переехавшая к товарке, вызвалась готовить им завтрак по-пекински, как значилось в меню заведения. Жидкая пресная каша, почти рисовый отвар, распаренные овощи и сливовый компот. Девушка оказалось такой красоты, что депутат, усмехнувшись, велел сыну закрыть рот, пока в него не залетела муха.
      Во "Дворце ночных курочек" они прожили четыре дня. Белоснежная Девственность плакала, когда узнала об отъезде Клео. Он стеснялся сказать отцу, что происходило между ними, когда депутат отлучался по делам. Белоснежка затаскивала Клео на себя, нежные пальцы обшаривали его обнаженное тело, он переживал долгие минуты мучительного ожидания, прежде чем оказывался в "лоне нежнейшего лотоса". Это называлось "принц в пламени негасимого наслаждения" и стоило дорого. Клео купался в "пламени" безвозмездно, по любви. Белоснежная Девственность продиктовала адрес, по которому умоляла писать, чтобы облегчить ей боль неминуемой разлуки.
      - Как же ты прочтешь письмо, если не знаешь иероглифов? - удивился Клео.
      Белоснежка ответила, что попросит прочитать подругу. И продиктовала:
      - Девице по имени Белоснежная Девственность во "Дворце ночных курочек" рядом с винным заведением "Ворчливая жена" на улице Восьми достоинств к югу от ворот Чиэн в Пекине.
      С ассенизационным обозом, возчиками в котором действительно оказались студенты, они проехали Восточные ворота. Порывистый ветер крутил в их нефе повешенного, казавшегося невесомым и иссохшего, словно осенний лист. Возница-студент, завернувшийся в маскхалат и одеяло поверх американской ворсистой шинели, сморщив нос от трупной вони, сказал:
      - Нужны решительные меры по спасению родины от расхитителей и спекулянтов, а также других себялюбцев.
      Возможно, высокие слова предназначались для офицера, выводившего обоз до линии фронта. Офицер и коммунистический командир обменялись на ветру какими-то свертками, не обращая никакого внимания на объезжавшие их телеги, совсем не походившие на ассенизационные. Клео удивился: вокруг на много сотен шагов не было ни одного солдата и стояла оглушающая тишина. Где же фронт?
      Студент, оказавшийся дезертиром по имени Чжун Цы, рассказывал о боях своей 60-й армии во Вьетнаме, потом в Чунцине и Пекине. Второй студент, с удивительной для его учености сноровкой подправлявший навозные мешки под хвостами крепких лошадок, важно качал головой и повторял, что эти исторические подробности непременно следует занести в дневник. В университет, по его словам, он приехал в начале учебного года и из-за осады ни на одной лекции ещё не побывал.
      Несколько раз пролетали самолеты. Красных так и не повстречали.
      Караван распадался. Дезертир сказал несостоявшемуся первокурснику:
      - Слезай, приехал. Двигай отсюда и не оглядывайся!
      - Постыдись, Чжун! - сказал отец. - Он такой же студент, как и ты.
      - Да нет, ошибаетесь, почтенный. На самом-то деле я капрал Ли Мэй, сказал первокурсник. - Охранный батальон. Думаю, что с вооруженными силами я, как и солдатик Чжун Цы, попрощался навсегда... Может, сгожусь вам? За одну еду, хозяин?
      Первую ночь простояли в поле. Капрал, назначенный отцом в караул, грелся под брюхом лошади. Клео, к которому сон не шел из-за грез о Белоснежной Девственности, вылез из повозки. Спросил:
      - Ли Мэй, непременно нужно вешать людей? Проще, наверное, расстрелять?
      - Ты про кого? Если про висевшего в Восточных воротах, то он в действительности сам наложил на себя руки. Я знаю всех, кого вешали последние две недели по приговору. Наш батальон как раз и выполнял эту работу... Нет, тот был самоубийцей.
      - Кто же решается на такое?
      - Красные запрещают курить опиум. Подвоз в город истощался. Этот бедолага маялся, маялся, да и повесился. Из чувства протеста. Я так думаю... Все несчастья от запретов. У красных их много... Например, по их религии запрещено красть, потому что запрещено также и иметь. Когда же нечего или не у кого красть, остается украсть собственную жизнь...
      Капрал хихикнул.
      Очень опасный, подумал Клео. Но отец-то опаснее.
      Каким долгим-предолгим окажется путь, он понял в Баотоу.
      Поначалу городок показался обычным, как все такие городки: глинобитные заборы, роющиеся в талом снегу свиньи и собаки, замотанные в рванье дети, тесные улицы, стены угловых домов покорежены телегами. И вдруг ослепительное солнце над раскинувшимся в поле караван-сараем. Сотни, тысячи верблюдов, лошадей и ослов на хлюпавшем под копытами, вязком, словно болото, лугу. Караванщики паковали товары, нагружали тюки, чинили сбруи, слонялись, разговаривали, сбивались кучками вокруг драчунов, брили ножами головы. Ржание, мычание, топот, вопли, свист...
      Лошадь вскинулась и мотнула гривастой головой. Кто-то схватил её под уздцы. Державший вожжи отец привстал на передке. Задирая на спине куртку, потянулся к маузеру.
      - С прибытием к началу великого шелкового пути! - крикнул караванщик Цинь, обходя лошадь. Свежевыбритое темя лоснилось, голые в синих венах руки, заросшие рыжим волосом до подмышек, торчали раскорякой из кожаного жилета, под которым не было рубашки. На горле ошейником вилась татуировка, уберегающая от насильственной смерти. Поистине загадочный человек! Мусульманин с буддийской отметиной...
      Верблюды, к которым он их привел, оказались густого красного оттенка с черными кругами вокруг глаз. Четыре. Высокие, крепкие и такие же надменные как Цинь.
      - Все мои. Настоящие таджикские, - сказал он отцу. - Будешь заводить собственную связку, покупай таких.
      - Я слышал, иногда берут пристяжного на мясо, - сказал отец. - Может, купить пятого?
      Цинь сплюнул, два раза обкрутился вокруг себя. Вводил в заблуждение дьявола, если тот оказался рядом и услышал непотребное.
      - Запомните, почтенный Лин Цзяо, погонщики не едят верблюжьего мяса. Не выделывают и не продают верблюжьих шкур. Верблюды и погонщики - это единый мир. Со своими общими богами и законами...
      Он посмотрел на Клео.
      - Мир не меньшего значения и не худшей цивилизации, чем страна ханей Китай, Срединное государство Вселенной.
      - Спасибо, брат Цинь, - сказал отец. - Всякая беседа с вами поучительный урок.
      - Уроки будут позже, - ответил брат Цинь торжественно. - Тысячи ли через пустыню. Жажда, которая превратит кишки в известь. Огромные мухи, пьющие кровь. Зимник через монгольский перевал Смерти. Бандиты, вырезающие спящих...
      Караванщик молитвенно сложил руки, на которых ветерок, пропахший вонью караван-сарая, ремней и кож, чеснока и рыбного соуса, снега и навоза, дыма и мочи, шевелил отвратительные рыжие волосы. В изгибах верблюжьих шей, в надменных мордах с раздувающимися ноздрями вдруг увиделось нечто драконье, таинственное и грозное, сродни ликам в кумирнях, где Клео всегда становилось тревожно от воскурений.
      Цинь вдруг заорал на него:
      - Взбирайся, малыш, на своего таджика и возвращайся через год богатым и сильным! И делай то, что должно быть сделано... Вперед, малыш! И только вперед!
      - Я не малыш, - сказал Клео. - Я уже сообщал вам. Мое имя Лин Цэсу.
      - Вот как?
      - Караванщик подвыпил, - шепнул отец. И умиротворяюще предложил Циню познакомить их с прекрасными животными.
      Первого, небольшого и казавшегося козлоподобным, звали Вонючкой. Второго, покрупнее, - Ароматным. Самый высокий, третий, носил кличку Тошнотворный. А четвертого, более бледной масти, именовали Сладенький. Все семилетки. Лучший возраст, как пояснил Цинь, для тяжелых дальних путей.
      Вонючка считался самым выносливым. Ему предназначался груз Циня пачки прессованного чая, шелк, американские сигареты, упаковки с ручными часами, мотки электропроводов, три радиоприемника, пенициллин, противозачаточные средства, вакцины от венерических заболеваний и запаянный бак с виргинским табаком. Груз отца - гвозди, подковы, петли для дверей, замки - по объему меньше, но тяжелее, раскладывался на остальных трех.
      Паковали вьюки следующим утром, когда рассвело полностью. Существовала примета: в сумерках души погибших бандитов высматривают содержимое тюков и потом от неутоленной когда-то жадности наводят живых грабителей. К полудню оставалось поднять груз на верблюдов.
      - Полагаю, мастер Цинь, - сказал отец, - задерживаться в Баотоу на виду у этого сброда опасно. Двинемся?
      - Я занял очередь в публичном доме для себя, этих... ваших военнослужащих и для вас. Дух не должен оставаться угнетенным из-за воздержания. Шаг караванщика тверд, если облегчены чресла...
      - Значит, в путь только завтра?
      - Завтра, депутат.
      - Я остаюсь с товаром.
      - Пусть останется малыш и один военный. Потом сменится.
      - Лин Цэсу погуляет. Когда ещё доведется? Вы идите... Я останусь при товаре. Таков мой приказ, мастер Цинь.
      - Слушаюсь, почтенный депутат!
      Караванщик сцепил ладони перед грудью и с легким поклоном повел ими в сторону отца, как принято изъявлять покорность мандарину двора. Опять напился, подумал Клео.
      Он прошел городишко насквозь и миновал Западные ворота, от которых с обрыва открывалась Хуанхэ. Широченная река исходила паром в серовато-синем стылом мареве. Мачты джонок и катеров протыкали клочковатый туман. Над причалом разметывало клубы пароходного дыма. По берегам ржавым пунктиром обозначались межи рисовых чеков. На коричневых дорогах в снегу клонились навстречу ветру черные путники.
      И тут Клео увидел стайку журавлей над рекой. В этот зимний месяц!
      Он промерз на холодном ветру, а клочок пергамента с адресом Белоснежной Девственности был теплым, когда Клео достал его из нагрудного кармана в почтовой конторе на пристани. На куске бумаги, за который взяли целый юань, он написал стихи: "Гляжу на стайку журавлей в зимнем небе над рекой безо льда. Отчего же декабрьский ветер студен, а течение чувств, как у летней воды?"
      - В Пекин? - усомнился почтарь. Но красный штемпель на конверте притиснул и, поскольку марки с портретом Чан Кайши в Баотоу после прихода коммунистов не разрешались, в квадратике "место для марки" указал причал, где платеж состоялся.
      Глава вторая
      ПЕЧАЛЬНЫЙ ГОНГ
      1
      Все нервничали в караване, хотя и без видимой причины, когда спустя восемь недель после выхода из Баотоу верблюды, надменно задирая морды и раздувая ноздри на забытый запах печного дыма, втягивались за глинобитные укрепления городка Шандонмяо. Цинь объяснил: по-монгольски "шандон" ручей. Однако на китайской карте значилось - Сан Тям Мяо, то есть "три храма" какого-то святого, а какого именно, Клео не понимал, поскольку не знал последнего иероглифа, да и отец тоже... Ни души. Глухие ставни на окошках мазанок. Тянувший от заката ветер свистел в переулках, закручивал смерчи колючей пыли на перекрестках.
      Цинь утверждал: если охраны в Восточных воротах не встретили, то и Западные без часовых, а это значит - в городе нет власти. То есть, какая-нибудь, конечно, существует, возможно, бандитская, или же признали красных, но без стражников такая власть ничего не стоит.
      - Начиная с этого места и дальше на запад уважают только законы Гоби, то есть силу винтовки и денег, - сказал караванщик.
      Лагерь разбили, пройдя Шандонмяо насквозь, за городской стеной, у Западных ворот. Утром Клео разбудил скрип их распахнутых створок, мотавшихся на ржавых петлях под усилившимся шквалистым ветром. Слежавшийся на морозе песок сверкал до горизонта. И Клео догадался о причине вчерашнего беспокойства. После восьми недель открытых пространств загаженный городишко, огороженный стеной, плотно заставленный домами, стиснул их, как в ловушке. Цинь верно поступил, устроив лагерь вне укреплений. На краю пустыни, в которой бушевала буря, спали спокойно.
      Едва подняли вьюки на верблюдов, в воротах возник валившийся вперед, преодолевавший жестокий встречный ветер человек, тянувший в поводу лошадь. Полы овчинной шубы взметались до лопаток. Странник из последних сил подволакивал отяжелевшие от грязи галоши на стеганых сапогах. Видимо, он целую ночь гнал мохнатую лошадку под армейским седлом с притороченным японским карабином и чересседельными сумками, а когда коняга вымоталась, слез и повел её в поводу.
      Капрал Ли принялся разматывать тряпицу, которая предохраняла затвор карабина от пыли.
      - Вот я вас догнал, - сказал человек, напустив скверной улыбкой сухих морщин на шелушившиеся щеки. Алчно тронул грязной ладонью Ароматного, на котором лежали вьюки отца. - Капитан Сы в двух днях пути с пятнадцатью людьми. Смекаете, хозяин?
      Сбрую на лошадке сшивала казенная клепка, армейская, как и седло. Стремена с подпругой тоже были стандартные, кавалерийские. Перекидные сумы плоско свисали, выпуклостями обозначая обоймы с патронами.
      Клео нагнулся за спиной пришельца, будто собирался подправить кожаные обмотки на икрах. Отец поощрительно кивнул и толкнул незнакомца, который, перевалившись через спину Клео, упал, выдергивая маузер из-под шубы. Лошадь отпрянула. Цинь осадил её за повод так, что она присела. Грохнул выстрел. Клео видел, как отлетел выбитый пинком из руки кавалериста маузер, и собрался пырнуть валявшегося ножом, но отец крикнул:
      - Стой!
      - Стой, змееныш! - завизжал и солдат, на всякий случай перекатившись так, чтобы увернуться от кинжала или пули. Под разметавшейся шубой на его поясе виднелись три гранаты, кожаный мешочек для табака с трубкой и порыжевший патронный подсумок с выдавленной английской надписью "США, морская пехота".
      - Я сам к вам пришел! Я сам к вам! Я убежал от ублюдка Сы... Предупредить!
      - Откуда Сы узнал наш путь? - спросил Цинь, присаживаясь на корточки.
      - Капитан получил письмо из Баотоу. Бумага попала сперва в винное заведение "Ворчливая жена", а оттуда принес посудомойщик. Мы тогда уже перешли в Красную армию. Сы заполучил мандат на захват имущества каравана как народного достояния, поднял полувзвод и понесся на Баотоу, а оттуда путей у вас было немного. Только два...
      Отец ударил сапогом пленного по лицу.
      Цинь расстегнул и вытянул из-под кавалериста пояс, перекинул себе на шею вместе с гранатами, подсумком и кожаным мешочком.
      - От кого письмо? Говори, от кого письмо? - кричал отец.
      Кровь у истощенного преследователя казалась водянистой.
      - Все, что знаю, скажу! Письмо - из кабака "Ворчливая жена". В Баотоу капитан выколачивал из мамы-сан борделя сведения о вас. Сколько верблюдов, какие, с каким грузом... Требовал показать, чем расплатились за услуги потаскух твои люди, хозяин... Но кто написал письмо в Пекин, не ведаю. Действительно, не знаю, хозяин.
      - И чем же они расплатились?
      - Не убивай, хозяин! Я говорю правду... Гвоздем.
      Клео впервые в жизни видел, как у отца дрожат пальцы.
      Депутат, торопясь, плохо справляясь, отколупывал от коробочки, в каких прячут амулеты, крышку с медной инкрустацией танцовщицы в развевающихся одеждах.
      - Таким?
      - Что вы присохли с гвоздем, хозяин? Капитан говорит, вы везете несметные богатства. Кто погонится за железками? Первому, кто обнаружит вас, причитаются две доли вместо одной. Разве мои сведения не стоят большего? Что ж... Убей меня! Ну! Убей, хозяин! Убей скорее! Все в этом городе будут знать об этом. Они расскажут капитану Сы, и он опять возьмет ваш след...
      - Почему хочешь перебежать?
      - Не желаю служить у красных.
      - Вот и заврался, почтенный, - сказал отец, успокаиваясь. - Мой товар капитан не сдаст коммунистам. Он сам уже, наверное, считается у них дезертиром. Ты ведь знаешь! Говори! Видел нас до этого? Доложил капитану? Болтаешь - тянешь время?
      На этот раз Лин Цзяо попал носком сапога в ухо лежавшему.
      - Если не околел, - сказал он капралу Ли, - прирежь... Проткни насквозь штыком. В печень. Страдания перед уходом в рай - заслуга... Наглый лазутчик. Стрельбы достаточно... Уходим!
      - Пока живой, - сказал Ли. - Я думаю, депутат Лин... лишний солдат это ещё один солдат. Я так считаю. И какой расчет ему лгать? Мог высмотреть и вернуться к капитану Сы, который обошел бы нас и устроил засаду... Не повернул.
      На четвертый день с основной перешли на северную тропу, про которую Цинь сказал: больше пустыни, но меньше пути. Теперь Гоби была грудами скал и камней, черных и серых. Камни до горизонта покрывали плоские, как озера, долины, переходившие в утыканные колючками барханы, от подъемов и спусков по которым в глазах метались, словно навозные мухи, зеленоватые кляксы. Ничего не осталось в памяти - ни Пекина, ни коварной Белоснежной Девственности, ни угрызений совести за невольное предательство отца. Даже злобы на караванщика Циня, который страдал наравне со всеми. Приходилось удивляться, что, пережив множество раз тяготы путешествия через мертвую пустыню, он снова и снова суется в края, на которые не позарился ни один из земных властителей.
      По ночам стоял сухой мороз. Лежали под овчинами, просыпались от озноба, прижимались к верблюдам. Гнедая кавалериста становилась белой от инея. Звезды сыпались с неба, которое к утру желтело и вдруг накрывало пустыню голубым куполом.
      - Большой привал скоро... У райского озера Сого-нур. Оно, правда, не стоит на месте. В дни моего детства было восточнее, - сказал Цинь. - Там потеплеет.
      Озеро обмануло караванщика. Исчезло совсем. И поэтому в полдень не остановились, как ни устали верблюды. Тревога погоняла на заход солнца, к другому озеру - Гашун-нур.
      Сначала показался табор кочевников, а уже потом берег. Место оказалось занятым. В латаных юртах кишели оборванцы, называвшиеся таджиками. Дикари исповедывали буддизм, но, по словам караванщика, грешили против заповедей Просветленного - употребляли в пищу плоть животных. Цинь считал таджиков ничтожествами, поскольку они проявляли равнодушие к собственности и позволяли вольно обращаться со своими женщинами. Караванщик не советовал соваться к грязнулям без презерватива. Головы детей, сновавших по табору, покрывала короста наследственного сифилиса.
      Сняв вьюки с верблюдов, проспали сутки, за исключением отца, караулившего как обычно товары. Пробудившись, с наслаждением плескались, далеко забредя в мелкое холодное озеро. Смывая псиную засаленность, Клео почувствовал, насколько пропитался за эти недели вонью верблюдов, кожи, попон и овчины.... Кроме обмотавшего чресла тряпкой правоверного Циня, все были голыми, с коричневыми от грязи и загара "ошейниками" и "перчатками", с посиневшими в не снимавшихся сапогах ступнями. Они орали и плескались, не обращая внимания на холод и ветер.
      Цинь возбужденно рассказывал, какие впереди теперь легкие тропы, да и весна вот-вот, а неподалеку от Яркенда, до которого рукой подать, как раз находится назначенное место встречи с агентом хозяина лавки "Точнейших весов для драгоценных металлов".
      После купания таджик с клочковатой бородой завалил барана, из глаз которого потекли слезы, и, по локоть вдавив руку в разорвавшуюся под пальцами кожу на брюхе, вытянул из-под ребер живое сердце. Религия запрещала ему орудовать ножом. Терпеливо ждал, когда туша истечет кровью.
      Хозяин юрты помолился перед трапезой на своем языке и вдруг сказал на хорошем пекинском диалекте:
      - Пусть простит нас. Для этого съедим его без остатка. Верно, мальчик?
      - Я не знаю, господин, - ответил Клео, пораженный грамотностью дикаря.
      - Баран отдал нам все, его жизнь перейдет в нашу...
      - Что же, выходит, смерти нет? - спросил Цинь.
      - Всякая тварь поедает другую, мастер Цинь. Сильная слабую. А сильнее всех человек. Но и он становится добычей, кормит собою землю.
      Цинь брезгливо опустил под усами углы рваного рта. Кочевник из юрты говорил глупости.
      - Выходит, - сказал Клео, - самый сильный тот, кто не хочет умирать, не стремится в рай? Тогда что же, не следует желать, по-вашему, достойного свидания с предками?
      - Смерти нет, - сказал удивительные слова кочевник. - Всякая видимая смерть, и твоя тоже, мальчик, не более чем путь Будды от хорошего к лучшему, и так без конца.
      В проеме под закатанным пологом, словно на картине, были видны овцы, повернувшие головы на желтый круг солнца, прикоснувшийся к озеру. Пастухи на конях смотрели туда же. Клео стало страшно.
      Таджик ловко нанизывал баранину на шомполы, совал их в огонь, подставляя под бездымное пламя. Мясо темнело, сжималось, жир шипел и выпаривался, не долетая до золы и углей.
      - Видишь, мальчик, - сказал кочевник, - мясо готово. Что в нем? Жизнь... Она перейдет в новорожденного однажды, когда, возмужав, ты зачнешь его...
      - Ну, хватит тебе, старик, жратва вкусная, а вот от разговоров тошнит, - сказал караванщик Цинь. Надсадно чихнул, вытерся рукавом куртки. - Не надо было купаться... Вот чихаю. Все болезни от воды. Хорошо хоть... ха-ха-ха... тут нет изобретения заморских дьяволов... Ну, знаете, вода брызжет сверху.
      - Брызжет сверху? - спросил таджик.
      Караванщик выпятил усы. Редким сообщением он превзошел кочевника в беседе. Последнее слово осталось за ним.
      - Брызжет сверху из трубы на голову, ты голый и вымазан мылом, закрепил он успех.
      - Ох, Будда! - сказал человек из юрты.
      - Да, под брызжущей сверху водой... От этого все болезни!
      - Не так, - сказал солдат, который предал капитана Сы в Шандонмяо. Он стал тугим на ухо после депутатского пинка и получил прозвище Глухой. - В армии заморский инструктор выстаивал под душем каждое утро. И не болел...
      - Потому что имел длинный нос, - сказал капрал Ли. - В их носах застревает все. Они высмаркивают вредные элементы в платки и отдают в стирку... Да!
      Отара и всадники на берегу разом, как вспугнутые птицы, бросились галопом вдоль Гашун-нур. Срезая по мелководью берег, они поднимали искрившиеся радугой брызги. Раскатились винтовочные выстрелы.
      Капрал Ли вскочил, напрягая синюю жилу на шее, закричал:
      - Тревога! В ружье! Всем в цепь! Интервал...
      - Капрал! - привел его в чувство депутат Лин Цзяо, прикрываясь от слепившего закатного солнца ладонью. - Капрал! Прекратить! Ты, ты и ты...
      Толкался, пихал заметавшихся, сбивая в кучку. Верблюды недвижно лежали, пережевывая жвачку.
      - Капрал и Глухой! Э-э-э... Чжун тоже! Выдвигайтесь за стойбище. Разглядите, кто там, и известите. Ясно? Найдете меня здесь. Бегом! Да не тряситесь! Противник тоже боится... Быстрее, ещё быстрее!
      - А поклажа и верблюды, отец? - спросил Клео.
      - Если обойдется, никуда не денутся... Здесь в верблюдов не стреляют. Ваше мнение, уважаемый Цинь?
      - Это не бандиты. Мы на другом краю пустыни. Разбойники сюда не таскаются... в юртах поживиться нечем...
      - Что скажешь ты? - спросил отец таджика.
      - Торговцы платят и не стреляют. Бандиты забирают и тоже не стреляют. Мы нужны им. Мы не нужны солдатам... Солдаты приходят в пустыню убивать, а поэтому грабят подряд и убивают подряд. Это они. Потому что стреляют в баранов...
      Отец распустил ремни на вьюке, выдрал сверток, обмотанный одеялом.
      От озера на своей лошади охлюпкой летел Глухой, валясь с боку на бок без стремян. Крикнул издалека:
      - Хозяин! Кавалерия! Человек десять! Едут медленно... Регулярные. Стреляли в баранов.
      - Дай мне винтовку, отец, - сказал Клео.
      - Заткнись...
      Цинь крякнул, сплюнул. У него начиналась икота.
      - Скажи капралу Ли так. Дождитесь кавалерии. Сразу застрелите начальника. У него кожаные сапоги, а не стеганые... Да ты знаешь, как одет Сы. Убьете командира, остальные замешкаются. Если же не убьете, отступайте, тяните солдат на себя, покажите, что вас только трое. Постепенно обратитесь в бегство. Ясно? Вокруг озера. Сделайте так, чтобы убить вас им показалось важнее, чем сразу лезть в стойбище. Ясно? А когда мы увидим их спины, ударим с тыла. Ясно?
      Глухой, лягнув пятками лошадь, пустил её в галоп.
      - Вот такой разговор по мне! - сказал караванщик.
      Лин Цзяо развернул одеяло, потом овчину. С хрустом загнал магазин в автомат "люгер 07", второй магазин сунул за ремень на спине. Цинь, дернув затвор, дослал патрон в карабин, обхлопал карманы с обоймами.
      - Дай мне твой маузер, отец, - попросил Клео.
      - Возьми, - сказал депутат. - Прежде чем стрелять, сдвинешь вот этот предохранитель. Потом нажимай и нажимай... Не целься. Тяни дуло на человека, пока не ощутишь... не ощутишь... В общем, пока не ощутишь, что попадешь!
      Они залегли на полу юрты, прислушиваясь, как движется по берегу бой.
      - Вот что, сынок, - сказал отец. - Если со мной что случится, забирай верблюдов и уходи с таджиками. Если Цинь не будет отдавать, убей его... и уходи с дикарями. Останешься жить. Это моя воля.
      В углу зашелся криком младенец.
      - Повернули вдоль озера, - доложил Цинь от двери. - Раз... два... пять... шестерых вижу, депутат!
      - А вот и капитан Сы, черепашье яйцо! Да его не узнать! Как высох-то, - пробормотал отец. - Не подстрелили, значит...
      Караванщик, выскочив из юрты, вскинул карабин. Водил стволом нелепыми кругами. Отец, ползая на коленях у входа, бил из автомата, дергавшего его руки. Вонючие гильзы сыпались на голову и плечи Клео, который, сжимая маузер, тщетно высматривал врагов. Снаружи что-то вдавилось в полог юрты, по которому пошли рваные дыры.
      Отец, остановив стрельбу, отогнул приклад "люгера". Приложился щекой. Долгие секунды выцеливал... И вдруг крикнул:
      - Не достать! Ушел, чтоб паршивые псы разодрали всех зачатых им выродков в утробах его потаскух! Ушел капитан Сы!
      Клео тоже чувствовал разочарование. Пострелять не удалось.
      Разметавшись, у юрты валялся Цинь.
      Клео пошел за отцом к озеру, потом вдоль воды. Депутат пробовал ногой тела убитых. Глухого, судя по всему, застрелили на лошади, которая стояла над ним. Отец шлепком отогнал её. Труп успели обыскать. Карманы шубы и штанов были вывернуты. Нашли и Чжуна, которого прикончили гранатой. Капрал Ли зигзагами мотался вдоль берега - рылся в карманах, подсумках и вещмешках убитых, комками совал деньги за отворот кителя. Издалека покачал головой на немой вопрос депутата: есть ли пленные?
      Верблюды, продолжавшие лежать, заплевали им сапоги жвачкой, когда они вернулись к юрте осмотреть вьюки. Отец сел, привалившись к туше Вонючки. Вздохнул. Велел Клео:
      - Взгляни на Циня. Если живой, пусть отнесут на берег, к воде.
      Клео сказал старому кочевнику, топтавшемуся возле юрты:
      - Подними караванщика.
      - Он уходит в вечность. Оставь его в покое, мальчик...
      - Хочешь туда же за компанию?
      Клео навел маузер. Отец одобрительно кивнул.
      Раненый Цинь, когда таджики перенесли его к озеру, сказал отцу:
      - Смерть друга всегда огорчение, уважаемый депутат Лин Цзяо... Утешайтесь мыслью, что она приходит ко всем.
      - Может, мусульманский бог ещё оставит тебя нам на несколько минут, почтенный Цинь, для разговора... Пленных не захватили. А мучает вопрос: откуда отродье сифилитичной черепахи Сы узнал, что мои гвозди и подковы не гвозди и подковы, а золото, черненное краской? Иначе бы он не стал преодолевать смертельные трудности конного похода через Гоби в погоне за караваном.
      - Я расплатился гвоздем с мамой-сан, - сказал с натугой Цинь. - Мне дал образец хозяин лавки... Я не выдержал и пустил его в оборот.
      Кровь запеклась в шрамах по углам его рта. Усы походили на комки засохшей глины. Красные пузырьки выдувались и опадали в ноздрях. Пуля сидела в легких.
      - Зачем?
      - Не оставалось денег, пришлось поменять на них гвоздь...
      - Я не спрашиваю, почему ты пустил его в оборот. Я спрашиваю, зачем хозяин лавки снабдил тебя образцом. Мы договаривались, что тебе о грузе не скажем. Что же задумано за моей спиной? Зачем тебе образец? Проверять вьюки, когда бы ты, собака, прикончил нас с сыном в конце пути? Лавочнику не понравились мои большие проценты? А не ты ли тот самый человек, который и должен опознать нас у Яркенда?
      Отец поднялся с колен. Отошел к капралу Ли и сказал:
      - Отправимся в погоню за собакой Сы. Он не успокоится, вернется. Не сейчас, так потом...
      Счет нелегко давался капралу. Шевеля губами, он расправлял купюры, собранные с трупов. Депутат усмехнулся и принялся набивать магазин "люгера".
      - Капитан Сы выдающийся воин, - ответил, наконец, Ли. - Мы не выиграем против него боя вдвоем. Он сейчас в полной готовности. И подкараулит. Забудьте про него. Ему бы самому теперь унести ноги.
      - Эй, малыш... Эй, - едва слышно окликнул караванщик Цинь оставшегося с ним Клео. - Когда я потеряю сознание и буду умирать, скажи всем, чтобы отвернулись. Я не хочу, чтобы глазели люди другой религии.
      - У этого мусульманина у самого кошачьи зыркалки, - сказал капрал, услышав просьбу караванщика.
      Цинь силился поднять голову. Отец рывком разодрал тесемки на его рубахе. Обшарил окровавленную грудь. Вытащил кисет, из кисета пергаментную карту. Всмотрелся в бумагу. Потянул ремень "люгера", передвигая автомат на грудь.
      Однако выстрелил не отец. Цинь, выгнувшись, как скорпион перед смертью, вытянул из-под спины браунинг и полыхнул из него, когда депутат ещё передергивал затвор. Грохнул второй выстрел.
      - Караванщик погиб достойно. В бою, - сказал, грузно оседая, отец. На его шее, ободранной пулей, словно синий червяк билась артерия.
      Капрал Ли притащил от юрт старуху. Приладив ременными петлями к голове раненого бараньи кости, ведьма залепила получившийся каркас от груди до щек овечьим навозом, который размачивала слюной. Несколько часов, бормоча заклинания, мазала медом лоб впавшего в беспамятство Лин Цзяо. Пока она это делала, спустилась ночь, а к утру кочевье растворилось в пустыне. Старуха исчезла. Возле юрты, на полу которой метался в жару отец, оставалось лишь бродячее озеро.
      2
      И полвека спустя Клео в подробностях помнил очертания пологих гор, нависавших выше облаков над черной каменистой долиной, по которой они медленно, две недели, двигались на Яркенд. Отцу следовало чаще отдыхать. Он мотался притороченным на Вонючке, с которого сбросили вьюки Циня. Все эти бесконечные сутки Клео спал урывками. Мучил страх - за каждым валуном мерещился подстерегающий Сы.
      На десятый день депутат сказал:
      - Теперь груз наш, полностью... Я выживу. В Яркенд прибудем вдвоем. Если я потеряю сознание, скажешь привратной страже, что напали бандиты и перебили всех... Кроме нас. Двоих. Понял?
      Тусклые вечерние огни пригорода застали Клео врасплох. Поэтому, когда стрелял капралу в затылок, рисковал - могли услышать.
      Яркендские монахи-ламы расплавили гвозди и подковы, разлили драгоценный металл по кокилям, которыми пользовались ещё до Чингисхана. Купцы попрятали эти кокили, меченные их личными иероглифами, в монастырях, поскольку монгольские правители ввели монополию на торговлю золотом. Слитки со старыми метами принимались ювелирами от Тибета до Японии без перепроверки. За работу ламы спросили треть от ста двадцати брусочков. Они же снабдили меховыми жилетами со множеством внутренних карманчиков, по которым рассовали оставшиеся слитки.
      Отец торопился убраться из Яркенда, хотя рана затягивалась плохо. Удалось купить трех лошадей у солдат отступавшей на юг, в сторону Бирмы, второй дивизии генералиссимуса Чан Кайши. Пять недель двигались осыпающимися тропами, задыхаясь на высокогорье. В Непале обменяли несколько слитков на шесть килограммов драгоценных камней. Дальше, на юге, прибыль от перепродажи пестрых кристаллов получилась тройная. В Таиланде Лин Цзяо попытался в районе Чианграя купить сортовой опиум "пять пятерок". Но у деревни, где заключались такие сделки, из-под обрыва, будто злые духи "пхи", возникли трое в куцых клешах и стеганых фуфайках. Карабины висели на животах дулами вниз. Ножи в бамбуковых ножнах примотаны к ляжкам. Без единого слова или жеста исчезли, как и появились, словно провалившись в пропасть за кромкой обрыва, над которой ветер раскачивал стебли с головками дикого мака. Отец немедленно развернулся...
      На лаосской территории, потом во Вьетнаме, в Каобанге, Клео ощутил, как велика родина. Обогнув с юга полмира, они вернулись к её границам. Вывески всюду писались иероглифами, хотя купцы говорили на юньнаньском наречии, разбирать которое оказалось не просто. Из Хайфона, северо-вьетнамского порта, спускались на юг на французском пароходе. Шла вторая осень с тех пор, как они выехали из Пекина. Над морем водили хороводы летающие рыбы. В городе Хюэ, где ржавые борта парохода отражались в изумрудном глубоководье устья реки Ароматной, Клео вдруг понял язык, на котором перекликались кули, принимавшие груз на лодки. В порту вьетнамской королевской столицы унизительную работу выполняли соотечественники за миску риса.
      - Посмотри на них, сын, и запомни, - сказал Лин Цзяо. - Они будут гнуть спину несколько лет, чтобы вернуть долг за оплату дороги из Китая до этих мест. Шестнадцать часов в день сновать с тяжестями... Для большинства вообще лучше бы вернуться на родные поля, но там красные... Запомни этих трудяг! Не продавай свое время, как они. Продавай товар!
      Ночью Клео, прислушиваясь к клокотанию моря за металлической обшивкой, лежал с открытыми глазами в темноте каюты, слушая хрипловатое дыхание отца на нижней койке. Жилеты со слитками, засаленные, провонявшие, закатанные в джутовые мешки, уложенные в изголовье, напоминали о тысячах ли, которые они проделали из сердца Поднебесной в эти варварские окраины. А впереди лежали новые дороги и страны, где, как говорил отец, нет снегов и песков, и под ногами людей, обутых в сандалии, жирнейшая в мире земля, на которой растут райские плоды, где обычай предписывает иметь четырех жен, а иностранцы становятся князьями.
      За спиной Клео были пустыня и горы. Теперь он пересекал море. Он казался себе крепким, способным завладеть богатством и вернуться домой, как сказал покойный мастер-караванщик Цинь, могущественным и сильным...
      А Лин Цзяо слабел. Его выматывали рана и чужбина, где он был никто. Клео подметил вялость отца ещё в Хайфоне, где бывший депутат пристрастился следить по газетам за новостями на ипподроме. Он делал ставки словно сидел на трибуне, тщательно взвешивая возможности лошадей и жокеев. Хватал следующие выпуски и либо радовался несуществующему выигрышу, либо отчаивался из-за такого же проигрыша. Рассуждал о несправедливости судьбы, взяточничестве владельцев конюшен, пересказывал сплетни о бесчинствах зазнавшихся жокеев. У отца появилась и другая странность. Он закрывался на несколько замков и, сидя с ногами на деревянной кровати, пересчитывал золотые слитки.
      В Сайгоне они устроились в Шолоне, чайнатауне, близ церкви святой Катерины. Снова появились газетные кипы. Теперь отец вырезал передовицы, в которых конкурирующие листки поносили друг друга. Над кроватью повесил в рамке статью из "Южного всемирного вестника". В ней рассказывалось, как в декабре 1949 года, уже после захвата Мао Цзедуном Пекина, Чан Кайши, отходивший со своими силами на юг, отправился на рыбалку в Чэнду. Первый же заброс сети принес карпа пяти футов длины. Генералиссимус расценил улов как предзнаменование и сказал, намекая на политическую ситуацию, что "последнее слово не сказано". Разменивая очередной слиток на кредитки, Лин Цзяо, страшившийся проесть остатки своего золотого запаса, теперь бормотал:
      - Последнее слово не сказано!
      В день, когда по настоянию генерального консула Тайваня, именовавшегося консулом Китайской республики, китайским эмигрантам во Французском Индокитае предоставили право экстерриториальности, Лин Цзяо позвонил в консульство и напомнил о своем депутатстве. Чиновник, попросив подождать, продержал его с трубкой возле уха минут десять, после чего раздались сигналы отбоя... Результат пережитого унижения был странен: бывший депутат и отъявленный великоханьский шовинист отправил сына в школу, где преподавали на французском.
      Но чему было учиться у напыщенных прощелыг, вьетнамских преподавателей?
      Клео выработал навык, уставившись на классную доску, спать с открытыми глазами или размышлять о своем. Оживлялся иногда на математике. Интерес вызывали задачи про такое-то число мешков с рисом, купленных за столько-то пиастров, перевезенных на рисорушку и проданных за такую-то сумму "подсчитайте полученную прибыль".
      Дважды или трижды в неделю Клео ездил на паровом трамвае во французскую часть Сайгона. На бульварах Соммы, Шарнэ и Боннар, на проспекте Зиа Лонга, площадях Гарнье и Пиньо де Боэн, на узкой роскошной Катина обретались, вне сомнения, небожители. У собора Клео впервые в жизни ощутил аромат европейских духов. Ему исполнилось восемнадцать. Вьетнамка, источавшая райский запах, втиснулась, томно изгибаясь, в крохотное такси и укатила в сторону набережной - там высилась гостиница "Мажестик", обиталище совсем уж верховных богов. Они обладали золотом, но, в отличие от отца, который тоже обладал им, наслаждались богатством, не дожидаясь, когда будет сказано последнее слово...
      Иногда Клео усаживался в липучее пластиковое кресло в холле гостиницы "Каравелла" в верхней части Катина. Рубашка и брюки из белой фланели, европейская шляпа с синей лентой служили достоверным пропуском. Подслушивал, запоминал, сопоставлял внешний вид людей и повадку. Пробирался и в "Мажестик", вращающиеся двери которого охраняли европейцы. Другие отели - "Восточных добродетелей" и "Новый сад несомненных достоинств", прибежище состоятельных холостяков, - он освоил раньше.
      Основной вывод относительно белых заключался в том, что большинство, оказавшись в Азии, не отличают правду от лжи.
      Обычно Клео принимали за сына состоятельного купца, гида, иногда полицейского осведомителя. Ему удавалось многое, если он оставался внутренне хладнокровным и внешне невозмутимым. Однажды в ливень, накрывший Сайгон, Клео провел два часа в операционном зале Индокитайского банка. Он не вызвал тревоги даже у французских жандармов возле стальной сетки, за которой совершались операции с наличностью и другими ценностями. Клео вдруг сообразил: этот банк - место для белых, и если его охраняют внутри, то значит, от белых же...
      Воры-азиаты шныряли на рынках, улицах, подстерегали жертвы в магазинах и ресторанах, кишели на толкучках. Если в роскошных гостиницах и, конечно, банках, где азиатскому отребью делать нечего, жулики и водились - а не водиться там, где для кражи все имелось в изобилии, они не могли, - то эти жулики несомненно были белыми. Клео иногда думал, что по внешнему виду он смог бы выявить некоторых. Но полной уверенности не ощущал. Трудным оказывалось подметить детали европейского костюма или повадку. Все французы казались одинаково грубы и одинаково роскошно одеты, если носили галстук... Клео не решался идти на сближение, даже когда чувствовал и видел, что перед ним действительно вор, белый вор.
      Но, как говорили в Шолоне, в любой местности каковы лягушки, таковы и птицы.
      - Эй, желтенький! - окликнул однажды Клео француз в синей панаме, надвинутой на толстенный нос, из-под которого топорщились седые усы с капельками мороженого. Костюм сидел на нем в обтяжку. - Примечаю, крутишься тут частенько, а? В услужении?
      Клео молчал. Они стояли возле кадок с пальмами в фойе гостиницы "Каравелла".
      Слизав синюшным языком остатки мороженого с усов, Мясистый Нос спросил:
      - Хочешь заработать?
      Клео кивнул.
      Требовалось сходить на почтамт и сдать в третье окно синий конверт. Взамен, ничего не спросив, ему вручили такой же. Потолще. Он принес его на террасу гостиницы, где Мясистый Нос пил коньяк с содовой. Француз разорвал упаковку и дважды, не доверяя сохранности конверта, пересчитал оказавшиеся там банкноты.
      Клео не обиделся.
      Пятисотенные, которые перебирал волосатыми пальцами Мясистый Нос, были коричневого цвета. Рыхлой бумаги. И без портрета. В городе же ходили сине-желтые, хрусткие, с изображением грудастой Марианны в колпаке и выводка азиатских младенцев, символизирующих Вьетнам, Камбоджу и Лаос, тулящихся к её ляжкам.
      Мясистый Нос протянул сотенную.
      - Приходи через неделю, - сказал он. - Будет еще.
      - Расплатись со мной вон теми, - попросил Клео, дернув подбородком на конверт.
      - Ба, да ты не немой! И не дурачок... Ну, идет. Я дам такую купюру, но с тебя причитается в этом случае, желтенький сынок, сдача. Четыре сотни. Купюра особенная, да не ломай головы... Все по справедливости. Отдай бумаженцию папочке. Он похвалит.
      Клео легко насобирал по карманам четыре сотни. Мясистый нос оценил это.
      В отделении банка "Небесная гарантия преуспевания" на улице Благочинных философов в Шолоне он попросил разменять купюру.
      - Сожалею, - сказал приказчик. - Эти деньги отменены... Ненавистные японские оккупанты выпускали их до сорок пятого года. На улице ты можешь продать эту купюру за двести пиастров, ну двести пятьдесят... Вот и все.
      - А у вас есть такие же, господин?
      - Да, девять штук.
      - Отдайте мне по сто восемьдесят.
      - Я тебя предупредил относительно этих денег. Согласен. Но скажи о том, что ты хочешь сделать, почтенному бывшему депутату, твоему уважаемому отцу. Ты несовершеннолетний, я не хочу выглядеть ловкачом.
      Клео сбегал домой. Где лежат деньги отца, который ушел за вечерними газетами, он знал.
      Через неделю Клео с утра поджидал у веранды "Каравеллы" Мясистого Носа.
      По дороге на почтамт он внимательно осмотрел синий конверт. Никаких надписей или пометок. На полученном взамен стоял ханойский штемпель. Только и всего.
      Завернутые в листок с мелкими буквами двести или двести пятьдесят японских банкнот из конверта ловко скользили в коротких, словно обрубки, пальцах француза. Закончив подсчет, Мясистый Нос выдал японскую пятисотенную без напоминания и даже сказал, что сдачи не надо.
      - Почему ты обожаешь эти купюры? - спросил Клео.
      - Прочти-ка, желтенький умник, - сказал хвастливо Мясистый Нос и протянул мятый листок, испещренный мелковатым шрифтом. Типографский текст оповещал:
      "Индокитайский банк настоящим уведомляет о приеме к паритетному обмену 500-пиастровые банкноты, выпущенные японскими оккупационными властями до 1 августа 1945 года от имени Индокитайского банка Франции. Учитывая настойчивые представления гражданской и военной администрации Китайской Республики (Формоза - Тайвань), располагающей таковыми банкнотами, они могут быть обменены по паритету на имеющие хождение в любом отделении Индокитайского банка Франции в течение шести месяцев, начиная с даты публикации этого ордонанса...
      Жан Лоран, генеральный директор ИБФ".
      - Помалкивай пока об этом, - посоветовал милостиво француз. Содержание листочка появится в газетах послезавтра... Торопись наменять таких купюр, пока они идут за полцены... Ну, беги, богатей!
      Дух караванщика Циня воскрес во французе. Этому духу следовало вернуться в преисподнюю.
      - У моего дяди, - сказал Клео, - таких около тысячи с лишним. Мне он не даст. И моим рассказам не поверит. А тебе продаст и по сто пятьдесят за штуку. Тридцать процентов прибыли мне...
      Мясистый Нос вытянул губы, усы ушли вверх, в ноздри. Сгрыз вафельный рожок от мороженого. Тронул галстук, оставив на узле пятно. Или оно уже было?
      - Где твой дядя?
      Клео подумал, носит ли француз оружие.
      - В Шолоне, возле церкви святой Катерины.
      - Едем!
      За мостом через канал У Кэй тянется длинная безлюдная улочка, где с одной стороны - опутанный поверху колючей проволокой забор одеяльной фабрики "Ласковый тигр", а с другой - сточная канава заводика льда, лимонада и пива. Водитель мотоколяски не услышал или притворился, что не услышал харкающее кряканье Мясистого Носа, когда Клео саданул доверчивого дурака ладонью в горло. Вытащил из кармана его пиджака конверт с купюрами. Ткнул в спину моторикшу:
      - Остановись. Этому человеку плохо. Помоги выволочь из коляски...
      Француз оказался очень тяжелым. Может быть, потому что это был первый труп белого, с которым Клео имел дело. Потом трупы белых не казались особенными, даже из-за веса...
      - Ты здесь не был и никого не видел, - сказал Клео рикше. - Пошел отсюда!
      Расплатиться означало бы проявить страх.
      Тело он утопил в сточной канаве. На спине, за брючным ремнем, Мясистый Нос носил солдатский кольт вроде тех, которые были у официантов в яркендском ресторане, где барышники, купившие верблюдов, угощали Клео, пока отец отлеживался в монастыре у лам.
      Деньги отца Клео вернул на место. Написал записку, что по протекции учителя математики подыскал место помощника счетовода в текстильном магазине на рынке Бентхань. Добавил, что начинает самостоятельную жизнь, дабы не сидеть на шее у родителя, к стопам которого повергает почтительные сыновние извинения за доставленные ранее и теперь огорчения.
      Клео снял комнатушку на седьмом этаже дешевого дома на стыке французской и "туземной" половин Сайгона. В супной на первом этаже сторговал за двадцать тысяч пиастров дочь хозяина от наложницы. На девушке-подростке болталось платье из тех, которые выбрасывают француженки. Его стоимость входила в цену товара вроде упаковки. На правой щиколотке приобретения позванивал браслет, за который с Клео взяли ещё полторы сотни. Бедра у Сун Юй были тоньше рук. Наверное, её вообще не кормили.
      Клео заказал в супной куриную лапшу. Велел поднять миски в комнату. Сун Юй дернулась нести фарфоровые ложки и палочки для еды, а также коробок со специями, но Клео велел, чтобы обслужила старая ведьма. Сун его наложница, и за его деньги ей следует угождать, как и ему самому... Старой ведьмой была мать девушки. Клео приметил, как задрожали ресницы у Сун Юй. Это ему понравилось не меньше, чем двойные ямочки на щеках и длинноватый для китаянки нос. Он приказал ей съесть обе порции. Пока девушка тихонько хлебала, Клео пересчитал свои деньги на столе так, чтобы она их видела.
      Ночью Сун Юй лежала справа, как и полагается пристойной девственнице, одеревеневшая от страха, но он её не тронул. Только вежливо справился, действительно ли девственница, как заверял её отец.
      Он откормил и приодел Сун Юй, сводил в салон причесок. Снова появился на веранде "Каравеллы", уже с ней, и это снимало вопросы о причинах его "выхода в свет". Цены за девушку предлагали серьезные. Могли и отнять, но Клео решил рисковать, ждал друзей Мясистого Носа. Должны же спохватиться...
      Плотный француз в шелковой рубашке со шнуровкой вместо пуговиц присел за их столик и спросил, куда исчез человек, с которым Клео видели несколько раз и с которым они однажды вдвоем уехали на моторикше? Клео ответил, что Мясистый Нос попросил свести его со знакомым вьетнамцем у церкви святой Катерины в Шолоне. Там он их и оставил... Клео знал, что люди с улицы Катина не сунутся в Шолон, как это сделал от жадности Мясистый Нос, - по той же причине, по какой люди из Шолона не совались на Катина. Французам французское, китайцам - китайское, вьетнамцам - вьетнамское.
      Клео сказал французу, что ищет компаньонов. Объяснил характер своих услуг - складское хранение в Шолоне - и назвал цену. Полгода его испытывали. У Клео прятали краденое, и только.
      Первое настоящее дело с французами стало и последним. Через минуту после закрытия в ювелирную лавку "Двойное процветание" в переулке Фамкинь, выходившем на Катина, постучался запыхавшийся интеллигентного вида молодой человек: срочно нужен подарок матери невесты. Наивная избранница в сиреневом платьице смущенно улыбалась рядом. Конечно, стальную решетку в дверях раздвинули... Остальное считалось делом троих французов, вломившихся из-за спин Клео и Сун Юй. Как и начало операции, отход прикрывал Клео. Но случилось непредвиденное. Он угодил ногой в сточную канаву. Боль пронзила лодыжку. Убегавшая за французами согласно плану Сун Юй вернулась, хотя он её не окликал. Подобрала его пистолет, угрожая им, придержала ринувшегося на Клео хозяина с сыновьями. Младшего расчётливо ранила первым. Едва тот упал, семья кинулась к подростку.
      Пятясь, подпирая Клео, Сун Юй отступала с выставленным пистолетом до центральной улицы Катина. У обувного магазина "Батя", освещенного и заполненного покупателями, остановила такси. Какой-то дурак восхищенно сказал: "Революционеры..." Действительно, азиаты в этом районе не грабили.
      Ночью в клетушке на седьмом этаже, где электрический вентилятор на потолке месил густой влажный воздух, пропитанный ароматами с рынка Бентхань, они впервые стали близки.
      Богатые и сильные, они вернулись к депутату Лин Цзяо. В течение нескольких дней соседи, отец Сун Юй и его родственники, мать Сун Юй и её родственники гуляли на свадьбе - объедались, дремали или, перекрикивая грохот гонгов и визг скрипок нанятого оркестра, прикидывали будущее молодоженов, хвастались и лукавили, опьяненные беззаботностью и ленью. В разгар торжеств суповщик сказал Клео, что может познакомить его с одним человеком, который занимается особым товаром. Человек присматривает себе разъездного агента.
      - Не крути, - сказал тестю Клео. - Какой именно товар?
      - Оружие, - ответил суповщик.
      - Кому от кого?
      - Солидная фирма. Отправляет коммунистам. Для тебя операция чисто денежная.
      - Никакой политики?
      - Никакой политики.
      Через полтора месяца Клео повел по протокам от камбоджийской границы низко сидящую баржу. Сун Юй предупредила, что её отец за награду донес о транспорте с оружием в жандармерию на Соборной площади. Предстояла интересная игра с тестем, французской армией и коммунистами.
      ...Кашель из-за пули, которую караванщик Цинь всадил в шею бывшего депутата Лин Цзяо, клокотал в скрюченном старике. Кантонец и сын поддерживали старца под локти. Расслабленные пергаментные ладони, усыпанные коричневыми веснушками, раскачивались в такт шаркающим шагам.
      Клео протянул отцу карманную плевательницу.
      - В лифт на руках, - попросил он парней.
      - Не беспокойтесь, господин Сурапато, - ответил кантонец.
      В углу темно-вишневого "роллс-ройса" Лин Цзяо казался крохотным и безвесным, золотистое сиденье под ним не проминалось.
      - Джордж, - сказал Клео одетому в красное пальто индусу-привратнику, державшему черный цилиндр в руке. - Скажи госпоже Сун Юй, чтобы распорядилась... Нет, пусть сама закроет окна в моей комнате и запустит кондиционер на малый. Малый! Понятно?
      - Разумеется, сэр. Будет исполнено, господин Сурапато, сэр.
      Клео пожалел, что забыл перед уходом взглянуть на воздушный змей - как он там? Да Бог с ним. С утра бодрило чувство удачи, и этой возбужденностью, возможно, и объяснялась сладкая рассеянность. Бесценная реликвия, деревянный позолоченный кулак, венчавший знаменное древко восставших "боксеров", отныне его собственность. Беспокоили трещинки на поверхности. Разумнее, наверное, держать в кондиционированном воздухе. Во всяком случае, следовало бы посоветоваться с экспертами в национальном музее.
      - Пусть едет медленно, - велел отец.
      - Езжай мягко, - сказал в переговорное устройство Клео водителю.
      - Понятно, хозяин, - ответил тот и покатил с холма к Орчард-роуд мимо мусульманской молельни на первом этаже гостиницы "Наследный принц".
      Старый Лин Цзяо, воспользовавшись передышкой от кашля, задремал. В полузабытьи он наслаждался блаженным состоянием расслабленности и безопасности. Он вяло подумал: в жизни всякого человека есть время быть, а есть время иметь, он был когда-то, а теперь он имеет все, но его-то практически нет.
      - Отец, - сказал сын в слуховой аппарат, - мы приехали. Ты пойдешь сам? Или приказать коляску?
      - Что так сотрясает землю? - спросил Лин Цзяо, тревожась из-за вероятности того, что сотрясает только его.
      - Строят метро. Вбивают сваи. В Сингапуре расширяют сеть метро, отец. Поезда ходят по подземным рельсам.
      Клео с отвращением смотрел на желтые щиты с красными полосами, за которыми машины вбивали в грунт стальные сваи. Строители вывесили плакат: "Мы идем за вами дорогой прогресса!" Клео не удалось заполучить подряд на подземке. Чиновники, боявшиеся малейшего подозрения в коррупции, которая в любых размерах каралась пожизненным заключением, предпочитали не связываться с ним.
      Лица европейцев в вестибюле гостиницы "Мандарин" казались зеленоватыми в сполохах реклам. Голова отца наоборот - синей. Кровь на белых и желтых тоже выглядит иначе, подумал Клео. На трупах азиатов она маслянистее... Злость не отпускала его. Про золоченый кулак Клео забыл...
      Привратники внесли отца в гостиницу. Сержант, сдававший от дверей назад черный "мерседес" с тремя звездочками на номерной плашке - видимо, генеральский, - придержал машину, пропуская их и Клео. Несколько черных автомобилей с военными номерами выстроились в линейку там, где парковаться не разрешалось. Клео разыскал глазами своего водителя, повел подбородком в сторону военных. Знак: расспроси осторожно водителей. Телохранитель кивнул.
      Приезжий из Гонконга доктор-травник появлялся в Сингапуре два раза в год. Конечно, и местных лекарей было достаточно на улице Телок Эйр, где врачи, набравшиеся социалистических идей, выставляли в окнах контор плакаты с надписью "Давайте станем некурящим народом!" Но, в отличие от них, гастролер не набрасывался с вопросником для закладки ответов в компьютер, а отвешивал по старинке полный "коу-тоу", то есть складывался в глубоком поклоне. Как и полагалось ученому мужу, он ни о чем не спрашивал. Смотрел и понимал.
      Гонконгский травник обладал несомненными признаками мудрости. Пучок волосков произрастал из ухоженной бородавки на левой щеке. Очки в стальной оправе впивались в переносицу и виски. Бугристый шрам на шее Лин Цзяо не вызвал у него никакого интереса. Внешние признаки для врача, повидавшего всякое, несущественны.
      Травник не подвел. Долго ощупывал запястья отца, лодыжки. Отогнул веки. Зацепив пальцами, вытянул язык больного и надолго задумался в этой позиции. Лин Цзяо пучил глаза от невозможности сглотнуть. Затем доктор неторопливо отвинтил колпачок авторучки пекинского завода "Процветание". Золотое перо выводило красивые иероглифы: "Напряженная и длительная борьба, работа, невоздержание и приверженность к излишествам, включая половые, поставили пациента в положение, когда его личное время истекает быстрее общего. Силы исчерпываются, обгоняя смены сезонов".
      Почтительно, двумя руками он протянул отцу листок.
      Лин Цзяо прочитал диагноз, посидел несколько минут с закрытыми глазами. Правилами игры предполагалось глубокое осмысление ученых суждений травника и затем изъявление согласия с ними медлительным кивком. Дальше происходило самое важное - писание рецепта, поскольку именно к нему прилагался счет.
      Клео, скрывая зевоту, посмотрел в окно двенадцатого этажа. Далеко внизу ненавистная стройка линии метрополитена уродовала проспект. Как шрам.
      - Пожалуйста, рецепт для вашего уважаемого отца, - произнес секретарь травника.
      К розовому листку была пришпилена ещё и записка. Обращались в ней к Клео его китайским именем - Лин Цэсу, что допускалось только для домашних. С сайгонских времен Клео Сурапато считался яванцем, ставшим гражданином Сингапура. Он негодующе поднял глаза.
      - Вам, - сказал нагловато секретарь травника.
      В бумаге говорилось:
      "Уважаемый господин Лин Цэсу!
      Примите наилучшие пожелания от давнишних друзей, имена которых, вам, известному финансисту, вполне справедливо покажутся малозначительными. Возможно, вам доводилось среди несомненно важных и неотложных забот слышать о братьях из "Бамбукового сада..."
      Клео перевел взгляд в конец страницы, на подпись:
      "Капитан Бамбуковых братьев Сы, сын капитана Сы".
      3
      За забором верфи "Кеппел" скрежетало судовое железо, с которого обдирали ржавчину. Отвратительный шум проникал в просторный вестибюль биржи. Бруно Лябасти, переговорив со своим брокером, вышел на улицу, и, пока он шел к стоянке такси, у него совсем заложило уши. Китаец за рулем "мазды" выжидающе смотрел в зеркало заднего вида, с которого свисала гроздь амулетов. Бруно улыбнулся зеркалу и сказал:
      - По окружной, пожалуйста, вокруг залива.
      - Первый раз в этом городе, сэр? Туризм, бизнес?
      - Да как сказать... И то, и другое.
      - О-о-о! И то, и другое... О-о-о!
      Сингапурская вежливость холодна, как дверная ручка. Она замешана на материальном интересе, и только. Нечто вроде этикетки. Всякому товару своя. Восторг был обязан выгодному маршруту в "мертвый" час.
      Радио, по которому диспетчер на пекинском диалекте оповещал о пассажирах, скрипело и взвизгивало.
      - Делаем деньги, сэр?
      Дурацкий вопрос входил в дежурный комплект приемов поддержания вежливой беседы.
      - А сколько сам зарабатываешь? - сказал, переходя на китайский Бруно.
      - О-о-о! Зарабатываю! - повторил таксист, поглощенный сообщениями рации. Потом спохватился. Полуобернувшись, пытался сообразить: ослышался или заморский дьявол действительно говорит на языке Поднебесной?
      - Вы спрашивали, сколько я зарабатываю, сэр, - ответил он на всякий случай по-английски. - Если говорить о расходах...
      Бруно опередил:
      - Налоги, взнос за квартиру, семья, дети в колледже, да ещё содержанка, разумеется, молоденькая и требующая французской парфюмерии...
      - О-о-о! Французской парфюмерии... Сэр и ещё раз сэр!
      - Что значит - ещё раз?
      - Вы, наверное, большой писатель, сэр, а значит я должен обращаться к вам "сэр и сэр"... С двойным почтением. О-о-о! Откуда вы знаете про парфюмерию?
      Дом, дети, стареющая подруга жизни, наложница, неприкасаемый банковский депозит, предназначенный для дорогостоящего гроба: в мир предков следует явиться преуспевающим... Как однотипны эти ребята! От воротил до "младших братьев" всемогущего "Бамбукового сада", в общак которого с каждого доллара, набрасываемого электронными счетчиками сингапурских такси, автоматически отчислялись пятнадцать центов. Из этих пятнадцати два цента шли лично ему, Бруно Лябасти.
      ...Давным-давно специалисты из отдела планирования его фирмы "Деловые советы и защита" с дотошностью профессионалов, уволенных по возрасту из нескольких разведок нескольких стран, перетряхнули подноготную двух сингапурских банд. Отцами-основателями обоих были главари шанхайского и кантонского землячеств, занимавшихся извозом со скоростью собственных ног. Внуки рикш превратились в таксистов, землячества - в кооперативы, а гангстерский рэкет внутри каждого землячества оставался неизменным: или плати, или становись инвалидом. Ничего необычного. Необычными оказались размеры столетних накоплений банд - недвижимость и банковские счета, а также оборот теневых инвестиций и получаемые прибыли.
      Бруно понимал, кому бросает вызов. Белый, заморский черт дальневосточной мафии. Впрочем, это только так звучало - выспренно. В Сингапуре бросают вызов идиоты. Нормальные люди тщательно примериваются и затем нападают. Без предупреждения. Чтобы победить до битвы.
      Сотрудники или, как формально назывались их должности, "практикующие юристы" фирмы Бруно обеспечивали по контрактам скрытую охрану, скрытое наблюдение за служащими своих клиентов, скрытую проверку благонадежности их партнеров, а также вели расследования случаев, которые клиент считал сугубо личным делом. На особицу предоставлялись услуги по защите компьютерной информации. Неформально и за плату по специальному коэффициенту - прорыв скрытого охранения, подкуп служащих и тому подобное, как говорится, ровно наоборот первому набору услуг.
      В октябре 1969 года "практикующих юристов" запустили в работу по проекту, которому присвоили кодовое обозначение "Бамбуковый сад". Лябасти базировался тогда в Сайгоне, откуда перебрался в Сингапур в 1973 году, поскольку, в отличие от правительств, видел в фактах только факты и не пытался их переиначивать. Захват красными Сайгона уже тогда стал очевидным - по крайней мере, для него, бывшего капрала французского Иностранного легиона.
      В тот день, тридцать лет назад, поступил телекс о стычке у сингапурского кинотеатра "Одеон" между двумя бандами - "Скелетами" и "Драконами белого золота". В поножовщине были убиты двое. По коэффициенту значимости потери приравнивались к уничтожению двух, а то и трех десятков бойцов где-нибудь в Европе. Китайские мафиози не убивают. Обычно разваливают ножом спинные мускулы. Жертва возвращается из больницы ползающим пауком, ничтожеством на заплеванном тротуаре, назидательным примером последствий предательства или ослушания. А тут - двое убитых сгоряча...
      Бруно усмотрел в этом свидетельство деградации банд и потери боссами контроля над бойцами. Обе группировки, не способные поделить сферы влияния и найти компромисс, да ещё изнуряющие себя бездарно ведомой войной, созрели для перехода к новому хозяину.
      Тогдашние люди компании "Деловые советы и защита" были первой волной оставшихся не у дел профессионалов из разведок, которые свертывали операции сначала после войны с японцами в конце сороковых, потом с китайцами в Корее в пятидесятые, затем с коммунистами в Малайзии и Индокитае в конце шестидесятых. Бойцы сингапурской мафии в сравнении со служащими Бруно казались стадом дрессированных бабуинов, не более. "Юристы" Лябасти подумать только, тогда ещё пользовались пишущими машинками и телексами! сообщали в рапортах о мандаринах "скелетов" и "драконов", кандидатах в мандарины, их любовницах, женах, детях почти все, что могло его заинтересовать. Где казначей "скелетов" шьет костюмы, какое оружие у свиты, кто из "драконов" влюбился в красотку в "чужом" районе, в какой день и сколько поступает в общак. А главное - сколько в этом общаке, кто, как и где его крутит...
      В начале 1970 года Лябасти попросил своего компаньона и друга Клео Сурапато пригласить на банкет в Сайгон мандаринов сингапурских мафиози, которым тот помогал размещать деньги "с надвинутой на глаза шляпой". Разумеется, с оплатой полета первым классом и гостиницей люкс. Главарей кланов заполучить не удалось, но оба казначея - "скелет" и "дракон" прибыли. Вместо Клео, китайца, на встречу с ними в ресторан "Счастливая лапша" явился Бруно, "заморский длинноносый дьявол", который, прежде чем предложить гостям ознакомиться с меню в сто страниц, выложил на вертящуюся столешницу папку не меньшей толщины. Когда гости полистали бумаги, предусмотрительно переведенные на китайский, Бруно сообщил, что может помочь своим гостям избежать подобной утечки секретных сведений в будущем.
      Отужинали в подавленном молчании. Переговорив по телефону со своими боссами перед десертом, оба казначея заявили, что, во-первых, в свою очередь хотят угостить Бруно в ресторане "Императорская кухня" в Сингапуре, а, во-вторых, там же, в отдельном кабинете, выслушать его сообщение относительно новейших методов обеспечения секретности. Скажем, через неделю.
      Через неделю Бруно от имени своей фирмы "Деловые советы и защита" предъявил сингапурцам ультиматум. По прикидкам его "юристов", боссы обеих группировок должны были согласиться: он, Бруно, явился как посредник, который выразил их общую заинтересованность в прекращении распрей и ужесточении дисциплины среди рядовых бойцов кланов. Только и всего.
      Миротворец Бруно Лябасти получил за свою идею и труды два процента из общака объединившихся банд. Созданный синдикат, названный "Бамбуковый сад", процветал и в результате этого обильного цветения среди его побегов появилась качественно новая поросль. С университетскими дипломами. С опытом работы в финансовых заведениях Европы и Америки. Научившаяся искусству стремительных операций на токийской бирже. Туманившая теперь головы таким, как этот увалень за рулем "мазды", россказнями о деньгах, которые, подобно амебам, размножаются делением, едва подыщешь им благоприятную биологическую, то бишь банковскую среду...
      Бруно отпустил такси напротив обелиска павшим в двух войнах.
      Бриз с залива приятно согревал после выстуженной кондиционером машины. Но скрежет и грохот одолевали и здесь. Метростроевцы вгоняли в ракушечник стальные опоры. И зачем, господи, тянуть дорогостоящий подземный ход вдоль набережной королевы Виктории? Наверное, Бруно слишком сросся с этим чудесным городом.
      Полюбовавшись струей, бившей из пасти цементного льва у впадения речки Сингапур в пролив, Бруно потащился к причалу Раффлза. Странно, он не спешил туда, где помыслами был с самого утра, едва проснулся. Боялся? Он, давно забывший, что такое страх вообще?
      - Прости, ты уже здесь, - сказал он женщине в просторной голубой рубахе навыпуск, доходившей до колен, и узких, в черную и белую полоску брюках. Ему показалось, что его извинение прозвучало заискивающе.
      - Представляешь, Бруно, прожив в этом городе жизнь, я не удосужилась покататься на джонке! О каком прощении ты говоришь? Я все равно дождалась бы тебя, а нет - покатила бы одна следующим рейсом... Прекрасная идея назначить встречу именно здесь!
      Она отвела прядь, брошенную ветром на глаза. По руке скользнули браслеты из речного жемчуга.
      Барбара Чунг вела родословную из Гонконга, а там дети смешанных браков, если, конечно, это были браки, носили фамилию матери. Напротив, выходцы из Шанхая или сингапурцы получали отцовскую - обычно английскую или португальскую. Капитана джонки, на лакированную палубу которой они шагнули с пирса, звали Чан да Суза.
      - О небо! Какое восхитительное удовольствие! - выкрикнул коренастый Чан, воздевая короткие руки над штурвалом, из-за которого цепко следил за проверкой билетов и рассадкой пассажиров. - Господин Лябасти! Госпожа Чунг! Как поживаете? Рад вас видеть на борту!
      Духи Барбары на палубе улавливались острее.
      Да Суза, сын португальца и китаянки, считал себя добрым католиком, но над рубкой держал алтарь буддийских святых. Море непредсказуемо, а ведь Богородице тоже случается вздремнуть, и тогда в нужный момент ей будет не до тебя. Тут-то и помогут лакированные доски с золотыми иероглифами...
      - Выглядите преуспевающим, господин да Суза, - сказал Бруно.
      - Ох, спасибо, господин Лябасти! Какое преуспевание! А вот вы выглядите молодым и здоровым... Как это хорошо! Но вы-то знаете, что огорчает всех ваших друзей. У вас один сын. Всего один! Не подумывает ли уважаемая старшая жена господина Лябасти подыскать ему ещё и младшую, ради приумножения потомства?
      - Рули внимательней, - сказала Барбара, беря с подноса, принесенного юнгой, стакан с лимонным соком. - Уж не считаешь ли ты, да Суза, старый хрыч, что мадам Лябасти метит в меня?
      Они рассмеялись все вместе. Да Суза чуть круче, чем нужно, переложил штурвал, расходясь с моторным сампаном, увешанным гроздьями матросов в увольнении. Барбару прислонило к плечу Бруно.
      - Присядем где-нибудь? - спросила она.
      Они едва нашли два свободных пластиковых стула, привинченных к палубе. Волосы Барбары забрасывало на щеку Бруно.
      - Нас становится слишком много на этой земле, - сказал он. - Помню времена, когда Чан отваливал с десятком туристов и благодарил богов за хороший бизнес... А теперь не протолкнешься на палубе!
      - Появилось больше стариков с деньгами на развлечения перед смертью, вот и все... Вокруг нас пенсионеры. Род людской стареет, а потому и увеличивается.
      Чуть отвернувшись, она смотрела на море.
      Стариков действительно прибавляется, подумал Бруно о себе. И мягко усмехнулся: в его шестьдесят девять то, что он собирался предпринять, на языке остряков его бывшей родины называется "суетой перед закрытием ворот".
      - Зачем ты хотел видеть меня? - спросила Барбара на французском. На этом языке "ты" звучало подчеркнуто.
      Она торопилась. Наверное, чтобы побыстрее покончить с деловой частью встречи.
      - Можно я потрачу ещё несколько минут на подбор слов? - спросил Бруно.
      - Мне нравится думать, что ты - француз... Хотя я знаю, что ты вовсе не француз, даже имея французский паспорт, который французский консул считает подлинным. Но кто ты на самом деле...
      Они обходили верфи "Кеппел".
      - "Дальний берег"... "Дальний Восток"... "Марина Раскова"... - Барбара вслух разбирала огромные надписи на бортах сухогрузов в ремонтных доках. Может, и русский, сбежавший на свободу, верно?
      Бруно положил тронутую рыжеватой порослью руку на её локоть. Барбара мягко провела пальцами по щеке Бруно.
      - Хватит, дорогой. У нас ничего не получится...
      - Я испытываю глубокое чувство, Барбара.
      - Видимо, это правда... Я сожалею об этом.
      - Сожалеешь? Почему?
      Да Суза правил мимо острова Сентоза, на холмистой вершине которого лорд Маунтбеттен принял капитуляцию генерала Итагаки в сорок пятом. Как раз когда Бруно начинал карьеру, если можно назвать карьерой оказавшуюся в сущности нелепой и, как теперь выясняется, не совсем счастливой жизнь. А Барбаре только ещё предстояло появиться на свет через пятнадцать лет, и поэтому первая война в её жизни была во Вьетнаме. Какая же по счету для него?
      Он вдруг почувствовал себя по настоящему постаревшим.
      - Бруно, дорогой, ты-то знаешь, что для нас, евроазиатцев, западная ах-любовь просто ничто...
      - Вот об этом и сожалею.
      Сентоза уходил влево. Мористее, над серыми трубами нефтеперегонных заводов вырывалось, зависало на несколько секунд в небе и гасло желтое пламя.
      - Ты такая вдумчивая, Барбара, и торопишься, не взвесив...
      Ветер обрывал слова, которые он почти шептал от отчаяния.
      - Ну, пожалуйста, Бруно... Ты хочешь правды? Так вот... Какую цену за любовь платит мужчина, настоящий мужчина? Если за ночь с леди-для-удовольствия, то кое-какие деньги. В других случаях оплата выражается определенными условностями, вроде букета и ужина... Секс в Азии - развлечение, удовольствие. Как тонкое вино, изощренная пища. А я не на один обед, Бруно. Мне нужно нечто большее, чем восхищение твоей силой и могуществом, твоей элегантностью и щедростью. Возможно, я как раз такая женщина, которая вообще не нуждается ни в условностях, ни в могущественном защитнике. И потом...
      - Мой брак, Барбара, давным-давно формальность. Позже я смогу получить развод.
      - Дорогой, на любовницах в Азии никто и никогда не женился... Ко всему прочему, я стала бы тебе плохой подругой. Ведь ты ищешь любви, а у меня её нет. Мое притворство разрушит нас обоих... Когда я встречу человека, для которого просто захочу быть всем, чем он только пожелает, сделать для него все, что попросит, вот тогда...
      По островку Кусу, где да Суза высаживал туристов смотреть кумирню, построенную прокаженными, она водила Бруно за руку, как ребенка. Не отпустила, когда черный козел, обретавшийся при монахах, перегородил тропинку и Бруно обводил её стороной.
      У Барбары болело за него сердце. И он почувствовал это. Худшего поражения не могло быть.
      Хитрый да Суза прислал ему пива. Когда Бруно оглянулся, чтобы поблагодарить, капитан сочувственно развел руки, закатив глаза к небу. Он словно сетовал на то, что боги Бруно заняты чем-то более важным, им не до господина Лябасти, а потом, конечно, уже будет поздно помогать ему.
      - Ты была первым и главным пунктом в моем большом плане, - сказал Бруно на пирсе.
      - Видишь, значит план у тебя все-таки есть... Вычеркни первый пункт и начни со второго. Пусть он и будет считаться первым.
      - Пообедай со мной, - попросил он.
      Ресторан на набережной назывался "Вечное процветание". Под полом волны плескались о сваи. Место принадлежало лодочникам.
      Столик обслуживал школьный знакомый Барбары по прозвищу Триста Фальшивок. Мать продала его пятилетним за триста долларов, оказавшихся поддельными.
      Барбара заказала только чай. Она догадывалась, что перед выносом из кухни подавальщик, как это повелось у них, плюнет в её блюдо или, чтобы не попасть под дурной глаз, попросит сделать это посудомойщика. Потому что она, Барбара Чунг, дочь китаянки и белого, пришла с заморским дьяволом. И не для того, чтобы потом лечь с ним в постель ради денег. Именно поэтому подавальщик и плюнет. Если бы за деньги, Триста Фальшивок понял и зауважал бы её.
      Бруно тронул узел трикотажного галстука. Она наблюдала, как он пьет свое пиво, едва заметным движением губ обсасывая седоватые усы. Крутой подбородок с косым шрамом. Необычайной синевы глаза, какие Барбара видела только ещё у одного северного варвара. Интересно, позвонит этот северный варвар или нет? Если позвонит, наверное, лучше одеть что-нибудь обычное, скажем, приталенное платье. Приталенное, но не слишком...
      Триста Фальшивок нервничал. Клиенты говорили по-французски. Помимо отдельных слов, язык не понять. А о пустяках они болтать не могли. Триста Фальшивок обладал памятью магнитофона. За пересказы платил Мойенулл Алам, бенгалец, державший под наблюдением пирс и причалы у Меняльных аллей по лицензии всемогущего "Бамбукового сада".
      - Улетела далеко, - сказал Бруно.
      - Прости, задумалась, - ответила, улыбнувшись своим мыслям, Барбара. Приходится... Сингапур крохотная страна, из-за этого все любят сплетни, а, в сущности, кроме денег, здесь и сплетничать-то не о чем. Все знают друг друга.
      Она коснулась пальцами своей чашки, искоса наблюдая за Тремястами Фальшивками.
      - Скажи, Барбара, ты могла бы начать серию статей? Громких статей, как раз о денежных сплетнях. Я снабжу материалом.
      - Не любишь терять время... Не удалось свидание, тогда - дела? О чем же писать?
      - Мафия.
      - Ох, это не тема в Сингапуре.
      - Почему?
      - Если профессиональных мафиози разоблачить и их уберут, образуется вакуум. Неизвестно, заполнят ли пустоту люди почище... Всех устраивают те, кто есть.
      Он улыбнулся.
      - А как насчет разоблачения меня самого в качестве их главаря?
      - Слава Богу, к тебе вернулось чувство юмора.
      - И все же... Барбара, материал густой. Такой густоты, какой твоя "Стрейтс таймс" никогда не заваривала. И региональная пресса не заваривала. А ты заваришь. После этого тебе позвонит корреспондент "Нью-Йорк таймс" и попросит встретиться, ты втянешь и его в публикации своих данных...
      - Ее... Это женщина, она базируется в Бангкоке. Сюда только наезжает.
      - Вот и пусть наедет. Она клюнет, увидишь, проглотит наживку, сожрет с крючком и ещё попросит добавки.
      - Бруно, это странный разговор. Но даже если и так, то что взамен?
      Лябасти покрутил пальцем над кружкой, чтобы Триста Фальшивок принес новую. Бруно пил бочковое. Привычка людей, наживших оскомину от консервированных продуктов в молодости. Пожал плечами.
      - Теперь ничего... Ты уже ответила на джонке.
      - Материал, который ты предлагаешь, - это что же, второй пункт большого жизненного плана?
      - Обрати внимание, я выпил пока одну, не считая выданной капитаном в плавании. Значит, ещё скромен... И все же говорю: грандиознейшего плана! Но поскольку пункт первый не состоялся, должен вступить в силу не второй пункт, а как раз самый последний.
      - Последний?
      Триста Фальшивок принес на подносе кружку с пивом.
      - Плевал я в могилу твоих предков, обглоданная кость, - прошипел он по-кантонски со сладкой улыбкой, не глядя на Барбару.
      Возвращенный ему с чаем плевок мог стать наихудшей приметой, сулил невзгоды, а чашка с этим чаем оказалась отодвинутой на край стола. Притрагиваться к нему Барбара не собиралась.
      - В последнем пункте плана речь о том, что мне хотелось бы заполучить в последнюю очередь. А придется, при складывающихся обстоятельствах, заполучать в первую. Только и всего, - ответил Бруно. И переспросил подавальщика: - Что ты там бормочешь под нос, приятель?
      - Леди угодно что-нибудь еще?
      - Дай мне отхлебнуть у тебя, - сказала Барбара по-французски.
      Бруно отмахнулся от Триста Фальшивок.
      - Если это уличная мафия, большая мафия, то есть с сотнями солдат, то может быть... - сказала Барбара.
      - Такую и предлагаю.
      - Тогда попробуем... И знаешь, можно запустить материал даже за бывший железный занавес. У них теперь все население мафия... Им будет любопытно почитать про передовой опыт. Бродит тут один парень из Москвы. Поделиться с ним?
      - Гремите тамтамы! Да откуда он свалился? Разве у русских выходят газеты? Ха... Но будь осторожна. Держись подальше. В Москве из убитых журналистов набивают чучела и выставляют в прихожих воротил, которым они досадили...
      К вырезке с грибами Бруно не притронулся.
      По эскалатору они поднялись на переход через улицу и спустились к пассажу "Гэллери". У магазина "Таймс" Барбара протянула Бруно руку.
      - Мне хочется сделать тебе подарок, - сказал он.
      - Что-нибудь из фамильных драгоценностей, конечно?
      - Стопка исписанной бумаги. Я её марал то карандашом, то ручкой с чернилами в Африке, потом в Индокитае. Дневник... Захотелось отдать в достойные руки. Старею, видно...
      - Спасибо, Бруно. Может, я не стою такого дара?
      - Тогда никому.
      - Ну, хорошо. И - спасибо! Хочешь совет умудренной женщины? Мужчины... как бы это сказать... не носят своего возраста так заметно, как мы, женщины. Понял? Так что помалкивай о своем столетии...
      Она пыталась ободрить его!
      В подвальной стоянке отделения "Банк де Пари", ставшего клиентом его фирмы три недели назад, Лябасти имел право на бесплатную парковку. Сторож-бенгалец с выведенным на нагрудной бляхе именем - "Мойенулл Алам, старшина безопасности" - выгнал его голубой "ситроен". Выруливая на набережную, Бруно увидел за огромным оконным стеклом магазина "Таймс" Барбару, разговаривавшую с продавщицей. Подумал: "Вот и распрощался".
      4
      В холл гостиницы "Амбассадор" врывались удары грома, шум проливного дождя и клокотание в сточных трубах, а через раздвижные двери с Сукхумвит-роуд, главной бангкокской магистрали, весело смотрело ясное утро. Шелест ливня усилился, когда Севастьянов вышел на залитый солнцем двор, обставленный вольерами с попугаями... Конечно, дождя не было - сотни пестрых птиц на свой лад вспоминали тревожную ночь, хором воспроизводя дробь тяжелых капель по жестяной кровле клеток и по-тропически длинные громовые раскаты.
      Ливень, под которым Севастьянов добирался из аэродрома до гостиницы накануне вечером, шел до утра. Всполохи молний будто прожигали оконные шторы. Дребезжало стекло в стальной раме. Сон прерывался несколько раз.
      Однако разбитым Севастьянов себя не чувствовал. Возможно чуть возбужденным. Встречей со старым приятелем, с Бангкоком. Так случалось, что здесь, в этом городе, у него всегда появлялся какой-то шанс при любых, самых безвыходных обстоятельствах. И теперь этот шанс, на который он почти не надеялся в Москве, мог стать реальностью. Главное, он в Бангкоке, а там посмотрим.
      Предписание остановиться в Таиланде генеральный сделал неожиданно, будто по чьей-то подсказке, и перед самым отлетом, когда прямой билет до Сингапура оставалось только получить в агентстве "Аэрофлота". Пришлось перезаказывать билет и ещё запрашивать тайскую визу. Людвиг Семейных растолковал, что задание, которое предлагалось выполнить в Бангкоке, безнадежное, а потому надрываться не рекомендуется. Согласно памятке по командировке, Севастьянову разрешалось провести осторожные переговоры с тамошним отделением Индо-Австралийского банка и представителем "Бэнк оф Америка" по старым делам. Оба банка гарантировали займы, выданные Петраковым, земельной собственностью. Часть займов осталась не взысканной.
      Семейных, шлепнув по затылку пухловатой ладошкой, сказал:
      - Наш генеральный остряк... Что он собирается взыскивать? Бангкокская земля, которая залоговая, нам не нужна, в какой бы цене она не оказалась. Ну, отсудим её, а вместе с ней и мороку. Налоги на недвижимость, содержание адвоката, издержки... Все такое. Да и вообще выскакивать на переговоры о возвращении долгов по нынешним временам, когда вся Россия и все русские в долгах как в шелках... э-э-э... вне сезона, что ли.
      - Ясно, - сказал Севастьянов. - Будем дураками, но сделаем вид, что большие умники. Больше недели я там не останусь.
      - Недели? Ха-ха! Разогнался! Только три дня.
      Семейных нравилось, когда другие, как говорится, слишком о себе понимали и представлялась возможность их осадить.
      Он открыл сейф-недомерок, стоявший возле тумбы письменного стола, и, порывшись в верхнем отделении, достал замызганный конверт с фирменной маркой банка "Чейз Манхэттен".
      - Здесь три с половиной тысячи американских. Присмотри на Силом-роуд бриллиантовый сет, а? Мне к одному юбилейчику нужно. Отдашь Павлу Немчине, он уже в Бангкоке, перешлет с оказией. Ему большой привет...
      И - бросил короткий взгляд, словно испытывал.
      ...Теперь, в Бангкоке, после деловых звонков, беспокоиться практически не о чем. Из Индо-Австралийского банка обещали сообщить о встрече, когда определятся со временем. В представительстве "Бэнк оф Америка" поинтересовались, сколько дней отведено у него на Бангкок, и пригласили на завтра. В посольстве Павел Немчина готов увидеться в любой день.
      Севастьянов отошел от гостиницы, чтобы не брать такси. Перехватил на загазованной Сукхумвит-роуд дешевую трехколеску "тук-тук". Улыбающийся водитель в темных очках, покрытых слоем пыли, понесся в сторону Саторн-роуд, вихляя между машинами, которых заметно прибавилось в городе. На меблирашках "Королевский отель", в которых в петраковские времена по неизвестной причине обязывали останавливаться российских командированных, провисало посеревшее полотнище с надписью - "Можно на короткое время". В воротах, показавшихся низкими и закопченными, торчал мусоросборочный грузовик. Когда-то казавшееся невероятно роскошным место пронеслось мимо, оставив в душе чувство неясной грусти.
      Вход в посольство для частных посетителей был устроен теперь через приемную консульства. Развалившийся на диване лохматый парень в трусах и майке рассматривал рекламную брошюру на английском "Ночная Москва". Он нехотя поджал ноги, пропуская Севастьянова через узкий проход к двери с полукруглым окошком. На обшарпанной котомке лежал паспорт с тисненым кенгуру на обложке.
      - Вы и есть Севастьянов? - спросила полная женщина, когда он заглянул в окошко.
      - Да. Я и есть. Мне к Немчине.
      - Вас ещё консул желает видеть. Дроздов.
      Николай Дроздов, сидевший в фанерной выгородке за крохотным столом, был настолько долговязым, что пряжка его брючного ремня располагалась над столешницей. Глаза щурились от табачного дыма. Курил консул, что называется, без рук. Сигарета перегонялась время от времени из одного угла губ в другой.
      - Добро пожаловать, - сказал он. - Москва предупреждала о вашем появлении.
      Севастьянов невольно вскинул брови. С чего бы это предупреждать контрразведку о его явлении здешним народам?
      Что-то застывшее, неподвижное, словно вода в бочаге, стояло в дроздовских серых глазах. Еще явственнее и напористее ощущалась их пристальность.
      Севастьянов улыбнулся.
      - Почему вы улыбаетесь?
      - Радуюсь, что заделался персоной, о которой уведомляют спецслужбы. Приятно. Окружаете заботой по старинке? Не сбегу... Я без казенных денег.
      Дроздовские губы изобразили усмешку, которой не было в его глазах.
      - Не утешайтесь преждевременно, - сказал Дроздов. - Вы лично никого здесь не интересуете, а вот ваше дело - возможно. Вы ведь по банковской линии работаете? Бухгалтером в сингапурское представительство вашего холдинга едете?
      Он отлепил створку массивного сейфа, в котором на полке лежали печать и одна единственная тетрадка. Аккуратным почерком Дроздов вписал в неё Севастьянова. Дата прибытия в консульский округ, предполагаемая дата отбытия, номер паспорта.
      - Зачем это?
      - Вы ведь с Петраковым работали?
      Это походило на прокачку. В таких случаях вопросы отбивают вопросами.
      - Вы знали его? - спросил Севастьянов.
      - Петракова? Встречался. Берегли как могли. От чужих...
      - Что значит - от чужих?
      - От своих не имели права. Вот свои и съели... Ведь он на пенсии?
      - Умер он, - сказал Севастьянов.
      Тетрадка аккуратно легла назад в сейф. Дроздов сложил ручищи перед собой. Повертел одноразовую зажигалку.
      - Болел?
      Севастьянов пожал плечами. Консул лез не в свое дело. Все же ответил:
      - В ночь после кончины я ездил на дачу, где он помер. Думаю, случилось в одночасье. Может, во сне.
      - Вот чем утешаемся... В этих краях вы бывали. Так что, наверное, вопросов ко мне нет. Так?
      - Так, - сказал Севастьянов, отгоняя симпатию к опасному, судя по всему, человеку, которого интересовало, болел ли Петраков перед смертью.
      - Какие планы у вас здесь и вообще, если не секрет?
      - Хочу повидаться с Немчиной, первым секретарем. Я, собственно, к нему и заявился сюда. Несколько деловых встреч завтра-послезавтра. И - в Сингапур, на место.
      - Сейчас найду вам Немчину... В кабинете его определенно нет. Погуляйте несколько минут по психодрому...
      - Погулять где?
      - По психодрому. Дорожка вокруг клумбы перед зданием посольства. Ошалеет дипломат от бумажек, выскочит, походит, подышит на воле - и снова за стальную дверь бумагу строчить... Да-а-а...
      Севастьянов кивнул.
      У двери, открывающейся на территорию посольства, стоял аромат кофе, густой и давнишний. На тронутом ржавыми пятнами холодильнике попыхивала кофеварка.
      - Может, кофе? - сказал вдогонку Дроздов.
      - Нет, спасибо, - ответил Севастьянов и вышел на российскую территорию в Таиланде. Солнце ослепило, а когда глаза привыкли к яркому свету, он различил давно знакомое старинное здание с верандой, похожее на колониальную виллу, и асфальтовую дорожку между магнолиями и бугенвиллеями, по которой шла Клава.
      Дроздов ладонью попробовал стеклянный отстойник кофеварки. Плеснул кофе в чашку. Ложки не разыскал, куда-то пропала. Зацепил сахар щепотью. Размешал концом шариковой ручки. Ссутулившись, чтобы глядеть не в стену, а в окно, отхлебнул, обжигаясь.
      Бухгалтер на посольском дворе шел прямиком к Клаве Немчине, работавшей библиотекарем. Дроздов наблюдал, как двое сошлись на крыльце.
      Он поставил чашку на холодильник. Вернулся в кабинетик. Набрал две цифры по внутреннему телефону, сказал в трубку:
      - Павел? Тут только что гость к тебе миновал меня... Кто? Севастьянов. Есть такой бухгалтер международного уровня... Что? Валютчик? Ха-ха... А-а-а, ты с ним знаком... Где сейчас? Да во дворе, с женой твоей разговаривает... Алло, алло!
      Дроздов помотал головой.
      Когда консул вернулся к чашке с кофе, в окне никого не было видно.
      Из-за проезжего бухгалтера что-то тянуло душу, как для себя определял такие состояния Дроздов. Напоминание о Петракова? Горечь от поражения, которое потерпел этот несомненно сильный человек? Севастьянов, конечно, мелочь. Не шевельнулся, чтобы побороться за справедливость, хотя работал вместе с Петраковым. Да и один он совсем, наверное. А если быть справедливым до конца? Он, Дроздов, на севастьяновском месте - что, шевельнулся бы? Нет, не шевельнулся. Как ничего не предпринял, когда его привлекли к участию в оперативном расследовании "дела Петракова", хотя обозначить дело следовало бы другим именем...
