- Это значит, что его больше нет... Приехали.
      Он не оставил мне времени уточнить: нет Дубровина или нет контакта с ним? Водитель притормозил, перегнулся через меня и открыл дверцу. Предупредительно помог развернуть трость, когда я вытаскивал её. Они высадили меня против виллы Бургеров, отъехали на два десятка метров, уперлись в огромную, бесцветную в темноте "Вольво" и погасили габаритные огни. Бородатый очкарик в развалку, словно у него болели ноги, перебрался в "Вольво", и машина ушла.
      У "девятки" двигатель работал. Они грелись. И собирались ждать.
      Марина всплеснула руками и прижала ладони к губам, увидев мое лицо. Я спрятал трость за спину.
      - Предъявить паспорт или сослаться на особые приметы? - спросил я.
      - Да нет, все в порядке, опознаю и по битой роже. И не прячь костыль! Нога поражена ножевым, я знаю... Ты с таким конвоем подъехал! Лучшая идентификация. Я в окно наблюдала.
      - Ты же их подослала. Разве не так? Большая шишка?
      - Даже слишком. Для тебя. Таких не подошлешь, они сами приезжают. Но очень редко... Не думала, что он пожелает взглянуть на такую знаменитость как Бэзил Шемякин, авантюрье из Евразии... С тобой обошлись как с руководителем операции. По этим почестям можно заключить, что дела наконец-то пошли у тебя на лад?
      - По вашей раскованности, мадам, можно заключить, что Рауля нет дома?
      Она посмотрела мне в глаза. Я развел руками: капитулирую. И почувствовал недоброе. Наши свидания обычно развивались в обратном порядке - разговоры и колкости в конце.
      Марина провела меня через гостиную к лестнице на второй этаж, подставив плечо, помогла подняться, в спальне усадила перед трюмо и выдвинула ящичек с кремами и мазями. Я закрыл глаза, отдаваясь ласке её пальцев. И тут же открыл, оглянулся.
      - Если не ошибаюсь, это односпальная кровать? - спросил я.
      - Мы с тобой умещались и на меньших лежаках.
      - Марина, а где спит Рауль?
      - По соседству. Там, где тебя уложили после побоища на шоссе у Керну.
      - И...
      - Рауль Бургер и Дечибал Прока любовники. Даже больше. Они семья. С флотских времен. В экипажах, особенно гвардейских, такое случается. Море, знаешь ли, дальние походы, долгие беседы, боевое братство и все такое... Кстати, Толстый Рэй того же голубого цвета, как и вся его банда. Странно, что они состоялись в контрабанде, а не в шоу-бизнесе...
      - И ты...
      - И я. Лесбиянка в чистом виде, - сказала она, разворачивая меня к зеркалу.
      - Откровенность за откровенность. Признаюсь, и я не безгрешен. Я неисправимый лесбиянец. Меня всегда интересовали женщины.
      - Даже слишком... А теперь потерпи, минут пять, - сказала она. Сделаю тебя негром. В приличном месте, где зажигают лишь свечи, сойдет. Положи руки на столик, я выкрашу их тоже... Нет, ладони не поворачивай, они у негров с изнанки светлые. Забыл?
      Я - в негритянском гриме - и Марина - без макияжа - постояли у кроватки дочери. Утиный носик, линия пухлых губ и высокие скулы напомнили мне папу. Что бы он сказал? Господи, я ничего, совершенно ничего умилительного или особенного не чувствовал, кроме нежности и удивления чем-то хорошим, столь редко случающимся в моей жизни. Что тут скажешь? Красивый здоровенький ухоженный ребеночек, наше родимое дитя андерграундского, выражаясь выспренно для прикрытия адюльтера, морганатического брака.
      Полагалось что-то сказать, и я высказался насчет того, что мы произвели на свет божий достойный образчик в целом удовлетворительно развивающейся породы. И добавил, что если сравнивать с растительным миром видимо, породы гидропонной, с воздушными корнями. Ибо где же та почва, в которой её, Марины, и мои корни?
      Марина сказала, что так и должно быть, все нормально, что бы я там ни болтал. Ведь все нормально у нас, не так ли?
