Номер телефона вызвали из мобильного аппарата, и в "люксе", едва прозвучал звонок, раздался взрыв. Никто не пострадал. Крови, по мнению экспертов, не пожелали заказчики. Взрыв в протоколе охарактеризовали как предупреждающий.
      Человек, который использовал образ скрипки Страдивари для сравнения изящных устройств, сработавших в Таллинне и в Москве, сначала высказался в том смысле, что это один и тот же почерк. Несколькими неделями позже он назвал и странное имя - Чико Тургенев.
      Чико был неимоверно тщеславен - его помощники в открытую назвали кликуху хирургу в институте Склифосовского. И ещё он был абсолютно уверен не только в себе. Помощники Тургенева безошибочно "клали шпалой крайнего" подсовывали наводку, по которой милиция хватала невиновного или находила квартиру, давно покинутую бандой. И коль скоро Чико работал только с проверенной подмогой, значит... Значит, если появились залетные, он уже не работал? Только показывал себя? Или новенькие призваны сыграть роль шпал?
      ...Сидя теперь перед Ге-Пе, я подумал, что тогда в "Склифе" повезло не только Порфирику-Гарсиа, но и мне. Чико лежал на полу в беспамятстве или просто не открывал глаза. Я видел его. Он меня - нет.
      - Давайте подводить итоги, - сказал я. - Я устал и нуждаюсь в повторе. Иначе утром забуду.
      - С вас пять тысяч, - охотно напомнил толстяк.
      - И тогда?
      - И тогда наш общий друг Дечибал Прока без промедления доставит вас на место, где вы сможете своими глазами увидеть дорогого гостя, имя которого я назвал.
      Я представил себе, как потащусь через сосновый бор под завывание и свиристение деревьев, утопая ботинками в снежной мокрети. Потом снова отправлюсь в Таллинн, явлюсь в представительство "Балтпродинвеста", которое на самом-то деле представляет калининградскую фирму, и Андрей, понимающе бесстрастный, поднимает с постели Дубровина, чтобы тот выслушал новость о предстоящем платеже не позднее завтрашнего утра. И получу ответ, что деньгами распоряжается Шлайн, который появится через пару дней. И денег мне не дадут.
      - Вы поверите в кредит на слово?
      Ге-Пе вскинул брови. Он, видимо, давно отвык разговаривать с людьми, у которых не было карманных денег.
      - Если это слово ваше, то будем считать, что я получил сполна наличными.
      - Благодарю вас, ваше превосходительство...
      Я надеялся, что это прозвучало не слишком заискивающе.
      - Найдете обратную дорогу, господин Шемякин?
      - Под уклон к морю.
      Когда я выходил на крыльцо, мне послышалось, что в аквариуме возобновились бои.
      Ветер улегся. Лес просветлел. Тучи ушли. Я вспомнил, что полнолуние наступило ещё вчера. Платиновый диск здесь, в Прибалтике, стоял высоко.
      - Ночь вурдалаков, - сказал я, спускаясь с крыльца, бойцу на ступенях.
      - Счастливого пути, - ответил он вежливо.
      Ведь мы стали союзниками.
      Входя в лес, я внятно повторил имена двух азериков. Мой обычный метод запоминать труднопроизносимое.
      Профессиональное убийство из мести - такая же редкость, как мумии египетских фараонов на Коптевском рынке. Убийство заказывается для предотвращения каких-то действий или разрыва информационной цепочки до того, как возникнет необходимость мстить. И защита жертвы - тогда защита, когда киллера упреждают до выхода на линию огня. Фора у нападающего обычно два хода.
      Я представил, как генерал Бахметьев потягивает коньяк в теплом купе экспресса Москва-Минск, пока я тут проваливаюсь, обдирая ноги, сквозь очерствелый наст. Вынашивает честолюбивые планы, а сам, можно считать, мертв с того момента, как киллер, уже сделавший свои два хода, взял заказ.
      Я почти видел место, где будет устроен взрыв.