      Затеянные Петраковым операции развертывались формально под руководством человека, о котором говорили как о динамичном и авторитетном, как о носителе новых идей, выношенных ещё в комсомоле. Дела велись широко и смело. Петраков, его заместитель, мог радоваться. Известно было, что позже Петракова стала настораживать лишняя, ненужная в денежных делах личная близость "авторитетного" начальника к Амосу Доуви, советнику, ведавшему техническими вопросами оформления сделок. Петракову-то невдомек было, что начальник не смельчак, а развращенный вседозволенностью и вознесенный московской женитьбой провинциальный властолюбец. Складывалось исподволь так, что Доуви отчасти определял, кому и сколько выдавать московских кредитов в Сингапуре, а смельчак добивался утверждений этих проектов на совете директоров холдинга и одновременно значительных финансовых выделений из бюджетных потоков в Москве.
      На самом же деле Доуви брал деньги через подставные фирмы для себя, а перед наступлением срока платежей скрылся с аргентинским паспортом. В Сингапуре открыли уголовное дело. По стечению обстоятельств Интерпол арестовал проходимца в лондонском аэропорту Хитроу. Сработала система предупреждений: электронная память компьютера отреагировала на фотографию, когда таможенник выборочно подставил паспорт под сканер проверочного устройства.
      На суде Доуви показал, что, сбегая из Сингапура, действовал по заданию российской службы внешней разведки. А так называемое "мошенничество" с подставными фирмами служило прикрытием для передачи ему крупных сумм. Оператор Доуви из службы внешней разведки России, а именно Петраков, имеющий генеральский ранг, приказал ему скупить акции трех американских банков, через которые осуществляется финансирование оборонных исследований для НАТО.
      Поскольку Доуви считался гонконгцем, подданным британской колонии, тогда ещё не возвращенной Китаю, суд определил ему десятилетнюю отсидку в Гонконге.
      Раковая опухоль, поразившая финансовую машину Петракова, не стала смертельной только потому, что даже операции, совершавшиеся по протекции Доуви, подпадали под действие жестких правил, разработанных профессионалами высокой пробы, в том числе и Петраковым. Но сам Петраков должен был сгореть. Чтобы спасти бывшего комсомольского лидера, отозванного в Москву и передвинутого в нефтяную компанию, Петракова из заместителей перевели в руководители проекта. Он должен был зачищать и выправлять допущенные огрехи, но не переделывать. Переделка означала бы бесповоротный приговор бывшему петраковскому шефу, которого готовили в министры.
      В сущности, оба - и "комсомолец", и Петраков - оказались жертвами. Одного назначили туда, куда не следовало. Второго сделали поначалу заместителем там, где ему следовало руководить.
      Этот вывод в дроздовском проекте закрытой записки по поводу истории с Доуви оказался вычеркнутым, как не относящийся к существу дела. Он же сам, Дроздов, и вычеркнул. Бессмысленно бодаться с решением, принятым на самом вверху. Служба безопасности не полномочна возбуждать дело. Чтобы не пропадать трудам, Дроздов передал дискету с материалами по сингапурским кредитам в департамент экономической безопасности ФСБ, где она попала, как сказали, по назначению - к полковнику Ефиму Шлайну...
      Холдинговое объединение "Евразия" предложило Петракову перепрыгнуть пропасть в два прыжка. Возвратить украденные Доуви деньги и одновременно продолжать дела так, будто исчезнувшие сто восемнадцать миллионов долларов остаются в активах. Самым же убийственным было то, что изобретенная Петраковым система кредитования не имела официального идеологического оформления. Давать доллары в рост, когда страна опутана долгами? Пока дела шли, такой вопрос не задавали. Пока дела шли...
      Дроздов, которому доводилось работать за рубежом нелегалом и в одиночку, знал какая огромная потенциальная сила накапливается в человеке в таких обстоятельствах. В обстоятельствах абсолютно неблагоприятного окружения - и в Сингапуре, и в Москве. Петраков был одинок, почти одинок. Поддержка всегда запаздывала к нему, а когда приходила, особой роли не играла - победа была уже видна... Но её настоящую цену никто не знал, кроме самих победителей и побежденных.
      Дроздову доводилось попадать в оба разряда. Собственно, в контрразведке он и оказался после своего первого разгрома.
      Поражения куют победу. Так любил высказываться, отправляясь за очередным нагоняем к начальству, вечный невезунчик, закадычный друг и заводила нежелательных происшествий в погранотряде лейтенант Бобров. Дроздов был уже старшим лейтенантом. Его службу на пограничной заставе считали образцовой.
      В разгар лета с "другой стороны" пришли трое, захватили солдата. Профессионалы оглушили лопушка-первогодка, поглощенного высматриванием щавеля, и утащили. Очнувшись в чужом расположении, солдатик исхитрился развязать путы, прихватил четыре заграничных карабина и тихонько вернулся на родную заставу. Но его-то "калашников" остался за кордоном. И чужое оружие лишь усугубляло положение, ибо случившееся могло быть расценено как результат отсутствия всякой воспитательной работы по повышению бдительности среди вверенных Дроздову людей, а то и ещё чего похуже. В служебные обязанности начальника погранпоста не входит обмен оружием с сопредельной стороной, даже в пропорции один к четырем. С солдата же спрос солдатский, ниже должности нет и куда похуже таджикской границы не вышлешь.
      Солдат доложил о случившемся Боброву. Бобров не доложил никому. Вместе с солдатом ушел за кордон. Вернулись они с "калашниковым", который плачущий солдат волок заодно с Бобровым, получившим кинжальное ранение в живот.
      Во всех рапортах и на всех допросах первогодок несдвигаемо показывал, что находился на посту в окопчике, куда прибыл для проведения инструктажа лейтенант Бобров. В это время и напали четверо. Нарушители получили отпор в рукопашной скоротечной схватке, обратились в бегство, побросав карабины. Однако, лейтенант Бобров оказался тяжело раненым в живот, отчего вскоре скончался. Солдат клялся отомстить безупречной службой по охране государственной границы. Он глядел на Дроздова, потом на прибывшую вертолетом комиссию лишенными всякого выражения глазами и стоял на своем.
      Перед смертью в санчасти Бобров сказал Дроздову:
      - Помнишь, приезжал старикашка-лектор про Персию рассказывать? Запомнились мне его слова... Там, где много людей согнано в одно тяжелое государственное стадо, тоже есть свобода - от инициативы, ответственности и милосердия. Теперь сюда понаедет столько народу на разборки... А в данном случае нужны милосердие и ответственность. Если я скажу солдату, чтобы говорил правду, чем для тебя кончится? Чем для него кончится? Судом. Не жди милосердия и ответственности...
      - Брось, Бобрик! Брось... - только и мог сказать Дроздов, держась за синюю, холодную уже руку друга. И когда вышел из медпункта, жить не хотелось, ибо не оставалось на этой заставе и на этой земле правды для Дроздова, хотя все справедливо и правильно, даже то, что солдат стоял на своем.
      Когда военврач пригласила прощаться, Дроздов услышал:
      - Дрозд, обещай на пацана не давить. Он мне слово дал, слово перед смертью. Все будет рассказывать как рассказывает. Хоть убей его самого. В училище пойдет... Так что ты воспитал мне достойную смену.
      - Какую смену? Ты чего городишь? Еще поживем, Бобрик!
      - Давай прощаться... Я военврачу сказал, что хочу увидеться с тобой, пока в сознании... Выполни мое последнее желание...
      - Ну что ты, Бобрик...
      - Очень хотелось пройти по Красной площади. Да не просто. Просто ходил по ней в ГУМ... В параде. По случаю Дня Победы. Мой дед участвовал в самом первом, в сорок пятом. Даже Сталина, отца народов, лицезрел... Добейся, чтобы пройти тебе самому, а на марше обо мне думай... Ну, а дома у меня обойдутся. Нас четверо братьев, мать-отец не осиротеют. А девушки нет... То есть были, но не такие, чтобы письма писать...
      - Бобрик, что ты, ну оставайся живым, а?... Пройду... Пройду по площади... И твой портрет пронесу!
      - Не положено лейтенантские фотокарточки на парадах выставлять... Это я точно представляю... Но пройди. И думай про меня...
      Дроздов никогда не добился бы участия в параде на Красной площади, если бы бобровские слова невольно не подслушала военврач-майор, муж которой был генералом. Шел Дроздов в строю с чужим подразделением и перед концовкой команды, когда запел её колонновожатый на высочайшей ноте, на срыве голоса, когда уже ничего не остановишь, пришпилил спрятанный в рукаве снимок друга в черной "двенадцать на двенадцать" стандартной рамке к груди своей шинели. А из-за роста Дроздов шел правофланговым, и внимательные люди, стоявшие за солдатской линейкой перед мавзолеем, приметили траурный прямоугольник и даже сфотографировали.
      В Лефортовских казармах Дроздова провели по длинному коридору и усадили на табуретку в каморке, куда с улицы доносились слабые удары то ли церковного колокола, то ли курантов. После разговора, который состоялся с вежливым человеком в красивом штатском костюме, представившимся полковником службы безопасности, отсидев две недели дисциплинарного ареста, не старший больше, а младший лейтенант Дроздов явился по предписанному адресу.
      Старичок-эфэсбэшник попросил повторить в подробностях случившуюся на заставе историю, качнул головой и сказал мудрено:
      - Вызвать раскаяние - влияние, а заставить признаться - принуждение... Не хочу ни того, ни другого. Хочу верить, что, рассказав до конца о происшедшем с лейтенантом Бобровым, вы испытываете чувство облегчения. Больше такое бремя на себя не взваливайте. Ложь во спасение тоже ложь, тут даже молитва за погибшего боевого друга положения не меняет... В одиночку не намолишься. А так... что вам сказать? Учитесь. Получилось, что друг вас сюда привел. Случай-то небывалый!
      А кто даст гарантию, рассуждал Дроздов, что Севастьянов втихаря не молится за Петракова? Что это его понесло на дачу к бывшему, да ещё пребывавшему на опальной пенсии начальнику, едва стало известно о его кончине? Поговаривали и худые вещи про Петракова. Не боится, значит, бухгалтер, хулы и подозрений?
      Это-то и тянуло душу.
      Дроздов перебросил два листка на настенном календаре. На втором, предшествующем дню, когда Севастьянов должен был уехать в Сингапур, сделал загогулину, в его личной шифровальной грамоте переводимую как "непринужденное общение в присутствии третьего". Какого третьего? Может, Павла Немчины? Они знакомы... Вспомнил улыбку Севастьянова. Легкая, но глаза какие-то погасшие.
      Дроздов вдруг отчетливо подумал: не удастся этому бухгалтеру то, что не получилось у Петракова. Найдутся ли в нем неимоверное терпение, холодная рассудочность и мастерство интриги? Ощутит ли грань между дозволенным и преступным?
      Но что-то подсказывало: этот будет, будет мстить.
      Опыт говорил Дроздову, что назначение Севастьянова бухгалтером в представительство холдинга в Сингапуре может быть и чьей-то игрой. Дроздов опять вспомнил Ефима Шлайна. Неужто полковник экономической контрразведки приложил руку к назначению бухгалтера? Нет, не получается... Во-первых, Севастьянов в кадрах спецслужбы не состоит, и во-вторых, на сотрудничество с органами не пойдет, потому что никогда и раньше на это не шел, хотя осторожные подходы к нему делались.
      Но все равно, чью-то игру исключать не следовало.
      Дроздов ещё раз обвел шариковым карандашом свою загогулину и отправился наливать себе кофе. Наклонившись над кофеваркой, увидел в окне, что сингапурский бухгалтер и Клава Немчина снова объявились на веранде у входа в посольское здание. И о чем им разговаривать?
      - Не верю я ни в какие случайности, - говорил в это время Севастьянов Клаве.
      Ее глаза, губы, вся она, облепленная под сквозняком из посольских сеней просторным льняным платьем, была перед ним. Протяни руку - и дотронешься.
      - Мы можем встречаться в этом городе, - сказала она твердо.
      - Может, предложишь сбежать с тобой в Новую Зеландию? Здесь близко... Думаешь, о чем ты говоришь?
      - Действительно, не думаю. Но и в Новой Зеландии назначают свидания...
      - Вон идет твой муж, - сказал Севастьянов. - Кого ты собираешься обманывать - его или меня?
      - На Волге ты так не рассуждал. А я тебе таких вопросов не ставила...
      - Севастьянов! Привет! С приездом в достославный Бангкок! - сказал её муж. - Что там мне прислали?
      - Имею от Семейных передать конвертик и просьбишку насчет бриллиантов для диктатуры сексуальных меньшинств, - сказал он почти грубо. - Вообще-то он меня просил купить, потом отдать вам для отправки, да я подумал, что женщина с этим справится лучше, вот прошу Клаву...
      Ходили сплетни, что Семейных "голубой".
      Немчина склонил с высоты своего роста голову над ними, улыбнулся одними губами.
      - Сделаем... Могу сразу и в гостиницу отвезти. Где вы на постое?
      - "Амбассадор", - сказал Севастьянов. - Комната шестьсот восемьдесят шесть...
      5
      Увидев юнкера военно-морского колледжа, капитан контрразведки генерального штаба Супичай кивнул в сторону своей каморки. Он продержал там стажера две минуты одного перед столом с пишущей машинкой и бланками протоколов, помеченными сверху знаком "гаруды" - священной птицы, символизирующей достоинство и честь Таиланда. Потом капитан вошел сам, но не сел. Распорядился начинать доклад. Он прохаживался за спиной стажера, отметив, что стрижка юнкера выглядит вполне гражданской.
      Рассказ изобиловал подробностями. Но капитан не прерывал. Не юнкеру решать, что существенно в его наблюдениях, а что нет.
      Для ведения слежки за "объектом" стажер выбрал провинциальный костюм. Просторная домотканая рубаха скрывала широкую грудь и натренированный пресс живота. Штаны с пузырями на коленях не привлекали внимания. Но кожаные сандалии, хотя и заношенные, не могли принадлежать человеку с крестьянскими ступнями. Обувь полагалась бы резиновая, подешевле.
      - Что вы пили, когда сидели в забегаловке?
      - Кофе, господин капитан.
      - Посмотрите на свои ноги и спросите себя: что бы я подумал, если бы увидел человека, пьющего кофе, с такими ступнями? Вы ответите: я подумал бы, что это хвост. Следовало заказать рис с овощами, либо пиво со льдом, либо уж мороженое... Человек с окраины или деревни не станет тратиться на кофе. Для него кофе не праздник и не обыденность, кофе для него ничто. Человек выбранного вами обличья попотчует себя в городе пивом или мороженым... К костюму нужны резиновые шлепанцы, но обуйте уж кеды. В шлепанцах, если понадобится, далеко не сбегаешь... Итак?
      - Женщина прибыла и уехала на "тук-туке". Имела пакет с маркировкой универмага "Новый мир", который на Балампу. Красного цвета. Это сегодняшний цвет, я проверил. Они выпили пепси, после чего объект расплатился. Они вышли, взяли такси и там поцеловались. Такси отвезло их в "Амбассадор", номер 686. Окно во двор. Резервирование было сделано электронной почтой из Москвы. Все, господин капитан.
      - Почему они целовались в машине?
      - Думаю, чтобы не делать этого на людях, господин капитан. А в машине на заднем сиденье они остались наедине.
      - Европейцы свободно делают это на людях, юнкер. Если им не нужно скрывать свои отношения. Двое не стеснялись, как это сделали бы вы с подружкой, а остерегались. Они желали сохранить свои отношения в тайне. Работайте в этом направлении. Не навязчиво. Пока я ничего не вижу. Просто набирайте факты. Главное, присматривайтесь: нет ли у вас конкурентов из какой-либо другой... службы, особенно зарубежной. Это понятно?
      - Понятно, господин капитан.
      Юнкер сделал поворот кругом. Работа не обещала быть тяжелой.
      Севастьянов лежал, вольно разбросав руки по траве. Перевернулся на живот и увидел далеко внизу, в котловане, ползущую по насыпи зеленую змею электричку. Ее единственный глаз - прожектор - светил против солнца. Стояла ясная, ветреная и холодная погода.
      С этим ощущением он проснулся и вздрогнул.
      - Мне пора, Лева, - сказала сидевшая над ним Клава. Белые полоски, оставленные купальником, выделялись на загорелых плечах.
      Случаются такие дни, когда просыпаешься себе на горе. С ощущением непоправимого несчастья. Зачем он откликнулся на её звонок из универмага? Сорвался, примчался, ничего не соображая от волнения, в забегаловку на Рачждамнен-роуд, привез её в гостиницу.
      Зазвонил телефон. Лев перекатился по широченной кровати к аппарату.
      - Пожалуйста, говорите, - сказала телефонистка. Потом включился, прокашлявшись, человек, для которого английский вряд ли был родным языком. - Господин Севастьянов?
      - У телефона, - ответил Лев, чувствуя, как струя прохладного воздуха, бьющая из кондиционера, упирается в спину между лопатками, а солнце, пробив задернутые жидкие занавески, слепит.
      Клава наклонилась, мазнула Льва губами по щеке и, перешагнув ворох его и своей одежды на полу, семеня, ушла в ванную, на ходу зашпиливая волосы.
      - Говорит Лябасти, Жоффруа Лябасти-младший, Индо-Австралийский банк. Приветствую вас в этом городе!
      - Приветствую вас, господин Лябасти, рад вас слышать. Большое спасибо, что позвонили...
      - Вы не располагаете временем сегодня около шести пополудни? Мы могли бы встретиться в нашем отделении на Уайрлесс-роуд. Полагаю, переговоры не помешают нам потом вместе отужинать?
      Клава появилась из ванны, сбросила полотенце, присела на кровать. Прикрыла собой от кондиционированного сквозняка. Лев почувствовал, что она открыла флакон с духами.
      - Договорились, - сказал Севастьянов.
      Часы на столике возле кровати показывали три пятнадцать.
      Севастьянов положил трубку, но не оглянулся, слушая, как Клава шуршит платьем. Вновь пронесся аромат её духов. Стал острее. Она наклонилась.
      - Я пошла. Утром позвоню... Ничего не говори.
      Он и не собирался.
      Однажды они ездили в Таллинн ночным поездом и перед рассветом увидели овальное зарево. Проводник объяснил: отражение озера Юлемисте. Но они не поверили. А следующим вечером, уже в городе, в северной части неба опять появился серебряный овал, тронутый пятнами черных облачков... Запомнилась красная лампа над аптекой на углу Ратушной площади, собака-попрошайка, крутившаяся под ногами людей в узких пальто возле позеленевших каменных ваз у бара "Каролина".
      Эти детали, вернувшись в Москву, он рассказывал Ольге в ответ на её распросы про командировку через час после того, как расстался у Ленинградского вокзала с Клавой...
      Не хотелось думать, как теперь, вернувшись из "Амбассадора", Клава будет изворачиваться и врать Немчине. Ложь могла войти в его жизнь. Но эта ложь марала только его. Он лгал один. Теперь врала и она, грязь ложилась на Клаву тоже, в этом-то и заключалась для Севастьянова суть непоправимого несчастья, случившаяся катастрофа. С той же злостью, что и на затянутой льдом Волге, он думал, сколь расчетливо и практично она устроила их встречу в Бангкоке.
      Вдруг Лев устыдился своего озлобления. Какая разница, расчетливая ложь или вынужденная? В обоих случаях - ложь.
      Оставляя мокрые следы на малиновом ковре, он вернулся из ванной к зазвонившему телефону.
      - Господин Себастьяни? - спросила женщина.
      - Моя фамилия Севастьянов, через "в" и в конце тоже "в", если позволите...
      - О! Прошу прощения, господин Севастьяви... Теперь верно? Господин Лябасти-младший просил сообщить... Я - Нарин, помощник господина Лябасти-младшего. За вами приедет автомобиль к пяти тридцати в гостиницу. Водитель будет дожидаться у входа. Его зовут Випхават. Спасибо, до свидания.
      Попугаи в вольерах расшумелись перед закатом. Опять гремел гром, обрушивался ливень, дробно отзывалась кровля. Гвалт затих на минуту, но один какаду продолжал упорствовать, изображая захлебывающуюся водосточную трубу.
      Привратник в синей ливрее с золочеными пуговицами спросил:
      - Господин Себастиан?
      Водитель в кителе, сняв картуз, открыл дверцу "ситроена".
      Сигналя свистком, приклеившимся к сухим от жары губам, охранник с дубинкой в ременной петле, втиснувшись между бампером "вольво" и ржавым крылом сундукоподобного "лендровера", буквально телом придержал поток машин в крайнем ряду на Сукхумвит-роуд. Водитель "ситроена" вильнул в брешь. Можно было бы выключить мотор. Сомкнувшееся стадо пестрых автомобилей выволокло бы само по себе, подталкивая, к центру.
      Севастьянов открыл на коленях папку с условными буквами, означавшими "Отношения Индо-Австралийского банка с Амосом Доуви". Досье не относилось к служебным бумагам, конторе не принадлежало. Подшитые листы заполнялись в разное время Петраковым.
      Страница первая. "Амос Доуви."
      "Находится в гонконгской тюрьме Стенли. Отбывает десятилетний срок за мошенничество. Обратился к правительству США с прошением о поддержке своего ходатайства о досрочном освобождении. Обращение отправлено в Вашингтон через американское генконсульство в Гонконге. Ссылается на соглашение британского правительства с правительством США о взаимной выдаче преступников. Угрожал канцелярии британского губернатора территории - до передачи Гонконга континентальному Китаю - иском о возмещении материального и морального ущерба. Четыре года назад.
      Бывший почтовый служащий. Состояние нажил на бирже. Преступление, за которое отбывает наказание, состоит в тайной перепродаже акций внутри собственной финансовой компании "Мосберт холдингс", а также в ведении фальшивых бухгалтерских книг и публикации заведомо ложных сведений о своей компании.
      Источник: публикация в "Бизнес уик" Саймона Маклина (псевдоним Барбары Чунг из "Стрейтс таймс")".
      Страница вторая. "Рассуждения".
      "Четыре года или пять лет назад?
      Если пять лет назад, тогда банкротство Ли Тео Ленга, то есть разрыв с ним "Ассошиэйтед мерчант бэнк" завязан и на компанию "Мосберт холдингс". По той простой причине, что Ли Тео Ленг и Амос Доуви - одна и та же личность. На сингапурском паспорте банкира Ли и гонконгском паспорте финансового эксперта Доуви абсолютно идентичные фотографии...
      Возможный контур воровской операции:
      "Ассошиэйтед мерч. б.", объявив банкротом Ли Тео Ленга, вычеркивает свой долг ему из своих бухгалтерских книг. Деньги, составляющие этот "долг", улетают в неизвестность. Связь этих сумм с именем Ли Тео Ленга разорвана.
      Когда Амос Доуви, он же исчезнувший и объявленный банкротом Ли Тео Ленг, выходит из-за решетки, то принимается "искать" улетевшие суммы, составляющие сто восемнадцать миллионов долларов. Где он будет искать?
      Где бы я искал на его месте?
      В финансовой компании "Лин, Клео и Клео", принадлежащей Клео Сурапато. Компания является маткой по отношению к "Ассошиэйтед мерчант бэнк". "Лин Клео и Клео" также имеет пакет акций Индо-Австралийского банка. Бангкокское отделение Индо-Австралийского банка (директор Ж. Лябасти, сын крупного сингапурского дельца) по поручению "Лин, Клео и Клео" выступает гарантом по сделкам "Ассошиэйтед мерчант бэнк".
      Вывод: это - круг, в котором растворились 118 млн., потерянные мною (рекомендация Доуви) в виде займа Ли Тео Ленгу, гарантированного Индо-Австралийским банком по поручению "Ассошиэйтед мерчант бэнк".
      Итак - Клео Сурапато?
      Не доказать пока..."
      Севастьянов закрыл папку.
      Теперь доказывать к тому же запрещено генеральным.
      Севастьянов достал из портфеля блокнот с перечнем вопросов, которые, по поручению Москвы, он должен был задать Индо-Австралийскому банку. Вопросы стандартные и довольно глупые в условиях всеобщих невозвращений долгов в России - об условиях сотрудничества в кредитовании совместных предприятий, в особенности экспортно-импортной фирмы с неограниченным списком товаров. Задание пристрелочное, скорее техническое. Оценив поставленные вопросы, Лябасти-младший не захочет говорить об Амосе Доуви. Узость севастьяновских полномочий банкир ощутит немедленно.
      А если начать с петраковских забот?
      Шофер в картузе вежливо хихикнул, привлекая внимание.
      - Да? - спросил Севастьянов.
      Рука в белой перчатке описала полукруг в сторону переулка Нана, населенного палестинцами и ливанцами. Стены покрывали арабские вывески. В густеющих сумерках по спаянным в форме сердца неоновым трубкам переливался малиновый огонь. Сердце обрамляло девушку с букетиком хризантем, сидевшую на высоком табурете. Ридикюлем она прикрывала синяк на коленке. Зеленоватая вывеска оповещала - "Почему бы и нет?"
      - Вполне красива, Випхават, - сказал Севастьянов. И хохотнул, как научился у китайцев в Сингапуре. Кроме пустоты и цинизма, за этим смехом ничего не скрывалось.
      Водитель поклонился зеркалу заднего вида. Севастьянов усмехнулся. Его реакция будет доложена. В особенности, то, что запомнил имя шофера. Белым обычно такое не под силу. Черточка, как говорится, к психологическому портрету.
      Жоффруа Лябасти переминался перед зеркалом шкафа в крохотной комнатушке, примыкавшей к его кабинету. В зеркале с интервалами в полсекунды билось отражение мигалки над автостоянкой сервисного центра "Тойота" под окном. Мигалку установили с полгода назад и, когда её иной раз выключали на ночь, Жоффруа не спалось, если он оставался здесь до утра на узкой кушетке. Он был психом, в мать, спокойствие вызывало в нем страх. Комнатушка называлась на французский лад "гарсоньеркой", кроме уборщика в неё никто не допускался. Неписаное правило: частная жизнь остается потайной даже в банке... Это, вероятно, было от отца, на которого тоже находили припадки уединения. Правда, в таких случаях Лябасти-старший отлеживался в логовах, разбросанных по гостиницам от Бангкока до Канберры.
      Жоффруа остановил выбор на белом пиджаке в серую полоску, синей сорочке, черных брюках. Галстуки в семье носили темных оттенков и непременно трикотажные, плебейские, прихоть отца. Возможно, чтобы досадить матери, генеральской дочери, тоскующей не столько по Парижу, сколько по светлым шелковым одеждам Сайгона, называющегося теперь странным словом Хошимин. Кажется, таково было имя ведущего в тех краях марксиста.
      До встречи с бывшим марксистом из Москвы оставалась четверть часа. В том, что Севастьянов правоверный коммунист, сомневаться не приходилось. Согласно справкам, рассылаемым информационными агентствами для банков, российские финансисты в прошлом и настоящем - красные шишки. Иначе откуда бы у них водились деньжата?
      Жоффруа завернулся в шелковое кимоно. Дернув за шнурок, опустил шторы. Вдавил клавишу, запустив электронную защиту компьютера. Какие-то импульсы, природа которых оставалась доступной пониманию лишь дяди Пиватски, предупреждали перехват сведений при вызове их на экран из электронной картотеки Индо-Австралийского банка. Что же за спиной у русского с корсиканской фамилией? Жоффруа набрал код допуска в банк данных.
      Когда в веренице малозначащих сведений на экран выплыла фамилия Петракова, его сделки с "Ассошиэйтед мерчант бэнк" и преследование по суду Амоса Доуви, знакомство с Клео Сурапато и связи с Индо-Австралийским банком, стало ясно, что можно и промахнуться, недооценив собеседника. Требовалась основательная подготовка.
      Жоффруа включил "глаз" телекамеры, установленной в операционном зале.
      На экране, вмонтированном в панель рядом с компьютером, возникли подголовник кресла и стол старшего бухгалтера. У стола в кресле, ожидая подпись на кассовом ордере, томился китайский джентльмен в линялых трусах, майке и шлепанцах. Он прижимал к животу четыре или пять пачек гонконгских долларов, стянутых резинками. Старинный клиент, который не доверял чекам, вообще не доверял никаким бумажкам, кроме дензнаков, и менял валютную наличность на наличность... У прилавка кассира бородач с сигарой, французский консул, и прилетевший из Парижа бледный, с синяками под глазами, полицейский комиссар в темном костюме, похожий на де Голля, перебирали пачки счетов. Откладывали те, что были подписаны контролером, выбросившимся с восьмого этажа четыре дня назад. Странная смерть, растрат за контролером не осталось... Впрочем, в Бангкоке некоторым фарангам, как азиаты называют белых, на роду написано выброситься или быть выброшенными с балкона высотки. Если человек отправился в Азию, как говорит дядя Пиватски, не исключено, что он отправился именно за смертью и не нужно искать иных объяснений. У всякого на шее невидимая петля - с датой, когда эта петля затянется. Карма. Судьба...
      Куда же запропастился бухгалтер?
      Жоффруа снял трубку телефона внутренней связи. Набрал 02.
      - Слушаю, шеф, - сказал старший бухгалтер.
      - Через десяток минут привезут русского. Если к этому времени я не появлюсь внизу, встретьте его, пожалуйста. Скажите, что я ненадолго задерживаюсь. Поговорите о чем-нибудь. Так, вообще... О московских долгах, например. Для разогрева.
      Бухгалтер молчал. Это, во-первых, означало: зачем меня учить, молодой хозяин? И во-вторых: ваш отец, молодой хозяин, появляется на деловых свиданиях пунктуально. Не исключалось, что отец предоставил этому китайскому педанту канал контроля за выходом его, Жоффруа, личного компьютера на базу данных и бухгалтер видит на своем экране, чем интересуется директор отделения. Поэтому Жоффруа не клал трубку, ждал хотя бы формального изъявления послушания.
      - Будет исполнено, патрон, - сказал бухгалтер.
      Он носил прозвище Крот, поскольку обитал в подземном, грунтовом мире Индо-Австралийского банка, высовываясь на поверхность лишь в исключительных случаях. Такие случаи на жаргоне служащих банка классифицировались как "явление привидений". Это значило, что в операционном зале объявлялись фигуры, выпадавшие из системы нормальных финансовых операций, ими-то и занимался исключительно Крот. Гонконгский миллионер в нижнем белье и полицейский комиссар в пиджачной паре из Парижа входили в этот разряд. Ожидавшийся московский гость, пожалуй, тоже.
      Крот, обретаясь в подземельях, обладал обостренным чутьем на любые отклонения от нормы, проявлявшиеся на поверхности, в реальной жизни. Изощренный, "скользкий" финансовый документ, даже сваренный из подлинных цифр, непременно застревал на его столе. Эта прозорливость имела объяснение. Банковские агенты и биржевые маклеры, то есть "ребята горячих денег", как называл их дядя Пиватски, поговаривали, будто бухгалтер имеет собственных "кротов", роющих на недосягаемых глубинах чужих замыслов повсюду в мире, благодаря чему и обваливаются любые хитроумные подкопы к деньгам отца, его "старинного друга" Клео Сурапато и "боевого товарища" дяди Пиватски. При этом успешно прокладываются сапы к чужим денежным средствам.
      Жоффруа набрал сингапурский номер такого "крота". Услышав в трубке знакомый голос, он с сожалением подумал, что приходиться слышать его только по делу.
      - Барбара? Это говорит парень, который пять лет назад набрался наглости сказать ведущей финансовой пифии в клубе журналистов исторические слова: "Весна, мадам, и поэтому неимоверно хочется познакомится с совершенно нескромной особой".
      - А что ответила газетная зануда?
      - Она ответила: "А также с каким-нибудь бездельником, чтобы сбежать от этих умников на свежий воздух поиграть в крикет".
      - И тогда бездельник призвал: "Мадам, примерим наши намерения!" Какие они у тебя сейчас, Жоффруа?
      - Барбара, меня интересует подоплека дела Амоса Доуви.
      - Ах, русские!
      В голосе Барбары ему послышалось оживление.
      - Отчего энтузиазм? - спросил Жоффруа.
      - Русские, как говорят некоторые, в том числе и Доуви, не считают денег. У меня же такое ощущение, что эти ребята вдруг начали их недосчитываться. Вот и твой звонок... По правде говоря, я ждала... то есть жду из Бангкока другого звонка. Как раз от русского. Но это не к делу. Ты напомнил мне о весне...
      Она назвала Жоффруа код выхода на банк данных, которые его интересовали.
      - Ты так щедра, Барбара. Спасибо большое!
      - Только потому, что мы чуть было не стали родственниками, Жоффруа.
      - Ты пыталась купить акции нашего семейного банка?
      - Была на пути к тому. Несколько часов назад твой отец сделал мне формальное предложение...
      Она отключилась.
      Жоффруа дважды сбивался с порядка, в котором следовало набирать цифры закодированного телефона в Сингапуре с выходом в информационные запасники газеты "Стрейтс таймс".
      Отец предпринял странный и неожиданный шаг. Странный и неожиданный...
      Деловой расчет исключался. Тогда - возрастная дурь? Блажь провести остаток жизни вместе с элегантной, умной, обаятельной и загадочной метиской? Несколько лег сексуальной агонии в объятиях красавицы и - пропади все пропадом?
      Жоффруа минуты две читал и не понимал вызванного на экран текста. Заставил себя сосредоточиться. На мониторе компьютера мерцали строки:
      "Барбара Чунг, доверительно тем, кого это касается.
      Мой источник из Вашингтона. Попытку российской внешней разведки прибрать к рукам калифорнийские банки, в которую вовлечен бывший сингапурский делец Амос Доуви, едва удалось сорвать принятием соответствующего закона. Два демократа от Нью-Йорка, а именно сенатор Дэниэл Мойнихен и член палаты представителей Чарлз Шумер, выступили с законопроектом. Он стал откликом на сообщение о потрясающей операции русской внешней разведки. О самой этой операции пронюхали журналисты "Нью-Йорк таймс". Законодательную инициативу поддерживает управление контрразведки, входящее в ФБР. Управление и стало источником сведений для публикации.
      Согласно "Нью-Йорк таймс", российский агент попытался скупить акции трех банков в Северной Калифорнии и подбирался к четвертому. Агент осуществлял часть плана русских по проникновению в коммерческие и технологические секреты.
      В настоящее время в США нет препятствий для покупки иностранцами четверти акций финансовых или банковских компаний, что равносильно фактическому приобретению их в собственность. В законопроекте предусматриваются требование о предоставлении в этом случае сведений относительно национального происхождения средств покупщика и наказание за ложные данные.
      Проведено расследование, из которого следует, что контрразведывательным службам США подкладывается следующая версия.
      Некто Амос Доуви вознамерился приобрести акции нескольких американских банков. Средства на это он получил в виде кредитов от представительства российской холдинговой группы "Евразия" в Сингапуре. Фактическим распорядителем кредитов является Петраков, генерал бывшего КГБ, ныне высокопоставленный оперативник службы внешней разведки России. Сначала Доуви перевел полученные им лично от Петракова 118 миллионов долларов в Панаму, где открыл счет в "Пасифик Атлантик бэнк". Оттуда он отправил эти деньги в "Юнион бэнк", Нашвилл, штат Теннесси. Приехав в Нашвилл, Доуви перевел свои миллионы в Сан-Франциско. Появившись в этом городе, он и развернул операции по скупке акций "Пенинсула нэшнл бэнк", "Ферст нэшнл бэнк оф Фресно", "Тахо нэшнл бэнк" и "Камино Калифорниа", выдавая себя за нашвиллского дельца.
      Затем - арест Доуви в Сан-Франциско по розыскному запросу из Гонконга, его побег из-под стражи и повторный арест в Лондоне с последующим судом.
      Клифф Палевски, адвокат Доуви, заявил, что не может быть сомнений в чистосердечности признания его клиента в работе по принуждению на российскую внешнюю разведку. Другой его адвокат, Эфраим Марголин, сказал на суде, что, если бы банки попали в руки Москвы, это распахнуло бы ей ворота к секретам оборонных предприятий в Силиконовой долине. Доуви, утверждают его адвокаты, - невинная жертва интриг Петракова. Приговор о мошенничестве должен быть отменен, и клиента следует выпустить на свободу.
      Однако суд счел недостаточными доказательства правдивости утверждения Доуви о его принудительной вербовке службой внешней разведки России.
      Позиция русских.
      Петраков, известный в финансовых кругах Сингапура предприниматель из России, в частных беседах отрицает причастность Москвы к действиям Доуви в США. Тем не менее он признает выдачу частями 118 миллионов долларов в качестве кредитов по рекомендациям Доуви, работавшего советником у Петракова. Гарантом по кредитам выступал "Ассошиэйтед мерчант бэнк".
      "Ассошиэйтед мерчант бэнк" объявил банкротом своего клиента, некоего Ли Тео Ленга. Это имя - деловой псевдоним Амоса Доуви, которым он пользовался для собственных сделок с фирмами, пользовавшимися его рекомендациями в отношениях с русскими партнерами. Ведущая из этих фирм "Лин, Клео и Клео", владелец Клео Сурапато. Посредничество обеспечивало бангкокское отделение Индо-Австралийского банка.
      Русский директор, формальный начальник Петракова, был отозван из Сингапура в Москву, где против него возбудили дело по обвинению в коррупции, халатности и растратах. Однако осужден он не был и сейчас занимает высокий пост в одной из естественных монополий России. Это стало основным поводом для утверждений адвокатов Доуви, что Петраков действительно манипулировал Доуви, который и стал невольной жертвой московских интриг".
      - Слушаю, патрон, - сказал в телефон приторным голосом Крот, когда Жоффруа позвонил ему в приемную. - Мы как раз беседуем здесь с господином Севастьяви...
      - Когда "Ассошиэйтед мерчант бэнк" подал в суд о банкротстве Ли Тео Ленга в Сингапуре?
      - Два месяца назад, патрон.
      - А когда судебное заседание?
      - Через четыре месяца и неделю, патрон.
      Жоффруа бросил трубку и включил трансляцию разговоров в приемной.
      - Финансирование совместных предприятий, - говорил по-английски почти без акцента русский, - одно из основных наших занятий. Сойдемся в деталях, сойдемся и в принципиальной договоренности.
      - Значит, совместные кредиты тоже? - спросил Крот.
      - Почему нет? У нас есть опыт в этой области.
      - Вы, кажется, работали в прошлом с господином Петраковым?
      Жоффруа придержал палец, лежавший на кнопке выключения системы прослушивания.
      - Да, работал.
      Услышав ответ, Жоффруа надавил на кнопку.
      Пора было ему самому появиться в приемной.
      Спускаясь по мраморной лестнице в операционный зал, к которому примыкала гостиная, Жоффруа испытывал чувство тревоги. Отец считал секретность в делах одним из решающих условий успеха. А оказывается, что сведения об одной из самых темных связей Индо-Австралийского банка, банка его отца, - связи с Ли Тео Ленгом, то есть Амосом Доуви, через Клео Сурапато - заложены этой всезнайкой Барбарой Чунг в банк данных известной газеты.
      Жоффруа почувствовал себя актером в театре теней, где зрители по ошибке расселись с закулисной стороны занавеса, а его отец, Клео Сурапато и он сам, Жоффруа Лябасти-младший, не подозревая этого, разыгрывают перед ними подсчет денег, манипулируя раскрашенными клочками бумаги.
      С тем большим радушием Жоффруа протянул руку русскому.
      - Господин Севастьянов! Спасибо, что позвонили!
      - Я только что узнал печальную весть, - скромно перебил Крот. Господин Петраков, которого мы все хорошо знали и высоко уважали, оказывается, скончался несколько дней назад. Невосполнимая утрата!
      Сокрушенно ссутулившись, Крот встал и поклонился.
      - Прошу извинить, господин Севастьянов. К исходу дня копятся заботы... С вашего разрешения, патрон...
      Крот переиграл и Севастьянова, и хозяина. Уходом он показал, что не интересуется предложениями посетителя, а если у того есть другие, более серьезные идеи, их следует адресовать иным людям, и при этом не Лябасти-младшему. Отсутствие преемственности в беседе показало Севастьянову, что новый партнер по разговору откуда-то подслушал её начало.
      Жоффруа не стал лицемерить. Он понимающе улыбнулся русскому и развел руками.
      - Что, ж... В таком случае нам остается только договорить за ужином!
      Огромное окно подвального зала ресторана гостиницы "Шангри-Ла" смотрело в реку. За толстыми стеклами в коричневой воде роились и кишели представители диковинных существ, обретающихся в омывающей Бангкок Чао-Прае. Рыбешки и рыбины, тритоны, пауки, пиявки, бесцветные гады и плоские огромные лягушки, привлеченные подсветкой, ошалело тыкались в невидимую преграду, сослепу забросив охоту друг за другом.
      - Отвратительно, верно? - спросил Жоффруа Лябасти-младший Севастьянова. - И представьте, популярнейшее место встреч местного делового мира... Большинство ведь китайцы.
      - Я видел в некоторых китайских домах деревянные теремки под стеклянными колпаками, заселенные белыми мышами. Хозяева наблюдают за их жизнью, родами и смертями, грызней... Словно сериалы смотрят.
      - Мышиный театр с намеком на человеческое бытие, а?
      В зале царила прохлада, и не верилось, что вода за стеклом может быть теплая, как суп, а на улице выше тридцати жары, влажность и духота.
      Когда обсуждали меню, Севастьянов удивился вкусу банкира. Француз, сын француза предпочитал немецкую кухню.
      - Ваша семья, что же, эльзасцы?
      - Нет, мы парижане. Мама, правда, из Шампани. Вернее, мой дед, генерал де Шамон-Гитри... Но ведь это все равно Иль-де-Франс... Мама родилась в Сайгоне, как и я... А что?
      Жоффруа подумал, что русский, наверное, ощущает недоброжелательную настороженность со стороны руководства Индо-Австралийского банка. Да пусть! Что таится в скрытном сибирском уме, даже Крот не в состоянии предсказать. Поэтому барьер, возникший на пути серьезных переговоров, - возможно, благоприятный исход для банка. И обеспечил его - по своей воле или же случайно - не кто иной как Крот. Впрочем, в его поступках никогда и ничего случайного не бывает. Так что все в порядке. Между русскими и банком отца такая же непроницаемая перегородка, как аквариумное стекло, занимающее половину ресторанной стены.
      Если же поставить себя на место русского, то у него, конечно же, есть право на неприятный разговор об обеспечении Индо-Австралийским банком кредитов, невозвращенных московской холдинговой группе с диким названием "Евразия". Но когда упоминалась кончина Петракова, Севастьянов не воспользовался предлогом, чтобы развить тему кредитов. Видимо, и не собирался развивать. Финансовый клерк без полномочий поставит крестики в перечне вопросов, которые ему велели задать, и укатит в Сингапур, довольный, что роскошно поужинал не на свои.
      Утопая в диване, обтянутом шерстяной плетенкой, поглядывая на гигантский аквариум, Жоффруа развивал фантастический проект перестройки финансового хозяйства отца. Схему превращения Индо-Австралийского банка со всеми связями и интересами в замкнутый операционный цикл.
      "Замкнутые круги в финансах? Не понимаю..." - сказал бы Петраков. Он всегда ставил вопросы в таком стиле на официальных обедах, где полагалось не только вкушать, но и изрекать. Повторял утверждение собеседника с сомнением, а потом сообщал, что не понимает его. После этого, пока тебе разжевывают какую-то проблему, можно спокойно, ограничиваясь кивками, наслаждаться лакомым кушаньем. Севастьянов привычно повторил прием.
      - Превратить банк в самодостаточную систему без подпитки извне, исключить постороннее, в том числе и правительственное вмешательство. Уплата налогов - вот и все отношения с администрацией, с нацией, если хотите. Только в этом случае, господин Севастьянов, ваше дело останется вашим, а ваши люди останутся вашими людьми... Кажется, вы уже делаете нечто подобное в России?
      - Абсолютная финансовая монархия...
      - Метко сказано. Отец утверждает, что существование такой системы сбережет жизненность и независимость банков. И нам, деловым людям, не придется по-солдатски воспринимать фельдфебельские команды правительств, которые сами все глубже погрязают в долгах. Дурь бюрократов не будет калечить реальный мир реальных интересов и забот, пусть даже эту дурь нашептали прямо в ухо премьер-министру...
      - И что же, ваш отец следует своим намерениям?
      - Мы говорим о теоретических посылках, господин Севастьянов, а не о намерениях Индо-Австралийского банка, верно? - сказал Жоффруа и, доставая из бумажника кредитную золотую карточку, поманил официанта, чтобы расплатиться, не спрашивая счета.
      Из "Шангри-Ла" Севастьянов, сняв галстук и сунув его в нагрудный карман сорочки, пешком пошел в джазовый бар "Сахарная хибарка". До него было рукой подать. Он ни о чем не думал. Просто пил бочковое и слушал музыку.
      ...В полночь он вышел из такси за квартал от гостиницы, напротив Тридцатого переулка Сукхумвит-роуд, в этот поздний час безлюдной и продуваемой влажным ветерком. Зеленые, красные и синие всполохи ещё не выключенных реклам бликами отражались на крышах редких автомобилей.
      "Подведем итоги первого дня?" - сказал себе Севастьянов.
      С подворья буддийского храма, где, возвышаясь над оградой, стоя спал слон, едко несло хлевом и воскурениями. Слон раскачивался взад-вперед, пошевеливая в такт лопастями ушей. Тягучий и заунывный гул гонга возник, разросся и ушел куда-то за цементные коробки, на задворки, где начинались заболоченные пустыри.
      Человек в махровой панаме и футболке, поверх которой болтался камуфляжный армейский жилет, преградил дорогу.
      - Молодые леди скучают, сэр. Вот фотографии...
      - Я дурно болен, братец, - ответил Севастьянов. На Востоке впрямую не отказывают.
      Как и ему никто и ни в чем не отказывал весь этот день. Ни в любви, ни в деловом партнерстве.
      Понурый гонг ещё слабо гудел вдали, когда портье "Амбассадора" услужливо открыл Севастьянову дверь.
      В номере, приняв душ, он сел за составление послания своему оператору. Закончив, соединил ноутбук с телефоном и передал сообщение о состоявшейся встрече в Индо-Австралийском банке. Судя по электронному адресу, который он получил в Шереметьево от своего оператора за несколько минут до отлета, его послание адресовалось кому-то в Бангкоке. Связник был в этом городе, рядом. Возможно, и наблюдал сегодня за ним...
      Глава третья
      ЧЕШУЯ ДРАКОНА
      1
      Джеффри Пиватски, бывший пилот, дважды с перерывом в три минуты приметил, как самолет ложился на правое крыло. Вписывались в коридоры. В общеевропейском доме воздушные пути прокладывались для своих и чужих. Для чужих - углами, уводившими нежелательных соглядатаев в сторону от военных объектов, будто давным-давно не летали спутники... В его эскадрилье один пилот до перехода в бомбардировочную авиацию водил истребитель, приспособленный ослеплять космических шпионов. Просто сбивать их запрещало международное право.
      Спутники давно привлекали внимание Джеффри как возможный объект финансового обслуживания. Скажем, страхование гражданских спутников. В том числе и от ослепления. Экспертиза рисков и правовое обеспечение. Кажется, эта деловая ниша достаточно свободна... Почему бы и нет? Собственное дело. Первоначальный капитал взять у Бруно и Клео, которые, возможно, войдут и в долю, потому что ума не приложат, как отмывать изобильные наличные, низвергающиеся обвалами со всех сторон. "Спейс Иншуранс" - отличное название! А специалистов он наберет...
      В иллюминаторе "боинга" облака застыли, будто заснеженные гряды гор, которые Джеффри с курсантских времен называл Клондайком, хотя в настоящих горах никогда не бывал, а о безлюдных холодных пространствах знал из романов про золотоискателей. Казалось, игрушка-самолетик подвешен над "Клондайком" на невидимой нити, раскручивающейся то в одну, то в другую сторону. Нитка удлинилась, "боинг" продавился сквозь облачность, и Джеффри наблюдал теперь плоские поля. Внизу тянулась Сербия на подходе к Белграду. Как и во Вьетнаме, который он бомбил, деревни жались к церквям, неизменно торчавшим на перекрестках.
      Джеффри представил, как под черепичной крышей одного из домов, среди мрачноватых, неряшливых и плохо выбритых славян в овчинах, ютились предки его жены, фамилию которой он теперь носил. Отупляющая работа в поле, пастьба скотины, церковная служба и кабак как единственное развлечение для людей, из поколения в поколение производящих зерно и мясо, возможно, ещё сыр и вино. Такой ли вспоминает Ольга прародину? Какие драмы разыгрываются вон под той отполированной холодным дождем кровлей?
      Впрочем, это вполне могло относиться и к его собственной семейной жизни, в которой рядом с наивной, чистой сердцем, отважной и умной Ольгой он постоянно чувствовал свою закомплексованность. Сноб-технократ, искушенность которого парализует побуждения и чувства. Чем он-то отличается от туповатых, грубых, простодушных или злобных, кто их разберет, увальней, бравших в жены прабабок Ольги? Галстуком и блейзером? Ну, а у тех овчинные жилетки и пестрый шнурок под вышитым воротником... Какая разница?
      Нет, времена не меняются. Меняется человек, но и то лишь внешне и не полностью, внутренне всякое существо неизменно. Непоколебимо желание владеть, подчинять, размножаться, одурманиваться. Время - это океан вроде того бескрайнего простора, который открывается из иллюминатора "боинга". Океан, в котором плавают люди-рыбки... Люди-рыбки в извечном, Богом данном океане времени.
      Он пристально всматривался в приближающуюся землю одной из бывших последних коммунистических стран, на которую впервые залетел без боевого задания обнаружить и уничтожить цель. Здесь эту работу делали уже ребята другого поколения.
      "Боинг" чиркнул шинами по взлетно-посадочной полосе и понесся мимо контрольной башни. Промелькнула груда кое-как поставленных авиеток, за которыми серо-зелеными тушами выделялись на серой бетонке останки "дакот" и русских Ли-2 времен второй мировой войны. У аэровокзала приподнималась на лапах гигантская черная черепаха - укрытие, под которым стоял зачехленный истребитель-спарка. Русский МИГ?
      Джеффри вспомнил, как перемещались на экране локатора осы, пробивавшиеся сквозь облака, чтобы отогнать его Б-52 от Хайфона... А он пропахивал математически точно нацеленными бомбами пятикилометровые борозды по рисовым полям, дорогам и порту.
      Направляясь к автобусу, который должен был перевезти пассажиров в аэровокзал, Джеффри с любопытством рассматривал солдат почетного караула в салатовых мундирах, собиравшихся кого-то встречать. Перчаток им не выдали. Желтые ремни топорщились на плечах. Барабанщик отбивал жидковатую скучную дробь, под которую музыканты военного оркестра врассыпную тащились на построение. Последним семенил пожилой второй барабанщик, на ходу поправлявший на спине портупею лакированной колотушкой. Этот жест, такой домашний и мужицкий для человека в военной форме, разочаровал Джеффри. Он порадовался бы, скорее всего, если бы ощутил нечто зловещее в облике вражеского солдата.
      Возможно, из-за неосознанного раздражения, первый вопрос, который он задал встречавшему его человеку, был о билете на самолет до Франкфурта, откуда он и планировал затем вылететь домой, в Сингапур. Высокий брюнет с красноватыми пятнами на щеках - видно, наспех побрился электробритвой говорил по-английски с итальянским акцентом. Он был в пальто с откинутым капюшоном, не имел галстука и шаркал резиновыми сапогами. В Белград приехал специально из Триеста. Звали его Титто и, когда брюнет представился, губы Джеффри тронула улыбка.
      - От известного президента этой страны меня отличает только лишнее "т"...
      Титто был резидентом фирмы "Деловые советы и защита" в Триесте, через который проходила завершающая часть финансовой тропы, начинавшейся в Сингапуре, - через третьи банки или юридические конторы, переводами или посылками с наличностью на номерные счета в швейцарских банках. Тропа, принадлежавшая Бруно Лябасти, приносила обильную выручку. Титто, будучи последним в цепочке, сводил данные о вкладах и передавал их в электронную память фирмы, в которой они классифицировались лично Бруно Лябасти. Дальнейшее Титто не касалось.
      Компетенция итальянца предполагала, что за его работой наблюдает "глаз", известный одному Бруно. Будучи профессионалом, умудренным многолетним опытом предыдущей работы в итальянской военной разведке, резидент определенно знал это, и его предложение встретиться на территории, лежавшей за пределами "тропы", ничего, кроме желания повидаться с Джеффри вне досягаемости "глаза", означать не могло. Недружественная или нейтральная земля - например, Белград - в таких случаях наиболее безопасна. Так это дело растолковал для себя Джеффри, когда согласился сделать немалый крюк и потратить полтора дня в ответ на приглашение, протелеграфированное Титто во Франкфурт. Стародавний способ выхода на контакт в обход электронной почты триестского резидента лишь подтверждал догадку.
      - Где поселимся? - спросил Джеффри.
      Титто уверенно направил красную "альфа-ромео" по окраине огромного поля, примыкавшего к аэродрому. Под колеса неслись обрывки бумаг, какое-то тряпье, к черным деревьям липли грязные пластиковые пакеты. Отворачиваясь от пронизывающего ветра, вдоль кювета топтались полицейские в синей форме, выстроенные для охраны ожидавшейся персоны.
      - Гостиница "Славия". Улица Светог Саве. Шестой этаж. Окна во внутренний двор. Человек, с которым я предлагаю вам поговорить, придет в банк на улице князя Милоша завтра в девять тридцать утра. Ваш самолет во Франкфурт в двенадцать без четверти.
      - Вы не сказали, какой именно банк на улице князя...
      - Милоша... Здесь нет других банков, занимающихся валютными операциями, кроме государственного, - сказал Титто.
      - Контакт?
      - Если вы захотите, чтобы он состоялся, обратитесь за советом относительно обмена мексиканских долларов на динары к человеку, который, рассматривая доску с курсами валют, будет тыкать тростью в линию, обозначающую стоимость местных денег в немецких марках. Здешние деньги и называются динары... Он сделает это несколько раз, как бы по бестолковости, соображая и высчитывая.
      - Допустимо ли махать тростью у табло с валютными курсами? Жест мог бы быть поскромнее, что ли... незаметнее.
      Титто передернул плечами, удобнее устраивая капюшон между спиной и сиденьем.
      - В банке на улице князя Милоша курсы пишут мелом на черной доске. Курс утверждается начальством раз или два, может, три раза в течение банковского дня. В табло нет необходимости... Я думаю, где-то в недрах банка, где сидят эти начальники, табло, видимо, есть. Но оно для посвященных.
      Титто деликатно замолчал, уважая раздумья начальника.
      А мысли Джеффри, спровоцированные рассказом о порядках в белградском банке, крутились вокруг новости о возвращении в Сингапур Севастьянова. Русский сам воспитывался на подобных диктовках валютных курсов для грифельной доски.
      Насколько Джеффри помнил покойного Петракова и его молчаливого помощника Севастьянова, этим ребятам нельзя отказать в финансовом целомудрии и операционной дисциплине. Но, анализируя действия обоих в пору их активности на кредитном рынке, Джеффри пришел к бесспорному выводу: рывок в финале операции всегда отличался замедленностью, русские словно топтались перед целью, когда до неё уже рукой подать и она фактически достигнута...
      Психороботы русских банкиров не указывали на отсутствие смелости. Оставалось предположить другое: кто-то сбивал их с толку, а может, и останавливал, не давая санкции на действия. В их стране права финансистов нуждались в такой же защите от олигархов, как и права человека от диктатуры бюрократов.
      Кто такой Севастьянов? Чтобы выжить после потери ста восемнадцати миллионов, он подписал вместе с Петраковым документ, объясняющий, почему обстоятельства на кредитном рынке в Сингапуре сложились хуже, чем предполагалось. Корпоративная двойная бухгалтерия сработала: петраковское дело списано финансовым холдингом, хотя деньги зависли в неизвестности. Их не потеряли ни Петраков, ни Севастьянов, поскольку русские работают не за проценты или премиальные. Им начисляются твердые оклады соответственно должности. Остальное они воруют. Назначение Севастьянова, очевидно, свидетельствует о понижении доверия к нему из-за неудач покойного Петракова. И если допустить, что Севастьянов вознамерится тронуть "старые струны", Москва сама же его осадит.
      Джеффри зевнул. Титто тихонько насвистывал шлягер времен вьетнамской войны "Для влюбчивого сердца впереди опасность".
      Гостиница оказалась на площади, сползавшей к Дунаю. Ветер остро пропах весенней рекой. Шаркая сапогами, Титто обошел "альфа-ромео" и, вытащив из багажника чемодан Джеффри, поставил на асфальт. Привратник в расстегнутом мундире с галунами оценивающе присматривался к машине, сапогам Титто, его пальто с капюшоном, дорогому чемодану и роскошному кожаному футляру персонального компьютера. Нехотя спустился на две ступени и рукой показал, куда подтащить вещи.
      - Я поставлю машину на стоянку, это во дворе гостиницы, - сказал Титто.
      - Дайте ключ привратнику, он отгонит...
      - Тут этого не делают. Подождите несколько минут...
      Запах реки смешивался с ароматом какой-то острой пищи, дымом очага, топившегося углем. Стеклянные двери ресторана при гостинице запотели, и Джеффри заметил, что через окошко, протертое рукавом в мутном стекле, его рассматривает усач с сигаретой.
      Пиватски поднял воротник плаща под пронизывающим ветром. Он начинал злиться, и это долгожданное чувство принесло облегчение. Титто отнес его чемодан к двери номера. Кивнул коротко и сказал:
      - Через пятнадцать минут вы услышите стук кулаком в стену с моей стороны. Я обитаю в соседней комнате. Через минут пять после этого спускайтесь в вестибюль.
      Примитивные средства сигнализации - перестукивание и подмигивание - в век электронной слежки восстанавливались в правах. Джеффри улыбнулся, немедленно вызвав ответную улыбку Титто. Резидент фирмы "Деловые советы и защита" обладал чувством юмора и умением устанавливать взаимопонимание. Свидетель и информация, которую он хотел сообщить, обещали быть интересными.
      Титто припарковал "альфа-ромео" перед узкой улочкой, заставленной вынесенными из кафе столиками, за которыми люди в дешевых куртках и плащах несмотря на ветреную погоду распивали пиво. Отсюда начиналась пешеходная зона. Старинные дома и магазинчики на первых этажах напоминали фильмы из жизни французской провинции. И Джеффри не удивился, когда у входа в парк пришлось обходить памятник солдатам первой мировой войны с французскими надписями.
      Титто достал из кармана пальто пластиковый пакет, постелил его на влажную скамейку, жестом пригласил сесть. С обрыва открывался Дунай, представлявшийся Джеффри шире. С ним сливалась другая река, поуже. На водном перекрестке в борьбе с течением и ветром выбивалась из сил самоходная баржа. Она почти стояла, вонзив ржавый форштевень в грязный бурун. Под крепостной стеной парни в дутых куртках состязались в глупой игре, суть которой состояла в отгадывании, под каким из трех спичечных коробков окажется горошина. Совали друг другу в карманы мятые банкноты, сторожко оглядывались. Вероятно, азартные игры в общественных местах здесь, как и повсюду, возбранялись.
      Титто вытянул из-за голенища резинового сапога пленку, вставил в портативный магнитофон, присоединил к нему провод наушника. Предупредил:
      - Одновременно со звуком идет стирание. Текст не касается технического обеспечения операций, проводимых через Триест, господин Пиватски. То есть к вашим прямым обязанностям отношения не имеет. Речь не идет и о моей работе...
      Титто подбирал слова.
      - Я слушаю, - подбодрил его Джеффри.
      - Мне кажется, обнаруживается серьезная утечка информации из конторы господина Лябасти в Сингапуре. Я не рискнул сообщать это обычным каналом, опасаясь перехвата сообщения лицом... лицом, обеспечивающим утечку.
      - По вашему, злоумышленник проник в наши ряды?
      Титто пожал плечами, достал из внутреннего кармана пальто журнал.
      - Выводы такого рода не в моей компетенции, господин Пиватски. Желаю всяческих наслаждений от этой музыки...
      Голос итальянца, записанный на пленке, сообщал следующее.
      Обеспечивая транспортировку документов, наличности, золота и других ценностей через швейцарскую границу частными авиетками, Титто обязан постоянно следить за режимом на кордоне. Естественно, его внимание привлек арест в Базеле, на швейцарской территории, двух секретных агентов французской таможенной службы Бернара Рюи и Пьера Шульце. Оба обвиняются в нарушении суверенитета нейтральной страны, так как действовать на швейцарской территории они не имели права. Французы пытались добыть список соотечественников, которые с целью уклонения от налогов держат средства на анонимных счетах в банках Цюриха. Поскольку эти банки являются также адресатами финансовых ценностей, безопасность пересылки которых из Сингапура через Италию и Югославию обеспечивает он, Титто, базельский случай немедленно был поставлен им на контроль. Действия французских агентов вполне могли по касательной тронуть интересы его сингапурских патронов, поскольку какая-то часть ценностей, за переправку которых в Швейцарию отвечал Титто, могла также принадлежать гражданам Франции.
      Из сведений, полученных Титто за взятки, явствовало, что Бернар Рюи и Пьер Шульце обладали серьезными полномочиями вплоть до применения оружия, скрытого фотографирования и инструментального подслушивания телефонных разговоров. Они могли вызывать вертолеты и быстроходные катера. Но для Титто самым главным представлялось другое: высокопоставленные агенты распоряжались по своему усмотрению, то есть совершенно свободно, ассигнованиями на платных осведомителей.
      Титто немедленно прошел "вниз по течению" - прозвонил связи собственных осведомителей, пытаясь выявить, не работают ли они на французскую таможенную службу. Через этих осведомителей французские финансовые контрразведчики могли выскочить и на финансовую тропу Лябасти. Титто действовал через частные сыскные конторы - его стараниями туда обратились несколько ревнивых жен, подозревающих мужей в похождениях на стороне. Мнимые мужья были осведомителями Титто.
      Как удалось узнать Титто, на закрытом следствии по делу Рюи и Шульце выяснилось, что французы несколько месяцев назад выкрали один список потайных счетов сограждан в Цюрихе. Этим людям предъявили во Франции иски, взыскали крупные штрафы за сокрытие доходов и заставили вернуть швейцарские вклады домой. Ответная мера последовала незамедлительно. Подставной швейцарский агент пообещал французам второй список, заманил их в буфет на базельском вокзале, и Рюи с Шульце были схвачены за руку в момент передачи им сведений.
      Чтобы суд вынес обвинительное заключение, список иностранных анонимных вкладчиков, которым манипулировал швейцарский агент, должен был быть подлинным. Лишь в этом случае вступал в действие закон 1934 года, согласно 47-й статье которого нарушение тайны анонимного вклада влекло уголовную ответственность - в данном случае для французских агентов. Имена вкладчиков могли знать только члены совета директоров банка.
      Титто немедленно принялся добывать копию списка, послужившего приманкой. Если документ покинул сейф банкиров, теоретическая возможность его перехвата существовала. Титто воспользовался знакомствами в швейцарской службе безопасности, где его знали как "практикующего юриста", способствующего приумножению азиатских вкладов в цюрихских банках. Титто был уверен, что не найдет в списке новых для себя имен. Он полагал, что знает всех анонимных клиентов швейцарских банков, обслуживаемых фирмой "Деловые советы и защита", и доставал списки исключительно из чувства служебного долга.
      "Подстраховывается, - подумал Джеффри о резиденте. - Прикрывает свои действия заявлениями о лояльности, чтобы на него самого не пало подозрение. Показаться излишне любопытным, то есть двойным агентом, - вечный страх профессионала, и всякий из них - всегда двойной, ибо иначе таким, как Титто, не выжить на стыке интересов".
      ...Титто, как он сообщал в записи, столкнулся, однако, с сюрпризом другого рода. Он обнаружил в списке два счета у одного и того же клиента фирмы "Деловые советы и защита". С первым счетом было все ясно. Титто знал о нем. Второй же был резиденту неизвестен, и именно потому, что средства на него поступали помимо "тропы". Последняя сумма поступила на счет наличными - американскими долларами, - причем, вне сомнения, из Сингапура. Эти деньги пришли - что потрясло Титто окончательно - упакованными в фирменные пакеты Индо-Австралийского банка, принадлежащего Бруно Лябасти, хозяину фирмы "Деловые советы и защита".
      Как и первый, второй счет принадлежал некоему Ли Тео Ленгу, которого "Ассошиэйтед мерчант бэнк" намерен по суду объявить банкротом. А "Ассошиэйтед мерчант бэнк", как также известно Титто, является клиентом фирмы "Деловые советы и защита" и, более того, держит часть её акций.
      Пленка кончилась. Оставались вопросы.
      Зачем Бруно, полновластному диктатору Индо-Австралийского банка, пересылать наличность Ли Тео Ленга втайне от своего резидента в Югославии и Италии, минуя каналы собственной же фирмы "Деловые советы и защита"?
      Почему двадцать миллионов франков наличными отправили на второй тайный счет человека, которого сами же намерены объявить несостоятельным должником?
      Допустить мысль о том, что это произошло за спиной Бруно, что кто-то использует специальные конверты Индо-Австралийского банка, в которые пакуется наличность, без ведома Бруно, Джеффри не мог. Технически такое не получилось бы.
      - Информация интересная, Титто, - сказал Джеффри.
      - Спасибо, господин Пиватски, - ответил итальянец. - Вы поняли, почему я посчитал долгом встретиться с вами. В списке, который приготовили швейцарские агенты для приманки французов, указаны действительно крупные суммы...
      - Вы проявили профессиональную сноровку, наблюдательность и осторожность. Вы толковый резидент, Титто. Макиавелли гордился бы вами...
      - Новый человек в руководстве фирмы, господин Пиватски?
      - М-да...
      - Итальянцев в таких делах всюду становится больше, - сказал Титто.
      Джеффри перекрутил пленку в исходное положение, вновь надавил клавишу воспроизведения. В наушнике послышалось шуршание, каждые три с половиной секунды оно прерывалось щелчком. Стандартный пароль фирмы "Деловые советы и защита" свидетельствовал, что запись стерта и невосстановима.
      - Теперь забудьте эту историю, - сказал Джеффри. - Но приготовьтесь вспомнить, если мне, именно мне захочется повторно услышать данную музыку в вашем личном воспроизведении. Я должен понять, почему столь значительные суммы Ли Тео Ленга, клиента нашей фирмы, идут по параллельному каналу Индо-Австралийского банка из Сингапура в Триест и затем Цюрих...
      Особые конверты Индо-Австралийского банка были гордостью Джеффри Пиватски, работавшего над защитой их подлинности несколько недель по прямому заказу Бруно Лябасти. На конверты наносились полоски оптического кода из двух строк с буквами и цифрами, какие компьютерные принтеры печатают на адресных наклейках. Но обычным шрифт казался только внешне. Выполненные особым способом надписи на конверте опознавал только электронный считывающий "глаз" на столе кассира цюрихского или бернского банка. "Глаз" определял также номер счета или сейфа, для которых предназначалось содержимое конверта. Если пластиковую оболочку над листком с оптическим кодом попытались бы надрезать, она темнела от соприкосновения с воздухом.
      Величайшая загадка состояла в том, как пакеты Индо-Австралийского банка попадали в Берн, минуя Титто в Триесте. Да ещё иным путем, чем транспортный канал фирмы "Деловые советы и защита", для них же и устроенный?
      Бруно Лябасти любил цитировать высказывания великих, надерганные из наставлений для французских унтер-офицеров, считающихся интеллектуалами в глазах своих полковников, которые эти наставления и пишут.
      В присутствии Пиватски Бруно как-то сказал Клео:
      - Наполеон ценил честность как средство обмана и не терпел лжи, считая её посягательством на свою власть. И я не потерплю мошенничества по отношению к себе даже от тебя, Клео! Ты схватил кусок у вожака стаи... Мне не жалко куска. Но я дорожу своим правом на него!
      Бруно случалось, как и многим другим, оказываться жертвой биржевых посягательств закадычного партнера и друга. А Клео ответил:
      - Деловые партнеры - как муж и жена, вступившие в брак по расчету. Они делят постель, но не сны... Что ты взъелся, Бруно, на человека, присвоившего несколько твоих тысяч? Я не обещал разделять твоих снов... Уведи у другого в два раза больше и считай, что мы квиты.
      - С кем?
      - С жизнью.
      Бруно и Клео не опускались до личных счетов. Они сводили счеты с жизнью! Условности, именуемые порядочностью или корпоративной этикой, для обоих ничего не значили. И если они не поставили его, Джеффри Пиватски, своего эксперта по электронной безопасности, в известность о каких-то параллельных операциях через Триест, что тут обидного? Но если Титто наткнулся на след этой операции, значит её мог рассекретить и чужой, а случайно или с намерением - не имеет значения.
      - Обычно конверты Индо-Австралийского банка из Сингапура вам доставляет пилот "Эр Франс". Так ведь?
      - Из рук в руки, - ответил Титто. - Мы знаем друг друга.
      - А конверты из этого... ну, бокового канала... через кого поступили они?
      - Их получает в Белграде и переправляет через Триест в Швейцарию человек, который завтра будет водить тростью по доске с курсами в банке на улице князя Милоша. На него меня вывели швейцарцы.
      - Почему он согласился разговаривать с вами и встретиться со мной?
      - Я захватил его в Триесте, одел наручники и привез в свою квартиру. Из своего компьютера вышел на базу данных Индо-Австралийского банка. Банк включился. А если я знаю сверхзасекреченный номер, то, значит, пользуюсь полным доверием Индо-Австралийского банка, который и его нанял пересылать пакеты... Какие у него могли быть сомнения? Он просто подумал, что раз я приказываю ему ехать в Белград, то он и должен ехать.
      - А не успел он просигналить тем, от кого получает конверты Индо-Австралийского банка, что вы пронюхали о нем и взяли на крючок?
      - Мог. Но если это люди Индо-Австралийского банка, чего мне беспокоится? Я проявил бдительность? Проявил... Это и есть моя работа.
      - Допустим.
      - Если я вляпался во что-то, куда не следует совать нос, что ж... Пусть тогда глубже припрячут концы в воду, чтобы не попадались, как попались мне. Это хорошо, что попались мне, а не кому-либо еще. Я так считаю... В общем, встречаться с этим человеком или нет, решать вам, господин Пиватски. Он приезжает из Триеста ночью, утром будет ждать моего звонка и только за несколько минут до встречи, если она вам будет угодна, узнает насчет явки в банк на улице князя Милоша. Если вам не нравится предложенный мной сигнал идентификации на встрече, он будет заменен по вашему указанию... В любом случае, состоится встреча или нет, я сам отвезу его потом в Триест на машине, итальянская граница открыта...
      Джеффри молчал.
      - Возможно, господин Пиватски, вы считаете свой приезд в Белград нецелесообразным? - спросил Титто.
      От волнения его итальянский акцент усилился.
      - Вы поступили правильно, - сказал Пиватски, почти не дав Титто закончить фразу. Он постарался, чтобы его голос прозвучал теплее. - Вы сомневались, а сомнения в нашем деле признак здоровья. Общими усилиями разберемся... Я отправлюсь на встречу с этим человеком на улицу князя Моллюска...
      - Это произносится Милош...
      - А! Милоша... Спасибо. Вы оставайтесь в гостинице. Как только он вернется из банка в свой номер, увозите его в Триест. Я покину этот город сам по себе. Разговор, как я говорил, забудьте до поры. Свой долг вы выполнили... Отвезите меня теперь в гостиницу и распрощаемся. Больше никакого интереса ко мне. Ясно, Титто?
      - Да, господин Пиватски.
      Джеффри не ночевал в Белграде. Сразу после прослушивания пленки и разговора с Титто, он вернулся в гостиницу, рассчитался за номер и заказал такси, на котором добрался до аэропорта.
      Поглядывая через дребезжащее боковое окно машины, марку которой было невозможно определить, на тусклое освещение славянской столицы, экономившей на электричестве, Бруно пытался собрать воедино свежие впечатления. Но память подсовывала обрывочные образы, из которых общей картины не складывалось. Например, как кассир гостиницы считал банкноты, одновременно разговаривая с портье и рассматривая женщин в холле. Ни Джеффри, ни деньги его, судя по всему, не интересовали. Коротковатые, покрытые черной порослью пальцы, ловко перебиравшие пачку местных денег, на которые пришлось менять доллары, чтобы расплатиться, жили независимой жизнью. Портье, на этот раз подхвативший чемодан, отказался от подачки. Джеффри не покидало странное ощущение, что все служащие гостиницы, с которыми он сталкивался в последние часы, просто изнывали от чувства собственного превосходства и скуки.
      Билет он взял на первый западный рейс, оказавшийся лондонским. Из Хитроу вылетел в Сингапур рейсом индийской авиакомпании.
      Допустим, что Титто и загадочной личности с тростью нельзя доверять и они, обнаружив его исчезновение из гостиницы, начнут что-то предпринимать. Это произойдет только через десять часов, но Джеффри все равно опаздывал. Истекал временем, как кровью. Титто и тип могли появиться в Триесте раньше, чем он увидится с Бруно Лябасти, поскольку обсуждать полученные сведения по телефону было бы безумием. Да, именно с ним. Не с Клео Сурапато. Ведь не Клео, а непосредственно люди Бруно отправляют в Швейцарию наличность в конвертах Индо-Австралийского банка в обход обустроенного пути, причем охраняемого собственной, их же хозяина фирмой "Деловые советы и защита".
      Но - с какой целью?
      2
      Барбара сбросила туфли, пинком откатила табуретку, на которую в сумерках налетела коленкой, зажгла свет. Оторвала ленту, выползшую из факса. Волоча бумажную полосу по ковру, прошла к дивану.
      Большая часть ленты - биржевые сводки. Два заказа на статьи из Джакарты. Дальше шло сообщение, подписанное "Крот-18". Судя по индексу, оно было отправлено с края земли. Какой-то сумасшедший передавал из белградской гостиницы "Славия". Каким чудом в тех краях завелись финансовые новости? подумала Барбара, поправляя прядь.
      В тексте говорилось:
      "Кого касается. Конфиденциально.
      Здесь стало известно, что через четыре дня в Швейцарии последует освобождение из-под стражи двух секретных агентов французской таможенной службы Бернара Рюи и Пьера Шульце. Обоих заманили в западню, расставленную в буфете базельского вокзала.
      Приманка - список номерных анонимных счетов иностранцев в банках Берна. Швейцарские власти согласились отпустить французов под негласное твердое обещание Парижа не засылать впредь агентов на швейцарскую территорию".
      Сведения показались существенными.
      За массивной перегородкой, обтянутой такими же обоями, как на стенах, стоял "Мефисто", её компьютер, в память которого Барбара и отправила сообщение.
      Скомкала и подожгла факсимильную ленту, прошла с факелом в туалетную и утопила его в сливе. Сняла лосьоном грим, стерла губную помаду.
      По потолку обширной комнаты, составлявшей её жилище - сразу спальню, столовую, кухню и гостиную, - водили хоровод отблески рекламы малайского ресторанчика напротив. Надавив на крышку автоматического термоса, Барбара нацедила чаю.
      Французская рукопись, брошенная на подлокотнике дивана, старомодно называлась "Записки". Ниже пояснялось ровным, почти ученическим почерком: "одного легионера по имени Бруно Лябасти". Она попыталась представить этого человека с седеющими усами, шрамом на выпуклом подбородке и голубыми глазами молодым, в камуфляжной форме, обвешанным оружием, злым и напористым... Кажется, на выходную форму легионеров вешались красные эполеты с бахромой, а под короткой оливковой курткой навертывался синий широкий кушак?
      Барбара рывком поднялась, зашла в ванную, вгляделась в зеркало. Это было честное зеркало, оно отразило её лицо до мельчайшей морщинки, высветило все оттенки на губах, под глазами, на щеках...
      Образ Бруно вызвал в памяти лицо другого человека, слегка асимметричное, с сухими губами и голубыми глазами, такими голубыми, какие, казалось, невозможны у человека на земле. Что он тогда плел за кружкой пива в журналистском клубе на двадцать втором этаже бангкокской гостиницы "Дусит Тхани"? К нему цеплялся Гари Шпиндлер из "Бизнес уик", по совместительству работавший и на "Файнэншл таймс". Гари срывал свое никудышное настроение на этом человеке, задавая ехидные вопросы о Ханое и Бангкоке, где этот человек, русский, жил...
      - Тебе, Барбара Чунг, тридцать восемь. Запомни! - сказала она отражению в дорогом зеркале, потому и дорогом, что оно не способно было по техническим своим данным лгать относительно чьей-либо внешности.
      Русского звали Шемякин, Бэзил Шемякин.
      Барбара расширила пальцами глаза, выставила подбородок и басом снисходительно сообщила зеркалу:
      - Мое имя Бонд, мадам... Джеймс Бонд.
      Шемякин, Бэзил Шемякин. Корреспондент то ли московской, то ли кельнской, то ли ещё какой-то газеты, статей которого никто из его коллег, обретавшихся между Бангкоком, Сингапуром, Джакартой и Манилой, не видел и не читал. Но ведь здесь никто не знал русского языка и не видел восточноевропейских газет. Хорошее прикрытие, верно? Да и вообще, Россия это очень далеко, оттуда, с тамошних холодов, обычно являются одни шпионы и мафиози. Скорее шпион, чем мафиозо, Шемякин жил в Бангкоке, где имел собственную квартиру в престижном кондоминиуме. Он собрался в Джакарту по своим туманным делам, намеревался остановиться в Сингапуре, и Барбара, как дура, обещала ему показать город. Который он определенно хорошо знал.
      Надо будет одеть что-то традиционное, может, даже в талию...
      Звонок запаздывал, по её расчетам, на четыре дня.
      Все-таки Шемякин - скорее всего, русская мафия. Госслужащие - а кто ещё все эти агенты правительственных разведок? - держат себя иначе, их интересует политика. Шемякин сосредотачивался на экономической информации, это было заметно.
      Свет лампы высвечивал листки "Записок одного легионера по имени Бруно Лябасти".
      Ну, что там?
      "...Легионер является получать жалованье в парадном белом кепи при всех обстоятельствах. Даже если, кроме кальсон, на тебе ничего нет. Выкрикиваешь, вытянувшись, имя, звание, срок службы и ссыпаешь монету в кепи. Кругом и - в кабак!
      Я - легионер. Пишу записки ради практики в языке, поскольку этот язык теперь мой родной. Правда, я легионер первого года, не имею права вести дневник. Я не имею права делать многое. Но старослужащие, которых в полуроте зовут "старыми горшками" (у них за погонами больше чем по пяти лет и они стали французскими гражданами с французскими именами), пьют шнапс и играют в карты в казарме, спят на посту с открытыми глазами... Но по порядку...
      Некий мальчик Дитер Пфлаум, то есть я, из Зеленгофа, на юго-западе Берлина, работал на ферме "Доман", которая поставляла молочные продукты в квартал богачей Дальхелм. Хозяином был Рихард Пагановска, счета вела его жена Лизбет. На ночь из-за бомбардировок все трое прятались в подвале на Кениг-Луиза-штрассе. Туда же заводили наших битюгов Лизу и Ганса, которых мне приходилось запрягать в пять утра. Собачка Полди увязывалась со всеми. Остававшееся не выкупленным к полудню молоко мы сдавали зенитчикам.
      Господин Пагановска говорил, что нам беспокоится нечего.
      Действительно, главный показатель непобедимости рейха оставался незыблем. Хозяин имел в виду парадный портрет, который можно было увидеть, если заглянуть в окно гостиной любой виллы в квартале Фриденау, где жили наши самые выдающиеся клиенты - правительственные чиновники. Портреты вождя продолжали висеть.
      Мы возили молоко также в Кренцберг, пастору Лекшейдту из церкви Мелантхон. Тот с утра играл на органе, чтобы заглушить вой сирен, грохот зениток и рев американских самолетов. Хозяин Пагановска, сгружая для пастора бидон, подпевал "Из самой глубины страждущего сердца взываю". Кстати, я теперь не лютеранин. Перешел в католичество. С испанцами, которых в полуроте треть, и филиппинцами веселее.
      Ну вот, у Лекшейдта на дворе обретались беженки, которыми руководила врачиха Мария Дюрант-Вевер. Имя показалось мне таким прекрасным, что наших трех коров я переименовал - Мария, Дюрант и Вевер. Все немецкие женщины, обещала врачиха, будут более или менее изнасилованы русскими монголами, если они придут. Хозяин Пагановска, которому она никогда не платила за молоко, сказал, что жаднющая баба сама мечтает быть более или менее изнасилованной более или менее несколькими русскими монголами сразу. Я ещё подумал, что мой хозяин пораженец и следовало бы сказать об этом пастору.
      Теперь подхожу к главному.
      На рассвете 22 марта 1945 года в Берлине похолодало, стоял туман. В районе Рейхштрассе мы тащились в хвосте колонны грузовиков с ящиками, обтянутыми стальной лентой, а также картинами, мебелью и скульптурами. Машины шли медленно. Я спрыгнул с нашей телеги, уцепился за борт последнего и снял с него какой-то футляр. Охраны не было. В футляре находился деревянный кулак, покрытый позолотой... Поразительно, что этот предмет ещё остается у меня. Но о его значении - позже...
      28 марта самолеты впервые прилетели бомбить Берлин с востока, а не запада. Из-за этого зенитные батареи вступили с опозданием. Летчики действовали иначе, чем американские. Резали крыльями по крышам, а не сбрасывали бомбы с высоты. "Русские", - сказал хозяин Пагановска и впервые отправился в бомбоубежище днем. Хозяйка же отказалась уйти из очереди за пайком и получила его на удивление быстро, потому что почти все разбежались, чего раньше не бывало. После этого к нам поступило распоряжение перегнать коров на территорию зоопарка. Горилла Понго за два дня русских налетов потеряла 22 кило из своих 240. Господин старший зоолог доктор Вальтер Вендт считал её в общем-то в безопасности. Воровали на мясо многих животных, но жрать гориллу все равно как людоедствовать.
      30 марта на святую пятницу перед Пасхой на меня одели форму фольксштурма. С Пагановска я распрощался. От русской канонады сама по себе принялась выть сирена воздушной тревоги на посту наблюдения, который мы охраняли. А в понедельник рухнула от снарядов церковь Мелантхон. Пастор Лекшейдт служил общую панихиду над братской могилой. Мне нужно было поговорить с ним о своем будущем. Мне исполнилось четырнадцать, я был сирота, поскольку отец погиб в Польше, а мать отравилась от жадности старыми консервами. Пастор заменял мне родственников. Но после панихиды к нему подошла девочка, которая плакала, потому что её брат был эсэсовцем и не признавал церкви. Она хотела узнать, можно ли за него молиться. Пастор сказал, что Господь не отворачивается ни от кого.
      Чтобы поблагодарить за доброту к брату, девочка отдала пастору плакат, из которого можно было делать кульки для пайка. Обычный, с надписью "Германия победит!" Девочка выглядела такой жалкой, что я решил драться с русскими всерьез, а то эти монголы в случае своей победы в самом деле её изнасилуют. Говорят, что у них на уме только шнапс да бабы. Все остальное, в том числе и собственность, у них запрещены. Пастор подарил мне бутылку шампанского, наказав не пить, а чистить зубы. Порошка больше не выдавали, а запас вина в церковном подвале сохранился. Я распил бутылку с Рудольфом Решке, коллегой по фольксштурму, с которым потом мы покатили трамваем в последний работавший кинотеатр в Шарлоттенбурге, где показывали "Большой номер" про цирк, да ещё в цвете.
      21 апреля командир фольксштурма Дитер фон Хальт построил на Олимпийском стадионе всех, кто оставался после тяжелых боев в живых и на ногах. Он сказал, чтобы каждый шел куда заблагорассудится. Перед этим нам прислали итальянские патроны, которые к нашим винтовкам не подходили... Пастор Лекшейдт после всего, что пережил наш батальон, показался мне идиотом. Он теперь жил в подвале, куда ему перетащили из дома пианино. Когда я подошел к подвалу, он пререкался с экономкой. Ему хотелось петь псалом девяностый со слов "Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний...", а она настаивала на сорок шестом - "Бог нам прибежище и сила..."
      Я решил не заходить и подался в кондитерскую в районе Дальвитц-Хофф-гартен. Старик-подавальщик сказал, что осталось лишь три бутылки с сиропом. Я достал "люгер" и спросил: "Кафе это или не кафе?" Из-под прилавка появилась банка с сардинами. Я их сожрал прямо у стойки. Тогда одна посетительница стала возмущаться, что член фольксштурма ведет себя, как американский гангстер. Мне не мешали есть в окопах даже мины, чего там обращать внимания на старую задницу!
      Вторую банку сардин я не стал просить, а просто зашел за стойку и взял. Там было их штук пять, завернутых в газету "Фолькишер беобахтер". Я ел и читал оказавшееся на обрывке сообщение, что разведкой перехвачен приказ русского маршала Жукова. Берлинцы, не погибшие на баррикадах, будут депортированы в трудовые лагеря в Сибири, а женщины отданы во вторые и третьи жены русским монголам в мусульманской Киргизии. От сытости я задремал. А когда выбрался из заведения, вспомнил, что спросонья оставил на столике "люгер". Но эта смешная вещица в боях только мешала. Зато оставались три заряда к панцерфаусту. Несколько раз я намеревался выбросить из ранца деревянный кулак. Но почему-то не решался. Сухое дерево было легким. Может, поэтому. И кроме того, я стал относиться к этой чурке, как к талисману...
      Рано утром следующего дня на перекресток у Кюрштрассе, охранявшийся взводом эсэсовцев, к которым я прибился из-за жратвы, выскочил русский танк. Он едва развернул башню, когда схлопотал прямое попадание. У оставшегося в живых водителя в карманах нашли снимки главных монументов Берлина. Странно, но этот первый в моей жизни военнопленный выглядел спокойнее нас, которым предстояло его прикончить. Он оказался белесым и очень похожим на Решке, которого засыпало у Шпиттельмаркета, когда мы отсыпались в развалинах. Рыжий фельдфебель похлопал танкиста по плечу и показал жестом, что он может идти куда хочет. Русский попытался вроде улыбнуться, а когда повернулся спиной, рыжий кончил его одним выстрелом. Я решил, что буду таким же милосердным в будущем.
      После этого со мной произошло нечто странное. Начался страшный бой. Я истратил заряды. Я будто не слышал и не видел ничего вокруг. Меня просто начало затягивать в сон. Я отыскал лаз в подвал и улегся на полу. Мне приснился парад гитлерюгенда в 1943 году, когда мы в едином порыве кричали слова горячей любви к фюреру. Никогда не забуду этот день! Счастливейший в жизни.
      Я пробудился с ощущением чего-то ненормального. Выбравшись, чуть не ослеп от яркого солнца. И всюду трупы. Самое невероятное, что они оказались уложены рядами, возле каждого винтовка или панцерфауст...
      До захода солнца мне удалось пробраться к Шарлоттенбургу. Из разговоров эсэсовцев выходило, что где-то здесь кончалось русское окружение. Но я все равно дважды пересекал их линии. Наверное, из-за моей молодости я прошел беспрепятственно. Наших они строили в рабочие команды. В одном месте я наткнулся на труп гражданского. Снял с него серый костюм. Ботинки его уже украли. В кармане пиджака оказался пистолет Р-38. Я выстрелил в лицо трупа три раза или сколько, не помню, и сунул в свой брошенный рядом мундир мое удостоверение фольксштурма. О таких трюках я слышал тоже из разговоров эсэсовцев. Больше Дитер Пфлаум не существовал. Думал, если так пойдет и дальше, доберусь до швейцарской границы, лишь бы разжиться жратвой. В Сибирь к киргизам в трудовые лагеря мне совсем не хотелось.
      Неподалеку от Регенсбурга я забрался в стог сена. Мне показалось, что я вовсе не спал, когда почувствовал острую боль в заднице. Кто-то колол стог штыком. Не следовало бы поднимать руки, а я это сделал. И, кроме того, я оставил себе Р-38. Передо мной стояли четверо, в американской форме, но со значками "Свободной Франции". На немецком они потребовали бумаги. Я ответил по-французски, что у меня их нет. Конечно, они вытянули пистолет из моего кармана. Да и сапоги на мне оставались. Старший сказал: "Иди с нами, без глупостей, иначе - пуля". Деревянный кулак, повертев, бросили назад в мой мешок.
      У Штутгарта меня сдали полевой жандармерии, опять обыскали и втолкнули в каменный сарай, где набралось человек пятьдесят наших. Утром покормили и перевезли на территорию Франции только тех, кто выглядел физически здоровым и имел боевой опыт. Поместили за колючую проволоку возле Лиона. Обрили головы, под мышками и в паху. Не дали даже палаток. Полевые жандармы допрашивали круглосуточно. Вопросы всем были одинаковые: в каких войсках и где воевал, боевой опыт. Сверяли с фотографиями. Один оказался на кого-то похожим, и больше его не видели.
      Десять дней жрали одну свеклу. Еще день-два, и я бы решился развести костерок из позолоченного кулака. Ночи стояли холодные... На одиннадцатый выстроили на плацу, где польский сержант с нашивками 13-й полубригады Иностранного легиона выкрикивал команды по-немецки. Он орал, что Легион для нас единственное возможное будущее, при этом национальность и гражданство не имеют значения. Добровольцы после истечения срока вербовки получают французский паспорт. А закончил поляк заявлением: или легион, или подыхайте на свекле в лагере. Из трехсот пятидесяти человек, гнивших за колючей проволокой, вызвались более сотни. Думаю, им что-то приходилось скрывать...
      Я сказал, что мое имя - Бруно Лябасти. Так звали преподавателя французского языка в школе, хотя он считался чистокровным немцем. Я заявил также, что мне восемнадцать... Жандарм сказал, что не восемнадцать, а двадцать, иначе я - несовершеннолетний. Так мне прибавили шесть лет.
      Учебный лагерь, где я пишу сегодня, 4 января 1946 года, располагается в Алжире, у Сиди-Бель-Аббеса. Новый год мы отпраздновали броском с полной выкладкой на 50 километров по пустыне. Никто в походе не сказал нам, когда наступил новый год, а часов у меня, да и у других нет. Я встал в очередь на татуировку "Легион - моя родина". Вовсю бреюсь. Говорят, послезавтра отправка, но куда - никто не знает... Кормят здорово."
      Начиная дремать над рукописью, Барбара подумала, какая никчемная и грустная жизнь складывалась у поколения Бруно. Пачку тонкой, почти сигаретной бумаги он, наверное, сворачивал в трубку, которою расплющило в ранце. На сгибах обветшавшие листки протерлись. В те далекие времена писали чернильными карандашами, строчки от жары и влажности расползлись кляксами.
      Когда зазвонил телефон, часы показывали двенадцатый час ночи.