      - Давай ещё разок убедимся в этом прямо сейчас, - предложил я.
      Я обнял Марину, чувствуя её всю, всю, от шелковистых рыжих волос и шеи, с едва приметной рисинкой-бородавкой на изгибе у левой ключицы, до пальцев ног, на которых она приподнялась, чтобы только прикоснуться губами к раненой мочке уха.
      Потолстевшая Мурка заглянула в спальню, выгнула спину и запустила когти в ковер.
      - Брысь! - сказала Мурке Марина, отталкивая меня.
      Она придирчиво оглядела мои свитер, джинсы и деревенской вязки носки. Махнула рукой: там, куда нам ехать, в полумраке сойдет. Наверное, мою африканскую внешность вытягивал на нужный уровень эксклюзивный аксессуар трость с мельхиоровым набалдашником.
      Старший не поленился выйти из "девятки", чтобы открыть Марине дверцу. Едва я сел следом, младший носитель белесых бакенбард, не спрашивая, куда рулить, мягко и споро переключая скорости, словно на гонках, за несколько секунд разогнал машину до ста с лишним километров.
      Когда мы продвигались между столиками через темный зал джаз-клуба гостиницы "Палас" за метрдотелем, освещавшим ковер под ногами крохотным фонариком, вступило банджо. Сдавший ему импровизационный черед ударник, не сумев притормозить вовремя, так и въехал с шипением своих тарелок в ритм зазвеневших струн. Попрал закон жанра, в котором все одновременно - и шаманы товарищества, и единоличники, так что соваться в чужую долю игры заказано. Но попрал так легко и удачно, что некоторые зааплодировали, а струнник кивнул.
      - Это кто такие? - спросил я метрдотеля, когда он усадил нас очень хорошо, близко к задымленной эстраде и так, что мы видели слабо освещенный вход и всю темноту вокруг, нашпигованную язычками свечей.
      - Группа "Балтия-джаз" называется, достаточно понуро играют...
      - Понуро? - переспросила Марина.
      - Ну, да, мадам. Иначе не скажешь, - ответил он, выключая фонарик, а когда чиркнул зажигалкой над свечой на нашем столике, она высветила ироничную улыбку профессионала. - Сейчас пришлю официанта...
      Марина заказала нам обоим бурбон.
      Я вспомнил, что отдал промокший бумажник Проке - подсушить к утру документы и деньги.
      - У нас здесь номер на сегодня, - сказала Марина. - Не беспокойся о деньгах. Мы ведь семья с этой ночи.
      Кто её знает, что она имела в виду под "семьей". И я подумал, что поступил осмотрительно, припрятав "ту" бумагу до поры до времени в кармане у Рума, сидящего теперь под охраной москвичей в лавке Велле. Вдруг понятие "семья" в представлении Марины предполагает и обыск спящего?
      На эстраде начинали препарировать спиричуэлс двадцатых - "Господь, я на пути".
      - Ты что-то задумала, Марина? - спросил я.
      - Да, - сказала она спокойно. - Расстаться наконец с таким, каким ты был до этой ночи. Давай похороним его вместе!
      - Будет надгробная речь?
      - Будет. Ты - неудачник, Бэзил. Неудачник во всем. Тебя подставляли все, кому только не лень. Доверчивый неудачник, наивный неудачник. Завтра обменяют генерала Бахметьева на какого-то субъекта из Калининграда. Вот чем закончился твой обезьяний бизнес. Русского на русского... А оператор и ты планировали покушение! Сколько суеты и дешевой конспирации! Надувались, надувались и сделали наконец-то большущий пук-пук в балтийскую водичку!
      - Зачем ты мне это говоришь?
      Она не знала о захвате Рума.
      - Потому что никто другой не скажет. Раз. И два - ничего у тебя в России не получилось. Ничего! Ты оказался в могиле... Не знаю, как сказать получше. Беспрестанная бестолочь и нескончаемая нищета наводят на мысль о генетической катастрофе потомков устроителей комбедов и танковых туров в Европу. А ты решил стать частью их населения... Вляпаться в гуманитарный Чернобыль. И твой брак... Эта Наталья. Ну, из Австралии клуха конопатая, которая...