      Ближний радиус охраны генерала - это около десяти метров - войдет в зону оперативной ответственности его личных телохранителей. Они будут вести зрительный контроль по секторам и выявлять оружие приборами, а также, если понадобится, закроют телами хозяина.
      В среднем радиусе - от десяти до пятидесяти метров - задействуют, вероятно, вспомогательную агентуру офицеров из казенных служб. Их наберут по контрактам на свободное от официальной работы время. Плата почасовая. У агентов наметанный глаз и нюх, их работа называется поисково-профилактическим мероприятием. После покушения они первыми подбегут поглазеть на трупы и раненых. Возможно, кто-то из них снизойдет до вызова скорой помощи.
      Дальний радиус - от пятидесяти до трехсот метров - я называю пляжем. На нем по крышам и балконам будут валятся на животах или, когда надоест, перекатившись на бок, снайперы, нанимаемые для контроля точек, возможно пригодных в качестве огневого рубежа. Смотреть на визит и суету вокруг него им скучно. Поглядывая на циферблаты японских часов для космонавтов, они считают дни, остающееся до зарплаты или похода к знакомой продавщице.
      И все будут ждать выстрела, а между тем даже сумасшедший не возьмется произвести его с последующим отходом в укрытие в таком городе, как Таллинн. Реальная красная линия на средневековых улицах составляет метров двадцать. От силы тридцать. В центре Таллинна или Риги я не поставил бы на стрелка и копейки. В Пярну - не знаю, но там по заданию Шлайна я не готовил покушение детально, только общую схему и прикидки.
      Моя идеология уничтожения генерала Бахметьева совпадала с великими идеями Чико Тургенева.
      В апофеозе осознания собственной мудрости, подогретого, ради здорового сна, стаканом коньяка в ночном буфете пансионата, едва открыв дверь в номер, я услышал пошлый окрик своего оператора:
      - Где тебя носит, Бэзил?!
      Мечты о кровати, на которой валялся - конечно же, не снимая своего кожаного пальто - Ефим Шлайн, рухнули.
      - Я с шести часов на ногах. Может, поговорим завтра? Ты поспишь на полу, - сказал я, - хороший коврик, укроешься своим эсэсовским мантелем...
      - Тоодо Велле сказал, что ты разыскивал меня весь день.
      - Скелетоподобный не лгал. Нужны деньжата. Утром нам, то есть тебе, предстоит раскошелиться на пять тысяч. К несчастью, не крон.
      - Что-о-о?
      - Я так и знал, у тебя ни копейки. Значит, я правильно все решил для себя заранее. Тебе передавали, что я завтра... нет, уже сегодня уезжаю?
      - Передал Дубровин. Ты и его достал. И эту Марту Воинову. И я, зная твое чудовищное хамство и безответственность, поверил, что ты уезжаешь. Если ещё не уехал. Потому и примчался.
      - Белогвардейское хамство, - подсказал я. - Следи, пожалуйста, за точностью формулировок.
      Он вскочил и побежал в ванную открывать краны. Он все ещё считал, что шум воды глушит возможное подслушивание. Безошибочный признак, кто в какую эпоху заканчивал лесные спецшколы. Неужели у них не устраивают курсов усовершенствования?
      Я уселся на письменный стол. На нем приходилось держаться прямо, и это отгоняло сонливость.
      - Новости тревожные, - сказал Шлайн, повисая волосатыми ручищами на двери ванной. - Департамент полиции с середины дня приведен в состояние тревожной готовности. Ночью проводится прочесывание подозрительных квартир и гостиниц. Дубровин побывал в департаменте во второй половине дня. Эстонцы имеют свои сигналы, но не говорят откуда. Или Дубровин так выставляет дело... После убийства Кристаповича и высылки Андреева отношения с местными почти разладились...