      Барбара перепроверила время на ручных часах.
      - Говорит Клео Сурапато, госпожа Чунг, - услышала она в трубке. Доброй ночи. Простите за позднее беспокойство. Хи-хи-хи... Самые почтительные извинения.
      - Какие церемонии, почтенный господин Сурапато! Весьма лестно внимание такой особы...
      Говорили по-китайски, поэтому диалог не казался приторным. Возможно, он был даже излишне формальным, учитывая давность их деловых отношений. Барбара провела ладонью по лбу, следовало сосредоточиться. Старая финансовая гиена Клео Сурапато вылезала из зарослей только за добычей.
      - Над чем работает уважаемая госпожа? Завтра опять прочтем в газете нечто несомненно талантливое и острое? Хи-хи...
      - О, большое спасибо, вы незаслуженно переоцениваете мое скромное дарование... Итак, господин Сурапато?
      - Госпожа Чунг, вас, возможно, заинтересует тема преследования серьезных финансистов со стороны... скажем... скажем...
      - Людей, которые хотели бы подсунуть в их авуары крупные, однако, стыдливые деньги...
      - С надвинутой на глаза шляпой! Ха-ха-ха! Вы запустили в обиход журналистскую находку, которой теперь пользуются все! Так как насчет беседы, скажем, около двух пополудни завтра?
      - В субботу вы не отдыхаете, господин Сурапато?
      - Ай-я... Отдохни денек - и одни убытки.
      - Я хотела бы поздравить вас с удачной покупкой.
      - Ай-я... Кулак с древка героических высокочтимых предков? Неоценимо лестно ваше несомненно талантливое сообщение об этом примечательном явлении в деловой и художественной жизни! Спасибо и спокойной ночи, возобновляю почтительные извинения...
      "Приглашение прогуляться с бандитом", подумала Барбара. И вспомнила деревянный кулак с позолотой в записках Бруно... Значит, раритет ведет происхождение с тех далеких лет и появился в здешних краях вместе с Лябасти? Другими словами, строительно-подрядные дутые компании "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин", акциями которых расплатились за реликвию, - совместная афера Бруно и Клео?
      Барбара спустила ноги с дивана, нащупала шлепанцы, уменьшила, проходя мимо кондиционера, скорость подачи прохладного воздуха, раздвинула ширму, прикрывавшую "Мефисто". Она запустила компьютер и вызвала справку из электронной "Британской энциклопедии": "Знамена восставших в начале века китайских националистов - "боксеров" - после их разгрома объединенными европейскими силами подавления достались немецкому контингенту и были вывезены в Берлинский исторический музей". Затем Барбара заложила в память компьютера догадку о совместной афере Сурапато и Бруно как версию под грифом "Только для себя". Включила было копировальную машину, да вспомнила, что записки отданы насовсем.
      Но почему так решительно и бесповоротно Бруно сбрасывает свое прошлое? Необычным для людей его круга казалось теперь и приглашение на прогулочную джонку, а не на частную яхту, чтобы сделать такое серьезное предложение... Будто ищет для себя новый путь. Путь в новую жизнь? И хлопает дверью, всучив простакам акции "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин", не стоящие даже той типографской бумаги, на которой отпечатаны?
      Вновь станет немцем, Дитером Пфлаумом?
      Документ вызывал теперь интерес.
      После длинного рассказа об Алжире шли короткие заметки.
      "...20 января 1947 года. Прибыли в Марсель, который встретил снегом. Расселили в казармах, вода только холодная, совсем не роскошь после Африки. Бездельничаем, отчего падает дисциплина. Сделал себе третью татуировку: львиную морду на правой ключице. Получил на это право - отличился на стрельбах.
      13 февраля. Борт парохода "Жоффр". На него загнали в 10 утра. Перед этим несколько часов под мокрым снегом, вытянувшись цепочкой, передавали из рук в руки личное барахло по трапу. Не проще было бы, если каждый тащил свой мешок сам? В отсеке выбрал лежбище в четвертом ярусе коек. Приходиться заниматься акробатикой, чтобы, залезая туда, не расшибить череп о какой-то стальной выступ, зато выше меня - никого. Могу спокойно разложить вещи на трубе, и есть место на кронштейне для моего "кулака". Я считаю его талисманом. Подумать только, я ни разу не был ранен!
      Когда отходили, на пирсе жалкая кучка провожающих - в основном, офицерские "курочки". Родственников нет ни у кого! Поэтому никто и не вышел из трюма посмотреть, как отваливаем. Так и валялись на нарах, драли горло обычным репертуаром вроде "Будэна". Я перекрестился на Нотр-Дам-де-ля-Гард, потому что уже полтора года как католик.
      ...Берег Сицилии похож на сад, всюду лимонные деревья. У кромки прибоя длинный красивый пляж, над которым тянутся дворцы и виллы, множество лодок на песчаном пляже. Впечатление бесконечного спокойствия, счастья, вечной солнечности. Когда-нибудь вернусь сюда и закончу дни в ничегонеделанье. Французы говорят, что люди здесь глупые и ленивые. Ну и что? Так чудесно будет у голубого моря, среди зелени, в роскошном доме погрязать в лени и глупости!
      24 февраля около 5 утра притащились в Джибути. Устроили смотр белья, оружия и прочего, поскольку фельдфебели не знали, чем заняться. Еще в море начались склоки. Я уже подрался с тем, который спит подо мной. А ведь он тоже немец...
      ...Первый раз видел летающих рыб! Как раз на подходе к Сингапуру, в порту которого здания поднимаются из воды. Вижу множество бакенов, скопления джонок, домишки, горбатые мостики через ручьи и реку. А ночью разразилась феерия огней - красных, синих, зеленых, желтых! Снялись с якоря до рассвета. Думаю, потому, что могли начаться побеги.
      27 февраля, четверг. Прошли острова Пуло-Кондор, это опять Франция, но азиатская. Говорят, что там есть тюрьма. Под голубым небом изумрудные волны. Сильная качка. В снастях свистит. На губах соль. Вечером встали напротив мыса Сен-Жак в ожидании, когда поднимется вода в реке Сайгон.
      ...В Сайгоне есть все! Рис, чай, кофе, кожаная обувь, пара которой стоит сто двадцать пиастров, но действительно отличная. Командиру полубригады здесь платят одиннадцать тысяч франков в месяц. Мое жалованье не сравнить. Но и оно может стать значительной суммой, если знать, как менять пиастры на франки. Когда пиастры высылаешь во Францию, за один дают семнадцать франков вместо обычных десяти. А если их выслать, скажем, в Марсель "курочке", потом вернуть и снова обменять и так далее?
      Эта мысль не дает мне покоя. Обдумал её со всех сторон, усевшись на табуретке за кофе со льдом в китайской супной на рынке. Мимо гнали черных поросят, сквозь их продырявленные уши была пропущена бечевка. Уток гоняют тоже стадом по улицам! Да и в гарнизоне жратва не в пример африканской или марсельской. На завтрак сегодня были настоящий кофе, хлеб с маслом и бананы, в полдень дали мясо с рисом, сардины, салат и настоящий чай, а вечером - опять...
      Никогда не видел такого огромного количества дураков в администрации. Здесь для них рай.
      13 марта. В шесть утра выехали на бронемашине, колеса которой приспособлены для движения по рельсам. Мы - боевое охранение поезда. За столько месяцев впервые оказался на природе среди деревьев, пусть хоть и чужих... Перед закатом встали. Ночью джунгли не спят. Москиты летают, цикады, даже поют какие-то птицы. И время от времени из зарослей - странные вопли, то ли совы, то ли огромной ящерицы, то ли ещё каких-то тварей. Чтобы успокоиться, намечал три-четыре ориентира и наблюдал - движутся или нет? Чуть не выстрелил в огромную крысу, шуршавшую в траве... Раньше думал, что тамтамы есть только в Африке. И тут ночью гудят, но в другом ритме. Командир сказал, что местные передают сообщения о нашем передвижении. Вдали разрозненные пулеметные очереди...
      Прочитали приказ: запрещено иметь более одного автомата на разведгруппу, запрещено брать тяжелые пулеметы на прочесывание деревень. Чтобы не попали в руки противника. Однако все знают: запрещено, чтобы не продавали пулеметы этому противнику... Старший сержант за сорок процентов от выручки подписывает акт о пропаже, скажем, в болоте пулемета "Бренн", который особенно ценят вьетнамцы..."
      Барбара процарапала ноготком отметину возле рассуждений о разнице курсов французского франка и индокитайского пиастра при переводе денег легионерами в метрополию.
      Зеленоватое насекомое на часах трепыхало крылышками вокруг цифры "три".
      3
      К шести вечера выцветшее от зноя небо над Сингапуром сгустилось, стало янтарным. В западной стороне полыхали яростные зарницы.
      Бруно набил "сверхлегким" табаком трубку, постоял, делая глубокие затяжки, возле окна. Его всегда тянуло устраивать потаенные лежбища на верхних этажах прибрежных гостиниц. С двадцатого этажа "Герцог-отеля" город и море расстилались до горизонта, порождая ложное ощущение безграничной свободы в безграничном пространстве... Правда, вечерами этому чувству долго жить не приходилось. Бруно по опыту знал, что янтарь быстро превратится в багрянец и акваторию порта зальет кроваво-красный закат, в котором, словно в раскаленном металле, расплавятся суда на рейде. Потом упадет мгла, начнется пляска проблесковых огней катеров и джонок, пульсация всполохов нефтеперегонных заводов за островами, побегут неоновые надписи над гостиничным комплексом "Мандарин" за заливом. Накатит щемящее чувство одиночества, почти обиды на рекламные обещания праздника, который никогда не приходит.
      Предполагал ли Бруно, всматриваясь в эту гавань и этот город полвека назад с ржавой палубы "Жоффра", накренившегося от скопления солдат на одном борту, что кончит свои дни именно здесь?
      Сумасшедшие закаты наступают в тропиках в апреле. И первый такой закат, увиденный Бруно, совпал с мыслью о смерти.
      ...Грациозная гадина с синей головой и медными пятнами на лоснящейся зеленоватой шкуре скользнула из-под ботинка. Раздраженно шурша пожухлой листвой, исчезла в кустарнике. Бруно придержал шаг, отставая от цепи. На задворках вьетнамской деревушки, которую прочесывали легионеры, влажный ветер гнул высокую траву и бутоны ярких цветов, хлопал выстиранным бельем на бамбуковой жерди.
      Бруно огляделся. Вокруг раскачивались пологие волны холмов. На самом высоком в чаше бетонного лотоса восседал каркас недолепленного Будды. Внизу коричневым шарфом, брошенным на зеленые рисовые чеки, вилась дорога, на которой стояли бронетранспортеры. По огромному небу простирался закат, цветовыми ужасами похожий на атомный взрыв из учебного фильма.
      Бруно отлично помнил, в какую тоску он впал в тот ничем не примечательный, в общем-то, день. Он вдруг уверовал в неминуемую гибель в чужой и враждебной стране.
      Позже врач объяснил ему, что подобные настроения связаны с непривычно резким для северян переходом в тропических широтах от света к ночи. По диаграммам действительно выходило, что если бой шел на закате, потери возрастали без видимых причин именно в сумерках...
      Закат угас, оконный глянец вылизывали отражавшиеся в нем языки пламени.
      Бруно жег личный архив.
      "Воспоминания горят.
      Предчувствия прогорают.
      Только нынешний день уцелеет в ночном пожаре..."
      Нынешним днем в душе поселилась болезнь, которую он ощущал почти физически. Самурай и поэт Сюнтаро, написавший эти любимые Бруно строки, вынимал слова из горьких запасников памяти.
      Выведенные перламутровыми иероглифами на дощечке из черного лакового дерева стихи были прощальным подарком Легиона. Каптенармус просто скупал в антикварной лавке что приглянется из местной экзотики - для вручения героям, выходящим вчистую.
      Бруно усмехнулся, припомнив первую гражданскую работу после демобилизации. Четыре часа, меняя бобины, снимал кинокамерой горящие поленья в камине, временно сложенном в холле гостиницы "Тропикана" в китайском квартале Сайгона. Ленту предполагалось прокрутить по телевидению, передачи которого только что начались, в рождественскую ночь. Голубой экран превращался в чрево камина. Несколько часов - только поленья и пламя, да музыка. Черно-белые поленья. Черно-белое пламя. Черно-белый уют, создающий среди бескрайних топей рисовых чеков, джунглей и гевейных рощ иллюзию заснеженных долин и зимней свежести у изнывающих от духоты людей в рубашках с короткими рукавами.
      Восемь лет спустя после вступления в легион... Тогда он обладал первым миллионом. Поэтому снимал камин потехи ради. Рене, дочь генерала де Шамон-Гитри, считала, что она на пятом месяце, а чтобы старик не бесновался, давая согласие на брак, Бруно следовало представить кем угодно, только не спекулянтом валютой. Решили - кинооператором. У отставного вояки, прожившего тридцать лет в Индокитае, за сорок лет службы побывавшего в плену у немцев, англичан, японцев и китайцев, после национализации каучуковых плантаций в Камбодже, а затем в Кохинхине случились два инфаркта. Приходилось щадить старика. Хотя бы из-за его большой пенсии.
      Гонорар за ленту промотали в ресторане "Дракон" на верхотуре гостиницы "Мажестик". Управляющий клялся, что устроил тот же кабинет, где обедал в начале века в кампании японской замужней дамы русский наследник, путешествовавший по Азии. Во всяком случае на стене висела гравюра, изображающая ревнивого самурая с мечом, занесенным над головой будущего последнего русского царя во время его визита в японскую столицу Киото.
      Ночевать остались в гостинице - в номере с бассейном...
      Он как раз сжигал фотографии, на которых Рене снималась в тот вечер обнаженной. По бумагам Бруно исполнилось двадцать семь, в действительности двадцать один, а ей было тридцать пять. Живот у неё и в самом деле выделялся. В его жизни она стала первой белой женщиной, европейкой, и с ней он осознал, что у белого должна быть белая... Желтые казались игрушечными.
      Как сложилось бы с Барбарой?
      Старые фотографии не разгорались, чадили. Бруно задержал перед глазами ветхие листки, оказавшиеся в том же пакете. Всмотрелся. Записки относились к дням, когда он наступил на змею.
      "...марта - 2 апреля 1947 года. Если деревню спалить, остается квадрат утрамбованной земли, посыпанной пеплом. Никакой металлической утвари. Иногда под ногами битые горшки... Зато наши грузовики в четыре яруса завешаны собранной данью - визжащими свиньями. Хрюшек привязывают за ноги. Вонь ужасающая, но наемники-кхмеры наслаждаются под этот аромат арбузом.
      Ружей азиатам не выдаем, только пики. Армия Аттилы!
      Через пять километров уперлись в болото. Пехота из мобилизованных скисает. Погружаюсь в трясину до колен, вода до ремня. Пулемет "Бренн", чешского производства, тащим по очереди, он кочует с одного фланга цепи на другой... Солнце жарит. Жажда мучительная. Штаны в паху забиты жирным илом.
      Двигаемся только мы, легионеры. Ни парашютистов, ни местной пехоты рядом нет. Отстали. Нам за такой поход платят особо. Стараюсь думать о том, что завтра день выдачи, о том, как соберу у всех желающих по полторы сотни пиастров для отправки во Францию. Обменный курс по-прежнему в нашу пользу...
      Не выдержав, сую горлышко фляги в вонючую жижу, бросаю обеззараживающие таблетки. С наслаждением глотаю теплое пойло, густое, как суп, от кишащих в нем бактерий, пока на языке не остается илистый осадок. Утонувший в грязи по грудь коротышка-филиппинец, кажется, его зовут Батуйгас, показывает подбородком на канаву, в которой валяется буйвол, и говорит: "Эй! Вон в той луже вкуснее..."
      Но стрельбы ещё нет, то есть надбавка за боевую операцию может оказаться под вопросом. Ага, вот и огонь в нашу сторону, да ещё слабый, на удачу. Стоило все-таки пять часов уподобляться бегемотам!
      ...С удовольствием ездил в Сайгон. Прибыла специальная техника для Легиона. Моему взводу достался разведывательный бронеавтомобиль "Стелло", приемистый и юркий. Хорошее вооружение. На нем и подъехали к почте, чтобы отправить деньги во Францию. Настроение отличное, если бы не эти ужасные ежевечерние закаты. Начинается сезон дождей... В Сайгоне развлекались, но писать об этом не хочется. Это отвратительнее, чем у горилл в зоопарке у доктора Вальтера Вендта в далекие берлинские дни.
      Я - скотина".
      Бруно отправил листок в огонь. Были ещё два.
      "...июля 1952 года. Пережил припадок бешенства. Вывел своих вьетнамчиков на патрулирование в пять утра, возле одного дома взяли человека без документов. Конвоировали на пост и буквально в ста метрах от него упустили! Бандит бросился в боковую тропинку в камышах. Мой помощник, филиппинец Батуйгас, успел запустить следом гранату, а я разрядил в ту сторону весь магазин. Раз десять сказал своим, что они идиоты. Потом поутих. Все расстроились. Не из-за сбежавшего бандита. Я, их командир, да ещё легионер, впал в истерику, потерял лицо. В Азии такое - свидетельство слабости... Пишу рапорт об откомандировании. Жандарм из меня не получился.
      2 августа 1952 года. Ответа на рапорт нет. Есть новые неприятности.
      Задерживают суммы на оплату осведомителей. А нужны ещё 34 тысячи пиастров, чтобы покрыть взятые вперед и запущенные тайком в оборот. Поговаривают о мире. Что если он действительно наступит? Для меня не вовремя.
      ...получил неплохие деньжата за английский "Томпсон". Списали как поврежденный взрывом гранаты. Все равно часто заедал в болотной жиже. Получил взамен 10-миллиметровый французский "Мат-49". Своим вьетнамчикам обеспечил по американскому М-3. Самое удивительное, что у противника тоже стали встречаться "Маты". Говорят, потому, что к ним подходят русские патроны 7,62, которые поступают к коммунистам с севера... Кто-то делает неплохие деньги на продаже "Матов"!
      Внимательнее присматриваюсь к вьетнамчикам. На соседнем посту сержанта-бельгийца связали и сдали противнику... Оказывается, наши календари разнятся во времени на 3639 лет. Их год насчитывает тринадцать месяцев. Как же мы поймем друг друга? Гляжу на новобранцев из местных: азиатская шкура, натянутая на европейский военный каркас, или наоборот? Азиатская манера ставить ступни не совместима с европейской манерой марша... Мое подразделение - готовая клоунада для цирка".
      Листки выпали из пачки, переданной Барбаре.
      "Странно, - подумал Бруно. - Меня отвергли, когда я серьезен. Серьезнее и искреннее я не поступал в жизни".
      Мягко просигналил телефонный вызов. Звонить могли трое, знавшие про лежбище в "Герцоге": либо сын, либо Клео Сурапато, либо Джеффри Пиватски. Оказалось, Клео. Он спросил по-французски:
      - Бруно, у тебя запой?
      - Огненный. Жгу кое-что...
      - Сжигая прошлое, становимся свободнее, хи-хи... Не так ли, Бруно?
      В словах давнего партнера звучала непривычная сердечность.
      - Свобода, друг, означает ещё и одиночество, - признался Лябасти.
      - Так и есть, пожалуй...
      - А я бы предпочел несвободу... Даже только возможность несвободы, ощущение этой возможности, которой не воспользуешься. Такое достижимо с великой женщиной...
      Бруно подумал, что в восприятии китайца на другом конце провода он несет чепуху. Клео, однако, подхватил:
      - ...И для великого европейского мужчины... В этих краях подобные томления разрешаются просто. Обзаведись наложницей.
      У Бруно по-настоящему болело сердце. Потому и разболтался.
      Список вещей и людей, которых невозможно купить или захватить силой, давно сократился для него почти до нуля. Дома, автомобили, яхты, любовницы, друзья, верные друзья... А когда пришла острая жажда обыкновенного, её удовлетворение оказалось за пределами доступной цены - будь ею даже его собственная или чья-нибудь жизнь. Существовало, оказывается, нечто, доступное сотням тысяч людей, но только не ему, Бруно. Ответное чувство. Нищий среди груд золота. Вот кем он стал.
      - Мне бы хотелось поговорить серьезно. По важному делу, - сказал Клео.
      - Важное не бывает срочным, - пошутил Бруно.
      - Ты опять прав...
      Бруно давно знал, что китайцы не ведут серьезных бесед по телефону. Как, впрочем, и не пишут деловых писем. Редко дают расписки. Личная встреча, договоренность с глазу на глаз - так решаются дела. Данное слово это все. Предложение принести клятву, даже в суде, воспринимается как оскорбление. Бумага имеет значение в одном случае - если с ней обращаются к богам и предкам. На красивых пергаментных листах, превращаемых жертвенным огнем в пепел и дым, которым прокопчены крыши китайских кумирен, пишутся одни и те же просьбы - просьбы о деньгах...
      - Через сорок минут в баре этой гостиницы. Или хочешь подняться ко мне?
      - Хочу подняться к тебе.
      Клео положил трубку первым. За ним всегда оставалось последнее слово. Так повелось с их первой встречи на этой земле в 1953 году у южновьетнамского города Митхо...
      ...Задача, поставленная 13-й полубригаде 23 апреля 1953 года, считалась особо важной.
      Агентурная разведка выявила транспорт оружия, следовавший по протокам Кыу Лонга - великой реки Девяти Драконов, как называют азиаты дельту Меконга. Рисовую баржу, осевшую до надстройки, тянули буйволы. Распугивая болотных выпей и чаек, она медленно, выжидая высокой воды, приливы которой зависели от дождей, плыла из района "Клюв попугая", почти от камбоджийской границы, в направлении Митхо. На встречу с баржей пробирался отряд коммунистов, ведомый крупной шишкой сайгонского подполья. Достоверность доноса, стоившего сто пятьдесят тысяч пиастров, обеспечивалась головой осведомителя, при котором сержант Бруно Лябасти неотступно держал негра-легионера, известного способностью по трое суток не спать или спать, но с открытыми глазами.
      Двухтонный дизельный вездеход, выделенный для переброски группы захвата, медленно потащился по красным проселкам среди затопленных рисовых чеков. С выхлопной трубой над кабиной он походил на пароход. Пока выбирались к рубежу засады, наглотались чада до головной боли.
      Командовал группой лейтенант маркиз де Биннель, которого за глаза называли "Только-Что-Из-Борделя", выговаривая прозвище как вьетнамское имя. Год назад, явившись по назначению в полубригаду, он представился командиру: "Лейтенант де Биннель, только что из Сен-Сира". На что страдавший от головной боли начальник ответил: "А я полковник Рум, только что из борделя"... Полностью фамилия командира писалась Румянцев. Граф Румянцев. Легион переполняли аристократы...
      Выпускник привилегированной военной школы Франции, перекрикивая завывание дизеля, объяснил Бруно, что нет ничего более подходящего для успеха на войне в любых положениях, чем повторение классических образцов. Поэтому он и спланировал засаду старинным "галльским клином". Восемь легионеров перережут тропу, по которой противник пойдет на встречу с транспортом. Десять с автоматами и "Бренном" замаскируются вдоль тропы, набросав в рисовую топь по другую её сторону противопехотных мин. Маркиз выдвинется с радистом навстречу противнику как отдельный разведывательный дозор. Сигнал боевой готовности - щелчки в рации. Число щелчков обозначит число десятков бандитов, которые прошли мимо лейтенанта.
      Ясно, что командир красных, или, как его называл маркиз, "наша шишка", попытается скрыться, едва засада откроет огонь. Остальные будут его прикрывать. Противник спасал комиссаров любой ценой. Обучавшиеся в Москве и Пекине, они стоили дорого.
      Когда противник начнет отход, маркиз, оставшийся в его тылу, "воздаст возглавляющей бегство шишке личные почести".
      Бруно было приказано встретить плывущую по протокам баржу. Ее сопровождение, конечно, насторожится при первых же выстрелах, но, возможно, не сразу решится бросать груз и бежать. Осведомитель не мог внятно сообщить, выплачены ли деньги за оружие вперед. Если платеж получен, оружие бросят, если нет - возможны колебания. Лейтенант выразил уверенность, что "сержант Лябасти проявит традиционную для старослужащих заинтересованность в захвате материальных ценностей в максимально большем объеме".
      Отдел разведки полубригады, однако, подправил "галльскую простоту" лейтенантского плана. Никто в штабе 13-й не сомневался, что грузовик с солдатами и минами уже замечен партизанской агентурой.
      Группу демонстративно возвратили на том же вездеходе, но не в лагерь, а на военно-воздушную базу Таншоннят. К вечеру людей маркиза приготовили к парашютной переброске в район засады. Ожидая самолет, легионеры отдыхали на краю летного поля под навесами для десантников. Про замену транспорта лейтенант сказал, что, хотя и стали жить с шиком, все-таки им недостает стиля. Пятнистые распашонки американской морской пехоты, поступившие неделю назад, не вязались с оливковыми французскими штанами.
      В кабине "дакоты" невыносимо пахло потом - верный признак волнения или страха. Большинству предстояло делать второй прыжок после давным-давно забытого учебного первого и единственного в жизни.
      Когда замигала красная лампа, де Биннель кивком передал власть Бруно, который, волнуясь не меньше остальных, тупо выкрикивал команды: приготовиться, закрепить карабины, проверить снаряжение. Каждый орал в ответ: тридцатый готов, двадцать девятый готов, двадцать восьмой и так далее. Кое-какие трудности возникли с заложником, но негр ткнул вьетнамца кулаком и пообещал просто выпихнуть впереди себя. А откроется у "гарантии" парашют или нет, уже не имело значения.
      Второй пилот втянул внутрь дверь "дакоты". Завыла сирена. Бруно прыгал первым. Под носками ботинок залитые рисовые чеки, словно гигантские зеркала, отражали багровые в этот час облака. Луна уже появилась. Крестообразная тень самолета, перескакивая через плешивые бамбуковые рощицы, скользила по бесконечным извивам рек и речушек - словно разгневанный Господь вел перекрестьем гигантского прицела по кишащим внизу дракончикам, всосавшимся в илистую долину.
      Сильный рывок. Над Бруно раскрылся старый парашют.
      Ровным, едва приметным на тускнеющем небе пунктиром куполов, вытягиваясь клином за Бруно, солдаты группы захвата спускались точно в заданном районе. Стояло, слава богу, безветрие. Маркиз сказал, что совершит прыжок последним, но на земле будет первым, потому что пойдет вниз затяжным.
      Он и встречал всех.
      - Красиво получилось, сержант. Шли клином, как нож гильотины!
      А Бруно подумал: стоит ли в такой вечер ложиться в землю за Францию и её остряков? Наверное, он слишком долго испытывал удачу и устал от войны...
      Он сложил парашют, сверился с картой и зашагал в направлении, откуда, по его расчетам, приближалась баржа с оружием. С собой взял Суана, вьетнамца-переводчика.
      Бой развивался по схеме. Ухо Бруно определило это после двух-трех минут взрывов и стрельбы, разразившейся за спиной. Шедшие цепочкой шестьдесят партизан, напоровшись на засаду, оказались практически выстроенными перед пулеметом и автоматами легионеров. Мины рвались под теми, кто спасался в болоте. "Шишка", видимо, уже устремлялась навстречу почестям маркиза...
      Подумать только, они курили! Бруно издалека различил огоньки. Явственно ощущался аромат табака - не французского черного, а контрабандного, виргинского светло-коричневого.
      Лябасти и Суан дали над лодочниками и буйволами, тянувшими баржу, две очереди трассирующими. Паники, однако, не случилось. В ответ им грубо и хрипло крикнули:
      - Эй, французы! Французы! Подходите!
      Бруно скользнул с тропы в трясину чека. Присел. Шепотом приказал Суану:
      - Подойди. Спроси - почему они здесь? Иди...
      - Сержант, таких, как я, в плен не берут. Они убьют меня...
      - Тогда я убью их. Так и скажи им. Иди!
      Бруно пробежался пальцами по нагрудной брезентовой лямке с гранатами.
      В темноте, где-то в глубине рисового чека, несмотря на дальнюю пальбу и взрывы, ему послышалось чавканье ила.
      Коренастый азиат мягко, на полусогнутых ногах с закатанными штанинами, боком, как краб, пружинисто двигался вдоль тропы, по которой только что прошли Бруно и Суан. Он пытался зайти со спины... Замер, уловив щелчок, с которым Бруно вогнал в паз складной металлический приклад своего "Мата". Потом двинулся дальше. Бруно пропустил его.
      Времени терять не приходилось. Поддевающим ударом приклада сзади под крестец Бруно бросил разведчика лицом в жижу, наступил на спину, вдавил поглубже и, ощущая, как слабеет от боли и удушья противник, обшарил облепленное илистой грязью, скользкое мускулистое тело. Сумка с едой, за поясом солдатский кольт.
      - Сержант! - заорал от баржи Суан. - Они говорят, что сдаются!
      Бруно за шиворот вытянул из илистой грязи оглушенного разведчика и заставил принять сидячее положение. Вода в чеке была ему по грудь.
      - Пусть бросят оружие! Посади всех на землю, руки на затылок. Пусть не двигаются! Держи их под прицелом! - крикнул Бруно Суану.
      Он осветил фонарем залепленное илом скуластое лицо, хватающий воздух какой-то рыбий рот, ослепленные бессмысленные глаза, короткие мигающие веки. Видимо, китаец. Или монгол. Не местный. Рубашка не походила на партизанскую гимнастерку или крестьянскую домотканую пижаму. И под слоем грязи было видно, что человек носит покупную сорочку. Разодрав её воротник, Бруно нащупал на груди пленника и вытянул цепочку с медальоном, перевел на него луч фонарика. Барельеф пагоды Тыа Онг на серебре.
      В пагоде Бруно бывал. Вонь с замусоренной речушки, жестяной шелест сухих пальмовых листьев, старухи в черных тюрбанах с багровыми от бетеля, словно окровавленными ртами, дремлющие у стен с изображениями драконов, глотающих солнце. Пагода Тыа Онг в Файфо, прибежище банды китайцев при опиумном притоне.
      Бруно погасил фонарь.
      - Сколько вас? Где командир?
      Вряд ли, конечно, этот тип понимал по-французски.
      - В моей сумке восемьдесят тысяч, - ответил "тип" с неплохим акцентом. - Забери... В барже деревяшки. Никакого оружия. Вам подбросили информацию о транспорте только затем, чтобы вы перехватили получателей, красных... Вот и все. Я пробирался... чтобы переговорить...
      - За ложь умрешь здесь же, - сказал Бруно, начиная соображать, что в липучей жиже на коленях перед ним стоит человек, в засаду которого как раз и угодили все, кто убивали сейчас друг друга на скользких перемычках между рисовыми чеками.
      - Ты ослепил меня! - крикнул пленник, будто и не услышав угрозы.
      Бруно замахнулся, но жесткая ладонь, упредив, перехватила удар.
      - Хватит, сержант... В твоих действиях нет здравого смысла. Восемьдесят тысяч - хорошая награда, - сказал бандит.
      - Где оружие, я спрашиваю!
      - Давно перепродано людям более достойным, чем зараженные краснухой... В следующий раз опять можно повторить, ха-ха... И опять уведомлю, и опять перехватите... Ты дурак? Возьми пакет с деньгами, это твоя доля, а сумку выброси...
      - Возьму, а потом убью.
      - Не убьешь, когда пощупаешь эти деньжонки... Потому что захочешь еще... Захочешь повторить операцию. Ты не дурак все-таки... Я верно понимаю теперь? Ха-ха...
      Бруно раздумывал.
      - С тобой, что ли, повторю?
      - Почему нет?.. Мои глаза! Следует вычесть из твоих на лечение...
      Китаец привстал на коленях, прижимая ладони к лицу. С локтей стекала вода.
      - Ладно, хватит ныть, отойдет... На настоящих допросах я использую фосфорные вспышки. Вот от этого слепнут, - сказал Бруно примирительно. Как твое имя?
      - Меня зовут Лин.
      - Дальше?
      - Лин Цэсу. А твое?
      Бруно крикнул:
      - Суан! Суан! Оружие на ремень! Ко мне!
      Держа за дуло, он вернул Лин Цэсу отобранный кольт. Будто клешнями схватив оружие, китаец кивнул. Оказался смекалистым.
      - Сержант? - спросил Суан. Он тяжело дышал.
      - Сколько там?
      - Трое. С кольтами. Велел выбросить обоймы в воду. Опасно ведь собирать, обходя... Я так подумал, сержант.
      - Правильно подумал, - сказал Бруно и повернулся к китайцу: - Отошел?
      - Теперь различаю обоих...
      - Идти можешь?
      - Кажется... Ты сломал мне кости!
      Бандит медленно встал и теперь, когда засученные штанины раскатались, было видно, что для прогулки по трясинам он одел куцые крестьянские клеши.
      - Срастется твой крестец, - сказал Бруно, усмехаясь. По молчанию китайца он понял, что тот не знает этих французских слов.
      Медленно, поскольку пленный едва мог переставлять ноги от боли в паху, все трое шли к барже. Суан впереди.
      - Ночь вампиров, - сказал Бруно, вслушиваясь в дальнее грохотание боя, который шел теперь под полной луной.
      - Что? - спросил китаец. Он опять не понял.
      Бруно мягко ткнул его в спину, а когда бандит оглянулся, подбородком дернул в направлении Суана. Пора.
      От близкого выстрела буйволы, впряженные в джонку, прижали рога к спинам. С ноздреватых морд тянулась слюна, посверкивавшая в лунном свете. Суан упал поперек тропы.
      Вслед за Лин Цэсу Бруно перешагнул через тело своего переводчика.
      Люди китайца сидели на корточках, привычно, на манер кули, уперев в колени локти раскинутых рук. Когда Бруно обвел их лучом фонаря, люди показались ему измученными дорогой. Возможно, ещё и страхом.
      - Работе конец, - сказал Лин Цэсу по-вьетнамски. - Выпрягайте буйволов, джонку готовьте к затоплению... Уходим. Этот французский господин отпускает нас всех.
      Бруно положил ладонь на плечо Лин Цэсу. Китаец был догадлив. Сказал:
      - Всех. Из твоего автомата. Как только закончат работу.
      Вместе вслушались в затихавший треск пулеметов. Взрывов не доносилось. Бой шел на убыль.
      Кули сноровисто выбивали пробки в носовых и кормовых отсеках кренившейся на борт джонки. Луна высвечивала чурбаки, смываемые с неё течением. Кажется, железнодорожные шпалы. Ворованные, конечно. Скольких пущенных на распыл жизней стоили эти просмоленные чушки, которые походили сейчас на фантастических обитателей болот, высунувших на поверхность лоснящиеся плоские спины?
      Бруно, кряхтя, сел на сырую траву, закинул "Мат" за спину.
      - Ты ведь сержант, - сказал улыбающийся Лин Цэсу. - Значит, можешь достать пенициллин?
      Спустя много недель Бруно, конечно, разобрался, что лживая улыбка бандита - только гримаса лицевых мускулов. Кончики рта новый партнер держал приподнятыми, наверное, даже во сне. На деле же, растягивая губы в улыбке или выдавливая привычное "ха-ха", суетливо подтягивая штаны или подкладывая сотрапезнику куски на тарелку, откупоривая бутылку, закрывая и открывая, чтобы занять руки, лезвие ножа, Лин Цэсу не улыбался, не смеялся и не суетился вообще. Подобная расхлябанность была бессмысленной роскошью в его жизни. За всем этим он прятал звериную наблюдательность. Но Бруно только ещё предстояло это узнать.
      - Сколько ты платишь за пенициллин? - спросил Бруно.
      - Двадцатикратную цену... А если упаковок больше полутора тысяч, двадцатипятикратную.
      - Тридцатикратную, - сказал Бруно.
      Он сбывал на черный рынок консервы, напитки, сигареты из довольствия ещё не учтенных убитых и убывших по ранению, а также сливал гражданским бензин и технические масла. Но на пенициллин цен не знал. Поэтому решил придерживаться главного правила спекулянтов: запрашивать, пока чутьем не уловишь - ниточка, на которой висит интерес покупателя, истончилась, дальше обрыв.
      - Согласен. Но доставка твоя, сержант.
      Над затонувшей джонкой закручивалась воронка, в которой судорожно выгребала лапками крыса. Всплывали и тонули обрывки рогож, сопревшие корзины, щепки. Бруно достал из брезентовой кобуры свой кольт.
      - Подойдите! - крикнул китаец кули. - Рассчитаемся и разойдемся...
      Над полями, в той стороне, где шел бой, поднялись три зеленые ракеты, которые означали, что маркиз заполучил "шишку". Потом пошли две красных и снова зеленая: общий сбор, пленных не брать, собирать убитых и раненых.
      Бруно стрелял левой рукой, с той стороны, где на корточках восседал Лин Цэсу. Китаец ухом не повел, когда у его щеки три раза ритмично грохнуло.
      Выглядело, будто кули прикончили Суана, а Бруно - кули. Их оружие он побросал в гранатную сумку, где уже лежал пакет с восемьюдесятью тысячами пиастров.
      - Приедешь? - спросил бандит.
      - Могу.
      - Привезешь сколько сказал?
      - Куда и когда?
      - Канал У Кэй в Шолоне, мостки возле паровой мельницы. Спросишь индонезийского господина Клео Сурапато. Это я... Любой четверг с пяти до шести вечера.
      - Бандитское время. Закат...
      - Я сказал.
      Бруно обхватил пальцами левой руки шею нового делового партнера. От китайца несло тиной. Правой вытянул из-за его спины солдатский кольт, который на бандитский манер был под рубахой за поясом. Отшвырнул далеко в воду. Сказал:
      - Все. Иди.
      - Зачем вернул, а теперь выбросил? Он денег стоит!
      Бруно постарался натянуть улыбку в манере нового партнера и воспроизвел по-французски китайскую поговорку:
      - Жизнь прекрасна, а боги отлучаются порою, и приходится надеяться на себя и никому не верить. А?
      Их смех, пока они расходились по скользкой тропе, звучал некоторое время согласно, а потом каждый слышал только свой собственный.
      ...За Меконгом, на востоке, занималась заря. На околице деревни, где вповалку спали легионеры, в камфорных и тамарисковых деревьях путалась синеватая дымка парного рассвета. Ветер разносил трупную вонь, запахи тины, рыбного соуса и свежего пожарища.
      Лейтенант де Биннель докладывал по радио о "шишке", которая со стянутыми проволокой за спиной руками сидела на корточках с помертвевшим лицом. Две женщины из деревни крутили педали движка, питавшего рацию. Вьетнамки заплевали землю бетельной жвачкой. Связист клевал носом и машинально повторял: "Крутите, ведьмы, крутите же..."
      Маркиз, не переставая говорить по телефону, сделал жест Бруно: докладывай. Бруно скороговоркой сообщил: некоторые лодочники при джонке, возможно, разбежались, а трое убиты, переводчика потерял, захвачено три кольта.
      Де Биннель прикрыл микрофон ладонью. Под глазами над белесоватой щетиной темнели коричневые полудужья. Симптом курильщика опиума.
      - Груз?
      - Затоплен в протоке бандитами перед бегством.
      Маркиз принялся выкрикивать данные кому-то в Сайгоне.
      Бруно лег на траву. И будто не было перехода между явью и сном... Он опять стоит в проеме отодвинутой двери самолета, внизу - чудище с оленьими рогами и вылезающими из орбит глазами. Рыбья чешуя лоснится на змеином теле, тигриные лапы скребут орлиными когтями. Из пасти исторгаются огонь и вода. Бруно пятится, пытаясь вдавиться назад в "дакоту", но стоящие за спиной старухи, изготовившиеся к прыжку, давят на него, кивают черными тюрбанами и жуют кровоточащими губами. Подолы их "ао-зай" - платьев с разрезами до бедер - задраны ветром над оливковыми галифе пехотинцев, которые азиатские ведьмы одели вместо традиционных штанов... Пытаясь протолкаться меж старух к открытой двери "дакоты", маркиз кричит: "Боишься? Прыгай! Драконы из пагоды Тыа Онг чешуи не имеют". И добавляет, заходясь в истерике: "Да что такое! Сержант! Двигайтесь! Поднимайте людей..."
      Лейтенант стоял над ним, расставив кривоватые ноги, вокруг которых ветер винтом завивал широченные штаны десантника с комками засохшей серой грязи на коленях.
      Желтоватая с прозеленью жижа канала У Кэй лениво тащила в реку Сайгон отбросы, размокшие картонки, коричневую пену со щепой и соломой, пятна мазута. С перил деревянного моста, меся воздух ногами, с визгом кидались в канал голые дети. По доске, перекинутой с набережной на джонку, семенили, горбясь под мешками с зерном, кули с синими венами на коричневых икрах. Над водой нависал радиатор грузовика "Дженерал моторс", на котором приехал Бруно. За двадцать минут, что Лябасти простоял у моста, джонка уже показала подернутою слизью обшивку под ватерлинией.
      Над паровой рисорушкой, в приемный люк которой сбрасывались мешки, стлался едкий дым, сползавший к воде. Вокруг теснились лавки, чайные, супные и забегаловки, где ничем не торговали, кроме похлебки из свиных потрохов, лапши да лимонадов невероятных химических оттенков от ярко-рубинового до сине-зеленого. Стоял треск мопедов, сплошной незатихающий крик снующих во все стороны азиатов и телефонный трезвон, который на самом деле был перекличкой звонков на велосипедных рулях трехколесных рикш.
      Теснота и скученность усиливали тревогу. Отсутствие оружия порождало чуть ли не чувство стыда, будто его, Бруно, выставили среди этого сброда голым.
      Двое лоточников поставили у грузовика тачку с дымящимся чаном и принялись вылавливать сетчатыми половниками из кипящего масла пампушки с собачатиной, за которыми тут же выросла очередь. Попытайся теперь Бруно уехать, развернуть машину не удалось бы. Если потревожить раздачу, дорвавшиеся до еды кули сбросят машину в канал вместе с грузом. В груз же были вложены все его деньги, по крохам собранные на франко-пиастровых обменах, плюс сумма, которую Рене де Шамон-Гитри позаимствовала из сейфа отца. Удача с перепродажей пенициллина сулила тридцатикратную прибыль. Риск её стоил...
      С узкого балкончика третьего этажа утюгообразного грязного дома, клином выходившего к мосту, Клео наблюдал, как очередь за пампушками обвивает грузовик "Дженерал моторс". Легионер в пестрой распашонке, изобличавшей варварский вкус заморских чертей, с тревогой озирался с подножки кабины.
      - Еще кон? - спросил у Клео партнер по игре в "трик-трак", собирая в кожаный стаканчик кости с низкого пластмассового столика. Его выставили сюда по прихоти высокого гостя, пожелавшего играть именно на балконе, и его супруги. То есть Клео и Сун Юй.
      - Потому что удача твоя? - съязвил Клео. Жена хозяина квартиры прибирала серебряные монеты, которые выиграл муж.
      Прилетевшая со стороны канала чайка круто взяла вниз, пытаясь что-то подобрать на карнизе, и тягуче крикнула над головой Клео. Он сразу сказал:
      - Сорок тысяч. Игра?
      Чайка взмыла. Знамение, посланное небом. Старый заскорузлый Чи Кун, дух-покровитель игроков, явно подавал сигнал, сулил удачу.
      - Добрый мой боженька! - сказал партнер, который избегал ругаться в важных случаях, потому что считался католиком. - Да откуда у меня возьмется столько денег на игру?
      Внизу шестеро оборванцев, прикрываясь толпой вокруг пампушечников, складывали кирпичные пирамидки под задней осью грузовика.
      - Взгляни на заморского дьявола, - сказал Клео.
      - Если взять среднего делового человека, ему далековато, пожалуй. Не предусмотрел риска. А так...
      Бруно в эту минуту ощутил, как осел кузов его машины. Соскочил с подножки и, расталкивая кули и попрошаек, рванулся к задним колесам. Но продвинуться вперед хотя бы на полшага не удавалось. Теснившиеся вокруг него люди, отворачивая лица, менялись, но от этого человеческая стена вокруг не становилась податливей. В определенных кругах Сайгона такой прием называется "вода держит утку".
      Клео видел с балкона, как Бруно ухватился за борт машины, подтянул свое огромное сильное тело, наступая на плечи и головы оравшей на него шушеры, и, проминая выгоревший брезент, встал над грузом, чтобы защищать свое достояние. Если под брезентом скрывалась засада, наверное, она уже выскочила бы оттуда.
      Заметив, как четверо бродяг катят через мост снятые колеса, легионер крикнул по-вьетнамски:
      - И резину сожрете? Пусть разорвет вас от несварения и боги с небес мочатся на четыре поколения ваших потомков!
      Кули засвистели и заулюлюкали, оценив попытку заморского дьявола "спасти лицо".
      - Артист, - одобрил хозяин квартиры. - Но все-таки больше боец и дикарь. Свои деньги я ему не доверил бы...
      - Как раз то, что нужно, - сказал Клео. Он поднялся с низкой табуреточки, на которой сидел, подтянув для прохлады европейские брюки в полоску, и мягко позвал: - Сун Юй!
      Жена выглянула на балкон, держа его полуботинки с замшевыми носами. Круглое лицо, прямой длинноватый нос, очерченные, словно на лице Будды, полные губы в улыбке, копирующей его, известную всем манеру держать углы рта растянутыми. Сквозняк бросал на её глаза черные пряди, блестевшие, словно перья боевого петуха. Поведя головой, будто выражая сомнение, неясное, как туман на акварели с изображением утренних гор, она откинула волосы.
      С утра Сун Юй одела сиреневый "ао-зай" и белые шелковые брюки. В висевшей на плече модной сумке она держала свой браунинг и запасные патроны к кольту Клео.
      - Твой муж ставил на кон сорок тысяч, госпожа, - польстил ей хозяин квартиры.
      Сун Юй кивнула, но смотрела на Клео. Она сказала:
      - Француз дозрел. Приходил человек, подтвердил, что засады в машине и поблизости нет.
      Толпа выжидала, когда страх парализует Бруно, чтобы можно было разграбить машину. Конечно, перебравшись в кабину, француз будет жать и жать на сигнал, пока не прибегут вьетнамцы-полицейские. Но дьявол с отвратительными синими глазами, уродливыми бесцветными прядями, слипшимися на мокром лбу, в потемневшей под мышками и на груди пестрой распашонке, не хотел встречи с законом. Это уже стало ясно. Добыча плыла в руки сама.
      - Сейчас тебя стащат с борта, - сказал по-французски подошедший Клео, перед которым молодцы в черных куртках распихали толпу. - Швырнут в канал, и тебя унесет вместе со свиным дерьмом, которое не годится даже на удобрения...
      - Ох!
      - Извини, сержант, - сказал Клео, - что значит этот звук на твоем языке?
      - Плохие вести.
      - Надо запомнить. Звук интересный.
      На отброшенный с грохотом задний борт машины легли тиковые доски. Запрыгнувшие по-кошачьи в кузов кули - не оборванцы, а крепкие ребята в черных пижамах с завязками вместо пуговиц, с синими шнурками через лоб поверх длинных косм - сноровисто взялись за фанерные ящики. По доскам поволокли товар из кузова.
      - Зачем разули грузовик? - спросил Бруно. Сухую гортань саднило от крика. Губы горели. Он едва удержался, чтобы не вдавить каблук в ладонь, которую Клео положил на борт кузова.
      - Я обещал резину бедным людям. Товарец стратегический, ха-ха... На них они проживут пару недель при их... ха-ха... экономии.
      - Стоимость покрышек прибавь к платежу за товар!
      - А получишь ли платеж?
      - Ой-ей-ей-ей, - протянул Бруно против собственной воли угрожающим тоном. От крайнего волнения виски пронизывала острая боль. Страх прошел. Он уже прикидывал, к кому из сайгонских корсиканцев обратиться, чтобы из шкуры этого монгольского бандита заказать чучело. За подобную выходку с белым заказ исполнят охотно и бесплатно. Только бы выпутаться живым!
      - Опять любопытный звук, - сказал Клео.
      - Издается, когда рассчитываешь только на кулаки.
      - Богатый язык, а? Положение отражает точно.
      - Жалею, что не прикончил тебя у протоки.
      - Сожаления, сожаления... Никудышная долговая расписка, предъявленная несостоявшемуся будущему.
      - Дерьмо!
      - Протухшее яйцо заморской черепахи!
      - Чтоб все твое потомство стало червивым!
      Клео повел шеей, стиснутой галстуком-бабочкой. Фланелевый пиджак резал под мышками, да казался ещё и коротковатым, поскольку чувствовалось, как кольт, заткнутый на спине за ремень брюк, выпирает из-под полы козлиным хвостом.
      - Хорошо, - сказал он. - Последнее слово за тобой. Но в этом случае извинись перед дамой. Это - моя жена, и червивое потомство придется от меня воспроизводить ей.
      Сун Юй протянула крохотный пакетик, перевязанный лыком. Бруно рванул узелок зубами... Они платили золотом!
      4
      Потеря казенного грузовика возле паровой рисорушки на набережной канала У Кэй повлекла не только разжалование в рядовые.
      Канцелярия 13-й полубригады внесла Бруно Лябасти в список кандидатов на увольнение из Иностранного легиона. Следовало благодарить бога и взводного, лейтенанта Только-Что-Из-Борделя, за заступничество - дело едва не отправили в военно-полевой суд. Французское гражданство спасало от бродяжничества, но не от материальных затруднений. Франция "с честью принимала новых сыновей", однако не более того. Позаботиться о трудоустройстве предстояло самостоятельно.
      Бруно выгодно продал полученный от Клео слиток. Пенициллиновая сделка обеспечивала два-три года безбедного существования. Но положенный в банк миллион франков давал ничтожный процент. Узнав, что сержант лишился нашивок, отринут от материальных ценностей и ждет отставку, Клео Сурапато утратил к нему интерес.
      Бруно задумался. Завести мастерскую по ремонту радиоаппаратуры или американских холодильников, открыть кафе, скажем, "Свидание легионеров", получить, наконец, на льготных условиях плантацию гевеи - эти пути отталкивали занудным бесцветным будущим. Да и из Сайгона - вообще из Вьетнама - рано или поздно придется выметаться. Следовало взяться за нечто, что сулило бы скорый и обеспеченный отъезд в Европу.
      Рене де Шамон-Гитри подсказала выход.
      Она переписала найденный на отцовском столе документ, озаглавленный "Программа ввоза из США оборудования по коммерческой инициативе на 1953 год". Администрация Французского Индокитая разрешала частным лицам и компаниям закупку американских станков, транспортных средств или промышленных материалов на сумму до одиннадцати миллионов американских долларов. По курсу Индокитайского банка эта сумма составляла двести двадцать миллионов пиастров, а по курсу черного валютного рынка - пятьсот пятьдесят миллионов, то есть более полумиллиарда!
      Банк, конечно, не выдавал во Вьетнаме американскую валюту в обмен на франки. Платеж следовало производить во франках, а уже затем банк выплачивал доллары продавцу оборудования и материалов в Париже или США. В Сайгоне это тоже допускалось, но при соблюдении двух условий - платеж осуществлялся только под золотое обеспечение и только французским гражданином.
      - Ты располагаешь французским паспортом, - сказала Рене. - А твой желтенький дружок Клео - золотом. Сложите один плюс один и получите пять...
      Она набрала номер телефона Клео и протянула трубку Бруно.
      Китаец понял с полуслова. Последовало приглашение отобедать в кабинете ресторана "Золотой дракон". На какие высоты, оказывается, забрался бандит!
      Инкрустированную перламутром столешницу подавальщики сплошь уставили, как говорили в Шолоне, "лучшими десятью". Две разновидности редких водорослей - "морской дракон" и "речная лошадь", травы великой питательной и врачующей силы, в которых вываривалась баранина или свинина. Затем собачьи хвосты, половые органы тюленя и тигра, восстанавливающие генетические силы в необыкновенной пропорции. Ящерицы, доставленные из китайской провинции Гуанси. Копытца жеребенка пони из китайской же провинции Юньнань. Распаренные фрукты и внутренности угрей из Кантона. Первосортные ласточкины гнезда с островных утесов в Андаманском море.
      Высокая разливальщица с позолоченной чашкой на цепочке, свисавшей с самого выдающегося бюста в городе, катала этажерку с винами, настойками на тигровых костях и сосудом, в котором густо лоснилась кровь только что ободранной на глазах у клиентов молодой кобры.
      Бруно и Рене оказались единственной европейской парой. Вьетнамцы и китайцы, приведенные Клео, выстроились цепочкой, по-деловому вручили визитные карточки и получили в обмен захваченные Рене картонки отца с золочеными генеральскими звездами. Никто не обратил внимания ни на эти звездочки, ни на приписку под именем де Шамон-Гитри - "генерал". Неотесанные друзья Клео попрятали карточки в потертые, несменяемые из страха потерять удачу бумажники. Рене попыталась завести светскую беседу о блюдах, от ароматов которых её мутило, но никто не отозвался на восторги по поводу внешнего вида не опробованных ещё кушаний. Клео, покивав, быстренько подложил Рене куски, достойные, по его мнению, генеральской дочери, заправил травами, намешал соусов в блюдце и жестом пригласил наслаждаться. При этом бесцеремонно лазил в тарелку Рене своими палочками.
      Бруно несколько раз перехватывал беззастенчивый, оценивающий взгляд Сун Юй. Жена Клео заявилась в золотистом шелковом платье с воротником стойкой. Это был не вьетнамский "ао-зай", а доподлинное китайское платье с высокими разрезами, в которых сверкали нейлоновые чулки.
      Именно Сун Юй вывела Бруно из Сайгона, после того как пенициллин был доставлен в европейскую часть города. Она же дирижировала свидетелями, показавшими французским жандармам, что воинский грузовик ограбили коммунистические бандиты. Клео, вне сомнения, перепродал бесценное лекарство именно им.
      В Азии собираются вокруг стола для еды, а не разговоров. Чем изысканнее и богаче угощение, тем нелепее болтовня или, хуже, деловая беседа. Рене не притрагивалась к палочкам для еды, больше пила и входила в свое обычное на светских сходках состояние. Вьетнамцев и китайцев, Бруно знал, такое не коробит. Выпивка, как и еда, оплачены заранее, поэтому от них ничего не должно остаться. Да и невежливо по отношению к хозяину стола оставлять недоеденное и недопитое. Отчего по этой причине и не перебрать?
      Проглотив компот из лотосовых семян, Бруно спросил Сун Юй по-французски:
      - Вы знаете, что такое бескультурье, мадам?
      Она щебетала на кантонском с морщинистой старухой, обладательницей лысины на коротко стриженой, по-птичьи крохотной голове. В ушах облезлой макаки поблескивали бриллиантовые серьги, которые в сумме, если их сложить, возможно, оказались бы крупнее её лысины.
      Сун Юй неторопливо повернулась к Бруно. Двойные ямочки на щеках, когда она улыбалась, копируя гримасу мужа, делали её круглое лицо совсем кукольным. Крупные, пригнанные друг к другу передние зубы отблескивали желтизной. Подрубленная над бровями челка усиливала кукольное сходство, но в узких, черных, влажных глазах, в разлет уходившим к вискам, стояли презрение и ненависть.
      - Что же такое? Просветите!
      Видимо, Сун Юй за последнее время подучилась французскому языку. На канале У Кэй во время отступления Бруно с золотом из Шолона она едва подбирала глаголы.
      - Бруно, не кокетничай с мадам Баттерфлай! - сказала с другого края стола Рене, сидевшая по правую руку от Клео.
      - Меня зовут Сун Юй, мадам Доуви...
      Бруно покосился на китаянку. Что за прозвище она дала его жене?
      - Мадемуазель де Шамон-Гитри, - поправила Рене.
      - Так что же такое бескультурье?
      - Бескультурье, мадам, на мой взгляд, есть потеря культуры своей деревни или становища... Человек из деревни в таком скопище, как город, пытается обезьянничать, перенимать внешние признаки окружившей его массовой культуры и становится нелепым... Пришлые в городе, те, которые держатся землячествами, крепче стоят на ногах и остаются личностями, какими и были. Не так ли и в китайских кланах?
      - Хотите выведать, кто собрался? - спросила Сун Юй. - Нет, не земляки. Клео и его уважаемый отец - с севера, пекинцы. А я из нищенствующей семьи сайгонских кантонцев второго поколения... Безродная.
      - Значит, совместные деловые интересы?
      - Ах, дорогой! - сказала Рене, бесцеремонно облокотившись обнаженной рукой на плечо низенького Клео. - Ты пытаешься очаровать мадам... мадам...
      - Меня зовут Сун Юй, мадам Доуви.
      - Мадемуазель де Шамон-Гитри, я же говорила...
      Рене захохотала. У китайцев и вьетнамцев это признак раздражения. Француженка жила в Сайгоне, она знала это.
      Клео с непроницаемым лицом осмотрел почти опустевшие блюда, размышляя, что бы ещё подложить к нетронутым кускам на тарелке Рене.
      - Вы не ответили на мой вопрос, мадам Сун Юй, - сказал Бруно.
      - Не торопитесь заворачивать огонь в бумагу, - ответила жена Клео.
      Бруно посмотрел на Рене и подумал, что эта женщина, пытающаяся, приоткрыв от напряженного внимания рот, вникнуть в произношение Клео Сурапато, старше его на тринадцать лет. И что она ждет ребенка через три месяца.
      Китаянка сказала:
      - Вы и Рене прекрасная пара.
      - Все ли ваши китайские друзья говорят сейчас на своем языке между собой именно так, хотел бы я знать...
      - Сплетничают, конечно.
      - Что именно они говорят? Ужасно интересно!
      Бруно, единственному за столом, принесли кофе. Отменно сваренный. Чашка была из тонкого фарфора.
      Клео улыбнулся и покрутил за головой Рене ладонью, давая понять, что следует оставаться за столом, когда другие встанут.
      Бруно кивнул.
      - Вон тот господин с золотыми зубами считает, что ваша супруга... как бы поточнее перевести... словом, она - белое куриное мясо. А его собеседник справа от вас кричит ему, что нет, ваша уважаемая супруга как раз куриное мясо с соусом карри. Это термины, относящиеся к сексуальным достоинствам. Кроме того, тот, который с золотыми зубами, считает, что вы привели не первую, а младшую уважаемую жену, может быть, даже наложницу, поскольку она... она... столь свободно выпивает, ну и тому подобное.
      - Они так и говорят - его уважаемая жена?
      - Они говорят - куриное мясо уважаемого заморского дьявола...
      - Из почтения ко мне?
      - Из почтения к Клео. Он ведь платит за угощение, а не вы... Не огорчайтесь. Если сплетничают, значит считают своими. О посторонних у нас вообще не разговаривают. Не стоит тратить время. Какой интерес?
      - Спасибо, мадам, - сказал Бруно Сун Юй. Она перевела все точно. Бруно знал и китайский, и вьетнамский.
      - За что принято у вас благодарить в таких случаях?
      - За перевод и урок юмора...
      Китаянка торопливо тронула золотое колье, треть которого состояла из нефритовых пластинок. Желтовато-зеленый камень защищал от сглаза. Вдруг Нефритовый император на небесах спит и не убережет от голубых заморских очей?
      Клео громко сказал по-французски:
      - Господа и дамы! Конфуций предостерегал иметь друзей, которым мы не ровня. Ужин устраивался, чтобы ввести в наш интимный круг моего старинного друга и компаньона, с которым мы имеем процветающее общее дело, но почти не встречались семейно... Его зовут Амос Доуви!
      Некоторые китайцы крестились и, случалось, носили европейские имена. Бруно осмотрелся, ожидая, кто из присутствующих встанет или покивает.
      Встала Сун Юй. Она обошла стол, склонилась над Рене, что-то прошептала и вывела её из кабинета.
      Больше никто не вставал.
      Все смотрели на Бруно. Все, кивая, улыбались Бруно.
      - Господин Доуви! Перед вами члены объединения. Присутствующие дамы либо старшие сестры, либо жены участников, не явившихся сегодня или не появляющихся по ряду причин никогда... Наш глава - уважаемый господин Нго.
      Клео поклонился человеку с золотыми зубами.
      Бруно на всякий случай кивнул. Нго кивнул в ответ, и все за столом повторили кивок.
      Может, Клео не хотел сообщать этой компании подлинное имя Бруно? Но тогда зачем понадобилась комедия с обменом визитными карточками? Впрочем, они с Рене представили только генеральскую визитку... Опять Клео берет врасплох, как на канале У Кэй?
      - Господин Доуви, - сказал Клео. - Присутствующие понимают французский, но не решаются объясняться на нем...
      Лгал, конечно. Никто из этого расфуфыренного желтого отребья, конечно, не говорил ни на одном европейском языке. А если и говорил, то постеснялся бы сообщить об этом, поскольку для переводов существуют младшие клерки.
      - Поэтому я изложу то, что имеет сообщить уважаемый господин Нго.
      Нго пустил скороговорку на китайском, полагая, что Бруно не понимает:
      - Все согласились отдавать заморскому дьяволу три процента. Помните это!
      Все кивнули Бруно. Бруно кивнул им, выжидая что последует дальше.
      - Значит, так, господин Доуви, - сказал Клео по-французски. - На Катина, ты знаешь, бары, рестораны, кафе и другие подобные заведения принадлежат корсиканцам. Как и вокруг этой улицы. Плюс гостиницы "Южный крест", "Империаль", "Континенталь", "Отель де насьон" и прочие. Господин Монастерио из Индокитайского банка передаст тебе полторы тысячи адресов родственников этих корсиканцев во Франции. Ты получишь определенную сумму от уважаемого господина Нго. Распределив на полторы тысячи порций, отправишь почтовыми переводами в Европу. Отправка в индокитайских пиастрах. Родственники получат переводы уже во франках по официальному курсу, то есть в два раза выше реальной стоимости пиастра здесь. Далее... Все деньги соединяются в одних руках.
      - Каким образом? Кто гарантирует порядочность полутора тысяч получателей? - спросил Бруно.
      - Верный вопрос, - сказал Нго по-китайски присутствующим и оскалил золотые коронки.
      - Монастерио заверил, что, если имеешь дело с одним корсиканцем, считай, твои партнеры - вся Корсика. Я доверяю ему.
      - А гарантии доверия? - спросил Нго.
      Все кивнули в знак согласия с замечанием. Бруно поймал себя на том, что и сам многозначительно вжал подбородок в узелок галстука. Принял в кресле более независимую позу.
      За спиной Клео Сурапато в распахнутом окне была видна серо-коричневая река Сайгон. Она изнемогала под ржавым миноносцем, буксирами и кучкой торговых судов. Марево колебалось над болотами и протоками заречья, расстилавшегося ковром мангровых зарослей на многие километры в сторону дельты, где несколько недель назад сошлись жизненные пути Клео и Бруно...
      Почему же - Доуви, Амос Доуви?
      На реке утробно взывала сирена полицейского монитора.
      - Гарантия следующая. Монастерио открывает в Индокитайском банке счет на имя Амоса Доуви и кладет на него сумму, которая будет переслана в Европу корсиканцами. После того как корсиканцы возвратят приумножившиеся деньги в Сайгон, счет будет сохранен за господином Доуви. Мы не сомневаемся в его готовности в любой момент вернуть наши средства.
      - Принято, - сказал Нго. И улыбнулся Бруно.
      - Далее... Далее господин Амос Доуви подписывает контракт с сайгонской фирмой "Туссен Тор" на поставку из Америки девяти тысяч тонн удобрений для кукурузных плантаций и совершает соответствующую предоплату со своего счета во французских франках... По прибытии в Сайгон парохода с удобрениями таможенники выяснят, что химикалии содержат высокую концентрацию аммиачной селитры. Власти не только запретят разгрузку, они предпишут судну немедленно покинуть порт. На этой территории ещё идет война. Аммиачная селитра - исходный материал для изготовления взрывчатых веществ... По распоряжению фирмы "Туссен Тор", которая не проконтролировала содержание аммиачной селитры в удобрениях, банк возвращает франки, полученные по сделке. Груз же ещё до этого будет предложен покупателю в Гонконге и сразу уйдет туда. Что мы имеем? Опять франки, которые вернутся к господину Доуви в удвоенном количестве. Почему? А вот почему. Когда будут оплачиваться удобрения, франки переведут в доллары. При возврате платежа доллары будут переведены обратно во франки. А доллар за это время сильно вырастет по отношению к франку... Вот так вот все просто!
      - А дальше? - спросил Нго.
      - А дальше это повторится столько раз, сколько сочтем выгодным. Что же касается денег... Это вполне ясно. Деловые операции будет вести французский гражданин Амос Доуви, который вправе помещать деньги в любой банк Европы. Мы вольны, если сочтем необходимым, рекомендовать Амосу Доуви, в какой именно. Господин Доуви будет отчитываться перед участниками предприятия, представляя соответствующие банковские документы. Предприятие можно обозначить словом "Круг". Мы ведь кружок партнеров?
      Клео сел. Нго стал быстро переводить суть изложенного на кантонский диалект. Двенадцать мужчин и женщин вьетнамского и китайского происхождения внимательно слушали.
      - Для чего этот камуфляж, Клео? - прошипел Бруно через стол. - Что за дьявольщина? Я согласен участвовать в операции. Но мое имя сгодилось бы не хуже вымышленного!
      - Бруно, счет Амоса Доуви в Индокитайском банке существует восемь лет. Его открыли после капитуляции японцев в сорок пятом. Все эти люди торопились припрятать нажитое в оккупации, пока вернувшиеся французы и англичане полностью не вникли в обстановку в переменившейся стране... Деньги-то подлежали конфискации! Все эти орлы видели Амоса Доуви три, от силы четыре раза в жизни. Для тебя азиаты казались ведь на одно лицо, когда ты здесь появился? Так? Для нас заморские черти в равной степени... Связь с этим Доуви поддерживал один вьетнамец, он и свел меня с Амосом. Недавно этот вьетнамец умер от... ну, скажем, от болезни желудка. Документы на право распоряжения счетом Амоса Доуви ты получишь. О подмене будут знать только двое. Ты и я.
      - Сун Юй знает тоже. Она демонстративно называла Рене при всех мадам Доуви...
      - Сун Юй - это я.
      - А этот Доуви уезжает отсюда, что ли?
      - Доуви удалился на Запад.
      На Запад, на закат тянулась дорога мертвых. Так считалось в этой части света.
      Бруно хотелось верить, что его ответная улыбка выглядела такой же безмятежной, как у Клео.
      Из примыкавшего к обеденной зале салона прорывались обрывки пения под аккомпанемент пианино. Рене терзала инструмент мелодией "Счет на сто поцелуев". Менеджер ресторана, потакая вкусам клиентуры, втиснул венское пианино в тиковую коробку с резными пейзажами - слоны на лесоповале, крестьяне в конусовидных шляпах на рисовых чеках, волны Тонкинского залива и перепончатые паруса джонок. Тик, не поддающийся даже термитам, уничтожил смысл существования инструмента. Тяжелая резная оболочка, годившаяся на добротный китайский гроб, глушила музыку. Пианино в ней задохнулось. Инструмент словно символизировал то, что Клео проделывал с Бруно Лябасти, втискивая его в шкуру Амоса Доуви, покойника.
      Внимая диким для его уха звукам, господин Нго скалил золотые зубы с выражением деланного эстетического наслаждения. Бруно доводилось наблюдать, как и белые ахали от мелодий, которые один полупьяный проходимец в придуманном им же национальном костюме извлекал из кустарного "кена", бамбукового органчика. Распоясавшаяся Рене, правда, никого преднамеренно не дурачила. Новые друзья жаждали приобщения к западному искусству. Рене и демонстрировала им достижения, о которых знала... Вдруг к голосу Рене присоединились рулады Сун Юй, чего Бруно никак не ожидал.
      - И на рассвете, мадам, при тайном прощании, ваш счет на сто поцелуев моих, о-о-оу... - подхватила китаянка припев на октаву выше.
      Между Рене и Сун Юй наконец-то возникло взаимопонимание.
      - Клео, - сказал тихо Лябасти, - как ты оказался в этой компании?
      Лакированные ботинки жали бандиту ноги. Он сидел в красных носках и шевелил пальцами.
      - Однажды им понадобился китаец с французским языком, чтобы держать связь с Амосом Доуви. Вьетнамец, который обеспечивал это раньше, умер... я тебе говорил... Доуви был их "собственным" французом, он им принадлежал полностью. А у меня оказался под рукой свой француз, да ещё со многими преимуществами. Во-первых, военный. Это очень хорошо, ибо гражданские продажны и ненадежны. Я имею в виду, в глазах самих французов. Во-вторых, небогатый, но с видами. И в-третьих, со связями в сферах, о чем говорит визитная карточка генерала де Шамон-Гитри и пение Рене...
      Клео так и сказал - "в сферах". Это спектакль представлялся ему переговорами дипломатического уровня. Переговоры между бандитом и выгнанным из Легиона сержантом... Бруно невольно усмехнулся.
      - Но у того Доуви, наверное, тоже была жена?
      - Действительно, они её видели. Брюнетка. А Рене рыжая. Я нашептал Нго, что ты развелся и завел жену постарше.
      - Ты мог предупредить меня заранее об этой комедии?
      - Ха-ха, друг... Я хотел сначала убедиться, что они поверят в Доуви, который сядет с ними за стол.
      Бруно хохотнул в ответ. Трудно было представить, что он дожил бы до утра, если бы "объединение" обнаружило подмену. При этом мерзавец Клео ничем не рисковал.
      - Ты уверен, что сошло?
      - Потерпи с полчаса. Доказательства будут.
      Бруно усмехнулся. Странно, но он не злился. Клео уверенно шел вперед к намеченной цели. Еще более странным казалось Бруно то, что он, пожалуй, даже стал ему доверять.
      - Ну, хорошо, Клео... А откуда эти деньги? Скажем, у Нго? И почему он не может обойтись без нас?
      - Где кровь голубая, а богатства старинные, там такие стиральные машины, как мы с тобой, и в самом деле не нужны.
      - Что значит - стиральные машины?
      - Нго и остальные напрямую или через сборщиков получают пакеты с наличностью. От сорока до семидесяти процентов с каждого стакана вина, каждой кружки пива, каждой комнаты в гостинице... если хочешь, с каждого счета на сто поцелуев, ха-ха... Словом, со всякого бизнеса, скрытого от налогов. Иногда это дань за спокойствие, которое гарантируется даже голубым деньгам.
      - Гангстеры?
      - Они сущие дети по сравнению с организацией, которую имеют здесь кантонцы. Здесь, а также в Сингапуре, в Бангкоке, на Пенанге... Не вникай в детали, чтобы не насторожить твоих новых... ха-ха... друзей. Будешь класть грязные деньги на свое чистое имя в банке и отстирывать... Ты дорогая прачка, вот и все.
      - Ну, хорошо, с удобрениями, с другим товаром - это понятно. Пускай, сказал Бруно. - Мне на это наплевать. А как с моим-то делом, с золотом? О нем не сказано ни слова... В городе полно драгоценных металлов, достаточно пройтись по ювелирным лавкам твоих соотечественников, да и вьетнамцев! Вот где обороты! А время уходит, да и не мы одни такие умники.
      - Потерпи. Обед ещё не кончился.
      - Что значит, не кончился?
      - Когда человек двигает челюстями, он, конечно, ощущает вкус пищи. Но это преддверие истинного наслаждения. Нужно, чтобы внутренние соки полностью переварили питательные и оздоровительные компоненты проглоченного. Вот тогда наступает наслаждение высшего порядка... Полагается подождать, а не дергаться... После того, как Нго переведет дух после дармового угощения, он отвезет нас в порт к причалу, где швартуются крупнотоннажники. Он распорядился, чтобы ты ехал с женой... Ха-ха... Она ему приглянулась!
      Бруно не почувствовал обиды. У этих людей своя манера шутить. Нго воспылал, в сущности, не к Рене, а к определенному типу женщины, только и всего. Это так же допустимо, как и вожделеть к чужим деньгам вообще, а не к деньгам компаньона или близкого земляка, который с тобой "в деле". Поэтому Бруно сказал:
      - Белое куриное мясо.
      - Учишься языкам? - спросил Клео.
      Возле огромного буфета, на полках которого среди бессчетной фарфоровой мелочи европейские пивные кружки с серебряными крышками походили на крестоносцев, врезавшихся в восточное войско, старший официант вслух зачитывал счет. Выкрикивал названия блюд и стоимость.
      - Чего он так кричит? - спросил Бруно.
      Клео рассмеялся.
      - Это не для нас... Он оповещает других официантов. Таков обычай... Дает понять, что не прикарманивает чаевые, которые идут в их общую кассу.
      - Не проще ли поделить сразу?
      - Нельзя. С них тоже берется процент. В пользу Нго, других...
      - О, господи, - сказал Бруно, сообразив, что с этой минуты он тоже получает проценты с ресторанных платежей и чаевых - тех самых, о которых старшина подавальщиков оповещает свою команду.
      Нго сам правил "паккардом". Эти машины, с рычагом переключения передач на рулевой колонке, недавно появились в Сайгоне. Гангстер цепко обхватывал пластмассовый набалдашник рычага пергаментным кулачком со старческими веснушками. Пластик тоже был новинкой. Бруно видел раньше только костяные, деревянные или металлические насадки на рычагах. Сидения передвигались, и Нго с тщеславием ребенка, получившего редкую игрушку, показал, как это делается, чтобы дать простор длинным ногам Рене, которую усадил рядом.
      Бруно мысленно подсчитывал, сможет ли он купить такую тележку. Пожалуй, получалось.
      - Бруно, - сказала Рене, - это "паккард". Американская роскошная безвкусица. Как же претенциозна их техника...
      Дочь французского генерала не могла подумать иного. Бруно хотел напомнить, сколько раз бронетранспортер американского производства спасал жизнь её мужа, но тут заговорил Нго.
      - Господин Доуви, - сказал он, полуобернувшись.
      Рене не удивилась. Видимо, Сун Юй предупредила её об имени.
      - Да? - почтительно подался вперед Бруно.
      - Вы обещаете хранить тайну, которую вам сейчас доверят?
      - Обещаю.
      - Мадам Рене, обещаете хранить тайну, которую вам доверят? - спросила Сун Юй, наклонившись к затылку его жены. Китаянка сидела между Клео и Бруно на заднем сиденье. - Предупреждаю: от этого будет зависеть здоровье и благополучие вашего супруга, а также членов вашей семьи, как нынешних, так и будущих. Итак, обещаете?
      - Обещаю, - сказала Рене. - Но я не вмешиваюсь в деловые операции мужа. Он все решает сам... В этих... этих начинаниях просто участвуют деньги моего отца. Как доля.
      "Ах, умница!" - подумал Бруно. Никаких денег отца Рене ни во что не вкладывала. Да и не могла вложить. У генерала ничего не было, кроме пенсии... Старый горшок располагал ничтожным счетом в отделении Швейцарского банка на бульваре Соммы. Ежемесячный поход в это отделение совершался в полной генеральской форме. Все должны были видеть, что семья де Шамон-Гитри держит деньги только у швейцарцев.
      У ворот порта машина въехала в узкий коридор между передвижными рогатками, затянутыми колючей проволокой. Бруно поглубже откинулся на сиденье. Броневики охраны принадлежали Легиону, хотя проверкой документов занимались жандармы. Не хотелось встретить знакомых. Однако Нго предъявил сиреневый пропуск, и машину пропустили без проверки пассажиров. За желтоватым административным зданием, по крыше которого полз декоративный дракон, обозначенный во всех туристических справочниках как произведение великого искусства, небо коптили пять труб гигантского "Пастера". Пакетбот водоизмещением в сорок четыре тысячи тонн служил "военному туризму" - возил между Марселем, Сайгоном и Хайфоном войска, оружие, отпускников и инвалидов. Чайки с криками пикировали на грязные надстройки пакетбота. Возможно, с камбузов выносили помои...
      Пока машина разъезжалась с армейскими грузовиками, джипами и тягачами, тащившими пушки вдоль пирсов, Клео вполголоса вводил Бруно в курс нового предприятия.
      Полковник Беллон, военный комендант на борту "Пастера", уполномочен обменивать военным, прибывающим или убывающим на пакетботе, индокитайские пиастры на доллары или британские фунты и наоборот. Курс судовой кассы двадцать три пиастра за доллар. Черный рынок дает пятьдесят. Беллон получает доллары для обмена по определенной норме на каждого пассажира согласно списку принимаемых на борт. Обменивают же деньги далеко не все офицеры и солдаты. Одни не ведают о своем праве, а другие, которых большинство, спускают жалованье ещё на берегу, поскольку так повелось в армии. Полковник, отметив в списке, что все пассажиры воспользовались правом обмена, отправляет невостребованные доллары и фунты на черный рынок.
      Операции такого рода привели Беллона к людям уважаемого господина Нго. Прижатый легким шантажом, полковник согласился отчислять "законный" процент мафии. Однако его вежливо освободили от поборов и попросили о другом переправлять на "Пастере" кое-что в метрополию, минуя таможню. Обычно полковник поднимался на борт в сопровождении носильщиков с его личными чемоданами. Конечно, ни один пограничник не решался остановить этот караван из пятнадцати, а то и двадцати человек. Но, подавая пример дисциплины младшим офицерам, Беллон требовал, чтобы его вещи досматривали так же, как и всякую другую поклажу, поднимаемую на борт. Чемоданы действительно открывали. Только никому из таможенников не приходило в голову распороть засаленные куртки носильщиков. Но даже если бы и распороли? Какое отношение к контрабандисту-кули мог иметь полковник Беллон?
      "Паккард" уперся никелированным бампером в ворота пакгауза 18-С. Кули в просторной куртке и куцых клешах всмотрелся в машину, наклонившись к ветровому стеклу. Ворота распахнули четверо, с натугой передвигая тяжелые створки. Проехав несколько метров по пакгаузу, машина снова уперлась в экран из гофрированного металла с огромной надписью на китайском и французском - "Опасно для жизни! Ждать разрешения! Высоковольтные установки!"
      - Выходим, - сказал Клео.
      Взвыл электромотор. Экран пошел вверх.
      Несколько десятков керосиновых ламп едва освещали просторный ангар, в середине которого за длинным столом два десятка человек возились с какими-то тряпками. На досках матово поблескивали ровные желтоватые бруски. Стоял приторный запах то ли прогорклого масла, то ли гниющих продуктов моря.
      - Фу... Чем это так неприятно пахнет? - капризно сказала Рене.
      - Это лучший запах в мире, мадам, - ответил Нго.
      Бруно взял со стола небольшой брусок, оказавшийся неожиданно тяжелым. Поднес к керосиновой лампе. В квадратной вдавленности стояло клеймо "Р4883". Австралийское золото!
      - Такие слитки называются "путешествующими", - сказал Нго. - Не подумайте чего... Бруски действительно отлиты австралийским казначейством. Их безоговорочно примет любой банк мира. Тысяча унций раскладывается по кармашкам одной куртки. Куртки одеваются на тело, под одежду. Выстирать не всегда успеваем, потому и запах... Мы его ценим. Европеец-таможенник воротит нос от азиатского грязнули.
      - Какой нежный и ласковый, - сказала Рене, поглаживая слиток.
      На другом краю стола в распоротые по шву канистры из-под горючего паковали стянутые бамбуковым лыком стопки красных банкнот с изображением лаосского короля. Человек в специальной выгородке, рассыпая искры, "зашивал" заполненные канистры сварочным пистолетом.
      Вот где шла настоящая жизнь! Не на пирсах, где по трапам тащатся на "Пастер" искалеченные вояки, одурманенные разговорами о величии Франции и обобранные собственными командирами. Слава Всевышнему и китайским богам новых компаньонов, что ему, Бруно, повезло иначе выйти из грязной войны. Нет, он не встанет в очередь, тянущуюся на борт пакетбота... Придет день, и он прокатит Рене до Европы на самом роскошном лайнере в мире, причем только в первом классе. Да, его место здесь, в Азии. С Востока он не уедет.
      Кули, набивавший подкладку куртки слитками, сказал соседу, возившемуся с пачками лаосских денег:
      - Посмотри, братец Сы, как одеваются бабы у заморских чертей... Будто на ней ничего нет.
      Сун Юй, по привычке державшаяся в стороне и готовая прикрыть мужа от любой случайности, прислушалась.
      - Ха, это что, - ответил братец Сы. - С моей стороны заморская чертовка вообще похожа на черепаху, с которой содрали панцирь... Могу сказать, что волосы у неё везде рыжие. Они ведь не бреют там. Просвечивает...
      - Ты! - вполголоса сказала ему Сун Юй. - Заткни свой протухший рот.
      Нго никогда и ничего не упускал из виду, в таких местах особенно.
      - Этого человека зовут Сы Фэн, госпожа Сун Юй, - сказал он. - Принят месяц назад. Переплыл с материка на наволочке, набитой шариками для пинг-понга. Прихватил заодно две тысячи шестьсот унций и представил гарантии, что он не предатель и не красный агент. Абсолютно надежные гарантии, проверено. Здесь никого не знает, поэтому полезен...
      - Сы? - спросил Клео Сурапато. Он поднял керосинку к лицу упаковщика. Парню от силы лет двадцать. - Редкое имя... Кто твой отец?
      - Мой отец Сы, господин.
      - И все?
      - Он Сы. Служил в армии красных. Скончался от старости и ран... Я давно поддерживал связь с людьми уважаемого господина Нго в Кантоне. Ведь это так, господин Нго? Подтвердите, прошу вас..
      - Что ты ещё знаешь о своем отце, Сы? Не вспоминал ли он о путешествии в страну таджиков, когда красные пришли в Пекин? Как пишется твой семейный иероглиф?
      - Господин Нго, я должен отвечать этому человеку?
      - Ответь этому человеку. Я тоже хотел бы послушать.
      Бруно заметил - у китайцев случилось непредвиденное. Он зашел так, чтобы Рене оказалась за его спиной.
      - В чем дело, Клео? - окликнул он Сурапато.
      - Отец говорил об участии в долгом и неудачном походе в западном направлении... Кажется, в Тибет, господин, - сказал спокойно Сы. - Деталей не знаю... Он поддерживал отношения с ювелирами в Пекине и Тяньцзине. С их золотом и их рекомендациями я и появился здесь. Вот и все. Наш семейный иероглиф пишется так же, как иероглиф "мертвый". А что?
      - Ничего, работай, - сказал Клео. И, подойдя к Бруно, пояснил по-французски: - Этот паренек вел себя непочтительно и принес извинения....
      - Для Нго и остальных вы не понимаете ни вьетнамского, ни китайского, помните об этом постоянно, - прошипела Сун Юй в другое ухо Бруно.
      К "паккарду" Клео и Сун Юй шли последними, приглушенно обсуждая что-то между собой. Несколько раз послышалось имя "Сы". Итог разговору подвел Клео, сказав, что написание иероглифа совершенно иное. Бруно запомнил это, у него была цепкая память на мелочи... И почти натолкнулся в полумраке на Нго, открывавшего дверь "паккарда" для Рене.
      Старый китаец наклонился и достал из перчаточного ящика тонкую кожаную папку. Протянул её Лябасти.
      - Ваш тесть, господин Доуви, - сказал тихо Нго, - может подняться завтра на борт "Пастера" с этой папкой и предъявить находящийся в ней коноссамент на груз золота, который прибыл для генерала из Марселя. Его превосходительство генерал де Шамон-Гитри получит ценный груз незамедлительно от капитана пакетбота и отвезет его директору сайгонского отделения Индокитайского банка. Документы по закупке американских удобрений через "Туссен Тор" также в папке. По получении золотого обеспечения и этих документов банк даст распоряжение о выдаче генералу одиннадцати миллионов долларов. Чек на эту сумму я жду послезавтра утром. Ибо я и есть фирма "Туссен Тор". Договорились?
      - Так точно, патрон, - сказал Бруно, старясь казаться возможно более спокойным. - Дожидаться, пока обернутся корсиканские деньги...
      - Значит попусту терять время, - закончил подошедший Клео. - Пусть это будет параллельная сделка. Не обижайся, но документы на твоего тестя готовил заранее я... ха-ха...
      Это значило, что золото в нательных куртках кули, которые понесут завтра утром чемоданы полковника Беллона на борт пакетбота, завтра же и вернется с пакетбота в сейф Индокитайского банка.
      - Поздравляю, вы получаете свой треугольный флаг, - сказал Нго. Кажется, мы напрасно затягивали решение о привлечении вас к более тесному сотрудничеству, господин Доуви.
      На жаргоне кантонских мафиози "треугольный флаг" означал, что Бруно Лябасти получал свой феод, на котором был в полном праве обирать кого хочет и сколько хочет, нанимать и выгонять подчиненных, казнить и миловать. Феод на стыке двух королевств - гибнущего французского и вечного, неизменного и непоколебимого королевства кантонских триад, узы Бруно с которыми отныне могла разорвать только его собственная смерть.
      Тридцать лет спустя, превращая в пепел свое прошлое, Бруно поджидал Клео, который теперь, наверное, отдал бы девять десятых всего, чем обладал, чтобы сесть в машину времени и вернуться назад - в тот самый день в Сайгонском порту и в тот самый пакгауз 18-С. Вернуться, чтобы убить черепашье яйцо от капитана Сы, о котором и Бруно, и Клео и думать забыли через минуту после того, как его увидели...
      Клео постучал в дверь номера.
      Какое-то время они оба молча стояли у окна, в котором отражались их лица.
      - Сегодня в гостинице, когда я возил отца к травнику, на меня выскочили Бамбуковые братья, эти... из банды "Бамбуковый сад", - сказал Клео медленно.
      - У тебя с ними или у них с тобой счеты?
      - Назвали одного. Капитана Сы...
      - Что за личность?
      - Длинная история. Человек долго гонялся за отцом в сорок девятом, пытался вырвать золото, которое и нам-то ещё не принадлежало... Думаю, что это кто-то из его потомков или людей, которым он передал сведения перед своей собачьей смертью.
      - Вымогательство с использованием сведений такой давности?!
      - Самое грубое и прямое.
      - Успокойся...
      - Легко советовать.
      Бруно вычистил трубку в пепельницу, спрятал её в замшевый кисет. Набил новую из пачки "Боркумского утеса". Поворошил кочергой догоравшие бумаги. Пламя вспыхнуло ярче.
      - Мне действительно легко советовать, - сказал он. - Завтра или послезавтра я начинаю крупномасштабное побоище тех, кто восстает против власти Круга в "Бамбуковом саду". Уничтожение. Начнет пресса. Теперь без неё не обходятся. Напустим информационного дыма. Расправы свалим на мелких бандитов.
      - Я звонил Барбаре, - неуверенно сказал Клео.
      - Барбаре? Барбаре Чунг?
      - Что ты так взвился? Договорился встретиться, снабжу её материалами. Я тоже, как и ты, подумывал о прессе.
      По акватории порта хлестанул прожекторный луч и тут же погас. Кому-то придется платить приличный штраф, подумал Бруно. Промашки вахтенных в сингапурском порту не сходили даром.
      - Почтенный Лин Цзяо пятьдесят лет назад присвоил ценности, - сказал Бруно, стараясь придать голосу теплоту. - Кому-то стало известно, где он доживает дни. И вот налет, чтобы вырвать из слабеющих рук богатство, которое эти руки, некогда молодые и сильные, тоже отняли у кого-то. Это цикл, Клео. Молодость и устремленность, старость и смерть... Вот так, друг.
      - Цикл должен быть прерван!
      - Считай дело решенным, - сказал, незаметно усмехнувшись, Бруно. Хочешь что-нибудь выпить?
      - Нет, друг...
      Клео рассмеялся. Искренне, а потому горько.
      Бруно ощутил, каким страшным бывает предчувствие разгрома.
      - У нас, у китайцев, считается, что число драконов, живущих в мире, неизменно, - сказал Клео. - Всякий дракон вечен...
      - Это ты к чему?
      - Большие богатства подобны драконам. Человек не в силах изменить их предназначение... Добытое отцом может оказаться утраченным. Отец взял его как часть чужого богатства. Приумноженное мною, оно сделалось, как написала эта способная чертовка Чунг, деньгами с надвинутой на глаза шляпой. Впрочем, твои деньги тоже такие... Закон их не защитит. Деньги уйдут от нас. Драконы своего не отдадут.
      - У тебя просто шок, Клео. От усталости, не от страха... И вот что...
      Бруно догадался, как можно повлиять на китайца.
      - Скажи-ка, друг, драконы меняют кожу?
      - Кожу?
      - Ну, да, как змеи.
      - Как змеи? Не знаю... Дракон имеет чешую. Это я знаю. А вот меняет ли кожу...
      - Что ж, пусть дракон имеет чешую... Клео, друг мой, если мы хотим, чтобы наши деньги стали богатством, стали большим и настоящим, открытым, законным и известным, как ты определил, драконом... нам нужно сменить кожу! Видел, как это делает змея?
      - Нет, кажется... Нет.
      Бруно видел. Ввинчиваясь меж двух камней, мучительно содрогаясь, розоватая, словно кость в изломе, гадина сдирала шелушившееся обветшавшее одеяние. На расстоянии вытянутой руки от затаившегося в засаде легионера Бруно Лябасти. Пронзительный, похожий на лай вопль обезьян несся из зарослей. Безошибочный сигнал о приближении противника...
      - Да и неважно, - сказал Бруно. - Дракон это делает, может, как-то иначе. Но я уверен - делает!
      - Ты говоришь загадками, Бруно...
      - Тогда приготовься выслушать отгадку... Помнишь, я звонил тебе из гостиницы "Шангри-Ла" на Пенанге в Малайзии, куда якобы увязался за одной "леди четырех сезонов"?
      - После последнего собрания Круга?
      После последнего собрания Круга...
      Глава четвертая
      ИЗУМРУДНЫЙ ХОЛМ
      1
      Капот старенькой "тойоты" обдала рыжая волна. Накатившая следом достала ещё выше, усеяв лобовое стекло оспинами грязи. Волны гнал встречный автобус. По затопленному наводнением бангкокскому проспекту Плоенчит бампер в бампер ползли автомобили с зажженными фарами, и у некоторых фары светили из-под воды. Мотоциклисты плескались в потоке, лягая стартеры захлебнувшихся движков. Илистая жижа с ошметками помоев затекала в лавочки и конторы. На перекрестке, где вода стояла по грудь, предприимчивые ребята переправляли пешеходов в плоскодонке с подвесным мотором.
      А дождь шел и шел.
      - Такая картина - каждые три-четыре года в это время, - сказал Севастьянову сидевший за рулем "тойоты" Шемякин.
      Так совпало, что журналист вылетал в Сингапур тем же рейсом. Консул Дроздов свел их, и Шемякин заехал в гостиницу за Севастьяновым, чтобы вместе отправиться в аэропорт. По пути предстояло завернуть в посольство, где Шемякин оставлял "тойоту", когда улетал из Бангкока.