      - Скоро родит, - сказал я. - Шлайн разговаривал с ней по телефону, и она просила передать, что все подтвердилось. Он не знал, что именно. А я ждал эту новость. Так что давай забудем остальное. То, что ты сказала. Это звучало слишком научно, почти политика... Не для болтовни в джаз-клубе, верно? Выпьем за надежду, что я... что мне удастся подправить качество, как ты говоришь, тамошнего населения.
      Мы выпили до дна, и она помахала официанту, чтобы принес еще.
      - Для чего-то ты готовила эту речь, так? - спросил я.
      - Я хочу, чтобы ты женился на мне, Бэзил Шемякин. Это официальное предложение.
      - И ты сделала здесь все, чтобы я не мог от него увильнуть? Возникли, так сказать, обстоятельства, когда порядочный молодой человек обязан жениться, верно? Загнала в задницу, из которой вылезают либо вместе с дерьмом, либо без него, но с твоей помощью? Давай не жеманиться... Ты вербуешь меня?
      - Я спасла тебя, Бэзил, дважды спасла от неминуемой гибели...
      - Вытягивая нужные тебе сведения и подставляя то одним, то другим. Я правильно понимаю?
      - Это не профессиональная, это - моральная оценка. Не стоит тебе совсем уж распускаться до такой степени, Бэзил. Я люблю тебя. У нас есть дочь. Мы вполне ладим в постели. Что ещё нужно?
      - Нужно, чтобы я забыл о том, что я-то, дурак, только и делал, что ладил с тобою в постели, а ты в постели, помимо того, что ладила со мной, ладила ещё и со своей службой... Вот что я тебе скажу! Я работаю всегда индивидуально, сам по себе, на самого себя и по своему желанию. Это, пользуясь твоей терминологией, заложено во мне генетически. Я продаю только свой товар и ничей больше, а ты - торгуешь людьми... Я - не Тармо! Я не хочу, чтобы чужой скелет хоронили под моим именем!
      О господи, подумал я, что это я расшумелся?
      - Тебя трудно понять, Бэзил. Какая-то достоевщина... Давай забудем? Давай поговорим, например, о твоей элегантной трости!
      О господи, подумал я, неужели вот так вот и расстаются?
      - О трости? Спроси уж прямо: где я находился и что делал, перед тем как позвонил тебе... И тогда твоя контора примет расходы за выпивку, за музыку и роскошный ночлег, которые сопровождают твое предложение руки и сердца. Так? Думаю, что моя казнь на рассвете не состоится. Похороны откладываются...
      Я дотянулся через столик и поцеловал Марину в щеку. Подобрал трость, встал и побрел на выход. Хромой, одинокий, вымотанный беспрестанным многодневным напряжением, избитый негр в чужом баре и чужом городе, где джаз играли в понурой манере.
      О господи, подумал я напоследок, я совершенно спокоен. И вот так вот и расстаются? "Господь, я на пути" - подыгрывал пианист, подыгрывали струнник, ударник и кто там ещё сидел в полумраке на эстраде.
      Я пока что был в состоянии отыграть ситуацию назад, сделать вид, что пошел в туалет.
      В дверях гостиницы давил зевоту позавчерашний портье, сдавший меня громилам Чико.
      Я сгреб его за выутюженные лацканы с вышитыми ключами и сказал:
      - На стойке администратора я оставил жалобу. Я написал, что ты втихую делаешь дамам непристойные жесты, что у тебя не застегнута ширинка, что ты постоянно мастурбируешь, как макака, и у тебя дурно пахнет изо рта.
      Он пробудился от скуки и созрел для восприятия происходящего, как говорится, адекватно. Я коротко ударил коленом, а когда детина, схватившись за пах и округлив рот, обвис на подмышках в своем рединготе, который я держал за лацканы, тычком лба сломал ему нос, вставил в вертящиеся двери и отправил на створке падать в обморок в вестибюле. Еще пнул его упавший цилиндр с галуном на тулье и треснул набалдашником трости по зеркальному стеклу. Из его жалования на ремонт и вычтут...