      Кристапович был московской палочкой-выручалочкой в Таллинне. Выпускник высшей школы КГБ после объявления эстонской независимости получил пост генерального директора таможенного департамента. Первая удачная операция перехват в Таллиннском порту контрабандной партии оружия Ижевского механического завода - стала для него и последней. Кристаповичу вручили уведомление об отставке. Нельзя так уж истово веровать в святые идеи, даже если это идея национальной независимости. Религии сильны именно ересями. В природе тоже, как известно, дистиллированная вода не встречается. Наивный Кристапович встал с раскинутыми руками поперек магистральной дороги всеобщего обогащения, уходящего далеко за национальные границы. И, собираясь глотнуть бочкового, получил среди бела дня пулю в горло...
      - Да ладно, - сказал я. - Не будем гнать пену. Исполнитель прибыл в город минувшим утром. Если предоплата состоится, предположим, завтра утром, днем меня повезут на смотрины. Специалиста зовут Чико Тургенев. Думаю, имя тебе ничего не говорит.
      Ефим пробежался мелкими шажками от ванной к балконной двери и обратно, стряхивая на ковре, в том месте, где мы сидели позавчера с Мариной, комки грязи с сапог. Он свернул к письменному столу, придвинулся впритык, полы мокрого пальто из свиной кожи коснулись моих колен. Я едва сдерживался, чтобы не оттолкнуть его. Мы только раз в жизни обменялись рукопожатием сто лет назад на встрече в советском консульстве в Бангкоке, и оно носило протокольный характер. После этого рекордно короткая дистанция между нами равнялась длине конверта, в котором Ефим передавал мне чек или наличные.
      Он принялся орать:
      - Всегда найдешь, что сказать! Всегда собственные источники! Всегда непогрешимые! Всегда собственное мнение и особое, а? И специалиста зовут именно так, а не иначе! А если этот... как его... Толстой...
      - Тургенев. Чико Тургенев.
      - Вот именно... Если твой психованный Достоевский приехал грохнуть на разборке какого-нибудь чухонского авторитета, а не нашу персону на глазах у всего мира, а? Вот, представь себе такой случай из жизни. И пока мы будем заниматься филологией по твоей наводке, провороним настоящего киллера. Провал! А у тебя, я в этом уверен, опять найдется особое, полное оптимизма мнение. Что-то вроде того, что в конце-то концов, хотя и не Мопассан твой завалил генерала, свершившееся убийство подтвердило предположения... Ты ведь так скажешь, а? Своими методами ты сбиваешь с толку нормальных профессионалов. И ещё угрожает, что уберется в Москву или куда там ему приспичило! Скажите, принц какой! Подумай о себе... вернее над собой, Бэзил...
      Болтовня. Начиналась болтовня. Мы оба устали. От неопределенности. Но мысль Ефима о том, чтобы подумать о себе, показалась мне конструктивной. Вокруг меня что-то затевалось. Ребята с белесыми бакенбардами опять объявились в буфете пансионата и потягивали пойло из бутылок в пакетах. Они были настолько поглощены своими ощущениями, что вообще не заметили, как в двух шагах от них в пустом буфетном зале я заказал у Вэлли коньяк - как раз перед тем как вошел в номер и обнаружил там Ефима.
      Не люди Ефима Шлайна. Не люди Гаргантюа Пантагрюэлевича. И не люди Дубровина. И не местная полиция безопасности.
      И кто шел следом за мной в сосновом бору на моем обратном пути от Ге-Пе в пансионат?
      Подмерзший наст с хрустом проваливался под ногами человека в куртке с капюшоном. Он плохо рассчитал дистанцию слежки. Я сначала услышал, а потом и увидел его. Притаившись у шершавой сосны, ствол которой, когда я прислонился к нему щекой, оказался теплым, я пропустил любителя ночных прогулок вперед. Спохватившись, что потерял след, он возвратился.
      Вытянув ладонь, оттопырив указательный и большой пальцы, я громко сказал:
      - Пиф-паф! Ты убит, парень. Падай. Обещаю снять скальп, когда ты уже станешь трупом...
      Убегал он, по-бабьи поднимая руки в варежках и чуть ли не цепляя одну коленку о другую...
      Ефим застегнул кожаный реглан наглухо до подбородка и надвинул картуз.
      - Кроме денег, что еще?
      - Два человека, - сказал я. - Поскреби по сусекам ваших компьютеров.