      Насколько Севастьянов понял из разговоров на ужине у Павла и Клавы Немчины, куда он был приглашен вместе с Дроздовым, мужик со странным именем Бэзил ломал в этих краях третью пятилетку, причем на самых невероятных ролях. Гнил в ханойских склепах под американскими бомбами. Вслед за первым танком въехал в захваченный красными Сайгон. Просочился в Пномпень к Пол Поту, где копал себе могилу перед расстрелом. Ночевал у пограничников заставы, через которую утром прошел главный удар китайцев в глубь Вьетнама. Не позднее чем за неделю предсказывал смены правительств в Бангкоке... Говорили об эмигрантском происхождении Шемякина и его службе в Иностранном Легионе. Но говорили как-то неопределенно и снисходительно, потому что годы шли и шли, а карьера у этого человека, ставшего теперь журналистом, все не шла и не шла. Даже медали не удостоился, между тем во Вьетнаме они полагались даже уборщицам.
      - Так и сопреет в тропиках, - сказал про Шемякина Дроздов. - За мытарства могли бы перевести... ну, хоть в Португалию.
      И, закинув огромные ручищи на загривок, консул мечтательно, явно имея в виду себя, протянул:
      - Эх... Лиссабон! Алентежу!
      Клава приготовила "океанский стол" - креветки, лангусты, крабы, устрицы... Расстаралась для Дроздова и приезжего, лицо которого, как она сказала, было ей знакомо. Вероятно, встречались, поскольку банк Севастьянова находился рядом с МИДом, на Смоленской-Сенной.
      - Вот ведь, насколько могу судить, - сказал Дроздов, когда они продолжили перемывать кости журналисту, - и пишет интересно, при этом не загибает, про связи не говорю... и с местными ладит, а это очень нелегко, сам знаю, он же ладит и знает от них много... тем не менее собственная газета, да и вообще Москва его не жалуют... Не любят. Что-то простить или забыть то ли не могут, то ли боятся. А местные, наоборот, почитают. Отчего так? Кто у заграничных хорош, дома - негож...
      - Начальству виднее, - сказал Севастьянов.
      - Журналистика представляется мне областью занятий, - назидательно вставил муж Клавы, - где характеристики специалистов вообще затруднительны. Вообразите! Я попросил этого Шемякина задать некий специальный вопрос на пресс-конференции. Мне как раз нужно было подготовить одну справку... И что он мне ответил? Я, говорит, старик... так и сказал - старик... если бью лису, то на царскую шубу... Что он имел в виду? Во-первых, я намного моложе, значит не старик для него, во-вторых, я первый секретарь посольства и в Москве его в упор не увижу. Точно известно, что у него никаких связей в России нет. Он вообще не москвич, из Кимр... И прошлое имеет подмоченное. В молодости он подвизался наемником в Африке и ещё где-то здесь, в Юго-Восточной Азии, это не домыслы, это правда!
      "Он глуп, - подумал Севастьянов про Немчину, стараясь не встречаться глазами с Клавой. - И говорит в расчете на консула. Доносит по-мелкому. Царскую шубу приплел..."
      - Вот в армии, - сказал Дроздов. - Там сложные характеристики вообще неуместны. Офицер или сержант считается толковым, усердным, подтянутым. Бывает наоборот... Увалень, лодырь. Людей, с точки зрения управленческого аппарата, следовало бы делить на типы с заранее подогнанными к ним формулировками. Верно?
      - И тогда не будет необходимости разводить канитель в личном деле, заметил Севастьянов. - Достаточно указать гриф для данного типа, и все. А то ещё вытатуировать его вместе с личным номером на запястье... Сбережем уйму времени и бумаги.
      - И для определенных грифов предусмотреть введение телесных наказаний, - подхватила Клава. - Вообще, профилактическую порку в кабинете у руководства.
      Все рассмеялись.
      А Севастьянова охватил малодушный страх, почти паника, хотя он силился улыбаться. Как получилось, что он оказался в этой компании? Нынешняя жизнь, в которой Севастьянов дошел до обедов у мужа любовницы и тупой покорности в деле Петракова, опустился до бесчестья и трусости, вдруг представилась ему безысходно испоганенной. Хуже некуда. Хуже, чем у этого злосчастного Шемякина, личности, видно, настолько жалкой, что, когда говорить не о чем, моют ему кости, словно бы разговаривают о пустяках вроде погоды...
      Злосчастная личность, ловко объехав заглохшее такси и вписавшись в поворот, хмуро поинтересовалась:
      - А вы с какими учреждениями тут имеете дело? Дроздов рассказал мне захватывающую историю про ваши финансовые дела. Правда, в общих словах...
      Выходит, консул оценивает этого типа серьезнее, чем показывает внешне?
      - На этот раз - с представительством Индо-Австралийского банка. Организация совместных предприятий и все такое... Да не подумайте чего! Я маленький человек. Мои полномочия - технические вопросы.
      - Успешно?
      - Пока для меня это рабочая альтернатива, не больше.
      - Знаю я этот банк, - сказал Шемякин. В его голосе Севастьянову послышалась ирония - Верно подмечено. Рабочая альтернатива... Это оценка.
      - Говорите, знаете?
      - Да-а-а... Последний раз кредитное извещение о переводе мне денег из Москвы там держали за пазухой так долго, что пришлось напомнить. Деньги сюда идут через Лондон. Москве удобно отговариваться, что задерживают именно там. Рабочая альтернатива причины задержки...
      Они встали у светофора, и улыбающийся таец в рваной панаме сплющил нос о стекло машины. Он поднимал и опускал, подпихивая животом, букеты чайных роз, которые держал в охапке. Темная "ватерлиния" на выгоревшей рубашке показывала высший уровень городского затопления.
      - А много вам переводят из редакции, если не секрет?
      - Какой секрет...
      Шемякин, покрутил ручку, опуская стекло. Жара, гарь, вонь, влажность и рев моторов вдавились в кондиционированное пространство "тойоты".
      - У меня был случай, - сказал он. - Час ждал женщину. И она меня ждала, только у другой двери... Когда все-таки встретились, она швырнула на землю протянутую мной чайную розу... Знаете, бестолковость от излишнего волнения. Но это уже не имело значения. Главное, что ждали. Оба ждали. Так что я в полном ощущении своего счастья подобрал цветок, и со второй попытки его приняли... Как бы дав выход пару, свидание начали сызнова... Тут часто на перекрестках предлагают розы.
      Он сунул тайцу кредитку с изображением его короля и выбрал из охапки воскового оттенка бутоны, которым ещё предстояло распуститься.
      - Где же в Бангкоке назначают свидания? - спросил Севастьянов. Он искоса посмотрел на журналиста - тот впился взглядом в дергающийся перед "тойотой" джип с забарахлившим из-за потопа карбюратором.
      - Какой дурак назначает свидания в этом городе? - ответил Шемякин. Дело было совсем в другом месте... А эти розы для заведующей канцелярией в посольстве. Она распечатала мне рукопись с дискеты, а подарков брать не желает... С нищих гениев, говорит, грешно. Мол, хочу только, чтобы в энциклопедии рядом упомянули. Такие вот шуточки выслушиваем...
      - Да, - сказал Севастьянов, - действительно, какой дурак будет назначать свидания в Бангкоке... Мало ли мест на свете...
      - Как говорит наш консул Дроздов, отчего это нас как отличников боевой и политической подготовки не переводят в Европы, или на худой конец в Португалию, просто не понять... Вот где надо назначать свидания! Скажем, поехать вместе на электричке в город Порто за разливным портвейном. Или заглянуть на дегустацию в музей виноделия... Скажем, в Алентежу.
      - Конечно...
      В отличие от Шемякина, жалкой личности, Севастьянов назначал свидания в этом городе. И, чтобы отвлечься от тягостных воспоминаний, сказал:
      - Что-то я хотел спросить у вас... Ах, да! Сколько, вы говорите, вам переводят из редакции?
      - Десять, иной раз двенадцать тысяч долларов...
      - А знаете, сколько можно из них сделать, скажем, за неделю?
      - Половину?
      - В худшем случае... Кто из менеджеров подписывает ваши кредитные извещения?
      Один ус газетчика кривовато пополз вверх. Севастьянов приметил: Шемякин не умеет улыбаться. Губы растягиваются вкривь, а глаза неподвижные, без выражения. Трудно поверить, что этот человек способен от волнения перепутать место свидания и час торчать на виду у всех с розой в руке.
      - Некто Ийот Пибул из отдела поступлений и кредитования.
      - Костистый, поддергивает брюки на ходу локтями, смотрит вниз, да вдруг уставится в лицо. Он? Крупные кисти рук с узлами вроде ревматических на пальцах... Лобастый...
      - Да... Сидит на втором полуэтаже справа от входа в операционный зал, за металлическим столом. Лобастый и пальцы шишковатые, это верно.
      Шемякин явно имел в виду старшего бухгалтера Индо-Австралийского банка, который начал разговор с Севастьяновым до прихода Жоффруа Лябасти. Проходимец нейтрализовал беседу и удалился, едва пожаловал хозяин... С задержками платежей - серийный трюк. Деньги заносят в бухгалтерскую книгу, которая скрыта за семью замками, и они крутятся в какой-нибудь "черной лотерее" через подставное лицо, пока не наступает критический срок возвращения в легальную ипостась и в официальную книгу, открытую аудиторам, то бишь контролерам.
      - Посольство пользуется тем же банком?
      Журналист промолчал. Пожал плечами - мол, меня это не касается. И припарковал "тойоту" у двери консульства с английской вывеской "Открыто". Под дождем, один за другим, словно солдаты под огнем, они перебежали в приемную, где, казалось, торчали те же посетители, что и два дня назад. Они снова перебежали под дождем по кокетливо извивающейся дорожке из консульского флигеля в барочное здание посольства, и дежурная из-за пуленепробиваемого стекла сообщила в микрофон Севастьянову, что его ждет телекс из Москвы.
      Надорвав бумажный квадратик, Севастьянов прочитал: "В ходе переговоров в Бангкоке можете коснуться вопросов обеспечения непогашенных кредитов земельным залогом. Семейных". Следовало ли это понимать как реакцию на два его послания - вчерашнее и позавчершнее? На бангкокский адрес электронной почты, который дал ему в Шереметьево московский оператор, он отправил сообщения о встречах в Индо-Австралийском банке и в отделении "Бэнк оф Америка".
      Минувшим утром с пяти до восьми часов Севастьянов просидел в постели, уместив на коленях свой ноутбук, - освежал досье Индо-Австралийского банка. Записал беседу с Лябасти-младшим. В отдельный файл занес философские высказывания, касающиеся планов папаши Лябасти. За досужими разглагольствованиями сына проступало намерение создать особую финансовую структуру, которая стала бы инструментом впрыскивания в легальные денежные потоки грязевых инъекций гангстерской налички. Намерение могло остаться абстрактным и умозрительным проектом, а могло стать рабочей схемой. Например, в рамках структур, подобных "Ассошиэйтед мерчант бэнк".
      Переговоры в отделении "Бэнк оф Америка" на Силом-роуд по результативности оказались ещё ничтожнее, чем с Жоффруа Лябасти-младшим. Представители отделения были готовы пойти на продажу земельных участков, заложенных у них "Ассошиэйтед мерчант бэнк". Однако, при двух условиях. Первое: необходимо судиться. Второе: перед этим следует в суде же определить саму возможность судиться вообще. То есть сказали и да, и нет. А отсрочка продажи земли с аукциона им обходится недешево. Обслуживание залога - налоговые платежи, содержание и прочее - тоже стоит денег. Севастьянов чувствовал, что банку выгоднее выжидать. Чего именно? Того момента, когда Амос Доуви, набравший кредитов от имени "Ассошиэйтед мерчант бэнк", окажется на свободе? То есть можно допустить, что деньжата, сто восемнадцать миллионов долларов, все же не испарились?
      Беседу в этом направлении Севастьянов провел на свой страх и риск. Однако теперь телекс из Москвы определенно предписывал сделать именно это. Такое распоряжение могло быть дано только с ведома генерального. И пусть команда поступила задним числом, действия Севастьянова будут сочтены в любом случае правильными, потому что теперь они не самовольные.
      Хоть здесь облегчение и просвет от московских подзатыльников. Как сказал бы Петраков - ничтожный, но кредит доверия. Кто там поддержал его, Севастьянова? Или наоборот - кто сует палки в колеса, отправив столь важный для петраковского дела телекс с заведомым опозданием? С другой стороны, опоздание могло и не быть заведомым. Оператору Севастьянова после получения его электронного послания тоже ведь требовалось время, чтобы через своего агента влияния в российских банковских структурах подтолкнуть дирекцию "Евразии" к нужному решению.
      Дроздов, появившийся за стеклом рядом с дежурной, кивнул на бумажку с телексом и спросил в микрофон:
      - Тучи рассеиваются? Или как?
      Он, что же, втихую прочитал телекс? Севастьянов пожал плечами.
      Дроздов помахал рукой, чтобы Севастьянов его дождался. А когда появился, с высоты своего роста как-то странно спросил:
      - По дому не заскучали?
      - Через три-то дня? - усмехнулся Севастьянов.
      - Тоска по дому - чувство патриотическое. Его можно классифицировать даже как вполне государственное переживание... Об этом принято говорить за рубежом с консулами... Духовно очень здоровое чувство.
      - И сладенькое, - добавил появившийся уже без чайных роз Шемякин. Он исчез, пока Севастьянов читал телекс. - Обратите внимание, как приторны мелодии про любимую родину... А? Или я не прав?
      - Дерзишь? Вытираешь ноги о святое? - спросил Дроздов. - Да ещё коррумпируешь техаппарат загранучреждения, подсовывая цветы и расточая комплименты заведующей канцелярией, находящейся при исполнении? Не боишься вести себя опрометчиво? Наглость и распущенность прессы безграничны...
      Они перебежали под дождем назад, в консульский флигель.
      Вымокший Дроздов курил в обычной манере - не вынимая сигареты изо рта. Его глаза щурились от дыма.
      "Ну и тип", - подумал Севастьянов.
      Сквозняк от кондиционера шевелил список телефонов внутренней посольской связи, приклеенный скотчем на стене. Пятым стоял номер библиотеки. Напротив указывалось - "К. Немчина". Аппарат стоял прямо под списком.
      - С твоего разрешения я перегоню машину с улицы в посольский гараж? спросил Шемякин Дроздова. - Постоит недельку, можно?
      - Запрещено правилами безопасности. Но не разрешаю по личным мотивам. Из ревности.
      - Тогда спасибо за разрешение не по личным мотивам. Скажу дежурному, чтобы пропустил в ворота!
      Теперь они остались втроем - Севастьянов, консул и где-то в глубине старого особняка, почти невидимого за дождем, Клава у телефона под номером пять.
      - Хотел спросить... хотел вот что спросить, - сказал Дроздов. - Кофе на дорожку попьем?
      - Да когда же? Сейчас борзописец загонит машину, заберу из багажника чемодан, и на аэродром. Нужно ещё такси перехватить. Времени в обрез...
      - Вот тоже герой, - сказал врастяжку Дроздов.
      - Кто герой? Шемякин?
      - Ну, да... Только у него увели жену, а ты уводишь чужую...
      Севастьянов ощутил отвратительную оскомину во рту, да и что было говорить?
      Консул отошел к зарешеченному окну, согнулся, всматриваясь в дождь. Добавил скучным голосом:
      - Дар у него редкий. Может, стервец, писать с натуры. И пишет. В газете, конечно, гибнет, там это не нужно... Работай он в Европах или Америках, ну хоть в Япониях или Китаях, все было бы нормально. А тут дикость и отчуждение для женщины с образованием и взглядами. Даже не Лиссабон. И не Алентежу. Вот Шемякин и остался один... А вы, значит, давно знакомы с Клавой Немчиной?
      - Разве заметно?
      - Ее мужу стало заметно вчера, - ответил Дроздов буднично. Возможно... возможно, я не должен этого говорить, но он мне пожаловался... Впрочем, вчера и мне это стало заметно. Еще больше, чем ему. Вы ведь встречались в этом городе? Я не имею в виду вчерашний ужин... Не подумайте плохого, никто за вами не следил, и никто на вас не настучал. Я уже сказал: это было заметно.
      - Спасибо за откровенность.
      - Вот так-то, - молвил Дроздов. - Компания у вас с Шемякиным самая подходящая...
      Получилось, что он жалеет сразу обоих - Шемякина и Севастьянова.
      - Можете набраться наглости и попросить передать прощальный привет, сказал Дроздов, придавливая сигарету в пепельнице с окурком, на котором алела губная помада. Курила в посольстве только одна женщина, к которой и ходил с розами Шемякин.
      Перехватив взгляд Севастьянова, консул добавил:
      - Заведующая канцелярией - моя жена... А у Немчин я был вчера один, потому что мы отправляем курьеров в Москву и у неё много работы... Ну что, Бэзил, готов?
      Вопрос относился к Шемякину, вернувшемуся со своим и севастьяновским чемоданами.
      - Под ливнем сложно ловить такси, - сказал Дроздов. - Радуйтесь! Даю машину с водителем...
      Разговаривать в консульском лимузине при водителе не хотелось, но Севастьянов превозмог себя. Не из вежливости. А потому, что лучше ни о чем не думать и говорить о пустяках.
      - Извините... э-э-э... Бэзил, - сказал он. - Почему вас зовут этим странным именем?
      - Хэ! Василием я был давным-давно, никто и не помнит, когда, хотя по паспорту я, конечно, Вася. Сложилось... Учился в иностранной школе, в Шанхае, родители до войны оказались в эмиграции... Я хочу сказать, до второй мировой войны. А теперь при моей работе здесь это удобно. Бэзил сподручнее произносить.
      Машина стояла в раздвинувшихся посольских воротах - у водителя не получилось втиснуться в транспортный поток, вырвавшийся из-под светофора на Саторн-роуд.
      - Черт бы их побрал! - сказал водитель.
      - Что? - спросил Шемякин.
      - Да черт бы побрал это движение!
      - Не тужи, старина... В Москву вернешься - увидишь: там теперь такое же. Успеем, не нервничай.
      Все-таки они припозднились, хотя скоростную дорогу в аэропорт Донмыонг наводнение не затронуло. Дикторский голос взывал из-под сводов зала вылетов:
      - Следующих рейсом Ти-Джи четыреста тринадцать Бангкок-Сингапур-Джакарта господ Чон, Кау, Тан, Ео и Ю, а также Себастьяни и Шем Ки Ян просят срочно пройти на посадку, ворота четыре! Господ Чон, Кау, Тан, Ео... Шем Ки Ян... Последний вызов!
      Шаркая по кафелю лакированными штиблетами, придерживая локтями развевающиеся полы клубных блейзеров с золочеными пуговицами и неимоверными разрезами до лопаток, оглядываясь и кланяясь кому-то позади, к пограничному контролю семенили господа Чон, Кау, Тан, Ео и Ю с коробками беспошлинного коньяка. Севастьянов и Шемякин ринулись следом. Самолет тронулся с места, когда тайка-стюардесса, улыбающаяся от счастья видеть на борту "запоздавших господ", рассаживала их в салоне.
      - Здесь ваш капитан, - сказали динамики голосом первого пилота. Добро пожаловать на мой борт, я и экипаж сделаем все, чтобы ваш полет был приятным. Полетим над экватором, я предупрежу...
      - Давайте на "ты", - сказал Севастьянову журналист. - Идет?
      - Буду звать тебя Бэзил?
      - А на дядю Васю я, может, и не отреагирую!
      - Значит, ты до Джакарты?
      - Вообще, туда. Но на сутки остановлюсь в Сингапуре... Визы у меня нет. По правилам, дадут в аэропорту на двадцать четыре часа. В Сингапуре управляют законники... Да ты знаешь, наверное. Тебя будут встречать?
      - Должна быть машина из представительства. Поедешь со мной до города?
      - По обстановке... Тамошний коллега обещал показать биржу... Говорят, она синхронизирована с Чикагской и Токийской с поправкой на разницу во времени.
      - Верно говорят, - сказал Севастьянов. И подумал: "Не бывать мне больше на этой бирже. Не по чину теперь". - А в Джакарту надолго?
      - Недели на две...
      Севастьянов взял у стюардессы два стакана. Шемякин покачал головой, отказываясь от своего.
      - Принципиально непьющий или закодирован от запоев? Это же "Алексис Паншин"! Оч-ч-чень советую... Французское сухое.
      - В походе ни грамма, - сказал Бэзил и взял "Перье". - Выгонят на пенсию - буду строчить воспоминания. Каждая минута должна запомниться... Никаких загулов до тех пор! Только танцы...
      - Простите? - спросила стюардесса по-английски.
      - Может, станцуем, красавица? - сказал Шемякин на русском. И по-английски: - Все в порядке! Нам бросилась в глаза ваша красота, мисс...
      - Панья... Ах, большое спасибо! Кофе или чай, пожалуйста?
      Едва допили жидковатый "мокко", на столики легли опросные листки пограничного и таможенного контроля в Сингапуре. В красном квадрате, оттиснутом в центре бланка, жирными буквами значилось: "Предупреждение! Провоз наркотиков в соответствии с сингапурскими законами карается смертной казнью!"
      "Боинг" круто пошел вниз, в иллюминаторе встал на дыбы Малаккский пролив - зеленые волны, бакены и створы, старый миноносец и сотни судов на рейде. Море провалилось, мелькнула зелень травы и кустов вдоль взлетно-посадочных полос аэропорта Чанги, показались дренажные каналы с мостками и контрольная башня с крышей, напоминающей парадную шапку пекинского мандарина. Потянулись стальные пальмы - мачты освещения, между ними высовывались гармошки трапов.
      - Подумать только, - сказал Шемякин, - взлетно-посадочные полосы проложены на ссыпанных в море городских отбросах! А вон там, - он ткнул авторучкой в стриженые холмы, - японцы держали концентрационный лагерь, в котором сидели пленные англичане, австралийцы и новозеландцы.
      - И индусы тоже, - сказал Севастьянов. - На ссыпке мусора для наращивания берега их потомки заработали тут больше всех...
      Сикх в черной чалме, с аккуратной бородкой, в отутюженной форменке автоматически штемпелевал паспорта за деревянной конторкой. Казалось, это не он, а припрятанный в его усах и бороде магнитофон твердит: "Следующий, пожалуйста... следующий..."
      Севастьянов шел за Шемякиным. Журналист вытянул из потрепанного бумажника паспорт, авиабилет и конверт с деньгами. Разложил на стойке.
      - Старший! - окликнул сикх слонявшегося вдоль конторок высокого китайца в форменке без погон. И сказал Шемякину: - В сторону, пожалуйста, господин Шемякин! Давно не виделись! В сторону, пожалуйста...
      На Севастьянова напирали со спины, и, когда он оглянулся, увидел горевшие любопытством глаза не протрезвевших командированных господ Чона, Кау, Тана, Ео и Ю. Действительно, не каждый день увидишь, как у паспортного контроля останавливают перевозчика героина, проникающего в Республику Сингапур. Классное зрелище - русская мафия!
      Севастьянов положил свой паспорт.
      - Следующий! - провозгласил сикх, мазнув по паспорту Севастьянова печаткой.
      Господа Чон, Кау, Тан, Ео и Ю выложили кучкой тайваньские паспорта. Не разбирая, где чей, пограничник, шевеля коричневыми губами, пересчитал их и, развернув веером, обстучал печаткой.
      - Я тебя подожду, - сказал Севастьянов Шемякину.
      Китаец медленно листал паспорт журналиста, всматриваясь в штампы и надписи. Толстый шемякинский документ с многочисленными вклейками пестрел треугольниками, кругляками и квадратами всевозможных цветов.
      - Вы ведь журналист, господин... э... Шем... Кин? Зачем вам сутки в Сингапуре? Цель вашей поездки - Джакарта, как я понимаю из визовой отметки, - сказал китаец.
      - Похоже, я просто имею на это право согласно закону. Вот билет на завтрашний рейс, вот наличные в доказательство, что меня не придется кормить в качестве неимущего беженца...
      - Значит, по-прежнему журналист, - протянул старший.
      Севастьянов с удовольствием прислушивался к его английскому произношению. Американское в Бангкоке всюду резало ухо.
      - Все в порядке, - сказал китаец, и сикх, не глядя, пристукнул печатью шемякинский паспорт.
      Когда Севастьянов и Шемякин спускались по эскалатору к змее транспортера, ворочавшейся с чемоданами, господа Чон, Кау, Тан, Ео и Ю быстро отвели от них глаза в сторону багажа.
      - Лев Александрович? - спросил человек, который появился в поле зрения Севастьянова сначала ковбойским ремнем с бляшками, затем спортивной рубашкой в цветочек с погончиками, корейским галстуком, потом широченной грудью, мощной шеей и только в завершение рыхлым лицом, которое невозможно запомнить. - Я водитель представительства...
      - Поезжай, - сказал Шемякин Севастьянову. - Я доберусь до гостиницы на такси. Нет проблем... Остановлюсь в "Стрэнде". Если что, звони... и вообще.
      - Счастливого плавания, - ответил Севастьянов. И подумал, что Дроздов может подтрунивать над этим человеком, но смеяться не будет. А Немчина, возможно, ещё его и боится.
      Капитан Супичай приехал в бангкокский аэропорт Донмыонг за полчаса до посадки пассажиров рейса TG-413. Как руководитель практики, он намеревался принять зачет у юнкера, экзаменационным билетом которого был русский банкир. Ничего специального. Рутинное наблюдение за работой практиканта на проводах подопечного.
      Русский улетел в компании журналиста, и теперь юнкер стоял перед капитаном в каморке, предоставленной пограничной стражей.
      - Вы не сдали зачет, юнкер, - сказал Супичай. - Сожалею. Свободны!
      Когда юнкер вышел, капитан достал из портфеля портативную рацию, вытянул прут антенны и, условными щелчками дав сигнал вызова, сказал:
      - Внимание, Випол! В секторе бэ-двенадцать, повторяю, в секторе бэ-двенадцать подвальной автостоянки будет садится в синий "ситроен" человек с бородкой... Нет, не фаранг... Азиат. Двигайся за ним. Мне нужно знать, какая птица летает в этой машине и, в особенности, куда она направится сейчас. Как понял? Хорошо...
      Бородач фотографировал телеобъективом Севастьянова, когда тот вместе с другим русским устремлялся к паспортному контролю.
      Капитан зевнул и потянулся. Поразмыслив, отправился на второй этаж в ресторан для летного состава. В Бангкок торопиться не стоило. Шел пятый час пополудни. Пробки, да ещё наводнение... Ему хотелось спокойно выпить кофе. В конторе это не удавалось.
      ...В Чанги, у выхода из аэропорта к стоянке такси, Шемякин набрал на плашке кнопочного телефона-автомата семизначный номер.
      - Это Бэзил говорит, - сказал он в трубку. - Я прилетел...
      2
      ...Осенью в Голицыно стали заметнее припозднившиеся с отлетом скворцы, вокруг которых крутились, поджидая высвобождения птичьих угодий, суетные синички. Кошки, задирая головы на это изобилие дичи и дергая хвостами, ползали в жухлой траве и, оставшись без маскировки, орали от нервного перевозбуждения. Под Москвой предотлетные стаи тянут с убытием дольше, чем в других местах.
      После прогулки по дачным просекам, называвшимся проспектами Мира, Комсомольским, Маяковского и Коммунистическим, куртка Шемякина пропахла дымом горевшей листвы. Синюшные костры чадили между развалюх и подновленных усадебок, гарь стлалась над узкими выщербленными "проспектами" - словно здесь только что проскакала орда с факелами. В дыму, как остатки разгромленного войска, появлялись в обнимку или ругаясь между собой пьяные, возвращавшиеся из ресторана "Иверия" на Минском шоссе.
      Шемякин ждал гостью в доме творчества. Но никто не приехал.
      Одичав за две недели сидения над рукописью, Бэзил завел выданный во временное пользование Ефимом Шлайном "москвич", стоявший во дворе у котельной, и покатил в Звенигород. На выезде в сторону Лесных Полян он две минуты слушал безответные гудки в телефонной будке. Потом проехался вдоль Москвы-реки и мимо монастыря, стены которого белели сквозь безлистные деревья, вдоль поймы и капустных грядок, на которых топтались люди в резиновых сапогах. На середине Москвы-реки одинокий байдарочник выгребал против ветра, рябившего серую воду.
      Бэзил потихоньку рулил, поглядывая на реку. Когда он на обратном пути остановился возле почты и перезвонил, телефон опять промолчал. Шемфкин купил пестрый туристский журнал, выставленный за стеклом над почтовым прилавком, и прочитал там же, стоя, собственную корреспонденцию из Малакки. Он отправил её два с лишним месяца назад, в начале августа, перед отъездом в отпуск.
      А были времена, когда материалы давали с колес. Первую свою журналистскую премию в России он получил за репортаж, который передал по рации, висевшей на спине у "красного кхмера" под Пномпенем. Присевший на корточки боец накинул конец клетчатого шарфа, который кутал его голову, на обшарпанную коробку китайского передатчика, прикрывая его от палящего солнца. С кончика мотавшейся под ветром антенны рвался улететь зеленый лоскут с номером батальона. И с неё же уходил на никому не известные ретрансляторы, потом на Центральную московскую станцию и дальше в редакцию текст Бэзила:
      "...Март 1975 года выдался в Кампучии жарким. Раскаленное солнце сухого сезона сжигает траву и листья латаний. Буреет и жухнет бамбук. Скрипуче трутся друг о друга его потерявшие сочность стебли. Иссохло озеро Тонлесап, обмелел Меконг, и там, где обычно ходят суда, песчаные языки зализывают фарватер. А здесь, у южных застав Пномпеня, река представляется адом. Течение тащит чадящие пятна мазута, волочит полузатонувшие баржи и боевые катера, сквозной огонь крупнокалиберных пулеметов прошивает берега в обе стороны и косит сахарные пальмы..."
      Едва успел отправить, как газета потребовала - "Еще!" И, сумев заполучить в Ханое разрешение лететь в захваченный коммунистами Дананг у людей, чьи права и обязанности с трудом угадывались, но через которых и добывались места в военных транспортниках, он помчался туда, а из Дананга, на ломавшемся каждые сто километров наемном "рено", рванул в сдававшийся красным Сайгон... Не беда, что взявший с места танк антенной, словно хлыстом, расколол ветровое стекло машины, покрывшееся "изморозью" нераспавшихся осколков... Не беда, что спал, сторожась змей и прочей нечисти, на крыше "рено"... Не беда, что от пота и грязи синевато-золотистые пятна расползались под мышками и в паху, что болел живот и рвало... Он зарабатывал не только деньги, но ещё и право когда-нибудь, хоть через несколько лет, приехать в Россию насовсем.
      Теперь, состарившись, он и осуществлял это право. В другой России. Где иностранные новости интересовали теперь, в основном, туристические агентства.
      Коньяк, купленный из "Иверии", он распил с классиком поэзии некоей республики - "субъекта федерации", - который жил в Голицыно месяцами и слагал исключительно по-русски, поскольку никакой другой письменности не знал. Цельной натуре поэта, исполненного национальной гордости неведомого Бэзилу народа, можно было позавидовать: ничего заслуживающего внимания, кроме литературы, застолья и страстей человеческих, для него в мире не существовало. Бэзиловскую трагедию отвергнутого ухажера он расценил как ситуацию, имеющую вполне достойный выход. Классик советовал, как только хмель продышится, заправить "москвич" и мчаться в Москву. Не уговаривать. Умыкать. И вызвался не только сопровождать, но и вызвать из Зеленограда силы поддержки. Родная его республика, оказывается, держала резерв таковых именно в этом городе и в достаточном количестве.
      Заснувшего за столом классика Бэзил перенес на узкую кровать в своем номере, а потом два часа таскался по голицынским улицам, вдруг просветлевшим под молодым месяцем.
      Вернувшись, он увидел напротив дома творчества припаркованную "Волгу" с вывернутыми вправо колесами - сигнал срочной встречи. В машине на заднем сиденье дремал, накрывшись пальто из дешевой свиной кожи и надвинув на нос фуражку "под Жириновского", Ефим Шлайн.
      - Нашатался? - сказал он ворчливо в полуопущенное окно. Вышел из машины, открыл багажник, достал узкий портфель-сейф, обтянутый поверху кожей, и термос с кофе. Жестом пригласил в "Волгу".
      - Может, пройдем ко мне? - спросил Бэзил.
      - У тебя в комнате теперь вытрезвитель, - сказал Шлайн. - Сам виноват... Будешь читать здесь, вот кофе. А я буду дремать и потом отвечать на вопросы.
      Ефим развернул "Волгу" и, проехав сотню метров, втиснул её между деревом и домом с плашкой "проспект Маяковского".
      - Новости о Наташе есть? - спросил Бэзил.
      - Лечение продолжают. Я звонил, перед тем как отъехать сюда... Состояние прежнее. Ломка...
      Шлайн разлил по пластиковым стаканам кофе из термоса. Не пил, грел пальцы. Вздохнул. Не деланно. С ним случались припадки сочувствия и вселенской скорби, если того требовали обстоятельства. Внимание к семейным или денежным заботам агента было административной мерой поддержки агентской морали, осуществляемой в целях сохранения его нормального функционирования. Посчитав сцену такой поддержки отыгранной, Ефим перешел к материальным гарантиям успеха.
      - Это лучшее лечебное заведение такого рода, - сказал он. - В былые времена там лечили жен деятелей не ниже министров, заведующих отделов ЦК и секретарей обкомов...
      - Платить нужно? - спросил Бэзил.
      - Если я скажу, что не нужно, ты же настоишь, верно? Это ведь сугубо твое личное дело, верно? Твоим друзьям на это наплевать, верно? - ответил серией вопросов Шлайн. - Я ведь знаю, отчего ты тут засел. Ты сжег свой дом в Кимрах, верно? Из-за того, что какая-то дура-соседка приучила Наташу пить, верно?
      - Верно, - согласился Бэзил. - У мужей рабынь и жены рабов... Такая вот жена и подвернулась в подружки. Деревня. Все пьют... Ладно. Проехали.
      - Ты вбил в дом все деньги, которые заработал у меня...
      - Это мой выбор. После кончины мамы и так все пошло наперекос... На том базар закончим. Врачи обещают поправку?
      - Говорят, что выздоровление возможно. Женщины от этого недуга излечиваются труднее, чем мужчины. Эмоциональный настрой и все такое...
      Они молча выпили по второму стаканчику кофе. Шлайн переложил портфель с компьютером на колени Шемякину, вышел, справил в кустах малую нужду и устроился на заднем сиденье в прежней позе.
      Экран специального ноутбука "Тосиба" с корпусом, выдерживающим, если нужно, пинки и падения без последствий для начинки, воспроизводил рукописный текст. Сосканированный с подлинника, файл назывался "Показания". Почерк крупный и четкий, без наклона:
      "...Теперь мое будущее неясно. У меня нет Родины и дома, хотя достаточно денег. Играть с любым государством - бесперспективное дело, а с российским вдвойне. Я ставил на кон не только судьбу, но и жизнь! И вполне представлял расплату в случае проигрыша. Видел, как на причале в Сухуми морские пограничники сдавали с катера грузинам человека, оравшего на весь порт... Бедолага, наверное, часами высиживал на пляже, прячась в кустах, изучал режим работы прожекторов. Я понял тогда: прорыв через морскую границу вблизи наземной обречен. Разбег для прыжка нужен издалека. Откуда кажется почти невероятным. Я перебрался севернее, в Анапу. Здесь, в отличие от Сухуми, патрулирование на пляже прекращалось в полночь. Прожекторов меньше.
      Спустя пять лет, в 1994 году, в Анапе все так и осталось...
      В 1988 году я шел из Сухуми в Анапу катером. Присматривался к морю. С причала прошел на пляж. Закат. Фланирующая публика. Выпивохи на гальке. Чтобы они не расползлись, как тараканы по свету, вдоль границы отсюда и до бесконечности на запад и восток расставлены солдаты с автоматами и собаками. На горизонте силуэты сторожевых катеров. Лучи прожекторов хлещут по морю и производят сильное впечатление. Я снял в городе комнату и на рассвете организовал свой передвижной наблюдательный пост. Осторожно, как бы меняя места на пляже и прогуливаясь, перемещался по берегу. Четыре дня спустя я знал распорядок несения караулов, даже окрасы овчарок. Активный поиск велся с собаками вдоль берега до полуночи. Но только через несколько лет мне предстояло узнать, что отсветы прожекторов просматриваются чуть ли не с середины Черного моря...
      Я принял решение оборудовать тайник в пионерлагере. Пограничники не заворачивали на его территорию, проходили мимо, напрямик, через пляж. В ту августовскую ночь на задворках лагеря, примыкавших к берегу, я закладывал в яму, обложенную клеенкой, надувную лодку в тальке, тент-сиденье, пластиковые весла, рюкзак с консервами и две пластиковые канистры с пресной водой. Неожиданно явилась группа вожатых с вином и водкой. Пришлось лежать, выслушивая дурацкие выкрики и песни, пыхтение совокупляющихся, под конец разборку с матом. В те часы и родилась идея не полагаться на надувную лодку, а собрать продолговатый плот из пинг-понговских шариков в особой оболочке. Локаторов я не опасался. Мое плавсредство и снаряжение не имели металлических деталей. Но в стране тотального дефицита я не мог сразу найти шары и подходящую ткань для оболочки, которая сливалась бы с морем в луче прожектора.
      Летом 1989 года я вернулся к тайнику, заложил в него шарики и оболочку. Но выйти в море не хватило духу. Штормило. А потом, когда волны успокоились, ветер ещё долго оставался порывистым и противным. Кроме того, мне мерещилась слежка, даже во сне. При сложившейся погоде и с такими нервами я не выгреб бы далеко за одну ночь. Пришлось опять перенести операцию на следующий год. Однако жизнь внесла поправку и в этот срок, выход в море затянулся на пять лет...
      В феврале 1994 года, когда я приехал в Анапу, пионерский лагерь пустовал, палаты зияли выбитыми окнами, задворки, примыкавшие к пляжу, заросли рыжим жилистым бурьяном и гигантскими несрубаемыми репейниками. Температура воды была, конечно, не августовская. Предвидя это, я прихватил из Москвы итальянский утепленный гидрокостюм, в котором рассчитывал выдержать две недели в зимнем море... Конечно, границы страны тогда уже открылись. Но так получалось, что опять не для меня. Сто дней после октябрьского побоища в Белом доме я отсиживался на конспиративной квартире, или, как говорили мои работодатели, на "кукушке" в доме на улице Черняховского у метро "Аэропорт". Состоял при портфеле со стодолларовыми купюрами. Ждал, что явится кто-нибудь, кому я мог бы сдать деньги по паролю ...
      Квартира считалась снятой аудиторским кооперативом, сотрудника которого меня и наняли изображать. Хозяйка жила в Израиле, плату за два года вперед наличными я передал её мужу, писателю, который, не пересчитав, сунул деньги в пиджачный карман и битые полчаса повествовал о дружбе с Константином Симоновым, жившим в том же подъезде...
      Сто дней я сидел в пустой квартире. Выходил рано утром и поздно вечером.
      Здесь, видимо, я должен сообщить о своих работодателях.
      С 1985 года я служил в отделении "Внешэкономбанка" на улице Чкалова рядом с Курским вокзалом. В банк меня, что называется, "слили" из престижного внешнеторгового объединения, где я был главным бухгалтером. На общеминистерском совещании дернуло меня за язык предложить скорректировать расчеты всех внешнеторговых объединений применительно, образно говоря, к новой биологии доллара. Всего-то и сказал, что денежные артерии мировой торговли окрашиваются в "зеленый цвет", что финансовый мир становится однополярным и доллар должен стать, пока не поздно для наших же интересов, если не инструментом, то во всяком случае мерилом внешнеторговых расчетов внутри социалистического лагеря. Рубли и валютные сертификаты я назвал игральными фишками без реальной привязки к хозяйственной жизни. Меня окрестили "польским Валенсой в системе советской внешней торговли".
      Во "Внешэкономбанке" я деградировал как специалист. Я стал невыездным, я чувствовал. От меня ушла жена. От прикосновений к затертым карточкам текущих счетов советских загранработников, которые с ночи выстраивались в очереди за валютой или сертификатами для валютных магазинов, у меня началась аллергия. Я задыхался в Москве, вообще в России, где, как раковая опухоль, разрасталась национальная финансовая пирамида в силу того, что правительство и население по взаимному сговору обманывали себя и друг друга. Прыжок в пропасть состоялся с закрытыми глазами, поэтому, пока не разбились, ещё надеялись.
      Припадкам аллергии обычно предшествовал один и тот же сон: в могилу под кремлевской стеной гроб генсека тянет за собой ковровую дорожку, на которой покорно стоят собравшиеся на Красной площади, и только я мечусь, пытаюсь зацепиться за что-нибудь... Я пристрастился к бутылке. Пил сухие вина, но начинал за завтраком. Появление в Сухуми и потом в Анапе было бегством. Я решил пробираться морем в Турцию. Как специалист, я бы нашел работу на Западе.
      Осенью 1988-го мне стало очевидным приближающееся банкротство "Внешэкономбанка". Директор отделения постоянно отсутствовал. Для замедления выплат наличных с валютных счетов под разными предлогами сократили треть операторов. За дверями банка в очередях начались драки. И в один из вечеров, когда я возвращался домой, на станции метро "Курская" у эскалатора меня придержал за руку плаща человек в форме майора артиллерии. Он представился сотрудником министерства обороны и предложил встретиться на следующий день: ему нужна консультация по бухгалтерской отчетности, услуга может быть выполнена во внеурочное от банковских обязанностей время.
      Я предполагал, что он из "органов", но не разволновался. Если бы мой тайник в Анапе выследили и даже проверяли меня после возвращения в Москву, зачем разводить церемонии?
      Около двух месяцев я закрывал личные счета в валюте по переданному майором списку, в котором последний порядковый номер был 1935. Проход сквозь очередь у дверей отделения эти люди обеспечивали себе сами. Обычно один получал наличные с пяти-семи счетов сразу в зависимости от размеров общей суммы. Едва закончили список, как двери "Внешэкономбанка", по крайней мере, на улице Чкалова, закрылись навсегда.
      Весной 1989 года я уволился с государственной службы. Аудиторский кооператив назывался "Аврора". Мне выдавали копии бухгалтерской отчетности, исключительно копии и без грифов организаций, для составления по ним объективной аудиторской экспертизы. Помимо майора-артиллериста, в квартире на Черняховского появлялись два капитана, летчики, и подполковник, армейский прокурор или как там называют этих людей. Первые двое, как правило, приносили портфели с наличностью, которую я пересчитывал, учитывал, приводил в порядок и конвертовал с указанием сумм. Подполковник забирал портфели. Без пароля, сообщавшегося артиллерийским майором, я не имел права открывать сейфовую дверь в квартиру ни капитанам, ни подполковнику, ни кому-либо вообще. В экстренных обстоятельствах следовало звонить с использованием автопамяти в телефонном аппарате - нажать "единицу" и ждать ответа абонента, номера которого я, конечно, не знал, да и не пытался узнать.
      Пользоваться этим каналом не пришлось до октября 1993 года. А когда я, обеспокоенный недельным отсутствием работодателя, позвонил через "единицу" и потом повторял звонок в течение ста дней утром, пополудни и вечером, я слышал только длинные гудки.
      15 февраля 1994 года я вылетел в Адлер. Из Адлера на леваке добрался в Анапу. Снял комнату на неделю.
      В ночь с 23 на 24 февраля, когда два ближайших прожектора прекратили работу, возможно, по случаю праздника Советской Армии, а расчет на возможность подобного послабления и делался при выборе дня выхода, я быстро спустил плот на воду. Мощными гребками погнал его в ночь. Ветер тянул от берега. Я зацепил концом весла рюкзак с провиантом, и он полетел за борт. Драгоценные минуты ушли на его вылавливание. Мощные прожекторы береговой охраны то медленно тащили лучи по морю, то метались по волнам. Едва полоса света надвигалась, я резко разворачивал плотик так, чтобы меня прикрывала спинка сиденья, сооруженного из надувного матраца. Гидрокостюм был под цвет моря, лицо я замазал синей краской. Несколько раз лучи упирались в плотик. Он оставался неразличимым. Курс я старался держать на юго-восток. Ориентировался по огням Анапы. Когда они пропали, ветер усилился, высота волн достигала, наверное, двух метров. Ледяная вода перехлестывала через плотик. Однако, холода я не чувствовал.
      Ни голода, ни усталости тоже. Нервы напряжены до предела. Достигну я нейтральных вод к утру или нет - вопрос жизни и смерти. Офицеры из "Авроры", вполне вероятно, оказались причастными к обороне Белого Дома, попали под следствие или скрывались, и я мог быть в розыске заодно с ними. Именно по этой причине я не решился на легальный уход из России - опасался проверки на пограничном контроле. Да, впрочем, и загранпаспорта у меня не было.
      Из-за волн да ещё ночью сориентироваться по компасу не удавалось. Но я нашел Большую Медведицу, потом Полярную Звезду. Я не давал себе ни минуты отдыха. Утро принесло облегчение. Морская стихия не казалась безнадежной и пугающей. Волны утихали. Мой план состоял в том, чтобы выйти на судоходную линию Стамбул - Новороссийск. Я ведь не моряк, пунктирная линия на карте была единственным ориентиром для меня. И обернулась опасностью. Не следовало беглецу соваться на большую дорогу. В сумерках на исходе третьего дня я услышал и затем увидел, как огромное пассажирское судно движется точно на меня. Я греб, выбиваясь из сил, чтобы убраться в сторону. Чудом мне это удалось. Обессиленный, я привалился ко дну плота и смежил веки.
      На рассвете меня разбудил гул вертолета. На его брюхе красовалась красная звезда. Я с головой накрылся своим синим матрасом. Погоня? Шли часы, но вертолет не вернулся.
      Перед заходом солнца высота волны достигла трех-четырех метров. Чтобы плотик не перевернуло, приходилось держать его носом или кормой к волнам, против ветра. Силы мои иссякали. Я догадался сделать из початой пластиковой канистры плавучий якорь: привязал один конец бечевки к носу плотика, другой - к ручке канистры и бросил посудину в море. Теперь плотик сам держался против ветра. А шторм разгуливался. Иногда я просто оказывался под волной. Страх терзал меня. Я приготовился к смерти. Проверил застежки-карабины, которыми прикрепил себя к плотику с первой же минуты плавания. Потом впал в беспамятство и в этом состоянии пробыл около шести часов. Очнувшись, увидел, что море утихает. И я снова уснул. Проснулся перед закатом, немного поел и забылся то ли в беспамятстве, то ли во сне. Мне грезились поляны, густая листва, молчаливая девушка...
      На четвертое утро я втянулся в ритм движения. Два часу гребу, полчаса отдыхаю. Так 16-18 часов кряду. Может быть, поэтому я не чувствовал холода. Вообще мне казалось, что воздух постепенно теплел. Да и лодка становилась день ото дня легче, продовольствие и вода иссякали. Я видел дельфинов. Ночью их фырканье будило меня. Я считал, что пересек судоходную линию, и внутренне расслабился. Везло и с погодой. Море утихло. Я жил словно бы вне времени. В одном бесконечном морском пространстве. Чтобы перебороть страх, который часто охватывал меня, я напряженно вспоминал свою жизнь в мельчайших деталях с первых дней, как только помнил себя. Из-за этого начались болезненные галлюцинации. Я бросил воспоминания и сосредоточился на вариантах будущей встречи с турками.
      На одиннадцатый день я увидел несколько судов, потом два самолета. На выброшенную консервную банку внезапно и с криком спикировала чайка. Земля приближалась! Ветер с постоянством дул мне в спину, от российских берегов. Но внезапно наползли тучи, посыпал мокрый снег, волны стали круче, плотик подбрасывало на высоту трехэтажного дома. В одно из таких подбрасываний мне привиделись огни. Потом их стало больше. Волны и ветер несли меня на какие-то освещенные мощными фонарями причалы на высоких сваях. Я выбивался из сил, греб как мог чаще, чтобы плотик выбросило рядом с ними, на землю. Иначе я просто размажусь по бетонке или металлу.
      Меня перевернуло прибойной волной на мелководье. Подхватив рюкзак, в котором оставалась в непромокаемом пакете только одежда, я на мягких, отвыкших от движения ногах бросился к берегу, то бредя, то плывя, пока прибой подхватывал меня и нес вперед или смывал назад. Мне кажется, на преодоление прибоя ушла целая вечность. Но я уже понимал, что спасен. Выбравшись на песок, я полежал, чувствуя как впервые за все путешествие меня пробирает озноб. Земля оказалась холоднее моря. На спину падал мокрый снег с дождем. Грудью и животом я ощущал заледеневший, утрамбованный прибоем и ветром песок. Я сел и выбрался из гидрокостюма. Сменил егерское шерстяное белье на свежее, поверх натянул толстый свитер, куртку-ветровку, мягкие спортивные шаровары, натянул носки, зашнуровал кроссовки. Ни души. Вдали мерцали огоньки в домиках на узкой улочке. К ней я и побрел.
      ...Город назывался Алачам. Но это мне предстояло узнать позже.
      Ничему не удивившийся таксист отвез меня в полицию. Заспанный дежурный равнодушно выслушал, что-то сказал водителю, и мы снова поехали. В центральный участок. Там опять едва выслушали, что-то сказали водителю, и он поехал в жандармерию. Не знаю, понимали ли все эти люди английский, мне они ничего не отвечали... Дежурный жандарм тоже. Он отправил меня в камеру, куда принесли горячую еду и чай. Я мечтал о душе, но его не было. Кровать оказалась с чистым бельем и удобной... Утром ранняя побудка, я едва встал. Обильный завтрак, такой же обед, за которым на меня и решил, наконец, взглянуть начальник жандармерии. Этот уже разговаривал. Высказался в том смысле, что и в Турции думают - лучше там, где нас нет...
      Вызванный следователь секретной полиции увез меня вечером в город Самсун, где меня провели с завязанными глазами через расположение воинской части и поместили в камеру военной тюрьмы. Явился доктор и осмотрел меня. От опрелостей на теле и соленых ожогов на лице дал мазь.
      Далее фотографирование, дактилоскопия, анкета, заведенное дело под номером таким-то, бесконечная череда внешне ничего не значащих разговоров с одними и теми же вопросами, которые повторялись с небольшими вариантами по десять-пятнадцать раз. На третий день появился мрачный пожилой усач с тронутыми оспинами лицом и приказал написать автобиографию - от рождения до высадки на турецком берегу - во всех подробностях, какие вспомню, и непременно печатными буквами по-русски. Говорил он на этом языке без акцента.
      Я писал целый день. Работу в "Авроре" опустил. Обозначил себя в канун бегства из Анапы "отчаявшимся безработным интеллигентом".
      Мне завязали глаза, провели по двору, посадили в микроавтобус и повезли. Через полчаса повязку сняли. За окном - пятна снега, сухая трава, ржавые контуры гор. Остановились у родника, размялись, напились ледяной водой. И снова повязка на глазах. По частым остановкам, уличному гулу, многочисленным поворотам я догадался, что приехали в большой город. Так и было - Анкара, которую я не увидел. С завязанными глазами меня вывели из микроавтобуса, завели в помещение, раздели и осмотрели. Только в камере повязку сняли. Я осмотрелся. Ковер на полу. Отдельный туалет. Ванная. На постели комплект одежды - тюремная пижама.
      Наутро начались допросы. Спрашивали вздор: где родилась бабушка по отцу, например... Из меня явно лепили опасного шпиона. Прогнали через испытание бессонницей - шесть следователей парами менялись каждые полтора часа. Потом, скорее всего от досады, побили, довольно умело, не оставляя следов на теле. Предлагали подтвердить, что я "послан КГБ для взрыва нефтеналивных баков и насосов в Алачаме", о чем "у них есть сведения из самой Москвы". Отвели в помещение, где стояла железная койка, приказали раздеться догола и лечь, перетянули брезентовыми ремнями и присоединили электроды к ступням и запястьям. Орудуя реостатом, доводили до исступления - мышцы сводили судороги, от боли я терял сознание. И все те же вопросы в присутствии трех молчаливых, корректно одетых людей в штатских костюмах. Затем меня пропустили через детектор лжи и оставили в покое на несколько дней в камере, похожей на склеп. Ни звука, ни полоски света. На ощупь стены казались войлочными. Три раза в день выводили в туалет. Кормили в склепе. Через трое суток вернули в обычную камеру.
      Не успел я освоиться с нормальным освещением, как мне выдали бланк, чтобы я написал "объяснение" по-русски. Мне понадобилось шесть страниц. Едва я закончил, как объявился мрачный усач, взял из-под моих рук написанное, стоя, прочел бланки, медленно разорвал их сначала полосками вдоль, потом поперек и выбросил в унитаз, спустил воду. Крикнул что-то повелительно в коридор. Мне выдали под расписку рубашку, брюки и кроссовки, пиджак поддевочного вида, пальто из синтетического бобрика, вязаный колпак, все дешевое. Приказали собираться. Выводили с повязкой на глазах. Ехали в машине долго. Когда сняли повязку, мы стояли на берегу живописного пруда с легким ледовым припаем. Зашли в ресторанчик. Обед был обильный - бутылка турецкой водки, кока-кола, пиво, закуски, мясные блюда. Появилась потом и вторая бутылка. Я догадался, что от меня ждут, и напился до свинского состояния. Это была разновидность допроса. Уточнялись детали. Меня заверяли, что теперь, после всех испытаний, которые я, как они говорили, успешно прошел, политическое убежище в Америке мне уж точно обеспечено. И отвезли в лагерь для беженцев в Йозгате, где я сидел с африканцами, азербайджанцами и бангладешцами два с половиной года..."
      Кавычки обрывали текст. С отступом имелась приписка:
      "Остальное происходило при вашем участии.
      Владимир Войнов,
      18 октября 1994 года, Брюссель"
      Шпионский туризм под "крышей" журналистики, научных и культурных контактов, торговли и тому подобного - предприятие убыточное по соотношению затрат и результатов. К нему прибегают за неимением лучшего. Разведка требует полной самоотдачи. Отвлекаться на нечто другое значит заведомо снижать качество конечной продукции. Сомерсет Моэм и Грэм Грин, Ле Карре и Любимов, ставшие известными писателями, были сановными разведчиками, не более того. Настоящие на поверхности появляются редко, если появляются вообще. Поэтому матерые профи посматривают на пописывающих коллег со смешанным чувством отстраненности и удивления: во-первых, разговорчивость у них не в чести, и во-вторых, правда, которую они знают, принадлежит не им. К тому же их работа действительно требует напряжения всех без остатка творческих, физических и психических сил, как заложенных от рождения, так и благоприобретенных. Только предельная сосредоточенность, не оставляющая ничего лишнего в помыслах и действиях, сосредоточенность хищного животного, обеспечивает прорыв за черту дозволенного законом или моралью и позволяет максимально приблизиться к цели, будь то информация, материальный объект, влияние или вербовка.
      Конечно, максимальное приближение - тоже относительное понятие. Космос для разведки ближе, чем, скажем, канцелярия премьер-министра Габона. При наличии высокотехнологичного оборудования информация, передаваемая через спутник, успешно перехватывается. Взлом хакерами компьютерных заслонов в генштабах или банках и выкачивание электронной информации отводит на второй план прорывы или проникновения в бронированные комнаты, а инструментальное подслушивание и подсматривание оставляют агентов наружного наблюдения без работы. Но, как это ни парадоксально, достижения разведывательных технологий ещё больше, если не многократно, поднимают котировку живой машины из плоти и крови, именуемой шпионом. В этой жизни и на этой земле постоянно прибавляется всякой всячины, которую только он и способен заполучить в нужное время и в нужном месте. "Максимальное приближение" в таких случаях означает ровно то, что должно означать - возможность дотянуться и взять информацию, или некую физическую сущность, или доверие другого человека, а выход на позицию точного приближения обеспечивается только артистизмом разведчика.
      Великие шпионские операции удавались при наличии двух факторов тщательной подготовки дебюта и талантливой импровизации агента, которую нередко называют удачей, в эндшпиле, на завершающей стадии игры.
      Ефим Шлайн подсовывал Бэзилу показания бежавшего через границу финансиста, который как личность отличался четырьмя качествами. Первое классный профессионал с международным опытом. Второе - инстинктивное чувство нового. Третье - предрасположенность к авантюрным выходкам. И четвертое - завидная стойкость и способность выживать в одиночку, то есть самодостаточность высочайшей пробы. Из этого следовал простой, как помидор, вывод: сбежавший из России везунчик получит от Ефима, если ещё не получил, предложение пережить финансовое приключение - теперь уже за хорошие деньги. Скорее всего, это приключение будет за бугром, в структуре, в которой везунчик уже устроился и считается своим - там ему сподручнее дотянуться до цели, интересующей Шлайна. Понятно и другое: Ефим показал материал Шемякину не от избытка чувств, а с прицелом - поработать оперативным мостиком между везунчиком и Шлайном. Другими словами, у Ефима появился редкий шанс использовать не только своих "туристов", рассаженных по торговым представительствам и корреспондентским пунктам. Заполучив стационарно встроенный внутри какой-то финансовой группы источник, Шлайн приступит к развертыванию какой-то операции, возможно даже, давно лелеемой....
      Этим и подобным выкладкам Бэзила Шемякина натаскивали на Алексеевских информационных курсах имени профессора А. В. Карташева под Брюсселем, где преподают этнические русские, вышедшие в полную отставку из американских, европейских, израильских, австралийских и бывших подсоветских органов. Курсы примечательны тем, что тамошним преподавателям досконально известны повадки ведущих спецконтор мира не теоретически, а по собственному участию в их операциях. "Немногих достойных", в число которых попасть сложнее, чем в нобелевские лауреаты, мэтры вооружают уникальными навыками. Ротационная реинтеграция выпускников курсов в службы, откуда уволились наставники, обеспечивает обновление данных, о доступе к которым возмечтали бы богатейшие спецконторы, если бы знали об их существовании. При этом предполагается - при полном осознании наивности этого предположения, - что алексеевцы ещё послужат Третьей России, которая явится (если, конечно, явится) после Первой - монархической и Второй - нынешней.
      Бэзил учился на этих курсах два десятилетия назад, когда преподавание там ещё неукоснительно велось на русском. На этом же языке вдохновенно читал свой предмет, выспренно называемый "Искусство идентификации", бывший специальный агент "великий Боткин", четверть века отпахавший в ФБР.
      Огромный, под два метра ростом, толстый и подвижный, Николас Боткин "высчитывал" агентов противника по выведенной им формуле "приближения к цели". Для этого ему следовало сообщить цель, на что заказчик исследования, назовем эту работу так, далеко не всегда соглашался. Боткин имел для подобных случаев и другую, как он сам определял её, сырую формулу. Для выявления неизвестного "икса" в сырую формулу вставлялись все известные данные о всех сотрудниках учреждения, в котором появились признаки несанкционированного проникновения, и контактирующих с ними людях...
      Следуя учению великого Боткина, в показаниях Войнова представлялись примечательными два момента. Турецкий пленник не сообщил Шлайну, куда перед уходом из России пристроил портфель с долларами, а у турок промолчал о работе на кооператив "Аврора". Бог с ними, с турками, а вот по отношению к Ефиму позиция выглядела странноватой. Беглец наивно соблюдает неписаное правило порядочного человека "чужой секрет - не мой секрет"? Или ведет игру со Шлайном, чтобы вернуться к портфелю в России? Или портфель стал тем рычажком, посредством которого Ефим и ворочает Войновым на данный момент?
      - Ни то, ни другое и ни третье, - сказал Шлайн, выслушав Шемякина и зевнув в рукав своего дешевого кожаного пальто. - Официально этот парень остался в России. Он никогда никуда не убегал, и вообще ни "Авроры", ни портфеля с долларами, ни всего остального, о чем ты читал, не было. Он работает в московском коммерческом банке. Был принят по рекомендации частной финансовой структуры, в которую когда-то ушел из "Внешэкономбанка". Кстати говоря, успешно, и даже очень, поработал для своей фирмы в Сингапуре. Сейчас в Москве.
      - Значит, ты на ночь глядя потащился с Лубянки в Голицыно исключительно для того, чтобы предложить сюжет для литературного выступления на два голоса?
      - Нет, - серьезно сказал Ефим, укладывая компьютер в портфель. Поговорить. Об этом парне. Как он тебе приглянулся - в смысле человеческого материала?
      - Я сказал тебе, какое впечатление складывается у меня по поводу того, как ты собираешься использовать парня. Он нужен тебе для близкого подхода к каким-то банковским данным или финансовым кругам. Если моя догадка верна, такой инструмент, как Войнов, у тебя в единственном числе, и потому как человеческий материал он уникален только потому, что другого выбора нет... Независимо от того, что я скажу, он останется в деле. Так? А у парня серьезные недостатки. Щепетилен по части денег, что говорит о мелочности. Прирожденный борец за торжество истины, да ещё такой, которая соответствует его понятиям о прогрессе, то есть практически неуправляемый. Назовем его самураем. Беззаветно умрет согласно кодексу чести. Например, если его изнасилуют сокамерники в тюряге... Поэтому как наемник и агент он никакой. Да ты и сам об этом догадываешься...
      - Бэзил, Войнов - твой коллега. Он закончил Алексеевские курсы. Минувшим летом меня пригласили прочитать там несколько лекций о работе экономической контрразведки в России... Он помогал мне с переводом.
      - С переводом? Каким переводом? Ах, ну да...
      Пять лет назад курсы стали платными, и преподавание стали вести на английском. Российская ориентация Алексеевского заведения, основанного профессором Карташовым при поддержке Врангеля, обрела товарное качество. На курсы теперь поступают, оплачивая занятия по семестрам, причем большими деньгами, те, кому предстоит в роли "практикующих юристов", то есть частных следователей или детективов-оперативников, соприкасаться с российскими делами, или таковые деятели, у кого подобная перспектива не исключалась. Бэзил узнал об этом из рекламной статьи в британском журнале "Правоохранительные службы", подвернувшемся в самолете на перелете из Кельна в Москву. Кто-то заткнул журнал в карман на спинке сиденья, а обслуга не удосужилась убрать оттуда мусор. После чтения Шемякина до самого Шереметьево не покидало чувство, будто он оказался обобранным. Теперь, после утраты Алексеевскими курсами характера закрытого учебного заведения, его собственный диплом становился на порядок дешевле...
      Некоторое время Бэзил утешался мыслью, что статья - не слишком изощренный трюк, чтобы прикрыть случившуюся утечку информации о существовании курсов. Когда-нибудь такая утечка должна была произойти. Преподавание на английском и открытый набор - это вроде верхушки айсберга, а главное, то есть подготовка кадров для служения Третьей России и бесценная база данных, притоплены поглубже, перепрятаны от ведущих спецконтор мира, готовых на все это наброситься. Впрочем, такая мысль служила плохим утешением. Она отдавала паранойей.
      Это и была паранойя. Полковник ФСБ, выпускник высшей школы КГБ Ефим Шлайн теперь читал для Третьей России свои чекистские лекции...
      Ефим потянул Шемякина за рукав. Они вышли из "Волги" на волю. Занимался рассвет.
      Ефим подал сигнал с маленького пультика на брелоке, и в машине с легким звоном включилась противоугонная система.
      - Давай прогуляемся, - сказал Шлайн.
      Коротковатый Ефим всегда допрашивал или разговаривал, слоняясь по помещению или гуляя. На ходу он соображал острее. Шемякин приметил это ещё во время их первого контакта пятнадцать лет назад в Бангкоке, в консульстве тогда ещё советского, а не российского, посольства, куда он, преодолев многомесячные колебания, явился просить визу. Поначалу Шемякин было подумал, что Шлайн разволновался, посчитав его подсадной уткой. Однако, прокрутив пленку с записью беседы, вникнув в вопросы генконсула и вслушавшись в интонации его голоса, Бэзил пришел к иному выводу. В контактной практике Шлайна, тертого в отношениях с такими же, как он, чиновниками казенных спецконтор, будь они американского, британского, израильского или ещё какого разлива, Бэзил Шемякин оказался первым "фрилансером", частным детективом, выживающим на собственный страх и риск, да ещё русским. По советским стереотипам, он считался "с другой стороны, от белых", хотя ни к белым, ни к зеленым, ни к фиолетовым Бэзил отношения не имел.
      Поработав на Шлайна несколько лет, Шемякин нащупал в его характере некую особенность, присущую одаренным разведчикам и потому редко выявляемую. Ефим родился психом. Психовал он внешне неприметно и только при планировании операции. Психовал, одержимый обычным для толкового бюрократа страхом - страхом системной ошибки. Когда же полагалось бы и понервничать, то есть в деле, он становился предельно спокойным, почти фаталистом. Пожалуй, это качество и делало Ефима приемлемым если не оператором, то, назовем это так, работодателем, достойным доверия. Впрочем, Шемякин сомневался, чтобы его доверие или недоверие когда-либо принимались Шлайном во внимание.
      Ефим специализировался на проникновении в финансовые круги, а также на анализе стратегической хозяйственной информации. Он тщательно и заранее готовил подходы к цели и имел под рукой две-три группы профессионалов, спаянных железной субординацией государственных служащих - а кто же ещё эти агенты, если не госслужащие? Бэзила Шемякина Шлайн вводил в дело в тех случаях, когда опасался утечки у себя в конторе. "Грязной работы" у контрразведчиков становилось невпроворот, платили им копейки, и, когда собранные секреты тянули на сотни тысяч долларов, они на личной основе предлагали "подопечным" структурам получить назад бесценную информацию, но в обмен на пару-другую тысяч. Хозяйственные преступления к предательству Родины не приравниваются. Какие тут угрызения совести?
      Бэзил не любил быстрой ходьбы. Ефим же тащил его с ускорением по "проспекту", вдоль оград, за которыми в предрассветных сумерках тлели багровые угли догоравшего мусора. Шемякин догадывался о причинах этой прогулки: Шлайн хотел, чтобы он быстрее протрезвел.
      - Ты когда возвращаешься в Бангкок? - спросил Ефим.
      - Через месяц, два... Кому я там нужен? Газета и не вспомнит обо мне, если я вообще исчезну. Здесь ли, там ли... Кому в России нужны мои корреспонденции из Азии?
      - Я слышал, что у газеты появилась хорошая финансовая поддержка.
      - Значит, через месяц, - сказал Шемякин.
      - Вот и хорошо...
      Донеслись гул моторов и гудение шин по бетонке. Завидев сквозь редкий кустарник мечущиеся полосы света на Минском шоссе, Шлайн развернулся в обратном направлении.
      - Этот Войнов, - сказал он, - появится в поле твоего зрения ближе к весне. В крайнем случае, в начале следующего лета. У него теперь другая фамилия. Работает в финансовом холдинге, в котором не столь давно случилась пропажа ста восемнадцати миллионов долларов. Деньжата провалились в Сингапуре. Я вытащил Войнова из дерьма, в котором он сидел в Турции, устроив его на Алексеевские курсы. Так что будешь иметь дело с однокашником.
      - Что значит - иметь дело?
      - Наш договор о том, что ты работаешь всегда один, в силе... Он о тебе ничего не будет знать.
      - Мне наблюдать за ним?
      - И да, и нет, если говорить в обычном смысле.
      - Ефим, нельзя ли определеннее? Что нужно делать и сколько я получу за работу?
      Они подошли к "Волге". Забыв про противоугонную систему, Ефим открыл дверцу ключом. Завыла сирена, замигали подфарники... Шлайн судорожно обхлопал карманы пальто в поисках брелока. Наконец, вытащил его, нажал на кнопку. Машина затихла. Шемякин помотал головой и сказал:
      - У вас продается славянский автомобиль?
      - Собственный продан, - ответил, хмыкнув, Ефим. - Езжу на казенном. Кофе?
      В термосе ещё немного осталось.
      Шлайн был явно поглощен какими-то своими выкладками. Главное, подумал Шемякин, мне ещё предстоит услышать.
      - Ты верно подметил, - сказал Ефим. - Самурай. Кодекс чести на уме. Агент он никакой. Но нюх-то, нюх-то... И - авантюрье... Я рассчитываю осторожно... все произойдет как бы само собой... поставить парня в положение, в котором его характер сработает так же, как сработал во внешнеторговом объединении, на службе в банке и потом в этом... как его....
      - В кооперативе "Аврора", у вояк.
      - Да, там... Тебе, Бэзил, поручаю присматривать за ним. И все. Вмешаешься, когда в этом действительно будет нужда. Для дела. Дело же в том, чтобы вернуть сто восемнадцать миллионов. Охранять бесценную жизнь финансиста - не твоя забота... Будут убивать - пусть. Вздумает опять сбежать - пусть... Вмешаться придется, если придется... сам не знаю при каких обстоятельствах, как и когда. Тебе это подскажет чутье.
      - Достоевщина какая-то, - сказал Шемякин. - Конечная цель?
      - Когда Войнова начнет корежить желание восстановить попранную в Сингапуре истину, в московском холдинге воленс-ноленс высунет головку из норы тот самый кротик, который обслужил увод миллиончиков изнутри холдинга.
      - Туманно все это, - сказал Шемякин.
      - Туманней некуда. Больше того, я тебе не назову даже его нынешней фамилии. Если парень сработает без отклонений, ты окажешься не нужен. Верно? А тогда зачем тебе знать от меня больше положенного, так? Ты ведь умный, сам все узнаешь. Если же что, если же что...
      - Если же что, то - что?
      Выгнувшись на сиденье "Волги", Шлайн задрал полу пальто и достал старый потертый бумажник. Из бумажника извлек пластиковый пакет, перетянутый резинкой. Протянул пакет Бэзилу.
      - Ты всегда рад такому, Бэзил... Здесь десять тысяч долларов. Истратишь, если понадобиться. В том случае, о котором мы говорили.... Не понадобится, я отчета не спрошу. Деньги станут твоим гонораром...
      Он легонько толкнул Шемякина в плечо. Бэзил потянул ручку двери и выбрался из машины. Ефим со скрежетом воткнул, иначе про "Волгу" и не скажешь, первую скорость, только после этого запустил мотор и зажег габаритные огни. Ездил Шлайн точно так же, как стрелял из своего "Стечкина"...
      Поджидая у дома творчества, пока заспанный вахтер с грохотом сбросит по другую сторону двери один за другим тяжелые, словно в тюрьме, засовы, Бэзил Шемякин подумал: "Что Бог ни делает..." Женщина, которую он так трепетно ждал вчера, утром казалась чужой и ненужной. Утром многое из того, что ночью представлялось важным, становится никчемным. Главное - дотянуть до рассвета.
      Классик из комнаты исчез.
      Бэзил помолился за исцеление жены, посидел за столом перед погашенным компьютером и лег отсыпаться до завтрака.
      Снился ему Бангкок...
      ...Крунг Тхеп, как называют его тайцы, значит "Город ангелов". Небоскребы и золотистые пагоды. Осевшие до надстроек, едва не тонущие в великой грязной реке Чао-Прая баржи с рисом, ползущие мимо старых вычурных дворцов, утопающих в густой зелени, и раскалившихся на солнцепеке небоскребов. Зловонные каналы, замусоренные задворки, травянистые переулки и загазованные проспекты, с рассвета до полуночи закупоренные ползущими автомобилями. Улыбки на лицах и, едва закрыта дверь, лица, омертвевшие от отчаяния. Продажность, не ведающая границ, и беспечная доверчивость. Скопище людей фантастических занятий и рынок профессий, которые не определишь ни одним известным словом. Мешанина звуков и ароматов. Самый перенаселенный город в мире, которым начинается и которым кончается жизнь для миллионов мечущихся людей, мечтающих о ближайшей деревушке с сахарной пальмой как о заграничном курорте.
      Жизнь Бангкока всегда представлялась Бэзилу, четверть века бывавшему в нем наездами, а то и жившему по нескольку лет кряду, неким подобием театра теней. Если ты чужак, нужно редкое умение, чтобы оказаться допущенным к пониманию языка темных жестов, где и намек - тоже тень. Такое умение приходит, если вообще приходит, после долгого существования в этом городе, и существования, которое принято называть выживанием. Обычно же испытательный срок тянется и тянется, между тем всякому человеку присущи ошибки, а помимо врожденного такта и нажитого опыта, требуется ещё и здоровье, а уж оно для пришлого в Азии, как говорится, и подавно от Бога.
      Иногда Бэзилу казалось, что он и родился-то в Бангкоке...
      В конце войны родители вовремя успели забрать его из пансионата для детей малоимущих эмигрантов в Шанхае, куда отец, получив телеграмму от монашенки-китаянки, благоволившей Бэзилу, неделю добирался автобусами из Харбина в обход красных армий. Выхватив "смит-и-вессон", папа заставил убраться с дороги двух околоточных приставов с бамбуковыми дубинками, которые торчали у ворот обшарпанной виллы - там из-за эпидемии дифтерита был объявлен карантин. Потом, когда Бэзил висел у него на груди, обняв руками и ногами, отцу пришлось стрелять под ноги прибежавшему полицейскому подкреплению...
      Эпидемия не успела тронуть Бэзила. Отстаивая благодарственную обедню, он удивился, как горячо молится отец. В костеле толкались только китайцы. Босой францисканец с подвешенным на шее ящиком для пожертвований покосился, когда они перекрестились щепотью справа налево, но ничего не сказал. Даже кивнул, когда отец, слегка дернув подбородком в его сторону, как бы спросил: "Ничего, что мы так?"
      - Толковый... - бормотнул отец Бэзилу. - Бога, сынок, только дураки делят.
      Окна двухкомнатной квартирки, которую они снимали на харбинской Модягоу, старой, заставленной одноэтажками улице, выходили на развороченные груды земли, среди которых стояли трамвайные вагоны без колес. Рельсы разобрали и увезли на переплавку ещё японцы. Это было их последнее постоянное пристанище в Китае, где отец прожил пятнадцать лет. Мама вообще родилась там - в семье кассира Восточно-Китайской железной дороги.
      Великий вождь тогдашнего Китая Чан Кайши не подписал Ялтинских соглашений, по которым союзники обязались после разгрома Германии вернуть эмигрантов в СССР. К югу от Великой Стены генералиссимус Чан никого не отдал генералиссимусу Сталину. Предусмотрительные все же убирались из Харбина и Шанхая от греха подальше в Индокитай, а если были связи и деньги - ещё дальше: в Австралию и Канаду. У родителей денег не было. Поэтому путь был один - в Индокитай...
      Бэзил помнил рассказ отца про березовый сок, нацеженный им в последний раз в Бычках, в российском лесу, подступавшем к холму, на котором стояла его деревня Барсуки. Это было весной 1930 года. Отец шел через Бычки в Мятлево, чтобы сесть на поезд... Он рассказывал, что с утра на востоке взошло огромное тусклое солнце, а на другом краю неба висела окутанная туманом горбушка луны.
      В 1929 году восемнадцатилетний Николай Шемякин, бежавший из теплушки, в которой перевозили семью на северное поселение, добрался до Владивостока. Когда баржа, на которую погрузили вагоны, плыла у Хабаровска через Амур вдоль торчавших из воды гигантских ферм взорванного железнодорожного моста, завязался разговор с человеком в путейской фуражке. Попутчик работал машинистом паровоза, постоянно жил в Харбине, считался "коренным", как он сказал про себя, на Восточно-Китайской железной дороге. Имел на руках бумагу советского консульства, в которой печатью заверялось, что такой-то заявил о желании стать гражданином СССР. Бумагу пришлось выправлять для поездки в Тулу - продавать дом, который остался после умершего вдовым и бездетным брата. Железнодорожник сулил большие заработки, если Николай сумеет перебраться через кордон на китайскую сторону.
      Николай сумел. Правда, решился на это после того, как на Владивостокском вокзале у него украли мешок со всем имуществом. Вымотанный скитаниями, он заснул на скамейке, овеваемый бризом. Мешок вытянули из-под головы, подменив чурбаком. Через год Николай сумел перебраться назад, в Россию. В те дни, когда он шел с контрабандистами через сопки, Особая Дальневосточная армия и солдаты маньчжурского "молодого маршала" Чжана Сюэляна изматывали друг друга в никчемных столкновениях под Хайларом. "Нас побить, побить хотели, нас побить пыталися, а мы тоже не сидели, того дожидалися..." - горланили ушедшие от войны живыми демобилизованные красноармейцы, висевшие на подножках переполненных вагонов, которые изношенный паровоз с черепашьей скоростью тянул по скрипучим наплавным переправам - они заменяли взорванные до самого Урала мосты.
      В Барсуках Николая живым не считали. Родня разлетелась по ссылкам. Родительский дом уцелел, нового хозяина ещё не нашлось...
      Сельсоветский сторож Трифон, приходившийся Шемякину двоюродным дедом, поднял китайские деньги и пачку харбинских папирос "Сеятель", которые вывалились из шерстяных брюк Николая перед глажкой. Сощурившись, дед сунул находку в кисет.
      Ночью Шемякина предупредили: из сельсовета послали за милиционерами в Мятлево, днем приедут забирать его "как шпиона". Николай рассмеялся. Потом представил, что придется многое объяснять и доказывать - причем, наверное, всю оставшуюся жизнь и не на свободе... И ушел обратной дорогой, через березовый лес. Сыграло роль и то, что он обещал маме вернуться в Харбин.
      Бэзил долгие годы с горечью думал о том, сколько усилий тратится втуне, чтобы вырваться из ловушек, которые расставляют страх, зависть, ненависть, тщеславие, жадность и трусость, присущие людям его земли. И чванливое невежество... Размышляя о родителях, он как бы примеривал судьбу отца и мамы. Он представлял себя врачом, выучившимся медицине по самоучителю. Наемником в русском полку английского сектора иностранного сеттльмента в Шанхае. Партнером богатых старух на танцульках в гонконгских дансингах. Барабанщиком и исполнителем "степа" в джазе, набранном из русских балалаечников, при ресторане ханойской гостиницы "Метрополь". Вышибалой в ночном клубе Сайгона. Учетчиком, обвешанным пистолетами, в бангкокском порту... А как жилось маме? И что было бы, не встреть она его отца? Устроила бы жизнь как-нибудь, может, и перестала бы быть русской... Вместе отец и мать давали друг другу силы оставаться людьми. Удивительная удача, против которой оказались бессильными и бедность, и злоба, и случайность, особенно опасные вдали от родины. Ни умерший первым отец, ни покойная теперь и мама при нем этой темы не касались. А может быть, он просто не помнил.
      Бэзил вообще начал помнить себя поздно. В памяти хранились только обрывки... Юная мама. В светлом платье, кажется, из китайского шелка, и белой панаме. Узкие ремешки туфель обвивают сухую лодыжку. Был ли жакет? Мама держит Бэзила за руку. Июньский пыльный ветер задирает на затылок воротник матроски. Они ждут у кирпичной тумбы, где трамвайная линия, соединяющая харбинскую Пристань и Новый город, делает поворот у виадука через железную дорогу.
      - Смотри, - говорит мама, - супер-экспресс "Азия"...
      Мешают клубы синего пара, Бэзил едва замечает вагон со стеклянной башенкой-фонарем, из которого их разглядывают то ли китайские, то ли японские офицеры в песочных кителях.
      С визгом тормозит трамвай. На землю ловко спрыгивает отец. На нем светлые брюки, темный пиджак, запонки в воротничке, желтое канотье с голубой лентой. Когда он наклоняется к Бэзилу, видно, что шляпа, лихо сдвинутая вправо, и длинные волосы едва прикрывают обрубок уха. Мама чему-то смеется. У неё широкая свободная походка, и Бэзилу нравится смотреть на её легкие туфли, на щиколотки, красиво обвитые ремешками. Комбинированные штиблеты отца рядом кажутся огромными. Папа оттопыривает локти "фертом", вставив ладони в карманы короткого пиджака. Ветер теперь заходит с Сунгари, в лицо, и воротник бэзиловской матроски лежит ладно... На Китайской улице под белым балконом ресторана "Модерн" папа приподнимает канотье, мама опять смеется, а Бэзил, кажется, канючит, пытаясь подтянуть их к резной кассовой будке кинотеатра "Крылья молодости", обвешанной афишами.
      Вероятно, это относилось к тому времени в самом конце войны, когда на русских, даже на тех, кто вступил в отряды бывших царских генералов Шильникова, Анненкова или Глебова, сотрудничавших или делавших вид, что сотрудничают с японцами, власти Харбина начинали посматривать косо. Но отца это не волновало. Среди местных воротил он считался крупным врачевателем... Как говорила мама, несуществующих недугов.
      Однажды, когда Бэзила ещё звали Василий и он ходил в детский садик, среди ночи его подняла смутная тревога. Ему впервые в жизни приснился сон. Серая старуха рвется в их дом на Модягоу, а он едва-едва удерживает обитую войлоком дверь... Сердце сильно билось, и это было единственное, что оставалось от яви, когда он сообразил, что произошедшее случилось с ним в иной жизни.
      В спальне - горячий шепот отца:
      - Как я могу опозорить себя, если отряд выступает по договору, по найму и будет биться на стороне одного чванливого маршала против другого такого же? Это, конечно, стыдно... Я понимаю. Вообще стыдно... Но знаешь, сколько они заплатят? Ты бросишь у Вексельштейна работу, которая тебя изматывает. Ваську определим в хорошее учение, в гимназию Генерозова...
      Вексельштейн управлял помещавшейся на Мостовой улице редакцией газеты "Маньчжурия дейли ньюс", куда мама иногда брала с собой Василия. Когда бы они не высаживались из тесного японского автобусика возле двухэтажного дома редакции, ставни-жалюзи верхнего окна со скрипом распахивались, свешивалась густая взлохмаченная шевелюра, сверкало пенсне, и густой баритон вопрошал по-английски:
      - Как дела, миссис Шемякин? Как поживает юный сэр Бэзил?
      Вероятно, Вексельштейн неуклюже пытался ухаживать за мамой. Он угощал Бэзила конфетами, видимо, в надежде, что мальчик поделится с матерью. Однажды управляющий подарил им два килограмма сухого молока и пачку американского яичного порошка. И конфеты, и сухое молоко, и яичный порошок считались при японцах страшным дефицитом и не всякий день имелись в Харбине даже у состоятельных.
      - Пожалуйста, прошу вас, разрешите ему принять, мадам Шемякин, говорил застенчиво Вексельштейн протестовавшей маме. - По всей вероятности, это будет полезно и твоему папе, Бэзил... Миссис Шемякин, не так ли?
      Отец продавал кровь китайской лечебнице. В трех кварталах от Китайской улицы, на Конной, обычно пустынной ранним утром, Бэзил трижды в неделю ожидал отца с велорикшей у госпитального барака. Побледневший, осунувшийся отец полулежал в коляске, которую велел везти тихо, и рассказывал что-нибудь забавное о богатых китайцах, покупавших его кровь.
      - Ни один мандарин не согласится расстаться с оперированным аппендиксом. Его кладут в баночку со спиртом, где он и хранится столько, сколько понадобится, пока не придет время положить это сокровище вместе с хозяином в гроб. Бедняк умрет от истощения, но ни за какие блага не станет донором крови. Перед небесным Нефритовым императором благочестивый верующий обязан предстать в полном комплекте. Ну, а мы без предрассудков... Как насчет того, чтобы завернуть в амбулаторию на Малой Сквозной? Там покупают скелеты по завещанию. А? Хотя, наверное, много не дадут. Скелетов и без завещаний в наши дни с избытком...
      - А как же евнухи, папа? Которые при императорском дворе? Куда девается отрезанное у них?
      Отец хмыкнул.
      Наверное, туда же, куда и аппендиксы... Что ты читаешь теперь?
      Бэзил научился читать рано, ещё в три года.
      - "Набат поколения", "Сердце и печень Конфуция и Мэнцзы", "Армия и революция", "Оглянись"... На китайском. У соседской стряпухи остались от покойного мужа.
      - И разбираешь без словаря? Не привираешь?
      - Чунь сказала, что у меня каменный живот.
      - Каменный живот?
      - Ну, да. Она считает, что память у человека в животе. А у меня память хорошая...
      Отец опять хмыкнул. Потом, как всегда, моментально помрачнел.
      - Эх, ты, русский человечек... Тебе бы про Илью Муромца, а ты - печень Конфуция...
      Когда мама укутывала отца в овчинный тулуп на продавленном диванчике, он смешил её, рассказывая, как на приеме состоятельные китаянки заливаются краской и опускают глаза, показывая на фигурке из слоновой кости, где ощущают боли. И быстро засыпал. Лицо его становилось бесцветным.
      - О, Господи, - говорила мама. Она подолгу смотрела в окно на пустынную Модягоу.
      После ночи, когда Бэзил увидел первый в жизни сон, отец исчез на полгода. Мама уволилась из "Маньчжурия дейли ньюс". Вексельштейн приехал на Модягоу на мотоцикле, в клетчатых галифе, в жестких крагах на икрах и руках. Уговаривал остаться в редакции, говорил, что и ему противно публиковать ерунду, да что делать... Мама сказала, что пока перебьется.
      Отряд русских наемников, в котором Николай Шемякин считался фельдшером, в ходе бестолкового боя попал в окружение близ Ичена в провинции Хубэй, был рассеян и затем частью уничтожен, частью пленен. Продев проволоку под ключицу командиру отряда поручику Неелову, а остальных нанизав на неё ушными раковинами, солдаты погнали русских наемников, подкалывая штыками, на север, на продажу. В четвертую ночь, сползшись на мокрой глине в кружок, голова к голове, каждый отгрыз соседу ухо. Разоружили конвой, захватили три автомобиля и на них умчались "к своим" в сторону Ухани. За автомобили, захваченные документы и лихой рейд получили от китайского хозяина полуторную плату, которая вместе с содержимым казначейского ящика, взятого вместе с документами и скрытого от хозяина, обеспечила каждому безбедное существование года на три.
      - Меня спасли ты и твоя мама, - сказал отец Бэзилу. - Вы ждали, вот я и вырвался...
      Потом начался долгий путь по Азии, завершившийся для отца в Маниле, на Филиппинах. Он покончил жизнь самоубийством. Мама умерла в чужой для неё России, куда Бэзил привез её в девяносто втором. Она вспоминалась теперь всегда одной и той же - такой, какой была в Харбине: юной, возле виадука и ресторана "Модерн" на Китайской улице, в шелковом платье, белой панаме, с лодыжками, обвитыми тонкими ремешками туфелек. Остальное куда-то ушло, вытеснилось...
      Все это было прошлой, теперь далекой осенью - и Голицыно, и обманувшая ожидания московская случайная дама, и Шлайн с пачкой долларов, и воспоминания... В Бангкок он вернулся в октябре прошлого года вместо ноября по плану...
      Повесив на место трубку телефона-автомата на выходе из зала прилета в сингапурском аэропорту Чанги, Бэзил Шемякин помедлил, выжидая, пока "тойота" представительства московского холдинга с финансистом Севастьяновым на заднем сиденье выберется из пробки перед выездным шлагбаумом аэропортовской стоянки. Ефим Шлайн не очень-то ловко наводил тень на плетень в Голицыно, скрывая имя своего героя...
      Севастьянов. Так прозывался теперь шлайновский самурай из самоучек, беглец-везунчик, борец за прогресс в международных расчетах и авантюрье Войнов.
      Зачем вот только тертый Шлайн затевал эту дешевую игру на рассвете в Голицыно?
      "Тойота" представительства скрылась из вида. Шемякин поднял руку, подзывая такси.
      3
      С плаката авиакомпании "Галф эйр" над конторкой араба-приемщика в гостинице "Стрэнд" улыбалась белозубым ртом и огромными зелеными глазищами стюардесса в голубой чалме и желтом бурнусе. Недорогое место давно обжили постояльцы, прибывающие в Сингапур с Юга или Востока. Пока шло оформление, портье с оторванным и пришпиленным булавкой к плечу аксельбантом не без умысла караулил чемодан Бэзила - рассчитывал на чаевые.
      Из огромного окна номера на четвертом этаже открывался вид на цементный двор, заставленный велосипедами и мопедами. Внизу громоздились пластмассовые ящики из-под бутылок. Мыльный ручеек бежал вдоль тронутой плесенью стены, сквозь цоколь которой пробился хилый кустик какого-то растения. Его орошали брызги из сливного патрубка кондиционера, укрепленного на ржавом кронштейне.
      Пейзаж, конечно, не вдохновлял, но более веселый - в гостинице на берегу залива и с видом на закат и восход - обошелся бы на сотню дороже, а трогать выданную Шлайном пачку ради подобных пустяков не стоило. Бэзил вообще не был уверен, что в это появление в Сингапуре ему придется заниматься Севастьяновым
      Он снял трубку и вызвал оператора.
      - К услугам, сэр...
      - Мне нужна Москва. Телефон в Москве...
      Без ответа его перебросили к телефонисту на центральной станции Сингапура, который скороговоркой выпалил:
      - Оплата здесь, в Сингапуре? Ваш номер?
      - Это Шемякин, - сказал Бэзил дежурной в газете, когда его соединили. Где-то очень далеко, за Гималаями, морями, пустынями и географическими зонами, почти возле больницы, в которой лечили Наташу, голос отрикошетил и вернулся.
      - Кто это? - донеслось следом.
      Наверное, вопрос дежурной тоже отрикошетил, потому что она крикнула снова:
      - Да кто это? Шемякин? Вы? Алло! Сингапур!
      - Я... Вызовите меня сразу после того, как мы сейчас разъединимся... Гостиница "Стрэнд", номер телефона... комната четыреста четыре.
      Он повесил трубку. Телефон опять зазвонил.
      - Две минуты, сэр, - сказал оператор.
      - Меня сейчас вызовут из Москвы. Не прозевайте, пожалуйста. Это из газеты.
      - Разумеется, сэр.
      Кто вызывал, тот и платил. Бэзил соединил свой ноутбук с телефонным аппаратом и отправился под душ. Через минуту пришлось бежать, заворачиваясь в полотенце, к надрывавшемуся телефону.
      - Стартуйте, - сказал Бэзил Москве. - Я посылаю факс с моего компьютера...
      Он вызвал на экран файл, текст которого уходил в редакцию:
      "Сингапурская биржа "Симэкс", где ежедневный объем сделок колеблется от 9 до 14,5 миллиардов долларов, с сегодняшнего дня оснащена системой автоматической синхронизации с Чикагской и Токийской биржами. Другими словами, сфера деятельности межнациональных корпораций в Юго-Восточной Азии теперь подкреплена "интернетовским каркасом". Таким образом, создана чуткая информационная система, подобная нервной системе человека, которая в непрерывном режиме реагирует на рыночную конъюнктуру. Символично, что первый сигнал, ушедший по новой информационной линии, был довольно тревожным. Звучал он так: "Свирепое нападение доллара на азиатские валюты". По старой биржевой традиции о вводе новой системы оповестили ударом в допотопный колокол. Возможно, что одновременно это было звоном и по надеждам тех, кто полагал, что ведущие центры финансового разбоя ещё не скоро доберутся до здешних мест...