      Дурные мысли под дурные события - в такси я вспоминал, как первый раз убивал человека. Вырезанным из фанеры бумерангом сбросил на него электропроводку с потрескавшихся изоляторов. Столбы в Пномпене стояли низкие. Минут пять он синел, разбухал и дергался, пока не затих. Четыре недели этот бухгалтер гостиницы "Утренняя звезда" не давал проходу маме, пока отец отплясывал и пел в приемном холле публичного дома при заведении. Подстерег я его на рассвете, когда, приняв выручку и сдав кассу, он возвращался на рикше домой и остановился справить нужду. Рикша умчался подальше от белых разборок. А через три часа наступил одиннадцатый день моего рождения. Никто ничего не узнал...
      Напротив пиритского яхт-клуба я чуть было не велел везти себя к огонькам расцвечивания вокруг входа в казино-бар.
      Прока бодрствовал, караулил мое возвращение в резиденцию Ге-Пе. Я слышал, как, оплатив такси из моего высохшего бумажника, он по телефону оповещал Марину, что я на месте. Он, что же, заранее был уведомлен, по какому номеру звонить ей в "Палас"?
      Никто не знал, какой бумеранг я собирался запускать теперь. И, главное, не знала Марина.
      Не могу сказать, что я хорошо выспался. Бедро болело. То дремал, а то переживал свой наихудший сон - парадное построение с козлом Кики перед знаменем, топтание на плацу, падающие от солнечного удара слабаки. И срывал саронг с подростка-потаскушки...
      На месте сбора у лавки Велле никто ни с кем не поздоровался.
      Выехали по расписанию.
      В первой машине, наемном "Опеле", Шлайн посадил меня за руль, а сам с прикованным к нему Румом уселся сзади. Вторую, вчерашнюю бесцветную "Вольво", оказавшуюся серой, подогнал бородатый очкарик с ватными ногами. Она шла следом почти бампер в бампер. Вячеслава Вячеславовича и лефортовского сидельца, доставленных из представительства в наручниках, бородатый усадил на заднем сиденье "Вольво" между двумя москвичами, безликими молчаливыми ребятами в мешковатых черных полупальто. На выезде из Таллинна в хвост "Вольво" встал, резко приняв с площадки отдыха, "Линкольн" с фирменным знаком "Экзобанка" на дверце.
      Машины сидели низко и, заезжая на морской паром в Виртсу, чиркали глушителями по стальным сланям на изломе перед палубой.
      На пароме, в море, приоткрыв окно, я спросил вышедшего из машины размяться Ефима, где Дубровин. Пряча очки за поднятым воротником кожаного пальто от ветра, швырявшегося ледяными брызгами, Шлайн сказал тихо, почти мне в ухо:
      - Нет больше Дубровина. И не будет. Откомандировывается в Москву в сопровождении Марты Воиновой и ещё двух консульских сотрудников. Ему предстоят объяснения в Центре.
      - Какие ещё объяснения? - сглупил я от неожиданности известия.
      Шлайн жестом велел высунуться побольше. Не хотел, чтобы слушал наш арестант.
      - Насчет превышения полномочий и путаной игры с калининградскими джентльменами удачи. Помнишь заседание в представительстве, на котором Вячеслав Вячеславович давал отповедь тебе, а заодно и мне при попустительстве Дубровина? Дураков учить полагается... Я прижал Воинову, припугнул слегка, и в Москву поехало от неё то, что принято называть телегой. Ну, а вчера твой толстый бандит преподнес на блюдечке с голубой каемочкой дополнительный повод угробить Дубровина. Я имею в виду блеф с подменой генерала тобою... Так что не думай, будто я только и делал, что прохлаждался с Марикой.
      Ефим рассмеялся.
      Я подумал, что Дубровина он угробил не из-за сомнительных игр и уж подавно не из-за проблематичного намерения выдать меня бандитам в заложники вместо Бахметьева. За намерения не судят. Уничтожал он Дубровина из-за Марики. Замазывал провал явки и предательство Велле, удерживал на плаву отца безногой пассии.
      - При чем здесь Марика? - сказал я.
      Он опять рассмеялся.
      - А при том... Исполняющим обязанности Дубровина назначили меня. Теперь задержусь здесь. Впрочем, как знать, может, и ты?.. Воинова докладывала, как ты похаживаешь к этой, как ее... Бургерше. Интересное может оказаться направление. Оставайся, а?