      Шлайн нашарил в кармане спичечный коробок. Я написал на нем имена азериков и попросил:
      - Пожалуйста, если что найдется, снабди одновременно с деньгами.
      - Деньги передам завтра, - сказал Шлайн. - Приедешь в музыкальную лавку. В одиннадцать утра. С твоими кавказскими человеками - как получится. Сам понимаешь, бакинские они или какой-нибудь другой принадлежности, твои два фейхтвангера могли и не попасть в электронный загон...
      Странно, что вторая просьба не показалась Ефиму обременительной при его нынешней занятости. С чего бы такая покладистость? Усовестился, что перед этим разорался из-за денег? Дикое предположение...
      Когда, наконец, я нырнул под одеяло, часы показывали два ночи. А сон ушел.
      Я открыл туристский путеводитель: "Рекомендуем свернуть направо с полукружия шоссейной дороги между Кейла-Йоа и Клоога и осмотреть полуостров Лохусалу - известное дачное место. Среди поросшей сосняком и усеянной валунами местности стоят дачи многих композиторов, поэтому дачный поселок Лохусалу (Роща в ложбине) называют иногда ещё Хелисалу (Роща звуков)..."
      Композитор-народник, которого местные жители уважительно и запросто величают "наш Пантагрюэлич", - просилось дописать в текст - в одной из таких дач устраивает морские бои. Там же он встречается с близкими и друзьями. Великий человек делится с ними творческими задумками. Сколько наркотиков, например, перекачать из пункта А в пункт Б на подводной лодке "Икс-пять" в следующие десять, как принято говорить в деловых кругах, банковских дней?
      Я вполне допускал, что на этой даче Ге-Пе выслушивает сейчас сокровенные задумки Чико Тургенева. Чаяния классика подрывного искусства ему понятны, а потому страшны. Ведь Чико берется устроить не просто взрыв. Он получил шанс провести публичную казнь известного человека и, как следствие такой казни, обрести новую славу. И обеспечить новые расценки на свои услуги.
      Тургенев жаждет фейерверка. Пантагрюэлевич - тиши и благодати. Вот из этого противоречия и рождался уже мой шанс.
      Встав под горячий душ, чтобы утихомирить не желающую спать плоть, я попытался представить идиллическую картину: в просвечивающем пеньюаре Марина склоняется над кроваткой дочурки, а я, призывно застряв в двери между спальней и детской, спрашиваю нетерпеливо: "Ну, что, заснула?"
      Мысленно я упрекнул Ефима Шлайна, что на этот раз он пришел без портвейна. У меня определенно начинались проблемы с алкоголем - в дополнение к осложнениям в отношениях с женщиной.
      Мы одного поля ягодки - Чико и Бэзил, Бэзил и Чико. С поправкой на то, что моя война случилась на двадцать лет раньше его афганской войны и в его возрасте меня ещё не убили.
      Глава шестая
      Палач ушел на работу
      ...Я чувствовал, как темя зудит под каской и стекает на брови пот, а глаза слепит бесцветное небо тропиков, потому что на парадных построениях запрещены противосолнечные очки. Все кажется пепельным и обесцвеченным на вытоптанном солдатней пустыре между киношкой "Ланг Санг", цементным памятником Павшим и дощатыми трибунами для короля и дипломатического корпуса.
      Мне снилось, как на гимнастерке взводного, князя Румянцева, между лопатками расползается темное пятно. Он тянется по стойке "смирно", и мы, иностранцы, тоже, потому что ротный лаосских гвардейцев не решается в присутствии короля скомандовать "вольно". У гвардейцев кто-то падает в обморок. Беднягу уволакивают, и строй смыкается... Рум-Румянцев распоряжается сделать столько-то шагов влево - это значит, что потери лаосцев возросли, мы заполняем бреши своими телами... Туземный оркестр начинает вразнобой, но радостно. Марш кладет конец мучениям. Эхо тамтамов, отрикошетив от памятника, уходит за рисовые поля, в сторону низких облачков, уплывающих за Меконг. Мы как раз маршируем в том направлении. На Запад. По иронии судьбы местное поверье утверждает: в сторону, куда навечно уходят мертвые.