      Но все же "свирепое нападение" доллара, по крайней мере на сегодня, оказалось отбитым. Более того, судя по электронным табло в операционном зале "Симэкса", японская иена по-прежнему торжествует..."
      Шеф информационного отдела, просмотрев заметку о бирже, сморщится: какие ещё электронные координации между биржами да торжество иены над долларом, когда собственная банковская система вроде рахитика?
      Информацию о синхронной работе бирж подтвердила Барбара Чунг, когда Шемякин позвонил ей из аэропорта Чанги и сказал, что прилетел. "А у нас новость", - сообщила она. И рассказала, какая. Часом раньше, в самолете, Севастьянов выписав столбец цифр из финансового приложения к газете "Стрейтс таймс", принесенной стюардессой, вывел цифру ежегодного объема сделок и показал её Шемякину.
      Кажется, Шлайн рассчитал правильно. Севастьянова подгонять не нужно.
      - Я, знаете ли, почти не читаю финансовые приложения и соответствующие разделы в газетах, - признался Шемякин.
      - Вот и напрасно, - сказал Севастьянов. - Главные новости как раз там.
      Пока такси мчалось из аэропорта в город, Шемякин и набросал свою заметку.
      С Барбарой Чунг Шемякин попал за один столик в переполненном зале клуба иностранных корреспондентов в бангкокской гостинице "Дусит Тхани". Это было вскоре после его возвращения из отпуска. Гигантский застекленный гриб над гостиницей - полыхающий огнями двадцать второй клубный этаж зависал над тремя транспортными уровнями проспекта короля Рамы Четвертого подобно неопознанному летающему объекту.
      Пять старичков, четыре азиата и фаранг, то есть европеец, развалились в креслах за столом президиума. Между микрофонами стояли стаканы с пивом, отливавшие янтарем. Азиатские "божьи одуванчики" с пергаментными, слоновой кости лицами и англичанин с красной бородатой физиономией вспоминали бои с японцами, которые они вели в джунглях в сороковые годы. Названия холмов, на которых эти старички, тогда молодые парни, сидели в обороне, названия речушек, в которых они тонули, имена парашютистов, которые выбрасывались с самолетов, прилетавших из Дели, экзотические марки оружия более чем полувековой давности назывались легко и привычно.
      - Если спросить имена их собственных внуков и правнуков, наверное, не вспомнят, а стародавняя ерунда засела в головах, будто вколоченная, сказала соседка Бэзила. Она с явной досадой сунула в сумочку крохотный магнитофон.
      Старички бодро тарахтели на английском, материал шел густой, очерк о ветеранах мог получиться ошарашивающий. На полях блокнота Бэзил набросал три вопроса самому древнему, к которому он намеревался особо присохнуть в перерыве. Поэтому он слегка поморщился на реплику соседки, давая понять, что ему не до нее. Играющих в журналистику бездельниц хватало даже в клубе корреспондентов. Однако Бэзил нечаянно смахнул локтем со скатерти зажигалку соседки - за крохотным столиком ютились-то впятером - поэтому пришлось нашаривать вещицу на ковре под ногами, улыбаться, бормотать извинения...
      - Я Бэзил Шемякин, - назвал он себя.
      - А я Барбара Чунг...
      Теперь жалеть о неловкости не приходилось. Это имя появлялось в сингапурской "Стрейтс таймс" под финансовыми колонками и экономическими обозрениями, всегда информативными и свежими. Женщина, которая их писала, одела в тот вечер красный жакет с позолоченными литыми пуговицами и буфами на плечах. Длинные волосы, отдающие рыжиной, она зачесала на затылок, обнажив уши с крупными серьгами - сероватые камни в золотых треугольных рамках. Такой же камень был в перстне на пальце. Выпуклый лоб, коротковатый нос и несколько увеличенный разрез глаз - видимо, после косметической операции - выдавали китаянку. Манера смотреть - вперед и вниз, изредка бросаемый, как бы ненароком, скользящий взгляд, в котором не было ни хитрости, ни враждебности, а только врожденная вежливость, подтверждали догадку.
      Она протянула руку.
      - Господин... господин...
      Ладони так привычно легли одна в другую, что удивились оба.
      - Шемякин. Бэзил Шемякин, - сказал он и принялся искать в кармашке кожаного переплета записной книжки визитную карточку.
      - Вы, что же, ирландец? Независимый? Или ваша газета столь далеко, что я даже не слышала такого имени?
      - Нет, мисс... Я правильно говорю?
      - Вы правильно говорите.
      - Да, мисс Чунг... То есть, нет, в том смысле, что я не ирландец. Я пишу на языке, на котором вы просто не умеете читать. А потому и газеты, для которой я работаю, определенно не знаете.
      Барбара всмотрелась в визитную карточку.
      - Вау! Да вы, наверное, мафиози!
      - Должно быть, - сказал он. - А вы, стало быть, знаток содержимого чужих кошельков и закадычный друг многих крутых людей в этом районе Азии, верно?
      - Зовите меня просто Барбарой, Бэзил.
      Предложение означало переход на "ты", хотя английский язык не располагает средствами для такого перехода.
      - Спасибо, конечно...
      Перед ней ничего не стояло, но Бэзил не рискнул предложить что-нибудь, хотя официант вертелся рядом. "Профи" в клубе не угощали друг друга, каждый пил и ел на свои, а если кому случалось поставить коллеге бочкового или баночного, в ответ непременно следовало то же самое. Неписаное правило соблюдалось строго.
      - Давно в этом городе, Бэзил?
      Он попытался прикинуть, сколько ей лет, и решил, что около тридцати пяти. Но с китаянками или полукровками в этом отношении легко ошибиться.
      - Да как считать... Первый раз в пятидесятых, потом еще... и так до сих пор.
      - И на последующие годы, пока краденные у Запада и собственного населения миллионы не окажутся благополучно отмытыми на офшорных счетах где-нибудь в этой благословенной стране или поблизости, - сказал сидевший с ними рядом Гари Шпиндлер из "Бизнес уик" и по совместительству "Файнэншл таймс" - казначей клуба и ходячий компьютер. Гари походил на Мефистофеля в период полового возмужания. Он тщательно выбривал скулы, а бороденку корнал так, что она походила на жало копья. Тяжелый нос нависал над ярко-красными мокрыми губами, кривившимися от чувства умственного и всяких прочих превосходств, постоянно владевшего Шпиндлером. Это чувство в особенности овладевало Гари, когда ему доводилось встречаться с Шемякиным. Он, как правило, вообще не разговаривал с русскими по причине их врожденной тяги к погромам и казнокрадству.
      - Ты опоздал, Гари, - сказала Барбара. - Еще до того, как ты к нам подсел, я попросила Бэзила, принимая во внимание реноме страны, откуда его прислали, коррумпировать меня каким-нибудь особо извращенным образом. Например, купить мне чашку кофе. Я чувствую, что он хочет предложить эту взятку, и не в силах противиться... Русский уже втерся в ко мне доверие. Его происки чудовищны по напору! Ты должен меня спасти, благородный Гари!
      - Ты пала, Барбара?
      - Ну, не настолько низко, как ты, Гари, в последней статье, где пересказываешь мои финансовые анекдоты...
      Лена Кампф и Пит Вонг из "Бангкок пост", сидевшие за тем же столом, развернулись к ним спинами. Пустые разговоры мешали слушать.
      Гари подмигнул и скривил толстые губы.
      - Думаешь, Бэзил, поступит ловчее, вытянув из тебя потрясающие сведения о безуспешной борьбе с азиатской коррупцией?
      - Пожалуйста, два кофе, - сказал Бэзил официанту, который с интересом наблюдал, как Шпиндлер цепляется к русскому. Кажется, официанта звали Супичай.
      - Передвинься, пожалуйста, на другой край стола, - сказала Барбара.
      Бэзил не понял.
      - Чтобы сидеть напротив, а не сбоку. У меня шея затекла всякий раз поворачиваться в твою сторону...
      Гари фыркнул и сдвинулся со стулом к Кампф и Вонгу.
      Насчет её глаз Бэзил, конечно, ошибся. Не делала она операции. Просто кто-то из родителей был европейцем, а кто-то из Китая. Барбара пила кофе без молока и сахара, то есть родилась, скорее всего, не в Бангкоке. Да и работала на сингапурскую газету. Как она оказалась в Бангкоке? Проездом?
      - Я бы задала сто вопросов, - сказала Барбара, допив кофе.
      Странное чувство, возникшее после рукопожатия, не оставляло её.
      - Я бы тоже... Я представляю собой полного профана в области финансовой журналистики. Это действительно интересно?
      - Людям всегда интересно знать все о чужих деньгах... Я вот что подумала, Бэзил... Не слышал ли ты китайскую мудрость о том, почему люди не верят друг другу?
      Он ответил по-китайски:
      - По двум причинам. Потому что не знают друг друга и потому что знают...
      - Гляди-ка, да ты говоришь на мандарине! Неужели в Москве учат?
      Мандарином назывался пекинский, официальный диалект.
      - Говорить начал в Китае... в материковом Китае. Еще во время войны...
      - Вьетнамской? - спросила она.
      Бэзил рассмеялся, осознав разницу в возрасте.
      - Да нет, во время второй мировой, о которой старички нам сейчас рассказывают. Родители жили в эмиграции. В России я оказался недавно...
      Гари Шпиндлер наблюдал за ними от стойки, куда он переместился с Леной Кампф. Лучше было бы свернуть разговор. И не только из-за Шпиндлера. Бэзил чувствовал, как Барбара Чунг, что называется, стремительно идет на сближение, от которого в будущем проку не будет, а вот неприятности появятся определенно. Чтобы перехватить инициативу в расспросах, он сказал:
      - Финансовая журналистика - должно быть, невероятно сложная материя...
      - Для посвященных финансовые новости на двадцатой полосе представляют собой куда большую сенсацию, чем вопли на первой полосе о смене кабинета... Сун Цзю, китайский стратег, говорил, что государя, генерала или политика отличает от простолюдина только одно - предвидение. Но предвидение возможно лишь при исчерпывающей информации. Экономнее оплачивать сто дорогих лазутчиков, чем содержать большую армию и вести даже самую короткую войну... Мне хорошо платят голубые деньги.
      - Голубые деньги?
      - Добротные, старинные, самые большие, какие бывают... Которые не мечутся, хватая проценты здесь, проценты там, опять здесь и потом снова там... Деньги, как и люди, бывают аристократами или выскочками. Ты должен бы это знать!
      - Я пишу в ином ключе, да и о другом... В России вообще пишут иначе... Можно было бы, конечно, перевести для тебя кое-что, ради твоего интереса...
      - Ох, любопытно... Но я завтра улетаю домой...
      - Домой?
      - В Сингапур... Твоя газета может послать тебя к нам?
      - Может... Через несколько недель мне предстоит полет в Джакарту, по пути туда остановлюсь на день в Сингапуре, да и на обратном пути тоже. Ничего, если я позвоню?
      Все-таки его дернуло за язык. А Барбара сразу откликнулась:
      - Даже очень неплохо, коллега.
      Она опять протянула руку.
      Странное ощущение от рукопожатия снова удивило обоих.
      Спускаясь по крутой лестнице из клуба к лифту, Бэзил ощущал неясную тревогу из-за завязавшегося знакомства.
      В переполненном лифте Гари подмигнул ему.
      Бэзил сделал вид, что не заметил.
      Во внутреннем дворе гостиницы "Стрэнд" протяжно и сильно громыхнуло железо. Бэзил прислонился лбом к стеклу, нагретому снаружи жарой.
      Двое электриков в оранжевых комбинезонах, чинившие кондиционер, уронили его крышку и теперь виновато улыбались, заглядывая вниз. Выбежавшие из кухни официанты в салатовых кителях с черными погонами что-то кричали и весело смеялись, задрав головы кверху.
      До встречи с Барбарой оставалось сорок минут, и Шемякин вполне успевал закусить.
      4
      Джеффри Пиватски доставляло садистское удовольствие заказывать в самолетах шампанское. Садизм, правда, был обращен в прошлое, и внутреннее злобствование Джеффри вовсе не относилось к милым индускам в золотистых сари компании "Эйр Индиа".
      Полет оставался его любимой стихией, небеса в иллюминаторе, что бы не приходилось видеть - звезды или сине-голубую пустыню стратосферы, возвращали Джеффри в молодые годы. Во время тренировочных полетов у него появлялось необъяснимое желание выпить шампанского в кабине бомбардировщика. И теперь, потягивая искрящееся пойло, он закрывал глаза, представлял приборную панель, свою уродливую перчатку на рычаге управления боевым самолетом и злорадствовал, что провел командира, пронеся бутылку в кабину. Неясным оставалось, как пить вино в шлемофоне...
      Странный комплекс. Странная жизнь, которую он ведет далеко от дома, разучившись скучать по родным местам. Неужели он умрет на Востоке и смерть сделает эту странную жизнь его судьбой? Азия... Земля крайностей. Здесь царит взаимная всепоглощающая ненависть. Здесь животные уничтожают животных, люди - людей, но и животных тоже. Здесь насилие - повседневность, а твоя собственная жизнь не иссякает и ты пьянеешь от этой необыкновенной живучести на земле Азии. На земле, которая разжигает чувственность и которую наивно, только по неведению, считают колыбелью мудрости. Какой мудрости? Растеряв собственные нравственные ориентиры, проникаешься местной этикой, если это этика, и делаешься ловким и терпеливым, пропитываешься буддистским всепрощением-равнодушием к злу. Не сознаваясь себе, веришь, будто душа уходит бродить сама по себе, пока тело растлевают хрупкие куклы, чья покорная ловкость разжигает кровь так, как никакие красавицы в мире. Верно, Джеффри, старина?
      Он прикончил бутылку "Дон Периньон" и, как называл такие состояния, совсем спустил мозги с поводка. В наушниках звучал Мендельсон. Музыку прервал пилот, сообщивший, что до Сингапура осталось три часа с минутами.
      "Все-таки плохо, что я излишне скрытен, - подумал Джеффри, засыпая, и почти не разговариваю на личные темы с друзьями... Да, но у меня, слава Богу, нет друзей!"
      Ему приснился дом, который он снимал во Вьентьяне, находясь по службе в Лаосе. С дощатого балкона он наблюдает, как над городом собирается гроза. Пальмы вдоль улицы Самсентаи сделались выше. Острее пахнет красноземом. Гуще становится гул гонга в соседней пагоде... Крупные капли стучат по крыше. Ливень обрушивается такой силы, что кажется бутафорским. Мостки через кювет сорваны потоком, и они плывут среди лотосов и водяной повилики. Рикша, бросив коляску, влез по горло в канаву и ловит бог знает что в дождевой воде...
      Джеффри пробудился от аплодисментов пассажиров, довольных пушистой посадкой. Самолет катил в сторону серой громадины аэропорта Чанги.
      Полусонный, разбитый тремя сутками пути, простуженный белградскими сквозняками, Джеффри вяло потащился из "боинга". Перешагнув через порог трапа-гармошки, он почувствовал, что его мягко придержали за рукав.
      - Господин Пиватски? - хрипловато спросил человек с косящими глазами, перехватить взгляд которых казалось невозможным. Чуть набекрень на нем сидела фуражка таможенника.
      - В чем дело?
      - Просили передать.
      Подпираемый пассажирами, Джеффри на ходу прочитал записку:
      "Джефф, привет от старины Нугана. Жду в ресторане на третьем этаже. Справься у старшего официанта".
      Вздохнув, Пиватски направился к телефону-автомату. Набрал на кнопочном аппарате номер Клео Сурапато.
      - Где тебя черти носят, Джефф?! - заорал хозяин, распознав голос.
      - Что за спешка, Клео? Не вопи, я вполне слышу...
      - Они напали, Джефф! В твое отсутствие!
      - Кто - они?
      - "Бамбуковый сад"... Они нащупали слабое место. Травник, про которого я мог бы подумать что угодно, только не такое... Его помощник или как он там у них называется... Этот помощник разговаривает от имени банды. И не называет, сколько они хотят. То есть, это война на уничтожение!
      - Бруно знает?
      - Бруно знает. Минувшей ночью мы виделись по этому поводу... Он уверен в своих ребятах из "Деловых советов и защиты". Советует ждать. Ждать, когда дорога каждая минута! Джефф! Ты слышишь меня, Джефф?!
      - Я слышу, Клео.
      - Джефф! Я плачу тебе немалые деньги. Я не привык попадать под удар неизвестно от кого!
      - Сун Юй знает?
      - Сун всегда знает все, что касается моих дел... Но, видишь ли, возраст есть возраст. Она немедленно умчалась с сыном сам знаешь в какое место.
      - Твой отец почтенный Лин Цзяо остается дома?
      - Отец дома. Не тебе объяснять, что в заложники берут детей или жен...
      - Жен очень редко, Клео... Никуда не выходи. Пусть ребята из "Деловых советов" сидят в прихожей... Думаю, я быстро справлюсь с твоей проблемой. Жди от меня звонка. Хорошо?
      Записку Нугана и самого "старину Нугана", который ждал Джеффри в ресторане, видимо, послал Господь.
      В 1976 году Джеффри как ветеран ВВС получил приглашение работать экспертом при расследовании дела сержанта Лесли Аткинса, обвинявшегося в организации перевозок героина из Бангкока в США самолетами военно-транспортной авиации. Лесли был негром, и его "сеть" состояла из таких же. Всего шестеро. Каждый получил двадцать пять лет военной тюрьмы, хотя триста миллионов долларов, которые они положили перед этим в свои карманы, так и не были найдены. В обязанности Джеффри входило консультировать Нугана, полностью - Нугана Ханга, в те времена старшего сотрудника ЦРУ в Бангкоке, работавшего непосредственно под командой Роберта Иенсена, резидента управления, чьей зоной была граница между Лаосом и Камбоджей. Джеффри профессионально разобрал технологию воздушной транспортировки, используемой мафией; высокое качество его доклада произвело на Ханга должное впечатление, и он свел Пиватски с Иенсеном.
      Роберт Иенсен, если чем и выделялся, то полнейшей безликостью.
      Внешне он походил на молодца с рекламы сигарет "Мальборо", только слегка обрюзгшего. Они быстро перешли на "ты", и Иенсен спросил Джеффри, сколько Ханг заплатил ему за экспертизу. Джеффри сказал. На эти деньги они с Ольгой сделали взнос за квартиру в Сингапуре.
      Иенсен выложил на стол бухгалтерский квиток, в котором значилось на треть больше, и посоветовал Джеффри не думать, будто Нуган его обобрал.
      Недостающая треть превращена в акции компании "Нуган Ханг бэнк", которые и будут числится за Пиватски. Иенсен сказал также, что, посадив шестерых, он оставил на воле восемнадцать остальных членов аткинсовской банды. Они будут работать в новой компании. ЦРУ сворачивало работу после падения Сайгона, многие уходили в отставку, но налаженные в Сайгоне, Бангкоке, Вьентьяне и Пномпене связи, по существу личные и доверительные, бросать представлялось глупым.
      Бывшие сотрудники Иенсена и Ханга вместе с черными молодцами Аткинса, оставшимися на воле, составили кадровый костяк нового предприятия. Предприятие называлось "Нуган Ханг бэнкинг груп". Отделения его открывались в Гонконге, Маниле, Сингапуре, на Гавайях и в Вашингтоне, и при этом на бывших явочных квартирах управления. Бросать квартиры тоже представлялось глупым.
      Предприятие "Нуган Ханг бэнкинг груп" вкладывало, как выразился Иенсен, византийские, то есть огромные суммы в подпольное страхование "грязных денег" - на случай потерь в результате полицейского налета, судебной конфискации, междоусобиц "крестных отцов" и даже стихийных бедствий.
      Мысль была блестящей! Развалины военной и политической агентуры времен вьетнамской войны превращались в доходное дело, становились "Сетью". В организацию вступили почти шестьсот бывших офицеров-разведчиков, "зеленых беретов" и морских пехотинцев, считавших, что крах Америки в Индокитае результат происков бюрократов типа Киссинджера.
      Возможно, Ханг прилетел в Сингапур и пожелал видеть Пиватски, чтобы тот оказал ему компьютерную помощь в составлении ежегодного финансового отчета Сети - документа довольно сложного и требующего повышенной скрытности. А может, причина была другой - какая разница? Джеффри считал, что Ханг немедленно отзовется на просьбу помочь в деле Клео, то есть помочь ему, Джеффри, и профессионалы Сети играючи прижмут хулиганье из "Бамбукового сада"... Перехват Хангом его, Джеффри, в Чанги тоже представлялся рутинным. Незыблемым правилом для всех участников Сети считалось оповещение Ханга о любых перемещениях и он, конечно, знал про белградский крюк Пиватски и его полет рейсом "Эйр Индиа" Лондон-Сингапур.
      Старший официант провел Джеффри в дальний угол просторного зала. За сплошным окном, метров в сто длиной, взлетали и садились самолеты.
      Лучше было бы не смотреть на Нугана Ханга! Над левой скулой лиловел жировик. Щеки отвисали складками. Крупный нос лоснился от пота, а крутой подбородок серебрился двухдневной щетиной.
      - Роберт Иенсен, - сказал Ханг, не здороваясь, - найден в автомобиле на улице австралийского городишки Литгоу с простреленным черепом. Использовано ружье тридцатого калибра. В портфеле полиция обнаружила удостоверение вице-президента "Нуган Ханг бэнкинг груп" и чековую книжку, на корешках которой значатся имена разных политиков, деляг и артистов... На двух корешках - имя конгрессмена. В пиджаке нашли фотокопию служебного удостоверения одного из нынешних директоров ЦРУ. На его обороте - столбец денежных сумм. Еще на двух корешках - имена адмиралов с таинственными ссылками на Гонконг и Сингапур...
      - Жаль Иенсена, - сказал Джеффри.
      - А себя или меня не жаль? - спросил Ханг. Перед ним стояла чашка с крепчайшим кофе, таким черным, что на поверхности отблескивали "нефтяные" разводы.
      - Нет, - сказал Джеффри. - Ни тебя, ни кого-либо из "Нуган Ханг бэнкинг груп"... Классическая дилемма для следователя в таких случаях либо строить расследование на догадках, либо вовсе ничего не затевать. Возможность восстановить цепь связей убитого исключена полностью... Это глухой номер.
      - Абсолютно проверенный человек, в молчании которого лет десять никто не сомневался, в эти минуты дает показания в Мельбурне. Я уверен, что его когда-то подослали в Сеть. И совершенно очевидно, что мне следует незамедлительно исчезнуть.
      - Чего проще? Только стоит ли? И потом... ты позаботился об авуарах "Нуган Ханг бэнкинг груп", Нуган?
      - Не о чем заботится. Их нет.
      - Как это - нет?
      - Миллионы вложены в акции "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин"... Кто-то выбросил их пакетом на фондовую биржу, мы купили, а потом оказалось, что они - бумага. Я вернул бы деньги... Взял бы за горло и заставил отдать, если бы знал, кто стоял за этой мошеннической операцией! И это как на зло совпало с убийством Иенсена...
      Джеффри Пиватски знал, кто затеял дутые компании "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин". Психологический сценарий, правовые и финансовые разработки плана готовил он, а спектакль на биржевой сцене ставил Клео, называвший подобные ходы "новым убийством в Шервудском лесу". Любимым и, наверное, единственным литературным героем китайца оставался Робин Гуд, легенду о котором Клео узнал в зрелые годы - и не из книги, а из мультфильма.
      Именно об этой истории шла речь в статье Барбары Чунг, переданной ему во Франкфурт. Кто бы мог подумать, что он, Джеффри, читал тогда не просто газетный текст, а, по сути, смертельный приговор "Нуган Ханг бэнкинг груп"?
      В 1988 году канцелярия управления экономического развития министерства финансов Сингапура поместила в официальном разделе "Стрейтс таймс" сообщение, вызвавшее горячий отклик у Клео Сурапато. Правительственное агентство предлагало лицензии на создание у кромки моря искусственного шельфа и на его использование впоследствии. Производственные отходы, пластиковый мусор и прочая дребедень такого рода подлежали сбросу в море для наращивания берега и строительства на новой территории жилья и дополнительных взлетно-посадочных полос аэропорта.
      Когда Бруно положил перед Пиватски газету с обведенным фломастером объявлением, Джеффри не поверил своим глазам. Лицензии выдавались за двести сингапурских долларов, плюс какая-то мелочь за подачу прошения. Возьми пять лицензий, и за тысячу сингапурских долларов ты оказываешься в списке крупнейших строительных компаний!
      Схему набросали за полчаса.
      Фирма Клео Сурапато "Лин, Клео и Клео" связывается с Амосом Доуви из "Ассошиэйтед мерчант бэнк" и предлагает ему возглавить две новых компании по наращиванию искусственного берега и его использованию. В правления обоих войдут четверо видных кандидатов от оппозиции на прошлых парламентских выборах. Их провал в избирательной кампании создал им репутацию честных и неподкупных деятелей, и, таким образом, отсвет общественного мнения о них падет и на два новых предприятия.
      Первое - "Голь и Ко" - выпускает двести тысяч акций по десять центов, которые поступают в продажу по доллару. Их скупает Клео, то есть его "ребята горячих денег". Второе - "Ли Хэ Пин" - развивается тем же путем. Одновременно для поощрения Доуви вносится депозит в "Ассошиэйтед мерчант бэнк" в полмиллиона сингапурских долларов.
      Столько же поступает на имя Амоса и в Индо-Австралийский банк Бруно Лябасти.
      Затем Доуви обращается в министерство финансов за лицензиями для своих строительных фирм. С депозитами на руках он выглядит вполне солидно. Министерство публикует названия компаний "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин" в списке других строительных предприятий, получивших лицензии на возведение мола на ссыпаемом мусоре. Над стройплощадкой поднимаются гигантские щиты с надписью, что работы будут производиться такими-то двумя компаниями вполне самостоятельно, но также, отчасти, по подряду с известной в Сингапуре гигантской строительной фирмой. У гиганта придется действительно оформить какой-нибудь долгосрочный и незначительный заказ. Главное - появление в печати снимка и показ по телевидению щитов, на которых "Голь и Ко", "Ли Хэ Пин" и строительный гигант-фирма значатся рядом.
      Тем временем Клео небольшими партиями предлагает акции обеих компаний Амоса на бирже, до зуда расчесывая к ним интерес. "Ребята горячих денег" снова скупают их, опять продают и так несколько раз, пока не спровоцируют устойчивую уверенность у фондовиков, что эти акции, если и не стабильны, то только в смысле повышения спроса на них. Цикл покупка-продажа продолжается. Это привлечет внимание финансовых газетчиков, для которых самая фантастическая наличность - ничто, а тысчонка, сменившая владельца, уже событие. Кое-кто из дотошных писак побывает на месте и, увидев названия "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин" вместе с известной фирмой, примется терзать оказавшийся на стройке в пределах досягаемости "источник", то есть клерка, скажем, из "Голь и Ко". Клерк заявит, что не уполномочен разговаривать с прессой, поскольку глава фирмы намерен сам выступить с заявлением, которое, как краем глаза приметил клерк, - "вы уж меня не выдавайте!" - он готовит с юристом...
      План показал признаки жизненности.
      Биржа отреагировала. Акции, хотя и тяжеловато, но поднялись до двух долларов. Клео, как опытный пастух, перегнал чуть подальше от этих акций свое организованное стадо "ребят горячих денег", а на их место ринулись алчные дикари. Бумаги "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин" закрутились в обороте сами по себе.
      Джеффри лично проинструктировал клерка на стройке - разумеется, никакие работы не велись, - как вести себя дальше. Он разрешил утечку информации. Клерк якобы не сможет совладать с припадком тщеславия, когда настойчивый писака в следующий раз пристанет с расспросами. Президент компаний "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин", один из крупнейших пайщиков "Ассошиэйтед мерчант бэнк" господин Амос Доуви обещал клерку повышение на новом месте... Крупные строительные заказы продолжают поступать...
      Через неделю акции стояли на отметке сорок пять долларов за штуку.
      Джеффри предусмотрел практически все. Кроме одного. Что в мутной воде биржевой игры акции компаний "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин", обещающие стать сверхприбыльными, притянут огромную рыбу. И она подошла, чтобы принюхаться к добыче. И от прожорливости не разобралась, что акции - не добыча, а только наживка. Нуган Ханг вбил накопления Сети в закупку акций, не стоивших и типографских расходов.
      Возможно, чутье и разум президента "Нуган Ханг бэнкинг груп" за несколько лет пребывания на посту оказались вытравлены сознанием собственного могущества и значимости. Возможно, что он слишком доверился журналистам, которых покупал весьма неразборчиво. Особенно таким, которые вопросы считают важнее ответов и занимаются изложением домыслов, окутывая их публицистическим паром, то есть таким журналистам, которые ни на минуту не сомневаются, что за гонорар могут разобраться во всем на свете... В самой же Сети в условиях крайней секретности Ханг не сталкивался с независимыми мнениями, отучился сдерживаться и осторожничать. Сначала потерял власть над собой, а теперь потерял и деньги Сети...
      Джеффри не мог и на секунду представить, что Хангу, запроси он данные относительно Амоса Доуви, президента "Голь и Ко", Сеть не предоставила бы информацию об его аресте некоторое время назад. Как можно было вложить средства в акции компаний-призраков? Все яйца в одну трухлявую корзину!
      Пиватски спросил:
      - Нуган, когда ты решал покупать акции "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин", ты советовался с кем-нибудь относительно репутации этих клочков использованной туалетной бумаги?
      - У меня имелись солидные брокерские рекомендации...
      - От кого? От кого именно, Нуган?
      - Я советовался с людьми, которые сами хватали эти акции. Я им полностью доверяю и сейчас. Насколько мне известно... они тоже потеряли много на этих же бумагах. И хотя я не вправе называть тебе этих людей, я сделаю это...
      - Обстоятельства чрезвычайные. До щепетильности ли? Сделай...
      - Я сделаю это... Но сделаю потому, что мне необходимо исчезнуть из-за тех показаний, которые сейчас дает в Австралии предавший Сеть подонок... Ты последний, кого я решил увидеть, перед тем как закопаться в ил.. Я предлагаю тебе взять на себя формальное руководство "Нуган Ханг бэнкинг груп".
      Перед Джеффри сидел растерявшийся генерал. Командир, потерявший управление, бросающий солдат на произвол судьбы и милость своих победителей. А солдаты, ничего не ведая, по-прежнему держат фронт и будут держать, пока не погибнут.
      - Знаешь, Нуган, я бы принял штурвал компании... Но ведь потом дело будет выглядеть так, будто банк обворовали у меня, а не у тебя... В денежных делах дружба и верность тоже имеют цену. Тебе бы следовало понимать такие вещи... Так кто же посоветовал брать акции?
      - Бруно.
      - Лябасти?
      Матерый, высочайшего ранга военный разведчик Нуган Ханг и не подозревал, какой он дурак и дилетант в финансовых комбинациях. Видимо, генералам все же следует ограничиваться простейшим видом экономической деятельности - использованием казенного имущества и дармовым солдатским трудом. На шахматных досках играют шахматисты, боксерам место на ринге. Это разные миры...
      Последнюю точку в затее с "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин" Джеффри Пиватски ставил, в буквальном смысле работая локоть к локтю с Бруно Лябасти и Клео Сурапато. Они сами, не доверяя никому, уничтожали следы липовых компаний на восемнадцатом этаже высотки на Батарейной улице. За окнами по реке Сингапур сновали переполненные веселящимися пассажирами джонки - по случаю профсоюзного праздника суда были украшены драконами и красными фонарями. У подоконника три перегревшихся от многочасовой работы шреддера мелко изжевывали ножами-челюстями переписку двух компаний и все остальное, что документально свидетельствовало об их существовании. Бумажную крошку приходилось уже руками трамбовать в пластиковые мешки для мусора.
      Бруно, ловко заклеивая мешки скотчем, прижимал плечом к уху телефонную трубку и диктовал своей секретарше в Индо-Австралийском банке:
      - Миссис Нго, передайте нашему адвокату мое распоряжение уничтожить в его конторе не только переписку, имеющую любые намеки на связь "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин" с "Ассошиэйтед мерчант бэнк", но и любые её признаки. Скажем, записи о поступлении и отправке писем или чего бы там ни было в его книгах регистрации входящей и исходящей почты... Да вы знаете что сказать. Немедленно и без остатка!
      Клео в той же манере по другой телефонной линии наказывал сыну:
      - Лин Вэй, слушай родительский приказ! Мчишься в здание "Стрейтс трайдент"... это номер девять здесь же, на Батарейной... в контору "Ассошиэйтед мерчант бэнк". Не пользуйся лифтом. Поднимайся пожарной лестницей... Покажи, что ты отличный футболист... Никто, даже вахтеры, не должны тебя видеть. Магнитная карточка к двери черного хода у тебя есть, код замка в контору ты знаешь. Код входа в базу данных банка запомни: "кейджи" - задница... Да, именно так, задница... Сотрешь в компьютерах банка все и любые сведения о его причастности к операциям компаний "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин", в особенности об отношениях нашего торгово-финансового дома с Амосом Доуви, председателем обеих компаний. Не торопись, время у тебя есть... Не забудь в завершение стереть след-регистрацию своего входа в компьютер. Затем просмотри соответствующие подшивки бумаг, их немного, в основном, они касаются русских дел... Как почему? Потому что русские избегали электронной почты... Сложно им было! Да хватит задавать вопросы! Действуй!
      Джеффри поручалось командовать отступлением "ребят горячих денег" на бирже. Приходилось кричать в радиотелефон, стоя у самого окна, поскольку от портального электрокрана, таскавшего внизу, на берегу реки, стальные сваи над котлованом будущего метро, исходили какие-то помехи.
      - Спускай всю ораву с поводка, Джимми! По моим данным, из двухсот тысяч акций "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин" около шестидесяти тысяч штук значатся за "Лин, Клео и Клео"... Сбрасывай все и помни, что времени у тебя почти нет... Теряй в цене, не колеблясь!
      - Потери-и-и... Поте-ре-ре... - неслось в ответ из биржи по радиотелефону, и больше Джеффри ничего не мог разобрать. Да, в общем-то, и не нужно было.
      Но в этот момент оператор крана, наверное, выключил мотор лебедки, и голос старшего брокера Джимми прорвался:
      - ...начнутся после выброса первых десяти тысяч штук. Но я постараюсь, господин Пиватски! Хотя один процент и с потерь, и с прибыли в любом случае мой, вы знаете, если следует постараться ради вас, я не подведу! Мой привет господину Клео!
      - Поменьше философии, Джимми...
      - ...и побольше наличных, как вы справедливо говорите, господин Пиватски, сэр! Я приступаю немедленно...
      Отступление справедливо считается наитруднейшей по исполнению операцией в битвах, и в финансовых, конечно, тоже. Но что такое в действительности потери от сброса шестидесяти тысяч акций компаний "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин"? Стоимость изготовления акций, включая бумагу, плюс накладные расходы по поддержанию видимости бурной деятельности на восемнадцатом этаже покидаемого помещения, кое-какие налоги и доплаты за сверхурочную работу Нго. Мелочь по сравнению с отхваченными сокровищами.
      Теперь в ресторане сингапурского аэропорта Чанги перед Джеффри сидел тот самый человек, у которого в конечном счете и отхватили сокровища. В цепи биржевых сделок всегда есть последний, который последним и платит. Им стал Нуган Ханг, отныне и вовеки растратчик средств Сети. Ханг, оказавшийся в этом положении по подсказке Бруно Лябасти, в предприятии которого "Деловые советы и защита" работает большинство специалистов Сети, то есть тех, для кого "Нуган Ханг бэнкинг груп" - это корпоративный денежный сундук, место, где хранится священный общак.
      Полчаса Джеффри в деталях растолковывал Нугану, как проводилась операция, превратившая всемогущего владыку Сети в ничто.
      Для себя же Пиватски не находил ответа на один вопрос. Примерно такой же, какой задавал себе и в Белграде. Почему Бруно Лябасти поступил столь нелепо и на этот раз, прямым советом подтолкнув "Нуган Ханг бэнкинг груп" к краху, то есть приведя к финансовой гибели ту самую Сеть, в преуспевании которой он заинтересован самым непосредственным образом? Почему?
      Джеффри попросил официанта принести к столику телефонный аппарат, набрал номер старшего брокера Клео Сурапато и спросил:
      - Джимми, здесь Пиватски... Старина, мне нужны десять тысяч штук "Ли Хэ Пин"... Да, да, это я говорю... Какие сомнения...
      Он протянул трубку через стол Нугану, чтобы тот выслушал ответ. На побелевшем лице лиловый жировик сделался ещё заметнее.
      - Спасибо, Джимми, - сказал Джеффри в трубку, вытянул её из пальцев Нугана и положил на аппарат.
      - Спасибо, сэр, - сказал официант, унося телефон с подсунутой под него десяткой.
      - Теперь ты поверил мне? - спросил Джеффри. - Вот что с тобой случилось, Нуган, на самом деле...
      - На самом деле случилось совсем, совсем другое...
      - Что же именно? - поинтересовался Джеффри, почувствовав вдруг усталость и скуку от никчемного теперь разговора.
      - А вот что... Совсем не то, что ты пытаешься мне втолковать, Джефф. "Нуган Ханг бэнкинг груп" - не банкрот. И Сеть не потерпела финансовый крах. Их просто захватил новый хозяин. Бруно Лябасти... Он использовал Клео и его биржевых брокеров, а затем свою близость ко мне, чтобы в нужный момент подать дружеский и исполненный вполне конкретного интереса совет... Он захватил капиталы "Нуган Ханг бэнкинг груп", но само предприятие не утопил, потому что как раз сейчас и забирается на его капитанский мостик...
      Разваливающийся физически, стареющий на глазах от пережитого потрясения разведчик все ещё не утратил способности смотреть на вещи профессионально, в корень, шире, чем Джеффри. На минуту Пиватски ощутил горечь за Нугана: столько вложено сил и личных средств, столько было проб и отступлений, новых проб и отступлений, затем побед, чтобы Сеть стала Сетью и "Нуган Ханг бэнкинг груп" пришла к процветанию, а в результате... Ясно, что Бруно Лябасти теперь потребует общего собрания акционеров "Нуган Ханг бэнкинг груп", объявит о крахе и потере общака, обвинит Нугана в превышении власти и злоупотреблении секретностью, а потом сообщит потрясенным компаньонам о спасении им совместной наличности, за что и будет выбран президентом "Нуган Ханг бэнкинг груп". Сеть тоже станет его. И окончательно перестанет быть тем, для чего создавалась, прекратит свою деятельность как подвижническая частная организация борьбы с преступностью и выродится в финансовую банду по страхованию грязного бизнеса в этом перегретом и запуганном захолустье мира, символе экономического эрзац-чуда...
      - Мы деградировали, Джеффри, мы стали чем-то вроде пиратов Южных морей, вот что я тебе заявляю, - сказал Нуган. - Потому что мы ушли с правительственной службы... Расплата именно за это. Отныне главари назначают себя сами, сокрушая стареющего вожака в поединке... о, нет, не на палашах... на бумажках! Только и всего!
      - Мне нужно идти, - сказал Джеффри.
      За промытым до прозрачной недействительности окном аэродромного ресторана загорелись оранжевые фонари на стальных мачтах. Электронные датчики врубили освещение, уловив не доступное ещё глазу наступление сумерек. Как и всегда на исходе дня, накатила неясная грусть, которая вытеснила все тревоги, вызванные сначала разговором с Клео, а потом встречей с Нуганом. Да и какие тревоги? Что ему, Джеффри, до этих забот Бруно и Клео?
      - Посиди ещё немного, - попросил Нуган. В его тоне не чувствовалось самоунижения. Он подозвал официанта и попросил принести бутылку "Олд Парр".
      Приземистый индус неторопливо налил виски в стакан Ханга.
      Нуган сделал ему знак не отходить. Одним глотком выпил и попросил налить снова.
      - Наложение дисциплинарного взыскания на виновного, находящегося в нетрезвом состоянии, как и получение от него объяснений, откладывается до отрезвления, - сказал Нуган. Рука индуса дрогнула, и он невольно перелил.
      - После чего принимается решение об ответственности, - докончил Джеффри параграф из военного устава. - Мне, наверное, действительно пора...
      Ничего не скажешь, Нуган Ханг умел встречать гибель.
      - А дальше что там говорится?
      Он сделал знак официанту налить снова.
      - Не помню, - сказал Джеффри.
      - Дальше говорится об изъятии оружия, боеприпасов, документов, вещей и ценностей, составляется протокол, который подписывается помощником военного коменданта и лицами, доставившими на пост военной полиции нетрезвого военнослужащего. При этом последний подписывает протокол после отрезвления...
      Нуган защемил пальцами жировик на скуле, словно пробуя, насколько тот увеличился.
      Свой стакан Джеффри не трогал, он не хотел приезжать к Ольге с запахом виски. Мысли крутились о возможных последствиях смерти Иенсена - не Бруно ли его и убил? - и вполне вероятном уходе Ханга из жизни тоже. Обе кончины будут расценены как самоубийство, ибо такой исход устроит всех. Роберт Иенсен канет в небытие, как канули в Лету две войны в Индокитае французская и американская, а вместе с ними и их "герои", включая Ханга. Шторм пронесся давным-давно. Осталась пена, грязная и густая. И отравленная... Убийство Иенсена или его подстроенная гибель, переход "Нуган Ханг бэнкинг груп" под контроль Лябасти и его полная смычка с Клео Сурапато означают окончательное прощание Сети со старыми политическими связями, идеями и уж вне сомнения - с серьезными деловыми и политическими кругами. Будут крепнуть отношения с подпольем. А по этой части у Бруно и Клео опыт есть. Первые свои деньги Лябасти сделал на спекуляции индокитайскими пиастрами и французскими франками в канун ухода его соотечественников из Вьетнама, Камбоджи и Лаоса. Так что, спустя сорок с лишним лет удача повторилась на том же месте и почти на том же навозе, только теперь американском?
      - Я вижу свою главную ошибку...
      - Что ты сказал? - переспросил Джеффри.
      Нуган сглотнул, дернув кадыком. Возможно, у него болело горло. Нервная лихорадка в тропиках начинается именно так...
      - Я говорю, моя вина в том, что новые времена наступили слишком быстро. Я сознательно тянул с реорганизацией Сети, наслаждался тем, как она отлаженно работала... словно война и не кончилась. Я знаю, что ты думаешь. Что я смаковал старые победы, дряхлел, окружал себя серыми подхалимами, пренебрегал такими, как ты и Бруно... Словом, сделался тираном и гробил дело. А ведь я не стремился к абсолютной власти. Я был счастлив, понимаешь, Джефф? Рядом были старина Роб, старина Марк, старина Питер... Все, как во время войны... И как у римлян давным-давно. Я где-то видел в кино... Тиран, создавший дело и начинающий его стопорить, будет прикончен ужасным образом. Я нечто вроде Калигулы, так ведь, Джефф? Вот что происходит теперь, Джефф!
      Нуган допил виски в стакане. Индус отошел, и ему пришлось самому сыпать добавочный лед и лить на него "Олд Парр".
      - Я тебе выскажу сокровенную догадку, Нуган... Бруно совершил переворот. Он расчетливый, терпеливый и ловкий интриган. Его режим в Сети будет ещё более тираническим, чем твое руководство, но фасад-то, фасад!
      - Какой ещё фасад?
      - Фасад-то будет иным... Все будут восхвалять его как умника и новатора за то же, за что тебя поносили как грубого давилу... Вот так это и случается, Нуган, дружище Нуган...
      Джеффри все-таки отхлебнул из своего стакана.
      Ох уж этот Лябасти! Какие-то собственные таинственные пересылки денег и ценностей через Триест в Швейцарию. Это раз. Наглая самоуверенность в отношении угроз всемогущей мафии "Бамбуковых братьев". Это два. Олимпийская невозмутимость перед неясной по масштабам опасности, нависшей над состоянием Клео Сурапато, близкого компаньона, да и личного друга. Это три. Скрытая с необыкновенной ловкостью от Клео и Джеффри, от всезнающего Нугана и остальных влиятельных товарищей по Сети операция по захвату "Нуган Ханг бэнкинг груп". Это четыре. Смерть Роба Иенсена, то есть отсечение Сети от контроля любой из правительственных спецконтор - американской, британской, австралийской или какой там ещё из тех, которым продолжал служить Иенсен. Это пять...
      Таковы подвиги.
      Но как же хладнокровно использован навык финансовых наскоков Клео Сурапато и как точно предвосхищена инстинктивная реакция алчного китайца на возможность получить доступ к деньгам "Нуган Ханг бэнкинг груп"! Тщеславие и мнимое превосходство над заморскими чертями, столь присущее Клео, Бруно держал на хорошем пару, вовремя подкинув золоченый кулак "боксеров"... Просто, вовремя и метко, а потому - успешно.
      - Я тебе советую, Нуган, - сказал Джеффри, - поехать допивать свою бутылку в отель из недорогих, скажем, "Слоани корт" на Болморэл-роуд... Потому что в дорогих тебя примутся искать в первую очередь... Но, скорее всего, искать тебя уже некому. Потому что у тебя уже несколько часов нет ни власти, ни денег. После Бруно Лябасти я стал вторым, кому это известно. Самое печальное, что ты в этой очереди - третий, старина Нуган... Ты, матерый разведчик, прозевал севшую на твои усы муху... Возможно, его французское превосходительство Лябасти ещё и захочет переговорить с тобой. Возможно, оно, я имею в виду превосходительство, отстегнет тебе что-то... Постарайся напиться. Учитывая твою закалку, тебе понадобится на это продолжительное время, и ещё более продолжительное - на протрезвление. Двое суток у тебя есть. Вперед! И - прощай...
      Джеффри отстоял минут пять в очереди на такси, случай в Чанги небывалый. Он с раздражением подумал, что уже два часа крутится на аэродроме, в сущности, безо всякого дела.
      Водитель, открывший багажник рычагом со своего места и не потрудившийся выйти, чтобы загрузить чемодан, оказался корявым китайцем, плохо понимавшим английский. Изнервничавшийся и усталый Джеффри, у которого белградская простуда после глотка виски переплавилась в головную боль, наорал на него, выскочил из машины, потом снова сел и заставил по справочнику искать свою улицу - Сандерс-роуд. Когда её иероглифическое обозначение обнаружилось против английского, таксист невозмутимо сказал:
      - Потом сэр говорить тогда надо Изумрудный Холм... Тогда потом говорила сэр Изумрудный Холм... Ха-ха!
      Сигнализатор превышения скорости попискивал с панели приборов, над которой раскачивались три красных гирлянды из шерстяных ниток. Львиная голова, драконья морда с ослиными ушами и шестигранный фонарик мотались на них, обещая владельцу амулетов и его десяти тысячам потомков процветание, если судить по надписям, десять тысяч раз по сто лет. Китайцы на меньшее не соглашаются.
      Заезда с Изумрудного Холма на Сандерс-роуд не существовало, был только выезд по причине одностороннего движения, и, чтобы попасть на требуемую улицу, следовало заехать на Кэйрнхилл-серкл, а потом развернуться у огромного дома, где живет Клео. Но Джеффри не сказал об этом водителю, чтобы избежать новых пререканий. Китаец был явно чем-то встревожен. Может, именно поэтому, не обратив внимания на два запрещающих знака перед въездом на Сандерс-роуд, круто взял вправо, ослепив фарами шарахнувшегося мотоциклиста, и задним ходом подал к подъезду. Вытаскивать чемодан тоже не стал, полученные пятнадцать долларов комком сунул в нагрудный карман.
      Странное что-то творилось с такси в городе. Сначала ожидание на стоянке, потом грубость...
      Джеффри набрал код внутренней связи в подъезде.
      - Слушаю вас внимательно, - ответил из квартиры мужской голос. Джеффри узнал торжественную манеру, в которой портной его жены общался с другими сожителями на планете Земля.
      - Где Ольга?
      - Мадам дома, господин Пиватски... Где же ей находиться? Мы не ожидали сегодня вашего появления. Вы ведь не предприняли ничего, чтобы предупредить... А я посчитал своим долгом все эти дни находиться при леди. Ее несколько необыкновенное состояние требовало этого... Я прошу вас повременить минут десять... Мы сейчас приведем себя в порядок, я только оденусь...
      Джеффри Пиватски замычал, замотал головой.
      В темной низине улицы возле выезда на Изумрудный Холм вспыхнули круглые стоп-сигналы притормозившего на повороте такси, которое он только что отпустил.
      Из почтового ящика высыпался ворох конвертов, которые пришлось подбирать. Джеффри вскрыл первый подвернувшийся и, чтобы протянуть время, принялся читать слишком правильно написанный английский текст на меловой бумаге с грифом неизвестной адвокатской конторы, выведенным готическими буквами у верхней кромки:
      "...студент Франкфуртского университета с успехом взломал систему электронной защиты компьютера, которой пользуются многие банки и министерства. Студент - староста франкфуртского клуба "Компьютерный хаос", в котором состоит примерно сотня хулиганов из наштампованных за последние пять лет нашими университетами интеллектуалов, которые одержимы манией проникновения в банки данных различных учреждений вплоть до органов внутренних дел.
      Фриц Доэл выступил на совещании экспертов по защите компьютерных данных в Париже. Он привел доказательства о проникновении его группы безобразничающих молодцов в банки данных десятков фирм и организаций, включая Национальное управлению по аэронавтике и исследованию космического пространства США..."
      В портфеле, который Джеффри держал в руках, лежала записная книжка с телефоном Фрица Доэла, бородатого молодца, который просился на службу к Джеффри во время встречи во франкфуртском "Хилтоне".
      Пиватски сел возле лифта в замызганное кресло. Обычно там сидел охранник, но в эту минуту он сачком вылавливал листву, нанесенную ветром в бассейн. Заметив Джеффри, охранник щелкнул каблуками и приложил ладонь к фуражке с перекрещенными ключами на околыше. Алюминиевый черенок сачка приставил к плечу, словно ружье... Джеффри ответил ему, вяло помахав листком, который читал.
      Он посмотрел в последний абзац текста:
      "После сделанного им сообщения Фриц Доэл был арестован в вестибюле гостиницы, где проходило совещание. Однако трудно утверждать, что у Доэла возникнут осложнения с законом. Его методы взламывания "компьютерных сейфов" юридически не могут квалифицироваться как преступление. Каждый волен сколько ему вздумается крутить телефонный диск, подсоединив аппарат к персональному компьютеру".
      Наискосок шла надпись жирным фломастером:
      "Уважаемый господин Дж. Пиватски, по просьбе моего клиента Ф. Д. Доэла препровождаю Вам настоящую копию экспресс-почтой, расходы по которой оплачены здесь, во Франции. Надеюсь, что она попадет к Вам одновременно с Вашим возвращением в Сингапур. Искренне Ваш и проч..."
      Выходило, что расставшись в "Хилтоне" с Пиватски, бородатый тут же улетел в Париж. Кто же кого дурил? Вот тебе расплата за самоуверенность, подумал Джеффри. Однажды она окажется такой же, как у Нугана Ханга.
      Джеффри положил бумагу на стол охранника и уткнулся лицом в сложенные руки.
      Лифт, наконец, пришел.
      Джеффри ворвался в квартиру, схватил портного за красиво повязанный с ровной складкой под узлом - галстук и затянул шелковую, жирную на ощупь материю до кадыка на тощей шее.
      Сведенные от страха в овал тонковатые губы посинели.
      - Джеффри? Это ты, Джеффри?
      Голос Ольги из спальни был дребезжащим, срывавшимся на фальцет.
      Джеффри отпустил портного. Сквозь кашель, высовывая свернувшийся в трубку язык, портной оправдывался.
      - Господин Пиватски... сэр... Леди велела мне переодеться в пижаму, лечь рядом и слушать её произведения... Иногда она рыдала над ними! Вот и все, вот и все, сэр... Вы предупреждали меня о таких состояниях, и я помнил ваши рекомендации потакать в таких случаях всему, сэр. О нет, сэр, я отнюдь не считаю, что это "всему" - именно все. Отнюдь нет!
      Джеффри вошел в спальню, уткнулся в колени Ольги, тревожно привставшей на кровати.
      И все отошло, отошло и не существовало, кроме вот этого, дорогих и единственных коленей женщины, в теле или душе которой нарывал какой-то недуг, говоривший её языком и совершавший свои собственные поступки.
      - Я посетил твою родину, Ольга, - мягко сказал Джеффри в колени жены.
      Вряд ли она могла правильно оценивать теперь то, что он ей говорил. Но в таких случаях Джеффри неизменно держал себя так, будто ничего особенного не происходило. Он был уверен, что если вести себя с больной таким образом, её душевное здоровье когда-нибудь возвратится насовсем...
      Зазвонил телефон.
      Ольга сняла трубку и протянула мужу.
      Повернувшись так, что щека продолжала лежать на коленях Ольги, Джеффри вяло спросил:
      - Кто это? Алло...
      - Бруно говорит, старина Джефф... Слава всем богам и привидениям! Клео сказал, что ты уже три с лишним часа в Сингапуре...
      Джеффри подумал: "Знает о встрече с Нуганом Хангом или нет?"
      - ...Контора молчит, твой аппарат дома разговаривает посторонним мужским голосом, ха-ха-ха-ха! Я уж намеревался спустить на этого молодца ребят из "Деловых советов и защиты".
      "Значит, знает", - решил Джеффри и сказал:
      - В аэропорту на меня налетел Нуган, старина Нуган. Ему понадобилось выговориться... Потом подвернулся озлобленный таксист...
      - Китаец? - спросил Бруно заинтересованно, проигнорировав сообщение о старине Нугане.
      - Китаец. А в чем дело?
      - Да так... Дня три советую не пользоваться этим видом транспорта. Таксисты-китайцы будут злющими! Ха-ха!
      - Ты хочешь меня видеть сейчас?
      - Нет. Завтра вечером. После полуночи. Ты ведь привез слишком много новостей, чтобы нам выслушивать их в спешке...
      - И в основном недобрых, Бруно. Есть загадочные... Итак, в полночь у тебя в Индо-Австралийском банке?
      - Опять нет. В помещении 8-А здания "Банка четырех океанов" напротив причала Клиффорда. Лифт четыре. Нажмешь кнопку переговорного устройства, и тебя поднимет прямиком ко мне безо всяких переговоров, ха-ха... И держись подальше от таксистов-китайцев! Ха-ха... Присмотри сикха...
      Пошли сигналы отбоя.
      В отличие от Клео и Ханга, как и в отличие от Джеффри, Бруно пребывал в прекрасном настроении.
      5
      Бэзил Шемякин обошел клетку с зеленым попугаем, пробовавшим прочность прутьев членистыми когтями. Птицу выставили на тротуар из ремонтной мастерской автопокрышек, примыкавшей к гостинице "Стрэнд", - подальше от чада вулканизационной установки. Напротив, на карнизе брошенного двухэтажного дома с китайской надписью по торцу "Медицинский центр", раскачивались кусты, выросшие в трещинах кирпичной кладки. Ветерок набирал силу на сквере Брас-базар, где размещалась биржа велорикш. За сквером белел викторианский особняк национального музея.
      Китаяночка в шортах с высовывающимися из-под них завязками на чулках крик сингапурской моды - обогнала Шемякина, оставив горьковатый запах духов. В Юго-Восточной Азии их аромат на улице уловим толшько в одном городе и только в одном месте. На Орчард-роуд. Магистраль как раз здесь и начиналась. Вне зависимости от погоды и времени дня - в тумане, под моросящим дождичком, залитая солнцем, в оранжевой мути искусственного освещения - главная сингапурская улица неизвестно почему напоминала Бэзилу Сочи, хотя внешнего, да и иного сходства нет и никогда не будет. Просто Сочи в его жизни оказался первым зеленым и чистым городом в России, а Сингапур - в Азии.
      В Сочи Бэзил ездил с женой через год после возвращения в Россию.
      Удивительно, как города страны, которую они пересекали в машине с севера на юг, походили на Харбин... Бэзил не раз давал себе слово поехать в Барсуки Смоленской области, откуда отец когда-то отправился во Владивосток, а докатился до Харбина. Теперь, на Орчард-роуд, он снова почему-то задумался об этом...
      До встречи с Барбарой оставалось больше двадцати минут. Бэзил нырнул в подвальчик "Макдональдс". Замученный работой китаец с серыми мешочками под глазами, кидая синие сингапурские доллары в ящик кассового аппарата, принял заказ на банку "колы" и картонку с ветчинным сэндвичем. На экране телевизора, привинченного к стене, солдат колотил каской какого-то араба, который просяще гладил лицо солдата ладонью... Давали новости.
      С Орчард-роуд Шемякин свернул на улицу Изумрудного Холма. Узкий проезд между ухоженными старинными китайскими двухэтажками перегораживал подковообразный прилавок под навесом. Неторопливые ребята в галстуках-бабочках, ловко вращая подносы на растопыренных пальцах, разносили бочковое пиво по столикам, расставленным вдоль тротуара.
      Барбару Шемякин увидел сразу. Льняное приталенное платье сероватого оттенка делало её совсем юной. Бэзилу снова показалось, что волосы Барбары отдают рыжиной. Изумрудное ожерелье, наверное, стоило денег, которых хватило бы на покупку одного из домов на этой улице.
      - В первый раз на свидании в Сингапуре? - спросила Барбара, приметив пучок фиалок в его нагрудном кармане.
      - В первый, - соврал он. Впрочем, леди доступных достоинств, конечно же, не в счет. - И я не верю своей удаче...
      Букетик удивительно пришелся к её платью. Барбара пристраивала его одной рукой. Вторая так и не отпустила ладонь Бэзила.
      - Представь меня, Барбара, а то получается, что я подслушиваю, сказал коренастый смуглый азиат из-за её плеча.
      Она взяла его за локоть и выдвинула вперед.
      Полосатая сорочка навыпуск. Нагловатые глаза за дымчатыми стеклами очков в платиновой оправе. Гуталиновые гренадерские усы, переходящие в бакенбарды. Аромат дорогой сигары. Массивный перстень с вензелем университета, а возможно, и военного училища.
      - Я Рутер Батуйгас, филиппинский коллега Барбары... Гораздо предпочтительнее, если между местной леди и заезжим фарангом находится третий лишний азиатского обличья. Тут свои обычаи... Так что воспринимайте меня как неизбежный аксессуар. Идет? И зовите Рутер. Идет?
      - Я Бэзил.
      - Что будете пить, джентльмены?
      Она выбрала столик у красных колонн "Лавки одной цены". Витрина лавки была заставлена миньскими вазами.
      - Ага, - сказал Рутер, - значит, платишь ты, Барбара?
      - Давайте демократическим путем, - предложил Бэзил. - Бросим на пальцах! Ну... раз, два, три! Игра!
      Все равно вышло платить Барбаре. Бэзил подметил быструю змеиную реакцию филиппинца, который выкинул пальцы, повинуясь её сигналу.
      - На один день, как собирался, или пробудешь здесь дольше? - спросила Барбара.
      Бэзил вежливо улыбнулся. Она поняла: кто же в этих краях, где все и так непредсказуемо, меняет свои планы?
      Пока ждали кружки с бочковым "Тайгером", филиппинец ни к селу, ни к городу принялся рассуждать о каких-то листках с извещениями о разоблачениях ведьм, которые в средневековой Европе стали предвестниками газет. Придворные и духовные лица, особы иностранного происхождения оставались тогда героями тайных доносов, а не общественных слухов, поэтому о них и не писали.
      - Как у вас в России, - закончил Рутер.
      - Давайте, Рутер, договоримся не цеплять сегодня Россию, - сказал Бэзил. - Кто его знает, что там происходит и что будет в её завтрашних газетах? В моей гостинице я не видел московских газет, в том числе и той, на которую работаю. Наверное, в других местах в Сингапуре положение столь же тревожное...
      - Да, я ваших газет в жизни не видел. Правда, смотрел кино "Братья Карамазовы"...
      - Потому что сюжет построен на уголовной истории, так? - спросила Барбара.
      - Да уж верно, - ответил Рутер с лицемерным вздохом. - Сплошной фрейдизм. Убийство на почве затянутого и неосознанного сексуального соперничества между поколениями, то есть отцом и сыном... Слишком сложно для моего опыта.
      - Рутер, расскажи Бэзилу о своем захватывающем опыте, - ехидно сказала Барбара.
      - Мой опыт? Я убил шестерых в порядке самозащиты и дважды привлекался к суду по обвинению в убийстве. В справочнике Интерпола меня называют "самым диким полицейским репортером". Я изучал право, потому что готовился после университета поступить в уголовный розыск... А там оказалась такая коррупция, с какой я нигде до тех пор и не сталкивался, разве что в прессе...
      - В филиппинской полиции? - спросил Бэзил.
      - В манильской, чтобы быть точным... Дело отца и сына Карамазовых с криминалистической точки зрения несколько старомодно. Если Достоевский хотел сказать, что приобретаемый в жизни опыт - это лишь жестокость и порок, то он слабак... Мир таков, каков он есть, другого не выдумать. Учись желать и пытайся понять...
      - Надеюсь, это уже вывод? - спросила Барбара. - Я хотела сказать, что еды не закажу, джентльмены. Закусывать будете в "Ройял холидей инн".
      - Ох, - простонал Рутер, - в честь тебя, Бэзил, в ресторане финансовых акул выставят немыслимые харчи. Хотел бы я знать, кто на самом деле оплатит счет Барбары... Слушай-ка, да ты не агент ли КГБ, Бэзил?
      - Я и пытаюсь коррумпировать Бэзила, чтобы это выведать, - сказала Барбара. - Отличный вопрос! Ты великолепно работаешь на подхвате, Рутер...
      - Я сделаю все, чтобы оправдать возлагаемые на меня надежды, друзья... Но только две поправки. Во-первых, КГБ уже нет, есть Федеральная служба безопасности и Служба внешней разведки. Во-вторых, я как раз предпринимаю отчаянные усилия восстановится там в ближайшее время. Меня выбросили из отдела особо извращенных диверсий за распитие пива в частной обстановке с одним подозрительным филиппинцем и незамужней сингапурской леди, при этом последнее показалось начальству особенно аморальным. Обвинение - склонность к алкоголизму и покушение на невинность.
      - В ваших коррумпированных рядах это считается серьезной промашкой?
      - Вроде того, Рутер. А тебе что же, не нравятся пиво и красивые женщины?
      - Ох, - опять простонал Рутер, - тебя не следует пускать на пресс-конференции. Вместо ответов ты задаешь провокационные вопросы и заставляешь порядочных парней краснеть на людях...
      - Но ведь одна красавица сильно испортила тебе карьеру, верно, Рутер? Об этом здесь все говорят, - сказала Барбара. - Ты обесчестил в Маниле дочь потомка то ли Магеллана, то ли Васко да Гамы, то ли обоих вместе, и возникли обстоятельства, при которых... как бы это сказать... порядочный молодой человек... ладно уж, назовем тебя так... обязан жениться.
      - Я и женился на этой женщине, Барбара. Да, это случилось со мной, уже неделю назад. Невероятно, но я вступил в брак... Однако вовсе не потому, что её родители пригрозили выбросить меня навсегда из их порочной Манилы, как все говорят. Я понял, что это судьба... А случилось следующее. Ей позвонил один мой доброжелатель и сказал, что меня только что выловили мертвым из реки, абсолютно без одежды, и нужно привезти хоть что-нибудь, дабы прикрыть мое тело в морге. Она ответила, что хочет спать и займется этими заботами утром... Для неё я бессмертен. Эта женщина рождена, чтобы забеременеть от меня. Я немедленно сделал формальное предложение! Медовый месяц и свадебное путешествие мы отложили на то время, когда она отнимет первенца от груди... Ему уже три недели! К сожалению, работа пригнала меня сюда...
      - Что же это за работа? - спросил Бэзил.
      - После увольнения из уголовного розыска я пишу детективы для воскресных приложений... Еще просматриваю полицейские объявления с обещанием наградных за доставку определенных типов в живом или мертвом виде. Более семидесяти пойманных бандитов. В среднем по триста долларов за голову... Но для этого, прежде всего, нужна своя голова. Семь футов под землей обрели многие, у которых мускулы не хуже, чем у Сталлоне или Ван Дамма, но мозги работали плохо... Не смотри на меня как на стукача, Бэзил. Я отлавливаю исключительно бешеных волков, от которых страдают все, не только полиция. Именно поэтому меня терпят в подпольном мире длинных стволов... Знаешь, этот мир очень быстро выдает своих, если они начинают слишком уж привлекать внимание уголовного розыска. Такие люди мешают нормальной жизни всех... Усредненность - в этом спасение преступника. Я постоянно напоминаю себе: усредняйся, усредняйся... Кого первым делом съедают в джунглях? Того, кто выпадает из ритма... Того, кто либо торопится, либо отстает, либо ведет себя слишком тихо, либо шумит излишне...
      - Этот человек, Рутер, работал во Вьетнаме, - сказала Барбара.
      - Тогда о чем говорить? Не о чем говорить, - сказал Рутер. И без перехода спросил: - А у тебя есть жена и дети, Бэзил?
      - Есть, - сказал Бэзил. - Жена и сын. Жена... как бы сказать... больна. Очень больна. Она лечится в России, в специальном санатории. Сын теперь в Бангкоке, с тайской нянькой. Ему три года, и нам нужен переводчик. Из-за няньки он говорит только по-тайски. Беда, да и только.
      - Звучит, как вести с Луны, - сказала, придя ему на помощь, Барбара. То есть подобные разговоры о родственниках в России тут, в этом месте...
      Она подала официанту сигнал, чтобы тот принес счет.
      - А какие заботы привели тебя в Сингапур, Рутер? - спросил Бэзил.
      - Пока секрет.
      - Перестань крутить, - посоветовала Барбара. - Тебя призвали писать репортажи, открывающие массовому читателю глаза на китайскую мафию, в частности, на "Бамбуковый сад", который тянет "масляные деньги" с таксистов, леди доступных достоинств, мусорщиков, держателей автоматов с напитками... Перед Бэзилом не стоит притворяться... Так ведь, Бэзил?
      - Наверное, разузнавать про такое ужасно интересно, - предположил Бэзил.
      - Держись подальше от таких знаний, - сказал Рутер, помотав головой. Местные, сингапурские, не решаются писать об этом, они здесь живут - семьи и все такое... Поэтому позвали филиппинца. Ну, это долгая история. Поговорим о моих репортажах после публикации.
      - Скоро? - спросил Бэзил.
      Рутер повернулся к Барбаре.
      - Когда меня спустят с поводка, леди?
      И тут Бэзил сообразил: разговорчивость филиппинца - от затянувшегося ожидания опасности. Такое случается, он знал это по себе. В особенности, если события, которые ждешь, неизвестно как обернутся и в отношении тебя лично.
      - Не подумай, Бэзил, - сказала Барбара, - будто я ему начальница. Это сложная комбинация в прессе. Мне предстоит роль заводилы, а затем в потасовку ввяжется Рутер...
      Она обращалась к Бэзилу, как девочка, преодолевшая робость.
      Барбара не боялась быть откровенной с собой. Она попыталась представить, как варит ему утром кофе. Или у них в это время принято пить водку? Кто его родители? Наверное, в прошлом - комиссары Красной армии, разведчики или дипломаты. У них, кажется, раньше передавалось по наследству не имущество, а профессия. По крайней мере, у дипломатов, военных... И другие буквы в алфавите... Ей любопытно будет смотреть на экран его компьютера...
      - Конечно, не начальница, хэ-хэ... Жирная кошка от журналистики, да ещё финансовой. Хотел бы я столько зарабатывать... Бэзил, им платят на уровне бухгалтера крупной компании!
      Русский улыбнулся одними глазами.
      Голубые глаза считаются страшными на Дальнем Востоке, они от дьявола. Когда отец Барбары, шотландец, искалеченный в японском лагере военнопленных, смотрел на маму, она закрывалась ладонями.
      У отца сохли руки. Барбара кормила его и не боялась смотреть в расширенные от боли зрачки, обрамленные небесной лазурью. Иногда глаза становились мутными, гасли с похмелья. Мама не разрешала давать болеутоляющий опиум. Только ром. Болезнь, из-за которой сохли руки, жила в позвоночнике, то вызывая корежившие отца приступы боли, то отпуская, и тогда на него нападала болтливость. Его шотландская семья утонула вместе с торпедированным на Балтике пароходом. Пенсию переводил банк, и если день, когда приходило уведомление о переводе, не случался похмельным, отец рассказывал Барбаре о банковской журналистике в лондонской "Таймс", на которую он когда-то работал...
      Банк для Барбары был местом, откуда отцу приносили извещения о деньгах. Газета была ворохом листов, под которыми он засыпал в кресле. Что такое банковская журналистика, оставалось загадкой. Как и предостережения, с которыми отец, впадая после рома в бредовое состояние, обращался к Барбаре: "Не будем плясать под иностранную волынку "Таймс"! Нет, не будем..."
      Позже, когда после смерти отца мама сумела устроить Барбару на благотворительную стипендию в университет, ответ нашелся. "Таймс" называлась "иностранной волынкой" потому, что её финансовые колонки накануне войны диктовались из-за Ла-Манша домом французских Ротшильдов. Это была единственная лондонская газета, ратовавшая за то, чтобы британские капиталы оставались в азиатских колониях и после начала войны с Гитлером. Однако вполне сложившаяся к тому времени лондонская школа финансовых репортеров, людей, исполненных внутреннего достоинства и делового инстинкта, незыблемым правилом которых была "работа с натуры", то есть реальная информация, а не идеологическое или купленное угодничество, спасла британские компании от роковой ошибки в колониях.
      Честь спасения британских средств в заморских территориях перед вторжением японцев принадлежит корреспондентам, работавшим в Азии. Они предостерегали от наращивания инвестиций, несмотря на то, что местные зазывалы сулили очень высокие проценты. Когда самурайское нашествие подкатило к Индии, стало очевидным, по чьей подсказке заманивались деньги на подлежавшие оккупации территории. До мобилизации во флот отец писал в "Файнэншл таймс" из Сингапура о необходимости "вывоза денег пока не поздно". Барбара видела его колонки в старых подшивках... Слава богу, сингапурская журналистика получила лучшее наследство в мире - лелеемую и оберегаемую независимость мнений в вопросах финансов и бизнеса. Министры выслушивают университетских профессоров и академических экспертов, но дружбу предпочитают водить с финансовыми репортерами, которые имеют собственный взгляд на все происходящее, нюх на все новое, презирают домыслы и, конечно, блестяще образованы.
      - Дело, которое раскрутит Руперт, может показаться интересным и у вас в России, Бэзил, - сказала Барбара, вспомнив, как Бруно Лябасти сомневался в целесообразности "подброски" гангстерской истории русскому. - Я думаю, ты сможешь хорошо продать этот материал...
      - И тогда Гари Шпиндлер из "Бизнес уик" и "Файнэншл таймс" получит железное доказательство, что я, не брезгуя ничем, проник с твоей помощью в чуланы здешних и делового, и подпольного миров... А скелет всегда разыщется в любом чулане, стоит только поискать.
      - Ты злопамятен, - сказала Барбара.
      - Несколько осторожен, только и всего. Ведь я... как бы это сказать... один в чужом клубе. Один, потому что русский. Гари Шпиндлер искренне считает мафиозо всякого человека с российским паспортом.
      - Даже сейчас ты чувствуешь себя одиноким?
      Вырвавшийся вопрос раздосадовал её. Плоское кокетство. Но слова сказаны.
      Бэзил напрягся. Он почувствовал, что вопрос тронул его. И велел себе насторожиться... Рутер, видимо, неплохой мужик. Барбара неплохая баба. Именно поэтому, приказал он себе, возьми себя в руки. И ответил:
      - Верно... Чувствую глубокое одиночество. Гари Шпиндлер, я думаю, просто бросил меня в беде.
      - Гари удивительный малый, - сказал Рутер. - Всякий раз, когда он звонит в Манилу и спрашивает, как у меня дела, его вопрос следует понимать так: кого из биржевиков я сдаю в данный момент полиции?
      Официант принес на подносе кредитную карточку Барбары.
      В наступивших сумерках засветились желтоватые лампионы, извилистой линией поднимавшиеся вверх по улице Изумрудного холма.
      - Там, выше, я живу, - сказала Барбара.
      - Да, красивое место, - сказал Бэзил. - И уютное. Старые дома под черепицей.
      - Идиллия, - поддержал Рутер. - И долго будем любоваться?
      Минуты три они отстояли в очереди на такси возле универмага "Главная точка" на Орчард-роуд. Барбара и Бэзил сели на заднее сиденье. Рутер устроился впереди. Водитель черно-желтой "тойоты", хмуро скользнув глазами по пассажирам и выбрав Барбару, бегло сказал несколько слов на кантонском. Минуты две они перебрасывались короткими фразами.
      - Вот так новость, - сказала Барбара по-английски.
      - Забастовка? - спросил Рутер.
      - Собирается делегация к боссам... А почему ты предположил забастовку?
      - Если газетчика выпихивают на ринг против "Бамбукового сада", ясно, что его действия - только операция по поддержке. Специи к супу, который варят. Думаешь, эти ребята из такси сами по себе осерчали, что ли? Они всегда идут не за тем, кто прав, а за тем, кто больше даст.
      - Возможно, забастовка - это только слухи, - сказала Барбара.
      - Слухи, не слухи, - неопределенно сказал Рутер. - Ну что такого особенного в забастовке сингапурских таксистов? Даже если это правда, газета все равно не станет печатать материал... Такси - не пригородные электрички.
      Барбара принялась рассказывать, как заработала на слухах свои первые большие деньги. По просьбе одного дельца в "крикетном клубе", где собирались коллеги, она как бы случайно высказала предположение, что коровы в Европе, кажется, облучены в результате аварии на британской атомной электростанции. В результате появившихся потом публикаций цены по срочным сделкам на говядину и зерно росли довольно долго - до тех пор, пока торговцы не опомнились. Вскоре после этого первого опыта Барбара решилась на самостоятельный эксперимент. Она сообщила подруге-журналистке, что один доктор, великолепный специалист, к которому Барбара обращалась по поводу кисты на запястье из-за долгого печатания на машинке, предостерег её от использования яичного желтка. Желток, сказала Барбара, вызвал подозрения у исследователей как источник раковых опухолей... Всего через два дня биржа начала панически избавляться от контрактов на яйца из Австралии и Новой Зеландии. И Барбара поняла, что если слух движет рынком, то его следует уважать, даже если это совершеннейшая чепуха.
      - Но запомните, джентльмены, - смеясь, сказала она, - в любом случае слухи - опасный товар. Возьмите недавний скандал со строительно-подрядными компаниями "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин"! Теперь, когда, распродав акции, компании растворились в воздухе, журналисты, шумевшие о контрактах до самого Бангкока, обзванивают редакции в поисках места. Вранье - не детская игра... Мы приехали, джентльмены!
      Бэзил постарался запомнить названия. В этих забавных историях нужно будет покопаться на обратном пути из Джакарты. Он вспомнил Севастьянова и прикинул - не позвонить ли в представительство холдинга перед отлетом?
      Пока проходили вестибюль гостиницы "Ройял холидей инн", узкий и длинный, переполненный людьми, Барбара опять не отпускала ладонь Бэзила. Ее рука была сухой и прохладной. Он по опыту знал: откровенное проявление близости на людях в Сингапуре вызывает иную, чем на Западе, реакцию. Здесь это считают маскировкой враждебности. Для репутации Барбары было бы хуже, если бы она держалась сдержанно или даже отчужденно... Театр теней. Основная игра за занавесом.
      Высокая китаянка, кивнув по-приятельски Барбаре, раздала им кожаные книжки меню и вежливо попросила:.
      - Мисс Чунг, минут десять, пожалуйста. Ваш столик готовят поближе к камину. Хорошо?
      - Камин в ста сорока километрах от экватора? - удивился Бэзил.
      - Один мой знакомый начинал карьеру со съемок на кинопленку горящего очага для показа на рождество в Сайгоне, - сказала Барбара, вспомнив дневник Бруно. - Это было ещё в эпоху почтенных вентиляторов! Самый ходовой товар для белых в тропиках - овеществленный символ ностальгии... А для местных атрибуты метрополии - проявление стиля... Утонченный декаданс. Рутер, почитай-ка нараспев гастрономическую поэму из меню...
      Малиновый смокинг заслонил свет торшера. Белая перчатка старшего официанта описала приглашающий круг в сторону ресторана. Зал был заставлен диванами белой стеганой кожи, между которыми в полумраке на столешницах светились язычки пламени в рюмках с цветной жидкостью. В центре ловко подсвеченная ледяная лошадь, слегка начавшая оплывать, возвышалась над блюдами с салатами, мясным и куриным карри, колбасами, ветчинами, кашами, гарнирами, грудами золотистых ломтиков картошки и бог знает чем еще. За металлической выгородкой оранжевая кухня озарялась всполохами пламени, походившими на беспрерывные взрывы на десятках сковородок.
      Над Бэзилом навис официант по винам. Голова человека в зеленой венгерке почти не просматривалась, возможно, на этой должности специально держали негра, чтобы его лицо сливалось с темнотой. Ресторанный зал вообще освещался слоями. Как удавалось удержать свет люстры у потолка, потом устроить под ней ночь, затем высветить столешницы и снова все погрузить в ночь, оставалось тайной заведения...
      - Я могу покапризничать в пределах разумного, Ден? - спросила Барбара винного венгерца.
      - "Ночь Святого Георгия" восьмидесятого года, мисс Чунг?
      Рутер подмигнул Бэзилу. Барбара приметила.
      - Хорошо, ну хорошо... Я порываю со снобизмом закормленной финансовой писательницы, коллеги...
      - Простите, мисс Чунг? - сказал Ден.
      - С вином решено, Ден.
      - Большое спасибо, мисс Чунг.
      Венгерец исчез в темноте.
      - Так и подмывало подставить ему ножку, - сказал Рутер. - Интересно, разглядел бы?
      Между копченой рыбой, с которой шкурка сходила сама, и бараниной, над которой стоял синеватый нимб выгоравшего коньяка, квартет по заказу Рутера сыграл "Подмосковные вечера". Когда филиппинец сунул было рябому гитаристу кредитку, музыкант покачал головой.
      - Мы ведь оба филиппинцы, Рутер, и давно знаем друг друга... Я для тебя сыграл бесплатно, - сказал он. - Вот если у джентльмена из Москвы найдется русская монетка...
      У Бэзила имелась. Он всегда держал в кармане несколько старых сторублевиков. Шемякин протянул монету музыканту.
      - И для нас найдется? - спросила Барбара.
      Бэзил высыпал кругляки на скатерть.
      - Мой гонорар, - сказал Рутер, отобрав несколько монет.
      Он быстро прикончил баранину и, не ожидая десерта, поднялся из-за стола.
      - Ну, друзья, мне пора... Задача третьего лишнего выполнена, приличия соблюдены... До встречи, Бэзил! До завтра, Барбара!
      Он подмигнул с широкой, почти детской улыбкой, не вязавшейся с грубоватым лицом.
      - Сейчас будет звонить из вестибюля в Манилу жене, - сказала Барбара. И почти без паузы спросила: - Скажи, Бэзил, ты действительно не из русской разведки? Я... я в том смысле, что работа есть работа и неважно, какая она. Мы же профи. Высшая моральная заповедь, я считаю, - это безупречная, красиво и технично выполненная работа... Тебе трудно говорить со мной, как с другом?
      - Такие вопросы профи не задают.
      - Считай, что я объяснилась тебе в любви.
      "Господь, быть может, простит тебе эту ложь", - неуверенно подумал Бэзил.
      - Нет, Барбара, я не работаю в разведке...
      "Господь простит и эту ложь, если это ложь", - подумал он теперь о себе.
      - Как же объяснить метаморфозу? До конца восьмидесятых ты работал в Бангкоке практикующим юристом, то есть имел лицензию частного детектива, на твоем счету три или четыре удачных охоты... Все знают, что это ты вытащил из Новой Зеландии двух фарангов, которые подорвались в Бангкоке на минах-ловушках перед сейфовой комнатой бриллиантовой гранильни и потом сбежали из тюремного госпиталя, хотя у каждого оставалось по одной ноге... Так ведь? Я знаю, что у тебя есть мать и русская жена, которую тебе сосватали из Австралии... Вы все имели французские паспорта. Свой ты получил при увольнении из Иностранного Легиона. И вот ты объявился в этих же краях как журналист с русским паспортом...
      Удивляться осведомленности Барбары не приходилось: Чунг исправно пропахала всю имеющуюся здесь о нем информацию. Четверть века работы в этих краях - это именно четверть века. Вполне достаточно для того, чтобы отдельные этапы биографии Бэзила Шемякина оказались в досье, допустим, принадлежащем её "Стрейтс таймс".
      - И все же я не агент неважно чего и кого, - сказал Бэзил. - Если хочешь, я наемник, и только. Как и ты, веду охоту за информацией, потом продаю мясо и шкуры. То есть, я не работаю в государственном или частном учреждении, я не продаю свое время, я продаю свой товар... А мои полномочия - вера в добро и род человеческий, даже в таких изверившихся в людях и самих себе представителей этого рода, как я и ты, Барбара.
      - Мне кажется, я теперь понимаю, почему ты увез своих в Россию.
      - Ты что, тоже собиралась уехать? Твой отец, наверное, из Америки?
      - Нет. Одно время я всерьез подумывала переехать в Англию...
      Глаза у неё вдруг сделались влажными.
      Очень осторожно Бэзил спросил:
      - Я сказал что-то не то?
      - Ты, верно, хочешь, чтобы мы поехали к тебе?
      Ее слова отозвались в нем тревожной и щемящей нотой.
      - Нет, - произнес он. - Я ещё не думал об этом.
      - Я подумала, - сказала Барбара. - Мы поедем ко мне.
      В такси молчали.
      Когда шины затарахтели по брусчатке Изумрудного холма, она сказала:
      - Так хорошо, когда двое молчат...
      - Спасибо, Барбара, за прекрасный вечер.
      - Как это звучит по-русски?
      Бэзил сказал. Она не повторила.
      Ее дом сжимали старинные двухэтажки. Над дверью красноватая лампочка подсвечивала алтарь предкам. Сероватый дракончик - струйка фимиама пытался сорваться и улететь с дотлевавшей жертвенной палочки, вонзенной в горшочек с землей перед алтарем.
      Ветер, продувавший улицу Изумрудного Хрома, - прохладный, пахнущий скошенной травой, совсем как где-нибудь в московском переулке июльской ночью, - перебирал космы воздушных корней баньянового дерева.
      Барбара поцеловала его в губы.
      - До свидания, Бэзил. Позвони на обратной остановке из Джакарты.
      В обшарпанной кофейне "Стрэнда" он заказал чай. Пил безвкусную тепловатую жижу и заполнял дневничок. За соседним столом двое индусов, возле которых томился официант с бутылкой виски и ведерком льда на алюминиевом подносе, кричали, обсуждая цены на мануфактуру.
      Бэзил жирно подчеркнул в блокноте названия "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин", довольный, что сохранил их в памяти. Сделал пометку: "Поговорить с Севастьяновым".
      Он долго не мог уснуть, вертелся на пластиковом матрасе. И вдруг, ни с того, ни с сего, понял задумку Ефима Шлайна.
      Николас Боткин не зря говорил, что его формула выявления крота включает то, с чем редко работает чистая математика. Если пользоваться терминологией бывшего специального агента, в понятие пространства, из которого воруют информацию, следует непременно включать ещё и динамику существования этого пространства во времени... Другими словами, в затягивающейся охоте на предателя следует сознательно жертвовать какими-то секретами, чтобы скрыть от крота то, что уже выявлено. Грамотно просчитанная утечка достоверных данных в смеси с состряпанной фальшивкой должна придавать кроту уверенность в невыявляемости канала связи. Крота, считал Боткин, вообще не следует брать.
      - Дайте шпиону достойно доработать! - орал Николас с кафедры. - В этом и заключается тайна великого многовекового опыта контрразведчиков в Интеллидженс сервис или такого же опыта, но измеряемого несколькими десятилетиями, молодой Шинбет, господа... Вообще не подходите к кроту вплотную. Лучше даже не знать, кто он такой, и смаковать подозрения... Ваша задача проще. Следует на полшага опережать крота с информацией, то есть поставлять её добровольно. Но это получится у вас только в том случае, если вы и ваши начальники будете готовы взвалить на себя ответственность за решение об утечке... Однако, ни вы, ни тем более ваши начальники, конечно, этого не сделаете!
      Напрасно он так считал. Ефим Шлайн делал это. Ефим соразмерял скорость своей системы перехвата выкраденной информации со скоростью её передачи в Сингапур кротом из московского холдинга. Всякий пользующийся кодами, в том числе и электронными, отлично знает, что любой будет взломан, если у взломщика достаточно времени на соответствующую работу. Таким образом, победа или поражение зависят от скорости работы противников. У охотника на крота эта скорость зависит от двух величин: от быстроты перехвата и быстроты расшифровки. Это, говоря коммерческим языком, и есть маржа крота. Задача Ефима состояла в том, чтобы уменьшить маржу до такого уровня, когда московский крот почувствует - а он это непременно почувствует, - что его достают... Крот занервничает, наделает ошибок. Если не он, то помощники. После чего Ефим сядет ему на хвост и не отстанет...
      Умерший два года назад Николас Боткин оказался предтечей Ефима Шлайна. Полковник экономической контрразведки ФСБ поднял знамя, выпавшее из рук специального агента ФБР. Он тоже учитывал фактор времени. Не просто времени, а времени, качество которого определяется человеком... В данном случае - Севастьяновым.
      Барбара сказала: слухи - опасный товар. Шлайн и рассчитывает, что Севастьянов произведет такой товар для крота, а тот перешлет его назад в Сингапур. Ни расшифровывать, ни перехватывать не нужно.
      Глава пятая
      ОБЕЗЬЯНКА В ХВОЙНОМ ЛЕСУ
      1
      На зарешеченной веранде полицейского участка "Лумпини" рев моторов с улицы Радио, единственной в Бангкоке обсаженной деревьями, глушил разговоры. Сержанты-следователи и посетители-заявители почти орали за узкими столиками.
      Капитан Супичай, пройдя веранду, протиснулся в узкую дверцу камеры для допросов задержанных. Высокий парень в джинсах и вязаной тенниске, усевшись на стол, накручивал диск допотопного японского телефона, цепляя отверстия в нем мотоциклетным ключом зажигания. Локоть парня украшала цветная татуировка - горбившийся боров всаживал клыки в чресла красавицы.
      Парнем был лейтенант Випол, на встречу с которым Супичай и приходил в этот участок, если возникала необходимость. Название Лумпини носила деревня, в которой, по преданию, родился Будда. Так же назывался главный парк Бангкока с фонтанами, прудами и часовой башней по другую сторону улицы Радио. Соответственно, и полицейский участок обозначали - "Лумпини".
      Випол, работавший в полицейской контрразведке, по сути, в подполье, намеренно попадал под привод, а появления военного контрразведчика Супичая на любом участке выглядели повседневностью. Супичай и Випол остерегались не самих преступников, а их агентуры в центральной полицейской конторе на Рачждамнен-роуд.
      Капитан кивнул, давая понять Виполу, что тот может спокойно завершить свои телефонные заботы. Скорее всего, лейтенант звонил жене в универмаг "Сентрал" и договаривался насчет встречи в доме свиданий на Петбури-роуд. Такова жизнь детектива...
      Супичай включил телекамеру слежения за заключенными. Покрутил зум, приблизил лица на мониторе. Надзиратель в одних трусах и форменной фуражке черпаком бросал липучий рис из ведра в протянутые сквозь решетку миски. Капитан почти ощутил удушливый от жары, пота и запаха пресной каши воздух... Знакомых не попалось.
      Свободной рукой Випол показал на сложенные листки, лежавшие на столе. Капитан достал очки. Удачливый в службе лейтенант обладал одним недостатком - писал пространные донесения. В нынешнем он сообщал:
      "Денежная волна, нахлынувшая из Гонконга после передачи Британией этой территории красному правительству в Пекине, невероятна по мощи. В огромные цифры трудно поверить. Но ещё невероятнее выглядят имена, которым эти деньги принадлежат, и то, с какой деятельностью они связаны.
      Сбор опиумного сырца производится в этой стране с середины декабря до первой недели марта. Урожай крестьянского двора обычно от десяти до пятнадцати килограммов. В нынешнем сдают по пятнадцать и больше, до восемнадцати. Для себя почти не оставляют. Закупочные цены соблазнительно высоки. Потому что из Гонконга поднаперла свободная наличность, с порога ищущая приложения.
      Не могу доложить, что цепочка движения опиума на оптовый и розничный рынки прослежена вся целиком. Некоторые её звенья обозначены пока пунктиром, а часть вообще остается по-прежнему скрытой. Допускаю, что причина молчания агентуры - страх или взятки. Из собственного источника мне стало известно, что в Окленде, Калифорния, один таец купил дорогое предприятие. В Лас-Вегасе, Невада, в гостинице "Дворец Цезаря" другой таец, взявший люкс на три дня, внес на случай проигрыша в казино депозит в восемьсот тысяч долларов. Парень проигрался, хотя сам из небогатой бангкокской семьи, принимавшей три недели назад гонконгских родственников.
      Информация об обоих случаях протекла из кругов бангкокских посредников, о которых я доносил вам ранее, - посредников между героиновыми оптовиками в этой стране и Америке. В приведенных случаях мне удалось проследить связь истраченных в Америке сумм - при переводе их из США к отправителям товара в банки нашего региона - с бангкокским отделением Индо-Австралийского банка. На последний падает подозрение в том, что он играет роль стиральной машины для опиумных и иных мафиозных денег. Мне стало известно, что именно бангкокское отделение Индо-Австралийского банка - источник сумм на покупку в Окленде и депозит в Лас-Вегасе.
      Прошу санкции на задержание двух указанных выше тайцев таможенными властями в столичном аэропорту Донмыонг или другом пункте въезда при возвращении. Имена обоих назовем таможенникам перед задержанием. Вам они будут сообщены устно при личном свидании.
      Далее. Я выявил, что человек, снимавший в аэропорту Донмыонг из машины марки "ситроен", номерной знак 9F5363, русского пассажира по имени Себастьяни, покидавшего пределы этой страны в направлении Сингапура, является сотрудником фирмы "Деловые советы и защита", базирующейся в Сингапуре. Сфера работы - охрана частных финансовых и информационных интересов.