      Я перехватил взгляд бородатого очкарика из-за затемненных стекол "Вольво". Он едва приметно кивнул и улыбнулся. Просто так. Воспитанный человек, европеец.
      - Ты приготовил оборудование, Ефим? - спросил я, отворачиваясь.
      - Знаешь-ка, вылези на волю. Я Чико хорошо пристегнул. Не убежит.
      Я вышел, поставив двери "Опеля" на блокировку.
      - Все, что просил, - сказал Ефим. - Любезность местных. Они готовили. В багажнике спортивная сумка с кодовым замочком. Набери дату своего рождения... Но разговор с Чико затеешь только перед самым, самым... Понял? Как документ-то выглядит на твой вкус?
      - Хорош, как настоящий бумеранг, - сказал я.
      - Какой ещё бумеранг? - спросил Ефим. Он сожалел, что притиснут между машиной и леерным ограждением. Явно хотел пробежаться по скользкой палубе. Все-таки волновался. Но и не отменял, имея теперь полноту власти, моей затеи. Я представлял, как трудно ему дается этот риск. Мне бы на его месте, может, и не дался. Ефим ставил на кон свое будущее.
      ...На островном грейдере "Опель" пришлось придержать. Белую дорогу переходили кабаны. Торжественно семеня, тряся мохнатыми загривками, они неспешно ныряли в орешник. Сначала крупный самец с клыками, за ним остальные, по росту. Мы пересекали остров Сааремаа с востока на запад. Промелькнула громадина старинной крепости. Шоссе перешло в грунтовку. До мыса Сырве оставались считанные километры.
      Ефим распорядился притулиться к обочине. Другие две машины приткнулись вплотную. Народ поочередно и, как кабаны, цепью потянулся в сырой, испещренный пятнами сверкающего снега березняк по нужде.
      Я открыл багажник "Опеля" и расстегнул молнию сумки. Проверил взрывное устройство на реакцию от кнопки дистанционного управления. Сработало. Перебросил тумблер подслушивающего устройства, передача шла. Опробовал присоски. Липли. Открыл пластиковый футляр снайперского прицела. На месте. Прощупал меховой чехол, в котором лежала разобранная "Галил". Застегнул молнию на сумке.
      Когда я захлопнул багажник, Рум, обернувшись на заднем сиденье, посмотрел на меня сквозь запотевшее стекло. Я оголил запястье с "Раймон Вэйл". Он понял: контакт позже...
      Западный ветер пахнул морем. До двенадцати оставалось семь минут.
      Ефим Шлайн уже несколько раз обежал все три машины. Выходил на очередной круг.
      Из "Линкольна" никто не появлялся. Над крышей роскошной тачки слегка раскачивался длинный прут антенны. Играли Гершвина для десанта или для капитана Бургера на подводной лодке "Икс-пять"?
      Мимо проскочил пикап "Рено" с торчавшей из полуоткрытых створок кузова лестницей. Красная лента крутилась над шлейфом серой грязи, летящей из-под колес. Передвижная радиостанция Ге-Пе выдвигалась на позицию.
      Ефим Шлайн рубанул рукой: по машинам...
      "Опель", "Вольво" и "Линкольн" встали шеренгой на щебенке раскрошенного ветрами, дождями и снегами галечника. С одной стороны место обрамляла пожухлая прошлогодняя трава берегового косогора, а с другой мягкий прибой, шелестевший ритмично и ровно, словно метроном. "Рено" виднелся метрах в двадцати дальше, под обтрепанными елями, тянувшими над ним все свои ветви в одну сторону.
      На расстоянии с километр, в море, угадывалась коричневая масса какого-то островка. От него, расправляя усы бурунов, по стальному морю шли два пустых, не считая мотористов, катера с надувными бортами. Когда мощные моторы "Джонсон" были выключены, прибой мягко приподнял и вынес посудины на гальку.
      Посадкой распоряжался бородач на ватных ногах.
      Из "Линкольна" вывалились двое в меховых пальто и шляпах, закутанные шарфами. На одном поверх плеч, словно бабья шаль, топорщился клетчатый плед.