      Гвардейцы идут первыми, им принадлежит и честь вести перед знаменем тотемного козла. Если у Кики, как звали травоядное, отсутствовало настроение маршировать, его за рога волокли по сухому краснозему адъютанты полковника, и знаменосец глотал поднимаемую копытами пыль. Иностранное наемное войско выпускали второй колонной и, разумеется, без козла. С нами Кики ездил на операции. По сигналу тревоги он мчался к грузовикам радостным галопом, предвкушая вольную пастьбу в колючих кустарниках, пока будет тянуться прочесывание - наша тогдашняя работа. Расставив фиолетовые копыта, Кики, не шелохнувшись, торчал на крыше кабины, какие бы зигзаги не выписывал сидевший за рулем грузовика Ласло Шерише, глухой венгр, чей недуг выявился после расформирования полубригады. Ласло "читал" по губам военный язык и оказался не в состоянии понимать обычный...
      Далее наступало отвратительное.
      Парад устраивался по случаю дня национальной независимости. Подарочные от его величества полагалось проматывать. На шестисоткубовой "Хонде" с рогастым рулем Шерише въезжает по лестнице на веранду борделя "Белая роза" возле вьентьянского аэропорта Ваттай. Привстав с заднего сиденья на подставках-стременах и пружиня коленями, я впиваюсь пальцами в шелковую рубашку Ласло. Веранда рушится под мотоциклом, и во сне я помню, что её будут ремонтировать завтра вечером, когда мы явимся снова.
      Неясным оставалось, какие подвиги совершались в первую ночь. Но во вторую - я это помнил во сне: именно во вторую - я притисну помощницу барменши, почти девочку, повалю на бильярдный стол и изнасилую, заткнув корчившийся от испуга рот комком желтых купюр с изображением дедушки её короля.
      Запахивая саронг на тощих детских бедрах, она сжимала деньги зубами, опасаясь, что я передумаю и заберу бумажки назад.
      Всякий раз, увидев этот сон, я просыпался от острого чувства жалости то ли к девочке, то ли к выброшенным деньгам, смешанного с брезгливостью к самому себе.
      ...Была половина десятого следующего утра, когда я, свежий и отоспавшийся, вышел из пансиона. Обладатели белесых бакенбард скучали в вазовской "девятке", забросав бумажными носовыми платками и окурками пространство перед моим "Фордом".
      - Насморк? - спросил я участливо. Они игнорировали проявление заботы и демонстративно разглядывали ели, качавшиеся над стоянкой. Ветер обещал солнечную погоду.
      Пока я ехал к Таллинну, "девятка" держалась в полукилометре, а потом, после поворота на аэропорт, рывком сократила дистанцию. Получив от охранника у шлагбаума пропуск-квиток на просторное поле, примыкавшее к автобусным остановкам, я выписал два круга. Ехал я медленно, будто высматривал подходящую парковку. Решетка сточного отверстия для дождевых и талых вод разыскалась между мусорными контейнерами, метрах в двадцати от алюминиевой будки охранников.
      Я прибавил газа и, когда "девятка" втянулась вслед за мной в скорость, затормозил до юза, заставив преследователей упереться в задний бампер моего "Форда". Продолжая игру, я описал третий круг, снова объезжая паркинг, делал вид, будто разгоняюсь для отрыва. Поравнявшись с контейнерами, я опять резко встал, переключил скорость, сдал задним ходом, вдавился в передний бампер "девятки", грубо отжав её назад, и заклинил парочку между "Фордом" и мусорными контейнерами.
      До "девятки" хватило прыжка. Я рывком открыл дверь со стороны длинного, правой рукой нейтрализовал его, а левой, выключив зажигание, вытащил, слегка погнув в спешке, ключ, на котором болтался казенный брелок с номером.
      Удивительно, но второй не сопротивлялся. Сидел неподвижно.
      Охранники в три рукава протирали запотевшее окно будки, но не посчитали необходимым вмешиваться.