      Считаю необходимым отметить, что вышеуказанный Себастьяни отбыл в Сингапур в сопровождении ранее практиковавшего в Бангкоке по нашей лицензии частного детектива Шемякина, в прошлом эмигранта с французским паспортом. Нанят ли Шемякин Севастьяновым, неизвестно. На данный момент Шемякин лицензии не имеет и работает корреспондентом русской газеты. Интерес к нему со стороны агента фирмы "Деловые советы и защита" не выявлен.
      Далее по этому же случаю. Прикомандированный к моей группе для прохождения вторичной стажировки юнкер обратился за разрешением подать жалобу на несправедливость. Поскольку жалоба на вас, господин капитан, юнкер просит разрешения обратиться выше по команде.
      Юнкер утверждает, что, как явствует из его наблюдений, в номере Себастьяни в гостинице "Амбассадор" коридорный произвел обыск за плату, полученную от того самого агента "Деловых советов и защиты", которого, по вашему мнению, юнкер прозевал в Донмыонге. Юнкер не оспаривает вашего мнения, но будет жаловаться на отказ возместить его расходы (подкуп коридорного), произведенные при выявлении личности, по заданию которой производился обыск в номере Себастьяни, поскольку денежный отчет был представлен после вашего решения о переэкзаменовке по практике слежки..."
      Капитан сдвинул очки на кончик носа и, подняв брови, посмотрел на лейтенанта поверх оправы.
      - Випол, - сказал Супичай, - расходы юнкера возместить. Самого поощрить. Его жалоба обоснована. Поставить его в известность о моем выводе. Затем...
      Повинуясь жесту начальника, лейтенант уступил Супичаю место у компьютера.
      - Отвернись, - приказал Супичай, после чего набрал код доступа базы данных центрального компьютера полицейского управления на Аютхайя-роуд. Ни кода, ни того, что появится на экране, лейтенанту знать не полагалось.
      Капитан увидел на экране, что "Деловые советы и защита", как и Индо-Австралийский банк, принадлежат одному человеку - Бруно Лябасти, а его сын, проживающий в Бангкоке финансист Жоффруа Лябасти-младший, управляет бангкокским отделением банка. Он увидел также, что бангкокское отделение Индо-Австралийского банка в последние месяцы заметно расширило свою клиентуру за счет людей, подозреваемых в закупке, переправке и реализации "товара", а также размещении в Америке грязных денег и последующем возвращении их в Бангкок.
      Введя код для дополнения данных, Супичай отстучал на клавишах: "Предположение: Жоффруа Лябасти-младший, директор местного отделения Индо-Австралийского банка, потому и директор, что он сын своего отца и живая гарантия сохранности денег теневых вкладчиков".
      Капитан выключил компьютер.
      - Випол, на это направление запусти юнкера. Более серьезными силами не влезать. Нам это ни к чему. Я имею в виду соревнование с профи из "Деловых советов и защиты", суетящихся вокруг русского. Если начальство заинтересуется, доложим, что меры приняты. В случае неуспеха этих мер объясним осечку нерадивостью юнкера. Он ведь не сдал зачет однажды? Да ещё склонен к интригам и жалобам. Ясно?
      - Ясно, господин капитан.
      - Пусть формирует себе репутацию склочника и неудачника... Ссоры с коллегами... После училища не присвоим лейтенантское звание. Получит штабного сержанта... Думаю, те, кому следует, это приметят и предложат обиженному компенсацию. В конторе, где не прибавляют жалованья, прибавляется предателей. Пусть внедряется к ним... Пора готовить резерв, лейтенант. Никто из нас не бессмертен... Знать будем ты, он и я. Вот так, Випол.
      Капитанское лицо очерствело.
      На черно-белом экране телевизора заключенные, выстроившиеся у решетки, ритмично и в лад разевали рты.
      Супичай вдавил кнопку внутренней связи.
      - Здесь капитан Супичай. Почему заключенные поют, караульный?
      Випол ухмыльнулся, заметив, как начальник задергал под столом сверкающим полусапогом на молнии. Капитан недолюбливал, как он говорил, умников из университетов. Начальником участка "Лумпини" назначили как раз такого. По его приказу караульный заставлял заключенных петь, поскольку песни отвлекали от мыслей о предстоящем допросе и мешали готовить новые порции лжи... Такое объяснение хоровому пению капитан и выслушал.
      Виполу это тоже не нравилось. В тюрьму сажают не для спевок.
      - Юнкер приводил детали по обыску, произведенному в номере русского человеком из фирмы "Деловые советы и защита"? - спросил капитан.
      - Юнкер донес, что агент получил от коридорного шпильку, которую подобрала горничная, прибиравшая номер. Шпильку для волос. Вещица не стоила бы внимания, если бы её потеряла девица доступных достоинств из бара. Но в номер приходила женщина-фаранг. Шпилька её. Вот тогда-то юнкер и пришел к выводу, что обнаружил "новость". А именно - узнав о шпильке, агент "Деловых советов и защиты" посчитал её для себя интересной.
      Красная шестиэтажка с балкончиками, безликая, словно тюремный корпус, стояла так, будто готовилась сползти с холма, мимо подножия которого по широкой дуге Патерсон-роуд несся поток машин. Ворота в низкой ограде раздвинулись. Открылся знакомый Севастьянову двор, мощенный неровными плитками. Пожухлая травка пробивалась на стыках.
      Этот дом Севастьянов мог бы обойти, не споткнувшись, с закрытыми глазами, хотя здание отличалось нелепостью внутренней планировки. Мрачные и гулкие лифты открывались иногда в кухнях квартир. Через квартиры же приходилось пробираться в конторские помещения, лавируя между столами с кастрюльками и чайниками, обходя навечно закрытые железные шкафы неизвестно с чем, опускаясь по лестнице на пол-этажа и снова поднимаясь на эти же пол-этажа через десяток шагов. У некоторых комнат были высокие пороги, в других сразу за дверями разверзалась яма.
      В огромном доме размещалось от десяти до пятнадцати человек, но и они существовали в тесноте. Покойный Петраков называл здание, присмотренное главой представительства московского холдинга, памятником ослиному глубокомыслию. Глава, которому, конечно, донесли об этом, целый месяц не разговаривал со своим заместителем по финансовым вопросам на личные темы... Но, как бы там ни было, спустя два года и после капитального ремонта помещение по-прежнему походило на архитектурное обрамление многоэтажных стойл. И натаскали в них, судя по тому, что шкафов прибавилось, ещё больше...
      Севастьянова никто не ждал, приветов он не привез, нынешний глава представительства и его заместитель находились в отлучке. Дежурный комендант - жена экономиста, который "тоже уехал на протокольное мероприятие," - вручила Севастьянову под расписку ключ и удивилась, что прибывший знает, где находится отведенная ему комната и как к ней пройти. Оторвавшийсь от старого номера "Московского комсомольца" и подняв одутловатое, мучнистое из-за пребывания в кондиционированном воздухе лицо, она сказала, будто спохватившись:
      - Ах, ну да... Вы же Севастьянов!
      Застелив поролоновый казенный матрац привезенной простыней, Севастьянов лег спать.
      Разбудил его аромат жарившейся на оливковом масле картошки. Севастьянов надел брюки, футболку и выглянул на кухню, которую ему предстояло делить с пожилой дамой в сарафане, покрытом рисунками золотистых драконов. Звали её Мария Фоминична. С испугом она сообщила, что ему придется работать у нее, старшего бухгалтера, в подчинении. Картошкой не угостила.
      До вечера Севастьянов гулял по Орчард-роуд и Скоттс, примечая, как переменились и стали изощреннее витрины, одежда и манеры фланирующей публики. Сингапур привычно богател, обзаводился уже и собственным шиком, возможно, перенятым у японцев. Севастьянов вдруг подумал, что приехал в развитую индустриальную страну из развивающейся, а не наоборот, как было бы несколько лет назад...
      Нелегкие мысли одолевали его и утром, после разговора с главой представительства. Он обрекал новоприбывшего сотрудника на счетоводческую рутину, а это значило, что через два-три месяца Севастьянов, вне сомнения, истратит последний запас веры в себя, а заодно и в разумность начальственных решений. Севастьянов вдруг осознал, что не знает, как противостоять надвигавшемуся профессиональному унынию. Металлическая мебель вызывала кислую оскомину. Древние компьютеры, которые "из экономии" никто не решался выбросить, трепали нервы. Долгие поиски нужной подшивки среди груд пыльных папок - надо же "посмотреть, что и как делалось раньше" - даже ту малую толику разумного, что ещё оставалась в работе, превращали в большой конторский идиотизм.
      Потянулись безликие дни. После отправки отчета о встречах с Жоффруа Лябасти в Индо-Австралийском банке и вице-директором "Бэнк оф Америка" серьезных забот не возникало. Москва - иначе говоря, Людвиг Семейных хранила молчание. Севастьянова забывали. Шлайн запретил возникать даже по электронной почте.
      Севастьянов подмечал, что своим появлением в представительстве он насторожил сотрудников. Попадая в оперативный зал, чувствовал: в разговоре пауза, меняют тему. Однажды из-за неплотно закрытой двери кабинета, в котором размещался инженер по транспорту, донеслось:
      - Петраковское воровство не доказано! Чего трепать зря... И Севастьянов никакой не блатной. Поймали бы - сидел бы...
      Работы почти не давали. Платежные ведомости, проверка счетов по мелочам, приведение в порядок архива... Сидя в своем кабинетике, Севатьянов много читал - примущественно не по делу. Даже гулял в рабочие часы, а уж после работы - тем более. Неторопливо бродил по Стэмфорд-роуд, которую в прошлом по причине занятости видел лишь из окна машины. Разглядывал гостиничные комплексы "Марина-мандарин", "Ориентал" и "Пан Пасифик", поражаясь изощренной строительной и инженерной технологией. Его подавляла мысль, что дома, в России, даже немногие избранные судьбой не имели ничего подобного. Заказывая здания для таких же целей, они и вообразить не могли, что можно подняться до столь высокого комфорта и фантазии.
      ...В тот дождливый день Севастьянов брел по набережной Елизаветы. На парапете скакали черные индийские скворцы, ловившие желтыми клювами капли мелкой мороси. Белый цементный лев, символ Сингапура, изрыгал из пасти поток воды в залив Марина-бей. В коричневом сампане согнутый китаец безостановочно, словно заводная игрушка, выплескивал красным черпаком дождевую воду за борт. Бриз доносил с гнездившихся у причальных свай джонок запах сушеной рыбы, соевого соуса, прелых фруктов, разваренного риса и пролитого горючего.
      На мосту Андерсена Севастьянов внезапно понял, что ни дня, ни часа колебаться и трусить больше не в силах.
      Перейдя мост, он миновал корпус Шанхайско-Гонконгского банка, здание Тихоокеанской страховой компании и небоскреб "Банка четырех океанов", разыскал в скверике будку телефона-автомата. Номер, по которому Севастьянов полтора года названивал по поручениям Петракова, ответил сигналом "занято".
      Он повесил трубку.
      Под баньяном, пережидая дождь, рассаживались на траве школьницы-индианки, подтыкая под жилистые толстые ляжки форменные мини-юбки.
      Судьба испытывала. Давала время подумать.
      Колебаний Севастьянов не чувствовал.
      В приемной адвокатской конторы "Ли и Ли" секретарь не сменился. До Севастьянова донесся знакомый голосок тамилки, хрупкий и тихий:
      - Бюро адвоката Ли. Добрый день. Чем могу помочь?
      - Добрый день, мисс Сулачана. Говорит Севастьянов из русского представительства. Как поживаете?
      - О! Господин Севастьянов! О, сколько же времени минуло? О, да вы живы! Ах, да, простите, это господин Петраков скончался... О! Как вы поживаете? Вам назначено?
      - Нет, не назначено... Возможно, мэтр Ли выкроит полчаса в конце рабочего дня? С вашей помощью, конечно, мисс Сулачана...
      - Вы неисправимый подлиза, господин Севастьянов... Сейчас три пополудни. Четыре тридцать... Пять пятнадцать... Секунду!
      Звуки в трубке умерли. Мисс Сулачана переключилась на шефа.
      Но страх в Севастьянове сидел. Не вытравимый страх перед "своими", хотя уже много лет, с того времени, как он ушел из "Внешэкономбанка", кто для него "свои", а кто - "не свои", измерялось особым мерилом. Своими были, возможно, Ефим Шлайн, стряпчий Ли, этот понурый журналист Шемякин и консул Дроздов... А чужие? Это ясно и без всяких "возможно": московский банк, приславший его на работу, то есть генеральный директор и Людвиг Семейных, символизирующие Россию... Впрочем, Шлайн тоже мог бы символизировать Россию, но внутренней уверенности в этом не было. Даже после встречи со Шлайном в самолете, на котором Севастьянова выпроводили из Турции. Севастьянов и теперь сомневался, что Шлайн представляет российские органы...
      После многомесячных ходатайств, в которых активно участвовал Международный христианский комитет по эмиграции, Севастьянова - тогда он ещё оставался Войновым - перевели из лагеря Йогзат в центральную тюрьму в Анкаре. Последний допрос, два дня ожидания, доставка под конвоем в аэропорт, затем рейс компании "Олимпик эйруэйз" на Афины... Когда в "боинге-727" Лев Александрович выходил из туалета, с кресла у иллюминатора привстал лысоватый человек и помахал ему рукой, далеко высовывавшейся из манжеты сорочки.
      - Я вас не знаю, - грубо сказал ему Войнов.
      Его мутило, в туалете он пытался искусственно вызвать рвоту, подозревая, что его отравили в аэропорту - если не турки, то агенты ЦРУ. Один тип со странным именем Бо Казальски настойчиво крутился рядом все последние недели войновского гниения в йогзатском двухэтажном бараке. Притворяясь беженцем из Польши, Казальски настырно лез в душу с разговорами и довел Войнова до бессонницы и депрессии. Чтобы отвертеться от общества липучего агента, приходилось изображать больного, валяться на койке, и кончилось это испорченным желудком... Явно по наводке Бо к нему подселили трех вьетнамцев, державшихся совершенно по-свински. Они испражнялись в те же эмалированные тазы, в которых готовили невыносимо вонявшую сырую рыбу, чесали, сняв носки, сопревшие пальцы, рыгали, не понимали ни слова по-английски и однажды предприняли попытку избить Войнова.
      Теперь, в самолете, возник новый тип, которому Бо Казальски, судя по всему, передал эстафету.
      - Вы писали в правозащитную организацию "Международная амнистия Канады" по адресу Оттава, улица Кланрональд, пятьдесят один семьдесят два? - спросил тип.
      Войнов, подсмотревший этот адрес у вьетнамцев, которые выдавали себя за католиков, преследуемых на родине, действительно обращался в такую структуру, а когда пришел ответ, заполнил и вернул присланную анкету с приложением трех фотографий. Заодно вложил в конверт и подробное описание психологической пытки, которой он подвергался, а также официальную жалобу на действия агента ЦРУ Бо Казальски.
      - Да, писал, - сказал Войнов обреченно. - Кто вы такой?
      - Зовите меня Ефим Павлович, - сказал незнакомец. - Поговорим в сторонке?
      - Как вы докажете, что именно к вам пришло мое обращение?
      Человек, назвавшийся Ефимом Павловичем, вытянул из кармана пиджака ксерокопии послания, анкеты и жалобы. Когда он пошел впереди Войнова между кресел, кисти его рук, заброшенных за спину, оказались почти под ягодицами.
      В Афинах, не покидая аэропорта, они просидели три часа в ресторане. Ефим Павлович объяснил, что дорожка в будущее у Войнова одна - грязная и низкооплачиваемая работа в какой-нибудь западной стране, пусть даже в США, поскольку турки пришли к выводу, что бегство из Анапы морем ловкое притворство. Без специальной подготовки и поддержки пересечь Черное море на гирлянде пинг-понговских шаров в феврале физически невозможно... Свои выводы турки, естественно, не скроют от спецслужб тех стран, в которых Войнов окажется в будущем. Так что настоящего паспорта где-либо ему никогда не видеть, как собственных ушей, а потому, наверное, лучше отдаться на милость российской разведывательной конторе, которую представляет Ефим Павлович.
      Войнов был уверен, что человек, назвавшийся Ефимом Павловичем, - агент ЦРУ, который "косит" под российского контрразведчика. Он так и сказал. Лысоватый очкарик вскочил и, похохатывая с видимым удовольствием, забегал вокруг столика, как бы разминаясь от долгого сиденья.
      - Тогда вы понимаете, что по прибытии в Америку я смогу упечь вас в тюрьму? - сказал Ефим, отсмеявшись. - За шпионаж. Это двадцать лет. Минимум. Но есть и выбор.
      - Скажите какой?
      - Вернуться через некоторое время в Россию и поработать на меня дома, а потом, возможно, и за рубежом, при этом по специальности...
      Через два месяца, излечившись в Карловых Варах от болячек, нажитых в Турции, Войнов поездом приехал в Брюссель на Алексеевские информационные курсы имени профессора Карташова. Лекции о положении в России читал полковник российской экономической контрразведки Ефим Шлайн. Спустя полгода Войнов был уже в Москве - с "советским", если судить по коркам и символике, паспортом на имя Севастьянова. Он позвонил в отдел кадров финансового холдинга "Евразия" и попросил принять его для обсуждения вопроса о возможном получении должности в банковском подразделении. Этого звонка ждали, и Севастьянова направили к Петракову.
      С тех пор Лев Александрович никогда не видел Шлайна. Полковник не поздравил его и с законным браком, когда Севастьянов женился на Оле. Ефим, если верить Семейных, появился в банке у генерального в канун отъезда Севастьянова в Сингапур. Но с Севастьяновым в контакт не вступил...
      ...Тамилка приветливо сообщила Севастьянову, что Ли-старший назначает ему встречу через пятнадцать минут в своей нынешней конторе на шестнадцатом этаже нового здания у пересечения Телок-роуд и Шентон-уэй. Совсем рядом...
      Севастьянов поднялся по эскалатору на переход, нависший над улицей. В стеклянном стене небоскреба, расчерченной стальными перекладинами на квадраты, отражались автомобили, серое небо и облака. Охранник с латунной кокардой, на которой сверкала надпись "ДСиЗ" - "Деловые советы и защита", сверился со списком. Переспросил:
      - Господин Себастьяни?
      В петраковские времена контора "Ли и Ли", располагавшаяся тогда ещё в старом здании, не охранялась.
      - Соболезнования, соболезнования, - скороговоркой бормотал Ли, усаживая Севастьянова на диван в углу обширного кабинета. Диван перевезли из прежнего помещения, и казалось, что Петраков здесь по-прежнему, только вышел на минутку.
      Стен в полном смысле слова здесь не было, стальные рамы держали только стекло, и Севастьянов словно бы парил над улицей. Внизу на уровне третьего этажа ветер силился раскачать набухший от дождя плакат профсоюзников с надписью "Лучшая жизнь - это качественный труд!"
      - Поджидал вашего звонка, поджидал, - гнусавя на "оксфордском" английском, приветливо сказал Ли, у которого на облысевшем темени прибавилось старческих веснушек. Однако узкое лицо с пергаментной кожей и спокойным взглядом выцветших глаз не изменилось.
      Севастьянов развел руками. Тронул узелок галстука.
      - Понимаю, теперь вы один, надо осмотреться. Мне сообщали, что вы вернулись, господин Севастьянов. Рад встрече... Итак?
      В складке, идущей от уголка губ к подбородку, у Ли-старшего посверкивала слюна. "Сколько же ему теперь? - подумал Севастьянов. - За восемьдесят определенно..."
      Ли выпростал из кармана рубашки коробочку радиотелефона и сказал:
      - Мисс Сулачана, русскую папку, пожалуйста... Итак? - повторил он.
      Следовало сразу развеять возможное впечатление, что он, Севастьянов, явился с чьей-то санкции.
      - Мэтр, это - визит вежливости...
      Ли внимательно посмотрел на него.
      - Я не имею полномочий квалифицировать свой приход к вам как-то иначе. Пока... в настоящее время... то, что я собираюсь сказать... это даже не консультация. Я хочу, чтобы вы выслушали меня. Просто выслушали. Не более.
      Пластиковые шторки на квадратном полированном ящике у дивана раздвинулись. В прозрачной коробке выехала пухлая папка.
      - Никак не привыкну к компьютерам, - пробрюзжал адвокат. - Листаю бумаги, понимаю только печатный текст... Десять минут вам достаточно?
      - Пять, - сказал Севастьянов.
      Все думано-передумано... Он старался говорить медленно.
      "Ассошиэйтед мерчант бэнк" представил в суд иск о банкротстве некоего Ли Тео Ленга. Дело будет слушаться 8 августа. Судя по всему, банкротство Ли Тео Ленга - это завершающий шаг по утайке денег, когда-то полученных "Ассошиэйтед мерчант бэнк" от Петракова. Всего сто восемнадцать миллионов долларов.
      Из чего следует такое предположение?
      Бросается в глаза, что иск о банкротстве направлен против того, от кого были получены деньги. Если суд признает Ли Тео Ленга банкротом, то для "Ассошиэйтед мерчант бэнк" откроется возможность объявить банкротом и себя - дескать, клиент разорил его до нитки... Таким образом, банковская компания, которой Петраков предоставил кредит, перестанет существовать!
      Ну, хорошо, обманут Петраков. В деловом мире случай повседневный. Но ведь обманут и закон! Закон обманут в Сингапуре! Это, говоря правовыми и нравственными категориями, потерпевшие стороны.
      Кто же выигрывает от обмана?
      Некто Клео Сурапато, яванский китаец, контролирующий "Ассошиэйтед мерчант бэнк". Это он намерен заявить, что кредиты, которые он получил от Петракова и разместил у Ли Тео Ленга, пропали без следа. И разве он, Клео Сурапато, в ответе за то, что его "Ассошиэйтед мерчант бэнк" надорвался на этих кредитах? Клео заявит, что он теперь мертв как делец. Что же взять с мертвого?
      - Только его смерть, - сказал Ли.
      - Смерть?
      Адвокат кивнул.
      - Не понимаю, - сказал Севастьянов.
      - Продолжайте, - попросил Ли.
      Теперь Севастьянов вступал в опасную зону собственных подозрений.
      Ли едва приметно опустил веки, когда услышал предположение, что Ли Тео Ленг - фигура вымышленная, несуществующая.
      - На самом деле, в жизни, - сказал Севастьянов, чувствуя как у него сохнут губы от напряжения, - это некто Амос Доуви, отбывающий теперь наказание за мошенничество в Гонконге. После того как он отсидит положенный ему срок, никому в голову не придет снова привлекать его к ответственности по вскрывшимся обстоятельствам давно закрытого дела. Разве не похоже все это на грязную игру, затеянную Клео Сурапато и Ли Тео Ленгом, то есть Амосом Доуви, с целью утаить от подлинного собственника, то есть Петракова или его представителя, сто восемнадцать миллионов долларов?
      - С кем вы говорили на этот счет в Бангкоке, господин Севастьянов?
      - Я не вел таких бесед. Это деловая тайна. Однако я попытался получить некоторые дополнительные сведения. В частности, у меня были встречи с Жоффруа Лябасти-младшим в бангкокском отделении Индо-Австралийского банка и в отделении "Бэнк оф Америка". Дело в том, что оба банка выступают гарантами или посредниками по всем сделкам Клео Сурапато на таиландской территории... Самоубийство "Ассошиэйтед мерчант бэнк" отнюдь не превратит этого яванца или китайца в нищего. Совсем наоборот! Он держит значительные средства и в Индо-Австралийском банке, и в других финансовых предприятиях... Мои догадки... то есть предположения... окончательно сформировались в Бангкоке...
      - Не в Москве? - спросил Ли, разглядывая побелевшие, стиснутые пальцы Севастьянова.
      - Нет, - твердо сказал Севастьянов, - не в Москве... Я хотел бы снова повторить, мэтр, что просил выслушать меня... неформально. Я понимаю... Ваше время...
      - Вы не вправе обижаться, господин Севастьянов. Поверьте, мне дорога память господина Петракова. Вопрос был продиктован желанием почувствовать, как... как далеко зашли... э-э-э... подозрения вашей стороны относительно "Ассошиэйтед мерчант бэнк". Наша репутация, я имею в виду репутацию сингапурского финансового рынка, важна не только в ваших, российских глазах... В наших собственных глазах эта репутация - признак здоровья. А по нынешним временам, если верна информация о том, какие обстоятельства складываются в Москве, русские скорее повторяют опыт таких структур, как "Ассошиэйтед мерчант бэнк", чем иных... Не возвращают кредиты. Или отмывают краденое. Под прикрытием правительства. Это звучит жестко. Но ведь это так?
      Ли открыл подшивку каких-то бумаг и провел морщинистым, как куриная лапка, пальцем по колонке цифр на листе, заложенном пластиковой линейкой.
      - Подозрения, изложенные мной... сформулированы мною лично, мэтр... Они родились здесь, а не в Москве, - сказал Севастьянов.
      - Поэтому, мой молодой друг, вы считаете себя вправе думать, будто я поведу себя, как зубной врач, отказывающийся помочь без оплаты вперед? Я догадался... У вас нет полномочий на эту беседу, а стало быть, и средств для оплаты моих услуг, так?
      Севастьянов кивнул.
      - Мисс Сулачана, - сказал Ли в радиотелефон, - принесите-ка нам что-нибудь попить.
      Севастьянов машинально взял со столика статуэтку изможденного буддистского отшельника. По ребрам святого, дожирая его плоть, ползли искусно вырезанные мыши.
      - Пожалуйста, отдайте фигурку, - попросил Ли. - У божка ревматизм.
      - У статуэтки? - спросил Севастьянов и в первый раз улыбнулся не из вежливости. - Может, и гланды?
      - Не святотатствуйте, молодой человек! Болезненный бог понятливее...
      Безотчетное ощущение, что Ли на его стороне, пришло. Господи, оно пришло.
      Мисс Сулачана поставила на столик поднос с зеленым чаем. Разлила по чашечкам.
      - Не правда ли, - сказал стряпчий, бережно поглаживая принятую из рук Севастьянова статуэтку, - целая история человеческой судьбы, вырезанная из кости?
      Севастьянов не знал, что сказать.
      Ли осторожно отхлебнул из своей чашки. Слюна в складке, тянувшейся от губ к подбородку, снова блеснула.
      - Обычай китайцев, - сказал адвокат, - да и старые законы предполагали, что свидетель на суде обязан лгать и лгать, чтобы покрывать своих. Цивилизованный китаец, знаете ли, не понимает процедуры в западных судах, когда свидетелей заставляют клясться на Библии. Надо быть действительно сумасшедшим, чтобы додуматься до такой нелепицы. И я разделяю эту точку зрения...
      - Более чем странную для юриста, мэтр!
      - Академического юриста... Но это с какой стороны посмотреть... Ведь лгут, и поклявшись. Большинство - определенно.
      - Другими словами, мэтр, вы советуете попытаться уладить беспокоящую проблему непосредственно с теми, кто причастен к... к исчезновению ста восемнадцати миллионов. Скажем, с Клео Сурапато?
      - Если появятся доказательства его причастности... Существование документальных доказательств сомнительно... Но вот из его уст... И ни в коем случае не от свидетелей - они ещё и вас оболгут! Будьте осторожны... Продумывайте каждый новый шаг... Ваш визит, я думаю, был полезен нам обоим. Думаю, он вообще был полезен.
      Да, Ли теперь на его стороне.
      Домой Севастьянов шел долго.
      Притушенные неоновые надписи в Сити скромно высвечивали в сумерках названия компаний и банков с мировой известностью. Стояла тишина, машины попадались редко, лишь из распахнутых окон Дома конгрессов неслось мощное хоровое пение. Наверное, шла спевка профсоюзной капеллы...
      Севастьянов отрицательно помотал головой на приглашающий кивок старичка-рикши, развалившегося на сиденье трехколески. С руля свисало махровое полотенце, прихваченное бельевыми прищепками. Прикрученный к раме приемник передавал известия на китайском. Севастьянов разобрал фразу о готовящейся забастовке таксистов.
      В забегаловке на Форт-Кэннинг-роуд он съел обжигающую куриную лапшу. Пока ужинал, мысленно сочинял письмо Оле.
      У подъезда дома на Патерсон-роуд Севастьянов натолкнулся на бухгалтершу, несшую две коробки с японскими магнитофонами. Он взял одну, чтобы помочь. Мария Фоминична со вздохом оповестила:
      - Во второй половине дня глава представительства спрашивал о вас несколько раз... Я послезавтра уезжаю, так что следующую зарплату выдавать будете вы. Утром покажу, как заполнять ведомости...
      Севастьянов кивнул.
      В конторе на шестнадцатом этаже зеркального небоскреба у пересечения Телок-роуд и Шентон-уэй адвокат Ли неторопливо досматривал "российское досье". Последним листом Сулачана подшила ксерокопию финансовой колонки из "Стрейтс таймс":
      "Компания "Лин, Клео и Клео" готовится заработать в ближайшее время честные пять миллионов. Нет, лучше скажем так: честные пять миллионов на бесчестном черном рынке. Она покупает у частного коллекционера величайшую реликвию. Деревянный позолоченный кулак, венчавший некогда древко знамени китайских повстанцев, называвшихся "боксерами". Бесценную вещь увезли как трофей в Германию. Возвращение в Азию через российские Советы, захватившие деревяшку в Берлине в конце второй мировой войны, сопровождалось многократным увеличением цены этого старого куска дерева с каждой милей. Чтобы в конце пути выразиться в миллионах, которые сейчас, попав в качестве выручки за это произведение искусства из нечестных в честные руки, становятся, таким образом, честными. Другими словами, отмытыми.
      Стоит ли писать об этом случае? Видимо, стоит. Хотя бы потому, что денег, нажитых вокруг нас на черном рынке, становится все больше и больше. Денег, которые боятся дневного света. Денег, так сказать, в надвинутой на глаза шляпе. Это пугливые, нелегальные деньги, которые ищут обходные пути, чтобы стать настоящими и полными достоинства. Хотя бы через приобретение исторических ценностей...
      ..."Лин, Клео и Клео"... заплатила за позолоченный кулак... акциями "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин". При этом, щадя витающего в мире чистого искусства бывшего владельца раритета, "Лин, Клео и Клео" помогла ему через одного парня сбросить эти акции. То, что акции сбрасывал неведомый рынку искусствовед, ввело в заблуждение обычно настороженных маклеров. Они прозевали начало атаки. И кусок исторического дерева, и деньги, вырученные по существу за клочки бумаги, то есть акции "Голь и Ко" или "Ли Хэ Пин", оказались теперь в руках управляющих "Лин, Клео и Клео". На самых законных основаниях. И мы их поздравляем!"
      - И мы их поздравляем... я-ем... я-е-ем, - дребезжаще пропел Ли на мотив маоистской "Алеет Восток". - И себя-я-я... то-о-о-же!
      Ли выдвинул ящик письменного стола. Полистал папку с документами, от работы с которыми он испытывал наибольшее наслаждение, и не только потому, что его опыт и способности давали максимальную отдачу. Ногтем мизинца провел по списку, озаглавленному "Объекты политической символики. В розыске".
      Под номером сорок четыре значилось: "Позолоченный деревянный кулак. Крепился на древке знамени. Захвачен германским отрядом, вывезен в Берлин. До 1945 года в имперском музее. Отправлен с другими ценностями в неизвестном направлении. Оккупационными властями США, Британии и Франции не заявлялся".
      - Разыскался... разыскался. Совсем рядом. На Кэйрнхилл. В квартирке... квартирке, - бормотал удовлетворенно старик.
      Посидел с закрытыми глазами, откинувшись на спинку кресла.
      Встрепенувшись, набрал пятизначный номер. Правительственный, в официальных справочниках не публикуемый.
      - Дружище Генри, - сказал он в трубку, - тут старый Ли, ну да... Нет, это личный звонок... У меня создается впечатление, что санитарные старания волчищи Клео Сурапато по уничтожению слабых и больных распространились за пределы его собственного леса. Выявлено, что они привлекают международный интерес. Думаю, кристаллизация этого интереса позитивна... Да, начинает страдать закон.... Спасибо... Верно, Доуви скоро выходит на свободу.
      Повесив трубку, Ли записал иероглифами на листке завтрашних забот: "Вызвать бакалавра Ван Та, фотография кулака, 4 часа пополудни".
      Как по-отечески благожелательно удалось держатся с русским Севастьяновым! Огромный рынок, неисчерпаемые интересы... Все кругом должны, и все заворовались. Прекрасные, стало быть, возможности, активный человеческий материал... Удовлетворяло и то, что он не высказал петраковскому выкормышу вертевшийся на языке совет: двух врагов иметь выгоднее, чем одного. Как и друзей, избави Бог...
      2
      Бойкий гид-тамил, пристукивая о паркет штиблетами с загнутыми носами, старался перекричать гудение голосов в переполненном холле гостиницы "Раффлз":
      - Ребята! Тут живали Чарли Чаплин, Морис Шевалье, балерина Павлова... Словом, те самые персоны, чьи имена вы находите в регистрационных книгах гостиниц "Клэридж" в Лондоне, "Ритц" в Париже, "Палас" в Сен-Морице и "Пьер" в Нью-Йорке. Тут принимал доктор Серж Волков, который пересаживал гланды обезьян стариканам, стремясь вернуть им эрекцию... А что касается этого... да, вы знаете... как его... парня Чаплина, то в порту, когда он сошел с парохода, китайцы-кули встретили его аплодисментами, на пару минут сложив тюки с грузами на причал... Но вернемся к "Раффлз"! Здесь вы видите теперь иных гостей, они в трусах и майках, раньше это называлось исподним, и не удивляетесь. А в те времена вечерние туалеты считались строго обязательными, хотя ближе к ночи кое-кто и прыгал, не сняв фрака, в фонтан. Более того, когда в субботу... - тамил в ужасе закатил глаза, показав желтоватые белки, - ...шестого декабря сорок первого года директор информационной службы колонии Роб Скотт, сопровождавший индонезийскую принцессу, которая провела вечер у губернатора, пригласил её на фокстрот, оркестр "Раффлза" прекратил играть. Для азиатов он не исполнил бы и половину ноты! И что вы думаете? Бог есть! На следующий день, в воскресенье седьмого декабря, японский летчик бросил первую бомбу на Сингапур... Начался закат колониализма, и открылся наш путь к независимости...
      Туристы ринулись к выходу из последнего колониального реликта гостиницы - Пальмового дворика, в котором приличным дамам и господам полагалось тянуть фирменный коктейль заведения "джин-слинг" за расставленными на траве опереточными столиками с мраморными столешницами.
      Рутер Батуйгас, игнорируя снобистское негодование на лице официанта, почти вырвал из руки в нитяной перчатке заказанный стакан пива. Развязно сказал:
      - Спасибо, братец.
      - Спасибо, сэр, к вашим услугам, сэр, - ответил ехидно "братец" и неторопливо удалился с видом, будто вместо чаевых ему сунули мокрицу.
      В Маниле уже не осталось таких заведений, где маниакально берегли бы колониальные традиции, хотя и там помнили чудачества испанских конкистадоров, то есть пришельцев подревнее британских. Рутер не любил чопорный Сингапур, он вообще недолюбливал английское. Как, впрочем, и его начальник, Бруно Лябасти, появившийся в стеклянных дверях Пальмового дворика. Лицо Бруно, возможно от одеколона, разрумянилось, глаза казались ещё голубее. Старость не прогибала шефа. Он великолепно выглядел. Таким можно гордиться...
      Встав со стула обменяться с Лябасти рукопожатием, Рутер боковым зрением отметил, что официант наблюдает за ними от стойки.
      - Начало в десять вечера, Рутер, - сказал Лябасти. - Интервалы по пятнадцать минут. Ни минуты отклонения в ту или иную сторону. В час тридцать конец, а в час тридцать пять дашь мне об этом знать.
      - Каким образом, сэр?
      Официант, подошедший принять заказ, наклонился к Лябасти. Обращение "сэр" показало ему, кто здесь хозяин. Официант почти повернулся к филиппинцу спиной. В старые добрые времена нижестоящих не брали с собой за столик. И нижестоящие не позволяли себе распивать бочковое в таких местах.
      - Обычным. Позвони по телефону. Домой. Ведь это будет стопроцентная победа, Рутер. И ничего другого, мой верный паршивец!
      Бруно заказал кофе. Он пребывал в оптимистическом настрое нии.
      Рутера не обидело шутливое обращение. Как и Батуйгас, Бруно Лябасти был католиком. В мангровых джунглях дельты Меконга и камбоджийского взморья прошел огненную купель в Иностранном Легионе вместе с отцом Рутера. В одном отделении.
      - Могу я сказать кое-что не по делу, сэр? - спросил Батуйгас.
      - Скажи, Рутер.
      - Мне нравится, сэр, когда вы называете меня как-нибудь так...
      - Когда у твоего покойного отца случалось хорошее настроение, он называл меня и похлеще... Скажем, презерватив на ржавом напильнике... По-французски он говорил плохо, но такие обороты знал...
      - А слышали, как вас за глаза называют ребята из "Деловых советов и защиты"? Я имею в виду серьезных ребят, не техническую шушеру...
      - Старый ночной горшок... Как сержантов второго срока в Легионе... Я знаю, Рутер.
      Предполагалось, что Бруно, контроля ради, выборочно прослушивает магнитофонные записи телефонных бесед и радиопереговоров своих сотрудников. Разговоры случаются всякие, и начальство называют тоже по-всякому. По-всякому, но с опаской и уважением. Это нормально.
      Оба, Бруно и Рутер, одновременно подумали об этом и улыбнулись.
      Бруно резко спросил:
      - Основная заповедь сотрудника "Деловых советов и защиты"? Быстро!
      - Осмотрительность, невидимость, внезапность и подготовленный отход, сэр!
      - Допивай пиво и ступай, Рутер. Сделай все так, как я сказал. Я заплачу... Удачного дня!
      Кофе, который принес подавальщик, оказался горячим и вкусным. Последний в этом месте? Чертовски грустно расставаться с жизнью, которой жил сорок лет. А здешняя жизнь, конечно, без остановки покатится дальше, будто он, Бруно Лябасти, он, Дитер Пфлаум, и не появлялся на грешной сингапурской земле.
      И как сложится судьба Барбары? Необыкновенная, необыкновенная...
      Любил ли он Рене? Как странно, что его жена оказалась француженкой и их ребенок, его сын, который должен был бы с гордостью носить добрую прусскую фамилию Пфлаумов, тоже француз. Сколько же лет было папаше Пагановска тогда в Берлине, перед разгромом? Теперь и не вспомнить. Пастор Лекшейдт казался библейским старцем, а ведь и он, Бруно, почти в том же возрасте.
      Страшно и трагично, подумал он, на закате жизни пережить крушение, которое выпало на долю Пагановска и Лекшейдта вместе со всей Германией. Судьбы миллионов оказались перечеркнутыми, а сами люди - списанными, безвозвратно изгаженными, оплеванными и покрытыми позором... Сожалея об этих людях из далекого прошлого, он, однако, не чувствовал себя их соотечественником, немцем. Это показалось Бруно странным, но объяснения не искал...
      Потом он подумал, что венец его жизни - любовь к Барбаре. Королевский подарок судьбы под занавес. Чувство, которое даже у молодых бывает мертворожденным, переполняло его остротой и свежестью. А может, оно неразделенное именно потому, что это расплата за выбранную судьбу? Но выбирал ли он судьбу?
      - Старость - это возраст, когда мы наконец-то становимся самими собой, - неожиданно для самого себя сказал Бруно по-немецки официанту, убиравшему стакан Рутера.
      - Простите, сэр...
      - Вкусно сваренный кофе, я говорю, мой друг...
      - Вас, кажется, вызывают по телефону, сэр, - сказал официант. - Бармен подает знак... Ну, да, так оно и есть. Я сейчас принесу трубку.
      - Это Рутер, сэр, - прозвучал в телефонной трубке голос филиппинца. Я звоню из автомата... Возможно, то, что я сейчас сообщу, несущественно, но в любом случае необычно... Вчера я и Барбара Чунг обедали в "Ройял холидей инн" с русским журналистом Бэзилом Шем... Шем... Шемкингом. Вроде такое имя. Она свела с ним знакомство в Бангкоке. Мужчина спокойный, с расспросами не лез...
      - Тогда что же в нем необычного?
      - Во-первых, он русский, сэр. А во-вторых, она... Барбара... она...
      - Влюбилась в посланца страны банкротов?
      - Мне кажется, что-то в этом духе, сэр. Но это личные наблюдения. Не считайте мои слова формальным донесением.
      - Все в порядке, Рутер, спасибо. Я кое-что слышал об этом потертом парне... У нас он проходит по файлам. Не опасен. Выброси из головы.
      - Я и не придавал значения. Просто решил высказаться, сэр. Подумал, вдруг окажется существенным... В эти дни любую мелочь берешь на заметку.
      - Спасибо, Рутер. Это не мелочь. Но все в порядке. Выкинь из головы...
      Помяни черта, подумал Бруно, а он за спиной.
      Кто это сообщил ему о возвращении в Сингапур молчаливого тихони Севастьянова, подручного умершего Петракова? Кажется, Джеффри Пиватски... На месте Севастьянова он, Бруно, тянул бы и тянул нитку, связанную на обрывах узелками, именуемыми Амос Доуви, Ли Тео Ленг, Клео Сурапато и Бруно Лябасти...
      Впрочем, русский пигмей стоит перед тремя непреодолимыми линиями обороны. Первая - "Ассошиэйтед мерчант бэнк". Вторая - "Лин, Клео и Клео". Третья - "Деловые советы и защита", оберегаемая электронным псом Джеффри Пиватски. Несокрушимая система, которую защищает Сеть, полностью отошедшая к Бруно, после того как кинули этого дурака Нугана Ханга, уверовавшего в собственную непогрешимость.
      Даже если предположить невозможное... Допустим, возвращение русского молчуна не случайно. Допустим, какой-то дотошный сукин сын в далекой Москве не отступился, продолжает расследование и поиск денег. Что это - тонкая комбинация, психологически точно рассчитанная начальством Севастьянова? Ставка на человека, преданного Петракову, как предан... как предан ему, Бруно, Руперт Батуйгас?
      Ну нет. Московский крот сообщает, что Севастьянов - просто парень с дурным характером, больше ничего тревожного... Сын Жоффруа, встречавшийся с этим жалким типом в Бангкоке, сообщил, что, скорее всего, Севастьянова просто убрали подальше из Москвы. Возвращение его в Сингапур не означает возвращения бывшего помощника Петракова к прежним делам. Московский крот оказывает влияние на генерального директора холдинга "Евразия". Севастьянову приказано не касаться старого... Вместе с тем московская контрразведка вряд ли закрыла дело по сингапурским операциям покойного Петракова. И ещё долго не закроет. Московский крот сообщал о появлении в "Евразии" некоего полковника... кажется, Шлайна. Немецкая фамилия? Полковник задал несколько вопросов, относящихся к личности Петракова, и все. Рутинный визит по делу, которое теперь закроет только давность... В психологических расчетах русские всегда выказывали слабость.
      Нет, тут все надежно, даже при худших предположениях. Бедный Севастьянов, пониженный в должности до простого бухгалтера. Бруно даже ощутил к нему сочувствие. Как когда-то к русскому танкисту, застреленному в затылок на берлинской Кюрштрассе.
      Бруно Лябасти не покидала уверенность в успехе грандиозной, как вагнеровская опера, акции, завершающей его жизнь. Все рассчитано и спланировано, запущена огромная машина. Остается лишь посетить на бирже этого жалкого Сы Фэня. И - новая жизнь...
      На двенадцатом этаже бетонной этажерки, где служащие Международного центра торговли парковали автомобили, Сы Фэнь появился в униформе биржевого маклера. На спине, лацкане и рукавах голубого пиджака выделялись оранжевые номера. Вольно гулявший над машинами порывистый бриз перебросил через его плечо красный галстук в белый горошек.
      Пахло расплавившимся от жары асфальтом, жженой авторезиной и прогорклым оливковым маслом, на котором охранник этажом ниже готовил рыбу.
      С трех сторон широкой панорамой открывалось море.
      Над проходной порта служащие растягивали полотнище с надписью: "Тут ты не только работаешь, тут проходит треть твоей жизни".
      Бруно поправил на маклере галстук. Стряхнул с рукава пылинку.
      - Хочешь долго жить и умереть в старости богатым, Послеполуденный Фэнь?
      - Конечно, - сказал маклер, нагло улыбнувшись.
      Бруно сжал в кулаке его галстук и резко дернул вниз. Фэнь как бы отвесил поклон и застыл полусогнутым.
      - Но мне не нравится ваша манера приветствовать друзей, господин Лябасти...
      Бруно отодрал с нагрудного кармана китайца матерчатый квадрат с фирменным знаком Индо-Австралийского банка. Плюнул в комок ткани и сунул его в полуоткрытый от удивления и растерянности рот Послеполуденного Фэня.
      - И ты, собака, и твой Крот подавитесь моим банком! Двадцать два процента акций хотели иметь? Как это Крот брякнул тебе... Если нужно обворовать банк, я сначала его приобретаю... Так, сволочь? Не двадцать два процента акций вы получите от меня. Двадцать две пули! И знаешь, куда?
      Манеру орать, уткнув нос в нос, обдавая человека дыханием, Бруно давным-давно перенял у негра-сержанта. Действовало безотказно.
      - Твоя работа - записка Клео Сурапато от "Бамбуковых братьев"? Папашу вспомнил, капитана Сы? А я тебе напомню, как ты начинал упаковщиком у Нго в Сайгоне. Скажи тогда ему Клео хоть полслова, околел бы ты в запаянной бензиновой бочке... Вздумалось стать капитаном? Меня разорить? Обобрать Клео?
      Бруно резко поднял руку с зажатым галстуком над головой маклера, крутанул китайца вокруг оси на получившейся удавке.
      - Где твоя машина, бандит?
      Фэнь вяло махнул рукой в сторону кремового "БМВ" последней модели.
      "Черт их знает, - подумал Бруно, - может, действительно доносы на Крота справедливы? Жоффруа совсем запутался в его паутине, отделение в Бангкоке отбилось от рук... Откуда у этого маклера такой автомобиль?"
      Между этажами стоянки в пролете пешеходной лестницы появился охранник. Он потеребил малиновый аксельбант, наблюдая, как Бруно тащит за галстук Послеполуденного Фэня. Фэнь не кричал, не звал на помощь, значит, не его, охранника, это дело.
      С брючного ремня маклера Бруно снял связку ключей. К автомобильному была приделана позолоченная пластинка с именными иероглифами. Открыв левую дверцу "БМВ", Бруно притопил стекло, впихнул голову китайца в образовавшуюся щель и, подняв стекло, сдавил ему шею. Запястья захлестнул на спине наручниками.
      Со стороны верфи "Кеппел" гудели мощные удары парового молота.
      Бруно отошел к бордюру стоянки. Причалы и склады, плавучие доки внизу застилало марево. Он попытался определить, как долго ещё будет громыхать молот, вгонявший в портовое дно громадную сваю, которую держали на растяжках два буксира.
      Ничего не определив, Бруно обернулся.
      Фэнь, хрипя, ворочался у дверцы. Его рубашка вылезла из-под брюк.
      И тут удары в доке прекратились.
      Бруно обошел "БМВ", сел в машину, завел мотор и двинулся на первой скорости к бордюру. Лицо Фэня налилось кровью, по щекам текли слезы, но его не волокло, китаец поспевал перебирать ногами. Бруно притормозил. Набрал на мобильном бангкокский номер Крота в отделении своего Индо-Австралийского банка.
      Крот, сняв трубку, молчал. Бруно разъединился.
      Молот на верфи "Кеппел" по-прежнему не работал. Бруно сдавил пальцами челюсть Послеполуденного Фэня. Кляп вывалился. Слюна тягуче сходила с губ китайца.
      - Вот что, Фэнь... Если твое желание сделаться богатым и умереть в глубокой старости по-прежнему крепко, ты сделаешь так, чтобы Крот вылетел в Сингапур из Бангкока сегодняшним девятичасовым вечерним рейсом тайской авиакомпании. Если нет, то нет... Ты хорошо понял английский язык, Послеполуденный Фэнь?
      Маклер хватал ртом воздух. Дав ему отдышаться, Бруно снова набрал номер Крота. Подставил трубку к лицу Фэня. Кивнул.
      - Хозяин, здесь Крот-младший, - сказал Фэнь. - Звоню из машины.. Не соединилось в первый раз, верно... Это я, хозяин... Француз заглотнул "Нуган Ханг бэнкинг груп", хозяин. Через Триест снова уходит крупная сумма. Джеффри Пиватски только что случайно обнаружил этот путь. Ни он, ни дурак Клео даже не подозревали о нем. Американец... Какой американец? Да Джеффри Пиватски, хозяин... Этот больше не верит никому. Ни Клео, ни французу. Хочет говорить лично с тобой. Откуда знаю? Я перехватил его, когда он направлялся к Клео за объяснениями... Теперь говорит, что пойдет к французу напрямик, если не увидится с вами и не получит объяснений. Клео-то сам в дураках и ничего не знает... Американец согласился ждать до полуночи и хочет говорить только с вами... Мне выезжать в Чанги встречать вас с девятичасовым из Бангкока?
      Бруно ощутил страх.
      Электронный пес Джеффри Пиватски ущупал-таки его обходной путь присвоения денег "Нуган Ханг бэнкинг груп"... Вот что означали слова о недобрых новостях, привезенных из Европы!
      Одна ночь, всего одна, и наутро Бруно Лябасти не проснулся бы, оберегай его хоть двадцать профи из "Деловых советов и защиты". Несколько слов Джеффри, и Клео бы нанес удар, и Крот, и другие... Нуган Ханг, зацепившийся за Джеффри языком в аэропорту Чанги, явно все выболтал. Какая неосторожность! Не настоял вчера на встрече с Джеффри!
      - Хорошо, хозяин, я вас встречу... Да, Клео блокирует француза до полуночи, я побеспокоюсь об этом... Нет, Клео не сообщу. Наилучшие пожелания...
      Бруно выключил телефон. Открыл, потянув рычажок, багажник. Обошел "БМВ", высвободил голову Послеполуденного Фэня, потом приподнял тщедушного маклера и сунул в багажник. С силой хлопнул крышкой.
      Бруно развернул машину, наехал на бордюр, включил скорость и выскочил из сдвинувшейся машины. "БМВ", кроша бетон и разрывая сетку металлической арматуры, какое-то время качался над пропастью в двенадцать этажей, а затем Бруно подтолкнул машину легким пинком в задний бампер.
      Закрывшиеся за Бруно двери лифта отсекли доносившиеся снизу грохот, крики и гудки автомобилей. Лябасти вышел на четвертом этаже, где оставил свой "ситроен". Теперь внизу выла полицейская сирена.
      Начальный ход, за выполнение которого он нес личную ответственность, сделан.
      Пожалеет ли какая-нибудь душа о Послеполуденном Фэне? Говорили, будто он под большие проценты ссужает китайским землячествам деньги в канун лунного нового года, который полагается встречать без долгов. Чудовищная логика. Не отдать своим - грешно, а переплачивать ростовщику - нет. Впрочем, ростовщиков ненавидят всюду...
      Построив себе коттедж, Фэнь пригласил Бруно на вечеринку по поводу новоселья. Чертежи строения готовил дешевый архитектор из Бангкока. Результат его стараний ужасал. Две цивилизации столкнулись, словно две автомашины на полной скорости. Над ионическими колоннами поднималась миньская черепичная крыша с расцвеченным драконом на коньке... В то время, как все гонялись за американскими долларами, проходимец скупал тайваньские деньги. А когда северные вьетнамцы развернули наступление на Сайгон в 1975-м и в городе началась паническая скупка тайваньских юаней, тут-то Послеполуденный Фэнь и вынырнул. Отчаявшимся клиентам не оставалось ничего иного, как согласиться на его бешеный обменный курс. Вынырнул он после полудня, как раз накануне краха, отчего Фэнь и заполучил свое прозвище... Он брал исключительно золото, а вот как Фэнь переправлял его через вьетнамскую границу, теперь останется тайной навсегда...
      Бруно Лябасти уплатил за стоянку по счету, протянутому из будки старшим охранником. Полосатый шлагбаум вздыбился.
      - Прощай, Послеполуденный Фэнь, - сказал Бруно, посмотрев в зеркало заднего вида на толпу, собравшуюся вокруг рухнувшей с верхотуры машины. Там уже вовсю крутились красные, синие и желтые мигалки полиции и скорой помощи.
      В тот же день, в половине десятого вечера, на улице Суривонг в бангкокском Сити, между входом в гостиницу "Трокадеро" и финской пивнушкой "Новый сад", припарковался антрацитовый "мерседес". Ветер гнал обрывки бумаг, пакеты из-под напитков, поднимал пахучую перед дождем пыль, в круговерти которой металась чья-то сорванная панама.
      Рядом с водителем дремал человек, по обличью - метис. Еще двое с заднего сиденья наблюдали за прохожими.
      Напротив "Нового сада" в витрине антикварного магазина тускло горела лампа дневного света. За пуленепробиваемым стеклом громоздились фарфоровые вазы, ровной колонной, словно маршируя из глубины лавки к витрины, выстроились скульптуры богов и воителей. У косяка стеклянной двери мерцал красноватый огонек электронного сторожа. Охранник, приплюснув нос к стеклу, наблюдал изнутри, как начинается гроза.
      Налетевший шквал оторвал вывеску парикмахерской и швырнул на "мерседес". Метис показал пальцем на зеленый циферблат в панели приборов.
      - Пора...
      Двое с заднего сиденья вышли и под дождем перебежали Суривонг. Машина круто пересекла улицу, выскочила на тротуар и, мягко клюнув капотом от резкого торможения, уперлась им в дверь лавки.
      Двое уже жали на кнопку звонка, расправив на стеклянной двери пергамент с нарисованным на нем китайским фонарем, испускавшим голубые лучи. Охранник внутри лавки быстро забормотал в переговорное устройство, и на втором этаже, над лавкой, в окне загорелся свет. Потом вспыхнули лампочки над внутренней лестницей.
      Дверь открылась.
      - Как когда-то в Нячанге в лавках, - сказал один из налетчиков, отталкивая охранника. Шедший следом оглушил стража, нанеся мощный удар рукоятью пистолета.
      - Не сильно хватил? - спросил метис, неторопливо оглядывая выставленный товар. - Через пару минут он понадобится...
      - Для его здоровья такая оплеуха только на пользу... Поросенок обленился и нагулял жиру. Сейчас придет в себя.
      - Что нужно? - тихо и покорно спросил хозяин лавки с последней ступени лестницы.
      Метис достал из кармана брюк моток изоляционной ленты.
      - Подойди вот сюда и развернись спиной, - велел он.
      Ловко скрутил лентой запястья лавочника.
      - Что надо? Вы знаете, на что замахнулись? Синий фонарь в этом квартале держу я...
      На жаргоне "Бамбукового сада" "синий фонарь" означал исключительное право на сбор "масляных денег". В обувные коробки складывались пачки купюр, сдававшихся воришками, попрошайками, держателями распивочных и забегаловок, леди доступных достоинств, их дружками-покровителями, мусорщиками, а также полицейскими, которые, правда, вместо семи батов с каждой сотни выручки - в данном случае, взяток - отдавали только два.
      - Твой фонарь перешел ко мне, - сказал метис. Он скосил глаза, проверяя, слушает ли его охранник.
      - Тогда ты уже мертвый, - сказал лавочник.
      Метис не обратил внимания. Спросил своих:
      - Десять есть?
      - Есть.
      Метис выстрелил лавочнику в основание черепа.
      Спросил сторожа, которыйи сидел на полу, привалившись плечом к стене:
      - Все запомнил? И время?
      - Да, босс. И время... Десять часов ровно. Верно?
      Он понял, что его не убьют.
      Метис ехал в "мерседесе" и размышлял о том, как подвижна с точки зрения человеческой морали граница между терпимым и преступным. Вчерашнее прегрешение наутро может стать терпимым, и наоборот. А то и не только терпимым, но даже одобряемым...
      В Нячанге, в Южном Вьетнаме, он дослужился до должности начальника отделения в рамках американской программы "Феникс", задача в которой ставилась просто и ясно - выследи красного и убей. Теперь убивали этих, "бамбуковых". Где-то наверху, в спецконторе, видимо, сменили, как принято говорить, приоритеты.
      Метис легонько помотал головой. Как бы от недоумения, которого он совсем не ощущал. Манеру мотать головой метис перенял у Рутера Батуйгаса. Просто нравился жест... Впрочем, он перенял у филиппинца не только это. Записался на подготовительные курсы философского отделения Рамканхенгского университета на окраине Бангкока, где учение подешевле. Рутер-то имел диплом, и, наверное, не зря. Значит, бумага об образовании сулила какую-то фартовую работу в будущем.
      Метис набрал на мобильнике номер. Сказал в трубку:
      - По графику.
      В полукилометре от антикварной лавочки, на улице Силом-роуд, в доме напротив шестнадцатиэтажной громадины "Бангкок бэнк" в это же время поднимался в лифте худощавый и жилистый европеец с пушистыми рыжими усами. Поверх футболки на нем висел застиранный жилет, какими пользуются профессиональные фотографы, - со множеством карманов и карманчиков, застежек и петель.
      На третьем этаже в лифт вошли двое тайцев, и жилистый, пожав каждому руку, спросил:
      - Это действительно та квартира, где под окном спальни на наружной стене висит зеркало? Так?
      Он говорил на английском, которым пользуются в аудиториях Калифорнийского университета в Беркли, - ясном, правильном и простом.
      - Так, - сказал один таец. - Зеркало. Шестиугольное.
      - Шестиугольное? Какое это имеет теперь значение?
      Лифт остановился на седьмом этаже, и тот, который упомянул про шестиугольное зеркало, вышел. Придерживая створки дверей, он объяснил европейцу:
      - Шестиугольное, потому что так требует фэн шуй...
      - Фэн шуй? Ах, ну да...
      Европеец вспомнил. Двадцать лет назад он закончил дальневосточное отделение в Беркли. "Фэн" на китайском означало "ветер", а "шуй" переводится как "вода". Когда в 1973 году в китайском квартале Шолон в Сайгоне он вместе с другими парашютистами из-за штабной ошибки забросал гранатами правление фабрики, выпускавшей колючую проволоку и солдатские фляги, а не подпольную типографию, несчастье списали на плохой фэн шуй. То есть выяснилось, что здание правления строили без консультации с астрологами. Оно оказалось дурном месте - напротив, через улицу поднималась кирпичная труба, походившая на палочку для воскуривания перед алтарем умерших предков. Дом перестроили после разгрома, развернув на этот раз задворками к трубе, да ещё поставили у входа с фасада цементных львов, что обеспечивало добрый фэн шуй.
      Шестиугольное зеркало на наружной стене под окном защищало от дурного фэн шуй. Прежде всего, со стороны стоявшего через улицу "Бангкок бэнк". Накопленные в нем огромные деньги источали притягательную силу, которая могла высосать богатства обитателей квартир в доме напротив.
      Европеец и второй таец - плотный парень в черной майке, с вытатуированной головой льва на правой ключице - вышли на восьмом этаже. Двери квартир на площадке стояли под углом друг к другу по причине все того же фэн шуй. Соседи попадаются всякие...
      Оба проверили оружие. Армейские кольты сорок пятого калибра.
      Таец осторожно заработал отмычками.
      За дверью, когда её медленно, опасаясь скрипа, открыли, обнаружилась стальная решетка, запертая на задвижку с наборным секретом.
      Таец шифр знал. Но дальше решетки не пошел.
      Фотограф, мягко переступая дешевыми резиновыми кедами, побежал по анфиладе пустых комнат. В большом холле включил свет, ослепив тучного китайца, дремавшего на диване у включенного телевизора. На экране плавали пестрые рыбы Южных морей. Видеокассеты "Аквариум", насчитывавшие множество серий, входили в моду. Говорили, что зрелище оздоровляюще действует на нервы. Рядом с телевизионным стоял и настоящий аквариум.
      - Что нужно? - спросил тучный, с видимым усилием усаживаясь на диване.
      Фотограф запустил руку в аквариум, выловил первую попавшуюся рыбку голубую красавицу с золотыми продольными полосами и черными обводами вокруг зеленоватых глаз, - затолкал её в рот, сделал вид, будто поедает, потом выплюнул в лицо тучному.
      - Пусть потаскушка отойдет от тебя, - сказал он, указав стволом кольта на девицу, спавшую, а теперь очнувшуюся на полу у дивана.
      - Уходи, - сказал тучный.
      Девица отползла к телевизору.
      - Уходи, - снова сказал тучный, теперь уже европейцу. - Уходи, Ларри... Бангкок не Сайгон. Тебя прикончат раньше, чем ты успеешь вынести ценности, которые надеешься здесь найти. Говорю тебе, не чуди. Уходи... Тони! Эй, Тони!
      - Я здесь, хозяин, - сказал таец в черной майке. - Сейчас, хозяин, настал момент умирать.
      Европеец сдвинул тяжелую раму окна, выходившего на Силом-роуд. С раскаленным, кислым от выхлопных газов воздухом в комнату вломились гудки и рев моторов.
      Фотограф свесился наружу. Пошарил руками по стене.
      - Оно не шестигранное, - сказал он Тони.
      - Другого на всем доме нет, да и на соседних тоже. Посмотрите, начальник, на этого человека... Он и нужен... Точно. Ошибки не будет.
      - Мне приказано сделать дело там, где зеркало. Но один из вас сказал, что оно шестиугольное, а оказалось квадратное. Может, это разные квартиры?
      - На всем доме одно зеркало, - сказал тучный. - Выматывайтесь, пока не поздно!
      Европеец кивнул Тони.
      - Прошу извинить, хозяин, - сказал Тони. - Больно не будет, и это быстро...
      Он приставил кольт к основанию черепа тучного и выстрелил. Кажется, у китайца была вставная золотая челюсть. Желтоватые осколки разлетелись вместе с кровью и мозгом.
      Недоверчиво посасывая ус, европеец снова высунулся из окна. С противоположной стороны улицы на него смотрела гигантская лепная гаруда птица буддийских мифов, взятая "Бангкок бэнк" в качестве фирменного знака. Она простирала крылья над банковским фронтоном, излучая грабительский фэн шуй в сторону окна, из которого высовывался усатый фаранг в жилетке фотографа.
      Европеец обернулся к девушке, которая, положив подбородок на подтянутые колени, безучастно смотрела перед собой.
      - Эй!
      - Что еще? - спросила она в растяжку.
      - Ты под кайфом, что ли? Можешь мне сказать, который сейчас час?
      - Ну, тысяча пятнадцать...
      - Скажи нормально!
      - Ну, десять пятнадцать.
      Европеец вытянул из внутреннего кармана жилета пластмассовое полешко сотового телефона. Набрал номер и сказал:
      - По графику.
      Они аккуратно прикрыли решетку, потом дверь квартиры. Нажимая кнопку седьмого этажа, чтобы снять с засады третьего бойца, европеец сказал:
      - Все-таки предрассудки, Тони, чудовищно нелепая вещь... Взять хотя бы это дурацкое зеркало.
      Третий, входя, услышал конец фразы.
      - На Арабской улице в Сингапуре над дверями вешают стручки перца против сглаза...
      Тони промолчал. В глубине души он и сам верил в фэн шуй, в отношении которого белый проявлял варварскую недооценку. Зеркало просто оказалось недостаточно надежным. Тучному следовало подвесить восьмиугольное... Тони подумал, что после получения платы надо бы заказать цветную татуировку дракона на правую лопатку. И не скупиться на краски. Прикрытие со спины будет надежнее... И ещё подумал с завистью: насколько же ловки фаранги в присвоении чужих фэн шуй, денег и жизней!
      А фотограф пытался прикинуть сколько живет на свете китайцев, сделавшихся к концу двадцатого века, как сказали бы в университете в Беркли, крупнейшей на земле этнической группой... При этом гораздо менее понимаемой, чем любые другие народы. Мысленно развивая это положение, он решил, что главная причина тому - патологическая скрытность китайцев в том, что касается их собственной личной жизни, нежелание быть понятыми чужаками и стремление утаивать чувства и мысли. Однажды в Джорджтауне, на острове Пенанг в Малайзии, он снимал телеобъективом китайскую старуху, ковылявшую на изуродованных бинтованием ступнях. Ведьма заметила съемку и смачно плюнула под ноги. Не то, чтобы прокляла, а отвратила паршивый фэн шуй заморского дьявола... Ну и, конечно, идеологический бамбуковый занавес, которым пекинские правители огородили большую страну, тоже отчуждает.
      Про себя Ларри знал, что от рождения он немножко шизоид. Иногда, отрываясь от действительности, он принимался рассуждать о посторонних предметах так, будто в его шкуре сидел вымышленный им персонаж, придуманный человек, актер... Впрочем, кто с достоверностью знает, что же это такое логично, последовательно рассматривающий проблему ученый? Может, вот этот суеверный гангстер Тони - на самом деле академик в душе...
      Фотограф улыбнулся.
      - Оба свободны, - сказал он тайцам на улице.
      Ларри нерешительно потоптался на Силом-роуд.
      С проезжей части к выщербленному тротуару круто вильнул моторикша "тук-тук". Лампы расцвечивания над ветровым стеклом красили лоб и глаза водителя трехколески мертвящим зеленым светом.
      - Нет, - сказал Ларри, непроизвольно сжав кольт в кармане жилета. Нет...
      Ликвидаторов ликвидировали сразу после операции. Реакция Ларри диктовались инстинктом, а не разумом. Прибавив шагу, он почти побежал в сторону гостиницы "Дусит Тхани", где на двадцать втором этаже в клубе иностранных корреспондентов подавали свежайшее бочковое пиво...
      Формально Ларри работал фотокором на австралийские издания. В дельте Меконга, будучи рейнджером, он получал в бюро Си-Би-Эс телекамеру, шел в бой и снимал мелькание теней на плечах и касках бегущих морских пехотинцев, оторванные минами ступни, гримасничающие лица, кровь из рваных артерий, разрывы гранат, раскуривание сигарет с марихуаной у трупов в пластиковых мешках... Фамилию Ларри однажды обозначили в титрах телевизионного репортажа. С этого началась его карьера камерамена... Но она не кормила. По крайней мере, так, как он этого хотел.
      От журналистского клуба, где Ларри намеревался выпить пива, до места, где валялся с простреленной головой тучный китаец, было около километра. Ларри знал, что расследования или шума не будет ни этим поздним вечером, когда труп найдут, ни утром, ни долгие годы потом. Ларри подумал, что ему случалось пить пиво, правда, не бочковое, а консервированное баночное, сидя в ногах у стонущих раненых, ожидающих вертолета... Пиво в компании умирающих. Такое название подошло бы к книге воспоминаний.
      "Ах ты, шиза!" - ласково, ценя собственный несомненный талант, сказал себе Ларри, представив суперобложку со своим портретом. Портретом, на котором обязательно видна табачная крошка, застрявшая в усах... Ларри предпочитал скручивать сигареты из трубочного табака. Им приятно пахли пальцы. Вот как сейчас, когда он стирает с усов пивную пену...
      Ближе к полуночи в кафе "Эдельвейс" возле паромного причала на острове Сентоза, в полукилометре от Сингапура, коричневый бенгалец тоскливо смотрел через пролив на притушенные огни города. Звали его Мойенулл Алам. Он наслаждался мороженым "тутти-фрутти", которое запивал глоточками черного кофе.
      Под столиком между длинных и косолапых ступней кособочилась клетчатая сумка с притороченным ковриком для молитвы. Бенгалец ревностно исполнял ритуал ежедневного пятикратного поклонения Всемогущему, где бы ни находился. Направление на Мекку он определял по компасу. Это укрепляло дух и чувство собственного достоинства в среде, состоявшей из неверных. Мойенулл вел родословную от каторжника, которому, в числе нескольких тысяч других бенгальцев, британцы заменили тюремный труд на родине рабским трудом в новой колонии Сингапур.
      Алам гордился собой. Уже несколько лет, как он добился положения младшего Крота, получил "синий фонарь" на Сентозе. Как пчела, он собирал свой нектар с музыкального фонтана - причуды властей, поставивших на острове конструкцию из поливальной машины и цветных прожекторов, ритмично меняющих окрас струй под музыку из репродукторов, - с "Эдельвейса", с музея морских моллюсков и раковин, с киосков, где торговали сувенирами и книгами, с пляжей и игровых площадок, монорельсовой дороги, автобусов, а теперь ещё и паромов, капитаны которых рассудили за благо не противиться рэкету.
      Допив кофе и доев мороженое, Алам шагнул на стальную палубу парома "Морская драгоценность". Пахло соляркой, уютно урчал дизель, в раздраенные иллюминаторы влетал ветерок. Вдали, на стапелях верфи "Кеппел", сполохи сварки высвечивали куски ночи.
      Пять минут ходу, вольная короткая прогулка по морю после долгого рабочего дня.
      На сингапурской пристани Алам подумал, что разумнее с ночи пересчитать пачки с мелкими купюрами, переданными сборщиками "Бамбукового сада". Утром ждали заботы уже завтрашние... Он привычно шел по лабиринту хромированных перил, установленных так, чтобы в часы пик закручивать наседающую на паромы толпу в организованную спираль. И почему китайцы не соблюдают очередь и властям приходится загонять их в огороженные проходы?
      С такими партнерами приходилось вырабатывать особую линию поведения. С партнерами, которые ставят алтари поклонения богам и предкам в супных, гаражах, банях и борделях, если это их бизнес. С партнерами, которые, поклоняясь богам и предкам, не возвеличивают их и не предаются покорно их воле, а просят и канючат изо дня в день - больше богатства, больше богатства... Вообще говоря, эту их просьбу Алам понимал. У эмигранта на чужбине - эмигранта даже в том случае, если твои предки явились сюда две сотни лет назад и ты не знаешь никакого иного языка, кроме местного, деньги, золото - это средство выжить и подчинить себе окружение.
      Алам был правоверным мусульманином, и никакая другая религия не представлялась ему достойной. Однако, "синий фонарь" он получил в конфуцианской кумирне близ Северомостовой улицы и стал единственным некитайцем, удостоенным такого положения. Крот, ведавший церемонией посвящения, католик Чан да Суза, владелец круизной джонки, взяв Алама за руку, водил его по просторному двору храма. Пояснял: серый и черный цвета символизируют разруху и беду, зеленый - гармонию, желтый и золотистый величие и славу, оранжевый и красный - праздник и торжество. Чан сохранял в семье обычаи китайских предков, хотя посещал и церковь.
      Раздвоенность в верованиях капитана джонки помогла Аламу преодолеть внутреннее отвращение к тому положению, в котором он оказался. Аллах должен был простить его. Ведь он прошел церемонию не ради веры, а ради денег...
      Только деньги давали уважение в Сингапуре. Благодаря Аламу "Бамбуковый сад" распространил влияние на средний и мелкий бизнес в индийской общине на Офир-роуд. И разве сам Алам не уважаемый человек, если он видный участник полугодовых сходок обладателей "синих фонарей" и "треугольных флагов"?
      Мойенулл Алам неторопливо шел к причалу Клиффорда, где держал сувенирный киоск. В нем торговал его старший сын. Сам Алам официально работал старшиной службы безопасности автостоянки "Банк де Пари".
      Он подумал, что следовало бы сменить гирлянду стручков красного перца "чили" над витриной киоска. Плоды ссохлись и потеряли изначальный оттенок. А теперь, как заметил Алам, стручки оказались ещё и завешанными связками кожаных и пластиковых футляров для фотокамер, свисавших с крючков, ввинченных в потолок. Сын считал: чем больше выставлено товару, тем выше престиж. Что ж, пусть так. Но и защиту от дурного глаза следовало бы обновить и сделать заметнее...
      У киоска плакал китайчонок, прикованный наручниками к дверной ручке.
      Алам не успел достать оружие из клетчатой сумки. За его спиной вырос сикх в чалме. "Сикх..." - вот и все, что Алам успел осознать перед смертью, получив пулю в основание черепа.
      Сикх широко размахнулся и зашвырнул в море солдатский кольт сорок пятого калибра с навинченным глушителем. Наклонился к плачущему мальчику и спросил:
      - Ты умеешь узнавать время по часам?
      - Да, сэр...
      - Сколько сейчас вон на тех электрических?
      Под навесом пирса огромные часы "Сейко" показывали час тридцать одну минуту. Мальчик определил точно.
      - Когда явится полиция и спросит, когда убили этого парня, так и ответишь.
      Сикх неторопливо зашагал к мотороллеру, прикованному к причальной тумбе цепью с замком.
      Рутер Батуйгас, борясь с наваливавшейся дремотой, медленно щелкал клавиатурой компьютера, комбинируя из кусков первый репортаж для "Манила кроникл":
      "Авторитет администрации, тем более полицейской, в Сингапуре абсолютен. Власти могут все - вплоть до ареста и содержания в тюрьме без предъявления обвинения. Некоторые иностранцы, в особенности англичане, ворчат: фашистское государство. Им отвечают: у нас принят закон о подавлении подрывной деятельности, мы его исполняем.
      Но вот что не укладывается в мой филиппинский ум! Вопреки своей вседозволенности администрация неподкупна. Ни одного скандала о коррупции с первого же дня независимости. Это в Азии-то, да ещё с таким процентом китайского населения, непоколебимого в своем конфуцианском стереотипе власти домогаются, чтобы ею кормиться..."
      Именно из-за неподкупности полиции сикх, убивший Алама, не имел радиотелефона, разговор по которому легко перехватывался станцией прослушивания. Он оставил мотороллер у кромки тротуара на Пикеринг-стрит, сбежал в подземную автостоянку возле аптеки, бросил десять центов в приемник телефона-автомата, набрал номер и, дождавшись ответа, сказал:
      - По графику.
      - Принято, - ответил Рутер и, не кладя трубки, утопил рычажок телефона, после чего дужкой очков вдавил семь кнопок. Гудки, улетая по проводам, угасали, словно истирались в пространстве. Рутер представил, как зуммерит телефон на столе Бруно Лябасти в помещении 8-А здания "Банка четырех океанов", называемом "домом".
      Бруно ответил после четвертого гудка. Значит, он находился "там" не один. Таков условленный знак.
      Скучноватый и сухой голос Лябасти подтвердил это.
      - Слушаю, Рутер...
      - Час тридцать шесть, сэр... Прошу извинить за минутное... полутораминутное опоздание, сэр!
      - Считай, что его стоимость вычтена из твоих премиальных. Дальше?
      - Это единственная осечка. Я хочу сказать, сэр, что опоздание со звонком на полторы минуты единственная осечка. Вся работа по графику.
      Лябасти не торопился разъединяться. Это означало похвалу. Действительно, в мирное время ликвидационная операция такого охвата проводилась впервые. И прошла успешно.
      Поэтому Рутер позволил себе пошутить:
      - Сколько же у меня вычтут, сэр?
      - Пятнадцать процентов... Ха-ха... Со знаком минус... Поздравляю с прибавкой!
      Пошли сигналы отбоя.
      Минус на минус означал плюс. Плюс пятнадцать тысяч долларов.
      Рутер переместил курсор на экране к началу репортажа, где предполагались подзаголовки. Написал:
      "Существование мафии - сущая правда.
      Боссы убивают друг друга.
      В кого целили "длинные стволы"?
      Следующая очередь твоя, читатель!"
      3
      До воссоединения Гонконга с континентальным Китаем остряки говорили, что крошечной территорией управляют британский губернатор, банк колонии и королевский жокей-клуб. При этом последний по степени значимости следовало бы упоминать первым. Два миллиарда шестьсот миллионов долларов - это только средняя сумма ставок за год в начиненном электроникой тотализаторе ипподрома Шатин, которым владеет клуб.
      Джеффри Пиватски внимательно следил за особо людными местами в мире, где делаются крупные ставки на любых играх, включая скачки и бои без правил. Три раза в год он прилетал и в Гонконг. Большие деньги делались здесь с особенно изощренной изобретательностью. Вот и тогда, десять лет назад, чутье его не подвело.
      В стойлах с кондиционированным воздухом ипподрома Шатин, где в холе и неге обретались восемь сотен лучших лошадей из Америки и Австралии, в яслях трехлеток ветеринары обнаружили примешанный к моркови допинг. Кто подкладывал его в корм безвестным ещё лошадям в канун скачек?
      Расследование побед в скачках молодых жеребчиков и кобылок, в результате которых были сорваны миллионные куши, вывело дознавателей на преступный сговор в конюшнях. Арестовали нескольких конюхов.
      Когда судья после приговора огласил ещё и особое мнение о случившемся, Джеффри Пиватски не стал торопиться с собственной оценкой происшедшего. Первой все-таки пришла трехлетка, наличие допинга у которой не было доказано. Анализ крови не давал оснований определенно утверждать, что кобылку "подхлестнули".
      Джеффри несколько раз просмотрел видеозапись того момента, в который кобылка совершила, как писал пресса, "исторический рывок". Его не покидало ощущение, что он смотрит на экран компьютера, где запущена игра "Скачки". Момент рывка очень уж напоминал выполнение электронной команды. Повадка лошади казалась неестественной, она напоминала Джеффри отклик механизма на поданный с пульта сигнал. И еще: Джеффри по Вьетнаму знал, насколько взаимопроникающи электроника и физиология человека. Почему не животного тоже?
      Клео, как от литературы про полеты на Марс, отмахнулся тогда, в 1989-м, от догадки Джеффри, что на трехлетку ловко одели электронные удила. Стареющего бандита не интересовали абстракции, не приносящие осязаемой прибыли. А вот Бруно Лябасти, напротив, выделил в распоряжение Джеффри специалиста-психолога по методике ведения допросов.
      Вдвоем они вылетели в Бангкок, где после скандала в конюшнях Шатин, по сведениям фирмы "Деловые советы и защита", в гостинице "Ориентал" несколько месяцев роскошествовал владелец трехлетки. Психолог несколько минут поплавал с ним в бассейне и завел разговор с наглостью правительственного детектива. Это входило в разработанный им после двухдневного наблюдения за лошадником "комплекс внутренней дестабилизации" подопечного. Далее посыпались сведения, достойные голливудского сценария...
      Доктор ветеринарии Карл Розенбах, американец, приглашенный в Шатин на работу, оказался человеком с золотыми мозгами и золотыми руками. Лошадями он занимался исключительно в комплексе с их владельцами. По его мнению, владелец лошади и лошадь являются двумя организмами, существование которых поврозь лишено всякого смысла. Дорогостоящая и обожаемая лошадь, утверждал Розенбах, становится хозяином собственного владельца. Человек стремится сделаться животным больше, чем само животное человеком. То есть, ветеринар необходим, прежде всего, владельцу, а не лошади, ибо владелец решает вопрос приглашения ветеринара и размера его гонорара... Действенность профессиональной философии доктора Карла Розенбаха подтверждалась удивительными результатами его работы. Он ставил на копыта безнадежных пациентов.
      Однажды благодарный клиент, которому Розенбах вернул с того света околевавшего призера, прибавил к гонорару четырехмесячного жеребенка. Вечером кобылка лежала на операционном столе, а к рассвету возле её надпочечника сидел небольшой кремниевый чип.
      Потом, в баре, психолог объяснил Джеффри успех допроса доктора ветеринарии тем, что у того наличествовал "комплекс неразделенной гордости за выдающееся достижение". Этот комплекс вызревал в подсознании Карла Розенбаха несколько лет. Действительно, приходилось хранить операцию в тайне, пока кобылка, достигнув трехлетия, не принесла доктору восемь миллионов долларов в первом и последнем своем заезде. На кобылку поставил в тотализаторе только один человек - её владелец... Чтобы отвлечь внимание от своей лошадки, Розенбах и подложил допинг в ясли соперникам. Конюхи попали за решетку безвинно.
      Джеффри не канителился с ветеринаром. Он потребовал имя и адрес инженера, сконструировавшего силиконовый чип и передатчик, с помощью которого ветеринар послал лошадке определенный сигнал. Розенбах колебался, но психолог заверил его, что выдача соучастника вовсе не означает, будто доктор и инженер непременно будут проходить по делу о мошенничестве на бегах в Гонконге.
      Через день Джеффри, вернувшийся в Сингапур, разговаривал в крошечном кафе на Орчард-роуд с пятидесятилетним метисом, влачившим, как все завзятые игроки на бегах, полунищенское существование при хорошей профессии и искусных руках. Да, он инженер-электронщик. Да, чип сделал он. Да, воздействие на надпочечник импульсом в 65 милливольт вызывало в крови лошадки небольшой "адреналиновый шквал". Получив радиосигнал, она ощутила в себе такую прыть, что стрелой ушла вперед и выиграла.
      Метис изъявил готовность сделать второй чип, если Джеффри, конечно, поможет с некоторым оборудованием. Но ждать результата придется все-таки три года, как и в случае с доктором Розенбахом, по рекомендации которого пришел господин Пиватски, а потому не мог бы господин Пиватски выдать некоторый аванс? Инженер высказал также готовность поделиться ещё одной, совершенно новой идеей, но тоже после выдачи аванса - скажем, в десять тысяч сингапурских долларов. Он мог бы показать чертежи, случайно захваченные с собой... Идея в том, что ящерицы, понукаемые радиоволнами, могут нейтрализовать контакты тревожной сигнализации в помещении, где находятся, например, интересующие Джеффри материальные ценности. Аванс, в общем-то, мог бы оказаться и в пределах семи с половиной тысяч...
      Клео снова отмахнулся от доклада о любопытном изобретателе. А Бруно Лябасти послал к нему адвоката. В ресторане на острове Сентоза Бруно вручил инженеру аванс и пригласил явиться в контору фирмы "Деловые советы и защита". Из конторы изобретатель вышел с двумя удостоверениями личности, на которых были идентичные фотографии, но разные имена: на одном - Амоса Доуви, на втором - Ли Тео Ленга. Инженер подписал обязательство строго подчиняться личным инструкциям Бруно Лябасти, а также информировать его обо всем, что с ним происходит. Затем Клео Сурапато пристроил Ли Тео Ленга советником по техническим вопросам к русскому директору, осуществлявшему программу размещения московских кредитов, а Амос Доуви возглавил молодую посредническую фирму "Мосберт холдингс". Понятно, что это был один и тот же человек.
      Впрочем, во втором случае у инженера не заладилось с бухгалтерией.
      Аудиторский совет, состоящий из утвержденных Верховным Судом Сингапура банкиров и юристов, раз в году составляет заключения о положении дел в компаниях и финансовых учреждениях, о соответствии их деятельности законам и, как принято говорить, добросовестной и солидной деловой практике. Когда пришла пора компании "Мосберт холдингс" отчитываться перед авторитетным советом, у экспертов возникли сомнения относительно качественности операций этой фирмы.
      Ли Тео Ленг, он же Амос Доуви, внимательно и с признательностью выслушал рекомендации и пожелания председателя аудиторского совета фирме "Мосберт холдингс". Выждав, когда седовласый и богатый джентльмен, возможно даже, более богатый, чем всемогущий хозяин Бруно Лябасти, выйдет из кабинета, он вытащил из магнитофона, вделанного в письменный стол, пленку с записями добрых увещеваний и отправился в здание "Банка четырех океанов".
      - Она мне не нужна, - сказал Бруно про пленку. - Я слышал прямую трансляцию...
      Услышал же он, что бухгалтерские книги и другие документы "Мосберт холдингс" могут быть направлены на судебное исследование: фирма довольно часто нарушала закон, а этого делать не следует. Совет обращал внимание "Мосберт холдингс" на просрочку возврата полученных кредитов, в особенности российских, из-за чего могли возникнуть уже политические осложнения. Аудиторы в особенности настаивали на соблюдении безукоризненной пунктуальности в совершении сделок на русском рынке, где репутации, принимая во внимание царящий там беспредел, гибнут чрезвычайно стремительно. Боже упаси, если "Мосберт холдингс" окажется хоть каким-то образом причастной к вывозу коррупционерами из Москвы тех миллионов, вокруг которых раскручивается многолетний скандал...
      Руководствуясь этими соображениями, аудиторский совет должен принять в отношении "Мосберт холдингс" необходимые меры, о которых он, председатель совета, видя в лице Ли Тео Ленга молодого ещё финансиста, считает допустимым предупредить заранее.
      Старая лиса с опытом и нюхом догадалась, конечно, что у "Мосберт холдингс" другой хозяин, дергающий за нитки подставного Ли Тео Ленга. Так что все сказанное предназначалось для Бруно Лябасти.
      Присвоение петраковских денег было, конечно, преступлением. Теперь, чтобы оно стало абсолютным, то есть не поддающимся раскрытию, следовало выдать правосудию его второстепенных участников, сохранив в неприкосновенности дирижеров - Клео Сурапато и Бруно Лябасти.
      И Бруно приказал Ли Тео Ленгу или Амосу Доуви:
      - Попытайся скрыться.
      Начались мытарства инженера по странам, а затем тюрьмам, время в которых оплачивалось по тройной ставке.
      Клео Сурапато знал историю вербовки Амоса Доуви. Не знал он, что номер шифрованного счета в швейцарском банке, на который шли деньги и ценности через Индо-Австралийский банк, давно изменен...
      Круг, начавшийся со сборища в ресторане сайгонской гостиницы "Мажестик", заседал дважды в году. Одряхлевший Нго уступил председательское место Кроту, своему старшему сыну, который предпочитал отсиживаться в тени в качестве старшего бухгалтера бангкокского отделения Индо-Австралийского банка. После падения в 1975 году Сайгона параноидальная скрытность Крота обострилась до предела. Вряд ли кто помнил подлинное его имя. Даже цепи его связей и доносительства назывались кротовым подпольем, а подчиненные именовались младшими кротами.
      Объединение Бруно Лябасти двух мафий в группу "Бамбуковый сад" добавило к столу Круга новых лиц. Для Круга Бруно оставался человеком, имя которого использовалось как доверительный пароль при переводе денег в Швейцарию. Личностью, действия и помыслы которой контролировались Клео Сурапато. Предполагалось, что только они двое знают код счета в Берне. Состояние баланса на заседаниях Круга докладывали Бруно и Клео по очереди.
      Затмение, что ли, нашло на Бруно, когда он отправился на Круг как раз в день разговора председателя аудиторского совета с Ли Тео Ленгом - Амосом Доуви? Вполне возможно, что и так...
      Едва открыв кожаную папку, Бруно понял, что вложил в неё по ошибке не финансовый отчет, а совсем другой документ - сведения о движении капиталов крупной корпорации, выкраденные электронным взломщиком Джеффри Пиватски. Листки не имели фирменного обозначения и, прежде чем Бруно окончательно сообразил, что никакого отношения к Кругу они не имеют, папка оказалась в цепких пальцах Крота.
      Крот, не особо всматриваясь, пробежал несколько страниц и минуты две размышлял над итоговой суммой: 182 миллиона 458 тысяч долларов значилось там.
      Ничего не сказав, Крот вернул документ.
      Через два часа в помещении 8-А здания "Банка четырех океанов" Бруно Лябасти приказал секретарю заказать билет на ближайший авиарейс в Швейцарию. В Берне ему сообщили, что действительные накопления на счете Круга составляют 623 миллиона 872 тысячи долларов. После этого он составил заявление на прихваченном из Сингапура бланке с имевшейся на нем подписью Клео - формально они вдвоем и только вместе могли распоряжаться номерным счетом - с просьбой переменить как номер счета, так и код допуска к нему.
      Формальности заняли около двух часов.
      После этого Бруно составил второе заявление, в котором просил сохранить прежний номерной счет и код допуска, и перевел с нового счета на старый 182 миллиона 458 тысяч. Его дневной заработок составил, таким образом, 441 миллион 414 тысяч долларов.
      Подумав, Лябасти поменял и имя владельца нового счета - на Амоса Доуви.
      Только он, Бруно, знал код, по которому некий Амос Доуви мог распоряжаться сотнями миллионов. Или не Амос Доуви, а кто-то, знающий код.
      Если воротилы Круга держали информатора внутри швейцарского банка в Берне, то донос придет на Амоса Доуви, а про этого Амоса все знали, что он - фигура, подотчетная Клео Сурапато.
      Бруно возвращался из Берна через Лондон. Самолетом "Бритиш эйруэйз" прилетел в Джорджтаун на острове Пенанг в Малайзии, где рассчитывал попасться на глаза людям "Бамбукового сада". Из гостиницы "Шангри-Ла" позвонил в Сингапур и поболтал с Клео о пустяках, сказав, что оказался на Пенанге, увязавшись за одной "леди четырех сезонов", и возвращается вечером. Алиби было стопроцентным. Кража, совершенная в Берне, стала абсолютной.
      Деньги на старый номерной счет в Берне шли, как и раньше, - через Индо-Австралийский банк и дальше через итальянский Триест. На новый, собственный счет Бруно деньги поступали в конвертах Индо-Австралийского банка, но вторым каналом. Тем самым, который выявил Титто в Триесте.
      Клео Сурапато с двадцатого этажа "Герцог-отеля" невидящими глазами смотрел на корабельные огни и отблески бакенов в порту.
      Бруно Лябасти только что завершил рассказ о собственном продолжении истории Амоса Доуви, начатой Клео ещё в Сайгоне. Бруно говорил почти без пауз, лишь один раз прервался для телефонного разговора с Рутером, который доложил о завершении какой-то операции.
      - Откуда взялась записка через травника от капитана Сы? Зачем это было сделано? - спросил Клео.
      - Шутка Крота, друг, - сказал Бруно. - Крот хотел вырвать у тебя состояние, о нем его отец Нго узнал от Фэня, Послеполуденного Фэня, сына капитана Сы. Какая-то история вашего каравана с золотом... Тогда и началась сегодняшняя трагедия.
      - Для Крота, для меня - да. А для тебя - триумф. Ты всех убрал, Бруно, с дороги, всех обобрал... Ты подмял под себя все. Но есть люди...
      Зазвонил мобильный телефон.
      Бруно протянул трубку Клео.
      - Тебе.
      Из машины, в которой его везли из аэропорта Чанги, Крот, шепелявя и сбиваясь, сказал:
      - С интервалами в пятнадцать минут убиты двадцать два держателя "синих фонарей" "Бамбукового сада". Убиты одинаково - пуля в основание черепа. Дай сигнал, Клео, собрать оставшихся в живых для переговоров с представителями нападающей стороны. На обычном месте...
      - Нас предали! - зло крикнул ему Клео.
      - Бруно? - спросил Крот из машины.
      Бруно взял трубку из руки бывшего компаньона.
      - Хочешь что-нибудь выпить, Клео?
      - Ты Иуда... Я жалею, что не велел прикончить тебя тогда, у канала У Кэй, а расплатился с тобой сполна... Жалею! И жалею, что не могу сделать это сейчас! Жалею!
      Он сел на корточки у подоконника, опустил лицо в ладони.