      На крыше кузова "Рено" возник наблюдатель с биноклем - в вязаном с глазницами колпаке, натянутом до подбородка.
      В первом катере отправлялись Ефим и два москвича, каждый в связке наручниками: один - с Вячеславом Вячеславовичем, второй - с лефортовским сидельцем. Сидельца теперь я смог разглядеть: морщинистый сморчок, коротковатый, по виду не в себе от испуга, птичка низкого полета.
      Во второй катер загрузились пара в мешковатых пальто, прятавших носы за шарфами, я с Румом в связке наручниками и - замыкающим - бородач. С тяжелой сумкой и Румом я едва перетянул раненую ногу через толстый резиновый борт.
      "Джонсоны", поставленные на реверс, легко стащили с берега катера и перебросили за пологий прибой. Две-три минуты галопировали на зыби. Шли на островок, оказавшийся полуостровом, соединенным с берегом, откуда мы отошли, узкой каменистой косой. Мы просто пересекали залив.
      Стрелка представляла собой километровый дикий пляж, над ним тянулся почти лысый бугор, с которого, наверное, выдувало любые растения, кроме корявого кустарника и карликовых елей. Я прикинул расстояние от места, где мы высадились, до зарослей - около пятидесяти метров. Подходило.
      Жирная полоса пролитого мазута делила стылый утрамбованный пляж в середине - от прибоя и до песчаной кручи бугра. В двухстах метрах от полосы с юга и севера были прочерчены ещё две такие же. Надо понимать, исходные позиции, с которых группы обмена начнут сближение к срединной полосе. Солнце не слепило ни одну, ни другую сторону. Приятно пригревало сбоку.
      Парочка из "Линкольна" ушла к срединной линии и закусывала, стоя там, бутербродами, запивая их чем-то из термосов.
      Ефим отомкнул наручник на моем запястье, закрыл его на второй руке Рума, отдал мне ключ и кивнул, слегка пожав плечами. Это означало: пора, если настаиваешь, а мое дело с этой минуты сторона.
      Москвичей и усаженных на гальку арестантов с руками, скованными наручниками за спиной, - Вячеслава Вячеславовича и лефортовского сидельца Ефим жестом отодвинул ближе к прибою.
      Рум вдавился коленями в песок рядом со мной. Я поднял его и повернул спиной к остальным. В отличие от других арестантов руки в наручниках у него были на животе. Краем глаза я проверил позицию бородатого. Он внешне безучастно держался в стороне. Смотрел, как мотористы отводят катера от берега.
      Я открыл молнию сумки. Распахнул на груди Рума куртку, трикотажную теплую рубашку и присосками прикрепил под сердцем взрывчатку, включил сенсор взрывателя. Оттянул эластичную ткань рубашки от воротника до правого плеча и приклеил микрофон. Грустная львиная морда глянула на меня с ключицы. Такую же татуировку носили я и Дитер. Вместе делали в сингапурском чайнатауне у Джонни-Два-Пальца, который ставил "печати" на курьерах, перевозивших черную валютную наличность в Джакарту.
      Рум поежился на пронизывающем ветру. Я запахнул его одежки.
      - Рум, - сказал я по-французски, - мой ход в том, чтобы обменять на Бахметьева тебя, а не Вячеслава Вячеславовича. Лефортовский сиделец не в счет. Пусть хоть бежит на все четыре стороны. Он ни этим, ни тем не нужен. Обуза и довесок. Вчера вечером, ты знаешь, я сунул тебе в нагрудный карман чек на предъявителя на получение со счета "Экзобанка" во франкфуртском отделении миллиона двести пятьдесят тысяч швейцарских франков. Чек этот обеспечен сданной в депозит наличностью за Бахметьева. Этот чек - твоя гарантия спасения и пропуск на Запад, домой.
      Рума все ещё знобило.
      - Если они не примут тебя, я взорву заряд сразу. И уложу всех. Если ты успеешь сорвать взрывчатку, у меня есть ещё "Галил" с оптикой. Тогда я уложу только тебя. Ты меня понимаешь?