      Я услышал, как за спиной порыв ветра захлопнул дверь "Форда".
      Я открыл заднюю дверь "девятки" и сел. Сдавив шейные позвонки обоим, приказал:
      - Руки перед собой. Иначе сделаю смертельно больно. Смертельно.
      - Мы и сидим, - сказал тот, который покороче. - Не психуй.
      Водитель приходил в себя.
      - Почему на хвосте висите? - спросил я.
      - Хотели посмотреть, каким рейсом улетаете, - снова сказал короткий. Видимо, он считался старшим.
      - Чьи вы?
      Мне послышалось, что короткий хмыкнул.
      - Давайте-ка покончим с этой нелепой позой, - сказал он. - Никто не бросается на вас врукопашную. И вам бы не следовало распускать руки. Это смешно. По крайней мере, поступать так с вашей стороны...
      - Что значит, с моей стороны? Вы - чьи?
      Он опять хмыкнул. И с явным интересом спросил:
      - Вы действительно не собираетесь улетать из Таллинна?
      - Заткнись, - сказал я.
      - Слушай, вылезай тогда, - очнувшись, сказал длинный. - И мы тебя не видели. Давай так пока договоримся. Подходит?
      Я вылез из машины и зашвырнул ключи зажигания в сточную канаву под решетку, сквозь которую стекала коричневатая жижа.
      Они промолчали. Сидели неподвижно, с бесстрастными лицами.
      Проезжая мимо будки охранников, я кивнул. Все трое, как автоматы, отдали воинскую честь. Они и не подумали опускать шлагбаум.
      В Таллинне я припарковал "Форд" на площади Выру. До явки оставалось двадцать минут, которые я употребил на завтрак с безвкусным прибалтийским кофе, приторными круассанами и рюмкой горячего глинтвейна в баре "Каролина". При свете дня я убедился, что зеленоватый цвет двух ваз у входа в бар остался таким же, как и пять лет назад. Марина бросила в них монетку, "чтобы вернуться".
      Вдруг я подумал: из трех ночей, проведенных в Лохусалу, молодцы с белесыми бакенбардами пропустили одну - когда приезжала Марина.
      Жизнь, которую я вел, в любом человеке выработала бы склонность верить в невразумительные предощущения и учитывать их в своих действиях ещё до того, как они становятся вразумительными.
      Триста лет назад плотной массой, раскинувшейся на десятки, а может, и сотни километров, азиатские крысы ринулись из степей через Волгу в Европу. Миллионы были сожраны хищными птицами, разорваны рыбами в реках, занесены снегами и затоптаны сородичами. Но завершившие поход и рассеявшиеся по Европе уже не были теми крысами, которые вылезли из своих нор в Азии.
      Притчу рассказывал покойный папа. Советовал приберечь в памяти на случай, как говорил он, если доведется оказаться среди родимых осин. Не знаю, помнил ли он, что Иуда повесился именно на осине. В любом случае, осины в России, и не только они, родными не показались. Я стал крысой, которая забыла, из какой норы вылезли предки. Не помнила этого и Марина, так что и малейшей основы - вроде, скажем, землячества - для того, чтобы ей верить, у меня никогда не было...
      Потягивая глинтвейн, оказавшийся необыкновенно вкусным, я боковым зрением приметил, как напряженно натянут ремешок махровой лимонной сумочки через плечо полноватой девицы с лимонной же пластиковой заколкой в волосах. Такого же лимонного цвета нитяные перчатки высовывали растрепанные пальцы из-за борта черной куртки с молнией, куда они были небрежно заткнуты. Пушка в ридикюле?
      Девица спросила горячего шоколада.
      Я бы завершил эту часть рассказа несомненно талантливо: "И снова меня спасла наблюдательность. Как обычно, я первым выхватил оружие".
      Невразумительные предощущения могли завести далеко. Неужели я трусил?
      Террористка достала из лимонной сумочки термос и, погрев о высокую фарфоровую чашку ладони, слила в него исходивший паром шоколад.