      В истории Азии, его Азии, это был первый случай, когда фаранг, белый, переиграл всех местных.
      Бруно полистал записную книжку, чтобы вспомнить настоящее имя Крота, которого везли в "Герцог". Найти не успел. В прихожей донесся обрывок мелодии из песенки "Обезьянка в хвойном лесу". Он вдавил кнопку внутренней связи и услышал условное:
      - По графику.
      Бруно вдавил другую кнопку, открывая дверной замок.
      Крота приходилось тащить буквально на руках. Его подвернутые ступни волочились по ковру: упадок сил...
      Бруно проконсультировался с записью в книжке.
      - Так, значит... высокочтимый и любезный господин э... э... Ийот Пибул? Он же Крот? Здравствуйте... Мне много и всегда с похвалой говорил о вас сын как о старшем бухгалтере бангкокского отделения моего Индо-Австралийского банка. Вы с исключительным рвением исполняли должность...
      Крот осваивался с обстановкой. Присутствие Клео, скорчившегося у окна, свидетельствовало, что его самого не убьют - по крайней мере, сразу. Он растопыривал и шевелил крючковатые пальцы с ревматическими шишками на суставах.
      Бруно удивлялся стойкости китайцев, они умели скрывать гнев и страх.
      - Я жалею, Бруно, что не заявил на Круге о подсунутой тобой фальшивке, липовом балансе нашего счета в Берне, - с расстановкой произнес Крот.
      Это не имело теперь значения. Но и опозоренный, он не желал умирать, оставаясь в глазах земляка, Клео Сурапато, дураком. Потому и сказал то, что сказал.
      - У меня было ощущение, что ты знал, - ответил Бруно.
      - Я подумывал тебя убить...
      - Что же тянул?
      Крот покосился на Клео.
      - Так что же тянул, а? - напомнил Бруно. - Или жадность мешала? Полагал, что я полностью в твоих ревматических лапах и все, что наворую у Круга, достанется потом тебе одному?.. Клео, ты слышишь? С помощью Послеполуденного Фэня, достойного сынка капитана Сы, сначала он проглотил бы добытое твоим отцом и тобой, а потом принялся за меня!
      - Миллионы в Берне и твоя поганая жизнь были слишком связаны, чтобы сразу рубить этот узел, - сказал Крот.
      Этим он вернул себе "лицо" в глазах Клео.
      Бруно все понял. Унизить китайцев в глазах друг друга не удавалось.
      - Здесь две спальни, - сказал он. - Около десяти вечера вас отвезут на Круг... Опустевшие в эту ночь кресла не останутся вакантными. Появятся другие лица. Лица моих людей. Ничего не изменилось...
      - Кроме твоего положения, - сказал Клео новому главе "Нуган Ханг бэнкинг груп" и полновластному хозяину Сети. Бывшему легионеру, кричавшему от отчаяния возле канала У Кэй, в помоях которого ему предстояло бы утонуть, не сдержи Клео своего слова. Бывшей марионетке, жену которого, пожелай Клео воспользоваться этим, он уложил бы в постель отца Крота. Бывшему нищему французу - или кто там он от рождения? - и новоявленному предводителю "Бамбукового сада".
      - Я хочу позвонить сыну, - попросил он.
      Бруно кивнул охранникам.
      - Сынок, - сказал Клео в трубку обычного телефона, не сотового, передай матери, что я заночую у своего друга Бруно Лябасти... Да, она права... самое безопасное для меня сейчас место в городе... Кто приходил?
      Бруно схватил параллельную трубку. Полный молодой энергии голос Лин Вэя звучал в трубке:
      - Отец, приходил мой друг, бакалавр Ван Та. Он сказал, что ты распорядился передать ему деревянную скульптуру, позолоченный кулак... ну, тот, что ты приобрел недавно. Вроде бы ты подарил этот бесценный предмет главе юридической конторы "Ли и Ли".
      - Бакалавр унес предмет?
      - Я позволил. Люди все известные и уважаемые.
      - Ты поступил правильно, сынок. Почтительные извинения маме за отсутствие. Надеюсь, она снисходительно простит...
      - Ну, какие церемонии, отец...
      Лин Вэй разъединился первым.
      - Что там с этим кулаком? - спросил Бруно.
      - Не знаю, - ответил Клео. - Не мое это теперь дело... хозяин.
      Бруно кивнул охранникам, развалившимся в креслах с плюшевой обивкой. Оба были европейцами, новозеландцами. Оружие держали в сумках.
      - Закажите сэндвичи, коку, кофе... и так далее... Поднос примите у посыльного в дверях...
      - Ясно, сэр.
      - Покормите и тех... Я через пятнадцать минут буду в помещении 8-А. Оповещать каждые сорок минут...
      Джеффри Пиватски взглянул на часы в деревянной резной коробке, дорогие и старинные, привезенные из Гонконга. Мягкое пощелкивание и равномерное покачивание маятника в виде морской розы ветров благотворно влияло, заверял доктор, на состояние Ольги. Часы висели в кухне над холодильником.
      До встречи с Бруно время ещё оставалось.
      Когда Ольга отходила от "настроений", её первым побуждением было устремиться на кухню, чтобы приготовить что-нибудь для мужа. Наблюдая, как она движется возле плиты, открывает холодильник, идет к посудомойке, разрывает пакет, берет чайник, он ощущал себя так, будто наблюдает собственное отражение в зеркале. Повадка, походка, выражение на лице копировали его, Джеффри...
      На экране телевизора мелькали странные герои сериала "Охотники за головами". Звук Джеффри вырубил. Ольга не любила шумов в квартире, хотя ей нравилось мелькание, как она говорила, глупых сцен и особенно глупых потасовок или объятий. От этого из комнат, считала она, исчезали привидения...
      Под шипение яичницы на сковородке Джеффри перечитывал вслух рассказ, написанный Ольгой. Богатый русский генерал, любовник императрицы и одновременно её фрейлины, а также партнер по содомским утехам императора выращивал в Сибири ананасы. Оранжерея обеспечивалась теплом от генератора, приводившегося в движение скачущими по кругу породистыми лошадьми. Генерал затевал международные интриги и конфликты с единственной целью заполучить доступ в Аравию, откуда доставлялись чистокровные скакуны для его генератора...
      Джеффри подумал, что люди незаурядные часто становятся рабами какой-нибудь страсти, и, если эта страсть по общим понятиям ненормальна, родственники или близкие принимаются бороться с выявившейся незаурядностью. Заваливают талант, который, скорее всего, просто несвоевремен. Слава богу, что он понимает Ольгу, что он вместе с ней вне обыденности, где самые первые оказываются и самыми скучными...
      Джеффри вздохнул от никчемности собственных рассуждений.
      - Посмотри-ка с этого края окна, - сказал Ольга. - Какая огромная чистая луна!
      - Наступило полнолуние, Ольга, - сказал Джеффри. - На морях большая приливная волна...
      - В такие дни, дорогой, приходит какое-то пробуждение от вялости... Ну, знаешь, будто откачали водяную толщу, сквозь которую я слушала и смотрела... А? Ты понимаешь?
      Джеффри обнял её, и они постояли так несколько минут.
      Он вдруг почувствовал, что она понимает. Осознала, что с ней иногда происходит. Осознала свои "настроения". Вот именно сейчас и в первый раз на его памяти. Он испугался, что бесценное понимание сейчас расплескается.
      - Джефф, - сказал она, - я знаю, как ты любишь меня.
      Больше ему ничего и не было нужно. Больше - ничего.
      - Мне придется уйти ненадолго, - сказал он. - К Бруно. Он назначил в три ночи, этот гангстер.
      - Опять серьезное? Кончено, иди... Не волнуйся, я буду спать. Я знаю.
      4
      Лифт в пустом и гулком вестибюле "Банка четырех океанов" вызывал мрачноватый охранник в коричневой форме. Закинув, будто за пистолетом, руку на бедро, где на ремне висел телефон, он трижды надавил кнопку предупреждения.
      Увидев отражение своего мятого лица в зеркале кабины, Джеффри подумал, что пора бросать сложившуюся привычку работать по найму. Где бы то ни было. В армии. У Клео. У Бруно. Предчувствие, что Ольга пойдет на поправку, распрямляло. Он мог бы теперь и рисковать, не опасаясь, что на какое-то время поставит жену в затруднительные материальные обстоятельства.
      Черт бы их всех побрал!
      Ему показалось, что из-за двери, в которую он собирался постучать, донесся приглушенный стон. Несколько секунд прислушивался. Нет, почудилось...
      Открыл Бруно, на котором и в три ночи сорочка оставалась безукоризненно свежей. Вместо галстука шейный платок в горошек. Глаза словно замороженные. В глубине помещения 8-А светился монитор компьютера, над которым торчал пюпитр с бумагами.
      Ответив на кивок, Бруно вернулся к компьютеру и развернул пюпитр так, чтобы скрыть текст на листках. Сел в вертящееся кресло.
      - Потери, Джефф?
      - Ты имеешь в виду просечку с Фрицем Доэлом, Бруно?
      - Ну да!
      - Фриц Доэл во время встречи во Франкфурте обратился с просьбой принять его к нам на работу... Что касается его ареста, это не надолго... Если хочешь, могу позвонить ему. Прямо в тюрьму, к нему в камеру... Ха! Могу представить физиономии колбасников с их инструкциями! У меня впечатление, что парень подсадной, из армейской разведки... К нам хочет, чтобы совершенствоваться дальше. Казармы и штабы - не исследовательский институт... Начальники разрешат ему побыть у нас.
      - Скажи-ка, Джефф...
      В голосе руководителя всемогущей фирмы "Деловые советы и защита" звучало нечто неслыханное. Почти сердечность. Уж не Бруно ли стонал, действительно? И лев от боли мяукает...
      Бруно молчал, вероятно, подбирая слова.
      Джеффри не дождался продолжения.
      - Скажу... Зачем ты все это ворочаешь, Бруно? Денег мало? Власти? Ты сожрал Нугана, сожрал Клео. Судя по всему, кого-то дожевываешь и сейчас. Зачем?
      Бруно откинулся в кресле, и спинка его на специальных шарнирах пошла назад. Теперь Лябасти полулежал, словно был на приеме у дантиста. Длинноватые седые усы, на крутом подбородке шрам, резко очерченные губы... В полумраке помещения 8-А босс походил на расхожий образ киношного мексиканца, но без пистолетов, хотя и они, наверное, где-нибудь имелись, может, в ящике стола под компьютером.
      - Ты наблюдателен, - сказал Бруно.
      Прежде чем впустить Джеффри, он погасил на экране портрет Барбары.
      Преодолев замешательство, Бруно спросил:
      - Как ты, Джефф, отнесешься к передаче в твои руки компании "Деловые советы и защита"? В полное твое распоряжение...
      - Тебе ведь известно, Бруно, у меня нет денег купить всю эту махину... За последние сутки это уже второе такое предложение...
      - Второе? Какое же первое?
      - От старины Нугана... Стать директором "Нуган Ханг бэнкинг груп".
      - Я бы согласился на твоем месте.
      - На моем месте?
      - Нет, не в этом смысле... На твое назначение.
      Джеффри помолчал. Усмехнулся пришедшей догадке.
      - Уходишь, Бруно? Поднявшись на вершину могущества?
      Тишина стояла такая, что оба слышали легкий, почти незаметный шелест кулера - компьютерного вентилятора.
      - Думал об этом... Нет, не так. Я думал об уходе совсем.
      - О самоубийстве? Теперь?
      - Чтобы не было завтра...
      - Что же такое должно случиться завтра?
      Бруно вскочил. Ботинок на нем не было, и он бегал по ковру в шелковых фиолетовых носках, как у папского нунция.
      - А вот что... А вот что... И не завтра, а уже сегодня, Джефф! Рассвет скоро... Сюда доставят Крота, Клео и ещё восемь человек. Вся орава, включая меня, называется Круг, который властвует над "Бамбуковым садом". И я выложу им предложение, от которого они лишатся дара речи. Потому что никто из них никогда ничем, кроме вымогательства, не занимался. Им до судорог непривычно отдавать свое, а не брать чужое... Однако, их жизни в моих руках, они пойдут на все, лишь бы им оставили хотя бы немного...
      - Откуда их привезут, Бруно?
      - С чрезвычайного заседания Круга, на который налетит полиция с облавой... Пресса после этой операции загрохочет во все пустые ведра, какие найдутся. Потребуют слушания в парламентской комиссии, а то и в парламенте... Те воротилы "Бамбукового сада", которые для меня ещё в недосягаемости, не соберутся с силами и через полсотни лет, чтобы отнять назад у меня или моего сына то, что я забираю у них сегодня. Понял, Джефф?
      - И никогда-никогда не появятся в этом городе никакие бамбуковые, дубовые, сосновые, пальмовые братья! И другие вымогатели! И жулики! Биржевые! Компьютерные! И прочие! Их больше не будет, - сказал ехидно Джеффри.
      - Как и нас с тобой, - сказал Бруно со смехом. - Аминь!
      Они долго хохотали.
      В полдень Рутер Батуйгас, переодетый в полицейскую форму, включил в помещении 8-А экран телевизора. Диктор представил Барбару Чунг.
      Бруно сидел в вертящемся кресле. Крот и Клео - на раскладных табуретах, принесенных агентами фирмы "Деловые советы и охрана".
      Агенты стояли за спинами пленников, не успев переодеться после маскарадного полицейского налета на собрание Круга в отдельном кабинете ресторана гостиницы "Пенинсула", инсценированного Бруно.
      Нападение кончилось незапланированно. Предполагалось, что трупов не будет, только немного постреляют в воздух... Но перепуганные жестокими, исполненными накануне словно по железнодорожному расписанию, убийствами, боевики Круга перенервничали. Пришлось уложить всех. Самое смешное, что старший боевиков пытался прикрыть своим телом Бруно. Он его и застрелил, дабы избежать потерь среди действительно своих...
      Шести участникам Круга, державшим "синие флаги", преднамеренно дали возможность уйти. Они представляли таксистов, ссора с которыми была нежелательна. Пощадили ещё и для того, чтобы шум вокруг мафии не уподобился, как сказал Бруно, атомному взрыву из-за слишком большого числа убитых.
      Полицейские темно-синие рубашки и брюки с черными лампасами выглядели непривычно на бойцах фирмы "Деловые советы и защита", носивших обычно коричневую униформу с белыми аксельбантами. Джеффри не отпускало странное ощущение, будто все они угодили в полицейский участок.
      Барбара объясняла с экрана, что выступать на не привычную для себя тему о рэкете и мафии её побудила необходимость. Междоусобная война гангстеров, в которой нападающая сторона, как стало известно от следствия, использовала полицейскую форму, вынуждает её поделиться некоторыми соображениями о будущем бизнеса в этом городе-государстве. Газеты сообщили детали. Она не собирается их повторять. Хотела бы только заметить, что простые таксисты показали пример решительного отпора вымогателям, заявив три дня назад, что, если им не поможет администрация, они сами защитят себя от рэкета. Не исключено, что сопротивление таксистов как раз и вызвало междоусобную грызню внутри "Бамбукового сада" и прочих группировок подобного рода.
      Барбара сказала, что всякий раз, когда речь идет о необходимости искоренить преступность, имеется в виду прежде всего необходимость взять под защиту главный, основополагающий принцип жизни всякой цивилизации. Этот принцип - незыблемость правового государства и правового общества. Сингапурское общество, слава Богу, способно ещё самоочищаться от преступных союзов именно потому, что оно - свободное общество в лучшем смысле этого слова, то есть обеспечивает свободу конкуренции. Пусть лучшие поднимаются, а худшие знают, что могут подняться тоже, но никому не дано делать это путем внеэкономического насилия..
      Барбара заявила, что мафии в городе больше нет. Сингапур чист и останется таким навсегда. Финансовый бизнес, торговля и предпринимательство не терпели подпольной экономики ранее и не потерпят её в будущем...
      Пустили армейскую рекламу. Пилот ввинтил свой перехватчик в бирюзово-желтую высь, и диктор заявил: "Рожденные побеждать ждут новых товарищей! Вербуйтесь в военно-воздушные силы!"
      - Что скажет рожденный побеждать Рутер? - спросил Бруно.
      - Мы договаривались с ней о другом, сэр... Складывается впечатление, будто она собирается баллотироваться в парламент...
      Кнопка памяти, которую вдавил Бруно Лябасти на своем телефоне, чтобы вызвать номер Барбары, была под цифрой один. Джеффри, сидевший рядом, не находил объяснения такой значимости журналистки в жизни хозяина.
      - Здравствуй, Барбара. Это Бруно... Твой кабинетик в редакции, где тебя снимали, выглядит мило...
      Все вокруг молчали, хотя другие на их месте, подумал Джеффри, о чем-нибудь да разговаривали бы, хотя бы вполголоса. Минувшей ночью они перестали быть компаньонами и превратились в подчиненных одного человека, властного над их имуществом и будущим. Каждый обдумывал свое новое положение, и между ними зарождалось то, что неминуемо взращивается в кругу прихлебателей - взаимная подозрительность и отчуждение.
      А Клео в это время думал, что Бруно - счастливчик. Как всякий, умеющий заводить не одного, а двух и больше врагов.
      - Быстрый отклик, - сказала Барбара Бруно. - Я ещё не успела остыть от жутких софитов...
      - Ты говорила блестяще!
      - Ты читал когда-нибудь книги барона Стендаля, Бруно?
      - Это имя мне неизвестно...
      - Барон родился французом или итальянцем, что-то в этом роде, но взял себе немецкое имя... Так вот, он вложил в уста своего героя...
      Барбара запнулась, вспоминая название книги.
      - Это ведь неважно, в конце концов... Что он там изрек великого?
      - Какая-то любовница из богатеньких устроила герою сцену, грозившую перейти в публичный скандал. И он ей сказал такие слова: "У меня, мадам, нет ничего, кроме репутации"... У Сингапура, Бруно, тоже нет ничего, кроме репутации. Ни природных ресурсов, ни своих денег. Все это привозят сюда, как на ярмарку. У нас хорошо жить и торговать. У нас порядок... Так вот, в этом городе мафии и прочих преступлений давно не было. Их нет и не может быть... А если и заводится что-нибудь такое, оно будет пресечено. Непременно... Возможно, ты ещё не знаешь, что на рассвете арестовано около ста проходимцев, занимавшихся вымогательством "масляных денег" у таксистов и в барах?
      "О, Господи", - подумал Бруно. Он посмотрел на безмятежно задремавшего Рутера. Чистая случайность, что участники маскарадного налета в "Пенинсуле" не нарвались на настоящих полицейских, устроивших, как оказывается, собственную "ночь длинных ножей"... "Сколько раз я говорил себе, что в управлении по подавлению преступности необходим информатор, сколько раз! Вот она хваленая неподкупность сингапурской полиции!"
      - Нет, не знаю, - сказал Бруно.
      - Это опасно... для тебя. Не знать об этом, - произнесла Барбара.
      - Почему ты так думаешь?
      Барбара помолчала.
      - Ты выжидаешь? - спросил Бруно.
      - Ты помнишь, конечно, что через несколько дней будет слушаться дело о банкротстве некоего Ли Тео Ленга по инициативе, выдвинутой со стороны "Ассошиэйтед мерчант бэнк"? Аудиторский совет намерен прислать в суд свидетеля. Им назначен младший Ли, этот бульдог-сутяга, достойный отпрыск своего папы, старшего Ли, из конторы "Ли и Ли". Он будет дотошно выявлять добросовестность иска "Ассошиэйтед мерчант бэнк", поскольку сто восемнадцать миллионов... ты знаешь чьих... ушло через "Ассошиэйтед мерчант бэнк". А их желают повесить на беззащитного Ли Тео Ленга, который сидит в гонконгской тюрьме. Или, если хочешь, Амоса Доуви... Другими словами, твой компаньон и друг Клео Сурапато хочет повесить собственное преступление на снежного человека в Гималаях... Чтобы покончить со слухами о мафии и финансовых преступлениях, пачкающих репутацию этого города, младший Ли пойдет на все... То есть, на все пойдет его отец и другие отцы города... Там как-то оказались замешаны русские, а их крайняя добросовестность - или крайняя недобросовестность - в делах известны. На русских сейчас проверяются репутации. Со знаком плюс или со знаком минус. Среднего в делах с ними не дано. Поэтому Сурапато будут уничтожать дубиной, выструганной из русского дела.
      - Ты словно бы продиктовала колонку в газету, - попробовал пошутить Бруно.
      - Я, конечно, именно так не напишу, - сказала Барбара серьезно. Однако что-то в этом духе придется делать, чтобы почитали и в их посольстве тоже, или где там ещё у них это читают, если читают.
      - Барбара, мне говорили про одного русского возле тебя...
      - Правильно говорили, Бруно. Может, мне удастся укрепить его в мысли, что в этой жизни не так уж все отвратительно... До свидания!
      Наверное, она рассмеялась у себя в редакции.
      - Клео! - сказал грубо Бруно. - Отруби ты конец, который тянется от тебя к Себастьяну! К этому русскому!
      - Его фамилия, босс, произносится Севастьянов, - сказал Джеффри.
      - Ну как там его! Собери ты ему эти сто восемнадцать миллионов, которые утянул у этого... этого...
      - Петракова, - сказал Джеффри.
      - У него! Верни, не обнищаешь. Иначе младший Ли из юридической псарни "Ли и Ли" по поручению аудиторов обгрызет тебе вместе со штанинами и гениталии...
      - Бруно, - сказал вкрадчиво Клео. - Возвращая деньги, придется ведь обозначиться. Признать, что они у нас, то есть лично у тебя отныне... И вынырнет меченый атом, если возьмутся за дело серьезно, в Берне. Наш крот в Москве провалится тоже и утянет за собой больших людей в России, которым мы готовим программу по устройству их миллиардов в офшорных банках в Азии... Не следует забывать, именно миллиардов, босс! И русские пойдут на это, потому что свои деньги они назанимали или заработали в Западном полушарии и потому туда с этим же не сунутся, а дома держать их бояться...
      - Можно, босс? - спросил Джеффри. Он подхватил новое обращение.
      - Да?
      - Лучше встретиться с русским и переговорить. Компромисс с ним возможен. В Бангкоке за Севастьяновым по моему указанию вел слежку агент "Деловых советов и защиты". На всякий случай, без вводных... Наверное, что-нибудь да нашлось, сможем использовать... Кроме того, возле Севастьянова в Бангкоке и здесь замечен некто Бэзил Шемякин. Бывший частный детектив, теперь, правда, журналист. То ли русский, то ли француз, во всяком случае он работает на московскую газету...
      - Тот самый, босс, который крутился возле Барбары Чунг, - сказал Рутер Батуйгас.
      Бруно, вдруг зло рассмеявшись, сказал:
      - Клео, с этими русскими миллионами твой "Ассошиэйтед мерчант бэнк" напоминает мне обезьянку в их хвойном лесу. Колко хвататься за ветки...
      Глава шестая
      ГОЛУБАЯ КРОВЬ
      1
      Вырезанные из тяжелого тика раскрашенные фигурки ждали покупателей. Как ждали их сто лет назад рабы в этом же сарае у города Денпасара на индонезийском острове Бали. Теперь сарай был превращен в студию резчика.
      Обработанный морилкой истукан мечтательно покусывал оскаленными зубами цветочный стебелек. Танцовщица воздевала бескостные руки к небесам, забрасывая волосы за спину. Глумливо ухмылявшийся Будда, облепленный мышами и змеями, приплясывал, попирая сандалеткой крокодила. Истощенный старец раскуривал опиумную трубку...
      Скульптор выжидательно смотрел на Бэзила. Крошечная девочка сжимала в грязном кулачке подол папашиной юбки-саронга. На её ключицах проступали чесоточные пятна. Понравившаяся Бэзилу фигурка разносчика с коромыслом выглядела прелестно, и цена подходила, но тиковая статуэтка весила немало почти половину того, что позволялось брать в самолет без доплаты...
      Последние двое суток пришлось посуетится. Как обычно, разрешения на интервью пришли почти к концу командировки. А завершающую беседу губернатор Бали - поэт, меценат и изощреннейший деспот, отец родной для подданных, которые досконально изучили древний этикет подношения взяток, - назначил за три часа до отлета в Джакарту. На аэродром Бэзил мчался в наемном автомобильчике - маломощном "сузуки", водитель которого, наверное, родственник скульптора, все-таки выкроил время заскочить к сараю.
      Под потолком висела доска с резной надписью - "Когда у друга болит рука, у меня болит сердце".
      Бэзил вымотался и нуждался в отдыхе.
      Он заплатил больше, чем полагалось, взял статуэтку и, спустившись на шоссе к "сузуки", тронул за плечо дремавшего водителя.
      - Не беспокойтесь, сэр, - сказал парень. - Самолет не улетит без вас. Канцелярия его превосходительства позаботилась...
      На перелете Денпасар - Джакарта - Сингапур удалось поспать полтора часа, и все же на лекции в клубе университетского кампуса на сингапурской окраине Кент-бридж, куда Бэзил велел таксисту ехать прямиком из аэропорта Чанги, он впал в дрему.
      Докладчика, плечистого европейца, звали Бруно Лябасти. Он был представлен собравшимся как руководитель фирмы "Деловые советы и защита". Компания пользовалась известностью на рынке услуг по охране информационных сетей от организованной преступности. Около двухсот предприятий считались её клиентами.
      Посетить эту лекцию предложила Барбара Чунг, когда Бэзил позвонил ей из Джакарты. Там, в университетском кампусе, они и встретились. Ее локоть теперь касался руки Шемякина. Барбара делала заметки в блокноте, магнитофоном не пользовалась...
      - Проснись, эй... - толкнула она Бэзила. - Ведешь себя так, будто это я не давала тебе выспаться. Послушай-ка лучше изречения нашего блестящего лектора!
      Аудитория походила на лимонную дольку, в которой пластиковые кресла располагались длинными закругленными сегментами. Время от времени докладчик обводил взглядом зал, и Бэзилу показалось, что всякий раз, когда он и Барбара оказывались в секторе его обзора, Бруно Лябасти приметно кивал и слегка улыбался.
      - Пропасть между Западом и Востоком, между их культурными наследиями, - говорил Бруно, - есть некий оптический обман души человеческой. Я бы даже назвал это явление духовной иллюзией. Вероятнее всего, её появление связано со стремлением простого человека - как мы говорим, человека с улицы свести сложные явления к чему-то понятному и удобному. В представлении о пропасти, якобы лежащей между Востоком и Западом, нет и частицы правды, не то чтобы правды, дамы и господа!
      Барбара первая из всей аудитории несильно хлопнула ладошками и спровоцировала шелестящие аплодисменты. Наверное, они были нужны ей для ехидного деепричастия в газетном отчете.
      - Глава фирмы - хранительницы секретов на наших глазах беззастенчиво ворует чужую интеллектуальную собственность, - сказала она Бэзилу.
      - То есть?
      - Твое невежество сродни его пошлостям... Лябасти слово в слово воспроизвел первые строчки книги Пьера Буля "Мост через реку Квай"... Про британцев в японском плену.
      - Тогда не мешай дремать!
      - Тогда не мешай слушать!
      Докладчик доказывал отсутствие различий между восточной и западной цивилизациями, напирая на то, что в географически и исторически изолированных районах развитие денежных систем, финансов и банковского дела шло по одному и тому же пути. Такое сходство не могло не навести на мысль о существовании некоей высшей воли, не ограниченной временными и пространственными границами. Разве независимое и самостоятельное формирование одинаковых инструментов и средств финансового обмена на Западе и Востоке не служит свидетельством этого?
      Зал шевельнулся, когда Бруно сослался на курьезы, связанные с деньгами. В четырнадцатом веке в Китае, сообщил он, была выпущена банкнота размером двадцать три на тридцать три сантиметра, называвшаяся "полотенцем". Шесть столбиков золотых монет, изображенных на ней, обозначали стоимость. Спустя пять веков, а именно в 1944 году, американское казначейство отпечатало бумажки достоинством в десять тысяч долларов. Трудно поверить, что несколько сотен и "полотенец", и американских десятитысячных купюр все ещё остаются в обращении в Юго-Восточной Азии и по стоимости примерно равны.
      Бруно пополоскал зеленую купюру в воздухе.
      - Вот одна из этой парочки!
      В зале воцарилась тишина.
      Бруно сделал несколько мягких шагов от кафедры к первому ряду и протянул десять тысяч долларов какому-то слушателю, жестом показав, что просит передать купюру по кругу. Гул шел за банкнотой, как шлейф за кометой.
      - Абсолютно настоящая, - сказал Бруно в микрофон. И добавил под одобрительный смех, почти заглушивший его голос: - Хотя моя фирма могла бы представить две точно такие же из своего музея подделок...
      - А каков крупнейший по сумме чек в истории банковского бизнеса?! выкрикнул сикх в чалме, сидевший через три кресла от Шемякина.
      - Самую крупную сумму, которая когда-либо в истории человечества значилась на платежном обязательстве, правительство Соединенных Штатов обозначило на чеке, выданном правительству Индии в 1974 году, уважаемый коллега, - ответил Лябасти. - Восемьсот пятьдесят три миллиона!
      - Долларов?
      - Британских фунтов стерлингов! Больше миллиарда долларов по курсу того времени!
      Бэзил не предполагал, что так долго можно аплодировать финансовому документу. Он достал блокнот и записал цифру. Ему вспомнился Севастьянов. Наверное, Льву Александровичу будет интересно услышать от него об этом...
      Шемякин непроизвольно коснулся ладони Барбары, остановив этим ручку, которая скорописью выводила иероглифы. Один остался недорисованным.
      Барбара спросила:
      - Когда завтра самолет?
      - В Чанги надо быть к двенадцати...
      Бруно выбрал для себя Барбару Чунг и сидевшего рядом с ней европейца в качестве условного центра аудитории, к которой он обращался. Ему показалось, что рука этого человека легла на колено Барбары. Не останавливая гладкого течения речи, которую приготовил для него Джеффри Пиватски, Бруно взглянул на часы. Золотая "Омега" показывала, что лекция идет сорок шесть минут.
      Собрав волю, он заставил себя говорить ещё пять и почти оборвал фразу. Кажется, никто не понял, что лекция кончилась. Пришлось добавить:
      - Авторство изложенных вам мыслей вы вправе приписать новичку на Дальнем Востоке. Ибо неизменно правило - чем больше опыта, тем меньше уверенности. Но моя безаппеляционность основана именно на опыте, дамы и господа! Во времена, когда ваши родители, наверное, ещё только ходили в школу, мне довелось участвовать в боевых действиях в этой части Азии, в частности, в воздушных десантах. Если солдат прыгал первый раз, шансы сломать конечности были пятьдесят на пятьдесят. Второй раз - восемьдесят на двадцать. И не оставалось сомнений, что в третий он расшибется... Это относится здесь и к судьбе деловых людей с Запада. Но мой первый деловой прыжок сюда был единственным: я остался и никогда не покидал Азии. Думаю, это общий путь с Запада на Восток для людей с нераспыленным запасом надежд, людей первого и единственного прыжка, людей, которые прибывают не для пробы, а навсегда. Они формулируют новую тенденцию: "Производить на Востоке и возвращаться с товарами на Запад"... Вот таким оборотнем стал киплинговский постулат, что Запад есть Запад, а Восток есть Восток, и вместе им не сойтись!
      Бруно принял от поднявшейся к кафедре девушки десятитысячную купюру и, вложив её в бумажник, сверкнувший золоченым вензелем, закончил:
      - Сходимся, я надеюсь... В поисках общего процветания...
      Аплодисменты смешались с грохотом трехсот стульев. Президент студенческого клуба поблагодарил в микрофон за интересное, как он сказал, устное эссе представителя нового технологического направления в финансовом бизнесе.
      Русский, если это был русский, потащился за Барбарой к выходу в фойе. Бруно попытался вспомнить лицо танкиста, которого на его глазах прикончили возле баррикады в сорок пятом. Проскочила дикая мысль, что русский - сын злосчастного танкиста или ещё какой родственник...
      Бруно спрыгнул с подиума и догнал парочку.
      - Вся лекция читалась для тебя, дорогая... Я видел, что ты делала заметки, - сказал он по-французски Барбаре.
      Складки серого костюма не стесняли её движений и делали походку свободней и шире, хотя Барбара была в туфлях на прямом японском каблуке.
      Русский казался загнанным существом, привычно ждущим, когда на него обратят внимание.
      - Здравствуй, Бруно, - сказала Барбара, протягивая ладонь.
      Лябасти подержался за кончики её пальцев.
      - Европейское рукопожатие, прибыв на Восток, выродилось здесь окончательно, - молвил Бруно, - превратилось в нечто вроде касания носами на Соломоновых островах.
      - Это Бэзил Шемякин, корреспондент русской газеты, - сказала Барбара.
      - Вы явились из интереса или за кампанию с госпожой Чунг? - спросил Бруно, не переходя с французского на общепринятый английский.
      - Много философии и общих мест, - ответил с хорошим произношением русский. - Отдавать в зал десятитысячную бумажку мне показалось все-таки рискованным приемом.. И... как бы это сказать... слегка вычурным. Именно так.
      - Экземпляр застрахован, - ответил Бруно. Церемонно повернувшись всем корпусом к Барбаре, он добавил: - Мой новый знакомый и твой друг так образован, Барбара! В этих краях почти не владеют французским...
      - Он работал во Вьетнаме, Бруно, потом в Лаосе и Камбодже. Как и ты в прошлом, - сказала Барбара. - Из немцев и русских получается хорошее французское тесто, наверное.
      - Вы в самом деле были в Индокитае? Когда же?
      - Шестидесятые и семидесятые, - объяснил Шемякин. Ему не хотелось говорить на эту тему. Дороги могли и пересекаться. Скажем, в Легионе.
      - Первый русский в Сайгоне в семьдесят пятом, первый русский в Пномпене в семьдесят девятом, - сказала Барбара.
      - И первый русский в студенческом кампусе сингапурского университета на моей лекции... И первый русский в компании с известной финансовой пифией этого города-банкира... И первый русский... где и с кем вы ещё собираетесь появиться, месье... месье...
      - Шемякин, - сказал Бэзил.
      В таких случаях он говорил себе: "Не злись". Во-первых, Бэзил ощущал личную неприязнь к себе со стороны Лябасти, а это к делу не относилось. Во-вторых, банкир с симпатией относился к Барбаре и мог оказаться её источником информации.
      - Прошу извинить меня, - перешел Бэзил на английский. - Я выйду в парк, полюбуюсь на сальто-мортале экстремалов-велосипедистов, а потом побуду в фойе, посмотрю выставку... Хорошо, Барбара? А вам ещё раз большое спасибо за лекцию, сэр. Мне приходится только сожалеть, что очередь подержаться за купюру до меня не дошла...
      - В чем же дело! - сказал Бруно. - Пожалуйста...
      Он сделал движение, будто собирается достать бумажник.
      Русский развел руками и ушел.
      - Галльский петушок, - сказала Барбара по-французски.
      - Ты про него?
      - Из двоих француз только ты... Не нужно, дорогой... Он ещё не стал моим дружком в твоем понимании дружбы... Как бы там ни было, я действительно сожалею, что не могу ответить на твое чувство. Я заговорила об этом в последний раз и понимаю, что нарушила соглашение...
      - Достигнутое высокими сторонами в ходе переговоров на борту джонки да Сузы, - докончил фразу Бруно. - Но остается вопрос, пока неразрешимый для меня. Зачем ты на самом деле появилась на лекции?
      - Твой телефон два дня молчит, Бруно. Ты скрываешься. Даже Рутер Батуйгас не говорит, где ты. О лекции было объявлено ещё две недели назад. Вот я и попытала счастье...
      - Нечто важное?
      - Помнишь мою колонку в "Стрейтс таймс" о крахе "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин" и ещё о том, как все началось с приобретения Клео Сурапато позолоченного кулака?
      - Да.
      - Я видела кулак в конторе адвокатской фирмы "Ли и Ли". Клео переправил реликвию старой лисе Ли. За какие услуги?
      - О том, что реликвия перешла в другие руки, я знаю... В этом посодействовал некий бакалавр Ван Та, дружок сына Клео. А вот за какие услуги - не ясно... Но я все равно признателен за информацию, Барбара. Как я могу отблагодарить тебя за заботу?
      - Пообещай не трогать русского, - сказала Барбара. - Вот все, что мне нужно...
      Было что-то зловещее в том, что золоченый кулак, украденный с грузовика на берлинской Рейхштрассе, проскочил обыск французской жандармерии, осмотры в казармах Легиона, уцелел в болотах, джунглях и пожарах только для того, чтобы превратиться в фетиш, из-за которого два китайца готовы перегрызть друг другу глотки и растоптать его, Бруно. Из-за трехсотграммового куска старого дерева...
      - Ты просишь невозможное, Барбара.
      - Как это понимать?
      - Его невозможно тронуть. В том смысле, что мне это бы и в голову не пришло... Как бы я его не ненавидел! От русских теперь приходиться держаться подальше. Все, что связано с ними, попадает под лупу. Протяни ему руку, и фото навсегда останется в файлах Интерпола...
      В зале, где, кроме Бруно и Барбары, уже никого не было, выключили подачу кондиционированного воздуха. Парило, а лицо Бруно оставалось сухим. Лучи солнца, пробивавшиеся сквозь затемненные стекла, серебрили седину в его усах, хотя ежик над выпуклым лбом стоял безупречным соломенным нимбом. Косой шрам на крутом подбородке порозовел, тени под глазами стали коричневыми, вечными от вечной усталости.
      Барбара быстро провела ладонью по ежику. Он оказался необычно мягким.
      - А я думала, твои волосы жесткие.
      Бруно коснулся губами её руки.
      - Я вот что... вот что...
      Не следовало, конечно, ему сообщать.
      - Мы дадим колонку, Бруно... Общие идеи получены от аудиторского совета, а детали предоставил адвокат Ли... Они собираются разгромить Клео Сурапато. За то, что в деле о банкротстве Ли Тео Ленга он как бы олицетворяет бывшего партнера "Ассошиэйтед мерчант бэнк". Клео разденут догола, вываляют в перьях и проведут в таком виде по Сити...
      - Там, где кровь голубая, и богатства старинные... Это, кажется, твой стереотип, Барбара?
      - Подумай о себе, Бруно, - сказала Барбара и пожалела о допущенной слабости.
      Лябасти взял её за локоть и мягко повернул лицом к выходу. Она почувствовала, как напряглась от сдерживаемой ярости, сделалась деревянной его рука.
      Русский, оказывается, действительно торчал в фойе - рассматривал сероватые акварели "постбиологической живописи", выставленные японским аспирантом. Как сообщалось на специальном плакате, любовь, дружба и общественно-полезная деятельность кольчатых червей в океане на глубине пяти тысяч метров будили, оказывается, нужные ассоциации и заставляли оглянуться на последствия электронной цивилизации на земле.
      - Вон твой коллега, - сказал Бруно. Улыбка на его лице восстановилась.
      - Желаю удачи, - сказала Барбара.
      Обычно Бруно испытывал чувство гадливости, наблюдая парализующее воздействие людей, оперирующих большими деньгами, на представителей низших классов. Севастьянов, несомненно, являлся таким представителем. Как все российские бизнесмены, в первом поколении соприкоснувшиеся с крупными суммами, в душе он оставался нищим. Отступные, которые Бруно Лябасти решил ему предложить через Клео или Джеффри, москвичу не переварить в сознании так же быстро, как это сделал бы его коллега, выросший в условиях рынка. Необходимо время, чтобы Севастьянов обвыкся со сделанным предложением. Принюхался, скажем так, к наживке.
      Сопровождать Клео на встречу с Севастьяновым поручили Кроту, поскольку он лично знал русского банкира, пониженного в должности и, кажется, презираемого всеми своими. Свидание полагалось провести в Золотом салоне гостиницы "Шангри-Ла" на Орчард-роуд. Разговор предстояло начинать с обсуждения висящей там картины бессмертного Чжана Фуцзо "Императорские фазаны" стоимостью в двести пятьдесят тысяч американских долларов... Интересно, как этот заскорузлый хорек с Севера отреагирует на такую сумму, когда её назовут в виде намека?
      Клео, позвонив Севастьянову, сказал, что приглашает его на беседу по рекомендации адвокатской конторы "Ли и Ли". По служебному телефону в помещении представительства своего холдинга - телефону, вне всякого сомнения, прослушиваемому русской контрразведкой, - хорек не решился задать уточняющие вопросы. Он немедленно согласился на встречу...
      Определенно, русский ведет личную игру. Интрижка с женой сотрудника посольства в Бангкоке - немаловажный штрих в пользу такого предположения. Отношения с дамой серьезные. На двести пятьдесят тысяч они проживут и без России. Была бы любовь...
      Бруно вел "ситроен" по эстакаде над лагуной. Далеко внизу, напротив причала Клиффорда, красные джонки, подняв плавники парусов, уваливались под ветер. Если бы Барбара приняла предложение, которое он сделал ей на палубе посудины да Сузы... Если бы приняла! Какой бы сейчас виделась жизнь! Он сбросил бы с рук "Деловые советы и защиту", Индо-Австралийский банк, остановил бы захват "Нуган Ханг бэнкинг груп" и наплевал бы на "Мосберт холдингс" вместе с китайскими скорпионами Клео и Кротом, а в придачу на "Бамбуковый сад" и Круг! Да, он вынашивал большой жизненный план... Возможно, этот Севастьянов тоже вынашивает собственный большой жизненный план, связанный с женщиной, которая приходила к нему в номер в бангкокском "Амбассадоре"?
      Если русский ловкач - кто мог бы ожидать такое от тихони? - схватил эту рептилию Клео за хвост, именуемый Ли Тео Ленгом, он же Амос Доуви, то хвост придется отбросить, причем за выкуп. Сто восемнадцать миллионов стоят четверти миллиона. Назовем это налогом на дураков...
      Заверещал мобильный телефон.
      - Слушаю, - сказал Бруно.
      - Рад вас слышать, дорогой господин Лябасти... Здесь стряпчий Ли из юридического бюро "Ли и Ли".
      - Взаимно, почтенный господин Ли. Взаимно... Внимательно слушаю вас.
      - Только пожелание... Да, именно только оно. От членов аудиторского совета. У них там складывается впечатление, что ваши дела необходимо передать...
      - Передать мои дела?
      - Ну да. У меня, знаете ли, сложилось вполне определенное впечатление на этот счет из бесед с председателем совета. Этот город, знаете ли, господин Лябасти, называется Сингапур. Вы живете в нем довольно много лет, не так ли? У меня сложилось определенное впечатление, что возникли вполне благоприятные предпосылки для того, чтобы вы передали свои дела вашему сыну, Жоффруа, в результате... в результате форс-мажорных обстоятельств... скажем так... Кажется, Жоффруа теперь в Бангкоке? Вот что подошло бы сейчас и вам, и ему. Возможна передача по наследству... Скажем так...
      - По наследству?
      - Почему бы нет, господин Лябасти? В этой страны, как писала одна журналистка, кровь у людей голубая только тогда, когда богатство старинное... Я думаю, она хотела сказать - легальное... Ваш сын, как наследник, сможет именно этими словами охарактеризовать свои движимые и недвижимые активы. В отличие от вас. Вы-то не наследовали... Точно такое же предложение получит и господин Сурапато. У него тоже прекрасный сын... Правда, в отличие от Жоффруа балбес, хотя и китаец...
      Бруно обогнал красный "фольксваген" со срезанными для фасона крыльями. Из окна высовывалась болонка с красными подтеками под глазами. С языка собачонки ветром тянуло слюну.
      - Но ведь имущество и капиталы Клео формально принадлежат его отцу, идиотски сказал Бруно.
      - Господин Сурапато в эти минуты торопится к уважаемому бывшему депутату Лин Цзяо, который почувствовал роковое жжение в области грудной клетки...
      - От имени кого вы говорите, господин Ли?!
      - Никто не хочет скандала, господин Лябасти, из-за этих ста восемнадцати миллионов, присвоенных вами и Клео. Вы не там взяли. В этом все дело... Кто его знает, как вы их взяли? Может, по поручению тех же русских? Которые, я допускаю, и отправили Петракова в могилу, чтобы деньги не вернулись. При вашей поддержке. Согласитесь, это сговор.
      - Севастьянов посещал вас! И ему это не...
      - Севастьянов бессмертен, запомните, потому что он служащий, за которым стоит кто-то. Исчезнет Севастьянов - появится другой... Необходимо ваше завещание. Вы патриот этого города, господин Лябасти, а у этого города, знаете ли, нет ничего своего, кроме репутации порядочного банкира и посредника. Таким образом, вы обещаете все взвесить и последовать, будем говорить, благоразумному совету? Я полагаю, вы уже дали позитивный ответ.
      "Возьми себя в руки", - сказал себе Бруно.
      - Да, вы считаете правильно, - ответил он в телефон.
      - Вот и отлично. Я всегда вас считал, да и не только я, совершенно нашим. Ваши дети будут счастливы. У Сингапура прекрасное подрастающее поколение!
      Ли отключился.
      Бруно набрал номер телефона квартиры на Кэйрнхилл-серкл. Слушал безответные гудки... Отец Клео уже уходит в мир иной, и Клео бросился к нему в госпиталь?
      Он представил поросшее ковылем поле, холмы и рытвины, безобразные оползни по краям оврагов и обвалившуюся местами каменную ограду китайского кладбища на островке Пулау-Убин. Каждый раз, возвращаясь с рыбалки, Бруно приходилось пробираться меж надгробий и мавзолеев, представлявших собой миниатюрные копии банковских зданий и торговых контор, в которых покойники провели десятилетия земной жизни. Какое же архитектурное сооружение закажет Клео отцу? И будет ли собственное надгробие Клео иметь дорические колонны с фаянсовыми львами, вроде тех, что обрамляют дубовые двери компании "Лин, Клео и Клео"?
      Телефон на Кэйрнхилл-серкл ответил после десятого или пятнадцатого гудка. Бог, которому все эти долгие секунды молился Бруно, существовал.
      В просторной квартире Клео Сурапато сквозняки гуляли по комнатам, задирая над распахнутыми дверями прозрачные белые занавеси. Выписанные на них поминальные черные иероглифы, казалось, метались сами по себе, словно летучие мыши, вспугнутые среди бела дня. Дети с выпачканными сластями мордашками носились, визжали и кричали, вырывая друг у друга игрушки. Они едва не опрокинули в спальне покойного поставец литой бронзы с жертвенными воскурениями перед лакированной табличкой с именами предков. Ни хозяева, ни гости ничего непочтительного в этом не усматривали. Депутат Лин Цзяо, бесспорно, скончался, и тело его находилось в морге, но дух все ещё обретался в семье, в этом доме, наслаждаясь разноголосьем детской толпы, радуясь приумножению здорового и сытого, хорошо одетого потомства.
      Клео улыбался дальним родственникам, правда, скорее землякам, чем единокровникам, подгонял, как положено, нанятых официантов из ресторана гостиницы "Мандарин", изрекал банальности. А на душе камнем лежало сообщение Сун Юй, ездившей в госпиталь Елизаветы для юридического оформления факта кончины. Санитар, являвшийся агентом фирмы "Деловые советы и защита", шепнул ей:
      - Госпожа, ваш почтенный мертвый свекор посещал лабораторию, где ему делали внутривенные вливания витамина бэ-двенадцать. Последняя инъекция содержала яд... Быстродействующий.
      Кто?
      Все гости казались на одно лицо, будто каждое покрывала марлевая маска, как у санитаров в морге.
      Сухое горло саднило. Клео пил много пива, чего раньше не делал, но мучила жажда, и он подумал, что, возможно, это из-за отсутствия слез, которые принесли бы облегчение. В туалете, куда его вскоре загнали три или четыре бутылки "Клостера", он попытался заплакать. Не получилось. Его начинал одолевать страх, что он непочтительный сын, и дух отца истолкует его поведение как низменную жажду наследства, стремление использовать свободу от родительской власти ради беспутной жизни.
      Ох, сколько бы он дал, чтобы вернуться в то время, когда отец бил и бил из немецкого автомата по людям капитана Сы у озера Гашун-нур в стране полудиких таджиков! Или когда легионер Бруно, жалкий и раздавленный собственной беспомощностью, кричал бессмысленные фразы с грузовика возле канала У Кэй!
      В раздумье, замешанном на неуместном в такие минуты озлоблении, Клео прохаживался от стены до балкона в спальне отца, делая вид, что следит за воскурениями перед табличкой с именем покойного.
      - Дедушка Клео, - тихонько сказала внучка бухгалтера его фирмы "Лин, Клео и Клео", - там звонит и звонит телефон...
      Звуковой сигнал параллельного аппарата в спальне, конечно, отключили. Только подмигивал огонек вызова.
      Поколебавшись, Клео снял трубку.
      - Клео! - Он узнал голос Бруно Лябасти. - Севастьянов нам нужен как спасение...
      - У меня в семье траур... Отец скончался, Бруно.
      - Всей душой сочувствую, Клео. Твой отец был великий человек. Это не просто слова... Но чтобы наши дети не справляли траур через несколько дней и по нас, выполняй приказание. Немедленно. Парень должен принять от вас с Кротом подарок! Должен! Что он заявил вам на встрече?
      В Золотом салоне круглый закусочный стол обычно ставили на отшибе, рядом с электрическим канделябром и почти под рамой картины с императорскими фазанами. Гостя усаживали на диван черного бархата. По обеим сторонам дивана стояли миньские вазы, переделанные в подставки для ламп с черными абажурами. К дивану приставили глубокие кресла - золотистые в красную полоску.
      Крот рассчитывал, что Севастьянов уловит символику цветов.
      Клео ухмыльнулся на этот расчет, но ничего не сказал. По конфуцианскому этикету цвет кресел обозначал, что это места для обмена прозорливыми советами.
      Ожидая, когда же такой обмен начнется, Клео с ненавистью наблюдал как смеется Севастьянов, обнажая ровные лошадиные зубы, присущие заморским дьяволам. Шевелюра цвета сопревшей рисовой соломы, распадающаяся от макушки до лба на двое. Дорогой галстук фирмы "Ля Рош".
      Вот, наверное, думает - прилетели китайские птицы, уселись рядком и готовы полезть в силки. Смеется предложенному миллиону с четвертью сингапурских долларов!
      Крот раскрыл кожаную папку, в балансе фирмы "Мосберт холдингс" нашел страницу, где регистрировалось все, что было связано с кредитом, полученным от Петракова. Там же лежала копия бумаги о возбуждении фирмой дела о банкротстве Ли Тео Ленга.
      Увещевательным тоном Клео сказал:
      - Речь идет, дорогой господин Севастьянов, не о сдаче нашей позиции, вовсе нет. Предмет беседы - как раз в сближении вашей и нашей позиций. Если вы согласитесь с таким принципиальным подходом, некто встретится с вами и немедленно передаст оговоренный миллион с четвертью сингапурских долларов.
      - Петраков отпустил "Мосберт холдингс" сто восемнадцать миллионов долларов. Американских.
      - Уважаемый господин мертвый Петраков не может, увы, высказать теперь свое мнение. В Москве же дело закрыто. Мы осведомлены об отношении генерального директора банка "Евразия" к вашей инициативе. Она им не санкционирована. Таким образом, господин Севастьянов, ни нам, ни вам некому возвращать деньги, - сказал Крот. - А если так, поделим ответственность за них в соответствующих долях.
      - Компромиссы мастерски достигались уважаемым господином мертвым Петраковым, - продолжил Клео. - Мы согласны вернуть деньги. Лично вам. Это наша уступка. А вы согласитесь, чтобы возвращался один миллион с четвертью сингапурскими... Это ваша уступка... Это очень большая сумма, господин Севастьянов. Четверть миллиона американских... После этого вы оставите без внимания слушание в суде дела о банкротстве Ли Тео Ленга.
      Ход, сделанный по наитию в адвокатской конторе "Ли и Ли", потянул. Вдруг потянул! Впервые за многие месяцы Севастьянов ощутил уверенность в себе. Возможно, и обманчивую. Как при высадке на турецкий берег. "Валяй, шпионишко, - сказал он себе. - Вперед за миллионами!" Он почувствовал, как непроизвольно растягивает губы в ироничной улыбке.
      - Возможно, желаете больше? - спросил Крот.
      - Вы возвращаете взятое у Петракова полностью, плюс законный интерес. Интерес можем определить из средних процентных ставок минувших лет.
      Молчание затягивалось.
      - Если твердость вашего характера, которая вызывает восхищение, перейдет в ступор, господин Севастьянов, - тихо сказал Крот, - вы ничего не получите.
      - И никогда, - кротко подтвердил Клео. - Но с ответом мы не торопим... Вам предлагается четверть миллиона американских долларов. Взвесьте.
      - Мы знаем, что вы нуждаетесь в средствах, - сказал Крот. - Мы располагаем также информацией о пребывании в Бангкоке русской леди, ваши чувства к которой... как бы сказать... бросились там всем в глаза. Включая её мужа. Четверть миллиона американских долларов - прекрасная основа для строительства счастливой, комфортабельной и активной жизни.
      - Мы располагаем и другими сведениями, - сказал Клео. - Характер вашей работы в представительстве исключает наличие у вас полномочий на решение вопросов о кредитах. Не так ли? Вы ведете личную игру. Согласитесь, если об этом узнают в вашем представительстве или в Москве, утро следующего же дня начнется для вас с вызова к офицеру контрразведки в русском посольстве. Вне сомнения, из посольства вы уже не выйдете. Прямехонько на машине посла вас отвезут в аэропорт Чанги к самому трапу самолета "Аэрофлота", улетающего в Москву. В компании двух сопровождающих. Скандал усугубит подозрения насчет того, что Петраков и вы в прошлом действительно были нечисты на руку...
      - Мой друг Клео, - сказал Крот, - сгоряча засобирался пожаловаться на вас руководителю вашего представительства, едва нам сообщили о ваших интригах из юридического бюро "Ли и Ли"... Знаете, стряпчий Ли - наш юрист... Мне едва удалось охладить горячность моего друга Клео. Он уже хотел переговорить по телефону с вашим генеральным директором в Москве о затеянном вами вымогательстве... Мы понимаем, вам необходимо обеспечить безбедное существование одной русской леди в Бангкоке, поскольку лишь при этом условии она согласна связать с вами судьбу... Эта леди, кажется, жена высокопоставленного дипломата в российском посольстве?
      Когда собеседники переходили на подобный тон, Петраков не злился. В конце концов, частный бизнес есть частный бизнес, и различий между взяткой, шантажом и законными процентами по кредиту, по существу, нет.
      Партнеры по переговорам, если это называлось переговорами, навязывали ему суету.
      - Благодарю за откровенность, джентльмены, - сказал Севастьянов. Обмен мнениями оказался полезен. Мне пора на службу...
      - Вот номер телефона, - сказал Клео, а Крот протянул безымянную визитную карточку с семью цифрами. - Когда соберетесь дать ответ, позвоните. Наше предложение отвечает вашим действительным и долгосрочным интересам. Мы в этом уверены.
      Официант в желтом блейзере и красной бабочке проводил Севастьянова к лифту. Пока двери кабины раздвигались и сдвигались, он беспрерывно кланялся.
      Из золотого салона вышли и оба клиента, заказывавшие помещение на два часа. Планировался обед, но он не состоялся.
      Откланявшись Клео и Кроту, исчезнувшим за створками лифта, официант вернулся в Золотой салон и вытащил кассету из магнитофона, вделанного в столешницу под скатертью. Запись заказала юридическая контора "Ли и Ли".
      Из спальни покойного бывшего депутата Лин Цзяо его сын и наследник Клео Сурапато ответил Бруно Лябасти, звонившему из своего "ситроена":
      - Бруно, парень наживку не взял. Но и не отвернулся. Принюхивается.
      - Твое предложение?
      - Он соблазнится. Он позвонит. Практически, он дал это понять. Он позвонит.
      Бруно теперь выезжал на авеню Клемансо против холма с резиденцией премьер-министра. Кучка празднично одетых китайцев толпилась у входа в гостиницу "Кокпит". Он почти завидовал им.
      - Клео, ты получишь одно странное предложение... Возможно, по телефону, едва мы разъединимся. Не говори "нет". Понял меня? Повторяю: не говори "нет". Это тоже приказ. Мы дадим свой ответ после ответа этого русского...
      Клео рассеянно положил трубку.
      Как странно... Отец скончался именно в те минуты, когда он сидел в Золотом салоне "Шангри-Ла" с Севастьяновым. Плохой фэн шуй, этот русский. Именно после встречи с ним, на выходе из холла гостиницы, администратор пригласил его к телефону. Кивком попрощавшись с Кротом, Клео принял из рук рассыльного трубку.
      - Клео, дорогой, - сказала Сун Юй. Она никогда не обращалась к нему так.
      И Клео понял. Остальные слова про то, как убивали отца неизвестным ядом, не имели значения.
      Страх пересиливал горе: его сделали наследником, чтобы отнять ещё больше...
      2
      Очень много лет назад в двустворчатые двери двухэтажки на улице Изумрудного холма позвонила пожилая женщина в праздничной кофте. В руке она напряженно сжимала узелок из красной ткани.
      Открыла пожилая китаянка, опиравшаяся на алюминиевую клюку.
      Женщина кротко сказала:
      - Сватьюшка, здравствуй!
      - Но моя дочь не замужем! Кто вы, госпожа?
      - Позвольте мне милостиво войти, уважаемая... Прошу вас...
      Некто Освальд Ли Фу Чен, сын состоятельного скорняка, державшего салон меховых изделий на Пикеринг-стрит, скончался двадцати двух лет от роду и постоянно являлся во сне родителям. Однажды он сообщил отцу о своем намерении сочетаться законным браком. Очнувшийся от горячечного бреда скорняк не спал до рассвета, а утром поведал ужасную новость супруге. В беседе с сыном он был вынужден дать согласие на его женитьбу. При этом сын назвал невесту - девушку из дома сорок восемь на Изумрудном холме. Она частенько играла в крошечном дворике, обнесенном чугунной решеткой, когда Освальд шел в школу, расположенную в конце той же улицы, неподалеку от "Лавки одной цены".
      Скорняк нанял сваху. Ее рассказ вызвал ужас у матери девочки, которой едва исполнилось пятнадцать. Но как отказать? Противиться желанию покойника - значит накликать в дом привидение.
      В день брачной церемонии мать привела невесту в дом жениха. Девушку поставили возле черной лакированной доски с золотыми иероглифами - это и был её жених...
      - Такова история моего замужества, - сказал Барбара, втискивая свой двухдверный "фордик" между машинами у кромки тротуара.
      - Вот тебе ключ, выйди из машины и открой калитку в решетке...
      - Это та самая решетка, за которой играла девочка из твоей сказки? спросил Шемякин.
      - Та самая и не из сказки... Пошевеливайся! За труды я тебя покормлю...
      Он приоткрыл дверцу и сказал:
      - Барбара, может... может, я открою, конечно, калитку, да и пойду?
      - Пойдешь? Тебе действительно хочется это сделать?
      - Я в том смысле, что...
      - Что бросишь на меня тень? Или ты веришь в привидения и боишься их ревности? - спросила она. - Не страдай. И после того, как ты посетишь меня, я буду относиться к тебе с прежним уважением... Ведешь себя, как жеманная леди!
      В ладонь Бэзила вмялся черный цилиндрик величиной с тюбик губной помады.
      - Что с этим делать?
      - Штуковина называется активатор, электронный активатор... Вставишь в замок и наберешь кнопками двадцать пять, потом десять, потом один девять шесть ноль... Это дата моего рождения. Надеюсь, ты не забыл, что у китайцев возраст исчисляют со дня появления на свет плюс девять месяцев? Я представитель предыдущего поколения и не опасаюсь за твою и свою репутации...
      - Сколько же ты даешь на разницу между поколениями?
      - Двадцать пять лет хватит?
      - С запасом, - ответил он, входя за ней в крохотный дворик, где под навесом, как и в прошлый раз, две недели назад, курилась жертвенная палочка в алтаре на привинченной к стене металлической полке. За наружными створчатыми дверями оказались вторые, решетчатые и тяжелые, а за решетчатыми ходили на шарнирах и третьи - в половину человеческого роста.
      Бэзил сбросил ботинки перед высоким красным порогом и вздрогнул: под ярким светом мощной лампы, предостерегающе простирая длинный палец, скалил квадратный рот Будда с отвисающими до плеч мочками ушей.
      Квартира оказалась на втором этаже, куда нужно было подниматься мимо Будды по лакированной лестнице. Бэзил цепко хватался за перила. Ноги в носках скользили на навощенных ступеньках.
      Длинный диван, полка с книгами, торшеры из китайских ваз и плоский ребристый телевизор, похожий на батарею центрального отопления, разделяли просторное помещение на отсеки - гостиную, кухню, спальню и кабинетик. Кухня походила на медицинскую операционную.
      - Падай на диван, - сказала Барбара, - а я приготовлю нечто... В качестве помощника шеф-повара тебе поручается развлекать меня содержательными разговорами. Если хочешь, как говорят американцы, "воспользоваться ванной", это вон там...
      "Вон там" оказалось углом, занавешенным пластиковой ширмой, на которой были нарисованы дамы и кавалеры, прогуливавшиеся возле Вестминстерского аббатства в Лондоне.
      - Ты в Москве живешь в квартире или гостинице?
      - В квартире. Но это не родовая квартира. Я раньше жил не в Москве. Мой город назывался Кимры, на Волге. Река такая.
      - Кимры? И куда делся дом?
      - Сгорел. Пожар...
      - Ох, не дай Бог... Зато страховку отхватил! Ничего, построишь другой. Скажи по-русски Москва!
      Бэзил сказал.
      - Теперь название улицы, только произноси его так, будто сообщаешь своей русской подружке, хорошо?
      Бэзил произнес:
      - Неглинный переулок...
      - Знаешь, я приготовлю "южный банкет" и "тарелку лодочника", потом что-нибудь северное, вроде равиолей.
      - Ты с ума сошла! Сколько же времени уйдет?
      - Десять минут, не успеешь скончаться от истощения... У меня полуфабрикаты и микроволновая печь... Если лень разговаривать, включи телевизор.
      Он отнес блюда от микроволновки к широкому прилавку бара, над которым из специальных гнезд свисали рюмки. Достал из холодильника ледяной зеленый чай в фарфоровой фляге. Распаковал льняные пакетики с костяными палочками. Включил торшеры.
      За окном разразился ливень.
      Барбара прикоснулась щекой к его плечу.
      Будто и не космы воздушных корней баньяна раскачивало ветром на улице. Будто капли дождя и не испарялись, коснувшись раскаленной мостовой, а жгли холодом, принесенным со стылых высот над Волгой...
      Людей смешанной расы в китайских общинах называют "ни гусь, ни курица". Такое же отношение к смешанным бракам. Гусь женится на курице. Или петух берет в жены утку.
      После капитуляции британских войск в Сингапуре в 1942 году стало ясно, что уход непобедимых белых из Азии - вопрос времени, хотя японцы и оказались разгромленными в 1945-м.
      Отец Барбары не мог никуда уйти. Кто ждал его в Шотландии? Самой близкой осталась служанка, купленная в нищей китайской семье, главу которой убили террористы на каучуковой плантации в Джуронге. Несправедливо было бы считать отца Барбары наихудшим из надсмотрщиков. Так пал жребий - жертвы избирались наудачу. И было бы так же несправедливо сказать, что женщина, на которую пал жребий быть купленной мужчиной, не способна полюбить своего владельца. За белым инвалидом, разрушавшимся на глазах от болей и запоев, юная китаянка ухаживала так, как не смог бы никто другой...
      Всякий брак неповторим. Всякая любовь - единственная. Мать Барбары любила шотландского мужа, как любила бы своего отца, останься он жив.
      Благодаря маленькой китаянке оторванный от родины человек, подавленный нуждой и скручиваемый болезнью, оставался сильный духом. Жены и дети прощают любые неудачи и поражения, но не прощают слабости, если понимать их как противоположность мужеству или предательство. И однажды, когда пришли некие люди и потребовали выделять из пенсии, присылавшейся из Лондона, "масляные деньги", отец Барбары ушел из жизни, оформив у нотариуса свидетельство о браке с купленной подругой. На пенсию, за вычетом "масляных денег", втроем было не выжить. Потом пришлось бы продавать Барбару.
      Люди, собиравшие "масляные деньги", говорили на странном языке. Человек назывался "лошадью", полицейский - "суховеем", деньги - "арбузными семечками", фонарь - "глазом", а курение опиума - "ублажением дракона". Но ещё в школе Барбара знала, что не они убили отца. Учась в университете, она подрабатывала после занятий официанткой в ночном баре, владелец которого считал престижным иметь в качестве прислуги "ни гуся, ни цыпленка". Это потрафляло свежему чувству независимости от колонизаторов. Однако, обслуживая воротил, Барбара понимала, что и эти ещё не главные хозяева.
      На третьем курсе, уже будучи замужем за "привидением", она встретила аспиранта-правоведа Джафара Моха. Его отец, алжирец, работал в прошлом инженером у французов на каучуковых плантациях в Камбодже, женился на кхмерке. Учебу давно осиротевшего Джафара оплачивала мафия. Когда потребовался связной с европейскими клиентами в Гааге, Джафара перевели в тамошний университет. Барбару устроили стюардессой в компанию "Сингапур эйрлайнс". Мафия назначила её "соломенными сандалиями", то есть перевозчиком пакетов, которые она передавала Джафару. Барбара увидела, какая крутая и высокая лестница поднимается от них с Джафаром до "великого дракона", всемогущего босса. А за смерть отца иной цены, чем наивысшей, Барбара не хотела.
      Однако воля к мщению испарялась. Барбара узнала, что отец, финансовый журналист до войны и армии, черпал информацию у "триад", китайской мафии, и получал от неё деньги за заказанные статьи.
      Вскоре Джафар сел в голландскую тюрьму на шесть лет. По приказу "великого дракона", оплачивавшего его научную карьеру, он признал себя виновным в убийстве, которого не совершал. В Голландии больше шести лет не давали, да и тамошние тюрьмы не сравнить с азиатскими. Но путь домой, в Сингапур, Джафару был заказан. Дома за наркотики могли судить второй раз и приговорить к повешению.
      Чтобы Барбара простилась с мужем навсегда, её вызвали запиской на Бенкулен-стрит в Сингапуре. После звонка кто-то несколько минут рассматривал её сквозь стеклянную дверь. Голос в динамике сказал: "Подсуньте ваше письмо Джафару под дверь". Конверт уполз в щель. И тот же голос отпустил: "Все, свободны и прощены".
      Первый очерк о стюардессах на азиатских авиалиниях Барбара написала под мужским псевдонимом Саймон Маклин. Саймон было вторым именем её отца, Гари Саймона Маклина. Ну, а дальше - диплом и, после смерти матушки, "Стрейтс таймс".
      Свет лампы у полки с книгами сделался ярче. Приближались сумерки.
      Кимоно, которое Барбара дала Шемякину, оказалось просторным и длинным, только запахивалось на женскую сторону.
      Бэзил жадно пил томатный сок из картонной коробки, забыв закрыть дверцу холодильника.
      За пластиковой ширмой, на которой дамы и господа прогуливались возле Вестминстерского аббатства, шипел душ, двигались изломанные тени согнутых рук Барбары, её поднявшегося колена...
      - Дай и мне! - крикнула она, услышав, как хлопнула дверца холодильника.
      Бэзил отодвинул занавеску.
      - Ты никогда не загораешь, что ли? - спросил он.
      Никаких следов купальника после загара.
      - Разглядел только сейчас? Какой же ты целомудренный! Знай, китаянки не загорают. Мы все жаждем быть белыми... Кто же была твоя первая женщина?!
      - Первая женщина в моей жизни, - сказал Бэзил, отдавая Барбаре кимоно и становясь под душ, - была еврейка...
      - Почему национальность тут так важна?
      - Потому что потом она стала китаянкой...
      В Шанхае, в пансионе, когда детей разделили не на мальчиков и девочек, как делалось прежде, а в зависимости от направления отправки - в Харбин или в Сингапур и потом кто куда, Бэзил остался в дортуаре вдвоем с Руфой Сакович. Родителей её убили "орлы" из Русского фашистского союза в Чунцине. Руфа считалась барышней, ей исполнилось семнадцать. Она велела Бэзилу подойти к её кровати, раздеться и лечь к ней...
      Спустя много лет Бэзил встретил Руфу Сакович в Лаосе. Она вышла замуж за китайца, окончившего какой-то институт в Краснодаре и работавшего экспертом ООН, и новое имя Руфы было Мэй Лифань. С её очкастым мужем, изумительно готовившим пельмени, Бэзил говорил по-русски. Руфа удивлялась. Даже с русскими коллегами по ООН муж предпочитал говорить по-английски. Бэзил не сказал Руфе, что он - единственный, кому её муж, возможно, доверяет полностью. Муж Руфы брал у него номера "Посева", "самого антисоветского белогвардейского журнала", приходившие во Вьентьян из Франкфурта с трехмесячным опозданием.
      - Странная у тебя судьба, - сказала Барбара.
      - Странная и у тебя судьба, - сказал он.
      Но последнее слово осталось за ней:
      - Странная судьба у нас обоих.
      Зазвонил телефон.
      - Слушаю, - сказала Барбара в трубку.
      - Добрый день, уважаемая госпожа Чунг... Здесь стряпчий Ли из конторы "Ли и Ли". Надеюсь, вы поживаете хорошо?
      - Да, господин Ли, да... Добрый день и наилучшие пожелания.
      Ли на другом конце провода помолчал, словно собираясь с мыслями. Или подбирая слова, чтобы сделать их скользкими - ни за одно не ухватишься. Донести смысл с помощью корявейших выражений - высокое мастерство.
      - Итак, мэтр? - напомнила о себе Барбара.
      - Госпожа Чунг, разбирая почту, я случайно...
      Почту в конторе "Ли и Ли" разбирал Ли-младший, сын Ли-старшего. Это знали все. Ссылка на собственное участие в этом процессе означала, что речь пойдет о необычном.
      - ...Обнаружил посылку с магнитофонной пленкой. Видимо, перепутали адрес... Словом, ошибка. Посылка не предназначалась мне. Естественно, вскрывая пакет, я не мог знать об этом заранее. Да, вот именно, не мог.
      - И что следует из пленки, которую вы непроизвольно прослушали?
      Барбара постаралась придать голосу естественность, чтобы показать старику: на неё можно положиться, она не столь брезгливо относится к подслушиванию, если уж так случилось.
      - Из неё следует, что сотрудник представительства российского холдинга здесь, в Сингапуре, его имя Севастьянов, встретился в Золотом салоне гостиницы "Шангри-Ла" с Клео Сурапато и его компаньоном по прозвищу Крот. Севастьянову предложили миллион с четвертью сингапурских долларов в обмен на то, чтобы он не напоминал тем, кого это касается, о неких ста восемнадцати миллионах американских долларов. Это те деньги, которые... насколько я знаю... Сурапато и Крот не горят желанием возвратить их законному владельцу...
      Барбара посмотрела на Бэзила, который, перевернувшись на живот, смотрел по телевизору старинный клип с Бой Джорджем. Колонна скелетов во главе с певцом распевала агитку против войны.
      Она ждала.
      - Вы меня слушаете, госпожа Чунг? - спросил Ли.
      - Да, слушаю, конечно... Это связано с предстоящим судом по делу о банкротстве Ли Тео Ленга, не так ли?
      - Либо судебное заседание не состоится, либо оно станет последним вообще для волчищи Сурапато и его компаньона со странным именем. Чем кончатся их препирательства с Севастьяновым, всем совершенно безразлично. Но членам аудиторского совета совершенно не безразлично, если разразится скандал... Неважно какой. Из-за кражи у русских ста восемнадцати миллионов или из-за русского беглеца, получившего взятку...
      - Это интересная информация. История выскочит на первую полосу. Благодарю вас. Я высоко ценю, господин Ли...
      - Вот с первой полосой хотелось бы повременить.
      - Не понимаю, - сказала она. - Зачем тогда звонок?
      Бэзил, перевернувшись на спину, смотрел теперь на нее. Он явно уловил имя Ли Тео Ленга. Что же, Шемякин его знает?
      - Ах, уважаемая госпожа Чунг! Сотни извинений за вторжение в вашу частную жизнь... Но у кого она осталась действительно частной? У меня? О, нет! Одни иски да заботы о благоденствии и спокойствии соотечественников... Ведь у вас теперь в гостях русский журналист... этот... Шем... Шем... Шемкинг? Расскажите ему то, что вам стало известно от меня. Русским неплохо бы поберечься. Мы заинтересованы... Деловые связи в их стране требуют повышенной осторожности. Не так ли?
      Ли прервал затянувшееся молчание, сказав доверительным тоном:
      - Ты меня поняла, умница?
      Кафе "Касабланка" в нижней части улицы Изумрудного холма славилось эклерами "Длинный Джон" с неимоверным количеством желтоватого крема, казавшегося прогорклым. Барбара терзала свой эклер ножом и вилкой.
      Молодая пальма раскачивалась над их столиком, выставленным на тротуар. Утреннее, ещё нежаркое солнце подмигивало сквозь листья-лопасти.
      Бэзил тянул кофе, вкуса которого, после услышанного, он не чувствовал.
      Странно совпадающими выглядели случайные обстоятельства, составившие вдруг неразрываемую цепь. Встреча с Барбарой в Бангкоке, продолжение отношений в Сингапуре, появление Рутера Батуйгаса и теперь этот звонок старого адвоката с предупреждением относительно Севастьянова.
      - Как все это понять, Барбара? - спросил он. - У нас отняли веру друг в друга...
      - Ты старше и опытнее меня, Бэзил. Но ты из другого мира. Ты не знаешь богатых, как я, это иная планета... Ты все соразмеряешь со своей странной моралью, похожей на недоверчивость дикаря... Даже меня, даже меня и сейчас. А разве ты вправе усомниться в искренности моего чувства? Это означало бы унизить меня... У богатых своя логика. Там можно все, абсолютно все... Я же, как кукушка, подкладываю информационные яйца в чужие гнезда, в их банки данных... Вот и все. Я наемник. Как и ты... Только ты лицемерно скрываешь это от себя... Адвокат Ли воспользовался сложившимися обстоятельствами. Вломился в частную жизнь, то есть использовал тебя и меня... ты понимаешь это? Не меня только, а тебя и меня вместе! Для него это только обстоятельства...
      Дома у Барбары, на полке с пестрыми французскими книжками, была фотография в фарфоровой рамке: девушка с гладко зачесанными, почти натянутыми на затылок рыжеватыми волосами, забросив руки за колокол широкой юбки, полуобернувшись, отчего скосолапились стройные ноги в туфельках на высоком каблуке, улыбалась китайской даме в пижаме.
      Такой Барбара была в начале пути, сразу после замужества с "привидением".
      Золотой, жемчужный и малахитовый браслеты небрежно путались на холеном запястье, покоившемся на сумке итальянского сафьяна, мягкого, словно шерстяная материя. Крошки эклера и капелька желтого крема пристали к перламутровому маникюру на тонком пальце, выбивавшем дробь о краешек чашки.
      Такой она стала теперь.
      - Лучше сказать правду, Барбара... А у тебя на моем месте не возникли бы подозрения, что даже наша встреча - только часть дьявольской интриги против Севастьянова? Что ты чего-то добиваешься от меня по указке этого Ли?
      - Бэзил, я, как и ты, добиваюсь информации... Есть какой-то закон, который срабатывает всегда сам по себе... Сильной и сенсационной информации добиваешься, когда сам охвачен волнением... Смотри, как все складывается. Я иду дорогой твоей логики...
      - Моей логики?
      - Да, твоей... Несколько дней назад я не выбросила в корзину, как обычно, а попробовала вникнуть в то, что рассылает информационная служба вашего посольства по здешним редакциям. Ты ведь почувствовал, что я ждала встречи с тобой и заранее знала, как все у нас сложится... Я хотела немножко понять, что там, на твоей стороне. Бюллетени русской информационной службы весьма общи, расплывчаты и полны похвальбы, как мне кажется, скрывающей некую слабость, недоверие... Зачем тебе такое же?
      - Ты хотела следовать моей логике. Вот и следуй, не отвлекайся!
      Они рассмеялись одновременно.
      Бэзил положил на её браслеты ладонь, стер каплю крема с ногтя.
      - Уф, - выдохнула она. - Кажется, мир и согласие спасены... Обрати внимание, инициативу проявила я!
      - Ты наш спаситель, - сказал Бэзил.
      - И спаситель великого чувства, - добавила Барбара.
      - Так как насчет логики?
      - Логика... Да, логика... Почему адвокату больших денег Ли понадобилось довести до тебя, Бэзил, сведения, касающиеся другого русского, этого Себастини? Какую реакцию с твоей стороны он рассчитывает получить? Самую естественную. Ты кинешься выручать соотечественника. Этого Ли и хочет. Получается, что вы заодно. Таким образом, твое недоверие ко всему и всем, кто не русские, - одно, а совпадение интересов с Ли - другое. Так ведь? Твои принципы самоизоляции и паранойи не вяжутся с твоей практикой, Бэзил. А потому вот тебе страшный вопрос: какая разница в этом случае между тобой и Гари Шпиндлером?
      - Барбара...
      Она вытянула руку из-под ладони Бэзила. Кивком позвала официанта в красной тенниске с надписью поперек груди "Касабланка".
      - Счет, - сказала ему Барбара. И Бэзилу: - Вот и мне хочется задать свой вопрос. Отчего это Ли рвется подать именно тебе тревожный сигнал о Себасти? Отчего это он узнает, где ты обретаешься по ночам, помимо гостиницы? И, как вопрошал Рутер Батуйгас, ты, Бэзил Шемякин, случаем, не агент ли КГБ или как вы там теперь называетесь? А не использует ли меня этот Бэзил Шемякин исключительно для связи со старикашкой Ли или ещё чего-то в этом духе?
      Она злилась из-за чужого вторжения в их отношения. Вот из-за чего.
      - В этом городе я могу уничтожить тебя, Бэзил, полностью и без остатка... Если ты прикрываешься мной. Понял? Здесь моя территория...
      - Что ж, пожалуй, ты и права...
      Он не сразу понял, что случилось с её чаем. В середине чашки булькнул короткий всплеск.
      - Ты сухая, несмазанная аморальная машина, робот, - сказала сквозь слезы Барбара.
      Официант, несший блюдце со счетом, круто повернул назад к стойке.
      - Нет, - сказала Барбара, - все правильно... Уезжай... Просто сутки очень короткое время. В них жизнь не втиснешь. Больше не буду разводить сырость. Прости...
      Никто из них не спросил, когда теперь следующая встреча. И так ясно: при первой возможности. Что об этом говорить?
      - Старайся беречь себя, - сказал Бэзил. - Ну, среди этих... богатых.
      - Все в порядке... Сам поберегись среди вашей мафии... А я... В этом городе, знаешь ли, государственное устройство, как в средневековой Венеции. Правят практичные жесткие дожи. Для них превыше всего интересы денег и собственности, вернее, преумножение того и другого... Помни об этом, вот и все правила. Я умею играть по ним...
      - До свидания, Барбара.
      Он не знал, может ли поцеловать её при всех.
      - Иди, я посижу, немного попривыкну без тебя... Неглинный, значит, переулок?
      В этот приезд Шемякин поселился в гостинице "Кэйрнхилл", переполненной бабушками и дедушками, прикатившими из Китая навещать родственников, унесенных революцией в эмиграцию, длинными сикхами в чалмах, просиживающими в ресторане за переговорами с бизнесменами средней руки, певцами и оркестрантами тайваньской рок-группы, завалившей оборудованием половину приемного холла.
      Из номера он позвонил в представительство холдинга "Евразия" и, когда дежурный ответил, что Севастьянова нет, все-таки суббота, попросил передать бухгалтеру просьбу заехать в "Кэйрнхилл", комната 518, до одиннадцати часов.
      Следовало прикинуть план действий, если Севастьянов не объявится...
      Итак, он, Шемякин получил предупреждение относительно особо крупной взятки, предлагаемой сотруднику российского коммерческого представительства, а также о том, что этот сотрудник практически готов принять подношение и затем скрыться.
      Стряпчий Ли выбрал безошибочный путь. Его не ухватишь после поданного сигнала... Журналистка, то есть лицо неофициальное, но вместе с тем серьезная финансовая обозревательница, чье имя и репутация пользуются высоким авторитетом, в сугубо частной обстановке сообщила русскому коллеге о грозе. Характер сведений заставит журналиста незамедлительно передать их компетентным должностным лицам в российском посольстве.
      Что дальше?
      Предположим, Бэзил идет к главе представительства. Или прямо к послу. Это можно сделать, не встречаясь с Севастьяновым, а можно - после разговора с ним.
      А если кому-то нужно, чтобы русский журналист Бэзил Шемякин именно так и поступил, руководствуясь естественным побуждением предупредить преступление?
      Придется, видимо, идти и кому-то здесь докладывать. Если этого не сделать, подумают, что он, Бэзил Шемякин, работает прямиком на некую контору в Москве, а на какую - предположение лежит рядом... Между тем Шлайн тогда, в Голицыно, практически не обозначил условия его возможного вмешательства: решай, мол, сам.
      Резко зазвонил телефон. Бэзил раздраженно сказал в поднятую трубку по-английски:
      - Слушаю!
      - Алло? Шемякин? - неуверенно спросил Севастьянов. - Ты?
      - Ну да, я... Где ты сейчас?
      - В саду-кафе, внизу...
      - Иду!
      Над грудами мороженого и консервированных фруктовых яств возвышался Будда - его взгляд был точь-в-точь как у писателя Гаршина с рисунка в учебнике литературы, по которому Бэзила обучали родной словесности в Шанхае. Сидя за маленьким столиком на двоих и глубокомысленно рассматривая Будду, из фирменной кружки ресторана гостиницы "Кэйрнхилл" потягивал бочковое пиво Севастьянов - потенциальный взяточник и мастер ударяться в бега с турецким опытом.
      - Как морями теплыми омытая Индонезия? Острова и островитяне? спросил бухгалтер. На его свежем, загоревшем лице что-то не наблюдалось следов мучительных раздумий, бессонных ночей, угрызений и раздирающих совесть противоречий. Перед Бэзилом сидел, бесспорно, матерый, хладнокровный и расчетливый преступник.
      - Как Сингапур? Как миллионы? - вопросом на вопрос ответил Бэзил.
      - Угодно тоже пива? - спросила китаяночка-официантка в золотистой кофте с буфами и зеленой юбке с разрезом такой высоты, что проглядывались трусики.
      Бэзил кивнул.
      - Тебе передавал дежурный, что я тебя ищу?
      - Вот как! Нет... Я в представительстве с утра не объявлялся. Сам сюда заехал. Испытываю потребность обсудить одно дельце, даже маневр...
      - А кто я такой? - спросил Бэзил.
      - Дроздов в Бангкоке пел тебе дифирамбы. Специалист по восточной этике и все такое...
      И Севастьянов сжатыми, продуманными заранее фразами изложил Бэзилу казус. О котором Шемякина через Барбару оповестил стряпчий Ли из конторы "Ли и Ли". Как говорится, дебет и кредит сошлись.
      Бэзил посмотрел на часы. До отъезда в аэропорт следовало бы выкроить минут пять для передачи сообщения Шлайну. Ай да Ефим, ай да сукин сын! Как верно рассчитал повадку бухгалтера!
      Севастьянов между тем рассуждал о том, что его старый знакомый, адвокат Ли, оказался союзником - пусть и из-за собственных интересов, но таких, которые объективно совпадают отчасти и с севастьяновскими намерениями. Бухгалтер неспроста изложил Бэзилу случившееся - как сказал Севастьянов, он затеял это с целью перепроверить свои выкладки и план действий на въедливом оппоненте. Который, как думает Севастьянов, не побежит со всех ног продавать его в посольство.
      "Я-то знаю, кто ты, - подумал Бэзил. - Но тебе не положено знать, что я соглядатай, приставленный к тебе нашим общим оператором Ефимом Шлайном. И не узнаешь, хотя мне этого очень и хотелось бы".
      Ощущая, как в нем поднимается раздражение на самого себя за эти нюни, Шемякин сказал:
      - Что тебе возразить? Ты мелкий счетовод, работа по кредитам с Петраковым для тебя в давно прошедшем времени. И думаю, что тебе не сносить головы даже при благоприятном исходе этой рискованной затеи, если к её оценке твое банковское начальство подойдет строго по правилам... Так ведь?
      - Скорее всего, так, - согласился Севастьянов.
      "Сейчас ты вспомнишь о Ефиме Шлайне, который мог бы помочь, - подумал Бэзил. - Но ты не доверяешь никому, боишься, что Шлайн из ЦРУ, и, поразмыслив, даже обрадуешься, что он далеко и не помешает тебе..."
      - Мне твое дело на данном этапе представляется так, - сказал Бэзил. Для продолжения игры потребуется более высокая профессиональная и психологическая подготовка. Чего, как я понимаю, тебе недостает...
      - Умные слова, и только. Если же выражаться попроще, башки мне не сносить, Бэзил, в любом случае, - сказал Севастьянов почти с отчаянием. Понимаешь, я должен сделать то, что собираюсь сделать... Должен! Должен довести дело до конца... Сто восемнадцать миллионов долларов!
      - Никакие деньги не стоят человеческой репутации, дружище... Пока этих ста восемнадцати миллионов нет? Нет. Есть твоя репутация, твое будущее? Есть... Провалишься, миллионов по-прежнему не будет, но уже и репутация твоя тю-тю... Может случиться, что не только твое личное достоинство пострадает, но и достоинство отечества, выражаясь высоким штилем. Тогда как?
      - Вот именно достоинство! - обрадованно и встрепенувшись сказал Севастьянов. - Теперь верное слово нашел, Бэзил... Без этих ста восемнадцати миллионов отечество, у которого долг в триста с лишним миллиардов долларов, не слишком-то оскудеет. А вот что до его достоинства, то ты рассуждаешь как чистоплюй, уж прости за слово... Сто восемнадцать миллиончиков как корова языком слизнула? Попробуй объяснить пропажу таких деньжищ какому-нибудь работяге, который спину ломает во глубине сибирских руд! Тут деньги и достоинство накрепко повязаны вместе... Я в собственной конторе ещё в Москве от некоего соколика, который уж ни одной ошибочки не совершит, однажды такое про Петракова услышал, что и повторять стыдно... Я - живой, за себя постою, а за него и его дела кто постоит? И ведь на него валят свои грехи именно такие вот соколики... При этом неизвестно еще, с каким расчетом. Уж очень страстно обличают... Или я не прав?
      - Взял бы да изложил в специальной записке все эти мысленные загогулины. Скажем, на имя своего генерального директора в Москве, что ли...
      - Крепок ты задним умом, Бэзил... Теперь все выглядит пригнанно, то есть ясно, кто есть кто и у кого чьи деньги и каким образом они там оказались. В Москве-то что - не знали или не догадывались об этом?... Как тебе сказать... Будто кто подтолкнул... Мертвая ситуация вдруг ожила, зашевелились какие-то люди, вот я и схватился за нитку...
      "Будто кто подтолкнул, - повторил про себя Бэзил. - Кто? Да все толкают. И незаметнее всех Шлайн... Нас обоих сейчас он и толкает. Будто третьим сидит за столом..."
      - Ты свой риск до конца предвидишь? - спросил Шемякин.
      - Риск, риск... Ты сам во Вьетнаме боялся? То есть, страшно было?
      - Да как сказать...
      - Так и скажи.
      - Чужая война... В основном, чужие и гибли... Я был наблюдателем... А страшно... Что ж, иной раз было и страшно, сам не знал отчего. Может, редактора в Москве боялся, а может, увечья там или смерти... Не за себя боялся. За своих иждивенцев. На мне тогда две женщины беспомощные, знаешь ли, висели... Но за свои действия не боялся. Сообщал, что видел, и видел то, что другим редко удавалось...
      Бэзил не закончил фразы, потому что вдруг остро понял, о каком страхе и какой боязни спрашивает бухгалтер. Севастьянову предстояло действовать в полном одиночестве и с полнейшей ответственностью, а в успехе уверенности не было, да и за успех, если только он будет, вполне возможно, накажут в той же полной мере. Это был страх бухгалтера, у которого в любом случае не сойдутся дебет и кредит. Обреченно не сойдутся. Пароксизм совести профессионала. И на другой берег Черного моря от этого не скроешься. Замучишь себя сам.
      - Вот что, - сказал Бэзил. - Я так понимаю обстановку. Клео и второй с ним из Индо-Австралийского банка действовали в "Шангри-Ла" как люди подкомандные. За ними следует ждать человечка из второго, так сказать, эшелона значимости. Скорее всего, адвоката-крючкотвора, посредника, который из разговоров с тобой поймет... Ну, в общем, поймет, какая техническую модель сговора с тобой может сработать. После этого и появится сам босс, то есть тебя поднимут на верхний, главный эшелон обработки. Вникаешь?
      - Вникаю, - сказал Севастьянов. - На втором эшелоне буду отмалчиваться. Я помню, как поступал Петраков... Но на верхние разговоры он меня не брал...
      - Там, думаю, тоже не раскрывайся сразу с настоящим намерением. Дай им посуетится, поработать со своей моделью. С моделью взятки. Дай обстановке развиваться вольно. Сбивай с панталыку расспросами о деталях. Будь дотошен, зануден... Мелочись, не давай подойти к основному, выматывай им душу... Разогревай иллюзию своего намерения хапнуть эти деньги. Но хапнуть их тебе придется полностью. Все сто восемнадцать миллионов. Любая часть этой суммы - твоя погибель. И здесь, и в Москве. Но и хапнув все сто восемнадцать миллионов, ты окажешься в ещё худшем положении. Получится, что ты принял от жуликов и положил эти деньги в личный загашник. То есть и сам жулик...
      Севастьянов слушал вполуха, все это он знал во много раз лучше журналиста и теперь только прикидывал: доверить ли Шемякину, улетающему через час бангкокским рейсом, письмо Клаве? Клео и второй шантажировали Севастьянова тем, что он с ней встречался. Возможен провокационный подход мошенников и в Бангкоке. Он представил, как встревожится Клава. Будет вынуждена говорить с мужем. Немчина ударит в колокола, которые незамедлительно отзовутся в Сингапуре и сорвут игру... А с другой стороны, пока он сумеет подогревать иллюзию, что намерен проглотить наживку, действия в Бангкок не перенесут... Кроме того, письмо может оказаться в руках у Немчины и, значит, оно немедленно перелетит к Семейных в Москву...
      Через стеклянные двери с обозначением "музыкальный бар" взрывной волной выдавился рок. Тайваньцы начали репетицию.
      Теперь следовало снять с журналиста ответственность на случай, если его, Севастьянова, постигнет неудача и Шемякину поставят в вину, что он знал о намерениях бухгалтера да не предупредил кого следует.