      Рум молчал, смотрел на море и горланивших чаек, привлеченных объедками, которые парочка из "Экзобанка" бросила на песчаниковую гальку. Вверх по склону, в кустарник, порывами ветра несло мятый пакет с маркой "Макдональдса", словно кто пинал его время от времени.
      - Сволочь ты, Бэзил, - сказал Рум. - За мной ведь ничего серьезного нет, если становиться на формальную точку зрения. Въехал в страну официально... Никто о моих контактах с Чико, Вячеславом и Толстым не знает. Так, только запашок. Неосязаемое. Я даже твою работенку сделал, ухлопал Чико. Тебе-то оказалось не по зубам. А? Так что местные и твой оператор поклониться бы мне должны в ножки. А?
      - Если это тебя утешит, - сказал я и сунул ему в нагрудный карман ключ от наручников. Развернул старинного камарада спиной, поудобнее оперся на трость и пинком здоровой ноги подогнал к Ефиму.
      - Этого поведете первым, - сказал про Рума москвичам Шлайн. Он покосился на бородатого очкарика. Очкарик, казалось, ни во что не собирался вникать. Он внимательно разглядывал вдали, у срединной линии, фигуры наблюдателей от "Экзобанка", и одновременно, казалось, полностью был поглощен подгонкой своего радионаушника. То подсовывал проводок под дужку очков, то пробовал пустить его сверху.
      Москвичи взяли Рума под локти.
      - Он знает, где у него ключ от наручников, - сказал я им.
      Никто не обращал на меня внимания. Шлайн вообще избегал смотреть в мою сторону. Теперь и он прилаживал наушник.
      - Ну ладно, - придурковато сказал я. - Мне вообще-то больше делать нечего. Я сейчас, быстро, в лесок, с животом что-то, наверное, от этой болтанки в лодке...
      Подбирая спортивную сумку с галечника, я отметил, что рты Вячеслава Вячеславовича и лефортовского сидельца заклеены липкой лентой. Ефим поступил расчетливо. Вячеслав Вячеславович мог и разораться некстати: почему первый не он?
      - Готовность три минуты, - сказал Ефим москвичам.
      Через полторы минуты я сидел за кустарником и вытаскивал из сумки инструменты. Собрал "Галил", насадил оптический прицел, загнал обойму и поставил винтовку на сошки. Приладил свой наушник, включил радиоприемник от микрофона на теле Рума. Он два или три раза тихо прокашлялся. Проверял связь, умник?
      Я распластался на мокрой прошлогодней листве, удобно уместил локти, разбросал ноги. Когда же в последний раз я сидел в засаде? Ах, да, в березняке под Керну же! Я набирался боевого опыта в этих холодных краях...
      Ефим Шлайн ритмично и спокойно шел на пять шагов впереди пары москвичей с Румом между ними. Встречная группа тоже начала движение. Генерал Бахметьев без галстука, в зеленом свитере под черным бушлатом, в серых брюках от костюма, в котором, видимо, его захватили, в легких городских ботинках, тщательно выбритый, без головного убора - ветер ерошил русый пух над высокими залысинами, - шел между конвойными в кремовых пальто и без головных уборов тоже. Руки генерал держал за спиной.
      Я приладился к прицелу. Всмотрелся в лицо человека, возглавлявшего группу с генералом. Это он выходил из "Мерседеса" у музея. Ах, приятель, подумал я, усаживая прицельного паука на его переносице, да ты стал начальником у них! Лицо его вдруг исказилось. Он узнал Рума, слегка сбился с ноги, но продолжал идти.
      В десяти шагах от срединной линии каждая группа остановилась. Только Шлайн и "приятель" продолжали сближение, одновременно переступили мазутную границу, миновали друг друга и подошли к конвойным с пленными на чужой стороне.
      - Подтверждаю! - слабо, из-за отдаленности микрофона, прикрепленного на груди Рума, прозвучал в моем наушнике голос Шлайна.
      - Не подтверждаю! - рявкнул знакомый голос "приятеля". - Пусть дают первым другого. Вячеслава пусть дают! Или я взорву генерала! Взорву генерала! Сейчас дам сигнал! Сейчас дам!
      - В чем дело? - спросил один из парочки от "Экзобанка", высовываясь из-под своего пледа. - Успокойтесь. Вы опознаете этого человека?