      Скелет Велле, едва я вошел в лавку, снизошел до выхода из-за прилавка и рукопожатия. В салоне за ширмой Ефим Шлайн, распластавшись на диване, по-гусиному вытягивал шею, исхитряясь в полулежачем положении отпивать из большой чашки куриный, судя по запаху, бульон.
      - А-а-а, - сказал Ефим, шмыгая носом и всесторонне рассматривая пирожок с печенкой, который держал в замасленных пальцах.
      - Деньги принес? - спросил я.
      Марика едва ли не швырком поставила передо мной такую же чашку. На ней под мрачноватой обезьянкой по-английски значилось: "Не трогайте меня, я переживаю кризис".
      - Спасибо, - сказал я Марике. - Я позавтракал. Я бы не отказался от чашки настоящего кофе.
      Хромоножка вышла менять угощение.
      Я отметил для себя, что картонные коробки с рисунком черепахи на торцах, обмотанные синей клейкой лентой, исчезли из салона. Тени наружных решеток при свете дня четко вырисовывались на окнах за легкими вертикальными жалюзи. Переносную телефонную трубку заменил полноценный аппарат с факсом и автоответчиком.
      - Обстановка совершенно усложнилась, - сказал Ефим.
      - Это мы проходили вчера, - ответил я. - Деньги с тобой?
      - Здесь. Но нужны гарантии, что они...
      - Дубровин одалживает под проценты, значит? Контора разоряется дальше?
      - Не ерничай. Деньги непосредственно от меня...
      - Давай тогда...
      - О господи, - сказал Ефим и вздохнул. - Я не удивлюсь, если однажды на мой стол ляжет милицейский протокол о том, что ты вырвал последний кусок хлеба из дрожащих рук молившей о пощаде многодетной вдовы!
      - Не очень-то ты похож на такую вдову, - сказал я. - А Дубровин, что же, действует оперативно сам по себе?
      Ефим Шлайн опять вздохнул, покрутил чашкой, взбалтывая бульон, и допил его. В пирожке он выел только печенку, а остатки аккуратно, словно про запас, отложил на блюдечко, при этом обскоблив о края пальцы.
      - У меня собственное хозяйство, в том числе и свой информационный источник в здешней спецслужбе. Нечто любопытное появилось и в печати.
      - Когда ты настропалился читать по-эстонски, Ефим?
      - Отец и дочь Велле...
      Дочь Велле поставила передо мной чашку - подумать только! - капуччино. Меня все-таки держали если не за офицера, то за джентльмена
      - Марика, - сказал я. - Вы великолепны!
      - Это не я, - сказала она мрачно. - Папа варит.
      Ефим подождал, пока Марика выйдет.
      - Полиция задержала в доках, по гостиницам и притонам полтора десятка подозрительных всякого обличья. Печать подает событие как рутинную операцию по профилактике правонарушений... Некая личность, назвавшаяся Чико Тургеневым, по паспорту Вагаршак Овсепян, с группой из четырех человек попала под проверку ночью в гостинице "Палас". Группа имеет хорошие документы. Источник сообщил, что классика русской литературы и его почитателей все же внесли в список подозрительных. Орава раскатывала по городу на "Мерседесе" с калининградским номером. Полиция подозревает, что машина в угоне. Утром запросили ориентировку у рижского и варшавского представительств Интерпола.
      - Вот и прекрасно. По местному закону без предъявления обвинения можно задерживать на сорок восемь часов, - сказал я. - Пусть пригласят Чико со товарищи за решетку на те дни, которые известная нам личность проведет в здешних краях. Генерал Бахметьев уезжает, и следом Чико выметается с казенных нар на все четыре...
      Ефим Шлайн вскочил и побежал по комнате.
      - А если это не основная, а подставная бригада для отвода глаз? И можем ли мы посчитать твою идентификацию Чико стопроцентной? Не получится ли, что, оказавшись в каталажке, твой Тургенев именно оттуда сделает свое гнусное дело с помощью других людей и полиция же обеспечит ему и защиту от нас, и алиби? А ты, Бэзил, напрасно получишь денежки.