      Севастьянов встал и мрачно сказал:
      - Знаешь, Бэзил... Помечтали, и довольно. Никуда я звонить не буду и ни с кем встречаться тоже не буду. Я не герой, я обыкновенный бухгалтер... Вот представил себе, что расстанусь сейчас с тобой и примусь за дело, о котором мы говорили... Не могу, не могу... Духу не хватает... Честно тебе говорю. Попрошусь-ка домой в Москву!
      - Боишься?
      - Боюсь... Знаешь, кого? Своих. Начальства. И так далеконько зашел без дозволения. Я рассчитывал-то слегка припугнуть гадов. А сложилось так, что требуется идти в бой... Без разрешения начальства. Без санкции Москвы. Нет, не буду я воевать... Чего так смотришь, Бэзил?
      - Послушать тебя, так твое начальство в Москве заодно с этим Клео и другим, как его...
      - Может, и заодно... Не моего это ума дело! Все! Решено!
      Севастьянов встал из-за стола, круто повернулся и поплелся к выходу мимо кланявшейся официантки.
      "Врешь ты все", - с одобрением подумал Бэзил.
      Рискуя опоздать на самолет в Бангкок, он вернулся в номер, присоединил ноутбук к телефону и передал электронной почтой для Ефима Шлайна три фразы: "Самурай поднимает меч. Ветер попутный. В Москве крот высунет носик".
      3
      Субботнее утро выдалось пасмурным. Туман, словно мокрая вата, залепил окно, за которым явно сильно парило. Кондиционер мотал седые хвосты охлажденного воздуха.
      Севастьянов поежился под одеялом. Спать в выстуженной комнате, потеплее укрывшись, научил Петраков. Только так удавалось высыпаться в тропиках.
      Он подумал, что следовало бы обзавестись, наконец, шторами, и это напомнило, что Оля не собиралась приезжать из Москвы. Теперь, возможно, и к лучшему...
      За стеной, где жила бухгалтерша, не слышалось утреннего концерта. Поклонница магнитофонной музыки уехала в отпуск. Оставленная для Севастьянова памятка с резолюцией главы представительства - "утверждаю" начиналась фразой: "Вы выполняете в мое отсутствие следующие функции и на временной основе..." Бухгалтерша до командировки в Сингапур занимала должность старшей буфетчицы столовой в министерстве экономики, обед и ужин называла временем приема пищи, и лишь завтрак у неё оставался завтраком.
      Севастьянов перевернулся на живот и смежил веки, намереваясь поваляться в выходной ещё полчасика, но тут постучали в дверь. Резко и требовательно.
      - Кто там? - спросил он. - Я ещё в постели...
      - Товарищ Севастьянов, потрудитесь, когда будете готовы, зайти ко мне в служебное помещение, - прозвучал баритон главы представительства.
      В кабинете начальника на столике для приема гостей стояли две чашки ленинградского фарфора, дымился чайник с заваркой, потел никелированный электросамоварчик.
      Седой, высокий, выбритый глава представительства облачился в полосатую тенниску с красным крокодильчиком над кармашком.
      - Вы вынужденный временный холостяк, и я в таком же незавидном положении, - сказал он, выходя из-за подобия трибуны, специально сколоченной для того, чтобы разбирать бумаги и писать стоя. Начальник не мог долго находиться в смдячем положении из-за травмы позвоночника, полученной в молодые годы, когда он находился на комсомольской работе и профессионально играл в футбол за завод "Клейтук", о чем любил рассказывать при всяком случае. В его биографии это было главным периодом жизни.
      - Доброе утро, - сказал Севастьянов.
      - Какое уж доброе... Зарядило на воле - видно, что на целый день.
      Он приглашающе ткнул ладонью в сторону самовара.
      - Чайку... А может, и к лучшему этот дождь. Иначе - опять ехать на гольф, играть там со всякими... Кому игра, кому работа. Так и жди подвоха, когда начинается светская болтовня... Прошлый раз один спрашивает, что я думаю относительно куала-лумпурского университета, стоит ли посылать дочку... Ха-ха! Что я скажу? Но полезно, конечно, полезно... Человеческие контакты!
      - Да, - согласился Севастьянов.
      - Вчера на гольфе любопытнейшие партнеры оказались... Полицейский комиссар по хозяйственным преступлениям и этот... Ли-младший из юридической конторы "Ли и Ли", отец которого, пока не отошел от активных дел, работал с нами в прошлом... Да вы знаете, наверное!
      Севастьянов подобрался.
      - Интереснейшие вещи услышал. Финансовый гангстеризм достиг такого размаха, что вымогательства тайных "триад" и прочей мафии выглядят детскими забавами. Кто бы мог подумать! Действительно, воровства нет, хулиганства не замечал, а тут - нате-ка вам, извольте кушать... Полиция теперь засылает в высшие слои общества агентов и даже скрытные оперативные группы для выявления банковских аферистов. Полицейская ищейка в смокинге! Весьма впечатляющие сведения, весьма... Я записал кое-что из услышанного, надо бы справку на этот предмет в Москву накатать. Все говорим, что учиться ведению дел нужно... А чему учиться-то? Этому?
      Выходило, что Ли-младший прощупывал главу представительства, насколько тому известно о его, Севастьянова, подходах к делу о банкротстве "Ассошиэйтед мерчант бэнк"? Юрист, достойный наследник лисьих повадок папаши, мог истолковать ответы главы представительства на свои хитроватые вопросики как изощренную скрытность. Ни Ли-старший, ни тем более Ли-младший никогда и ничему не верили без достаточных гарантий, которые бы покрыли им издержки от возможного обмана. Но глупость главы представительства, о которой знали даже кошки в здании на Патерсон-роуд, и сама по себе могла оказаться достаточной гарантией.
      Прихлебнув чая, Севастьянов подумал, что прощупывание сингапурцем главы представительства только усиливает его, Севастьянова, позицию.
      - Да, действительно, - сказал он.
      Накануне, ворочаясь от бессонницы, он вынашивал мысль пойти утром к главе представительства и посвятить начальника в свой план. Вот до чего дошел! Теперь сама эта мысль казалась невероятно дикой... Правильно он поступил и тогда, когда под занавес вчерашней встречи с журналистом разыграл комедию - мол, отказывается от намерений схватиться с жульем. С чего бы журналисту ему верить? Побежал бы доносить...
      - Ли-младший, - сказал глава представительства, - говорил, в частности, о вас...
      - Обо мне?
      - Хорошо говорил, не волнуйтесь. Говорил, как нравились ему и вообще всем местным ваши деловые качества, квалификация, вспоминал вашу работу с Петраковым. У меня сложилось впечатление, что недавно вы с ним встречались...
      "Вот за этим и позвал", - подумал Севастьянов.
      Впрочем, лгать ему не пришлось. Ли-младшего он действительно не встречал не только в эту командировку, но и во время предыдущей, когда работал в группе Петракова, потому что Ли-младший тогда проходил стажировку в Лондоне.
      - Нет, не встречался... Откуда?
      - А вы не знаете, с кем из представителей деловых кругов встречался здесь Шемякин?
      - Шемякин? - удивленно переспросил Севастьянов.
      - Да, региональный гастролер из газеты. Смотрите-ка, что он настрочил...
      Глава представительства торжественно прочитал вслух газетную заметку о беспомощности московской торговой делегации, приезжавшей на серию встреч, подготовленных представительством. Финансовая некомпетентность, незнание английского языка, неквалифицированная переводчица на девять человек, общие рассуждения и отсутствие серьезных деловых намерений...
      - Он ведь, кажется, ваш близкий знакомый? Мне передали, что вы провели с ним вчера все утро, попивая пиво в гостинице "Кэйрнхилл"... Я, конечно, узнал об этом случайно, мне сообщили два эксперта, которые живут там же... Потом он звонил вам сюда, в представительство. Об этом доложил дежурный.
      - Мы познакомились в Бангкоке, летели сюда одним самолетом. Теперь он на обратном пути из Джакарты, попросил встретиться. Просто так... Мы говорили вообще...
      - Вообще! А потом он тиснет что-нибудь в своей газетке в частности! Он ведь уже разгласил служебную тайну! Что из того, что члены делегации не знали английский? А тут русский знают? Нет чтобы Шемякину вот так поставить вопрос... Пусть в Москве об этом думают. Я ведь писал... Конечно, приезжали впустую. Только при чем здесь мы?
      - Наверное, Шемякин с таким расчетом и писал, чтобы Москва поняла.
      Глава представительства помотал головой.
      - Непривычно это... Газета должна, знаете ли, не клеветать, а поднимать вопросы, информировать... Патриотом этого Шемякина, конечно, в любом случае не назовешь.
      - Не знаю, - сказал Севастьянов.
      - Не нужно, извините, придуриваться, Севастьянов! Не нужно! Нехорошо это, не по-нашему, не по-российски... Не принципиально, извините за громкое слово... Я действительно хотел бы знать все, о чем он вас расспрашивал! В этом случае, сообщив в Москву, мы сможем предотвратить публикации его очередных шедевров сомнительного свойства.
      - Мы просто говорили об этой стране... История, обычаи... О чем вообще люди говорят... за пивом...
      Глава представительства помолчал. Наконец заявил:
      - Есть к вам и прямое замечание. Хочу высказаться открыто...
      - Спасибо, - сказал Севастьянов. Оставалось только придуриваться.
      - Мне кажется, что вы преувеличиваете собственную значимость в этом учреждении.
      - Не понимаю.
      - Пришло письмо от Людвига Семейных, который вас сюда и рекомендовал. Не хочу скрывать, письмо частного порядка... О вас говорится походя, не вы основной предмет послания. Но все же... Семейных, он ведь ваш непосредственный начальник, пишет, что вы выступили с какими-то инициативами, направив генеральному директору банковской группы письмо, которое, оказывается, я не видел, и мне вы о нем не докладывали...
      - По приезде я сообщал, что...
      - Я этого не помню! Вас предупредили ещё в Москве... К провалившимся петраковским начинаниям не возвращаться! Вас прислали для выполнения обязанностей бухгалтера. И если в Бангкоке поручили провести переговоры, то исключительно ознакомительного характера, так сказать, по пути... А вы расписали по этому поводу целый проект! Мне не нравится также, что вами в частных беседах интересуются представители местных деловых кругов. Вынужден напомнить, Севастьянов, что служебной субординации никто не отменял и полномочным представителем деловых интересов нашего холдинга, всех без исключения, является глава представительства. Глава представительства! С которым вы обязаны согласовывать все ваши действия, если уж испытываете зуд к провалам...
      - Но...
      - Скажу тогда все... В личном письме ко мне Семейных сообщает, что уже сейчас, спустя немногим более месяца после вашего появления здесь, они вынуждены искать вам замену. Более того, ваши личные дела, видимо, настолько запутаны, что сюда отказалась приехать ваша жена. Так ведь?
      "Дали бы мне только неделю", - подумал Севастьянов.
      Воздух в груди начальника иссяк, и ему понадобился глубокий вдох. Севастьянов отодвинул чашку. Шел форменный разнос. Может, следовало встать?
      - Я не хочу вас обидеть, - мягко сказал глава представительства. Только предостерегаю. Ведь это моя обязанность как вашего старшего товарища... Воздержитесь от частных бесед с этим журналистом. Он, знаете, однажды посетил меня в этом кабинете. Какие-то не те у него вопросы... А то, что в скором времени вы вернетесь в Москву, не истолковывайте как результат претензий к вам по работе... Вы не из тех людей, которых пугают родиной. Сыграли роль семейные обстоятельства. Только-то.
      - Спасибо за доброе отношение, - сказал Севастьянов.
      - Хотите ещё чаю?
      - Спасибо. Разрешите мне теперь уйти?
      В лифте и потом, в бухгалтерии, уже за своим столом, он думал о письме Людвига Семейных за его спиной, о Клаве, которая носит теперь фамилию Немчина, о своем послании генеральному по поводу кредита, единственного непогашенного кредита, оставшегося за покойным Петраковым, об Оле, которая не может - или не хочет - сюда приехать... Бог его знает, кто и что наплел Ольге про него и Клаву. Может, Клава это и сделала...
      Он методично разделил содержимое двух ящиков со своими бумагами на две кучки: в одной действительно необходимое, а в другой - без чего можно обойтись. Отложил сафьяновую коробочку с серебряным браслетом, купленным для Оли в лавке возле причала Клиффорда. Тщательно подсчитал, сколько ему полагается зарплаты ещё на два дня вперед, открыл сейф и взял эти деньги из казенных, оставив расписку.
      На дорогу пешком до Орчард-роуд у него ушло около двух часов. Там он пообедал в китайской супной - пельмени с креветками, крученые блинчики со свининой, мороженое. Расплачиваясь у выхода, попросил на сдачу десятицентовые монетки. У ближайшего телефона-автомата достал из бумажника картонку размером с визитную карточку, полученную от Клео Сурапато.
      После третьего гудка в трубке прозвучал полный достоинства баритон:
      - Эфраим Марголин...
      - Господин Марголин, - сказал Севастьянов. - Говорит русский, который хотел бы обсудить сделанное ему предложение. Неплохо, если бы встреча состоялась достаточно скоро и в районе Орчард-роуд.
      - Ничего нет проще, господин Севастьянов. Вестибюль гостиницы "Династия" в шестнадцать пятнадцать?
      Его звонка ждали. Он не назвался, а к нему обратились по имени.
      Бэзил несколько минут смотрел из окна своего номера на лоснившиеся под дождем улицы, разбегавшиеся от гостиницы "Кэйрнхилл". Он отогнал мысль позвонить Барбаре. Набрал номер портье и попросил заказать такси в аэропорт и прислать коридорного за чемоданом.
      Рассчитавшись, постоял на лестнице перед автоматическими дверями гостиницы... В двухстах метрах под откосом Кэйрнхилл-серкл начиналась улица Изумрудного Холма. Он попытался распознать черепичную крышу дома Барбары среди таких же других, но понял, что просто тешит себя иллюзией.
      И тут Шемякин осознал, что, в сущности, покидая Сингапур, начинает дорогу в Москву, поскольку через два месяца предстоял отпуск и наверняка никаких выездов из Бангкока до тех пор не случится. Домой, домой! Только вот куда? Ефим сообщил, что Наташе целесообразнее оставаться в лечебнице. Видно, плохи её дела... Всякий раз, когда он думал об этом, на душе становилось хуже некуда. Это по настоянию мамы, желавшей женить его на православной, Шемякин вступил с ней в переписку, привез из Австралии сначала в Бангкок, где тогда жил, а потом и в Россию, где она погибла. Не от морозов. От деревенской подружки с водкой... Нет, он никогда не жалел, что сжег свой дом в Кимрах, в котором и началась погибель Наташи. Дом, в котором умерла мама. Россия словно бы мстила ему за то, что он возвратился вопреки воле покойного батюшки. Говорил же отец перед кончиной: "Рано еще, сынок..."
      ...Ему попалось редкое исключение из правил: сингапурские таксисты обычно чрезвычайно болтливы, его же водитель молчал до самого аэропорта Чанги.
      Бэзил разыскал багажную тележку, таксист поставил на неё чемодан и, получив по счетчику, укатил на первый этаж аэропорта к стоянке. Табло в зале вылетов показывало, что рейс на Бангкок не задерживается. Полицейский проверил чемодан на взрывчатку и оружие, заклеил замок лентой с надписью "Безопасность", пропустил сумку с камерой и блокнотом через рентгеновскую установку, весело сказал:
      - Когда обратно?
      - Небо ведает, - ответил Бэзил, не задумываясь, откуда его знает этот агент.
      И тут возле барьера, отделявшего пассажиров от провожающих, он увидел Барбару. Она мягко, будто пробовала горячую воду в ванной, помахала кистью опущенной руки.
      - Разрешите мне вернуться за ограждение на несколько минут, - попросил Бэзил охранника.
      - Пожалуйста...
      - Улетаешь? - спросил он Барбару.
      - Провожаем, - сказал появившийся из-за её плеча Рутер Батуйгас. Он протирал бархоткой очки, мокрые волосы отражали неоновый свет, правый рукав был хоть выжимай. Наверное, Батуйгас высадил Барбару у дверей, а потом, припарковав машину, шел под дождем. Филиппинец прижимал к груди зеленую папку. Выпуклые бицепсы, крупные вены на них, широкая грудь и мощная шея в открытом вороте делали его схожим с доброй лошадью.
      - Кого же?
      - Я попросила Рутера сопровождать меня... Мы провожаем тебя, Бэзил Шемякин. Мы желаем тебе доброго пути и удачи, да хранит тебя Бог!
      - Будем друзьями, Бэзил? - спросил Рутер. Улыбка под усами казалась искренней.
      - Будем, - сказал Бэзил.
      - В машине по дороге в Чанги я посмотрел на Барбару и заметил, что эта прожженная леди бледнеет... От волнения, конечно!
      - Я и сейчас, наверное, бледная, - сказала Барбара, прикладывая ладонь к щеке. - Сильно?
      - Ну ладно, - сказал Рутер. - Я что-то подзадержался в вашей подозрительной кампании.... Постоял для виду, сыграл роль пажа при восточной принцессе на свидании с заморским чертом, и с меня довольно. Барбара, я - в баре... Бэзил, дружище, прощай и ничего не обещай этой прожженной леди. Вообще держись подальше, старина, от этих мест... А почему, поймешь после прочтения бумажек в этой папке.
      Дружеский хлопок филиппинца по спине весил килограммов двадцать. Зеленая папка, переданная следом, тянула примерно на столько же.
      - Эти документы могут путешествовать? - спросил Шемякин Барбару.
      - Бумаги из чистых рук, Бэзил, - сказала она. - Они в любую минуту могут покинуть Сингапур. Человек, написавший эту дьявольщину в виде дневников, скрупулезно правдив...
      В левом верхнем углу папки мускулистый Геракл опирался вместо знаменитой дубины на компьютер с затейливой готической надписью: "Деловые советы и защита".
      - То есть, это подарок?
      - Да, Бэзил, мой подарок. Дневники, вырезки из газет, кое-какие записи...
      Она положила обе ладони на его локоть.
      - Вот ведь как получилось, - сказал он. - Кто бы мог подумать...
      Над стойкой оформления билетов побежали красные буквы, объявлявшие посадку на рейс Сингапур - Бангкок.
      - Я всегда улетал отсюда с легким сердцем, - сказал он. - А теперь словно все перевернулось. Может...
      - Не может, Бэзил. Это маленькая страна, и отсюда не посылают корреспондентов в Россию, потому что для здешних такое - как полет на Луну. Но случается, что получишь отпуск, и вдруг возникает зуд отправиться на край света... Да и Бангкок, где ты пока обретаешься, совсем рядом, а от Гари Шпиндлера мы там найдем где спрятаться...
      - Я буду помнить тебя всегда, Барбара, - сказал Бэзил. - В Бангкоке я останусь недолго.
      - Неглинный переулок, - хорошо выговорила она. - А потом?
      - Неглинный переулок, номер четырнадцать, комната двадцать два. Внизу магазин, за углом через улицу ресторан и гостиница под названием "Будапешт". Рядом банк.
      - Запомнила. Рядом банк. Тебе пора, дорогой...
      - Не будем оглядываться, - сказал себе Бэзил.
      - Не будем.
      Стоя на ленте транспортера, тащившего его к воротам, обозначенным в посадочном талоне, он попытался заставить себя ни о чем не думать...
      В самолете над спинками кресел раскачивались и вертелись синие, зеленые и розовые чалмы. Даже дети выглядели в них миниатюрными копиями родителей, только без усов и клинообразных бородок. Женщин в черных платках рассадили, как в мечети, по другую сторону прохода. Правоверные, объяснил сосед в полосатом халате, летели на встречу с единоверцами в Таиланд. "Ислам как путь жизни" - сверкала тисненая надпись на папке, лежавшей на его коленях...
      Шасси самолета коснулось посадочной полосы в бангкокском аэропорту Донмыонг. Бэзил проснулся. В иллюминаторе ярко, ослепляюще и радостно светило солнце. За аэродромным полем неторопливо перемещались фигурки с клюшками для гольфа, катил оранжевый мини-автомобильчик с сине-белым зонтом над холодильником с напитками.
      На полторы тысячи километров ближе к Москве.
      Три длинных и два коротких, три длинных и два коротких...
      Позывные с пульта в швейцарской.
      Хозяин самого большого в мире ресторана "Чокичай" - восемьсот официанток, два квадратных километра настилов над болотом в пригороде Бангкока, заставленных столиками, - машинально взглянул в зеркало. Вдел ноги в лакированные штиблеты, вздохнул и спросил в переговорное устройство, настырно подававшее сигналы:
      - Кто?
      - Капитан Супичай, хозяин... С ним дипломат... Индекс номерного знака восемьдесят два. По списку министерства иностранных дел такие индексы - у машин русских, - сказал старший дежурный.
      - Какие цифры дальше?
      - Три ноля и один.
      - Никакого внимания, если капитан не обратится с пожеланием. Ясно?
      Три ноля и единица на плашках номерных знаков всех посольств означали автомобили резидентов разведок, работающих под дипломатическими крышами. Если капитану хочется встретиться с одним из них, затерявшись среди трех тысяч четырехсот столиков знаменитого заведения, попавшего в книгу рекордов Гиннеса, пусть затеряется. Если угодно получить огороженную зарослями и лианами особую веранду, пусть соизволит попросить... Хозяин включил монитор, соединенный с видеокамерой на входе.
      Метрдотель величаво сопровождал Супичая и русского. Под горбатым мостиком в протоке толкались лоснящимися оливковыми спинами рыбы, выловленные в Меконге, на лаосской границе. Рыбы назывались "нам-пу" и более нигде в мире не водились. Помощники поваров вылавливали сачками экземпляры, выбранные клиентами.
      - Вам нравится это место, господин Дроздов? - поинтересовался Супичай.
      Он поглядывал на длинного русского консула, для чего приходилось задирать голову, при этом Супичай ощущал, как на затылке волосы налезают на воротник. Устав и общепринятое правило предписывали высоко выстриженный затылок. Отпущенная или, по-военному говоря, запущенная прическа являлась данью занимаемой должности.
      Хозяин "Чокичая" сделал свой ресторан всемирно известным с помощью одной-единственной фразы в газетной заметке. За эту фразу обозревателю из "Бангкок пост" пришлось предоставить пожизненное право бесплатного обслуживания. Обозреватель сообщил своим читателям, что его обслуживали летающие официантки. Девушки в матросках и голубых шортах, оранжевых и розовых чулках с якорьками по шву скользили между столиками на роликовых коньках, высоко вздымая подносы. Но все-таки не летали...
      Поэтому капитан:
      - Что-то не летают, Ворапонг?
      - Совершенно справедливо, господин капитан. Не летают. Исключительно временное явление. Мы приносим извинения, сэр... Скоро полетят, вот только научатся набирать предполетную скорость.
      Из уважения к гостю говорили по-английски.
      Они выбрали столик у бамбуковых перил, за которыми открывался пустырь, заросший желтым ковылем и камышами с седыми метелками, волнами колышущимися под ветром. Иногда, распластав крылья, в эти волны бросались с раскрытыми клювами, похожими на плоскогубцы, крупные сороки. Оранжевое солнце, зажатое между набухавших туч, золотило разнокалиберные рюмки, подвешенные над столиками в деревянных гнездах.
      Официант по винам с хрустом свернул алюминиевую пробку с квадратной бутылки виски "Олд Парр".
      Рассаживаясь, Супичай и Дроздов одновременно рассмеялись. Их встречи становились почти традицией. На первой встрече консул, не рассчитав собственного роста, зацепил головой полку с гнездами для рюмок в пивной "Мюнхен" и оказался засыпанным битым стеклом. Расколовшаяся посуда считалась у русских доброй приметой, и капитан не опасался задеть самолюбие Дроздова.
      Тучи сомкнулись, оранжевый глаз солнца закрылся. Сервировка обрела естественный окрас. Голубой рисунок на фарфоровых пиалах углубился, загустел.
      Супичай и Дроздов пригубили за встречу.
      Креветки, лангусты, крабы, кальмары, морские черви с распаренной и разваренной зеленью, сладкую свинину и буйволятину, пропитанные специями, клейкий "лаосский" рис ели не торопясь, изредка обмениваясь короткими замечаниями и советами касательно сдабривания блюд соусами. Молчание не тяготило разведчиков. Не стоило приступать к серьезной беседе, забыв про остывающие яства. Обед оплачивался соответствующими конторами - офицеры платили на равных из выделенных им на такие встречи сумм, так что съесть все без остатка и со вкусом являлось служебным долгом. Казенные деньги не бросают на ветер.
      По второму глотку сделали за наметившееся сотрудничество. Лотосовый кисель принесли, когда они говорили о футбольном матче между университетскими командами. Посмеялись неудаче сборной дипломатического корпуса в игре против клуба бизнесменов. Первый секретарь уругвайского посольства закатил мяч в ворота собственной команды.
      - Раз уж мы заговорили об успехах бизнесменов... - сказал Супичай и замолчал, снимая салфетку с колен.
      Дроздов ждал.
      - Раз уж мы заговорили о них?
      - В этом городе, господин Дроздов, несколько дней находился гражданин вашей страны Севастьянов. Насколько нам известно, он уехал в Сингапур. Кажется, он встречался с представителями Индо-Австралийского банка и "Бэнк оф Америка". Не помню точно, с кем. Да это и не столь важно...
      - Что же показалось важным, господин Супичай?
      - Пустячная история, не подтвержденная пока документально. История о связях некоторых держателей акций Индо-Австралийского банка с героиновым бизнесом. Бангкокское отделение этого банка находится под подозрением как стиральная машина и канал перекачки героиновых денег в нормальный финансовый оборот. Это отделение, по нашей агентурной информации, выступает инструментом прививки грязных денег к "голубым", то есть заслуживающим уважения...
      - Итак, Севастьянов?
      - Мы выявили слежку за ним в гостинице "Амбассадор". Затем его снимали телеобъективом в аэропорту перед вылетом в Сингапур. Кроме того...
      Супичай ложечкой поворошил на дне пиалы остатки кисельной гущи. Он ждал проявления интереса к теме.
      - Кроме того? - проявил интерес Дроздов.
      - Мне неприятно вторгаться в частную жизнь ваших сограждан... Однако, пришлось, поскольку слежка велась и за его отношениями интимного характера с русской леди, женой первого секретаря вашего посольства господина Немчины...
      Капитан справился с записью на костяной пластинке, вставленной в его портмоне.
      - Госпожой Клывды... Прошу извинить произношение.
      - Имя произнесено безупречно, господин Супичай, - сказал Дроздов. Клавдия... Кто же проводил слежку? Спецслужба третьей страны?
      Капитан большим пальцем стер надпись на пластинке. Захлопнул портмоне.
      - Не берусь утверждать, что именно так, господин Дроздов. Агентурное наблюдение велось известной в наших краях частной фирмой "Деловые советы и защита", предоставляющей платные услуги на основе соответствующих соглашений. При этом мне представляется, что здесь-то, как говорится, и стоит основная точка... Владелец "Деловых советов и защиты" является отцом директора бангкокского отделения Индо-Австралийского банка, с которым Севастьянов имел контакт.
      - Вы предполагаете, что партнеры собирают компрометирующие материалы на Севастьянова? А если это рутинная проверка серьезности его деловых намерений?
      - Мы вправе только предполагать.
      - Попытку компрометации?
      - И все остальное. Частную агентуру, бывает, нанимают правительственные службы. Например, вербуют через третье лицо...
      - С какой же целью?
      - Мы не всезнайки, господин Дроздов.
      - Ваша практика, дорогой капитан, - сказал Дроздов, - как и ваш опыт... Смотрите-ка... Индо-Австралийский банк - это стиральная машина. Связан родственными узами с фирмой "Деловые советы и защита". Севастьянов вступает в переговоры с главой бангкокского отделения Индо-Австралийского банка и немедленно оказывается под наблюдением "Деловых советов и защиты". Это не партнерство, а скорее противостояние!
      - Логично предположить, что идет какой-то сложный и тщательно скрываемый спор. Севастьянов проявляет активность. Может быть, Индо-Австралийский банк задерживает выплату каких-то сумм организации, которую представляет Севастьянов. Допустимо, что и не сам банк, а кто-то из его значительных клиентов... Возможно также, что деньги, которые хочет вытянуть Севастьянов, срослись с грязными. Их бы и рады возвратить, чтобы покончить со спором, да не в состоянии. Снять большую сумму с какого-то счета - значит привести в движение тщательно скрываемую цепь связей, тянущуюся к стиральной машине... А мы немедленно уловим это движение и выявим ту часть цепи, которая пока ещё для нас пунктир... Может так быть?
      Дроздов кивнул.
      - Отсюда и слежка за Севастьяновым... Вы знаете, насколько это дорогое удовольствие. А ради друзей или дружественных партнеров, господин Дроздов, на такого рода расходы не идут...
      - Соображения интересные, - сказал Дроздов.
      Супичай встал из-за стола первым. Он знал все-таки, что перед ним подполковник.
      После трапезы всякий клиент "Чокичая" получал на стоянке свой автомобиль отмытым до зеркального блеска.
      Вписываясь в своей мощной "тойоте-крессиде" в поворот скоростного шоссе, проложенного по эстакаде над Бангкоком, Дроздов скорее по привычке, чем надобности, взглянул в зеркало заднего вида.
      Все реже в последние месяцы тянулись "хвосты". Отделались от страхов, которых набирались в американских спецшколах?
      Дроздов подумал: "Вот тебе и бухгалтер, вот тебе и тихоня".
      Когда дежурный посольства на Саторн-роуд, заметив на экране монитора консульскую машину, раздвинул автоматические ворота, у Дроздова уже почти сложился текст донесения в Москву.
      Едва открыв дверь в мезонин, Дроздов услышал дребезжание телефона.
      - Консульский отдел, - сказал он в трубку.
      - Николай, это Шемякин...
      - Из дальних странствий возвратясь! Ты мне маску с Бали доставил? Говори сразу...
      - Я иду к тебе, - сказал Шемякин.
      Дроздов сполоснул руки в крохотном умывальнике, включил кофеварку. Привычно ссутулившись, взглянул в окно.
      На "психодроме" журналист, задержавшись на минуту, смешил прогуливавшихся Немчин. Клава прикладывала ладони к щекам. Ее муж протягивал Шемякину какие-то деньги.
      Консул вернулся в кабинетик.
      По регистрационному журналу отпуск Немчинам предстоял через полтора месяца. Свидание Клавы и Севастьянова в "Амбассадоре" ускоряло выезд и превращало его в окончательный отъезд. Приходилось выселять способного дипломата. Но Дроздов не мог подвергать малейшему риску операцию, развивавшуюся вопреки многим опасениям и по фантастически дерзкому замыслу. Шантаж Севастьянова могли начать с Клавы, в Бангкоке.
      - Входите! - отозвался он на стук в дверь. - Там кофеварка включена, и питье, верно, сготовилось...
      Следовало ещё продумать формулировку для посла.
      В прихожей грохнуло. Сильно пахнуло кофе.
      - Разбил и пролил?
      Шемякин в дверях развел руками.
      - Разбил и пролил... Тряпка есть?
      Пока варился новый кофе, оба молчали.
      - Николай, - сказал журналист, - что такое для тебя Севастьянов? Парень, летевший со мной в Сингапур...
      Дроздов осмотрел чашки. У обеих отбились ручки. Он разлил кофе. Отпил и крякнул.
      - Человек. Русский человек... А почему такой вопрос?
      Пока Шемякин говорил речь в защиту сингапурского бухгалтера, готовившегося к героическому поступку, он не притронулся к кофе.
      Дроздов не задавал вопросов и не уточнял деталей. Равнодушно катал чашку без ручки между лопатообразными ладонями.
      Бэзил разнервничался. Консула словно подменили. Потом Шемякин сообразил: между дроздовских губ не дымила сигарета.
      - Ты курить, что ли, бросил?
      - Бросил, - сказал Дроздов. - Хорошо теперь себя чувствую...
      Встал, ссутулившись.
      - Может, ты думаешь, я выдумал про Севастьянова? - спросил Шемякин.
      - Может, и не выдумал...
      - Тогда надо что-то для него сделать! Поддержать... А ты зеваешь во весь рот от скуки.
      - Сделай...
      - Слушай, Николай, ты меня не понял... Парень в одиночку ввязывается в жуткую свалку. Не завтра, так послезавтра... Я чувствую... Нужно помочь. У тебя ведь власть... есть возможность поддержать...
      - Вот и поддержи.
      - Что значит - поддержи? Не я консул, а ты!
      - Вот что, друг мой Бэзил... Я ведь догадливый. Поэтому не дави не меня. Работу, о которой ты здесь хлопочешь, кое-кто сделает... А ты пока задай себе один вопрос и потом сам, самостоятельно, без подсказки консула, ответь на него. Вопрос я тебе сформулирую. Верю ли я, что мой соотечественник Севастьянов коррумпирован преступниками и намеревается, получив от них взятку, скрыться за границей? Прими на себя ответственность... И не лезь с этим ко мне... А то ведь твоя забота смахивает на донос.
      Шемякин смолчал. Вскочил, забегал по мезонину.
      - А, черт! - вырвалось у него.
      - Обрати внимание, здесь учреждение, - сказал Дроздов равнодушно.
      - Что же делать? Я как-то сразу не подумал, когда разговаривал с ним в Сингапуре, что он действительно может удариться в оперативные действия... Ведь погибнет же!
      - Севастьянов действительно нуждается в сильной поддержке, - сказал Дроздов медленно, взвешивая каждое слово, опасаясь сообщить больше, чем хотелось. - Но не здесь, в Бангкоке или в Сингапуре... Он будет нуждаться в помощи в Москве, в своем холдинге, где довольно скоро окажется снова. У них есть решение откомандировать его обратно домой. Хотя севастьяновское начальство, я чувствую, не очень уверено в правильности такого шага... События могут пойти вразнос, и наш бухгалтер окажется в Москве настолько быстро, что не успеет обзавестись свидетельствами своей... своей... как бы тебе сказать...
      - Скажи мне, дураку, сделай милость! Попытаюсь как-нибудь понять...
      - Позитивной деятельности. Сформулируем так! И не ори на меня. Здесь, как пишут в романах, вопросы задаем мы... А как помочь в Москве Севастьянову, я не знаю. Пока не знаю. Подумай и ты. Давай подумаем вместе...
      Зазвонил телефон. Дроздов выслушал, повесил трубку и сказал:
      - Завканц готовит обед. На первое бульон с яйцом, на второе зразы... Откроет банку с селедочкой. Полтора часа назад я наобедался с одним должностным лицом за казенный счет, есть не хочу. А истраченного дома продукта жаль. Чем выбрасывать, скормим тебе... Ты ведь прыгаешь по региону без жены... Хоть бы нашел какую-нибудь временную азиаточку, что ли! Разрешаю властью консула... Ха!
      "Нашел и без твоего разрешения", - подумал Бэзил и сказал:
      - Вот что, Николай, поеду-ка я к себе на квартиру, соединюсь с редакцией и попрошу со следующей недели очередной отпуск. По каким обстоятельствам, найду... Как полностью называется московская контора Севастьянова?
      - Сначала обед. Какая редакция? Воскресенье сегодня... Кроме дежурных, никого в твоей газете. Рыбу ловят... Вперед, к завканцу! Между прочим, что это за пачку деньжат ты вытянул у Немчин?
      Бэзил мрачновато покачал головой.
      - Попросили отвезти в Москву. Вернуть... Не могут купить какую-то ювелирку, или не решаются взять ответственность, не знаю... Я бы тоже не стал брать на себя ответственность... Две тысячи долларов, на конверте написано, кому отдать в Москве. Это начальник Севастьянова. В его банке.
      - Почему они решили, что ты уезжаешь?
      - Когда они спросили, не собираюсь ли я вскорости в Москву, я вдруг и решил, что действительно, пожалуй, нужно ехать...
      По дороге к "тойоте-крессиде" Дроздов спел про прекрасную маркизу, у которой все хорошо за исключением пустяка. В журналисте он, кажется, не ошибся. Где это сказано: судьба человека - его характер?
      Шемякин же подумал, что всю жизнь обречен, наверное, ошибаться в людях из казенных спецконтор. В сущности, Ефим Шлайн подставляет Севастьянова: с его помощью в московском холдинге он выявит и приберет к рукам "крота", а как его финансовый самурай выпутается после этого из свалки с сингапурскими гангстерищами, ему наплевать. Как наплевать на это и Дроздову, который ради Севастьянова не шевельнет и пальцем.
      Бэзил выкатил во двор "тойоту", оставленную в посольском гараже перед отъездом в Сингапур и Джакарту.
      - На обед к завканцу поеду на своей, чтобы потом сразу к себе, сказал он Дроздову.
      Захлопнув дверцу, Шемякин аккуратно переложил купюры из конверта, полученного от Немчин, в бумажник. Уже воткнув ключ зажигания в замок, он вдруг спохватился и вытащил деньги обратно.
      Глаз верно подметил: номера новеньких сотенных шли по порядку, начиная с AВ00869953H. Тонкую пачку перетягивала резинка поверх обрывка банковской бандероли с надписью "RNBNY 6th Floor Jardine House Central Hong Kong".
      Глубоко сунув руку до дна репортерской сумки, Бэзил нащупал молнию потайного кармана, расстегнул её и вытянул пакет с пачкой долларов, полученной от Шлайна осенью прошлого года в Голицыно. Сорвал клейкий скотч, обнажил пачку. Бандероль идентичная - "RNBNY 6th Floor Jardine House Central Hong Kong". Он оттянул последнюю купюру. Номер был AB00869954H. Немчина сказал, что возвращает те же купюры, которые привез Севастьянов, и в том же конверте. Поверх конверта значилось: "Л. Семейных, Москва".
      Иначе говоря, он, Бэзил, получил свою пачку наличными следом за той, которая была выдана Людвигом Семейных. И из того же источника. То есть, и там и там - Шлайн.
      А что ему поведал Севастьянов о Людвиге Семейных за пивом в кафе-саду сингапурской гостиницы "Кэйрнхилл"?
      В центральной картотеке генштаба таиландской армии, в двухэтажном здании начала века, выходящем фасадом на Королевскую площадь с конной статуей монарха, капитан Супичай заполнял чистый бланк со знаком Гаруды и грифом "Директорат объединенных разведок, совершенно секретно, ограниченный допуск". В графе "Имена агента" запись сделал на тайском, английском и русском. При этом пришлось по телефону консультироваться с переводчиком о правописании непривычно звучавшей фамилии - Севастьянов.
      Капитан не сомневался: бизнесмен - агент внешней разведки, интерес Дроздова к слежке за этим человеком повышенный.
      В графе "Область интересов" Супичай написал: "Выявление через банковские и финансовые связи сосредоточения средств наркобизнеса".
      4
      Севастьянова, с которым Эфраим Марголин выходил на контакт в высоком холле "Династии", ожидала плачевная участь. Адвокат испытывал патологическую ненависть ко всем, кто приезжал из России. Все второсортное, включая людей, вызывало в нем отвращение, а деградирующий народ, кичащийся вопреки своей никчемности численностью, просторами и ракетами, - не просто отвращение, а острую ненависть.
      Тиковое панно в холле гостиницы скрывало голый кирпич в той части стены, на которую подрядчику не хватило мрамора. Материал, завезенный по особому решению беспошлинно, ушел на сторону. Марголин это знал. Он вообще знал в Сингапуре многое, если не все.
      Резная картина изображала гнавшегося за Буддой вооруженного ножом разбойника, на счету которого числились сотни погубленных душ. Достигший блаженства не убегал и не скрывался, шел себе и шел своей дорогой. Злодей же, как ни прыгал, ни бежал, отставал...
      Вечный круг погонь и добыч, в котором смертен лишь человек. Но такой вывод делал лично Марголин. Согласно Будде, всякий землянин после кончины лишь перевоплощается, душа переселяется дальше.
      Юрист прикидывал, по чьи души явились два агента безопасности, вырядившиеся с утра в смокинги? Скорее, болтаются в холле, оберегая бриллианты и изумруды постояльцев от краж, детей постояльцев - от похищений, политиков - от террористов. В это время в гостиницу вошел Севастьянов. На русском были дешевые брюки и рубашка из местного универмага "Метро". Агенты приметили бедняка, пошли на сближение...
      Эфраим Марголин стремительно подошел к бухгалтеру.
      - Это просто отлично, господин Севастьянов! Просто отлично!
      - Вы Эфраим Марголин? - спросил русский бесцветным голосом. Взгляд его казался тяжелым.
      - Совершенно верно... Я Марголин, доверенный двух известных вам лиц. Пройдемте на автостоянку, пожалуйста...
      Русский молчал, шел медленно, усаживался в кресле предоставленного Бруно Лябасти "ситроена" обстоятельно, возился с ремнем безопасности, будто перед дальней дорогой. Севастьянов покосился на радиотелефон под панелью приборов, на педали и рулевую колонку.
      "Неужели успел напиться, свинья, как они это делают для храбрости?" злобно прикидывал юрист, пытаясь понять причину заторможенности бухгалтера.
      - Автоматическая коробка передач? - спросил Севастьянов.
      - Конечно, конечно... Прекрасный автомобиль! Советую присмотреться на будущее... Но это мелочи. Скажите-ка мне лучше сразу, по дружески, не стесняясь... Мне ведь можно. Я только посредник, человек конкретной мысли... Какой чек вы предпочитаете, господин Севастьянов?
      Вопрос остался без внимания.
      Эфраим Марголин покосился на колпачок шариковой ручки в кармашке дешевой рубашки русского. Не передающее ли это устройство? Всякий русский мог добровольно служить агентом разведки, которая пользуется всеми методами, в том числе и подслушиванием. Марголин себя не чувствовал себя в чем-либо виноватым перед таинственной русской разведкой, но, впрочем, кто знает? Жена однажды высказала мнение, что за ту манеру, в которой он защищал Доуви на суде, то есть сваливая случившееся на российскую разведку, его могли "и покарать".
      - Мы едем сейчас в гостиницу "Пенинсула", - сказал он. - Пообедаем в клубе и одновременно обсудим некоторые технические параметры разговора по существу, который состоится немного позже. Тут одно лицо устраивает воскресную вечернюю прогулку на моторной яхте вдоль островов... Вы располагаете неограниченным временем, господин Севастьянов? Не так ли? Не обязательно ночевать в представительстве? Не так ли?
      - Я располагаю временем, господин Марголин, - сказал бухгалтер с самоуверенностью напыщенного дурака. Он становился невыносим. В конце концов, марголинские гонорары составляли столько, сколько этому начинающему шантажисту не заработать на своей московской должности за всю жизнь.
      - Вы не ответили на вопрос о чеке, - напомнил он.
      "Ситроен" притормозил перед красным светофором у торгового центра Фунань, напротив которого серо-белая громада бывшего британского комиссариата, превращенного в полицейский арсенал, напомнила Марголину о русских наемниках, служивших в Сингапуре помощниками констеблей вперемежку с китайцами. Вот уж где место и этому, напыщенному...
      - Я отвечу, - сказал Севастьянов. - Я хочу чек бангкокского отделения "Бэнк оф Америка".
      - Итак, чек из "Бэнк оф Америка", бангкокское отделение, на сумму один миллион двести пятьдесят тысяч сингапурских долларов.
      - Вы сказали, господин Марголин, что уполномочены обсуждать технические параметры договоренности. А сумма относится к существу сделки, не так ли? Для меня это наисущественнейший вопрос. Вы это понимаете, конечно?
      Резко сворачивая в сторону "Пенинсулы", Марголин признал справедливость замечания. Предложил:
      - Мне лично представляется более удобным чек Индо-Австралийского банка. Что же касается отделения, то у этого банка оно есть и в Бангкоке...
      - Нет. Чек "Бэнк оф Америка". Это чистый банк. Индо-Австралийский, я знаю, - обычная стиральная машина.
      Марголин постарался не забарабанить пальцами по рулю. Выдержал паузу. Разделяя слова, многозначительно сказал:
      - Миллион двести пятьдесят тысяч могут превратиться в двести пятьдесят тысяч и потом совсем в ничто, господин Севастьянов, если ваша несговорчивость останется столь непоколебимой.
      Севастьянов полуобернулся. Нет, пьяным он не казался. Угрожающим, скорее.
      - Господин Марголин, я не намерен именно с вами обсуждать размер суммы, которую хочу получить. Кажется, мы об этом условились... Из какого банка чек, также не относится к технической стороне дела. Вам определенно говорю одно - я согласен на чек, согласен на получение суммы... Кажется, что ещё говорить?
      Бухгалтер изматывал юриста молчанием.
      Тогда Марголин развил перед ним теорию, выдвинутую ещё в 1926 году бежавшим из Совдепии экономистом Николаем Кондратьевым, автором известного труда "Длинные волны циклов занятости". Первый подъем в мировом хозяйстве пришелся, согласно Кондратьеву, на 1850 год. Потом в 1874 году начался спад, продлившийся до конца века, а затем снова пошла волна подъема занятости до 1913-го...
      Варвар вдруг проявил интерес, сообщив, что и в его стране предпочитают соизмерять статистические данные с 1913 годом. Разумно рассудил, что видит аналогии кондратьевским выкладкам в послевоенный период. Вдруг спросил, как Марголин относится к закрытию Соединенными Штатами в 1971 году "золотого окна", то есть к введению запрета на частные продажи золота за границу?
      Эфраим Марголин истолковывал свое нарастающее раздражение тремя причинами. В конце концов, само их выяснение помогало ему сохранять необходимую сдержанность в отношении идиота... Во-первых, сам юрист одел пиджак и повязал галстук-бабочку в розоватых тонах. Севастьянов же удосужился явиться в обличье дешевого туриста, да еще, как разглядел Марголин, в брезентовых ботинках. Во-вторых, русский проявил себя до неприличия жадным и прямолинейным, туповато скучным собеседником. И в-третьих, он явно не отдавал себе отчета, какого масштаба дело обсуждается, с какими фигурами он ведет игру, а это могло обернуться прямым риском для самого Марголина, если бухгалтер вдруг сделается неуправляемым.
      Эфраим Марголин чувствовал себя в роли председателя крупного банка, вынужденного просить взаймы десять центов.
      - В чем заключался ваш конкретный интерес, господин Севастьянов, когда вы работали здесь, в Сингапуре, в группе Петракова? - спросил Марголин, когда они уже сидели за столиком в клубе.
      - Ух, - простовато отреагировал русский. - Трудно теперь вспомнить... В общем, помнится, внимательно следил за нефтедолларами.
      - За чем внимательно следили?
      - За нефтедолларами...
      Ел он по-американски. Растаскал венский шницель на куски, перемешал их с брюссельской капустой, переложил вилку в правую руку и принялся жевать все подряд. К пиву не притрагивался, и эта примитивная осторожность позабавила Эфраима. Он развязал галстук-бабочку, сунул в карман пиджака.
      - Вы не могли бы, господин Севастьянов, подробнее сказать об этих нефтедолларах... Ну, за которыми вы внимательно следили...
      - Могу, отчего же... Скажем, к торговцу нефти где-нибудь в Кувейте является банкир и предлагает выгодно поместить его деньги. Самое выгодное, это ясно, - дать взаймы не частному лицу, а государству. Как известно, государства, сколько бы ни должали, не разоряются...
      - Потому и не разоряются, что ни одно государство никогда ещё не возвращало своих долгов полностью, - сказал Марголин. Соображения варвара поражали примитивной простотой и свежестью. Им хотелось вторить.
      - Значит, не разорятся и банки, которым они должны... Посмотрите-ка, что это за корпорации! "Сити-бэнк", "Чейз Манхэттен", "Бэнк оф Америка", "Ферст Интерстейт", "Морган Гэрэнти", "Ллойдс"... Кто еще? Непотопляемые линкоры мировых финансов. И знаете, чем руководствуются правления этих гигантов?
      - Чем руководствуются правления этих гигантов? - машинально повторил вопрос Марголин.
      - Жадностью, господин Марголин. Самой примитивной и животной.
      - Это смешно, знаете... Огромный механизм учета интересов и управления...
      - И все-таки жадность. Как финансист, я знаю, что половину прибылей каждый из гигантских банков набирает по крохам за границей, в том числе и в этом городе, буквально на сотых долях процента от предоставляемых кредитов... А ведь ещё десять лет назад ни один из них не брался за такие мелочные операции. Я-то уж знаю.
      - Вы, что же, иначе распорядились бы большими деньгами, окажись они в ваших руках?
      - Это иное... Когда вы станете клиентом моего банка, господин Марголин, тогда я буду давать вам советы... Информация в наши дни - самая дорогая штуковина... Что же, подадут нам кофе?
      Русский оборвал финансовые мечтания так, будто сидел с незнакомцем за кружкой бочкового в забегаловке возле Сим-Лим-сквер, а не в клубном ресторане "Пенинсулы".
      Марголин кивнул старшему официанту, следившему за необычной парой возможно, что и из соображений её возможного исчезновения без оплаты счета.
      - Два каппучини, - сказал юрист.
      - Слушаюсь, сэр, - сказал официант, вышколенно пятясь от клиентов, один из которых совершенно не вызывал доверия из-за своей одежды.
      Севастьянов, как показалось Марголину, беспричинно хохотнул и спросил:
      - Куда девались менялы с улиц этого города, господин Марголин? Их заменили банкиры. Куда денутся потом банкиры? Они станут главами правительств. Так что ублажайте вашего банкира, господин Марголин, если он у вас имеется, ставьте ему выпивку почаще, располагайте к себе, завоевывайте его дружбу. Взгляните правде в глаза! Мир денег ужасно усложнился, и без специалистов не обойтись... Доверьтесь им. Они сами решат, куда вкладывать ваши деньги - в пивной завод на Таити, в свинобойни в Шанхае, в автостраду на Галапагосских островах или в государственные облигации в России... Какая вам-то разница?
      - Ваш кофе, господа, - сказал официант.
      - Нам не скоро на пристань? - спросил Севастьянов. - Хочется посмаковать каппучини...
      - Вполне успеем, - сказал Марголин, посмотрев на настенные электронные часы. Он пользовался карманными, но ему не хотелось доставать эту исключительную вещь при варваре, чтобы не напороться на новую порцию дурацких вопросов и рассуждений.
      - Обратите внимание, господин Марголин, - сказал Севастьянов. - Мы потратили два с лишним часа в компании друг друга, в компании, которая одинаково не лучшая для каждого из нас, а вперед ни шагу. Согласитесь, я вправе начать сомневаться в серьезности предложения господина Сурапато, да и нашей с вами встречи.
      За последние пятнадцать лет своей юридической деятельности Эфраим Марголин лишь однажды испытал горечь поражения - на судебном разбирательстве дела Амоса Доуви или Ли Тео Ленга, хотя немыслимый по изобретательности довод в пользу подзащитного - о том, что он жертва происков русской разведки, - принес ему почти славу. Техасский и гонконгский суды отнеслись к его аргументам несерьезно... Если удастся купить этого русского, реванш состоится. Дело предстанет как внутреннее воровство, как нечто, случившееся в недрах их, русской системы. Будет оборвана нить, которую аудиторский совет все тянет и тянет, чтобы добраться в конце концов до Бруно Лябасти.
      - Я не откликнулся на ваше желание получить чек "Бэнк оф Америка", господин Севастьянов, потому, что в глубине души был согласен с вами... Мне понадобилось время, чтобы поразмышлять о том, как с этим сработаются интересы стороны, которую я представляю. И только... Считайте, что ваше пожелание принято полностью.
      "Зажарил вас старикашка Ли, - подумал Севастьянов. - Крючок с наживкой вы сожрали. Теперь бы не сплоховать, когда вместе с крючком я потащу ваши воровские кишки".
      Эфраим Марголин доверял инстинкту. Поведение Севастьянова не вдохновляло. Вот именно - не вдохновляло на доведение до конца того, что было начато в этот день. Была и другая вводная, отравлявшая существование, даже вызывавшая страх. Внезапная необъяснимая смерть отца Клео Сурапато, бывшего депутата Лин Цзяо. Уход старика из жизни очищал состояние, переходившее к Клео, от прошлого, перечеркивал путь, которым оно наживалось. Отцовское наследство становились "голубой крови". Если бы только не грязные ручищи Бруно, загребающие это наследство прямо на глазах. Но кто-то могущественнее Бруно выталкивал деньги покойного Лин Цзяо из рук Клео Сурапато, а это могло означать последующий уход из жизни и самого Клео, и стоявшего за ним Бруно Лябасти.
      Несколько недель назад водитель Клео в присутствии Марголина докладывал хозяину о совещании в гостинице "Мандарин" высоких чинов полиции, армии, юстиции, аудиторского совета и представителей крупных компаний, на котором обсуждались вопросы чистки финансового бизнеса от организованной преступности. Подробности остались неизвестными, поскольку водитель говорил лишь с шоферами, привозившими хозяев на совещание. Но и так было ясно, что конъюнктура для севастьяновских претензий создавалась подходящая.
      - Я испытываю к вам растущие симпатии, господин Севастьянов, - сказал юрист в дверях гостиницы.
      Швейцар в кирпичного цвета сюртуке и черном цилиндре сказал в микрофон:
      - Голубой "ситроен" к дверям!
      Эфраим Марголин открыл дверцу для русского и только потом, обежав капот, принял руль у перегонщика.
      Он разгадал игру бухгалтера! Русский рассчитывает взять все сто восемнадцать миллионов, с которыми и в Америке его примут с распростертыми объятиями. Марголин готов к его услугам! Собственно, позиция адвоката тем и хороша, что она больше ничья.
      Бруно Лябасти, обладатель полумиллиарда долларов, словно бродяга валялся в одежде в боцманской каютке моторной яхты "Ветер с Востока", снятой на два дня.
      В квадратном иллюминаторе, выходившем на мангровые заросли, поднимались и опускались сероватые облака. Яхту слегка валяло на зыби. Наверное, вот так же в дни после больших побед, достававшихся кровью, отлеживались капитаны пиратских фрегатов и бригов, приткнувшись на мелководье у островов Пряностей, как называли когда-то здешние края. В череде тихих дней залечивались раны, крепла надежда на благополучную доставку захваченных сокровищ к родным берегам.
      О каком береге мечтать Бруно?
      Он поднялся с узкой койки, потоптался в носках на коврике. Хотелось походить подольше, размяться основательней.
      Предстоял решающий ход в игре с этим Севастьяновым. Монетка подброшена. Какой стороной она упадет?..
      Непогашенных долгов не оставалось. Сын устроен и обеспечен. Рене состарится независимой...
      Остается любовь, бесплотная любовь, единственное, чем одарила судьба в конце жизненного пути. Как поведет себя Барбара с этим русским?
      И только поэтому легко уходить из жизни?
      Усилием воли Бруно заставил себя думать по-немецки.
      Он расстался с именем и родиной, с женой и благими надеждами, не состоялась любовь, обложен, как волк. Смерть, которую ему предлагает старикашка Ли, вызревала в нем самом, и именно с того дня, когда после проигранной войны на берлинской окраине исчез Дитер Пфлаум и появился Бруно Лябасти.
      В иллюминаторе серая кисея мороси уходила в море, сливалась с волнами. Остров Сентоза исчез.
      Зазвонил телефон. Рутер сообщил:
      - Сэр, Марголин и русский выехали из "Пенинсулы". На переправе будут через несколько минут.
      - Что за вид у Эфраима? Довольный?
      - Сияющий, сэр.
      - Спасибо, Рутер. Теперь выезжай сюда, переправляйся катером. Займешься приемом гостей. Я что-то неважносебя почувствовал. Перебрался из большой каюты в кубрик. Попытаюсь часок отлежаться. Начинайте чаепитие, и после этого запускай девушек... Русским я займусь лично.
      Бруно открыл записную книжку.
      После демобилизации и получения французского паспорта он имел дело с огромными суммами, которые либо присваивал, либо защищал. Он мог бы сказать, что шестизначные цифры стали его окружающей средой.
      Сколько же оставить заправилам Круга?
      - Да ничего не оставлю, - пробормотал он по-немецки. - Если деньгам суждено быть отстиранными моей смертью, я имею незыблемое право оставить все Жоффруа...
      Он вспомнил про сто восемнадцать миллионов, на которые претендует Севастьянов.
      Русский примет взятку?
      Внутренний голос говорил: нет, он потребует все сто восемнадцать.
      В таком варианте бернский кодированный счет точно "поплывет". С него придется перегонять в какой-то иной банк сто восемнадцать миллионов, возвращать их Севастьянову чеком или другим путем. Деньги, побывавшие в преисподней Круга, выскочат на белый свет, да в каком количестве! Но лишь в одном случае. Если русский вернет их своему банку.
      Пусть возьмет деньги...
      Клео Сурапато украл деньги у Петракова. У Клео украл он, Бруно. А Севастьянов ничего не украл, но получит все.
      Он представил, как Севастьянов, подобно Дитеру Пфлауму, начнет иную жизнь, с другим именем и в другой стране. Интересно, останется ли у него в России кто-нибудь из близких? Кажется, у него есть жена, зовут Ольга... Он всегда считал, что это французское имя...
      Дождливый и пасмурный вечер, плохое самочувствие, изболевшаяся из-за Барбары душа... Других причин унынию нет.
      Севастьянов, дитя материальных лишений и бесконечных лесных пространств, где запрятаны ракеты с атомными боеголовками и лучшие в мире танки, должен быть романтичен до наивности. Должен.
      Девушка, которая проскользнет в каюту, отведенную для Севастьянова, и прошепчет "Я твой десерт", будет источать аромат тех же духов, которыми пользуется русская леди, побывавшая в его номере в "Амбассадоре". Он примет взятку в миллион двести пятьдесят тысяч сингапурских долларов. Или оставит себе сто восемнадцать миллионов американских долларов. И судебное слушание о банкротстве Ли Тео Ленга, бывшего партнера "Ассошиэйтед мерчант бэнк", проскочит незамеченным.
      Снова зазвонил телефон.
      - Это Марголин, господин Лябасти.
      - Как обстоят наши дела?
      - Складывается впечатление, что он твердо хочет все. Настаивает также на платеже через бангкокское отделение "Бэнк оф Америка". Думаю, потому, что сразу с яхты намерен отправиться в Бангкок, не возвращаясь к своим в представительство.
      - Хорошо. Пусть будет этот банк... Проводите его в кормовой салон, развлеките несколько минут. Я иду... И секунду... Свяжитесь с Джеффри Пиватски. Он полетит с Севастьяновым в Бангкок первым же утренним. Эскорт не повредит ни парню, ни нам. Спасибо, Эфраим.
      Бруно вдавил кнопку памяти телефона.
      - Слушаю, сэр, - ответил на вызов Рутер.
      - Развлекаетесь?
      - Гости разогреваются, сэр.
      - Паспорт для русского, Рутер, желательно нейтральной национальности, к рассвету. Качество проверит лично Пиватски... Не исключено, что их консул явится в полицию с сообщением об исчезновении сотрудника представительства уже через несколько часов. Думаю, они не будут ждать до утра... Поэтому никаких шероховатостей в Чанги перед отлетом. Спасибо, Рутер.
      В полуосвещенном зале прибытия аэропорта Шереметьево-2 у транспортера получения багажа Бэзил Шемякин был единственным пассажиром, покинувшим в Москве самолет, который следовал рейсом Бангкок - Бомбей - Москва Копенгаген. Настенные часы показывали три пятнадцать утра.
      Таможенник, ткнув печатью в декларацию, не взглянул ни на Шемякина, ни на паспорт.
      Шоссе, уходившее в сторону "ленинградки", перекрывали клочки сероватого тумана. Пахло хвоей.
      От таксеров отбою не было. Транспортная мафия окончательно победила в Шереметьево и установила в ценах полный беспредел. Дорога до Неглинного переулка обошлась Шемякину в сто баксов, и то пришлось торговаться...
      Дождавшись утра, он поехал в шашлычную у метро "Баррикадная", где готовили только из свежего мяса. Полстакана коньяку ему хватило, чтобы перестать думать о том, что Ефим Шлайн замешан в теневой игре заодно с "кротом" в финансовом холдинге "Евразия", что он использовал его, Шемякина, для проверки надежности своего прикрытия, и ещё о том, что Севастьянову ничего не удастся сделать.
      Дома он спал до шести вечера. В редакции в день приезда его не ждали. Да ему и наплевать было на редакцию.
      В семь тридцать Бэзил вышел из метро "Киевская" и долго искал нужный дом на Украинском бульваре. Цифровой порядок домов обрывался и вдруг возобновлялся по другую сторону длинного сквера.
      Перед стальной дверью подъезда пришлось потоптаться. Севастьянов не знал кода. Выручила сморщенная старушка в давным-давно не виданных фетровых ботах, со злющей собачкой под мышкой. В лифте собачка скалилась, а старушка посматривала подозрительно и, выйдя двумя этажами раньше, кажется, стояла на площадке, прислушиваясь, в какую квартиру будет звонить чужак.
      Обитая дерматином дверь открывалась, к удивлению, не внутрь, а наружу, и из-за неё появился небольшого роста человек с круглым, гладко выбритым лицом. Бровки его поднялись, когда Бэзил сказал, что привез конверт от Немчин, с которыми судьба свела его в Бангкоке, и ещё с приветом от Севастьянова в Сингапуре.
      - Вы ведь Людвиг Семейных? - спросил Бэзил.
      - Я Семейных и чрезвычайно рад вестям от Немчин и Севастьянова! Их друзья - мои друзья! Ну как они там, мои родные человечки? Да вы входите, входите...
      При пожатии ладонь Семейных напоминала дохлую рыбу.
      Заставив сменить туфли на пушистые клетчатые шлепанцы с помпонами, он провел Шемякина в комнату. На диване, поджав под ворсистый плед ноги, сидела некая особа. Ее волосы были стянуты на затылке в тугой жидкий пучочек. Протянув кончики сухих пальцев с массивными серебряными кольцами, особа сказала:
      - Я Марина Владленовна.
      - Ответственный сотрудник секретариата нашего генерального, - пояснил Семейных. - Большой друг...
      Пришлось, повинуясь жесту Семейных, сесть на диван, в ногах у особы.
      Семейных даже обрадовался возвращенным деньгам. Унес их в глубину квартиры. А когда вернулся, Бэзил коротко и жестко изложил замысел, вынашивавшийся Севастьяновым в Сингапуре, отметил непредсказуемость будущих его шагов, в особенности после известия о скором отзыве домой. Он согласился с доводом Семейных, что Севастьянов серьезно рискует, превышая свои скромные полномочия, действует торопливо, без согласования с Москвой, то есть с генеральным и Семейных.
      Запах жареных кабачков заставил Шемякина поднять глаза от узора на ковре, в который он уставился, произнося свою речь. Высокая, намного выше Семейных женщина держала в махровых рукавицах фарфоровое блюдо и, слегка отвернув лицо от пара, внимательно и враждебно, открыто враждебно разглядывала Шемякина. С какого времени она его слушала, Бэзил не приметил.
      Шемякин не мог знать, конечно, что хозяин квартиры женился на женщине, которая много-много лет назад любила Петракова, и Петраков любил её. Огромная разница в возрасте между ними не была помехой. Главным в их отношениях для неё был престиж. Неведомо было Шемякину, что хозяин квартиры, в те далекие времена аспирант, играл в теннис с отцом этой женщины, своим научным руководителем, и однажды добился приглашения на кофе и коньяк. Вступив в брак с дочерью финансиста-теоретика, Семейных спокойно терпел её любовников, перемещаясь по престижным должностям в правительственных и коммерческих структурах. Семейных считал себя не менее способным, чем покойный Петраков, и уж несомненно талантливее Севастьянова. При этом его мнение полностью совпадало с мыслями жены, стоявшей с фарфоровым блюдом в середине комнаты.
      - Это очень интересно, что вы заявились сюда с таким разговором, сказала Марина Владленовна, спуская стройные ноги и ловко вдевая узкие ступни, просвечивавшие сквозь чулки, в шлепанцы с зелеными помпонами.
      Бэзил взглянул на свои. Его помпоны оказались малиновыми.
      - Интересно или неинтересно, - сказал Бэзил, - но Севастьянову следует дать время для доведения дела в Сингапуре до конца и оказать помощь из Москвы...
      - Возможно, что и так, - сказал Семейных, наклоняясь с пуфика, на котором сидел, и дотрагиваясь ладошкой до шемякинского колена. - Но вы рассуждаете как человек... как человек прессы. Севастьянову ничего не удастся переменить, сиди он в Сингапуре хоть ещё целый год!
      - Почему? - спросил Бэзил.
      - Допустим в порядке бреда, что сто восемнадцать миллионов возвратятся к Севастьянову. Но они возвратятся именно к Севастьянову. Как результат его личных несанкционированных действий. Как он оприходует, извините за канцелярщину, деньги? Подумайте хорошенько... Сто восемнадцать миллионов долларов! Гуляли, гуляли и догулялись, видите ли, до Севастьянова! Нет свидетелей, нет официальных приходных документов... Досужие умы... вот именно - досужие... зададутся вопросом: а сколько же энергичный Севастьянов положил себе в карман, пока... э-э-э... пока некие господа в Сингапуре уговаривали его не терзать их насчет невозвращенного должка?
      Бэзил встал с дивана.
      - Достоинство и честь человека разве не могут быть порукой? Да поднимите старые бумаги, счета, соглашения... как там это называется? Обоснуйте появление этих миллионов, акт составьте!
      - У денег нет достоинства... товарищ, - тяжело сказала женщина, принесшая кабачки. - У денег есть счет, а в их взаимоотношениях с родом человеческим - старинная итальянская двойная бухгалтерия с четкими понятиями "приход" и "расход".
      Демонстративно на столе были расставлены три тарелки, взятые из стеклянного шкафа у окна, за которым включилась неоновая надпись "Гостиница "Украина". Время ужина, на который гостей не звали.
      Закрывать за ним пошел Семейных.
      Сбросив шлепанцы, в незашнурованной обувке, Шемякин шагнул за порог. Властно придержал дверь, открывавшуюся наружу. Стараясь подбирать слова, сказал:
      - Ты, наверное, бесспорно достоин своей роскошной должности и можешь решать судьбу Севастьянова... Но запомни, паскуда. Я знаю, кто ты. Ты "крот", подстилка у тех, кто увел эти деньги. Формально мне тебя не достать... Но боже тебя упаси доложить о моем приходе и этих словах некоему Шлайну. Не трогать Севастьянова! Понял? Севастьянова не трогать! Запомни мне тебя формально не достать, только формально...
      - Я завтра же позвоню в вашу редакцию, - внятно сказал Семейных. Подумайте над моими словами. Так ведь можно и не вернуться из отпуска... Пустите дверь! Вы! Отщепенец!
      Под ветром Бэзил вышел на Кутузовский проспект. Минут десять постоял, успокаивая дыхание. Слава Богу, что не истратил ни доллара из денег, которые Ефим дал ему в Голицыно. Их следует вернуть в ближайшее время... Нет, Севастьянова они теперь не тронут. Держись, коллега-алексеевец! Наше дело правое, хотя и безнадежное...
      Ступени в подземном переходе покрывала слякоть, мусор и окурки. Ноги скользили.
      - Шемякин... Или как вас... Шемякин!
      Из-за серого парапета, почти над ним, свешивалась Марина Владленовна. Махнув рукой, чтобы он задержался, сбежала к нему.
      - Скажите, Шемякин, у вас есть удостоверение?
      Кажется, начинался дождик. Несколько капель выпукло блеснули на её гладкой прическе.
      - Есть. Да вам-то что?
      - Дайте посмотреть...
      Она вернула затертую редакционную книжицу, порылась в заплечной кожаной сумке и протянула Бэзилу свернутый вчетверо листок. Сказала:
      - Спускайтесь внутрь, в переход, дождь ведь... Читайте при мне... Куда вы исчезли на неделю после вылета из Бангкока?
      - Остановился в Бомбее... А вам-то что?
      - Читайте, это письмо три дня вас ждет. Я уж и в редакцию звонила...
      "...как и предполагалось, сбежал из Сингапура в Бангкок с итальянским паспортом и платежным поручением на сто с лишним миллионов долларов. Его сопровождал некто Джеффри Пиватски, американец. В операционном зале отделения "Бэнк оф Америка" на Силом-роуд устроил скандал, заявив, что сомневается в подлинности чека, потребовал прибытия таиландской полиции и российского консула. Сам понимаешь, он рассчитал верно. В банке своя охрана, посторонние не тронут. Американец оказался жестким, пришлось идти на компромисс. Севастьянов вернул ему итальянский паспорт, а я увез чек и Севастьянова.
      Теперь, чтобы тебе стало ясно. Севастьянов развивал свою деятельность с моего ведома, хотя сам об этом не догадывался. Мое внимание к этому делу не было санкционировано. То есть, формально рассуждая, я действовал на свой личный риск. Оставаясь по возможности в тени, я способствовал оформлению Севастьянова в Сингапур. В этом плане я на свой страх и риск даже провел разговор с полковником Шлайном, которому ранее передал свое досье по сингапурским кредитам. Я имел более или менее полное представление о характере Севастьянова, знал, насколько глубоко задело его то, как обошлись с Петраковым, с какой невыносимой для него остротой он переживал шушуканье о взятках. Способствовал я и тому, чтобы к нему в руки попадали документы или публикации, относящиеся к петраковской истории.
      С твоей стороны законен вопрос: почему я делал это? Отвечу: я входил в бригаду, обеспечивавшую безопасность Петракова в период его сложных забот, причем действовал как в Сингапуре, так и из Москвы. Я написал особое мнение после того, как было вынесено решение по злосчастному потерянному кредиту.
      Итак, мой расчет - если хочешь, исключительно психологического свойства - оправдался. Севастьяновский характер сработал.
      Я лично взялся сопровождать Севастьянова с чеком на все его миллионы, и мы вылетели из Бангкока в Москву аэрофлотовским самолетом через шесть часов после скандала в "Бэнк оф Америка". Сейчас я отстранен от работы до решения моей участи. Какая будет резолюция на моем объяснении, в котором я всю ответственность беру на себя, неизвестно. Разбирающую мое дело комиссию - пока она называется дисциплинарной - возглавляет полковник Шлайн. Он производит двойственное впечатление, хотя серьезно вникает в случившееся.
      И все же вполне возможно, что тебе придется помогать мне искать работу. Из-за своих миллионов, которые никто не знает, как оприходовать, Севастьянов находится под арестом.
      Марина Владленовна, которая передаст тебе эту бумагу, только вдохновительница. Думаю, она вдохновит тебя на подготовку материала для газеты об отчаянном бухгалтере. Но ты положишь его на стол редактору только после сигнала от неё же. Хотя, с другой стороны, кто в наше время обратит внимание на газетную статейку здесь, в России? Может быть, взорвешь эту петарду за границей?
      Если ничего не получится с вызволением Севастьянова, не горюй. Знать, судьба его такая.
      С самыми добрыми пожеланиями, Николай Дроздов".
      - Семейных, что же, не знает обо всем? - спросил Бэзил.
      - Нет еще... Севастьянова арестовали прямо в Шереметьево. Куда увезли, никто не знает... Дроздова тоже никто не виделю... - Она запнулась и покраснела. - Такие дела... На службе его нет. Записку я нашла утром на своем рабочем столе. Верните мне её теперь... Я позвоню вам.
      - Спасибо, Марина Владленовна.
      Она как-то странно посмотрела на него. Схватив за руку, нервно сказала:
      - Помогите ему... Как-нибудь... Дроздову! - И убежала вверх, на Кутузовский проспект.
      Пройдя пустой гулкий переход до конца, Бэзил поднялся на улицу, под дождь, и проголосовал. Притормозивший "опель" слегка занесло на мокром асфальте.
      - Куда? - спросил из прокуренной кабины водитель.
      - На улицу Изумрудного Холма, братец.
      - А если без дурацких шуток?
      По обеим сторонам Бородинского моста с черной Москвы-реки поднимался пар.
      ЭПИЛОГ
      "Шелковой" посадке пассажиры аплодировали вяловато, сказывался ранний час. Командир сообщил, что московское время пять двадцать утра, а температура за бортом плюс восемь, дождь.
      За иллюминатором ТУ-154, выруливавшего непривычно близко к зданию Шереметьевского аэровокзала, пунктиром тянулись оранжевые огни. Дипломат, сопровождавший Севастьянова из Бангкока вместе с Дроздовым, коренастый шатен с усиками, улыбчивый и неразговорчивый, отстегнул ремень безопасности и, наклонившись вперед, достал что-то из-под пиджака. Краем глаза Севастьянов различил наручники и покорно протянул запястья.
      - Не вы, - тихо сказал коренастый и перегнулся к Дроздову, который сидел возле иллюминатора. Так же тихо окликнул: - Дроздов! Руки!
      Защелкнув на консуле наручники, шатен встал, снял с полки сложенный плащ и набросил на колени арестованному.
      Огни в салоне притушили, Севастьянов не видел лиц четверых субъектов в безликих костюмах и галстуках, которые, пропустив его вперед, окружили дипломата и бангкокского консула.
      - Спускайтесь, спускайтесь, - сказала стюардесса у трапа, когда Севастьянов замешкался, поджидая конвойных. - Все в порядке...
      Внизу пятый безликий, мягко поддержав под локоть одной рукой, второй настойчиво надавил ему в спину и втолкнул в открытую заднюю дверь черной "Волги". Машина взяла с места. Сидевший рядом с водителем человек в картузе а-ля-Жириновский повернулся и сказал:
      - С благополучным прибытием, Севастьянов.
      - Здравствуйте, господин Шлайн.
      - Я прихватил термос с кофе и бутерброды... Сейчас выедем с территории аэропорта, приткнемся к обочине и вас покормим. Советую подзаправиться основательнее. Ехать часов...
      По-прежнему сидя вполоборота к Севастьянову, он спросил водителя:
      - Сколько часов вам ехать, Киселев?
      - Около шести...
      Сказал, словно оборвал фразу. Наверное, спохватился и не добавил при постороннем служебное обращение.
      На выезде с Шереметьевского шоссе водитель оставил слева эстакаду поворота на Москву. Ехали в противоположном направлении. В Черной Грязи, едва миновали пост ГАИ, свернули направо и, не притушив габаритных огней, встали у ворот станции техобслуживания при колонке компании "Алан". Кофе оказался горячим и крепким, бутерброд были с ветчиной и с камамбером. Севастьянов закусывал в одиночестве. Шлайн расхаживал вокруг машины. Киселев курил, стоя у дверцы.
      Две черные "Волги" подъехали почти бесшумно. Из прибывшей последней два человека пересели к Севастьянову - один на место Шлайна, второй рядом, слева. Шлайн, приоткрыв дверь со стороны Севастьянова, сказал:
      - Оставьте остатки снеди и термос у себя. Еще потребуются... Где чек?
      - У меня, - сказал Севастьянов. - Отдам только при предъявлении ордера на арест или обыск. Буду сопротивляться.
      - Нет необходимости, - сказал Шлайн, захлопнул дверь и, подняв руку, махнул, словно отпихивал нечто надоевшее внешней стороной ладони, в сторону Ленинградского шоссе.
      Город Клин Севастьянов проспал и открыл глаза, когда "Волга" накренилась, съезжая с асфальта на грунтовку. Рассвело. Он узнал местность - насыпной песчаный берег перед мостом через Волгу за Подрезково, где начиналось Московское море. Петраковская дача стояла в получасе ходьбы на моторке. Севастьянову послышались отдаленные колокола со звонницы Свердловской церкви. Служба начиналась обычно в девять.
      Он взглянул на часы. Девять и было.
      - Все возвращается на круги своя, - сказал Севастьянов, когда ему сказали, что можно выйти и размяться. Будто вчера, а не два с лишним месяца назад он торопился здесь ночью к умершему Петракову и укрощал сторожившую труп овчарку. Что-то с ней стало?
      Первым ходил мочиться в кусты Киселев, потом сопровождающий. За Севастьяновым никто не последовал, когда он довольно далеко отошел за песчаный бугор. Впрочем, полуостровок окружали вода и топь. Наверное, не первый раз делали тут остановку с арестантами. Возвращаясь, Севастьянов видел, как вытащенного из второй "Волги" Дроздова - он был по-прежнему в наручниках - водили вдоль берега для разминки. Длинный консул сначала подрыгал ногами, потом поприседал между двумя охранниками.
      Дождь перестал, дул холодный ветер. Как в том августе на островах, тоже недалеких отсюда, где он был с Клавой. Что-то она поделывает?
      Третьей "Волги" не было видно. Наверное, на ней возвратился на Лубянку, или куда там ему возвращаться, Шлайн.
      Кофе оставалось на две термосных крышки. Из снеди - три брусочка розовой пастилы и круассан в пластиковой упаковке. Севастьянов попытался представить себе Шлайна в домашней обстановке, это не удавалось. Во всяком случае, прояснилось, что он не из ЦРУ, по крайней мере - явно... Больше ни о чем думать не хотелось.
      Перед Тверью он опять задремал, и, видимо, крепко, потому что сопровождающему пришлось слегка потрясти его за плечо. "Волга" миновала низкие массивные ворота с раздвижными стальными створками, проехала вторые, затем третьи такие же и остановилась во дворе, стиснутом кирпичными стенами с колючей проволокой по гребню. Севастьянов оглянулся и увидел вторую черную "Волгу", осевшую под полной нагрузкой. Твердая рука сопровождающего развернула его в прежнее положение.
      У железной двери, между двумя прапорщиками с милицейскими дубинками, прижимала к горлу ладони Оля.
      - Вы прибыли в следственный изолятор в городе Кашине Тверской области, гражданин Севастьянов, - сказал сопровождающий. - Ордер на арест и обыск последует своевременно. Советую сохранять спокойствие. Вам дана возможность встретиться с женой.
      Севастьянов, в бытность свою Войновым, не испытывал страха перед стихией в Черном море, не пугался под допросами в турецкой разведке. Силы уходили на борьбу, которая выматывала так, что их просто не оставалось на любые чувства, включая страх. Опустошенный, он впадал в забытье, и все. А теперь страх пришел. Сжал горло. Как сжимала ладонями Оля свое горло во дворе этой тюрьмы...
      Рутину обыденной жизни у одиноких людей скрашивает множество банальных табу. Своего рода игра от скуки. Например, считаешь, что не стоит заливать растворимый кофе горячей водой из кухонного крана, лучше - кипяченой, из чайника, тогда не наживешь аденому. Что предпочтительнее умереть естественной смертью, поскольку в случае кончины от несчастного случая возможно унизительное продолжение существования в виде печени, трансплантированной в чужое тело. Что все предметы, в том числе и такие одушевленные, как деньги, созданы, чтобы быть поделенными между людьми, а потому лучше прожиться заранее, дабы не оставлять так называемые "яблоки раздора"... И так далее, и тому подобное. А завершил бы Бэзил Шемякин это перечисление так: не обманывай и не обманывайся в церкви. За тем он и посещал храм.
      Бэзил приехал на Воробьевы Горы за час до встречи, назначенной Шлайном у лыжного трамплина. Он решил отстоять заутреню в старой церквушке - в двухстах шагах вниз по Мосфильмовской. Церквушка, конечно, как-то называлась, но спросить Шемякин постеснялся. Он открыл карманный складень-молитвослов, доставшийся от мамы, и стал читал свое под пение с амвона:
      - Яко Ты, Господи, упование мое... Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему. Яко ангелом Своим заповесть о тебе. Сохранити тя во всех путех твоих. На руках возьму тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою. На аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия...
      Бэзил стоял, как обычно становился в храме, - слева в срединной части, полуобернувшись в силу профессионального кретинизма, чтобы контролировать вход. Что нехорошо это, он знал, но поделать с собой ничего не мог. С тех пор, как в крохотной церквушке харбинского женского монастыря, куда он пришел с мамой, на его глазах застрелили вставшего на колени в притворе человека, навещавшего сестру...
      Притвор по чину предназначается для кающихся или отлученных от причастия, и именно там застрял Ефим Шлайн, неожиданно появившийся в церкви. Он неторопливо обмахнулся крестом, посмотрел на часы - до встречи у трамплина оставалось ещё четверть часа - и сделал вид, что отправился покупать свечку. Разминуться с ним стало невозможно, и Шемякин, осторожно протиснувшись в толпе старушек, тронул Ефима за рукав.
      - ...в бездне греховной валяяся, неизследную милосердия твоего призываю бездну! - провозгласил дьякон.
      - Встретимся у входа, если уже уходишь, - спокойно сказал Шлайн, не скрывая, что проверял возможность "хвоста" за Шемякиным до прихода в церковь. Лицо Ефима казалось серым и припухшим - наверное, не спал ночь.
      Они не смотрели друг другу в глаза, будто стеснялись, что оказались в этом месте со своими заботами.
      Когда Шемякин вышел наружу, Мосфильмовскую заливало солнце. Шлайн появился в церковных дверях минут через десять. Подставил, зажмурясь, измученное лицо солнечным лучам и, улыбнувшись, сказал:
      - Право, хорошо как...
      - Не всем, - ответил Шемякин. - Ты ведь продал Севастьянова, Ефим?
      - Хуже. Посадил. Девять дней назад прямиком отправил из Шереметьево в Кашинский изолятор. Там он имел свидание с женой, с этой... с Ольгой. И объяснение с ней же. Клавдия Немчина, супруга известного тебе дипломата в Бангкоке, ещё раньше написала ей письмо о своей связи с Севастьяновым. Просила дать ему развод. Любовь там, и все такое...
      - До гробовой доски, - сказал Шемякин.
      - Что? - не сразу понял Шлайн. - Ах, ну да... Немчина, когда ему сказали об этом письме, написал свое собственное, на имя консула Дроздова, где просил защитить его семью от преследований со стороны Севастьянова, находящегося в командировке в Сингапуре. Севастьянов, утверждает Немчина, и это в устной форме подтвердила затем консулу Клавдия Немчина, вынудил её к сожительству. Под угрозой сообщить прессе, в частности, тебе, Бэзил Шемякин, имя её отца, тщательно скрываемого матерью Клавдии. Якобы отец Клавдии стал одним из заместителей главы нынешнего правительства. Как сказал Севастьянов Клаве, из её прошлых сексуальных похождений он может сделать скандальчик и использовать его в политических играх. А потому, мол, если даже не любишь меня, но любишь мать и отца, то отдайся... Немчина говорит, что это же может подтвердить Семейных, сотрудник финансового холдинга, в котором работает Севастьянов... Семейных убежден, что Севастьянов занимался несанкционированным возвращением кредита, выданного Петраковым, чтобы, сбежав, обеспечить себе безбедное существование на Кипре. Семейных не исключает, что Севастьянов встречался с Клавдией Немчиной в Бангкоке для того, чтобы уговорить её ехать с ним...
      - О господи, - сказал Шемякин.
      - Господь, мне кажется, сам нуждается в нашей поддержке... Иногда. Как в данном случае, - ответил Шлайн.
      Они подошли к лыжному трамплину. Облако закрыло солнце, и ветер сразу стал холоднее. Шлайн надел свою фуражку а-ля-Жириновский.
      - Я хочу вернуть тебе деньги, Ефим, - сказал Бэзил. - Я не трогал пачку. Не хочу брать. От тебя. Я... вот что... Мне известно, что порядковые номера на купюрах продолжают те, которые имеются на долларовых сотенных, выданных тобою Семейных. И на бандеролях указан тот же банк... Семейных сингапурский крот. Предатель... Тебе это известно, даже на пользу... А я... Я из другой компании, знаешь ли. Я ничего не имею против того, что вы все делаете. Пожалуйста, как вам нравится. Но без меня.
      Шлайн взял его под локоть и развернул, чтобы оказаться спиной к ветру.
      В серой дали внизу, над Иваном Великим начинался дождь.
      - Все? - спросил Шлайн устало.
      - Ну, хорошо... Я не чистоплюй. Будем считать, что я их не заработал. В сущности, моя роль свелась к доносу на Севастьянова, после того как ты втер меня к нему в доверие.
      - Теперь действительно все?
      - Все. Разрешите идти, товарищ полковник?
      - Денег я не возьму. Скажем так - ты их ещё отработаешь. А сейчас можешь идти. Не отходи от телефона с трех до шести вечера. Это приказ. После моего звонка догадаешься, что тебе делать. Сингапурский код не забыл? Все вы, бабники...
      Шлайн отвернулся и, лавируя между лотками с армейской амуницией, знаками различия, матрешками и иконами, ушел к кромке тротуара, где его ждала казенная черная "Волга" с водителем.
      Шемякин застегнул на пуговицу внутренний карман пиджака - там лежала пачка в банковской бандероли.
      Ефим не позвонил ни в шесть, ни в восемь вечера. Это совсем не значило, что с ним случилось непредвиденное. Такого не могло быть, поскольку, говоря словами чеховского героя, такого не бывает никогда. Просто не случилось или, скорее, ещё должно было случиться некое событие, которое и станет поводом для телефонной беседы.
      Позвонил Дроздов. В половине одиннадцатого.
      - Я из Кашина, - сказал он. - Шлайн свалился, спит... В машине, которая катит в Москву. А я отлежал все бока, опух от спячки за эти дни...
      - На нарах? - спросил ехидно Шемякин.
      - Почти. На диване в квартире директора следственного изолятора. Шлайн распорядился разыграть мой арест и предъявление обвинения в причастности к преступному получению чека Севастьяновым. Даже на очную ставку с бухгалтером водил и орал на меня при нем. Привез сюда и жену Севастьянова, Ольгу. Мирил их... Доказывал невиновность бухгалтера и разоблачал домогательства Немчинихи... Все по системе Станиславского или Чехова, не помню... Все ружья, повешенные на стену, выстрелили. Севастьянов систему воспринял, меня пожалел, уступил увещеваниям Шлайна и согласился не получать эти деньги по чеку с последующей передачей по акту своему холдингу, а написать на чеке тратту, то есть переписать на другого получателя. Людвига Семейных.
      - И что теперь?
      - Семейных сможет получить по чеку наличными, или как там ему заблагорассудится, в Бангкоке или Сингапуре.
      - Где исчезнет вместе с наличными. Он же крот у этих мужичков, которые увели сто восемнадцать миллионов.
      - Вот затем я тебе и звоню. Вернее, собирался позвонить Шлайн да вот, видишь, надорвался и поручил мне... Ты понял идею? Он, то есть Шлайн, перед тем как погрузиться в сон от изнеможения, всех нас троих - меня, Севастьянова и тебя - обругал бабниками. А он ничего просто так не говорит...
      "Ефим все-таки сделал меня подонком, - подумал Бэзил. - Он хочет использовать Барбару. Не исключено, что с подачи консула. Это ведь Дроздов с ухмылочкой советовал мне в Бангкоке обзавестись азиаточкой. Вынюхал ещё тогда про мои отношения с Барбарой..."
      - Сволочи вы, - сказал Бэзил.
      - Уж как водится, дружище. Ха-ха! Разве тебя не радует, что я вроде бы оправдан и тебе не придется искать мне работу?
      - Дождись, когда проснется Шлайн. Тогда и узнаешь. У него всегда за пазухой гостинец ... А то, что вы хотите, я сделаю. Не ради вас. Чтобы утопить эту сволочь Семейных.
      Месть - не профессиональное чувство. Дроздов дал понять это молчанием.
      - Скажи Шлайну, я отработаю свой гонорар, - сказал Бэзил.
      - Вот так лучше, - откликнулся Дроздов. - Последняя часть, так сказать, финал партитуры сингапурского квартета.
      - Какой ещё партитуры, какого ещё квартета?
      - Ефим так сказал. Шемякин, Дроздов, Шлайн и Севастьянов сыграли, как по нотам... Жди звонка завтра. Ефим подтвердит передачу чека Семейных...
      Они доделали свое дело в Кашинском изоляторе потому, что это далеко от Москвы, рассуждал Бэзил, пересекая Петровку. Шлайн и Дроздов повязаны между собой изначально, только скрывали это. Они опасаются крота у себя на Лубянке. Или в прокуратуре. По закону, они могли держать и Севастьянова, и его жену в Кашине до десяти суток. Добились своего...
      Шемякин свернул с Петровки в Столешников переулок и потащился вдоль новой гостиницы, где ему предлагали место в службе безопасности. Намного чище того, во что он теперь вляпался.
      На Тверской Севастьянов направился к Центральному телеграфу.
      В Сингапуре было восемь вечера.
      - Уже соскучился? - спросила она. Ее голос в трубке словно бы отрикошетил от чего-то, и вопрос сам по себе сдублировался.
      - Про это я расскажу при встрече, - сказал Бэзил. - У меня есть для тебя информация. Через неделю, а может и раньше, в вашем краю появится господин Людвиг Семейных, член совета директоров московского финансового холдинга "Евразия". С чеком, который трассирован Севастьяновым. Я располагаю сведениями, что Семейных присвоит деньги и исчезнет... Дело в том, что пятьдесят пять процентов акций "Евразии" принадлежат правительству России. То есть надоевшие всем сто восемнадцать миллионов долларов окажутся украденными Семейных и у правительства. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
      - Спасибо, Бэзил. Ты умница. Надеюсь, все же скучаешь.
      Шемякин повесил трубку.
      Жулье в Сингапуре заснет в эту ночь спокойно. Их московский крот ляжет, как принято говорить в определенных кругах, крайним бревном.
      Так он подумал. И подумал правильно.
      В уютной квартирке на сингапурской улице Изумрудного Холма Барбара положила и снова сняла трубку телефона, набрала номер Бруно Лябасти и сказала:
      - В Москве сработало. Завтра я дам информацию о твоей и Клео смерти в результате автомобильной катастрофы на острове Пенанг в Малайзии. Вы свалитесь с моста в Малаккский пролив между этим островом и континентом. Тела унесет течением, оно там сильное. Так? Не забудь сообщить ваши новые имена, Бруно...
      Она выслушала ответ и рассмеялась:
      - Нет, Бруно, нет... Я согласна только на одно новое имя... миссис Шемякин.
      - Семейных арестован в Сингапуре по обвинению в хищении посредством злоупотребления служебным положением. Вроде бы у них это так формулируется, - сказал Ефим Шлайн, поднимая воротник своего пальто. - Деньги возвращены "Евразии" должным образом, то есть теперь - совершенно официально. Все довольны...
      На углу возле петербургской гостиницы "Октябрьская", где он и Шемякин неудачно - с точки зрения погодных условий, как сказал Шлайн, - установили наблюдательный пост, свирепствовал ноябрьский ветер. До отправки стоявшего перед главным входом "икаруса" с туристами, уезжавшими в Хельсинки, оставалось несколько минут.
      Севастьянов помог Ольге взобраться на высокую ступеньку автобуса. Шемякин был уверен: эти двое не вернутся...
      Или Ефим Шлайн готовил новую партитуру? Иначе зачем они здесь, на этом пронизывающем ветру?