      Удерживая прицел на лице "приятеля", касаясь указательным пальцем правой руки спуска, пальцы левой я положил на кнопку радиосигнала взрывного устройства на теле Рума.
      - Не зови Вячеслава, - сказал Рум уверенно и резко. - Вячеслав ссученный. Деньги дал в коробках. С черепахой. Так? Это не деньги. Туфта. Настоящие деньги здесь, у меня в кармане.
      - Ты почему по-русски умеешь говорить, а? Ты по-русски не умел, а? Зачем скрывал, а? - надрывно затараторил "приятель". Тяжело ему давался пост пахана и начальника, на который его занесло после стольких смертей.
      - Затем, что теперь знаю правду. Вячеслав нам туфту сунул. А деньги у меня. Я получил...
      Только бы Ефим Шлайн не всполошился, услышав такое, подумал я. Только бы не всполошился, заподозрив, что Рум - не Чико.
      - Покажи! - крикнул "приятель".
      - Лезь, - ответил Рум, подставляя грудь.
      Москвичи выдвинулись вперед.
      - Разрешаю, - тихо донесся голос Шлайна. Бог его знает, что он теперь подумал про меня!
      Ветер трепал розовую полоску чека в волосатой руке "приятеля".
      - Прошу разрешения воспользоваться радио, - сказал он.
      Голос Шлайна:
      - Разрешаю.
      - Плот-три, плот-три, - сказал "приятель" в пластмассовое полено рации, вытянутое из-под пальто. Рация заверещала:
      - Плот-три... Прием!
      - Запроси плот-два. Запроси плот-два. Пусть откроют любую картонку с черепахой, проверят и скажут, что там. Как понял? Прием!
      - Сейчас...
      Видимо, мост дальней связи с подводной лодкой Бургера обеспечивали ребята с "Рено", и лестница, прикрепленная к кузову, выполняла роль антенного усилителя.
      "Приятель" всматривался в чек. В документе я был уверен. Сам готовил.
      - Я - гарантия, моя жизнь гарантия, - твердо сказал Рум. Он вытянул руки в наручниках и вырвал чек. Так и стоял с протянутыми руками, в которых, словно флажок, трепыхалась на ветру розоватая полоска бумаги. "Приятель" осторожно, двумя пальцами, вытянул чек у Рума и аккуратно спрятал в карман кремового пальто.
      - Плот-один, плот-один, - сказали из "Рено". - Без разрешения хозяина не могут открывать картонки. Что ответить? Прием!
      - Где я сейчас найду хозяина?! Скажи, надо смотреть или всем смерть!
      Я тихо помолился. Перевел прицел. Генерал Бахметьев натянуто улыбался, выслушивая какие-то объяснения Шлайна.
      - Плот-один! Плот-два говорит, в картонках рубли... Прием...
      - Плот-три! Конец связи...
      "Приятель" вбил антенну в рацию, сунул её в пальто.
      Я положил лицо в холодные прошлогодние листья.
      А когда поднял голову, генерал Бахметьев, Ефим Шлайн и двое москвичей быстро шли обратно, в мою сторону. Рум и принимавшие его бегом убирались за поворот на мысу. Парочка из "Экзобанка" уходила следом. Резиновые катера исчезли.
      Пришлось приспустить ствол "Галил", чтобы навести его в лоб Шлайну.
      Группа приблизилась почти на сто метров. Поколебавшись, я пересадил паука прицельной сетки на грудь Ефима.
      Четверо возвращаются - Шлайн, генерал Бахметьев и двое москвичей.
      Внизу, под холмом, - бородатый очкарик. Сидящие в наручниках Вячеслав Вячеславович и лефортовский сиделец. Эти трое - не в счет.
      Ключи от "Опеля" в моем кармане.
      И хотя бежать я не смогу, тихо поплетусь, никто пальцем не пошевелит, чтобы меня задержать. Мне дадут добрести по песчаной косе до машины. Бородатый с ватными ногами позволит. Он просчитывал этот вариант, определенно. Еще вчера, за этим и приезжал меня рассматривать. А когда на пароме уставился в открытую и кивнул, он уже уверился, что так все именно и кончится.