      - Обрати внимание, ты попрекаешь меня куском не выданного ещё хлеба, сказал я.
      Ефим, не умеряя скорости, выбежал за стеклянную дверь к вешалке и вернулся со своим дешевым пальто свиной кожи. Пакет, выуженный из клеенчатого мешка, изображавшего внутренний карман, выглядел подозрительно тонким.
      Ефим перехватил мой взгляд.
      - Полностью. Эквивалент пяти тысяч долларов в немецких марках крупными купюрами, - сказал он. - Хотя я и вправе отказать тебе в выплате. Это мой источник назвал гостиницу, где Чико устроил логово. Поезжай и любуйся на него на свои, а не на народные!
      Я вскрыл пакет и пересчитал деньги. Тщательно и демонстративно, для Шлайна.
      - Поеду и полюбуюсь. И ты сам понимаешь, в другом месте. Гостиница "Палас" - промежуточное лежбище... Не из её вестибюля Чико отправится послезавтра убивать Бахметьева. Я могу отсюда позвонить своему источнику? спросил я.
      - Это сделает Марика... Марика! Марика!
      Он хотел узнать номер абонента.
      Ефим и Марика светились от удовольствия взаимного общения. Глядя на парочку, невольно думалось, что они не просто переспали, а пребывают в медовом месяце. Как они поступали с протезами Марики в постели, хотелось бы мне знать?
      На курорте в Паттайе, близ Бангкока, двое одноногих, обнявшись, гоняли на одной паре водных лыж. Парочка обедала в пивном ресторане "Слон-Блондин" и раздражающе хохотала... Одноногие перестали быть двуногими после того, как попались на мину-ловушку в бронированном предбаннике сейфовой комнаты алмазной гранильни на бангкокской Силом-роуд. Отбывать срок они начинали в госпитале самой вместительной в мире таиландской тюрьмы Бум-Буд, а подлечившись и получив протезы за счет казны, немного насладились свободой под залог. Прокуратура полагала, что с одной конечностью далеко не убежишь, и совершенно напрасно... Когда я выследил их в Новой Зеландии и вытащил оттуда, моя лицензия "практикующего юриста" стала бессрочной. Как и угроза мести. Отчасти последнее и привело меня к Ефиму Шлайну в тогдашнее советское посольство в Бангкоке...
      Я вскользь подумал, что не имею никакого представления об интимной стороне существования Ефима Шлайна. Он не вел разговоров о женщинах, шнапсе, охоте или спорте, не играл в шахматы, как большинство его коллег, во всяком случае, со мной. И это мне нравилось. Но чем же заполнялась его личная жизнь?
      - Марика, - сказал я, - номер телефона сорок три восемнадцать двадцать. Попросите хозяина, скажите, что вчерашний гость желает придти ещё раз. Что все приготовлено.
      Ефим перестал бегать, пока она разговаривала с Гаргантюа Пантагрюэличем. По телефону, номер которого, я уверен, никакого отношения к логову в лохусальском бору не имел.
      - А после обеда у вас считается в котором часу? - спросила Марика. Потом она закончила разговор, положила трубку и, повернувшись к Ефиму, сказала: - Господин Шемякин должен вернуться в пансионат. За ним приедут после обеда, около трех...
      - Услышал? - спросил Ефим. - Дополнительная экипировка потребуется?
      - Хороший вопрос, - сказал я. - Давно ожидаемый.
      Ефим улыбнулся Марике.
      - Я принесу ещё пирожок, - оповестила она и выплыла из салона.
      - Инвентарь следующий, - сказал я. - Бинокль. Фотокамера с телеобъективом, непременно "Яшиха". Снайперка "Галил", израильского производства, с сошками...
      - Почему "Галил"?
      - Легко достанешь. Сто пятьдесят штук эстонская армия купила в девяносто третьем. Двадцатизарядная. Тяжелый ствол с пламегасителем и телескопические сошки. Плюс две коробки патронов, мне нужны американские "эм-сто-восемнадцать" или бельгийские "эф-эн" с одиннадцатиграммовой пулей...